Токио.

«мое солнце, и это тоже ведь не тупик»

мы обозримо малы, мир ослепителен и велик, времени мало, жизнь, оказалось, не черновик.

пусть хоть эта любовь родится и будет она не крик,

а спокойный шепот.

еще год или два назад мне не хватало сил это показать,

я та птица, что летит всегда против ветра, закрыв глаза,

чтоб не видеть ни пункта прибытия, ни путей назад.а теперь мне не

вымечтать места, где я бы тебя позвал,

а ты пошел бы.

ты убьешь меня так же, как многих и до меня,

сколько ты кож и сердец уже износил или поменял,

я не хочу создавать ни бога в тебе, ни царя,

мне просто нужен тот, кому хочется доверять

и в кого верить.

Гето уезжает без предупреждения. — Чего ещё стоило ожидать от такого труса, — бормочет Годжо, сидя на общажной кухне и потягивая приторную колу, — с него станется. Нанами обходит его как чумного за два метра, протискиваясь к холодильнику. Сугуру давно говорил, что уедет: что Япония душит его, скользкая и затхлая, и что за её пределами наверняка будет лучше. Ничего о них, — как и всегда — только скупое похлопывание по плечу в аэропорту и улыбка, до абсурда уверенная, будто есть куда ехать. У Годжо язык не повернулся сказать, мол, пиши-звони, а может я всё же дёрну с тобой в Париж, Осло, Берлин, чтобы целоваться в узком туалете самолёта и слышать ворчание людей за его пределами? Но он прикусывает губу и стоит рядом с Сёко, махая рукой вслед сгорбленной спине, на обратном пути пинает все камни в зоне досягаемости, и в машине угрюмо молчит, тараня взглядом проносящиеся мимо высотки. Выбешивает. Мир может ждать, когда нужно, но почему-то Годжо всегда бьёт под дых его скоротечность, а иногда добивает собственная тупость, ещё и плюёт сверху унизительно. Гето кидает ему фото с периодичностью в три дня: диалог увядает, как гортензия, оставленная Сугуру на подоконнике, которую Годжо вынужденно поливает. Фото, фото, фото — Гето улыбается до ямочек на щеках, сидит, гладит рукой рыжего кота на фоне архитектуры, до которой Годжо нет ни малейшего дела, стоит в отеле перед зеркалом и лукаво смотрит в камеру, показывая татуировку. Забил руку своей буддистской бурдой, загорел, похорошел, Годжо всегда пишет:

«сука, какой же ты красивый, падла, и ни грамма совести в твоих глазах, и ни слова про то, что скучаешь. хочу рядом быть спать есть ну хоть что-нибудь блять сосать тебе на коленях стоять как ты любишь в коленно локтевой пуляться синим когда бесишь меня жарить глазунью и варить отвратный крепкий кофе».

Но вместо набранного неизменно появляется предательское «круто». Годжо едва не прокусывает фильтр, тщетно пытаясь поймать зубами кнопку, когда курит за кампусом, шкерясь от директора. Сёко перестала с ним общаться неделю назад — сказала, что пока он не прекратит корчить такое ебало, будто ему в рот нассали, он может к ней не подходить и не портить её настроение заодно. Он щёлкается неохотно, кидает Гето себя на фоне кабинета Иейри, закрытой двери и надписи на её поверхности «долбаебам вход воспрещён».

«сугуру, я похож на человека, которому в рот нассали?»

«Даже лучше, тебе будто ещё и на лице попрыгали.»

«ты блядь»

