Dreht sich der Wind

Наступила весна. И не только за окном, но и в жизни самого Онегина. Нева разливалась в своих гранитных берегах, так же как чувства в его сердце. Они с Ленским ходили смотреть на реку, невзирая на плохую погоду. Конечно, оба замерзали, а очки Владимира покрывались каплями холодной мороси, из-за чего он почти переставал чётко видеть, но в квартире, куда они возвращались, неизменно было тепло. Сидя рядом, молодые люди бывало подолгу держались за руки или обнимались, чтобы согреться. Поначалу Евгений просто не мог поверить в то, что Ленский ответил любовью на его любовь. Быть может, он просто пожалел его или не так понял. После того, что Онегин сделал с ним, после того, как домогался Татьяны, разве мог Владимир — этот прекрасный человек — принять его, низкого и недостойного. Но день ото дня не оставалось места ни для каких сомнений. Ещё ни разу в жизни Онегин не ощущал по отношению к себе столько любви и принятия. В отличие от себя прежнего, Владимир почти не говорил о том, что чувствует, но не было ничего красноречивее его взглядов, объятий и поцелуев. Когда Ленский нежно касался его лица и спрашивал: «ты придёшь ко мне завтра?», Евгению хотелось притянуть юношу к себе, спрятать в своих объятиях и никогда не уходить. Онегин не влюблялся раньше и не чувствовал, что влюбился сейчас. Это не было эфемерное романтическое чувство, заставлявшее юношей рисовать охваченные огнём сердца в альбомах или всюду слепо следовать за объектом своей страсти, это была любовь, такая же древняя, как сфинксы, такая же непоколебимо и неизменно горящая, как солнце. Евгению казалось, что эта любовь была намного старше и мудрее его самого, и наконец пришло время, когда он был готов познать её. Может быть, ему было нужно пройти через сумрак своей беспутной молодости, через боль, горе и страх, через то странное, похожее на одержимость, чувство к Татьяне, чтобы в конце концов оказаться здесь, любящим и любимым, рядом с человеком, ближе которого не было в целом свете. И Владимир, словно отвечая на его мысли, говорил: — Посмотри, разве не чудо, что мы живы, здесь и сейчас? Столько всего произошло с нами, но мы живы... А пока живы, будем и радостны. Евгений соглашался, не в силах постичь, благодаря кому его драгоценный возлюбленный был таким. Ведь если Онегин просто отдался хандре в своё время, то Ленский продолжал искать свет: в жизни вокруг себя, в повседневных мелочах, в людях, в идеях, в Боге. Как-то одним воскресным днём, когда Владимир по обыкновению читал Библию, Онегин не выдержал и спросил: — Скажи, тебя в самом деле не смущает... быть вместе со мной, как с любовником? Разве Бог не считает связь между мужчинами грехом? Ленский подтолкнул сползшие очки указательным пальцем вверх по переносице и на несколько секунд замер в таком положении, глядя на Онегина так, что невольно напомнил тому учителя. Наконец юноша очнулся и принялся перелистывать толстый том. — Я думаю, здесь найдётся ответ на твой вопрос. — Кажется, Владимир нашёл то, что искал, и положил ладонь на страницу. — Вот, послушай: Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди. Говорит Ему: какие? Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя. Ленский замолчал и выразительно взглянул на Онегина. — Видишь, ни слова о том, что мужчинам нельзя любить друг друга. Да, Ветхий Завет говорит о так называемом грехе мужеложства, но Ветхий Завет говорит о том, что не обрезаться грех, есть свинину грех и работать по субботам грех, а за нарушение этих правил людей надлежит забивать камнями. Дикость, не правда ли? Но времена меняются, а Евангелие на то и было написано, чтобы дать людям завет любви и милосердия как высшую ценность. Понимаешь, Rosenrot? Объяснение вышло до того простым и разумным, что Евгений на миг даже потерял дар речи. Раньше он как-то не думал, что волнуется об этом, но теперь у него словно отлегло от сердца. Значит, Владимир не видит в их связи ничего плохого ни с одной из сторон, а если и был в чём-то их грех перед Богом, то точно не в том, что они любили друг друга. Вздохнув полной грудью, Онегин смог произнести