Маки Видеркера

      В лаборатории Гермаэль постоянно что-то происходит. По витиеватым фрескам на стене бегают муравьи, которые вереницей тащат листья и цветы. В углу столь просторного помещения поселились пчёлы – её любимицы. Они то и дело приносят кусочки мёда, потому что любят свою создательницу. На столе у неё бардак – его она ласково называет творческим беспорядком. У Бога – её Отца – она видела такой же. Беспорядок значит постоянное движение ручек, листков бумаги и разных мелких «деталей» к её творениям. Что у Бога – люди, то у Гермаэль – животные, птицы, насекомые. Последними она очень гордится и считает их вершиной личного творчества.       — Та-ак... — бубнит она под нос, поправляя средним пальцем очки. — Ещё тут, здесь...       Под толстыми линзами лежит маленький паучок. Тонкой кистью Гермаэль выводит на его брюшке ярко-красные полосы. Сам он весь цветастый, красивый. Как бы сказали местные ангелы, как пасхальное яйцо.       — Последний штрих.       Она аккуратно берёт безжизненное тельце в ладони и тихо, осторожно дует на него.       И – О чудо! – оно шевелится, оживает. Поднимается и осматривается, совсем новорожденный. В глазах смелого паучка нет страха – он ещё его не познал, потому что Гермаэль ещё не поняла, какой характер ему дать. Что поможет ему поможет выжить? Зачем он на Земле? Такие вопросы она решает позже. Важно, что он вообще родился.       — Кья! — она жмурится: чудо это! Рождение кого-либо в её руках – несомненное чудо!       А паучок между тем приподнимается на передние лапы и выплясывает задними, задирая разноцветное брюшко.       — Как тебя назовём? — обращается она к нему. — Танцульчик? — он не отзывается. — Попрыгунчик? — он слабо дёргает лапкой. — Точно! Знаю! — она воодушевляется. — Скакунчик. Паук-скакунчик.       Паук-скакунчик пляшет в её руках. Этот танец Гермаэль решает прописать как брачный, потому что прелестному паучку – прелестные брачные ритуалы. Потом она создаёт паучку – паучиху, и по привычке садит их к себе на плечо. Те переговариваются на паучьем. В этот раз она решила повременить с разработкой их отношений, чтобы самца снова не съели раньше времени.       — Вижу, ты работаешь над новым проектом для человечества?       Улыбка спадает с лица Гермаэль – этот голос она узнаёт из тысяч других. Она старается выглядеть серьёзно, прячет радостные огоньки подальше от чужого взгляда. Притворяется, словно она реально занимается скучными бумажками.       — Да, Серафиэль.       — Я не уверен, что эти... — он склоняется над Гермаэль, смотрит на тех созданий, что съёжились от холода его голоса, чтобы затем брезгливо фыркнуть и сказать, — ...пауки-скакунчики входили в план по возрождению человечества после Апокалипсиса.       — Да, но...       — Никаких «но», — он выпрямляется. — Мне не нужны слова, Гермаэль. Нашему Отцу не нужны слова. И пауки тоже. Ему нужны результаты.       Он обходит её лабораторию. Она у неё хорошая – светлая и просторная, самое то для бесконечных склянок, полок и шкафов. Там она хранит материалы для создания мира на Земле. Стены, свободные от полок, увешаны схемами на понятном только Гермаэль языке. При виде них Серафиэль морщится.       — Отец тебя и такой любит, — говорит он напоследок. — Просто порадуй его вовремя сделанными благими делами.       — Да, хорошо, — тревожно кивает она, и тот наконец уходит.       Прежде, чем запереть за ним дверь, она вешает на дверь табличку с надписью «Не входить! Идёт эксперимент». И на крючок ниже «Осторожно! Убьёт». После она закрывается на все три замка, опирается спиной о дверь и сползает на пол, схватившись за голову. Появившиеся пламенно-рыжие крылья закрывают её от окружающего мира, как она – лицо руками.       Так всегда. С тех пор, как Отец заболел, всё поменялось – в худшую сторону. Он любил её, называл одной из лучших дочерей, потому что у неё получалось то, в чём другие были плохи: а именно творить. Вместе с Ним она возводила целые леса, строила горы, с её руки реки наполнялись талой водой – именно она придумала смену времён года для стабильности планеты. И не только она помогала Отцу – рядом был ещё брат – Вельзевул, – по которому она скучала. Брат не любил Отца – он никого не любил, – но принимал её тягу к творению и не считал её чем-то второсортным, потому что сам был таким же. Но дорожки их разошлись, настолько, что она перестала узнавать старого Вельзевула – новый жаждал власти. Так же, как и остальные, кто потом пал.       По падшим она тоже скучает. Сердце обливается, когда она вспоминает Великий Раскол. Они живы – большинство из них, – но в то же время так далеки, как мёртвые. Они и близко, и далеко одновременно – она даже не может их обнять, потому что они враги. Потому что Правила.       