Хочется написать, чтобы Гето поскорее возвращался, если вообще планирует; его заскоки порой пугающе непонятны для Годжо, и если шесть глаз научили его видеть наружнее: (хмурое лицо, колючки-глаза, язвительный язык — значит злится), то внутренности Сугуру оказываются сложной загадкой, которую нужно и можно разгадать, но Сатору как-то впадлу, вы его не обессудьте. Годжо понимает, когда Гето на говно исходит от агрессии, но никогда не понимает почему. Сёко заумно трындит, что это из-за отсутствия умения выстраивать причинно-следственные связи или хотя бы банально думать; Годжо ерепенится, что Иейри такая душная из-за недотраха. На том обычно и расходятся. У Годжо тоже самый обычный недотрах, узкоглазый и до безумия черствый, как сухарь на батарее, который Сатору жертвует голодным птицам. Он перелистывает присланные фотки ночью: тёмный каскад волос (подстригся или кажется?), выжженная временем морщинка меж тёмных бровей, ямочка на пояснице, куда руки Годжо ложатся будто под него ковали, шрам на пол бедра. Ему не стыдно написать, что он дрочит каждый вечер и скоро сотрёт руку к чертям собачьим, но это банально невежливо, так что он откидывается излишне приторными вопросами про погоду и здоровье, вглядываясь в картонные слова-ответки.

«в токио дождина льёт дня три уже»

«У нас в Мадриде жара.» Сугуру отгораживается от него медленно, но верно: часовыми поясами, появляющимся акцентом, загоревшей кожей и целым океаном. Большим, солёным и спокойным. Отстраняется незаметным «мы» вместо «я», и Годжо хочется уколоть этим множественным числом, да побольнее, чтобы пиксели на экране заставили Гето привычно сжать зубы до скрипа и покрыть его проклятиями хотя бы через Интернет. Но Годжо до неприличия нассать — Гето решил сдёрнуть, так скатертью ему дорога, обратный маршрут известен и вроде не закрыт, значит ему по силам вернуться, если захочет. Когда захочет. (Всё—таки если, — предполагает Сатору). Яга грузит его пустяками, Годжо пашет как проклятый и бегает мимо автомата с газировкой с упорством барана, даже не глядя на любимый «спрайт» Сугуру, который раньше улетал за неделю, а теперь стоит, пока, наверное, планета не схлопнется или Годжо в порыве нежных чувств не распотрошит эту машину к хуям. Годжо правда плевать — Гето идёт и загар, и тёмные витиеватые линии на предплечье, по которым хочется проехаться языком, эфемерно собирая чернила на язык, но получается хуево даже представить себе момент, когда это станет возможным. Однажды Сугуру рассказал ему про эффект кота Шрёдингера: мол, он либо мёртв, либо нет, и ты никогда не узнаешь точно, пока не проверишь. Годжо воображает, вдалбливает ли Гето в матрас кто-то в данный момент времени, но он не имеет возможности убедиться в этом никаким из известных методов, поэтому у его кота не достаёт хвоста и лапы. Сатору называет его «кот долбаеб», потому что у данного эксперимента нет точной цели, задач и заключения, есть только оборудование в размере побитого жизнью айфона, который пережил потоп кофе, пару ударов об пол (и, видимо, их недоотношения), кофты Сугуру, воняющей полынью и мятой и их фотки в рамке, которая отвернута к стене. Годжо терпеть не может самодовольное ебло Гето, хочет спустить ему на волосы и ещё что-то гадостное и мерзотное, но это патетика и галимый пиздёж — Сатору и сам не вкурсе, как он ещё держится бодрячком, когда думать получается только о том, насколько фактурное у Сугуру лицо и ахуенно большой член. Годжо кажется, что у него течёт чердак. «Сатору. Спишь?»

«Да», — хочется ответить с вычурной большой буквы, чтобы у Сугуру челюсть отвисла и Годжо успел надавить воображаемыми пальцами на его воображаемо тёплый язык с неубиваемым синим налётом от проклятий, но он всё равно выпинывает из себя жалкое, — «неа, чёт случилось?»

