Dreht sich der Wind

На следующий день дорога до Мильонной уже представлялась Онегину не гиблой, как накануне, а едва ли не благословенной. Евгений с такой лёгкостью преодолел три лестничных пролёта до квартиры Ленского, словно это не он был человеком, готовым лишиться самообладания прямо на этих ступенях меньше суток назад. Как и давеча, Онегина встретил в передней слуга, и Евгению даже показалось, что в его подчёркнуто учтивом обращении появился лёгкий намёк на приязнь. Со словами, что господин Ленский ожидает у себя, слуга проводил Онегина прямо в кабинет. Владимир действительно был там. Он сидел у камина, закутавшись в синюю разукрашенную шаль, и казался спящим. Впрочем, Ленский сразу открыл глаза, внимательно посмотрел на вошедших и, жестом отпустив слугу, поднялся навстречу Онегину. — Ойген, здравствуй, дорогой мой! — с чувством поприветствовал Владимир; Онегин невольно отметил про себя, как юноша произнёс его имя на немецкий манер. — Я боялся, вдруг ты передумаешь, не придёшь. Так боялся... — последние слова Ленский прошептал совсем тихо, и Онегин ласково сжал его руку, не в силах оставаться безучастным. — Напрасно, друг мой. Я не передумал. Видишь? Я пришёл к тебе. Владимир задумчиво посмотрел на их соединённые руки и, скользнув пальцами по тыльной стороне ладони Онегина, отступил, чтобы пододвинуть своему гостю второе кресло. Евгений сел, окидывая взглядом обстановку. Эта комната была наполнена присутствием Ленского ещё больше, чем гостиная. Его книги небрежно громоздились на полках за приоткрытыми застеклёнными дверями шкафа, его записные книжки и альбомы для рисования лежали на столе рядом с помятыми журналами и криво заточенными карандашами, на каминной полке виднелись исписанные его почерком листы, придавленные пресс-папье. В одном месте Ленский прямо к обоям пришпилил булавками какие-то вырезки и записки. Онегин не мог как следует рассмотреть, потому что из двух тяжёлых штор на окне была открыта только одна, так что света в комнате было мало. Тот же свет, который всё-таки пробивался внутрь, путался в густом ворсе тёмно-зелёного ковра, и в этом сумраке сидевший напротив Ленский снова показался Онегину призраком. Юноша опять молчал, теребя кисти по краям шали и сосредоточенно глядя в какую-то точку около плеча Евгения. В глаза он не смотрел. Стараясь не выдавать того, насколько не по себе ему стало, Онегин сглотнул и заговорил первым. — Так, ты говорил, что много времени провёл в Англии? — Да, — чуть оживился Ленский. — В основном в Лондоне, но какое-то время в Оксфорде. Это удивительный город, особенно весной. Тогда я не мог писать стихи, поэтому делал рисунки. Проводил в ботаническом саду так много времени, что, думаю, растения начали считать меня своим. Евгений улыбнулся, представляя, как Ленский сидит с альбомом в руках на какой-нибудь старой, увитой плющом скамье среди зелёных зарослей, а цветы и ветви тянутся к нему, словно желая обнять. — Тебе было не сложно общаться с англичанами? — поинтересовался Онегин. Владимир задумчиво склонил голову набок. — Может быть, только поначалу. Я очень мало знал язык, когда только приехал, но выучить его оказалось гораздо легче, чем мне казалось. Наверное, помогло моё знание немецкого. — Коротким отрывистым движением Ленский поправил шаль. — А вот ты, друг мой, я уверен, превосходно изъесняешься по-английски. — Откровенно говоря, я учил английский ради Адама Смита и лорда Байрона, поэтому больше читаю. Моё произношение не безупречно, — ответил Онегин и с приятным волнением впервые за сегодняшний день заметил на лице Ленского намёк на улыбку. — Это довольно забавно, что англичанам было очень сложно выговаривать моё имя, поэтому в конце концов я стал представляться как Вольмар. Евгений тоже улыбнулся. — Как в романе Руссо? Тебе идёт. При мысли о Руссо и сентиментальных романах Онегину сама собой вспомнилась Татьяна, и улыбка сразу сошла с его губ. Ему было неприятно вспоминать о ней, вернее, о себе, пришедшим склонить к связи замужнюю женщину, лежащим перед ней на полу и жалким, как мокрая кошка. Ему не хотелось, чтобы Ленский