На горизонте

— Андрей. Он покрывается мурашками. Неосознанно, неоправданно, нечаянно позабывшись поворачивает голову на голос. На свое имя, так невозможно вкрадчиво произнесенное. Сказанное одними губами. Может, и не сказанное вовсе. Застывшее у него в подсознании, иногда повторяющееся на репите, как мантра — его голосом. В ответ на Андрея смотрит пара туманных глаз. Он не может определить их цвет — он не хочет его определять. Космическая пыль, осколки сгоревших звёзд, зародыши будущих чёрных дыр — вот какого они оттенка. Будь его воля — он брал бы остывшие угли из печи и крошил их прямо в зрачки. Грязно размазывал по радужке. Получал бы справедливый подзатыльник от препода по рисунку, потому что — Андрей, нельзя использовать чёрный вот так открыто. Нет там его. Сгнившие по осени листья ясеня — есть, старинные медные монеты, от и до покрытые ржавчиной — есть, побуревшая от времени кровь на белой рубашке — и та есть. А чёрного — нет. Как будто Андрей ему поверит. Чужая теплая ладонь невесомо пробегается по руке. Вверх — грубой ржавчиной, вниз — бурой кровью. А глаза, всё-таки, чёрные. — Андрей. — уже тише шепчет Марат, левой стороной рта улыбаясь. Косо, почти надменно. И Андрей старается не палиться слишком уж сильно. Хотя, казалось бы, куда уж больше. На щеках тлеет румянец, собираясь разгореться за считанные минуты, а живот скручивает только от одной интонации. Каждый произнесенный звук — сбитый ритм сердца. Каждое лишнее касание — раскаленное железо по коже, после которого останутся шрамы. Уродливо-красными следами, как после кипятка. А может, вздувшимися волдырями. Смотря, какая степень ожога. Какая стадия помешательства. Марат косо улыбается — и Андрей проклинает себя. Невыносимо. - Что тебе? — Коротко. Отрывисто. Тихо. Потому что нельзя прерывать монотонный голос преподавателя, вдалбливающего основы цветовой палитры первоклашкам. Потому что невозможно произнести что-то более осмысленное — иначе он пропадёт. И одними ожогами тут не обойдешься. А Марату просто скучно. — Дай руку. — Просит невинно, будто бы тело Андрея и без всякого разрешения не находится полностью в его власти. Так заведено с первой их встречи, объявлено негласным законом. Не до конца жизни, но, по крайней мере, на ближайшие десять минут точно — до восстановления нормального ритма сердцебиения. Андрей думает, что Марат давно уже догадывается. Но продолжает — с грацией и изяществом. С чистыми нотками садизма — ему пора перебираться этажом выше, в класс фортепиано. Там заценят. Он протягивает руку и безразлично поворачивается к своему начатому рисунку. Безразличнее некуда. Теплые пальцы задирают рукав рубашки, и Андрей свободной рукой стискивает карандаш до слабого треска. Марат следит за ним. Конечно, он это делает. Раздается тихое фырканье с его стороны, а затем что-то холодное и влажное проходится по открытому участку кожи. Андрей вздрагивает всем телом и бросает возмущенный взгляд на Марата. Тот, одной рукой придерживая его за запястье — господи, он держит его за запястье — второй медленно, будто бы специально оттягивая время, выводит красной гуашью и тонкой кисточкой на предплечье косые буквы. Карандаш дрожащими пальцами приходится отложить и надеть лежащие рядом очки. Вообще, без них легче. Смотря на композицию, над которой работаешь, можно не отвлекаться на посторонние мелкие детали, не зацикливаться на чем-то одном, видеть картину целостно. Меньше рассматривать, больше действовать. С ними взгляд прикипает сначала к потрескавшемуся кувшину на недоделанном натюрморте. Затем — секунда, не больше, — скользит по трещинкам на обветренных, чуть розоватых губах. Марат поднимает свои глаза, никакими линзами не скрытые — пистолет без глушителя, граната без чеки — и коротко подмигивает. Пуля в висок была бы милосердней. Чувствовалась бы менее болезненно. Потому что пуля в висок (или нож в печень, тут как Марату удобнее) — это безоговорочное «убит». Безмятежное — похоронен. В сером костюме, в цветущей юности, в самом разгаре помешательства. Мёртв давно и надолго — и точка. А так — никакая не точка, и даже не запятая. Двоеточие? Вопросительный знак? Андрей не может сказать, потому что такого знака ещё не придумали. Не успели вывести на свет что-то подходящее, чтобы выразить эту сингулярность. Марат очки не носит принципиально, хоть зрение у него раз в десять хуже, чем у Андрея. И ресницы тушью подкрашивает — не иначе. Андрей часто виснет, просто разговаривая с Маратом ни о чем. Просто тот спрашивает — как твой день? Как уроки прошли? Чем занимался? Поможешь с английским? И