Maiglöckchen

      Теодор родился в жаркий августовский день 1912-го в семье немецкого офицера Дитриха и русско-немецкой балерины Ауроры. Дитрих заметил приму на сцене во время гастролей «Русских сезонов» Дягилева в Берлине, которые начались в Германии в 1910-м году. Его привлек не только прекрасный стан кареглазой балерины, но и ее размышления и начитанность, коих он не ожидал от семнадцатилетней девушки. Ее же в нем привлекли голубые, с живой искрой глаза, подчеркиваемые светлыми жесткими волосами, хорошие манеры и то, как он с легкостью цитировал не только немецких, но и русских поэтов. Он называл ее ласково meine russische Birke и смотрел на нее с восхищением и обожанием. Через два года у них родился первый и единственный сын. Хоть его рождение и отняло у матери целый год любимой работы и одну из главных ролей в сезоне, ей удалось быстро восстановиться после родов и в последствии не жалеть ни минуты о рождении сынишки, что обычно ломало карьеру некоторым ее коллегам. От матери Теодору досталось не только астеническое телосложение с длинными пальцами и тонкой шеей, но и любознательность и абсолютный музыкальный слух.       Когда Тео было два года, отец ушел воевать на фронт в Первой мировой. Раннее детство мальчик провел в театре, где выступала мать, там же он занимался балетом в детской группе с четырех лет. Когда Тео немного подрос и начал играть с мальчишками во дворе, над ним начали посмеиваться и обзывать геем за его слишком упорные занятия балетом. Оскорбляло это не столько его самого, сколько его отца, вернувшегося с фронта к тому моменту. За 4 года войны Дитрих изменился до неузнаваемости. Уходя юным, порой мечтательным и восхищенным искусством человеком, он вернулся жестким, настороженным, дерганым и даже порой грубым. Отец вдруг решил взяться за сына и отдать его в военное училище. Аурора была категорически против такого решения, она ни за что бы не отдала любимого сына во что-либо военное, видя, как война повлияла на ее супруга, который, хоть и дослужился до штандартенфюррера, но имел теперь слишком строгие требования и начал командовать семьей как на поле битвы.       Компромиссом между родителями мальчика стал выбор отдать его в музыкальную школу с последующим зачислением в военно-музыкальный корпус немецкой армии. Мать, видя способности сына уже в раннем детстве, знала, что так ему будет лучше, и он сможет раскрыть свой второй талант. Тайно веря, что после школы он все же увернется от попадания в армию, Аурора переписывалась со своим знакомым в США, гастролировавшим со своим оркестром, присылая копии партитур Теодора и рекомендации преподавателей. Она безумно скучала по сыну и каждый раз, когда он приезжал на каникулы, отпрашивалась пораньше с репетиций и готовила его любимые картофельные драники.       Теодор учился в классе фортепиано, впоследствии освоив еще несколько инструментов. Учился он прилежно, однако не был всезнайкой, его не обзывали ботаником - его вообще никто больше не обзывал. Каким-то образом, многие подростки вокруг него были запуганы авторитетом его отца, ставшего влиятельным человеком. А в школе-интернате все слухи распространяются исключительно быстро. Юноше нравилось выступать на публике, вскоре он стал концертмейстером и подавал весьма большие надежды. После школы он был сразу же зачислен в консерваторию по настоянию матери.       В один из зимних вечеров 1933-го года Теодор был дома и ждал прихода матери, сам приготовив картофельные драники, как умел. Он уже был на последнем курсе консерватории и, зарекомендовав себя, как превосходного музыканта, ожидал следующего лета, когда он смог бы присоединиться к оркестру в Америке втайне от отца. Этот вечер был самым длинным за всю жизнь Тео. Ближе к десяти часам в квартире раздался звонок. На другом конце провода мужчина представился Карлом, давним врачом их семьи. Карл имел мужество сообщить молодому человеку о том, что его мать была найдена мертвой в одном из переулков Берлина, без сумки, документов и украшений. В то время в стране царил кризис и было много безработных, равно как и отчаявшихся, поэтому убийства и грабежи стали суровой реальностью страны. Однако, это не умаляло того факта, что мир лишился в тот вечер не только талантливейшей балерины, но и самой заботливой и любящей матери и жены.       Через неделю после разрушившей их жизни трагедии отец впервые заговорил с сыном. Оба подавленные горем, оба не понимали, как жить дальше. Дитрих рассказал, что его люди нашли того, кто убил его дорогую Аурору, и что он самолично вынес тому мерзавцу тот же приговор. Это был единственный раз, когда Тео одобрил месть, что до того дня чувствовал в себе разрастающимися шипами и он сам. Вместе с матерью в тот год было несправедливо похоронено все, чем дорожил Теодор, включая его мечты о светлом будущем. Отец стал еще суровее и строже, а Теодор, наоборот, решил в память о матери стать тем, кем она всегда ему и желала стать: ein guter Mensch, der Gute schafft.       