Dreht sich der Wind

В просторной сияющей зале было нестерпимо жарко от десятков горящих свечей и большого количества собравшегося народа. Никто не подавал виду, но и дамы в их обдуманных нарядах, и господа во фраках испытывали ощущения схожие с теми, что, должно быть, испытывают муравьи, посаженные легкомысленным мальчишкой в банку и забытые на солнцепёке. «Вот они мы, готовимся гореть в аду, не иначе,» — подумал Евгений Онегин. Он оглянулся, ища открытое окно, но все окна были плотно затворены, и не мудрено. На улице было холодно, как и должно быть в первые недели января. Сезон балов был в самом разгаре, и на одном из этих милых праздничных мероприятий оказался Онегин в самом начале 1825 года. — Вижу, мой друг, ты опять о чём-то задумался, — услышал Евгений голос рядом с собой и устремил взгляд на подошедшего Тургенева, с которым они вместе приехали на этот бал. — Пустяки, — ответил Онегин. — Мелькнула мысль вернуться к Данте. Мне полезно больше упражняться в итальянском. — Значит у тебя на уме Inferno, — произнёс Тургенев. — Безрадостно, но вполне понятно. Онегин нахмурился, смущённый проницательностью своего товарища. Они с Тургеневым сошлись около года назад, хоть уже были представлены друг другу до этого. Тогда никакого более тесного знакомства между ними не завязалось, но судьба снова свела их, когда Онегин, казалось, совсем потерял почву под ногами после своей неудавшейся попытки сблизиться с Татьяной, когда такой человек, как Тургенев, был просто необходим. Его образованность, ум, смелые идеи привлекали Евгения, пробуждая в нём ту полузабытую часть, что хранила в себе дерзкие мечты о свободе с самой его юности. Жизнь снова начала обретать смысл. «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья...» — повторил про себя Евгений строки одного хорошо знакомого ему смелого поэта. Мысли текли одна за другой, и как бы сильно Онегин не противился, он вспомнил другого поэта, с которым был когда-то знаком. Может, не такого острого на перо, но тоже смелого, умного, мечтательного. Как же он выглядел?.. Онегин хотел бы сказать, что не помнит, но помнил это даже слишком хорошо. Он на секунду опустил веки и вечно живой образ встал перед его внутренним взором. А потом Евгений открыл глаза и едва не вздрогнул, потому что те черты, которые воскресили его воспоминания, он вдруг увидел в действительности, прямо перед собой. Онегина охватила слабость, во рту пересохло, грудь сдавило, но тут наваждение развеялось. Нет, это был не его поэт и даже не мужчина. Совсем близко, в компании нескольких пожилых дам стояла девушка. Её голова была повёрнута так, что Онегину был виден только её профиль, но будь он проклят, если этот профиль не был в точности таким же, как у поэта, тревожившего воспоминания Евгения... у Владимира Ленского. Онегин тронул Тургенева за плечо. — Кто она? — спросил он, глядя на юную незнакомку. Тургенев тихо хмыкнул, проследив за его взглядом. — Protégé Натальи Андреевны Волковой. Дебютировала только в прошлом сезоне. Стоит признать, удивительно хороша собой, хоть некоторые и могут сказать, что ей недостаёт опыта в умении держать себя. Мы были представлены, и хочу заметить, что лично я так не думаю. Евгений склонил голову набок, не сводя глаз с девушки. Он действительно заметил рядом с ней Наталью Андреевну Волкову и даже немного удивился. Наталья Андреевна была довольно известна в тех кругах, где вращался Онегин, но он никогда не слышал о том, что у неё была protégé. — Не мог бы ты представить меня? — попросил Онегин, и Тургенев глянул на него не скрывая улыбки. — Отчего нет. Вижу, она вправду тебе приглянулась. Подойдя вместе с Онегиным к дамам, Тургенев потрясающе непринуждённо