«Поболтать хотел. Позвонишь?» Это всегда «позвонишь?», но никогда не «позвоню»; Годжо проглатывает, как и всегда, надеясь что раскладушку Гето распидорасит прямо у него возле уха, чтобы контузило и он валялся овощем всю оставшуюся жизнь, ссался под себя и разучился разговаривать вообще. Чтобы его мозг размером с грецкий орешек перестал генерировать убийственные комбинации из букв в слова, из слов — в предложения, из предложений — в абсолютно убогие пульки, которыми воображаемый Гето шмаляет ему в башку на поражение, хотя Годжо давно скинул оружие и пытался сдаться в плен. Гето на хую вертел Женевскую конвенцию, цены на межгород и, к несчастью, Годжо Сатору. Голос у него скрипучий и хрипой. — Привет, Сатору, — хлопает балконная дверь на фоне, слышится, как щебечут птицы. У Годжо противно стрекочут цикады за окном, луна слепит глаз и Сёко стучит карандашом по столу уже битые пятнадцать минут. — Привет, — Годжо щёлкает колёсиком, прикуривает спизженную из халата Сёко винсту, — как ты там вообще? — Хорошо. Лучше чем был. Тут всё-таки не так, как дома. Спокойнее, может проще. — Это потому что меня нет. — Должно быть, поэтому. Годжо хочет покрыть его матами, но вместо этого затягивается сигаретой и разваливается на постели, прижимая телефон к уху и вслушиваясь в ровное дыхание Сугуру. Он почти уверен, что сейчас он лениво смотрит на мельтешащих внизу людей, — причём именно внизу, ибо не в стиле Гето снимать комнату на нижних этажах, — и молчит. Годжо столько ему хочет рассказать о себе и не только: о том, что Хайбара тоже уезжает и Сатору замечает, как у Нанами кривит лицо от одного упоминания об этом, но суть вообще в другом. Юу уезжает на полторы недели, а Гето — на тянущуюся как резинку, неизвестность, потому Годжо гоняет кохая как скаковую лошадь, чтобы поменьше думал о ерунде, когда она не стоит и выеденного яйца. — Ты приедешь? — спрашивает наконец Сатору. — Может, — уклончиво отвечает Сугуру. Сатору только сейчас понимает, что начинал забывать как он звучит; как сонный голос переливается шершавой грубостью и последнее слово всегда скатывается в монотонное бормотание вне зависимости от темы, — пока не хочу. «Ну, скажи, что ждёшь меня. Предложи приехать, — Сатору прикрывает глаза, скуривает в один вдох остаток сигареты, кладя болт на кнопку, которую поймать тяжелее, чем Гето в многолюдных столицах и центрах, — я же приеду, блять, первым билетом и даже в плацкарте зайцем». — А я хочу. — Меня? — Гето давит смешок; снова скрипит дверь и шум улицы умолкает, сменяясь бормотанием на фоне. Годжо с трудом различает в незнакомых словах французский. — Чтобы ты приехал. Тебя тоже хочу. — Я тоже соскучился, — Сатору старается вспомнить, как правильно дышать, но у него с координацией и многозадачностью тоже проблемы; получается только царапать себе ключицы. — Гето. — Годжо раскатывает его имя на языке леденцом, патокой, липнущей к зубам ириской, чертит на коже его имя: плечи, грудь, живот, — Скажи что-нибудь такое. — Какое? — Что-то, чтобы я подавил в себе желание заткнуть француза, пиздящего у тебя на фоне через твою трижды обоссанную мотороллу. — У меня не моторолла. — Сугуру мурлычет что-то на французском, и чужой высокий голос стихает, а после хлопает дверь: не балконная, потому что не скрипит, зараза, — Доволен? — Пиздецки, — Годжо прикрывает глаза, мягко кружит рукой по собственному бедру и контролирует дыхание, — ты зря не приезжаешь. Тут весело, мы с Сёко цапаемся каждый день. Годжо пиздит, как дышит: с Сёко у них идиллия покруче голливудской, спелись-срослись, вечерами сматываются из колледжа и на метро едут в Токио. Бесцельно, из привычки сбегать: Гето не ворчит рядом, когда они сдвигают бесстыдно бабку, чтобы усесться, и не стоит, держась за поручень. С Иейри они договорились эту тему не поднимать, хотя порой очень хочется: этот нарыв нужно вовремя вскрыть, пока сепсис не начался, и Годжо изнывает внутри, снаружи впихивая в себя карамельное мороженое. Рядом с ними на лавке валяется фисташковое: закрытое, потому что по привычке назвал и его тоже, потому что Гето, гандон, так и не приезжает. Сёко хватает упаковку лежащую рядом с Годжо, и он почти останавливает её словами «это для Гето», прежде чем подумать своей дурной башкой, что у Сугуру теперь — паста карбонара, карривурст, фритатта и прочая дрянь. У Годжо — на завтрак целое ничего, на обед кола и удон, на вечер — подрочить на любое из фото, валяющихся в галерее, и покурить с Сёко. — Правда? А она говорит, что у вас всё в норме, — Гето очень прямо прощупывает границы, когда ещё можно