Немного

Холодный ветер дует прямо в лицо, подгоняя сигарету тлеть быстрее. Никита кожей чувствует холод металлических перил балкона, но лишь быстрым движением стряхивает пепел, оглядываясь назад. Там, позади, Сережа стоит настолько хмурый, что даже в темноте помещения видно, как его брови сведены к переносице. Енисейский думает, что, казалась бы, ниже опускаться уже некуда, но Татищев бьёт все рекорды. При мысли об этом вырывается небольшой смешок, тут же заглушаемый фильтром. — Ты шутишь? — раздается в спину. Енисейский молчит, кося взгляд на серые улицы, освещенные жёлтым светом фонарных столбов. Небо по сравнению со снегом контрастно блеклое — тусклый, почти что грязный синий цвет вечернего неба казался каким-то неправильным на фоне чистого снега, холмиками лежащего подле стареньких фонарей. Никита хотел бы сказать, что это глупая шутка. Развернуться к Серёже и, хватаясь за перила, громко смеяться с его выражения лица. Но это была не шутка, и повернуться к Татищеву у парня не хватило ни сил, ни смелости. — Нет, — сипло отвечает Никита, затыкая себя сигаретой. За спиной слышится копошение. Это Сережа подступается ближе, оказываясь на опасном расстоянии к Енисейскому. Хватка на плече оказывается слишком неожиданно, вынуждая повернуться к стоящему рядом Татищеву. Сигарета одиноко падает из рук, но больше нее Никиту волнуют глаза Серёжи. Глаза, в которые сейчас так страшно заглядывать. В черных пятнах радужки, слитой со зрачком, Никита видит свое отражение, и оно, — Енисейский готов поклясться, — тут же тонет в Татищевой смоле, оставляя после себя удушающую пустоту и голые чувства. Глаза у страха, как правило, велики. Об этом Никита знал не понаслышке, поздними вечерами подолгу зависая возле зеркала, в котором видел не себя, а бледное нечто, издали похожее на него. Вот и сейчас, смотря в Серёжины глаза, он видел только голый, ничем не прикрытый страх. Большой такой, искрящийся из-под дрожащих ресниц. — Сколько тебе осталось? — почему-то этот вопрос показался до безумия наивным. Никита поинфантильнее Серёжи будет, но из них двоих сейчас скупым на эмоции был именно он, а не Татищев. А все потому что своё Енисейский отплакал ещё вчера. — С раком лёгких долго не живут. На моей стадии в лучшем случае — год, — хмыкает Никита. — А в худшем? Серёжа смотрит так тяжело, что становится неуютно. Он давит, вынуждая сказать всё как есть, без приукраса. И Никита говорит, запинаясь и теребя балконные перила. — Три месяца. Серёжа смолк. То ли думает, то ли переваривает. Наконец, видимо, добравшись до умозаключения, он отпускает плечо Никиты, разворачиваясь к холоду улицы. Енисейский, медленно вставая в исходное положение, выуживает из упаковки сигарету и тянет Серёже. Тот не отказывается, но смотрит недобро, осуждающе. «И без этого помираешь», — читается в этих глазах. В тишине их молчания лишь чиркает зажигалка и задумчиво воет зимний ветер. Никита не говорит ничего и тогда, когда тишину прорезает тихое шмыганье. Плакать Татищеву в обычное не присуще, как и Енисейскому — медленно умирать. Но вот они стоят на балконе, где Сережа тихо обливается слезами, а Никита жмурится на разъедающую лёгкие боль, прокручивая в голове несчастные прогнозы врачей. Когда фильтр начинает обжигать губы, парни дружно зажимают между зубов ещё по одной. Никита плавно мигрировал поближе к Серёже, укладывая голову на его плечо, пока свободная рука обвивает чужое тело. Обычно Татищев стряхивал его с себя, жалуясь на острые, как копья, скулы до безумия