только: — Да, я понял, душа моя. Однако, когда Ленский снова погрузился в чтение, Евгений вдруг поднял голову и, пристально глядя на юношу, добавил: — Погоди, как ты меня назвал? Владимир встретился с ним глазами и заморгал, как будто не понял вопроса, а потом на его лице появилась улыбка, весёлая и немного стеснительная одновременно. — Rosenrot, — повторил он. — Это из одной германской сказки. Не знаю, как поточнее перевести на русский. Наверное, Розочка... Евгений не смог сдержать смешка. — Когда-то я узнал песню с таким названием, очень красивую. Если бы ты услышал её, то понял, почему ко мне пришло это имя. — Так спой её для меня, — тихо попросил Онегин. Он уже давно мечтал услышать пение Ленского, и сейчас надеялся только, что юноша не откажется. Владимир в самом деле не отказался, и хотя Евгению пришлось ждать, пока он дочитает главу, зато потом Ленский достал гитару с подставки у окна и устроился с ней на диване. Его длинные пальцы касались струн, настраивая инструмент, так, словно он ласкал любимого человека, и у Онегина поплыло в голове при мысли о том, что Владимир мог бы так же коснуться его собственного тела. Евгений был бы так счастлив зазвучать под этими руками... Его опасно сладкие мысли прервали первые аккорды, услышав которые Онегин больше не хотел думать ни о чём другом. А потом Ленский запел. Rosenrot, weiß wie Schnee, Königin von Wald und Klee. Mein Herz hab ich dir anvertraut, Rosenrot, So werde meine Braut. Евгению казалось, что он погрузился в песню и пропал в ней — в музыке, в голосе Ленского, в том как чарующе незнакомые немецкие слова текли меж его разомкнутых губ. Онегин едва ли понимал хоть сотую часть, но его ум и не нуждался в том, чтобы понимать, потому что сердце отзывалось и звучало в такт музыке, так, будто знало её вечность. Целая жизнь прошла за те несколько минут, пока Владимир пел. И Евгений воззрился на юношу открытым изумлённым взглядом ребёнка, когда тот закончил и поставил гитару на пол рядом с собой. Онегин не знал, что сказать, как выразить невыразимое. Тихое «спасибо», — Ленский улыбнулся. — Я рад, что тебе понравилось... Rosenrot. Минуту спустя Владимир уже лежал под Евгением, обнимая его, тихо, счастливо смеясь, а тот сцеловывал улыбку с губ своего возлюбленного и чувствовал себя таким живым. — Сотню лет я был далеко отсюда, и наконец заклинание падёт, — прошептал Ленский, касаясь губами уха Онегина, тихий глубокий голос и слова, точно признание в любви: — Розочка, белая как снег, владычица леса и клевера, я вверил тебе своё сердце, Розочка, так стань моей невестой...

***

А между тем не стояла на месте и деятельность либерального общества, где всё чаще заходила речь о единомышленниках с Юга. Многие были не согласны с их позицией, в том числе Онегин, который как-то встречался с их идеологом Пестелем, и почти сразу проникся к нему неприязнью. А вот обстоятельный Ленский пытался вникнуть в каждую деталь, чем всё больше беспокоил Онегина. Владимир был человеком исключительно миролюбивой натуры, а ещё впечатлительным и эмоциональным, хоть эти стороны его характера немного притупились из-за болезни, но всё ещё были сильны. Что если идеи южан сыграют на этом, и Ленский соблазнится ими... Евгению не хотелось додумывать, но мысль приходила сама собой: «тогда я его потеряю». То чувство, которое Онегин испытывал в такие моменты было ужасным, лишь отчасти похожим на страх. Оно ощущалось как огромный ком холодной липкой слизи, медленно ворочающаяся где-то в глубине его нутра. Онегина мутило и тошнило от страха, у него почти не осталось сил, чтобы справляться. С каждым разом их становилось всё меньше. Ленский тоже стал казаться более беспокойным, чем обычно. Он так и не смог добиться разрешения на освобождение своих крепостных, из-за чего на какое-то время захандрил и только недавно очнулся, с явным желанием снова начать делать хоть что-то. Несколько дней он был занят только тем, что ездил к сестре и копался в бумагах, а потом вдруг без всяких предупреждений сказал Евгению страшное: — Я решил ехать в Киев, Ойген. Чтобы вполне разобраться в