узнал, как низко он пал. По крайней мере, не сейчас. Поэтому Евгений чуть поспешно перевёл разговор на другую тему. — Я тоже путешествовал несколько лет назад. — В самом деле? — заинтересовался Ленский. — Где же ты был? — В разных уголках России. Нижний Новгород, Кавказ, Таврида, Одесса, всего и не припомню. — Как это замечательно, — вздохнул Владимир, и Онегин с трудом удержался, чтобы не сказать, что тогда ему вовсе не было замечательно. Это путешествие было бегством, но бегством от самого себя, и где бы Евгений ни оказывался, всюду он бесконечно скорбел по нему, Владимиру Ленскому, бесконечно мучился угрызениями совести. — Хотелось бы мне тоже побывать в Тавриде, — прервал горестные думы Онегина голос Владимира. — Я отвезу тебя, — тут же, без раздумий отозвался Евгений, и Владимир поднял на него ставший очень тёплым взгляд. — Это так мило с твоей стороны. Думаю, чтобы не остаться в долгу, я должен буду отвезти тебя в Оксфорд. — Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы смог отправиться туда вместе с тобой. Эти слова вырвались у Онегина абсолютно непреднамеренно, но до того естественно, что он даже не удивился. Это была искренность, ещё более ценная из-за того, что Онегин был человеком, с юности приученным к светскому лицемерию. И Владимир уловил эту искренность, как камертон, отозвался, посмотрев Евгению прямо в глаза, впервые за этот вечер. И Евгений посмотрел в ответ, не в силах отделаться от ощущения, что эти голубые глаза за стёклами очков, как водовороты, затягивают его... куда-то. Пара мгновений, и всё прекратилось. Ленский снова потупился на свои сложенные на коленях руки, словно опять собирался пугающе замолкнуть, но, кажется, подумав о чём-то, тихо произнёс: — Ты согласишься отужинать со мной сегодня? — Конечно, — с облегчением выдохнул Онегин. — Конечно, душа моя. Онегин пришёл и на следующий день, не заботясь о том, что наносить визиты три дня подряд — могло показаться по меньшей мере странным, если исходить из светских обычаев. Однако он исходил из своих собственных ощущений и из желания Владимира. А желание юноши видеть Евгения у себя как можно чаще было таким открытым и честным, что усомниться в нём было просто невозможно. Ни сейчас, ни раньше Ленский не мог, а может не хотел, скрывать своих мыслей и чувств. В нём не было ни грамма фальши, и уже одно это делало Владимира чудаком в глазах окружающих. Впрочем, сейчас Ленский вряд ли мог получить порицание от чопорного света хоть в чём-то, просто потому что не выходил в люди. За свои пару визитов Онегин успел понять, что некогда общительный Владимир проводил дома большую часть времени. С тревогой Евгений замечал в своём друге приметы затворника, которые некогда были так присущи ему самому. Было воскресенье, когда Онегин явился в третий раз. Они с Ленским снова встретились в кабинете, и завидев гостя, юноша с прежней радостью приветствовал его, откладывая увесистую книгу, которую читал. Библия, разглядел Евгений название на обложке. — Не сочти за дерзость, но в прежние времена ты, кажется, не очень интересовался Писанием, — ответив на приветствие, небрежно бросил Онегин, кивая на толстый том. — Ты прав, — не стал отрицать Ленский. — Но после... всего, я искал новые источники опоры, а религия, так уж получилось, самый древний и самый надёжный источник опоры из всех. В какой-то момент я даже планировал уехать в один сибирский монастырь, но пришлось признать, что я пока к такому не готов. Осознание сказанных Владимиром слов осело у Онегина в животе липким пугающим холодом. Стоило только представить: Ленский, добровольно заперший себя в стенах монастыря где-то за тысячи вёрст в далёкой страшной Сибири, остригший свои изумительные кудри, принявший новое имя, отказавшийся от прежней жизни. Тогда бы Евгений точно никогда его не нашёл, а если бы нашёл, то не смог бы сидеть с ним так близко, как сейчас, говорить так свободно. В один миг сделалось почти невыносимо тревожно, и Онегин подался к Ленскому, выдохнув: — Пожалуйста, не уезжай в монастырь, никогда. Прозвучало совершенно по-детски, смешно, ужасно