Получив, наконец, высшее музыкальное образование, Теодор поступил в музыкальный корпус на службу, а после нашел отдушину в преподавании и начал вести лекции в университете искусств, пока… Пока не началась Вторая мировая война, и отец не вынудил его идти на фронт. Теодору не было и 30-ти, когда перед молодым человеком был поставлен серьезный выбор: либо идешь на фронт воевать за фашистскую власть, кою он отрицал всем сердцем, но в которую непоколебимо верил отец, либо будешь лишен не только наследства, но и всех заслуг в университете с пожизненным лишением права преподавать. О, отец Тео мог договориться и превратить жизнь непокорного сына в ад, если то было необходимо. И знал, куда надавить, ведь собственной семьей Тео еще не обзавелся, любимого человека, с которым он мог бы убежать и пережить этот период в каком-нибудь раю в шалаше, тоже не было, а контакты со знакомым матери были безвозвратно утеряны. И самым ценным у него оставалось только преподавание музыки в университете.       Так он оказался в рядах армии Вермахта на севере России летом 1942-го. Пережив одну суровую русскую зиму и слоняясь в окопах, Теодор все отчетливее осознавал, что не хочет становиться хладнокровным солдатом, убивавшим за мерзкую идеологию и не имевшим моральных принципов, каким теперь стал отец. Но бежать ему было практически некуда. Поймают свои - расстреляют, поймают русские… русский плен представлялся Тео не меньшим злом, особенно, если слушать те байки, что рассказывали немецкие солдаты в окопах.       Одним весенним днем его послали с тремя солдатами из отряда разведать отдаленные карельские территории. Пройдя несколько десятков километров, к вечеру второго дня он завел часть своего отряда в глушь деревни Шуя. У мужчины во время этой разведки зрел в голове смелый, но малоосуществимый план. Жителей там уже не было, деревня была пуста, и ничего не помешало сослуживцам Теодора забраться в один из домов и напиться до чертиков найденной выпивкой на голодный желудок. Там они и решили переночевать, что было очень на руку Тео. Светловолосый мужчина сидел тихо за столом и каждый раз, когда кто-либо из этих троих, выпивая из горла бутылки, рассказывал, как убивал или насиловал кого-то из русских, какие бы вещи вытворял с ними, и как остальные подхватывали и улюлюкали, у него все тверже укреплялась вера в свой план и росло хладнокровное отношение к сидевшим за столом. Как только последний солдат уснул с бутылкой почти допитого пойла в одной руке, Теодор, осторожно ступая, взял небольшую подушку из соседней комнаты и, глуша выстрел, спустил курок у виска одного, затем другого… Затем он почувствовал жжение в левой ноге и заметил, что третий смотрит на него мутным взглядом и держит пистолет, пытаясь целиться на пьяную голову. Этого Теодор застрелил уже в упор, смотря в ненавистные серые глаза.       Перевязав ногу и наскоро собрав в один из рюкзаков пожитки, что были с собой у солдат, захватив кое-что из дома, он снял с себя форму и, порыскав в шкафу, надел что-то из одежды предыдущих жильцов, заново делая жгут на ноге. Теодор знал, что выбора остаться тут надолго у него не было, и его наверняка бы пришли искать. С раненой ногой бежать тоже было нельзя. Был последний выход.       Увидев у маленькой пристани лодку с веслами, Теодор доковылял до нее, игнорируя растущую боль в ноге при каждом шаге, кинул туда рюкзак и отправился на противоположный берег, что казался не таким уж далеким. Он знал, что его сослуживцы не собираются пересекать Онежское озеро в ближайшие недели, ибо предыдущий план штурма провалился.       Боль от ранения начинала постепенно перебивать тот адреналин, что еще недавно главенствовал в крови. Река своим неторопливым течением помогала Теодору в первые полчаса, но затем, выйдя в глубокие воды озера, мужчина уже начал ощущать на себе неимоверную усталость. Взглянув вниз, он с ужасом осознал, что кровь так и не переставала течь, и постепенно бинт перевязки становился все темнее в свете яркой луны. Как только Теодор достиг противоположного берега, он сошел с лодки, подтянув ее на песок, еле держась на ногах. Сделав два шага, он рухнул рядом с лодкой на берег, не имея больше сил передвигаться. Последним, что Тео подумал прежде, чем забыться в глубоком сне, если не обмороке, было: «если и умирать, то хотя бы не в бою за то, что проклинаешь».