язвить, чтобы Годжо не взорвался, а когда уже «бро, схлопни рот и не беси», — только что ты маленько ёбнулся. — Я всегда ёбнутым был, — Годжо слушает вполуха, спуская с себя боксеры и беззастенчиво плюёт на руку, не стесняясь затянувшегося молчания. — Я знаю. Дрочить, пока разговариваешь с кем–то — уже клиника, — бормочет Гето, лукаво улыбаясь: Сатору слышит это по изменившемуся тону, видит перед глазами, как Сугуру виснет над ним, опираясь на локоть и снова дразнит. Годжо не волнует, как Гето его понимает на ментальном уровне, как без слов, без признания залезает в самую душу, в которой, справедливости ради, нет ничего кроме проклятой энергии, гонимой по его венам. — Вальни пачку, — Сатору мычит, размазывая по члену предэякулят и собственную слюну, — хотя всё-таки попизди о чём—то. — О чём? Сказать, что я тоже прямо сейчас дрочу, чтобы тебе легче стало? — Ну, можешь и так сказать, — Годжо откидывает голову назад и бьётся башкой об изголовье кровати, громко матерится и всё равно продолжает: рукой вниз, по головке, чтоб яйца звенели от напряжения. — Я тоже прямо сейчас дрочу, — фыркает он, перелезая через сбитое одеяло и дергая верхний ящик тумбочки на себя. Смазка валяется в самых недрах, и Гето нетерпеливо ворошит провода и всякий хлам, который некуда было приткнуть, — блять, где она. — Ищешь свою мадам? — хрипло смеётся Годжо, обводя влажную головку пальцем и несдержанно стонет. — Смазку ищу, — Гето смотрит, как секунды бегут на экране и чуть ли не роняет телефон. Блядский тюбик будто нарочно валяется под подушкой, — а ты что, уже спустил? — Заткнись, — шипит Годжо. — Хочешь же, чтоб я как летом, — Гето выдавливает смазку, холодную растягивает по всей длине, — хочешь увидеть меня на коленках, Годжо-кун? — Господи боже, блять, как ты вообще придумал добавить этот ублюдский суффикс к моему имени, — Годжо заставляет себя отпустить член, неодобрительно глядя на блестящую руку, — придурок. — Да ладно, не стесняйся, — Гето проводит рукой по члену, прикрывает расслабленно глаза, — тебе, вроде, понравилось. — Худший минет в моей жизни. Голос Гето — афродизиак в чистом виде, его бы на озвучку фильмов, чтобы девочки ссались кипятком, едва слыша его, чтобы Годжо слушал его как аудиокнигу круглые сутки, чтобы он не стирался из памяти. Сатору царапает себе бедро: головка трётся о живот, и этого мало, но он себя ограничивает, потому что так любил делать Сугуру. Гето говорит с придыханием, привычно тянет гласные, вырывая из Годжо скулёж и шипение. — Ты кончил за пять минут. — Это ничего не решает, — рычит Годжо. Сжать сосок, едва не заскулить от чувствительности, непременно несильно выкрутить: так любил делать Сугуру. Боги, дайте ему сил и терпения. — Это решает многое. — Гето пошире разводит ноги, — Если бы я сейчас был в Токио, что бы ты сделал? — Я бы тебя задушил. Гето ведёт руками наверх, слегка сжимает руки на шее и старается контролировать дыхание: неглубокий вдох, рваный выдох на грани слышимости, в мыслях — поганый, греховный рот Сатору с привычным кислым привкусом леденцов, с зубами, которые непременно вцепились бы ему в плечо, прикусывая. Гето не скучает. Никогда не скучал. — Клянусь, Сугуру, — Годжо облизывает пересохшие губы, — Я бы душил тебя, пока ты бы не потерял сознание, потому что без возможности постоянно ёрничать ты гораздо привлекательнее. — Не ври, — Сугуру подкидывает бёдра выше, слышит, как совершенно развязно хлюпает смазка. — Я бы каждую твою татушку облизал, ты с ними такой, блять, красивый. На фотке, которую ты прислал, — Сатору несдержанно толкается себе в кулак, устав от предисловий, — у тебя засосы. Нижний? Гето неприлично громко ржёт. — Я только с тобой нижний. Остальные не вкатывают. Годжо не знает, что на такое надо отвечать: у него перехватывает дыхание. — Чего молчишь? — у Гето приятный, раскатистый смех. Годжо хочет биться башкой о стену, — Нравится тот факт, что на мою задницу некому претендовать? Сатору прижимает ладонь ко рту, дрочит себе как в последний раз, исступленно, жадно впитывая в себя голос Гето: мягкий, шелестящий, с тягучей ленцой. Он резко жмурится, доводя себя до оргазма: мычит, сводит колени вместе и совершенно позорно кончает себе на живот. Отрубите ему нахуй руки. — Сатору, ты в порядке? — шепчет напряженно Гето, — Не молчи. — Я всё, — дышит часто и быстро. — Поговори ещё со мной, — просит Сугуру, а в ушах лишь как Сатору стонал, зажимая рот, и как наяву лазурь глаз — яркая, холодная, обжигающая кожа, руки с линиями вен. Годжо без зазрения совести сбрасывает, оставляя Гето наедине с гудками.