несолидно, но Владимир не посмеялся над ним. Склонил голову набок своим характерным птичьим жестом, глядя исподлобья. — Сейчас у меня нет причин уезжать в монастырь, — сказал он. — Я чувствую себя почти здоровым. Тогда всё было по-другому. — В разговоре со мной Валерия упоминала о некой душевной болезни, — осторожно произнёс Евгений. — Это ведь то, о чём ты говоришь? Ленский нерешительно закусил губу и наконец ответил: — Да... Понимаешь, тогда, после ранения, я думал, что умру... Я был уверен, что умру. Возможно, моя душа побывала слишком близко к границе смерти. — Владимир закрыл глаза. — Как бы то ни было, что-то изменилось. Сначала я даже не заметил, а потом понял, что внутри как будто темнеет. Конечно, у меня появились мысли о том, что Бог поможет мне, если я обращусь к Нему. Уже во время лечения в Англии, мне сказали одно слово, которое я когда-то слышал от тебя... Сплин. У Онегина по спине прошёл озноб. — Но благодаря тебе, я знал, что не одинок в том, что переживаю, — продолжал Ленский, — что ты бы понял меня. Ты ведь понимаешь, да? Внезапно что-то в тоне, во взгляде Владимира болезненно живо напомнило Евгению его друга в те времена, когда они только познакомились. Эмоциональная открытость на грани уязвимости, то, как он смотрел на Онегина, глазами ребёнка, взирающего на старшего, на того, кому он может доверить всё, что угодно. Евгений вспомнил, что тогда тянулся к Ленскому отчасти потому, что видел в нём, если не себя, то человека очень похожего на него, юного. И сейчас Евгений снова видел в Ленском почти себя, но уже не молодого и прекрасного, а уставшего, замкнувшегося в себе, одинокого. «А ведь ему двадцать три сейчас. Почти столько же, сколько было мне, когда мы встретились». Тогда, пять лет назад, Владимир помог Онегину почувствовать себя менее одиноким. Идеализм, восторженность и романтичность юного поэта затронули его, хоть Онегин и вёл себя тогда как порядочный эгоист и насмешник. Но в конце концов то, что нам нужно, зачастую совсем не то, чего мы хотим. Сейчас же Ленский сам нуждался в помощи, в поддержке и близости. И видя это, разве мог Евгений отвернуться от того, кто был так важен для его собственной жизни. — Да. Да, я понимаю тебя, Владимир. — Голос Онегина чуть дрогнул, став ниже и проникновеннее. Он протянул юноше руку, словно предлагая объятия, и тот вдруг порывисто прижался к его груди, толкнул Евгения лбом, обвил руками. И Онегин, поборов секундное замешательство, ответил. Он сомкнул приподнятые руки, обняв Ленского под лопатками и опустив ладонь на его кудрявый затылок. Было так хорошо, что Евгений даже не знал, с чем можно сравнить это чувство тепла и полноты. Уткнувшись подбородком в макушку Владимира, он дышал, и любовь, которая душила его во время того злополучного объяснения с Татьяной, теперь наполняла грудь с каждым вдохом. В тот день Онегин снова остался до позднего вечера. Владимир рассказывал, как в Германии, где он остановился пожить несколько дней на пути из Англии в Россию, ему захотелось записать несколько традиционных песен. Чтобы помочь осуществить это желание, гёттингенский товарищ Ленского отвёз того в какую-то деревеньку на берегу Везера, где Владимир помимо обычных выучил парочку непристойных песен, а потом ещё соблазнился танцевать под трактирную скрипку. История была такой забавной, и Евгений смеялся от души, восхищаясь тем, что Владимир всё ещё способен быть таким после всего, что он пережил. Значит Ленский жил в Германии. Теперь было понятно, почему то, как он говорил, показалось Онегину странным. Речь Владимира была немного отрывистой, он очень чётко проговаривал все слоги на немецкий манер, как будто отвык говорить по-русски. Евгений выказал желание услышать, как Ленский поёт немецкие песни, и юноша многообещающе ответил, что, быть может, однажды, но не сейчас. Евгений и Владимир продолжали регулярно встречаться до самого конца января. Онегин водил Ленского гулять, от Мильонной через Мраморный переулок до Дворцовой набережной, по которой они ходили, пока не замерзали. Продрогнув, друзья возвращались в квартиру Ленского, где