***

      «Надо успеть, пока не очнулся» подумал Мастер, снимая с мужчины старые повязки, пропитанные засохшей кровью и представляя, какую боль должен испытывать солдат от манипуляций с подобным ранением. Понимая, что задрать штанину для доступа к ране точно будет недостаточно, а резать хорошие штаны в отсутствие новой одежды не хотелось, писатель снял сапоги с немца, а затем потянулся к ремню, расстегивая его и стягивая штаны, приподнимая бедра мужчины. Сказать, что не привыкший раздевать мужчин Михаил порозовел от вида молодого подтянутого тела, которое он медленно, боясь разбудить, раздевал, - не сказать ничего. Да, в его жизни была пара пассий мужского пола, но до каких-либо попыток сблизиться так и не доходило. Заставив себя отнестись к мужчине чисто как к раненному пациенту, да к тому же еще и вражескому, писатель стянул до конца штаны и обратил внимание на подтекающую свежей кровью рану. Для начала рану необходимо было хорошо промыть, а затем нанести что-то, что позволит быстрее справиться с продолжавшейся потерей крови. Так Мастер и сделал. Принеся маленький тазик с кипяченой водой и чистую тряпку, Михаил начал осторожными движениями промывать ногу от запекшейся крови. Когда он перевернул мужчину на бок, аккуратно слегка согнув в колене и повернув простреленную ногу на другую сторону, что намного облегчило поворот на бок и самого солдата, писатель заметил, что пуля в бедре прошла насквозь, от чего он облегченно выдохнул, что не нужно было искать книги с инструкциями по подобным ранениям, но тут же понял, что выходное отверстие выглядело куда хуже переднего.       Михаил вспомнил, что местный врач при отъезде передал ему аптечку с необходимыми лекарствами, которые могли понадобиться, однако их было недостаточно, чтобы хорошо продезинфицировать поврежденные ткани и ухаживать за раной. Мастер надеялся, что тот что-то оставил в своем доме, в котором и принимал деревенских жителей. Решив покинуть ненадолго раненого немецкого солдата, Михаил выбежал во двор и через пару минут оказался на пороге слегка обшарпанного двухэтажного зеленого дома. Наскоро решив, что врач уже навряд ли вернется, ибо его позвали на фронт в Ленинградскую область, где шли на тот момент ожесточенные бои, Мастер достал из сарая напротив молот и с четвертой попытки сбил чугунный замок на входной двери. Зайдя в дом, мужчина начал шарить по полкам и ящикам в той комнате, где обычно принимал пациентов врач. В одном из ящиков он обнаружил несколько шприцев, а на верхней полке над столом в дальнем углу завалялись открытые бутылочки с настойкой валерианы, зверобоя и ромашки и даже одна не открытая с облепиховым маслом. Мастер решил взять все лекарства, что остались, по пути вспоминая, что из этого имеет наибольшие дезинфицирующие свойства.       Писателю пришлось изрядно повозиться, дезинфицируя ранение смоченной в отваре зверобоя ваткой. Кожа на задней стороне бедра была поражена ударной волной прошедшей насквозь пули, что делало место наиболее болезненным, и немец к этому моменту начал неосознанно дергаться в забытьи. Переждав немного, Мастер продолжил обрабатывать рану, ускоряясь. Обработав бедро с обеих сторон разведенным в воде йодом, чтобы не сильно жгло открытую рану, и заметив, что кровь постепенно переставала подтекать, мужчина сделал перевязку чистым марлевым бинтом. Стараясь экономить не бесконечные перевязочные материалы, Мастер наложил на раны чистые кусочки марли с ватой внутри и обернул бинт четыре раза вокруг ноги, надеясь, что этого будет достаточно. Повернув мужчину обратно на спину, он проверил температуру, приложив ладонь ко лбу. Температура, ожидаемо, была повышена, но лихорадки не было. Михаил подумал, что это хороший знак, организм такого молодого человека сможет сам справиться, ибо антибиотиков, только открытых в то время, у него не было, и он сделал все зависящее от него, чтобы инфекция не попала в кровеносную систему мужчины.       Убрав за собой все использованные материалы, Михаил проверил еще раз пульс мужчины, приходивший в норму. Прикрыв покрывалом немца, он решил, пока тот еще спал, поискать какую-то информацию о нем в рюкзаке, обнаруженном в лодке. Спустившись снова к воде, Михаил открыл рюкзак с вещами мужчины. Помимо какой-то одежды и фляги с водой, он откопал еще несколько вещей... Махорка! «Пристрастился-таки немец к русскому куреву», - усмехнулся про себя Михаил. Махорка была самым крепким, что мог позволить себе выкурить солдат, как русский, так и немецкий. Солдаты, привозившие с фронта немецкие трофейные сигареты, говорили, что те никчемные, и сгодятся только дамам для легкого курева. Поэтому Михаил вдвойне обрадовался найденному мешочку крепкой махорки. Красть он бы не стал, даже если бы немец не вспомнил о пропаже, но писателю было не запрещено надеяться, что тот с ним поделится за спасение и кров. Пошарив еще, Михаил понял, что никаких документов при себе немец не имел, как и любой другой вещи, по которой можно было понять, как его зовут или из какой он части.