***

— Человек — существо адаптивное, — занудно тянет Сёко, глядя на пакетик чая. На кухне тепло и солнечно: дожди уносит циклон, приносит взамен удушливую жару и желание умереть поскорее. Нанами молчаливо присоединяется к ним из желания быть с кем-то рядом: одному неуютно и хочется на стену лезть. Годжо его понимает, по крайней мере старается: искореняет это извечное «Годжо-сан», травит байки и лениво цедит колу. Человек, кроме существа адаптивного, является существом социальным и общественным, оттого Нанами ссаными тряпками в спину гнать неохота. Годжо вообще неохота ничего, кроме Гето рядом, под самым боком: чтобы снова надул его в приставке, а после лез целоваться. Присутствие Сугуру становится самым желанным подарком на день рождения, жизненной необходимостью, стремлением. Он не привыкает к его отсутствию, скорее наоборот: за спиной на заданиях у него теперь стоит Нанами, и не то чтобы он слабее Гето (боже, определённо слабее, но это лишь данность, а не желание Сатору уколоть кохая), и Годжо, если честно, совсем не обязательно, чтобы кто-то прикрывал тыл. — У тебя глаза на жопе, — всегда ворчал Гето, прижимаясь к его лопаткам, — че я тут вообще забыл. Гето был для поддержки, для уверенности, для того, чтобы был — Нанами был ради получения новой степени, по желанию Яги, из вредности и приказа. Они работают слаженно, но это ни разу не как с Сугуру: с Кенто они лишь тандем, а с Гето — симбиоз, когда каждый инстинктивно понимает, куда двигаться и что делать, чтобы получилось идеально. В его отсутствие Годжо изгоняет проклятия с утроенной скоростью и не может не думать о том, что его бессильная злоба однажды породит какую-то здоровенную херь, которую Сатору не сможет изгнать из теплых материнских чувств. Он лупит мороженое, проклиная жару. — Ты скоро себе желудок посадишь, — Сёко заправляет прядь за ухо, даже не глядя на него. — По какой статье? — хмыкает Годжо, вырывая из Нанами лёгкую улыбку. — Ещё не решила. Нанами привычно слегка кланяется, прежде чем покинуть кухню: тут душно, а у него в комнате кондиционер, и лучше гордое прохладное одиночество, чем духота в компании. Годжо кладёт голову на стол и весь съеживается, постукивая по столу ложкой. Вздыхает. — Говори уже, — раздраженно шикает Сёко. — Когда Гето приедет? — Спроси у него. Я откуда могу знать? — Мы поругались, — как неформальный способ сказать «я конченный гордец», — я не буду ему писать. — А я не почтальон. Годжо кидает на неё жалостливый взгляд, но суровую Иейри не пронять этой уловкой; она незаинтересованно поднимает бровь, отпивая чай. Сатору поднимается, ставит в холодильник брикет черничного щербета и клянётся, что никогда больше не обратится к Сёко за советом. Потом всё же оборачивается, тянет моляще. — Сёко, стрельни сигарету. — Нет. Он цокает языком и оставляет её в одиночестве листать унылую ленту какой-то соцсети, плетётся к себе в комнату, но останавливается перед соседней дверью. Дёргает ручку по комбинации вверх-вниз-вниз, чтобы открылась, и она поддается: распахивается, являя ему настоящий бардак. Гето будто никуда и не уходил: на столе валяется какая-то книга, которую Годжо от скуки изучает: «Трипитака» с яркими закладками пылится под лучами солнца. Сатору задёргивает шторы, плюхается на кровать Сугуру и шикает, когда пружина в отместку стреляет ему в бок. Он переворачивается на живот, сбивая покрывало в кучу и утыкается лицом в подушку — ничем не пахнет. Годжо стонет разочарованно, из кармана выуживает телефон и быстро печатает Сугуру.