противоречиях взглядов, мне нужно немного пообщаться с членами южных обществ. Онегину показалось, что даже если бы его сейчас ударили в живот, дыхание не пропало бы так скоро. Он медленно повернул голову к Ленскому, почти физически ощущая, как кровь отлила от лица. — Нет. — Слово упало между ними, как кусок льда. — Нет? — нахмурился Владимир. — Почему это? — Я не дам тебе совершить самоубийство таким изощрённым образом. Южане сами не понимают, как опасно то, что они проповедуют. Я продумывал все возможные варианты, и если, ни дай Бог, дойдёт до судов, то сторонники цареубийства и те, кто имел с ними хоть какие-то сношения, пострадают больше всего. — Что ж, если ты правда так волнуешься, поехали со мной. Евгений вздохнул и прикрыл глаза ладонью, жестом человека, находящегося на грани. — Неужели не понял? Ты как будто собираешься прыгать с моста и зовёшь меня следом, но я не это имел в виду, когда обещал идти за тобой и заботиться о тебе. Если я что-то и сделаю, то удержу тебя от прыжка. Онегин видел, как Владимир поджал губы и ещё сильнее нахмурился. Его глаза потемнели, но Евгений не дрогнул. Он крепко сцепил руки на груди, в упор глядя на юношу. — Ты совершенно не видишь во мне взрослого человека со своими взвешенными решениями, верно? — Холодный тон Ленского почти повторял тон Онегина, но за ним ясно слышалась вспыльчивость, свойственная Владимиру прежде. — А я-то надеялся, что перестал быть для тебя мальчишкой, на которого можно смотреть свысока. — Владимир, поверь, я уже очень давно не смотрю на тебя свысока. — Евгений подошёл к Ленскому и хотел коснуться его руки, но тот отшатнулся. — Вот как, значит ты пытаешься ограничить мою свободу, потому что видишь во мне равного? — прошипел Ленский. Онегин чувствовал, что начинает злиться. — Ограничить свободу? — он невесело хохотнул. — Помилуй, если ты видишь ситуацию в таком свете, то я, пожалуй, действительно ограничу тебе свободу, чтобы соответствовать. Моих связей хватит, чтобы сделать твою подорожную бесполезной. Ты не уедешь дальше петербургской заставы. Ленский не ответил сразу. Он стоял, напрягшись, как готовое к атаке животное: сжатые кулаки, ярко-пунцовые губы на страшно побледневшем лице, дикие глаза. — Не смей... Не смей так говорить со мной. — Ленский оскалился, и в этот момент Евгений по-настоящему оторопел. Ещё никогда он не видел своего друга и возлюбленного таким злым. А тот часто дышал и, казалось, готов был зарычать. Тихий омут, черти в котором подплыли почти к самой поверхности. Евгений же вдруг с содраганием понял, что сам дразнит и вынуждает этих чертей явить себя. Но Владимир... Владимир мог не выдержать, они могли сломать его. Лучшее, что сейчас мог сделать Онегин, это отойти от Ленского, не губить его вновь. И Евгений попятился, а потом развернулся и быстро покинул квартиру. Когда Онегин вернулся к себе домой, внутри у него продолжало давить и скручиваться колючим узлом, пальцы окоченели и подрагивали, а голова наоборот пульсировала жаром. Время только-только приближалось к обеду, и Евгений хотел есть, но аппетита не было совсем. Казалось, что бы ни произошло и что бы сам Онегин ни пытался сделать, он всё равно потеряет Владимира. Как будто какой-то жестокий бог уже выткал это на полотне мироздания, как нечто неизменное. Евгений не злился, но ему было до того невыразимо тоскливо, что хотелось перестать существовать. Не умереть, а исчезнуть, словно бы и вовсе никогда не рождался. Долго находиться наедине с собой Онегин ожидаемо не смог и, поборов желание вернуться к Владимиру, поехал в Talon. Обед вернул не только силы, но и способность ясно мыслить. Да, они с Владимиром не поняли друг друга, но ведь примириться, попытаться найти компромисс, было вполне в их силах. Ленский скоро отойдёт от гнева и несомненно сам захочет пойти навстречу. Значит Евгению нужно не валять дурака, а ехать на Мильонную и говорить, говорить, пока не получится прийти хоть к чему-то. Приняв такое решение, Онегин почувствовал, что жить стало намного легче. После обеда он поехал домой переодеться, попутно обдумывая, что скажет Владимиру при