Маки Видеркера

Ночь придёт,

И Луна взойдёт.

Ты на бой, простившись,

Отправишься вперёд.

С неба обрушены

Отрезанным ломтём,

Отстроим заново

Наш просторный дом.

Green Apelsin - Ангелы и демоны

      На главной площади шумно. Люди собирались и переговаривались между собой, воодушевлённые знаменательным событием дня – сжигали ведьму. Сжигали чертовку, что портила коровам молоко и отравляла поля, вызывала бессонницу у младенцев и душила кур в бесовском танце с дьяволами.       У чертовки большие грустные глаза, что отливают серостью осенних луж. Солнце расцеловало её щёки, покрыв их поцелуями-веснушками. Чёрные волосы перепутались между собой от ветра, ведь привязали их владелицу к столбу ещё час назад. Тени, вечные её спутники, столпились рядом с ней. Выглядели они грустными.       — Кольт Патерсон, — обращаются к ней, и чужие слова теряются в дымке милых воспоминаний.       У её любимой самая очаровательная улыбка. Когда Анжела улыбается, её сердце тает, а в животе трепещут бабочки. Влюблённые говорят между собой, что бабочки – знак дурной, что это всё от тревоги за то, что случится что-то плохое. Кольт не спорит. Она мысленно кивает, соглашается, ведь каждый раз, когда Анжела улыбается, ей кажется, что эта улыбка последняя. Что больше она не увидит её, потому что мир жесток. Потому что чем больше он даёт, тем больше забирает в ответ. А за Анжелу и жизнь отдать не жалко. Большего ей не нужно, а лучшее она давно получила.       — Признаётесь ли вы свою вину?       Когда Анжела говорит, её слова превращаются в образы. Её голос рисует витиевато-красивые картинки, которые проносятся перед глазами Кольт. Она любит говорить. Любит делиться с любимой словами, потому что, будь её воля, она бы положила мир к её ногам. Слова – это меньший подарок, но не менее ценный, чем улыбка. Ведь Анжела не говорит много и интересно с теми, кто ей не нравится. А Кольт она любит.       — Нет... — у Кольт сдавливает горло. Слёзы бегут по её щекам.       Когда Анжела касается её кожи, Кольт чувствует, как её любят. Её любят всем сердцем и греют всем телом, стараясь коснуться везде и сразу. Порой Кольт улыбается и говорит, что Анжела – жадина. Сначала она не понимает, почему, думает, что Кольт ругается, и той приходится смущённо объяснять, что говорит она любя. Что Анжела - самая любимая жадина, любимее, чем её Клариас или чёртики, что скрашивают её одиночество, пока графиня занимается графскими делами.       — За это вы приговариваетесь к смерти через сожжение, — слышит она. — Да очистит твою душу священный огонь!       — Сжечь ведьму! Сжечь проклятущую! — доносится отовсюду. — Пропади она пропадом, тварь!       Что-то шевелится в её груди, и Кольт пытается вырваться. Верёвки стягивают руки и ноги, холодный ветер пробирается сквозь грязную простынь, которую на неё впопыхах накинули, отчего её схватывает судорога. Она жмурится. Она зовёт.       — Анжела... — она открывает глаза тогда, когда в нос ударяет запах жжёного дерева. — Анжела! — теперь уже кричит, судорожно ища белое золото волос.       На неё смотрят люди. Старые, молодые, здоровые и прокажённые. Много кто улыбается, и на лицах у них читается зверское удовлетворение. Ещё много тех, чьи лица лишены эмоций. От них Кольт становится совсем дурно. Таким всё равно. Таким плевать. А равнодушие смерти подобно.       Пламя опаляет стопы Кольт.       — Анжи! — она чувствует, как сходит с ума.       Ей безразличны души тех, кого жгли до неё – они вьются вокруг и что-то говорят, а Кольт не слышит. И не слушает. Она чувствует, как языки пламени облизывают её ноги, и это чертовски больно. Кожа краснеет, покрывается волдырями и лопается, медленно, но верно обнажая кости. У Кольт срывается голос, а рот заполоняет два отвратительных вкуса – привкус крови, что она пустила из щеки, когда сжала зубы, и запах горелой плоти. Её плоти.       