Андрей старается не смотреть слишком пристально, не впитывать в себя каждое слово губкой, проживая каждый день лишь за счет его голоса, вновь и вновь отскакивающего от стенок внутри головы. Сейчас же Марат держит его за руку, мягким ворсом расписывает бледную кожу, и подмигивает. Первое Андрей уже готов считать концом света. Остальные два факта просто дробят реальность на мелкие частицы. Он туго проталкивает осевший в горле ком, который опадает прямо в желудок, взрываясь там ядовитой кислотой, прожигая внутри бездонную пропасть. Руки, кажется, теряют чувствительность на пару мгновений и становятся ватными. До одури сильно хочется придвинуться ближе, насколько это только возможно, пальцами трогать, касаться этих невозможно длинных ресниц, очерчивать подушечками шершавые губы, вжимать в себя до асфиксии, до полного растворения. Марат, нагло ухмыляясь, отводит этот секундный взгляд, и снова возвращается к своему творению. Андрей, собирая себя по частичкам, машинально смотрит туда же — себе на предплечье. «Марат + Айгуль = <3» — неровным почерком, ножом по сердцу. Не ранен и не убит — застрял где-то на горизонте событий. Марат в ожидании приподнимает брови, смотрит весело. Косая улыбка — и ты никогда не должен ждать чего-то хорошего, напоминает себе Андрей. Он, едва касаясь, убирает со своего запястья тонкие пальцы. Отрывает, словно расплавленный пластик, оставляющий привычные ожоги на тонкой коже. — Марат. — Больше с укором, меньше с обидой и сгоревшими в огне румянца ожиданиями. — Ты думаешь, оно теперь отмоется? — Не знаю. А что? Андрей качает головой и встает, направляясь в сторону туалета. Марат следует по пятам. — Ты-то куда? — Смыть тебе помогу. Стоит, наверно, уговорить его остаться в классе. Не подпускать снова, не позволять прикасаться хотя бы ближайшие пару недель — пока фантомные ожоги не покроются волдырями и не лопнут, снова заживая. Оставляя очередные белесые шрамы, под стать бледной коже. Но Андрей, к сожалению, не убит. Андрей хочет чувствовать пальцы Марата на своей коже, даже если они будут дробить кости, корежить сухожилия. Или альтернативой писать — «Марат + Айгуль». Они идут в туалет рядом с классом. Андрей заходит первым, молча закатывает рубашку повыше и кладет руку в умывальник, включая воду. Ужасно неудобно. Сквозь шум воды и аритмичное биение сердца в ушах, он слышит, как защелкивается дверь. Чувствует подрагивающим, напряженным телом, как Марат встает совсем рядом — слева, чуть сзади. Мерное дыхание чувствуется рядом с ухом. Все же помещение не рассчитано на двух взрослых парней. Все, о чем может думать Андрей — Марат, Марат, Марат. А еще — вот бы ноги не подкосились. Марат почему-то цыкает, и приказывает: — Рукав держи повыше. Пальцы на ногах поджимаются. А потом Марат начинает мылить изрисованную кожу, руку Андрея твердо придерживая. Внутри кишечника — полчища ядовитых ос. Тарантулы, гиппогрифы, пауки-птицееды. Весь контактный зоопарк и вымершие динозавры. Бабочки-капустницы копошатся под горлом. Их мерзкие коконы пылятся в лёгких. Рука пылает под ледяной водой, и каждое касание ощущается особенно резко. Кровь стучит в висках с утроенной силой, и Андрею остается только благодарить всех богов за то, что в комнате нет зеркала. Он определенно не выдержит картинки Марата, стоящего вплотную к нему. И его самого, по цвету мало отличающегося от крови, так настойчиво гудящей сейчас в ушах. Андрей забывает снять очки, поэтому сейчас до последней пылинки видит бесспорно красивые, заалевшие от холодной воды тонкие пальцы, обхватившие небольшой кусок хозяйственного мыла, размазывающие красную гуашь по его предплечью. Андрей чувствует теплое дыхание, которое по сравнению с его разгоряченным кончиком уха кажется даже освежающим. Лёгким бризом на берегу Баренцева моря — вот только под ногами не тихая набережная, а крутой уступ и тёмные-тёмные волны. Почти что черные дыры. Андрей думает — как же это глупо. Как же это — слишком. Андрей не знает, сколько еще выдержит сегодня, прежде чем глаза начнет печь. Прежде чем его окончательно затянет. Поэтому, как только Марат отпускает его руку, предварительно вытерев ее висящим рядом полотенцем, Андрей бездумно кивает и чуть ли не бегом возвращается в класс. Бормочет извинения преподавателю, говоря, что срочно должен идти домой. Скидывает незаконченный натюрморт на подоконник, краски — в коробку, а следом за ней и палитру. Хватает сумку и на выходе почти сталкивается с Маратом. Тот ловит его, удивленно спрашивает: — Уходишь? — Ухожу. — Быстро ты. Меня не подождешь? И косо улыбается.