встрече. К моменту когда Евгений поднимался в квартиру Ленского, у него уже было заготовленно несколько сценариев того, как может развиваться разговор, но все они оказались бесполезны, когда впустивший его Рюдигер сказал, что господина Ленского нет дома. Онегин заволновался, хоть и не подал виду, решив про себя, что Владимир, скорее всего, отправился к сестре. Он поблагодарил слугу, добавив, что, возможно, скоро вернётся, и поехал прямо на набережную Мойки, в дом Натальи Андреевны Волковой. И Наталья Андреевна, и Валерия встретили Евгения очень приветливо, но заметно обеспокоились, услышав причину его визита. — Нет, Владимира не было со вчерашнего дня, — сказала Наталья Андреевна. — Быть может, пока вы здесь, он уже вернулся домой. — Не исключено, — согласился Онегин и, поблагодарив, вышел в прихожую, где его догнала Валерия. Она вцепилась в руку Евгения необычайной для своих тонких пальчиков стальной хваткой, так что ему даже стало больно. — Евгений, — быстро зашептала она, — я не хочу верить, что брат пропал, но если это так, то, умоляю, найдите его. Он не должен попасть в беду. — Не волнуйтесь, Валерия Константиновна, — Онегин накрыл её ладонь, одновременно пытаясь ободрить и хоть немного ослабить цепкую хватку на своей руке. — Я в полной мере разделяю вашу заботу о Владимире и обещаю, что найду его во что бы то ни стало. — Хорошо... — Валерия немного расслабилась. — Когда отыщите брата, скажите ему, чтобы приехал сюда, или привезите сами. Я не буду спокойна, пока не увижу его. — Можете на меня положиться, — ответил Онегин, и Валерия посмотрела на него с благодарностью. Помня о предположении Натальи Андреевны, Евгений вернулся в квартиру на Мильонной, но там ничего не изменилось. Рюдигер с готовностью впустил Онегина, чтобы тот мог подождать, при всей своей сдержанности он тоже волновался о господине Ленском. Сидя в гостиной, Евгений листал случайно попавшийся на глаза сборник стихов де Шенье, когда в голову ему пришло, — а не мог ли Владимир сгоряча уехать в своё рискованное путешествие прямо сейчас. Это была бы катастрофа. Онегин расспросил слугу, но тот ответил, что господин Ленский ушёл пешком и вещей при нём не было. Звучало обнадёживающе, но не очень. Владимир был в Петербурге, но где, город велик. Оставалось надеяться, что юноша вернётся сам. Однако чем больше часов проходило, тем меньше становилась эта надежда. Евгений прождал до полуночи, пока волнение не стало невыносимым, после чего решительно вышел в переднюю, где столкнулся с Рюдигером. Немец держал в руке лампу, и в тусклом свете его лицо походило на череп. — Вы уходите, господин Онегин? — спросил он, и Евгению показалось, что в его прежде безукоризненной русской речи прорезался лёгкий акцент. — Да... Но я скоро вернусь. Я найду Владимира. Слуга кивнул и вышел ненадолго, чтобы принести Евгению его пальто, шляпу и трость. — Удачи вам, господин Онегин, — услышал Евгений, уже стоя на лестнице, и обернулся, чтобы поблагодарить, но дверь квартиры закрылась прежде, чем он успел это сделать. Почти всю ночь Онегин ездил по Петербургу, пытаясь найти хоть какие-то следы Ленского. Евгений потратил уйму времени без всяких результатов из-за отсутствия какого бы то ни было плана, пока не решил наведаться к Тургеневу. Несмотря на неприлично поздний час, Онегина приняли, и оказалось, что его приятель ещё даже не ложился спать. — Да, Ленский был у меня. Ушёл, кстати, не так давно, — ответил Тургенев, внимательно выслушав Онегина. — Если честно, я предполагал, что ты приедешь спрашивать о нём, поэтому не ложился. — Как он? Не говорил, куда собирается? — тут же обрушился на Тургенева Евгений с новыми вопросами. — Ох, друг мой, — вздохнул тот, — вижу, что ты волнуешься, но буду с тобой откровенен. Когда Владимир пришёл, я решил поначалу, что он пьян, но потом понял, что нет. Он просто был... в странном состоянии. Расспрашивал про перспективы нашего общества, в какой-то момент вдруг развеселился и стал читать стихотворение Катенина, ну, то которое — «Отечество наше страдает под игом твоим, о злодей!» Напугал меня, когда взял с каминной