«гетооооооо»

Ответа нет даже через пять минут, и Годжо бесится, видя противную плашку «прочитано». И плевать, что у Сугуру сейчас уже ночь, шумная и глубокая в его ебливой Бельгии, которую Сатору клянёт, на чём свет стоит. Здесь, в Японии, вянет на подоконнике его цветок, эфемерно пахнет его ароматом и дверца шкафа всё так же болтается, в шаге от того, чтобы отвалиться. «Что?»

«я у тебя в комнате ничего страшного???»

«Это больше не моя комната, справедливости ради.»

«тут твои вещи как она не твоя»

«Головой подумай.» Сатору не хочет думать: хочет игнорировать тот факт, что Гето, кажется, оставляет Японию позади без задней мысли. Сугуру кидает ему фото: сидит на диване в обнимку с каким-то смазливым блондинчиком, показывает «викторию», улыбается. У Годжо внутри щемится нежность от этой улыбки, приятно теплится в груди, а между третьим и четвертым ребром залегает всепоглощающая тоска. Гето в клубе, Гето пьяный, а пишет как главный трезвенник, Гето обнимает какого-то парня за талию, на нём футболка, подчеркивающая руки (блять, его руки, жадные, сжимающие, щипающие), а на лбу солнцезащитные очки. Гето горячий, пиздец горячий, до звёздочек перед глазами красивый, и безумно далёкий. Годжо даже с бесконечностью никогда не догонит его, не поймает, как обречённая мышь никогда не поймает кошку. Годжо молчит, долго всматривается в незнакомое лицо рядом, в смущённую улыбку, в неряшливую укладку и цацки на шее, блестящие в разноцветных бликах. Сугуру смеётся одними глазами, щурится, и Годжо старается подумать о нём что-то обидное, чтобы искоренить чувство отчаяния. Он вспоминает привычку Гето грызть кончик ручки, постоянно обветренные губы, вспоминает жалкого, дрожащего, блюющего черной вязкой жижей, но не чувствует никакого негатива по этому поводу. Это же Гето, какая разница, пусть хоть говно лопатами жрёт, главное в Токио, а дальше он придумает, что с этим делать.

«а. понятно»

Годжо хватает на вымученный смайлик, на блокировку экрана, на колкий взгляд в сторону плакатов. Годжо катастрофически не хватает Гето. «У меня билеты через неделю.» Вдогонку ненужное пояснение. «В Токио.» Годжо не читает, типа не видел. Гето подходит Европа, её темп жизни, этот нюня рядом с зелёными глазами. Гето совсем не идёт Годжо Сатору.

