Любил?

— А ты по-настоящему сам любил ли как Отец твой, не сходящий с ума? — слова эхом звучат в зале суда, залитом божественным светом. Он ослепляет, и Самаэлю впервые хочется зажмуриться, чтобы спрятаться, не видеть. Раньше такого не было, он ловил этот свет с широко распахнутыми глазами и неизменно улыбался, когда смотрел на своих братьев и сестер, окутанных ярким сиянием. От него самого исходит такой свет. Возможно, последние мгновения. — Я не предавал любви к тебе, Отец, — голос предательски дрожит. Он должен держаться гордо. Он должен посмотреть ему в глаза. Мысль о гордости словно бьёт под дых. От неё становится так страшно, что дыхание спирает. Неужели он и правда допустил её? Самаэль поднимает голову вверх, и свет такой яркий, что он всё же закрывается рукой, а глаза слезятся. Только ли из-за сияния? — Ты создал меня, чтобы я нёс свет, зажигал звёзды, представлял твою волю. Я лишь хотел поделиться светом знания с людьми, разве.. Разве я предал этим тебя, Отец? Разве я предал этим вас? Все в зале не говорят ни слова. Но сёстры и братья слышали его, в чьих-то глазах читается сочувствие, в чьих-то стоят хрустальные слезинки, как его собственные, а в чьих-то обжигают острые искры презрения. У Самаэля подрагивают руки, разве могут ангелы испытывать презрение? Неужели он — причина? А Отец будто не слышит. Его молчаливый образ всё так же выражает мудрость всей вселенной, она сосредоточена в Его взгляде, Он величественен, как и подобает Началу. Или за этим тоже скрывается презрение, пустота и безразличие? Это невозможно, Отцу ведь чужды эти чувства, Он совершенен. У Самаэля кружится голова. — Твоя гордость оказалась сильнее любви ко мне. Он не помнит окончание суда, да и падение сверкает в мыслях редкими всполохами. В памяти лишь тепло её рук, которые он крепко держал, прижимая к себе, укрывая её крыльями, и боль, которую невозможно описать словами. Признаться, он думал, что не переживёт. Сломавшиеся кости крыльев и конечностей грозились проткнуть кожу, разорвать изнутри, хотелось просто исчезнуть, встретить мгновенную смерть, чтобы не пытаться пережить последствия божьего наказания, чтобы не ждать мучительной регенерации, которая всё починит. Или почти всё. Страшнее всего было то, что вместе с телом на осколки рассыпалась его душа. Регенерация её склеить не способна. Но с ним рядом была та, кто способен. И Лилит дала себе обещание во что бы то ни стало сделать это, выражая его в самых нежных объятьях, которые она тогда могла подарить падшему в том числе из-за неё Самаэлю на выжженной , чернеющей земле, ставшей теперь их новым и единственным навеки домом. Как жаль, что её обещание ограничивалось лишь "склеиванием".