полки трофейный пистолет и приставил дуло к виску. Видимо, в этот момент на лице Онегина так явственно проступил ужас, что Тургенев поспешил его успокоить: — Этот пистолет уже много лет не заряжен, но всё же... — Он не сказал, куда собирается? — слабым голосом переспросил Евгений. Тургенев качнул головой. — Я специально спросил. Удивительно, но он был очень решителен в своём ответе, сказал про какую-то церковь на Васильевском острове. Думаю, если ничего не случилось, наш друг сейчас там. — Васильевский остров... — повторил Онегин, задумавшись на мгновение, а потом быстро взял Тургенева за руку. — Благодарю тебя, друг мой. Я должен ехать. — Конечно. Дай Бог, чтобы всё разрешилось наилучшим образом. — Дай Бог, — эхом отозвался Евгений. Найти церковь на Васильевском острове оказалось не трудно. Это была церковь Благой Вести, симметричное, тянущееся вверх сооружение, светлое и красивое, как и положено всякой церкви. Евгений на миг ощутил какую-то неприятную неловкость перед её дверями, но одна мысль о Владимире вытеснила все прочие, и Онегин решительно вошёл внутрь. Под сводами церкви было тихо и тревожно. Евгений быстрыми шагами двинулся к алтарю, ища глазами священника. Тот вскоре и сам появился, заслышав стук каблуков Онегина. — Что привело вас сюда в столь поздний час? — Евгений обернулся на голос и, вздохнув почти с облегчением, подошёл к святому служителю. — Я только хотел спросить. Скажите, не было ли здесь молодого человека, немного ниже меня ростом, с длинными чёрными волосами. Это мой друг, и я... Я обидел его и хочу примириться. — Онегин быстро облизнул губы и стиснул в руке трость, напряжённо глядя на священника. По лицу того ничего нельзя было прочесть. — Да... — наконец сказал он. — Совсем недавно тут был один юноша. Он показался мне чем-то очень расстроеным. В какой-то момент я спросил, не нужна ли ему помощь, но он отказался, сказал, что побудет на кладбище, снаружи. — Давно это было? — выпалил Онегин. — Нет. Не больше десяти минут назад. — Священник посмотрел на Евгения всё таким же нечитаемым взглядом и вдруг добавил: — Идите к своему другу. Я думаю, он очень нуждается в вас. Это было так неожиданно, что Онегин только кивнул и, развернувшись, устремился к выходу. Было ещё довольно темно, до рассвета оставалось несколько часов, но Онегин почти сразу разглядел фигуру человека на одной из кладбищенских скамей. Владимир, а это был он, сидел сгорбившись, почти неподвижно, только его плечи время от времени слабо вздрагивали. Евгений тихо присел рядом, уже готовясь к тому, что Ленский отпрянет, взглянет на него, как на чужого. Однако, когда Владимир вдруг поднял лицо, нечто совсем другое заставило сердце Онегина оборваться. На Ленском не было очков, и без них глаза юноши казались незрячими, как два замёрзших озера. Именно такие глаза Евгений видел перед своим внутренним взором, думая о том, что убил своего единственного друга. Такие глаза, застывшие на белом безжизненном лице поэта, снились ему в кошмарах. Всё как в тех страшных снах, с той лишь разницей, что глаза, которые смотрели на него здесь и сейчас, тускло блестели от слёз, а щёки Владимира были мокрыми. Евгений ненавидел слёзы, особенно женские, считая их инструментом манипуляций, но сейчас он имел дело не с болезненной барышней, перед ним был Владимир... Его Владимир никогда не плакал, по крайней мере, Онегин никогда этого не видел, а сейчас слёзы текли по его лицу, и прежде чем Евгений полностью осознал своё действие, он уже бережно обхватил юношу руками и прижал к себе. Ленский даже не попытался отстраниться. Напротив, прильнул в ответ, тихо всхлипывая, и только через несколько секунд Онегин понял, что Владимир пытался что-то сказать. — Я видел, Евгений... Я знаю... — сквозь дрожь и прерывистое дыхание. — Я знаю, чем всё закончится. Наше дело... стремление к конституции... Будут убийства, покалеченные жизни... Я хотел перемен, но не так... Я никогда не хотел таких страданий. У Владимира не осталось сил говорить и, спрятав лицо у Онегина на плече, он горько заплакал. Евгений же молча гладил Ленского по спине и