Маки Видеркера

      Кольт хотела жить. Она старалась находить прелесть жизни в виниловых пластинках или в концертах бродячих музыкантов, в первых признаках весны и запоздалом снегопаде после слякоти ноября. Ещё её душу грело материнское тепло – мама её любила, и она это чувствовала. Кто-то называл своих родительниц матерями или предками, а она не могла. Мама, и всё тут.       Потому что она была единственной, кто хотела быть рядом с Кольт, даже несмотря на то, что с ней происходило.       Эта ночь снова прошла беспокойно. Она проснулась от очередного кошмара. Всё бы ничего, но он последовал вместе с ней в реальность. Когда она открыла глаза, оно стояло над её кроватью и пялилось на неё. И дышало. Улыбалось. Но ничего не делало, хотя Кольт казалось, что оно хотело есть. Она видела это желание в крючковатых пальцах и в белых человеческих зубах, что были не по-человечески большими. Такими оно могло спокойно перекрошить её кости, стерев их в труху.       Но оно стояло. Дышало. Ело. Ело её страх, отчего Кольт тряслась ещё больше.       А потом ушло, вернув ей способность кричать. И она закричала.       — Это снова случилось? — спрашивает её полусонная мать.       Кажется, для Сьюзен Патерсон полуночные кошмары Кольт стали обыденностью. Она смотрит на неё полусонно, немного растерянно и тревожно.       — Мне просто приснился плохой сон, — произносит она заученную давно фразу, зная, что мама ей не поможет. — Мне... Жаль, что так случилось.       — Ты не виновата, — отвечает Сьюзен, наливая в стакан разогретое молоко.       Она обнимает дочь и целует в лоб, отчего Кольт на секунду становится легче. Потом – грустно и одиноко, потому что она вспоминает, что мама – единственный человек, который за неё переживает. Только маме есть дело до неё, и то наверняка она её замучила постоянными криками посреди ночи. В какой-то момент она не выдерживает и плачет, совсем как маленький ребёнок, что потерялся посреди тёмного леса. И ведь она реально потерялась – только в лесу бесконечных приступов панических атак.       Когда обычные люди с облегчением вздыхают, говоря, что им всего лишь приснился плохой сон, Кольт завидует по-чёрному. Потому что они живут нормальной жизнью: у них есть друзья, возлюбленные, и родители их спят спокойно, пока её мама вынуждена наблюдать за тем, как загибается её родная кровь. Кольт сомневается, что она хотела, чтобы её дочь страдала. Она не для этого её рожала.       За окном высится лунный серп. Густые облака тянутся друг за другом, то и дело перекрывая тонкий месяц. Но Кольт не смотрит в окно. Она зашторила его, потому что не хотела увидеть ненароком тех, кто заинтересуется спящей.       Она накрыла зеркало простынёй, чтобы никто не смог войти, ведь зеркала – это проходы из других миров. По крайней мере, так было написано в книжке. Её зеркало могло вести прямо в Ад. Или в Рай, потому что Ад уже пришёл.       Она сжимает в руках крестик и молится:       — Отче наш, иже еси...       И понимает, что сейчас случится это снова.       Это не то, что приходило к ней прошлой ночью – это чудовище было другим. Она жмурится. Она знает, что, если сейчас откроет глаза, непременно сойдёт с ума. Шестое чувство почти визжит от животного страха, что клубком вится в её желудке. Её тошнит.       Ночная гостья перебегает по стенам. Рыскает, ищет её – или уже нашла, и теперь рассматривает её с разных сторон, выискивая самый лакомый кусочек. Кольт сжимается под её глазами – она уверена, что у неё их много, больше, чем нужно человеку. Они раскиданы по всему человекоподобному телу, и нет на нём ничего другого. Ничего лишнего.       Кольт слепо шарит руками и ногами по кровати. Она пытается нащупать тонкий плед. Она ловит краешек пледа и почти выдыхает, но

её хватают.

      Кольт открывает рот и беспомощно задыхается. Крик застревает в её голосовых связках. Она не кричит, не визжит и даже не скулит. Ей душно. Ей нечем дышать, хотя горло её никто не трогает.

Её тащат с кровати.

      Мысли тонут в беспорядке. Тело не слушается. Она молится, чтобы она умерла.       Но в какой-то момент она чувствует, что может шевелить пальцами. Вместе с пальцами оживают кисти, плечи, руки... Ноги...

Но облегчения это не приносит. Она падает на пол.

      Она видит её.       У неё появляется всё больше рук – с россыпью уродливых глаз, – и все они тянутся к Кольт. Кольт бьётся, вырывается, почти удивляется, сколько силы, дури в её теле. Она хватает ртом воздух и срывается на вой – на такой способны только бешеные волки, осознавшие, что это их последние дни. В голове щёлкает, настолько, что Кольт мерещится звук разбитого стекла.       — О боже, Кольт.       К ней подбегает Сьюзен.       — Всё будет хорошо, милая... Боже, сколько крови...       Кольт едва дышит.       — Я сейчас...       Кольт машет головой в разные стороны, немо умоляя, чтобы она не оставляла её одну. Но мама уже не смотрит на неё: она убегает, кажется, на кухню. Кажется, за аптечкой, потому что Кольт чувствует острую боль в коленках и в ладонях.       Она осматривается.       Кольт только сейчас замечает, что сидит в осколках. Никогда такого не было, чтобы приступы были такими яркими, чтобы... Чтобы она разбивала зеркала вдребезги. Она замирает, пытаясь дышать.       — Больше никаких зеркал в комнате, — говорит Сьюзен, помогая ей подняться.       Она молчит. Она думает. В воспалённом от кошмаров и головных болей сознании зреет план, который кажется панацеей.       — Хорошо, мама, — сдавленно произносит Кольт.       Ведь у мёртвых не бывает шизофрении.