дистрофичного Никиты, но сейчас лишь целует в голову, капая слезами на подкрашенные корни волос. — Серёж, — спустя пару минут зовёт Енисейский. — Ты боишься? — А ты? — вопросом отвечает Татищев, особняком отгораживая своих тараканов в голове от чуткого Никиты. — Боюсь, — без стеснения признаётся он, опуская взгляд на руки. — Пока был в больнице, познакомился с девушкой. Вероника зовут, у нее лейкемия. Вот она мне и задала этот вопрос. — Какой-то тупой вопрос, — бормочет Серёжа. — Сама-то что ответила? — «Немного», и всё. По глазам видел, она хотела что-то ещё добавить, но лишь махнула рукой и покатила систему за собой в палату, — Никита крутит разболтавшуюся гайку и слушает неровное дыхание брюнета. — Вид у нее был такой, словно в могильник тащится, хотя, наверно, это недалеко от правды. Серёжа в ответ лишь прогудел, пялясь в небо. «Звёзды считает», — хотел бы сказать Никита, да знает только, что Татищев наверняка лишь обдумывает что-то, даже внимания не придав тому, куда потупил взгляд. — Я тоже боюсь. За тебя боюсь, — признается-таки Серёжа, опуская взгляд на руки. — Мы ведь столько всего хотели сделать. Съехались вот недавно. Дальше бы зажили, наверно, как по маслу. А теперь о завтра и думать боюсь. Никита слушать больше не может. Поднимается с плеча, разворачиваясь к Серёже, и смотрит в его бездонные глаза, уже смирившись, что вместо его отражения там большие чёрные блюдца, доверху набитые печалью. Татищев поворачивается не сразу, а как поворачивается, с ужасом глядит на чужое улыбающееся лицо. Живые так не улыбаются. Слишком смиренно и заунывно. Улыбка эта ощущается так, словно кто-то ногтями по доске проводит. Серёжа жмурится, отгоняя наваждение, а Никита все стоит, выдавливая из себя пародию на улыбку. — Лучше уж плачь, — говорит Татищев, хмурясь. — Закричи или, не знаю, ударь меня, но не улыбайся так. Кого ты пытаешься обмануть этим, себя или меня? Уголки губ опускаются так же медленно, как и поднялись. Никита чувствует, как плотина даёт трещину, и в доказательство тому Серёжа стирает с его лицо одинокую слезу. И правда, кого он пытается обмануть? Когда из-за пелены слёз не получается разобрать даже лицо Серёжи, Енисейский делает шаг вперёд, падая в заранее раскрытые объятия. Татищев лишь молчит, но сжимает так крепко, что смысла в этом месте куда больше, чем в словах. Да и вряд-ли бы Никита его услышал, точно не через собственный вой подбитого животного. Серёжа стоически сносит все: и намокшую от слез футболку, и рыдания, разрывающие его сердце, а сам лишь держится на добром слове. Никого уже не волновала такая вещь, как открытое на распашку окно старенького балкона, ни, тем более холод, что врезался в них вместе с ветром. Никита успокаивается не сразу. Минут десять, если не больше. Ему стыдно поднимать голову, стыдно глядеть в глаза Серёже, стыдно умирать. Это чувство заполняет его с головой, и на это Енисейский лишь сильнее сжимает уже наверняка растянутую футболку Татищева в свою хватку. Ему жаль и за это. — Прости, — сипит парень. Серёжа напрягается, но молчит. «Прости, что умираю», — договаривает голос в голове, пока сам Никита под давлением рук Татищева отлипает, заглядывая в чужие глаза. «Не извиняйся», — читает в них Енисейский, прежде чем брюнет впивается в его искусанные губы своими. Серёже хочется верить. Именно это Никита и делает, даже сквозь поцелуй чувствуя на языке терпкую печаль. Его собственную или Серёжину, понять уже не выходит, но Енисейского это мало волнует. Ведь больно было обоим.