***

Иррациональное желание сдохнуть никуда не девается, лишь пропорционально усиливается. Сёко не зовёт его в аэропорт, не зовёт никуда, только так же молча курит вечерами, оперевшись о стену. Тоже почему-то мрачнеет, чем ближе день приезда Сугуру. — Чё такая кислая? — спрашивает Годжо, садясь на корточки и подпирая щёку рукой. — Не хочу, чтобы Гето приезжал. Хотя скучала. — Я тоже не хочу. Не понимаю, какой он вернётся и как себя вести. Сёко косится на него сверху вниз, щелкает кнопкой и стряхивает пепел на плитку. Устало трёт глаза, прежде чем наконец обронить неосторожное: — Не поеду его встречать. Скажешь, что в морге занята. — Скажу, — тоскливо выдыхает Годжо вместе с дымом. Не говорит: безбожно опаздывает из-за пробок, а когда приезжает, Гето сидит на лавочке среди снующих туда-сюда людей и потягивает «спрайт». Годжо торопливо протискивается мимо толпы, подходит и молча садится возле, вытягивая ноги. Люди неприязненно косятся на него, но это имеет минимальное значение сейчас; Гето рядом, живой, пахнущий алоэ и амброй, с блестящей от загара кожей. Сатору теряется и не знает с чего начать: видела бы его сейчас Сёко, уржалась бы. — Чё ты как партизан, — Сугуру протягивает ему банку лимитированной колы, — привёз тебе. — Там мышьяк? — Годжо крутит её в руках, разглядывая со всех сторон. — Хуже. Она с манго. Сатору морщится. Кроме отвратной колы Гето привозит с собой легкость, ощущение приближающегося кризиса, чужие запахи, поведение и фразочки. — Тухло, — говорит он, двигая рюкзак в сторону и прижимаясь бедром к бедру, — в твоей хвалёной Японии. — Чё вернулся тогда? — цедит Годжо. Он умоляет себя заткнуться, умоляет Гето заткнуться, чтобы прошлое мотнулось назад, и Годжо порвал его билеты, самолет бы взорвался по пути и ничего бы не менялось между ними, всё было бы по–старому, непонятно, опьяняюще и гормонально–остро, как лезвие ножа возле горла. — Ты же сказал, что хочешь. Солнце слепит уставшие глаза, нагревает макушку, золотит кожу Сугуру: он весь лучится спокойствием, уверенностью и внутренней силой. У Годжо коленки косит, хочется потрогать хотя бы чуть-чуть, особенно когда его бедро печёт рядом через ткань штанов. — Когда я хотел, чтобы ты не уезжал, тебя мало волновали мои желания, — Сатору опускает очки, пытливо смотрит на Гето. — Это было другое, — хмурится он. — Это становится другим, когда тебе удобно. Сугуру не сдерживает смешка, кладет руку ему на колено, слегка сжимает: острое, оно едва не прорывает форменные штаны. Сатору хочет раствориться в этом маленьком, незначительном касании: стать отпечатком рук Сугуру, стать брелком у него на рюкзаке, закладкой в трёклятой книжке, пылью у его ног. Это не совсем правильно. Это совсем неправильно. Это лаконичный пиздец. Годжо выдыхает расслабленно, Гето пальцами чертит незамысловатые узоры, просит: — Поехали обратно. — У тебя больше нет комнаты, ты сам говорил. — В твою заселюсь, с меня не убудет. Гето уезжает без предупреждения, возвращается абсолютно так же: комком в горле стынет его имя, каждый миллиметр его кожи — сокровище. Он острит, кидается заумными словами, щебечет по телефону на ломаном французском и говорит, что ненавидит запах сигарет. Годжо курит с утроенной силой, кусает его за лодыжку, которая лежит у него на плече при каждой возможности, не проигрывает ни разу во втором «Мортал Комбате», искореняет в себе привычку много говорить, вслушивается в каждый шорох на кровати рядом. Хочет сжадничать, стереть давно сошедшие засосы с шеи Сугуру, оставить свои синеющие укусы, хочет перестать думать о том, что Гето, наверное, никогда бы не выбрал его, будь рядом более подходящая кандидатура. Сугуру — редкостная дрянь, он делится этим с абстрагирующейся от всего Сёко, пишущей что-то в карточке. — Есть такое. — Он мудак. — Есть такое — Я люблю его, — давит из себя Сатору. — Есть такое, — соглашается Сёко, пряча улыбку.