Maiglöckchen

      Первое майское утро встретило Михаила прохладным ветерком из приоткрытого окна деревенского домика, в котором мужчина жил уже полтора года. Потянувшись, нехотя разлепляя глаза, он встал с кровати, нащупал ногами тапочки и вышел на еще не прогретое солнцем крыльцо. Сигарет у него оставалось совсем немного, но отчего-то было тревожно на сердце и от этого хотелось курить. В последние два дня ему казалось, что были слышны выстрелы, особенно прошлой ночью. Но они были настолько глухими и далекими от деревни, что только человек с абсолютным слухом мог различить их среди какофонии вечерних серенад птиц, которые уже перелетели из южных краев и никак не могли угомониться, рассказывая своим соседям о недавних странствиях. Как бы Михаил хотел улететь с ними осенью, хоть в место, о котором они так радостно щебечут, хоть куда, только бы подальше от этого осточертевшего хаоса и ежедневного непрекращающегося чувства, что следующее утро не наступит. Стоя на крыльце и наблюдая за улетучивающимися клубами дыма от самокрутки, Михаил пытался успокоить себя, что все эти выстрелы ему просто кажутся на фоне стресса и постоянного недосыпа.       Заозерье совсем опустело с приходом в Карелию немецких войск. Писатель согласился жить здесь с зимы 1942-го года, где ему поручено было следить за запасами редких изданий книг, которые перевезли туда, пряча от войны. Это посчиталось относительно безопасным местом для хранения книг под присмотром писателя, тем более, что Заозерье отделяет от «большой земли» озеро, как можно догадаться из названия, дальше такое количество книг в короткие сроки было не вывезти. Но полгода назад все жители все же покинули деревню, даже с учетом того, что она находилась в десятках километров от линии фронта. Писателю нечего было делать, бежать так же он не мог. Добрые жители оставили Михаилу небольшой курятник, козу и целых 5 соток огорода с посадками, за счет чего он мог прокормить себя. Коров соседи все же увели, слишком хорошие они были, а старую козу и курей оставили.       Писателю все же было одиноко, даже несмотря на то, что имел замечательного сожителя: кот Бегемот — черный, как сажа, мейнкун, который достался ему от 10-ти летней девочки Галы, чья семья, уезжая в спешке, не смогла дождаться гуляющего кота. В письме, которое оставила Гала, она просила мужчину присмотреть за ее котом, пока кто-нибудь из ее семьи не вернется за ним. Михаил знал эту девочку, которая постоянно заглядывала к нему в дом с просьбой дать ей почитать какую-нибудь интересную книгу с захватывающим сюжетом, а писатель пытался отыскать в огромных запасах на чердаке и втором этаже что-нибудь из не особо страшных сказок, кои обычно шли для запугивания шкодящих детей, но никак не для гармоничного развития или крепкого сна ночью. Поэтому мужчина решил, что обязательно присмотрит за вечно гуляющим котом. А кот стал заходить к мужчине все чаще. Видимо, сказывалось отсутствие других людей вокруг. Бегемот был не особо ласков или общителен, его взгляд был всегда немного надменным и строгим, будто он осуждал практически каждого, кто находится на его пути. Он никогда не спал в кровати Михаила, предпочитая диван на первом этаже или кресло на террасе, питался исключительно тем, что поймает на улице, а домой к мужчине приходил за свежей водой и козьим молочком. Но погладить себя все-таки давал, а еще любил сидеть на письменном столе мужчины, будто внимательно читая исписанные листы бумаги, пока Михаил сочинял очередной рассказ или повесть.       Ему все хотелось написать большой роман, он даже знал, на какую именно тему. Про любовь, как обычно, - подумали бы те, кто не знает Михаила. Но любовь в романе, как и в жизни на данный момент, была далеко второстепенна. Здесь же он хотел больше веры и надежды, коих в этот период времени так не хватало мужчине. Используя свои знания из института, где он учился на историка, Михаил все-таки сел за написание своего романа, умело вплетая исторических личностей в сюжет. Писательство и погружение в другой временной период давало мужчине ощущение контроля, даже пускай на малость, своей жизни, своего состояния. Он мог полностью погрузиться в собственный мир, созданный им в голове и воплощенный на белоснежных листах бумаги темно-синими чернилами. Он мог создать все, что ему захочется, сплести судьбы героев так, как ему казалось правильнее, он мог править империями в своем романе. Он мог быть там счастлив и обрести покой, о чем не могло идти речи в реальности. Но и в романе это описать у него пока не получалось. В его мыслях зябкой мглой поселилась тревога, ощущение беспомощности перед происходящим не только в стране, но и в его жизни.       