волосам. И хоть слова Владимира могли показаться любому другому горячечным бредом, Онегин с ужасом улавливал в них смысл. Самый худший вариант, который он предполагал, о котором старался не думать, тот вариант, при котором их обоих ждала ссылка... возможно, разлука навсегда. Евгений не знал, как и под воздействием чего Ленский увидел то, о чём пытался сказать, но юноша был так напуган и убит горем, что разумнее было не копаться в причинах, а разбираться с последствиями. Сейчас Владимир постепенно успокаивался и уже не всхлипывал, а только глубоко прерывисто дышал. Немного отстранившись, он принялся утирать слёзы с покрасневших глаз ладонями. Евгений протянул ему платок. — Спасибо... — Ленский прижал платок к глазам, а потом уткнулся в него носом, вдыхая слабый запах духов Евгения. Ненадолго воцарилось молчание прерванное тихим, серьёзным голосом Онегина. — Я искал тебя, чтобы извиниться... Прошу, прости меня за то, что нанёс тебе обиду. Всё, что я сказал, было вызвано вовсе не желанием ограничивать тебя, но страхом, что с тобой может случиться несчастье... Нечто похожее на то, что ты видел, — Евгений сглотнул. — Поверь, мне не хочется звучать драматично, но я не смогу жить, если ты... В моей жизни ещё не было человека, который так сильно изменил бы её, к которому бы так прикипела моя душа. Позволь... Позволь же мне быть рядом, позволь оберегать и любить тебя. Ничего больше я не прошу. Сказав всё это, Онегин ожидал ответа, затаив дыхание. Не так часто он бывал искренним, открытым и честным настолько. Это пугало, но рядом с Владимиром просто невозможно было быть другим, и Онегин старался не думать, как много зависело от ответа Ленского, который сидел, прикрыв глаза, слишком отрешённый, чтобы это могло не тревожить. Внезапно ресницы Владимира взлетели вверх, глаза открылись, а казавшийся потусторонним без очков взгляд поймал взгляд Евгения, что происходило не так уж часто. Время пришло. — Я знаю... — заговорил Ленский, — знаю, что нравился тебе, когда был другим, но во мне многое изменилось... Ты и сам успел заметить, но Бог свидетель, что я люблю тебя с тех самых пор, когда мне было восемнадцать, и наверное, буду любить до самой смерти... Но я изменился и изменюсь ещё. Я перестану быть молодым, перестану быть красивым, может быть, стану скверным, может быть, сойду с ума. И хотя я верю, что дорог тебе, полюбишь ли ты меня таким, каким я стал? Эти слова отозвались где-то очень глубоко в душе Онегина, и тихий вздох сорвался стоном с его губ. Он взял Владимира за плечи и заговорил, ни на секунду не отрывая глаз от его лица: — Умоляю тебя, жизнь моей жизни, ты спрашиваешь — полюблю ли я тебя, так, словно я уже не люблю тебя больше всякого человека на свете. Я знаю, что ты изменился, и понимаю, что это неизбежно, но солнце не гаснет, когда закрываешь глаза, а синее небо остаётся синим, даже когда его заслоняют тучи. В тебе есть то, чего нет во мне, неизменное — твоя доброта, твоя искренность... свет. Я люблю в тебе всё, чем ты был, есть или станешь, потому что в основе ты всегда будешь собой. И мне не важно будет ли твоё небо ясным или грозовым, потому что оно навсегда прекрасно для меня. Ленский слушал то, что говорил ему Онегин, и с каждым словом на его лице всё яснее проступали эмоции. Владимир положил ладони на пылающие щёки Евгения и притянул его к себе. — О, Евгений... — только и смог выдохнуть юноша, коснувшись лба друга своим, а потом они обнялись, сомкнув руки и прижавшись телами, так, словно жаждали этого долгие годы. Они обнимали друг друга ещё несколько минут, прежде чем Евгений отстранился, осознав, что и он, и Ленский всё ещё сидели на холодной скамье церковного кладбища, уставшие после бессонной ночи и озябшие от весенней прохлады. — Где твои очки? — спросил он, и Владимир удивлённо моргнул, коснувшись переносицы. — Не знаю... Я вышел из дома, они были... А потом пропали. В ответ на это Онегин только вздохнул, оставив лёгкий поцелуй между бровей своего возлюбленного. — Пойдём, я отвезу тебя домой. Как оказалось, в квартире на Мильонной их ждали. Рюдигер, открывший дверь, выглядел