поздоровался и завладел их вниманием, рекомендовав своего друга Евгения Онегина в самых уместных выражениях. — Я помню вас, мсье Онегин, — сказала Наталья Андреевна. — Рада, что слухи о вашей смерти оказались ложью. Евгений так удивился этим словам, что чуть не упустил момент, когда Наталья Андреевна кивнула в сторону своей юной спутницы. — Вы ещё не знакомы. Это внучка моей покойной сестры и моя воспитанница — Валерия. Евгений учтиво раскланялся, приняв сдержанный поклон от девушки, и попытался завязать пустой светский разговор, только бы остаться подольше, внимательнее изучить эту Валерию. Конечно, она держалась совсем не так, как светские львицы, но ей это было и не нужно. Пускай в ней читалась настороженность, но её осанка была исполнена чувства собственного достоинства, а глаза... это были самые проницательные глаза, которые Евгений видел в своей жизни. По крайней мере, у женщины её возраста. На вид Валерии нельзя было дать больше семнадцати, и что-то неприятно укололо Онегина, когда он понял, что старше её на десять, а то и больше, лет. Гости как раз танцевали кадриль, и Евгений заговорил, обращаясь к Валерии: — Не окажете ли вы мне честь, приняв приглашение на вальс. Разумеется, если вы ещё никому не обещались. — Я буду очень рада принять ваше приглашение, мсье Онегин, — ответила Валерия, но точно спохватившись, бросила быстрый взгляд на Наталью Андреевну. Впрочем, та выглядела вполне благосклонно. Когда оркестр заиграл вальс, Евгений подал Валерии руку и увлёк её в центр большой залы. Он знал, что на них смотрят и дамы, во главе с Натальей Андреевной, и Тургенев, и был почти уверен в том, что было на уме у каждого из них. Что ж, они были правы — ему приглянулась эта девочка, а причины... Их он и сам не понимал в полной мере. В конце концов она не Владимир, и ему, Евгению, уж точно не станет легче от лицезрения кого-то так сильно похожего на его бедного друга. И всё же теперь он и Валерия танцевали вместе, так что Онегин мог смотреть прямо в лицо своей партнёрше, не боясь показаться бестактным. Она в самом деле была почти пугающе похожа на Владимира Ленского, во всяком случае, насколько девушка может быть похожа на юношу. Только её глаза были не голубыми, а карими, немного темнее, чем у самого Онегина. А ещё Валерия хорошо танцевала. На ней было лёгкое светло-синее платье, а в длинные чёрные кудри вплетены ленты. На мгновение Евгений и впрямь залюбовался ею, но тут девушка заговорила, слегка потянувшись к Онегину так, чтобы музыка не помешала ему расслышать её слова, но и никто из посторонних не смог уловить их разговор. — Мсье Онегин, прошу простить за откровенный вопрос, но не вы ли тот человек, друживший с моим братом? — Вашим братом? — растерянно переспросил Онегин, на самом деле ещё ничего не понимая. Девушка терпеливо кивнула. — Я знаю, мне нельзя быть слишком откровенной с вами. Кроме того, мы едва знакомы... — Валерия замялась и вдруг произнесла: — Моя фамилия Ленская. При этих словах Онегину показалось, что в него ударила молния. Не сбиться с ритма танца стоило почти невероятных усилий, но он всё равно конвульсивно стиснул пальцы на талии девушки и, должно быть, так явственно изменился в лице, что Валерия сама недоуменно распахнула глаза. Несколько мгновений они молча глядели друг на друга, как две внезапно столкнувшиеся нос к носу кошки, и только благодаря безупречной выучке продолжая танец. — Я... — Онегин всё-таки запнулся, к счастью, только в ответе, а не в очередном шаге. — Владимир Ленский ваш брат? — Да, — почти спокойно подтвердила Валерия и добавила: — Значит, я не ошиблась насчёт вас. Вы действительно тот самый Евгений Онегин. В тот момент Онегину почти нестерпимо хотелось