Пацифист до мозга костей, мужчина ненавидел войну и тех, кто ее развязал. Он понимал, что есть много людей с обеих сторон, кто также, как он, отказывались идти на войну. Некоторых заставили, у кого-то были непреодолимые обстоятельства, кого-то запугали или пригрозили расстрелом. Михаил сумел избежать этой участи. У него не было кого-либо здесь, за кого стоило бы сражаться. За Родину? За Сталина? Нет, это все было не про него. Он всей душой ненавидел новую власть, все еще помня свои детские годы при царе.       Миша родился в 1907 году. Его детство было счастливым, в меру беззаботным. Он рос в деревне неподалеку от Санкт-Петербурга, где были и друзья-мальчишки, что учили его стрелять из рогатки, правильно приземляться, если падаешь с дерева, учили плавать в речке и справляться с течением, была и бабуля, которая его учила управляться со скотом, доить коров и ловить кур, рассказывала любимые сказки на ночь, а утром заваривала чай из огородных трав. Мише нравились шалфей и ромашка. Он узнал, как правильно их сушить, чтобы и самому потом наслаждаться этим во всех смыслах чарующим напитком. Через год бабули не стало. Мишу отдали в школу-пансион, ибо родители не могли за ним более присматривать. А потом и родителей не стало. Их забрала чертова революция. Мать убили большевики, а отца сослали за его идеологическое несоответствие политике правящей партии в Сибирь, где он не протянул и двух суровых зим. Сибирь Михаил тоже ненавидел, как и все, что происходило в последние годы. Он выпустился из школы в 1924-м, через год после того, как его отца сослали. Получив наследство от родителей, которые умело спрятали его от большевиков, Михаил смог позволить себе обучение в институте на историческом факультете. Все время учебы в Москве и пребывания в общежитии юноша понимал, что его призвание — это писательство. Он и стихи и песни писать умел, но его влекло то, что однажды он может создать такой роман, что окажется любимой настольной книгой многих поколений. Возможно, это был всего лишь юношеский максимализм, однако и через годы после выпуска он все еще грел внутри идею о подобном произведении, хоть и начинал потихоньку осознавать, что такие сюжеты, на которых было сосредоточено все его внимание, не одобрит ни одна комиссия и уж тем более не стоит мечтать о том, чтобы какой-нибудь из его рассказов или романов был поставлен на сцене московского театра.       Михаил несколько раз писал прошение на высылку его из страны, на что он постоянно получал отказ. Однако, это была его единственная надежда обрести себя и свободу, чего точно не мог добиться в проклинаемом им государстве. В итоге, с приходом войны, один из его знакомых редакторов, председатель правления МАССОЛИТа, предложил ему сделку — ему отдают на хранение северный библиотечный фонд из Ленинграда и предоставляют дом для жилья в деревне далеко от фронта. И если бы он сохранил весь фонд и после войны все еще хотел уехать из родины — то ему бы дали добро. Он ухватился за эту возможность сразу же, как стало известно об отъезде Маргариты. Его Маргарита, любовница, которая и дала ему его второе имя — Мастер, была вывезена в Америку своим богатым мужем через пару месяцев после начала войны. Тем, что заставляло Мастера жить, была надежда на то, что ему все-таки удастся договориться с партией и после войны он сможет уехать в Америку, чтобы разыскать Маргариту. Или хотя бы в Европу. Послевоенную Европу, восстанавливать то, что было разрушено ничтожными фашистами, чьи имена проклинают в войну и забудут сразу же после. Так он и оказался в этом небольшом деревенском домике на берегу озера. Виды здесь были живописные, особенно жарким летом. Единственное, что не любил здесь писатель — жуткие полчища комаров. Но и с ними он пока справлялся, выкуривая каждый вечер их из помещения.       Из дум писателя вывел громкий крик петухов из курятника неподалеку, что проснулись сегодня немного позже рассвета. Мастер бросил сигарету и пошел к озеру, чтобы умыться свежей водой. Светло-голубая гладь еще совсем холодной воды была подернута легкой рябью. Было зябко, но это скорее бодрило писателя, нежели заставляло думать о возвращении в согретую, еще расстеленную постель. Решив немного побродить вдоль берега, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Михаил заметил небольшую клумбу из расцветших ландышей. Он помнил от Маргариты, что это были цветы чистоты и символ наступающей весны. Решив, что они здесь навряд ли будут радовать чей-то еще глаз, Миша собрал небольшой букетик.       