***

      Тонкий, едва уловимый аромат от только-только начинавшей распускаться сирени за окном проскальзывал с порывистым ветром в приоткрытое окно гостиной. Но этот аромат не мог сравниться с насыщенным запахом жареной картошки, доносившийся из кухни рядом. Учуяв до боли родной запах, светловолосый мужчина пришел окончательно в себя, но глаза открывать не торопился. Этот аромат и треск масла на сковородке так сильно напоминали ему о юности в Берлине, что он начал подозревать, что каким-то образом он попал в рай, и мама, как обычно, была уже готова к их встрече. От этой мысли у солдата под веками невольно скопилась влага. Боль от ранения не была и на процент хоть столь же сильной, сколько от горькой мысли, проскользнувшей в голове. Но, вместе с тем, ощущение счастья, так давно позабытое в сумраке последних месяцев, делало эту боль скорее светлой грустью.       Неприятный колючий ком голода разрастался в животе, но мужчина понимал, что, как только он откроет глаза, этот прекрасный мир схлопнется и развеется в воздухе дымкой, ведь он, очевидно, еще на территории СССР и, судя по жгучим ощущениям в бедре, не так много времени провел без сознания. Беспокойные мысли говорили, что, как только он подаст признаки прихода в сознание, его непременно ждет допрос, к какой бы стороне этого затянувшегося, почти двухлетнего конфликта в руки он ни попал. И картошка эта в любом случае жарится не для него, сколько бы он наивно ни мечтал.       Хотя в немецком солдате все еще теплилась надежда, что, переодевшись в найденную в доме на противоположном берегу Логмозера простую одежду, он сможет сойти за «своего», если он все-таки попался русским. Пока не откроет рот, естественно. Хоть он и знал русский язык от матери, но, за неимением особой практики в последние несколько лет, его акцент, должно быть, ухудшился и это бы выдало его за первые два слова.       Взяв себя в руки, светловолосый мужчина все-таки решился приоткрыть один глаз. Окружавшая его действительность приятно удивила. Он был не в комнате пыток, что уже давало надежду на цивилизованные переговоры. Помещение казалось достаточно чистым, уютным, обжитым… Почти как те домики на другом берегу. А что, если это кто-то из своих подобрал и вернул обратно? Тогда он, возможно, в еще большей опасности, особенно, если узнают о том, что именно он застрелил сослуживцев. Тогда зачем оставлять его в живых? Сотни мыслей роились в голове, одна страшнее другой и раздражали сознание. Однако, попытавшись успокоиться, он начал всматриваться в детали, напоминавшие о том, что этот дом никто и не покидал и живет тут достаточно давно. На столе лежала кипа книг и бумаг, стояли какие-то баночки и даже пара незажженных свечей. На одном фоне с ними выделялся один более яркий предмет - вазочка с букетом маленьких белоснежных ландышей. Это, несомненно, создавало некую неожиданную уютную атмосферу. Рядом на стуле расположился кардиган темного цвета, поблескивавший пуговицами. Сам немец обнаружил себя на широком диване, перебинтованным чистыми повязками и.. без штанов. Что, конечно же, должно было быть объяснением к тому, что рану его осматривали, а не просто сменили насквозь промокшие тряпки. Но внимание от тянущей боли в ноге было внезапно отвлечено тихо зашедшим и оперевшимся на скрипнувший косяк двери мужчиной, от чего немец дернулся и слегка привстал на локтях.