остановиться, схватить Валерию за руки и, словно в бреду, снова и снова просить, умолять о прощении, за то что совершил такой ужасный грех — отнял жизнь у её родного брата. Но что странно, Валерия не выглядела так, будто видела перед собой убийцу. Её глаза были серьёзными, но в них не было ни ненависти, ни осуждения, ни самой маленькой толики укора. — А я ведь почти таким вас и представляла, когда Владимир наконец смог мне всё рассказать. Вот тут Онегин почувствовал себя несколько озадаченным. После их знакомства Ленский никуда не отлучался из деревни до того самого дня, когда Онегин совершил непоправимое. Когда он его... Так откуда же сестра Ленского могла знать о том, с кем дружил её брат. — Владимир писал вам обо мне? — в конце концов нашёлся Онегин, но по взгляду Валерии понял, что задал неправильный вопрос. — О вас? Нет, о вас брат не писал. О вас он рассказал, когда вернулся из Англии. Онегин чувствовал, что с каждой секундой этого странного разговора понимает всё меньше. Если Ленский вернулся из Англии и рассказал сестре о нём, понятно, что это произошло после того, как судьба на беду свела его с ним, Онегиным. Но каким образом это могло осуществиться, если Онегин прострелил ему грудь, если сам видел, как его друг корчился на снегу в предсмертной агонии. Танец должен был вот-вот закончится, и у Евгения было всего несколько секунд, чтобы задать правильные вопросы. — Скажите, в каком году это было? — Прозвучало более чем странно, но если Валерия и удивилась, то не подала виду. — В 1822-ом. Онегина прошиб холодный пот, и он в который раз всего за один танец оказался в опасной близости от того, чтобы оступиться, но, к счастью, вальс подошёл к концу, и они с Валерией остановились, чтобы раскланяться. Евгений подал девушке руку, давая опереться на свой локоть, у него было ещё немного времени, пока он вёл свою партнёршу обратно к её старшим спутницам. — Вы говорите так, что я мог бы подумать... — начал Онегин и внезапно понял, что впервые за долгое время не может подобрать слов. — С учётом всех обстоятельств... Словом, я бы хотел спросить... знать наверняка... Владимир Ленский жив? Внезапно Валерия посмотрела прямо Онегину в глаза и улыбнулась так мягко и светло, как, наверное, улыбаются только ангелы, и ответила: — Да, мой брат жив. Вернувшись в тот вечер домой, Онегин как всегда заперся у себя в одиночестве. Он выпил немного вина в надежде успокоиться, но только больше разбередил свои старые раны. Воспоминания о тех далёких днях навалились на него страшной тяжестью, и вместе с этим в голове непрерывно билось, звонко и оглушающе: «Ленский жив, жив, жив». Пять лет Онегин думал, что его друг в могиле, хуже, — что он самолично отправил его туда, чтобы теперь получить известие о том, что Владимир выжил, а он, Евгений, ни разу не встретился с ним, не объяснился, не попросил прощения. Онегин смотрел в огонь, сидя у камина, и ему казалось, что полотно его жизни, каким бы оно ни было, вдруг подожгли. Теперь всё горело, а он стоял, не зная, что ему делать. Много лет Евгений хоронил в себе любые воспоминания о тех страшных событиях последовавших за именинами Татьяны, пять лет назад, но теперь ему мучительно хотелось вспомнить каждую деталь во всех подробностях, чтобы разобраться, понять наконец... О том, что Зарецкий планирует довести дело до убийства, Онегин мог бы понять почти сразу, после того, как этот бывший гусар и большой знаток дуэльных правил ушёл домой тотчас же, передав вызов. Никакого предложения помириться, никакого обсуждения деталей поединка. Онегин даже не знал, на чём условлено драться. И хотя он, как принимающая сторона, выбирал оружие, кто донесёт его выбор до Ленского? Евгений был