А между тем огонь поднимается выше...       Она смотрит в них. Она вглядывается в людей, пытаясь их запомнить, в особенности – мужчину, что приговорил её к смерти. Тот корчит бесстрастную мину, но Кольт видит, что он её боится. Как говорила её мама, знающих девушек, что свободны от брака, боятся, как огня, вот и пытаются погасить один огонь другим. Кольт скалится от боли, но не сводит взгляда. Тот отворачивается, сгорбившись. Говорит что-то народу и уходит. Видимо, соврал. Они все врут.       Как же это больно, Господи. Господи, почему? Почему люди сжигают друг друга за то, что они отличаются? Почему они не могли оставить её в покое, почему после всего того, что ты наслал на неё, ты решил покончить с ней самым зверским способом из всех? Почему, Господи? Почему ты молчишь, когда твои творения убивают, и твои творения умирают в страшных муках, потому что кому-то не понравилось, как они живут? Каждая слеза Кольт, которую она выплакала, бесценна, за них нельзя рассчитаться ни золотыми монетками, ни блестящими рубинами. И теперь этот долг – твой, и он позором ляжет на твои плечи.       Когда догорает последнее полено, главная площадь медленно пустеет. Люди расходятся по делам: кто-то домой, к детям, кто-то за хлебом. Судьи не видно, но Кольт знает, где он, и что делает. Он – в борделе, ублажает свои низменные желания, хотя только что осудил её за «непристойную жизнь». Кольт знает, потому что она умерла.       Кольт всё равно. Она чувствует себя... Пустой. Осматривается по сторонам и понимает, что ей всё равно. Снова. Осознание шевелится в мозгу, но это чувство быстро блекнет: как оно появилось, так и умерло.       — Вы... — слышит она, стоя всё там же.       Анжела. Кольт столбенеет и даже не пытается дышать.       Её милая Анжи... Она её не узнаёт. Глаза-рубины страшно горят, в такой горячке, которую Кольт ещё не видела. Она дрожит от злости, ненависти, что чёрными туманами вьётся вокруг неё. Кольт смотрит туда, куда смотрит её любовь, и видит только пепел, кости и то, что не смогло сгореть. Её призрачное сердце замирает.       — Анжи... — говорит она, и мир на секунду становится цветным.       Она подбегает к ней.       — Анжела, я здесь, — Кольт старается говорить громче. — Посмотри на меня, я никуда не исчезла.       Но Анжела не смотрит. Её рука тянется к рукояти меча.       — Анжи!       — Твари.       И проливается кровь.       Резня продолжалась три дня и три ночи. Анжела рыскала по домам и выискивала виновных – тех, кто приговорил Кольт, и тех, кто просто смотрел. Одного взгляда ей хватало, чтобы понять, коснулась ли тень смерти Кольт чужих глаз или нет. Улицы по ночам пустели, по деревне ползли слухи о всаднице на белом коне, что забирала тех, кто видел, как горела та злосчастная ведьма. На три дня и три ночи деревня превратилось в одно большое кладбище, ведь никто не знал, кто будет следующим.       — О Господи, — слышит Кольт совсем рядом.       Впервые за три дня она отводит взгляд от Анжелы. Она не покидала её ни на миг, не переставая пытаться достучаться до неё. Но Анжела не откликается. Не слышит. И, самое страшное, горюет по Кольт, и даже месть не приносит облегчения.       — Свят-свят-свят, Господь Саваоф.       Рядом стоит ангел и молится. И плачет. У него печальное лицо, и, кажется, что оно осунулось из-за маски грусти на нём. У ангела темно-синие крылья, которые переливаются от светом луны, и выразительные темные глаза – совсем как у Кольт. И Кольт чувствует, что ему можно верить.       — А вы кто?       — А-а? — тянет ангел. — Ты до сих пор не ушла?       — Куда?       — Ну... Сюда, — он указывает на землю.       — В Ад?       — Нет-нет-нет, — он качает головой так усиленно, что Кольт боится, кабы у него она не закружилась. — В начало всех начал. Или ты не знаешь, да?       