грелись у камина, Евгений пил кофе, а Владимир чай с лимоном. И хотя юноша больше не читал стихов, им всегда было о чём поговорить, а общество друг друга не надоедало. Когда уже в феврале Онегин встретился с Тургеневым, тот шутливо поругал приятеля за то, что тот пропал неизвестно куда так надолго. — Дела, — отговорился Евгений, хоть и знал, что Тургенев вполне осведомлён, — никаких дел у Онегина нет и быть не может. — Это, конечно, не моя забота, но ни наша ли общая знакомая, Валерия, стала причиной твоего внезапного исчезновения? — с лёгким вежливым интересом осведомился Тургенев, и Евгений, подумав о том, что именно Валерия стала человеком, вернувшим Ленского в его жизнь, медленно кивнул. — Да, пожалуй, ты прав. Тургенев мягко улыбнулся. Евгений не сомневался, что этот человек никогда не скажет ничего лишнего ни о нём, ни о ком-либо другом, но также не сомневался, что в определённых кругах уже давно во всю болтают, будто он, убеждённый холостяк Онегин, собирается жениться на Валерии Ленской. Знали бы эти люди, как обстояли дела на самом деле. Впрочем, нет, лучше им не знать. Тем же вечером Тургенев снова позвал Онегина на собрание тайного общества, но тот отказался. — Не думай, что я бросаю наше общее дело, друг мой, — поспешил уверить Тургенева Евгений. — Однако некоторые перемены в моей жизни требуют сейчас особого внимания. Надеюсь, ты поймёшь. — Я понимаю, — Тургенев посмотрел на Онегина спокойно и доброжелательно, а потом добавил: — Удачи тебе. Евгений ответил кивком — безмолвное спасибо. Однако, когда через несколько дней Онегин снова посетил квартиру на Мильонной, Ленского не оказалось дома, что очень удивило Евгения. Слуга не внёс ясности в вопрос, куда ушёл господин Ленский, но сказал, что он будет завтра, как и всегда. Несколько раздосадованный, Онегин вернулся домой, ловя себя на том, что волнуется, всё ли в порядке с его другом. Он подумал, знает ли Валерия, где может быть её брат, но решил не спрашивать об этом, а просто написать ей небольшое дружеское послание, как давно хотел. Письмо получилось довольно простым и на редкость тёплым для Онегина. Он остался доволен и адресовал его прямо мадемуазель Ленской. Конечно, Наталья Андреевна скорее всего узнает, но раз уж все думают, что Евгений собирается жениться на Валерии, то никто их не упрекнёт. Хоть какая-то польза от этих сплетен. На следующий день Ленский действительно оказался дома. Он извинился перед Онегиным за внезапную отлучку, а на вопрос о причинах своего отсутствия молчал так долго, что Евгений решил, будто Владимир вовсе не собирается отвечать. Однако, поразмыслив немного, юноша должно быть принял какое-то решение и сказал: — Я был на собрании общества. Онегин задержал дыхание. Его сознание без труда прибавило к слову «общество» слово «тайное» и расшифровало нарочито обобщённый ответ. Почему-то в животе снова закопошилась тревога. — Ты состоишь в обществе либералов? — прямо спросил Онегин. Ленский опять подумал, кивнул. Ну конечно, Евгению стоило догадаться раньше, что Ленский с его идеализмом и стремлением ко всему хорошему обязательно примкнёт к обществу, невзирая на какие бы то ни было риски. — Ты осуждаешь меня? — спокойно поинтересовался Владимир, а Онегину внезапно снова захотелось обнять его и прижать к себе. — Нет, конечно нет. Как я могу осуждать тебя? Я сам близко общаюсь с Тургеневым и иногда бываю на собраниях, но не думай, что я не понимаю опасности и что не буду волноваться за тебя, душа моя. Тихо вздохнув, Ленский взял Евгения за руку и усадил на диван, опустившись рядом. — Я очень ценю твою заботу обо мне, мой милый, — проговорил он. — Но и я не так глуп, как могу показаться. Мне известно о противозаконности моего выбора, но я считаю, что прав. Свобода и надежда это то, ради чего стоит жить. — Когда-то ты говорил, что любовь это то, ради чего стоит жить. — Я не беру свои слова назад, просто переосмысливаю. Онегин не знал, что ещё сказать, и просто гладил большим пальцем тыльную сторону ладони Ленского. — Знаешь, как много близких к императору людей на нашей стороне, — Ленский явно