так, словно и не ложился спать, а облегчение отразившееся на его лице при виде Ленского было, наверное, самой сильной эмоцией, которую Онегину довелось наблюдать у этого человека за всё время. Дружески коснувшись плеча слуги, Владимир о чём-то заговорил с ним на немецком, и после короткого диалога Рюдигер скрылся в комнатах, а Ленский повернулся к Евгению. — Останься на ночь... пожалуйста, — выпалил юноша. Онегин замер, медленно осознавая, что ему сейчас предложили. Ещё ни разу он не оставался у Ленского на ночь. Хотя однажды они заснули вместе прямо на диване, но тогда Евгений проснулся около полуночи, разбудил Владимира и, уговорив его пойти отдыхать в свои покои, уехал домой. Сейчас же Ленский просил его остаться до утра, и Онегин, понятия не имея, что может стоять за этим предложением, чувствовал, что волнуется. — Конечно... — наконец ответил он. — Ты хочешь, чтобы я... — Был со мной, спал рядом и никуда не уходил. — Ты зовёшь меня в свою постель? — Евгений не удержался от смешка, но последовавший ответ чуть не убил его своей серьёзностью. — Да. Ты не откажешь? — Как я могу отказать, — едва заметно севшим от волнения голосом выдохнул Онегин. Впервые оказавшись в спальном покое Ленского, Евгений не мог не оценить, как уютно и со вкусом была обустроена эта комната. Большой мягкий ковёр, изящные светильники на стенах, несколько кресел с подушками и прочая мебель, всё смотрелось абсолютно уместно и гармонично. Постель была устроена в небольшом углублении, наподобие алькова, и при желании отгораживалась от остальной комнаты ширмой. Идеально для желающего побыть в полном уединении. Пока Евгений осматривался, Владимир скрылся за дверью, судя по всему, ведущей в уборную, и долго не выходил. Разоблачившись до верхней рубашки и штанов, Онегин сидел в кресле, слушая доносившийся до него плеск воды, и уже слегка задремал, когда Ленский тихо вошёл. Он тоже почти полностью разделся. Нижняя рубашка была расстёгнута, обнажая ключицы и светлую грудь, лицо и шея Владимира были влажными, а чёрные кудрявые волосы сплетены в короткую косу, но не как обычно, а ото лба к затылку. Юноша был неподражаемо красив сам по себе, а этот домашний образ предавал ему какого-то совершенно особого очарования, так что Онегин невольно залюбовался. — Тебе очень идёт, — сказал он, подходя и скользнув пальцами по убранным волосам Ленского. Тот чуть смущённо улыбнулся: — Пришлось начать заплетать, чтобы волосы не обматывались вокруг шеи по ночам. А то ведь и задохнуться недолго. Евгений хмыкнул и поцеловал юношу в висок, шепнув: — Не засыпай без меня, mon cher. Я скоро вернусь. От этого низкого шёпота Владимир очаровательно порозовел, а Онегин, напоследок коснувшись его спины, скрылся в уборной. Откровенно говоря, Евгению очень хотелось сейчас принять ванну, но за неимением такой возможности он долго держал руки под водой, а потом тщательно умылся. Мыло, лежавшее тут же, на умывальнике, очень приятно пахло, а полотенце было мягким и душистым. Словом, когда Онегин вернулся в спальню, то чувствовал себя посвежевшим и спокойным. Ленский послушал его и не спал, хотя было видно, что ему очень хотелось. Юноша переоделся в ночную рубашку и сидел на краю постели, опустив голову. Заслышав шаги, он тут же встрепенулся, сонно моргая, и Евгений поспешил раздеться, оставив только нижнюю рубашку и исподнее. — Прости, что заставил тебя ждать, мой хороший, — сказал он, подходя, на что Владимир только нежно улыбнулся и протянул к нему руки. — Не стоит извинений. Лучше обними меня покрепче, я так устал... Онегин тут же с готовностью выполнил эту просьбу и, опустившись на ложе, обнял Ленского под грудью, позволив тому обхватить себя за шею. Они повалились на постель, утомлённые до крайности. Владимир потёрся носом о щёку Евгения, шепнул: «добрых снов», прежде чем уютно устроиться в его объятиях и смежить веки. — Добрых снов, — отозвался Онегин, тоже закрывая глаза и целуя Ленского куда-то в волосы. Он чувствовал, что от юноши исходит какой-то смутно знакомый свежий аромат, и только засыпая Евгений понял. От Владимира пахло шиповником.