Услышав шелест травы, Мастер обернулся и заметил Бегемота, подошедшего к нему и усевшегося на удивление близко от его ноги, смотрящего куда-то вдаль и жмурящегося от постепенно выглядывающего из-за другой стороны озера солнца. Писатель вдруг сфокусировал свой взгляд на непривычном темном пятне за котом. Непривычным пятном оказалась лодка, стоявшая у берега в двухстах метрах от него. Неужели кто-то вернулся? Ведь лодка была одна и никак не могла вместить в себя больше 4 человек, значит, навряд ли немцы… а что, если они послали парочку своих разведать, есть ли тут запасы? Мысли в беспокойной голове Михаила зажужжали, как рой комаров по вечерам, и от этого надоедливого жужжания было одно избавление — подойти и осмотреть место. Где-то у него было ружье. Нет, оно тяжелое и стрелять надо будет с близкого расстояния, если кто-то действительно будет скрываться на той части берега. Пистолет был отличным выбором. Вернувшись в дом, оставив ландыши в маленькой вазочке на письменном столе и найдя несколько патронов в ящике этого же стола, Михаил перевел дух и решил пройти вдоль берега, туда, где прибилась лодка.       Подходя осторожным и тихим шагом, опасаясь, что кто-то на него набросится из ближайших кустов или дома, он увидел, что за лодкой скрывалось чье-то тело. Торчащая макушка была светлой, чуть выделяясь цветом от белоснежной кожи ее обладателя. На этом человеке не было формы, лишь льняная рубашка и оливкового цвета штаны, максимум, что было иностранного, это сапоги… немецкие, чтоб тебя… Видя, что человек все еще лежит без сознания или во сне, Миша подкрался на несколько шагов к телу и увидел, что на левой ноге была перевязка из светлой ткани, пропитанная почти насквозь кровью. «Видимо, и вправду без сознания», — подумал писатель, все еще настороженно смотря на немца, но все же пряча пистолет за пазуху. Подойдя ближе, он присел на колени рядом с белобрысым мужчиной, на вид лет 30-35-ти, чуть моложе него самого, или же вовсе ровесник. Война старит очень быстро, так что узнать возраст по внешности становилось все труднее. По расслабленным мышцам лица можно было понять, что человек находился минимум в глубоком сне. И хотя вокруг пели птицы и кричали петухи, а солнце уже заметно освещало лицо солдата, тот выглядел как человек, спящий в самую темную спокойную ночь. Приставив два пальца к артерии на шее, писатель уловил слабый, но четкий ритм пульса. Не смотря на потерю крови, солдат навряд ли был на грани жизни и смерти. Но Михаил понимал, что все равно нужно помочь человеку. Не как солдату, а именно как человеку, который тоже имел право на жизнь, на помощь, на шанс… Да, он был пацифистом и отрицал войну как цивилизованный способ решения конфликтов. Да, он понимал, что он помогает врагу, который, возможно, убил кого-то из тех, кого Михаил лично знал. Возможно не просто убил, а принимал участие в пытках несчастных... Но что-то внутри писателя подсказывало, что этот человек, явно сам бежавший от кровавого боя, был не настолько жестоким и жадным до крови солдатом. Не тот, кто шел на фронт добровольно. Такие обычно и погибали на фронте, а не бежали с него. Маленький лучик надежды подогревал сердце писателя и просил его дать этому солдату прийти в себя и объясниться. Возможно, что обессилевший солдат мог просто замерзнуть на прохладной карельской земле, которая к началу мая только отошла полностью от снега и начала прогреваться под северным солнцем. А может, умер бы от потери крови или заражения…       Михаил решил, что будет легче всего перетащить тело до дома, если он положит его в лодку и дотянет по воде вдоль берега. Благо, на нем сейчас были резиновые сапоги по колено, которые он предусмотрительно надел перед выходом, и идти по воде будет хоть и холодно, но хотя бы ноги останутся сухими. Приподняв осторожно мужчину за плечи, Миша перевалил правую руку солдата через свое плечо и аккуратно поднял на руки. Немец был худощавого телосложения, поэтому перенос дался легче, чем Миша думал. Уложив тело на лодку и столкнув ее обратно в воду, писатель начал толкать ее по воде в сторону дома. Через несколько минут они уже были в самой близкой к дому Миши точке озера.       Вытаскивая из лодки все еще бессознательное, ослабевшее тело, Мастер заметил, что на дне лодки был рюкзак, полный вещей. «Видимо, все же осознанно пересекал озеро в надежде на спасение на противоположном берегу», — подумал мужчина, однако вес безвольного тела у него на руках не дал много времени для раздумий. Решив позже вернуться за вещами, мужчина оставил лодку и понес на руках светловолосого немца к себе в дом.       Мастер не помнил, как именно смог уговорить себя пойти на столь рискованный шаг, как он занес в дом врага и оставил его на диване в гостиной, однако, факт его одиночества и миролюбивости решил все за него. Помочь единственному живому существу, способному поддержать беседу (Мастер мог свободно изъясняться на немецком, что изучал еще со школьной скамьи), Михаил счел приоритетной задачей. Пусть даже его подсознание каждую минуту пыталось кольнуть инстинкт самосохранения, чтобы он подал признаки жизни. Но Мастер перестал слушать этот тревожный колокольчик внутри и попытался сосредоточиться на том, как промыть рану. Все-таки, сначала надо помочь человеку, а после уже устроить допрос, если (когда) тот очнется.