желал хоть чем-то подбодрить друга. — Вчера я видел князя N. Представляешь, оказывается, он уже несколько лет женат на Татьяне. Ну, на Татьяне Лариной. Хотя сейчас, конечно, она уже княгиня N. В тот момент Евгению пришлось приложить все силы к тому, чтобы не выглядеть так, будто у него заболели все зубы разом, но остаться полностью невозмутимым тоже не получилось. — Я знаю, N мой кузен. А Татьяна... В последний раз мы виделись два года назад, и это была очень плохая встреча. — Неужели? Почему же? — Владимир воззрился на него с искренним интересом и волнением, и тогда Онегин рассказал всё. Как на духу выложил все подробности своего недостойного поведения. О том, как встретился с Татьяной после путешествия, как преследовал её, писал ей, и наконец как, воспользовавшись отсутствием князя, пытался склонить её к порочной связи, но оказался решительно отвергнут. Ленский слушал внимательно, не перебивая, и хотя Евгений ожидал, что Владимир отнимет свою руку от его, юноша этого не сделал. Выражение лица Ленского почти не менялось, но вот глаза... В этих глазах было всё. — Почему ты поступил с ней так? — спросил Владимир, когда Онегин замолк. В его вопросе не было упрёка или осуждения, только желание знать правду. Евгений опустил голову, впервые за долгое время чувствуя в груди жгучий стыд. — Не подумай, что я пытаюсь оправдаться перед тобой. — Голос Онегина был тихим, но внятным. — Наверное, я просто больше не мог выносить одиночество. Два года я скитался по России абсолютно один, но приходит время любить и быть любимым. Я хотел этого так сильно... Любви не притворной и не корыстной, той, в которой я мог бы быть уверен. Я хотел любить, чтобы не чувствовать другого... — Другого? — словно заворажённый, повторил Ленский. Евгений кивнул и вдохнул поглубже, прежде чем ответить. — Того, что я тосковал по тебе, моё сердце. Я винил себя каждый божий день. Мне было так страшно... Онегин почувствовал, что ещё немного, и его голос сорвётся, поэтому замолчал, изо всех сил пытаясь сглотнуть ком в горле. Владимир молчал, а потом высвободил руку из хватки Евгения, и у того оборвалось сердце. Вот и всё... Но Ленский не ушёл, зато сделал кое-что другое — взял лицо Онегина в ладони и, склонив его голову, поцеловал в лоб. — Бедный мой Ойген, — прошептал Владимир, путаясь пальцами в коротких волосах на затылке Онегина. — Как же долго ты был потерян. В глазах у Евгения было сухо, но при этом странно горячо. Он льнул к Ленскому, дышал его запахом, и желание любить билось в сердце, такое непривычное и прекрасное. — Всё, что угодно, только не умирай больше... Я не переживу этого снова. Объятия Владимира сделались крепче. — Ты можешь пойти со мной. Я не обещаю, что ничего не случится, но тогда мы будем вместе, чтобы позаботиться друг о друге. В эту минуту Евгению не нужно было много времени, чтобы принять решение. Он обнял лицо Ленского ладонями, безмолвно прося не отводить взгляд, и прошептал: — Я пойду за тобой, так далеко, как только придётся. Обещаю. Так и получилось, что на следующее собрание общества Онегин и Ленский пришли вместе, чем произвели практически фурор. Тогда же Евгений узнал, что основной вклад, который Владимир вносил для общего блага, заключался в его предложениях касающихся образования. Он был очень заинтересован тем, чтобы учить крестьянских детей, и с живостью рассуждал о том, как можно было бы решить проблему массовой безграмотности. Именно на этом собрании Онегин увидел, как ещё может гореть, казалось, ослабший за эти годы огонь Ленского. Юноша был почти таким же, как пять лет назад, и Евгений взирал на него с плохо скрываемой нежностью, когда Владимир размахивал руками, а его отрывистый голос звучал громко и звонко между присутствующими. — Вот уж не ожидал союза между вами двумя, — с очень довольным видом сказал Тургенев, подойдя к Онегину и Ленскому после собрания. — Но не могу сказать, что я не рад. Вы со своими идеями отлично дополните друг друга. Онегин изобразил на лице недоумение, а Ленский улыбнулся и тут же словно засиял каким-то особым внутренним светом. Неформальная часть