Она хнычет. Она кусает губы в кровь, облизывает их и трёт глаза. Встревоженные паучки пытаются заползти на её щёки, чтобы утереть ей слёзы, но она просит их перебраться куда-нибудь подальше:       — Я... — всхлип. — Я не хочу вас случайно раздавить, вы такие хорошие.       Отец не мог разочароваться в ней. Отец... Он всегда говорил, что она его гордость. Что в будущем он передаст ей бразды правления Землёй, потому что она её любит. Она заботится о каждом её процессе, как о своём детище... Земля и была её детищем! Только люди у неё не получались. Не могла она понять, как люди работают. Но Отец и не ругал за это. Всё-таки пути Господни на то и пути Господни, чтобы быть непонятными даже для таких пытливых умов.              — Отец, смотри.       — Ох-хо! — поразился тогда Он. Или Она. Или Они. — Как ты до такого додумалась?       — Я назвала её кошкой.       — Кошкой?       — Я чихнула, когда случайно вдохнула её шерсть, вот и подумала, что это знак свыше.       — Пусть будет кошкой.       — У тебя отлично получается творить, Гермаэль.       — Гермаэль, погляди сюда.       Тот день чётко отпечатался в памяти Гермаэль. Она по обыкновению пришла в божественную мастерскую, где увидела то, как он творит. И кого. Его руки выделывали её лицо. Он говорил, что лицо, в особенности глаза – зеркало души, причём любой: ангельской или человеческой. Гермаэль навсегда запоминает её черты – у неё молочные волосы, лик, наполненный умиротворённой грацией, спящие полуоткрытые глаза цвета серебра. Уже на финальном этапе создания тела можно было сказать, какой характер будет у Его творения. Отец не Гермаэль. Господи создаёт всё и сразу.       Тогда он сказал что-то странное.       — Я доверяю тебе, Гермаэль.       А потом заболел. Заболел и больше никогда не звал её.       — Как себя чувствуешь? — обращается к ней Азраил.       После прихода Серафиэля кабинет кажется камерой пыток. Ни её милые пчёлы, ни её трудолюбивые муравьи не могут смыть это чувство – только небольшая прогулка может спасти и порадовать её уставшую душу. Она бродила по небесной обители и осела в саду. В саду спокойно и уютно, настолько, что она расслабляется и почти забывает, где она. Телом – в месте, где можно наткнуться на любого ангела, любого «вида», душой – на Земле. И желательно в объятиях возлюбленной.       — Да такое. Устала я, — и улыбается, потому что Азраилу хочется улыбнуться.       С Азраилом она малознакома, но шестое чувство подсказывает, что ему можно доверять. У него спокойная аура, сам он по большей части расслаблен и стабилен. Гермаэль кажется, что и действия его можно предугадать, потому что он намерений не прячет. Не прячет в плохом смысле слова – ему незачем обижать кого-либо. Он слишком полноценен, чтобы задевать тех, кого он видит ниже. Слишком добр – порой она видит его с чётками в руках в тихой молитве за чью-то неспокойную душу. Возможно, это и цепляет – то, что и она, и он любят людей, но каждый по-своему. Гермаэль заботится о том, чтобы планета жила для живых, Азраил же ухаживает за мёртвыми.       — Выглядишь неважно.       — После болезни Отца всё изменилось.       Азраил отводит взгляд. Гермаэль списывает это на горе – каждый, кто вспоминал, что Бога давно не видно, или он болен, вмиг грустнел, потому что любил. Она не торопится прерывать тишину, потому что ей нравится эта немая солидарность. Вот они сидят на плетёной скамейке и смотрят на пруд, где плещутся рыбки.       Им хорошо. Грустно, но не одиноко.       — Это да, — кивает Азраил.       — Ты что-то хотел?       — На самом деле да, — признаётся он. — Есть очень серьёзное дело, — он заметно мрачнеет, но не настолько, чтобы Гермаэль запаниковала. — И с ним я в одиночку не справлюсь. Можешь передать это Метатрон?       Он вынимает из одежд конверт. Совершенно обычный, без печатей или подписей: кому и от кого. Гермаэль принимает его и кладёт во внутренний карман. Дело принимает серьёзные обороты, понимает она, следовательно, светить им не нужно.       — Да?       — Ты тоже можешь прочитать, — продолжает он. — Но будет лучше, если вы прочтёте это вдвоём. И не говорите никому, что там. Письмо сожгите. Действуйте аккуратно.       — А это точно законно?       — Иначе я бы даже не думал о таком, — заверяет Азраил. — Не говоря уже о том, чтобы втягивать благочестивых жён.       Так они и разошлись. Азраил обещал зайти позже: поговорить за жизнь и смерть нормально, не в тех условиях, где они примеряли роли ересей. Гермаэль же настояла на прогулке по Земле. В конце концов, они видятся редко, чтобы отказываться от добротной прогулки, где ни один Серафиэль им не помешает. Его она почти ненавидела и даже не думала стыдиться.       — Эмоции естественны, как вода или огонь, — говорил Отец. — Чувства – тем паче. Не стыдись этого. Стыд – другое имя цепей, а цепи творцам не нужны.       Поэтому она не отказывается от них. Раз Отец сказал – никто не может этого отменить. Серафиэль постоянно говорит гадости и вещи, которые не совпадают с теми, что слышала Гермаэль. Она знала Отца, она была с ним, проведя множество дней в одной лаборатории. Она видела, как Он общается с другими ангелами, и как Он творил.       С этими мыслями она подходит к выделанной деревом двери. На ней расцветает множество цветов, разлетаются вороны, и шелестят страницами книги. Поверх всего зияет надпись «Небесный Архив». Место, где собираются хитросплетения всех судеб.       Она входит без стука, потому что Метатрон не нравится, когда Гермаэль стучит. Для неё все её помещения открыты, и видимых-невидимых замков и дверей нет. Всё потому, что Метатрон знает её вдоль и поперёк. Она знает, что Гермаэль незачем тревожить скрупулёзно написанные книги, знает, что она приходит либо по делу (которых почти не бывает), либо просто так.       — Пчёлка моя, — почти пропевает она, когда скользит в её кабинет.       Её милая Метатрон сидит за столом и разбирает бесконечные бумаги. Когда стопка биографии собирается, она сама собой взмывает в воздух и подлетает к другому столу. Там игла и нить старательно вшивают её в подготовленную обложку. Готовая книжка подписывается и улетает в архивы. Одна такая задевает Гермаэль ухо, но всё обходится. Выше, почти под самым потолком, перья цвета парного молока старательно исписывают страницы незнакомых ей судеб. В этот раз книжек пятнадцать. Бывает и больше. В разы.       — В этом году умерло 600 миллионов человек от малярии, — говорит Метатрон.       — Что?       — Я рада тебя видеть, — она отвлекается от бумаг и поворачивается к Гермаэль. — Что-то случилось?       У Метатрон много глаз. На крыльях, на лице. Если нужно Метатрон, они открываются на её спине или шее, но обычно это случается редко. У неё приятный голос, что шёлком льётся на уши слышащих, и взгляд постоянно наполнен теплом. Для Гермаэль. Насчёт остальных она не знает или предпочитает о них не думать так же, как они не думают о ней.              Она расплакалась.       Порой Гермаэль жаждет потеряться в серебре волос Метатрон и утопиться в тепле её объятий. Когда она рядом, на душе стихают все бури. Моря её слёз, взволновавшиеся, успокаиваются и превращаются в тихие ручьи. Когда она истерит в одиночестве, ей хочется кричать. Здесь же – нет. Здесь крики излишни, потому что Метатрон знает, почему она кричит. И почему плачет.       — Я с ним поговорю, — говорит Метатрон, поглаживая Гермаэль.       — Н-не нужно, — хнычет она. — Иначе всё будет ещё хуже.       — Это слишком для регента Бога, — замечает она. — Сам говорит любить ближнего своего, а в итоге...       — Я... — она сбрасывает это «Я сама виновата» куда подальше, потому что вины её нет. — Да... Ты права.       — И почему ты сразу не пришла? — она целует её в макушку.       — Я хотела сама успокоиться, — Гермаэль озаряет. — А ещё Азраил заходил.       — В последнее время он редко появляется в Раю.       — Да-а... А ещё он просил передать это.       Она вынимает конверт. Тот сам собой поднимается в воздух и распечатывается, потому что у Метатрон заняты руки – она обнимает Гермаэль. Та изворачивается так, чтобы и письмо прочесть, и из родных рук не вывалиться. С минуту они ничего не говорят. Тишина полнится шорохом бумаги и скрипом перьев.       — Чего? — выдаёт Гермаэль.       — Хм...       Письмо тлеет в херувимском огне.       — В целом, это несложно сделать, — говорит Метатрон. — Тем более Серафиэль действительно ведёт себя странно. Не так, как подобает регенту.       — Но это рискованно...       — Он почти не заходит в архивы.       Гермаэль кладёт голову на грудь Метатрон. Она хмурится, обдумывая. Просьба Азраила кажется ей странной, но она ничего не говорит. У стен есть уши, даже если эти стены принадлежат хранительнице Архивов.       — Не беспокойся обо мне, — она дарит ей улыбку. — Он ничего не сможет мне сделать. Я последнее творение Господа нашего, как-никак.       — Господи...       — Да, — она соглашается. — Но давай не будем о грустном. Всё наладится.       Они снова молчат. Метатрон задумалась глубоко о чём-то, а Гермаэль просто пригрелась. Ей не хочется сдвигаться с места или думать о сложных материях. Или заполнять бумажки, которые ей бросили на стол с утра-пораньше, когда она...       Скакунчики! Она совсем забыла про скакунчиков!       — Кстати, — первой нарушает тишину Метатрон, — ты говорила, что создала новых паучков сегодня. Я могу на них взглянуть?       Слишком мало нужно для счастья Гермаэль.