Кольт не знает.       — Я никуда не пойду, — говорит она. — Я не могу бросить мою любовь.       — Любовь, значит? — взгляд ангела становится ещё грустнее. — Мне... Жаль.       А Кольт как жаль! Она уже распланировала жизнь с Анжелой – ей было не жаль отдать оставшиеся годы, да чего там, душу, чтобы она её съела и хранила где-нибудь под сердцем. Чтобы её тело стало храмом Кольт, а существо её – бессмертным. Чтобы Анжеле спустя века не было одиноко. И сейчас она билась в клетке из мыслей о том, что её мечты невозможны. Что любовь её даже не видит!       — Моё имя – Азраил.       Ещё этот прилип как банный лист. Кольт впервые за жизнь – или смерть? – готова разозлиться, но вместо истеричного возгласа она выдыхает воздух.       — Кольт.              — Хочешь прогуляться, Кольт? — интересуется Азраил, когда они проходят по бревенчатому мосту.       Серафим – Кольт понимает это по его крыльям – не оставлял её. Он следовал по пятам, совсем как гусёнок, приставший к человеку. Если бы не его миролюбие – спокойное миролюбие, при виде которого на душе успокаиваются все бури, а губы сами собой тянутся в улыбке, – она бы попыталась его послать в далёкое пешее. Но она не посылает, а он никуда не уходит, и тени расступаются перед Кольт, потому что боятся Азраила. А Азраил молится мимоходом и нервно теребит чётки.       — Прогуляться?       — По земле прогуляться, — оживляется он. — На людей посмотреть, воодушевиться их творениями. А там и Анжела попадётся на пути.       — Анжи...       — Мы обойдём мир за сорок дней, — продолжает Азраил. — А потом ты упокоишься. Хочешь, я побуду твоим проводником? — он смущённо улыбается, совсем как Кольт. — Чтобы совсем скучно не было.       — Я подумаю, — отвечает она. — Только перед этим я хочу увидеть Анжелу.       — Твоя воля, — он поднимает ладони с оттопыренными пальцами. — Но потом обязательно возвращайся в начало всех начал. Я слышал, ходит тут по миру всякое, души неупокоенные ест. А таких, как ты, за сто верст видно.       Что такое «верста» Кольт не спрашивает. Думает, что это достаточно далеко, чтобы заметить её душу было сложно.       — А всё потому что ты особенная, — Азраил не замолкает, предвидя вопросы. — Видела ты много при жизни, с демонами общалась. Не то, чтобы я осуждал... В общем, они опасные ребята, я бы с ними не дружил.       — Анжела другая, — возражает она.       — Анжела другая, — отзывается эхом он. — Хотя я не до конца понимаю, о ком ты.              Они переходят мост. По ту сторону цветут прекрасные ликорисы, а поодаль распускаются сакуры. По дорогам бродят дикие лисицы с тремя хвостами, и Кольт спрашивает, кто это. Азраил рассказывает японские сказки. Сказки не сказки, похоже, они реальны так же, как реальны и Кольт, и Азраил, и Анжела. Журчат ручьи, и бьются о скалы морские волны.       А дальше – лучше. Они входят в какой-то город, где небо озаряет тысяча огней. Кольт пытается присмотреться: не прячутся ли в облаках заблудшие души. Не прячутся – это люди посылают в небеса фонари с пожеланиями о лучшей жизни. Азраил говорит, что это местная традиция, Кольт отвечает, что традиция эта красива.       Они минуют город и пересекают море. У Азраила сильные крылья, и он катает её на спине, совсем как маленького ребёнка. Волосы серафима летят Кольт в лицо. Он смеётся, когда Кольт недовольно фырчит.       Они достигают далёких берегов. Среди джунглей прячутся тайные крепости, в которых выбили страшных зверей. Кольт пугается. Азраил уверяет, что звери эти давно мертвы, потому что мертвы те, кто в них верят. Да и как должно жить то, что отродясь не жило?       Осень. Лето давно минуло. Люди покрывают лица белой краской и наряжаются как в последний раз. Их платья и одежда пестрят яркими красками, отчего у Кольт рябит в глазах. Она теряется среди разномастной толпы.       — Е-ей! — в неё врубается маленький мальчик. — Миледи, извините! — и убегает.       — Вот ты где, — говорит Азраил. — Я тебя потерял.       — В меня врубился живой мальчик.       — Так день мёртвых нынче, — отмахивается он. — Беги, наслаждайся праздником. Держи, — он суёт ей мешочек монет. — Повеселись.       И она веселится. Наедается сладостей, втягивается в какой-то дикий танец под шорох маракасов и шум барабанов. Поют гитарные струны. Поодаль Азраил сидит и улыбается, хотя, Кольт думает, он наверняка тоже хочет гулять.       — Ты чего не присоединяешься?       — Я-то? — говорит он. — А-а... Это долгая история, но если вкратце... Мы ангелы. Нам нельзя.       Он отнекивается. Кольт слишком уважает чужие желания и не напирает.       Гремят войны. Строятся города. Меняются корабли, появляются самолёты, но люди остаются те же. Эпидемии не щадят никого, отчего Азраилу грустно. Когда он видит подбитого зверя, которого не настиг охотник, он садится рядом и обнимает его. Когда сбитую машиной кошку бросают на обочину дороги, он становится на колени и молится. Когда молодые матери топят нежеланных детей, он молится и за мать, и за детей, потому что знает, что они несчастны. И каждый раз Кольт видит, как душа отделяется от тела и приникает к земле. Засыпает и растворяется в воздухе.       — Мне... Извини, что задерживаю.       — Всё в порядке, — она кладёт руку ему на плечо. — Мне тоже бывает грустно.              Первая мировая... Затем вторая. Кольт и Азраил идут по минному полю. То тут, то там сверкают человеческие души, покидая их сосуды. Трясётся и плачет земля, а вместе с ней – Азраил. Войны оставляют на его сердце шрамы, он вздрагивает каждый раз, когда взрываются снаряды, и в какой-то момент говорит:       — Мне надо отойти, — и ненадолго покидает её, как всегда, когда он чувствует себя паршиво.       В окопах спят солдаты – и живые, и мёртвые. Мерзко пахнет хлором. Кольт жмурится по привычке – что ей этот хлор? Она умерла, ей ничего с него не будет. Но что-то ловит её внимание: кто-то запрыгивает за баррикаду и пытается отдышаться. И тихо шепчет: «Боги, боги, как же страшно... Господи, как же ужасно... Господи...».       Кольт подходит. Заглядывает в окоп интереса ради и кричит в себя.       Её дорогая Анжела трясётся в панической атаке, обнимая колени.       — Анжи! — Кольт набрасывается на неё и впервые ощущает чужое, помимо Азраила, тепло.       — Кольт? — Анжела срывается в истеричный шёпот и оборачивается.       Взгляд потухших обезумевших глаз бегает по воздуху, но никак не может нащупать Кольт. У Кольт щемит сердце. Она касается её плеч, пытается схватить её за руки и прижать к себе, но её пальцы проходят сквозь. А Анжела ищет, ищет, ищет, пока в какой-то момент не... Сдаётся? Или нет?       — Я знаю, ты здесь, — шепчет она, и с её глаз скатываются слёзы – и не от хлора. — Но не знаю, правда ли это, или у меня едет крыша. Просто... Знай, что я всё ещё вижу тебя во снах, или когда мне совсем тяжело, — Анжела небрежно утирает лицо рукавом. — Знай, что я тебя помню и... — всхлип. — Жду. И в следующий раз я тебя точно не упущу. Просто переродись скорее, ладно? Я знаю, ты можешь. Ты... — невдалеке раздаётся взрыв. — Я тебя люблю, — она встаёт и собирается: перестаёт плакать, проглатывает последние слёзы и надевает маску безразличия.       И только перед уходом оборачивается, как ей кажется, где сидит Кольт, и дарит ей улыбку.       — Я тебя тоже люблю! — кричит Кольт вслед. — И... Я обязательно вернусь к тебе!       Она стискивает зубы – Анжела её не слышит. Она убегает и теряется в клубах пыли. Трясётся земля от очередного взрыва.       — Свят-свят-свят, — слышит она. — Ты здесь, — Азраил берёт ладони Кольт. — Душа моя, тебе не следует здесь находиться. Это вредно для твоего бытия. Уходим...       — Азраил...       — Что-то случилось? — он читает это по глазам Кольт. — Ты... Я вижу в твоих глазах слёзы.       — Я видела Анжелу, — она улыбается и плачет. — Она говорила, что ждёт меня.       — Так...       — Что она меня любит.       — Так.       — Что мне надо переродиться.       — Так, мне это не нравится, — Азраил качает головой. — Не-а. Нет, Кольт, это исключено.       — Почему это? — она хмурится.       — Представь себе, что будет, если каждая душа будет пытаться переродиться? Бардак да и только, — он ведёт её за руку в лес, подальше от войны. — Тем более, тебе давно надо упокоиться. Прошло уже тридцать пять небесных дней.       — Души об этом не думают, — возмущается Кольт. — Они слишком заняты горем, чтобы думать. Ну пожалуйста, Азраил.       — Я уже как вечность Азраил, — бубнит он.       — Я не жила, — она останавливается.       Они ушли достаточно далеко, чтобы взрывы их не тревожили, и им не приходилось орать. Или орать друг на друга, раз на то пошло.       — Я не жила, Азраил, — продолжает Кольт. — Моя жизнь была наполнена одним горем. Люди меня ненавидели, а то откровенно побаивались, и только демоны – вдумайся, Азраил, – были моей отрадой. Они составляли мне компанию, пока не появилась Анжела. И, понимаешь, я хочу, чтобы эта женщина была счастлива, а единственный способ это сделать – это просто родиться и выжить следующую жизнь... — она распаляется в плаче. — Дожить, когда она меня наконец найдёт. Пожалуйста! — она дрожит, как осенний лист на ветру, но упрямо продолжает. — Я большего не прошу. Я готова пройти через всё то же, лишь бы встретить её. Лишь бы она улыбнулась и перестала жить в вечной печали.       — Кольт...       — И, если мне доведётся умереть ещё раз, я умру. Больше тебе не придётся со мной пестаться.       — Кольт, я...       — Что?       — Мне жаль.       У Азраила тёплые руки. Он кладёт их на плечи Кольт и прижимает к себе, гладя по спине. Он тяжело вздыхает, мечется, видимо, между повелением его доброго сердца и жёсткими правилами, что на мраморных скрижалях в начале времён ему подарил Бог.       — Не бери в голову, — говорит он. — Я был рад провести с тобой это время. Когда-то, давным давно, я тоже резвился под лучами солнца, радости Господи нашего, вместе с моей супругой. Но потом её не стало, и... Я умер. Но ты помогла отвлечься мне от горечи потери, и мне стало куда легче, — Кольт чувствует, что Азраил улыбается. — Так что я помогу тебе, потому что не хочу, чтобы твоя любовь несла это бремя – бремя одиночества. А ещё не хочу, чтобы ты билась в запертые двери и страдала, не в силах к ней коснуться.       А потом добавляет:       — Думаю, я самый эгоистичный серафим, хах.       — Неправда.       Они улыбаются.       В какой-то момент Кольт не может идти. У неё подкашиваются ноги, и она почти падает. И, если бы не Азраил, она бы упала и не встала. Земля тянет к себе, не даёт сделать и шага, и остаток пути она проводит на руках серафима.       — Скоро минует твой сороковой день, — говорит он, когда они заходят в больницу.       Женщину завозят в родильный зал. Она в поте лица кричит – схватки сильны настолько, настолько они болезненны, что одного взгляда на неё хватает, чтобы почувствовать, как сводит живот.       — Это моя мама?       — Ага, — Азраил кивает. — Она хорошая женщина.       Роженицу окружают врачи.       — Наверное, настала пора прощаться, — Кольт зевает и удивляется: за время их путешествия она впервые чувствует сонливость.       — Прощаться? — Азраил аккуратно опускает Кольт во вместилище детского тела. — Мы ещё увидимся, Кольт.       И впервые за долгое время Кольт засыпает, чтобы проснуться и разразиться криком. Криком радости, который ошибочно принимают за успешное раскрытие лёгких.       Теперь она точно не умрёт.       Теперь она наверстает упущенное.       Теперь её Анжела улыбнётся.