собрания ещё продолжалась, когда Евгений и Владимир отправились домой, вернее, отправились они на квартиру Ленского, потому что Онегин выказал желание проводить друга. Тот находился в самом приподнятом расположении духа и, сидя в карете, даже что-то напевал. Прислушавшись, Онегин смог различить слова. Владимир пел на английском, с какой-то совершенно неподражаемой смесью русского и немецкого акцентов: We'll kill the king and take the throne. We're gonna be fighting, Fighting hard as stone, We're gonna be dying not alone. Мы убьём царя и возьмём трон... И это пел тот мальчик, который всего несколько лет назад посвящал стихи ночи, звёздам, луне и туманным далям, а самым страшным в его творчестве были стрелы любви и наносимые ими раны. У Евгения странно сдавило в груди. Его поэт превратился в воина, а он даже не был рядом, чтобы заметить это. Мы будем умирать не в одиночестве... Хотя, пожалуй, всё-таки не просто в воина, а в поэта-воина. Это пугало и завораживало одновременно. Положив шляпу рядом с собой, Ленский прижался к Онегину и бесцеремонно пристроил голову на его плече. Евгений не возражал, напротив, снял перчатку и зарылся пальцами в волосы Владимира. В голове продолжала крутиться последняя строчка песни, — умирать не в одиночестве. Постепенно идеалогический союз Онегина и Ленского стал одним из самых мощных и уважаемых среди их товарищей-либералов. Экономика и образование, отстранённый теоретик и человек действия с упрямым самопожертвованием где-то внутри. Несмотря на различия, их разумы практически сливались воедино, когда дело касалось совместной либеральной деятельности. Онегин не собирался останавливаться, но был осведомлён насчёт того, что царю известно о тайном обществе, и готовился к последствиям за двоих, раз уж Ленский уже довольно давно был занят другими делами. Владимир твёрдо вознамерился освободить своих крестьян в Красногорье и теперь воевал с бюрократией, раз за разом терпя поражение, но не сдаваясь. — Похоже сам государь император чинит мне препятствия, — злился Ленский, бросая на стол очередное распечатанное письмо. — Видимо наш сиятельный монарх просто не сможет спать спокойно, если в какой-то маленькой губернии сотня человек перестанут быть рабами! — И правда возмутительно. Это же твои люди, в конце концов, — попытался поддержать друга Онегин, но тот нахмурился ещё больше. — Они не мои, Ойген. Люди не должны и не могут кому бы то ни было принадлежать, кроме как самим себе. Даже в Библии говорится, что соотечественник, ставший рабом, должен быть отпущен в седьмой год. А мы, русские люди, сделали своими вещами таких же русских людей с ничтожным шансом что-либо изменить. Онегин отложил бумаги. Они уже не раз затрагивали эту тему, но слушать Владимира было неизменно интересно. Из одного такого разговора Евгений узнал, что именно вследствие своих убеждений Ленский держит всего одного слугу-немца, — Рюдигер, кажется, так его звали, — которому платит хорошее жалование. Один слуга — любому нормальному дворянину это показалось бы немыслимым, в первую очередь потому, что означало — хоть в чём-то придётся удовлетворять свои потребности самому. Владимир же твёрдо стоял на своём проекте освобождения крепостных, даже зная о том, что потеряет почти весь доход с деревни, который и так упал после отмены барщины. Это страшное упрямство могло раздражать и действительно иногда очень раздражало Евгения, но в то же время восхищало безмерно. — Я не знаю, почему посмотреть на крестьянина, как на человека, такой непомерный умственный подвиг для большей части наших помещиков, — вздохнул Ленский, подходя к дивану и плюхаясь на ковёр у ног Онегина. — Достаточно просто представить. Ведь если бы я родился в крестьянской семье, меня при полной поддержке закона могли принудить быть частью крепостного гарема или продать отдельно от моей сестры. Ужасно ли это? Да. Но только единицы понимают насколько. Евгений поджал губы, ему не хотелось представлять Владимира крепостным. Это в самом деле было ужасно. А юноша продолжал говорить, откинув голову Онегину на колени, пока тот бережно пропускал между пальцев кудри Ленского, мягко почёсывал его макушку и виски. — Они ведь ничего не могут! Даже пожаловаться в суд, если помещик вдруг сделает что-то. Стоит ли при таком положении дел удивляться, что крестьяне идут на убийства? Вряд ли. А ведь если мы предпримем правильные шаги, то освободим не только их, но и себя. Ленский поднял глаза, посмотрев на Онегина из своего положения снизу вверх. Приломлённый стёклами очков его взгляд пронзал насквозь. — Мне кажется, я ещё никогда не встречал человека, который ценил бы свободу так же, как ты, — тихо произнёс Евгений. — А ведь несколько лет назад ты собирался заключить себя в оковы брака. — Тогда я не видел в браке ничего плохого... да и сейчас не вижу, просто кое-что понял для себя про тот конкретный брак... с Ольгой. — Вот как. — Онегин попытался придать лицу скучающее выражение, потому что на самом деле эта тема волновала его гораздо больше, чем хотелось бы. — Да, — тут же отозвался Ленский. — Я был тяжело болен и с трудом восстанавливался, а моя невеста тем временем вышла замуж за другого. Представляешь, какой удар по романтическому мировоззрению? Евгений хмыкнул. — Миф об андрогине очень много значит для меня. Но тогда я стал думать, — а может быть, не у всех есть вторая половина, может, кто-то рождён, чтобы идти по жизни в одиночестве... Может быть, я такой человек. — Одиночество не для тебя, мой милый, — обронил Онегин, но встретившись с устремлённым на него вопросительным взглядом, попытался объяснить: — Всё то время, что я знал тебя, ты всегда... тянулся к людям. Что уж там, если ты захотел подружиться со мной, — и подружился! — учитывая, как я тогда хотел дружить и какую репутацию успел преобрести. Ты всё делил пополам, будь то стихи, мысли или чувства, как будто не мог по-другому... Как будто ты был бы несчастен без этого. Конечно, не мне говорить за тебя, но я боюсь, что ты пропадёшь в одиночестве. С губ Ленского сорвался удивлённый вздох, и Евгений его вполне понимал. Он сам не ожидал от себя такой чуткости и проницательности. — Ты знаешь, я был одинок все эти годы, — прошептал Владимир, и Онегин почти испугался бескомпромисного доверия в его голосе. — Но мне всё ещё хочется... так сильно хочется быть рядом с правильным человеком, — близким, родным. Который бы понимал и поддерживал меня, позволял бы мне делать то же самое в ответ. С которым у меня было бы чувство, что связь это не оковы... Как с тобой. Время пришло. Это было очень странно, но внезапно Онегин почувствовал себя, словно один из тех каменных сфинксов на Египетском мосту, забывший о радости и свете под тяжёлыми Петербургскими тучами, но вдруг весь освещённый благословенным весенним солнцем. И этому солнцу ничего не стоило наполнить сфинкса теплом, добраться до самой его живой души внутри каменного тела. Воздуха стало так много, что сделалось тяжело дышать, и Евгения буквально поразило, когда Ленский протянул руку, коснулся ладонью его щеки. Всё встало на свои места. Онегин накрыл руку Владимира своей, а потом наклонился и медленно поцеловал юношу в губы, давая ему возможность отстраниться. Но Ленский этого не сделал, он тут же ответил на поцелуй, уже двумя руками притянув Евгения к себе за щёки, и целовал, целовал с упоением и нежностью. — Я люблю тебя... — судорожно прошептал Онегин, прижимаясь щекой к тёплой щеке Владимира. — Так сильно люблю, моё сердце. Голос дрожал, но Евгений шептал слова любви, словно самое важное в его жизни. Хотя, может, так оно и было на самом деле. Уже поздним вечером Рюдигер заглянул в кабинет господина Ленского, где уже давно было слишком тихо, желая удостовериться, что с господином и его другом всё в порядке. Когда же слуга тихонько приоткрыл дверь, то увидел, что двое молодых людей, полностью одетые, спали на узком диване, тесно прижавшись друг к другу. Господин Ленский вздрогнул во сне, и второй, — Онегин — крепче обнял его, прижался щекой к волосам, и не просыпаясь, натянул на плечи господина Ленского край пледа. Рюдигер глядел на них несколько секунд, а потом слабо улыбнулся и вышел, бесшумно затворив за собой дверь.