слишком поражён и растерян, чтобы даже допустить мысль о том, что подобное поведение со стороны Зарецкого вовсе не было ошибкой, чтобы ясно увидеть, что им манипулировали. Ни он, ни Владимир не знали и не должны были знать о том, что стали марионетками, которых подвели к барьеру ради того, чтобы взбалмошный и бесчестный бретёр Зарецкий смог потешиться некогда любимым развлечением и почувствовать свою власть, стравливая двух друзей. Даже слабые попытки Онегина сопротивляться происходящему, его нарушение целого ряда правил, не изменили хода этого страшного действа. Они с Ленским оба были поставленны друг перед другом, как загнанные в тесную загородку петухи, вынужденные драться на потеху толпе, а упрямство и страх перед мнением света довершили дело. Онегин знал, что тот момент, когда он выстрелил в Ленского, навсегда останется самым страшным в его жизни. Впрочем, не менее страшным был момент, когда Владимир упал. Евгений бросился к нему, с ужасом понимая, что попал в грудь, но не прямо в сердце, а куда-то близко, потому что Ленский кричал от боли. В отличие от Зарецкого, Онегин не бывал на войне, он не видел, как жестоко могут мучиться раненые, не знал, как себя вести и что делать, когда кто-то — твой лучший друг — задыхается и истекает кровью. Зато Зарецкий мгновенно нацепил на себя маску опытного дуэлиста. Подозвав людей, он начал деловито распоряжаться и торопить, чтобы перенести Ленского в сани. Онегин не мог препятствовать Зарецкому. По правилам дуэли — раненого увозил его секундант, но ведь нужно было сделать хоть что-нибудь, и кинувшись к саням, Онегин выпалил: — Я поеду с ним. Зарецкий глянул на него почти что с жалостью. — Не надо, господин Онегин, — отрезал секундант. — Вы уже достаточно сделали. А если вас увидят рядом с господином Ленским в таком состоянии... Сами знаете, что может быть. Этот непрозрачный намёк на уже не абстрактное, а вполне конкретное обвинение, которое кто угодно из случайных свидетелей мог донести до суда, был не тем, что напугало бы Евгения в обычной ситуации, но эта ситуация не была обычной. Ничто из происходящего не было обычным, и Онегин испугался. В последний раз взглянув на посеревшее лицо Ленского, на его ставшие синюшными губы, Евгений мысленно пообещал, что приедет к нему и, скрепя сердце, вернулся домой вместе с готовым лишиться сознания от пережитого потрясения французом Гильо. Онегин в самом деле приезжал, он был и в усадьбе Ленского, и в усадьбе Зарецкого, но всюду его не принимали, а на все вопросы отвечали самыми туманными фразами. Только через два дня Зарецкий сам заехал к Онегину и без предисловий сказал ему так: — Только из моего искреннего желания уберечь вас, господин Онегин, я решаюсь давать вам советы. — Зарецкий сделал многозначительную паузу. — Уезжайте отсюда, если вам дорога собственная свобода. Скоро скрывать произошедшее станет невозможно, и ни дай Бог, кто-то свяжет вашу персону со случившимся несчастьем. Онегина словно окатило ледяной водой. Из слов Зарецкого недвусмысленно следовало одно — Ленский умер, и на тот свет его отправил никто иной как он, Евгений Онегин. Не нужно было быть глубоко сведующим в делах закона, чтобы понять, какое наказание следовало за подобным преступлением. Евгения затошнило. Он не хотел, чтобы его казнили, не хотел в тюрьму или на каторгу. Нервы Онегина и так были слишком сильно расшатаны, а угроза суда и следствия вполне могла стать последней каплей для его душевного состояния. — Поверьте, — продолжал увещевать Зарецкий, — вдали от этих мест ничто не будет вам угрожать. Не составит труда убедить всех в том, что произошло самоубийство или несчастный случай. Но только если никто не сможет начать совать нос в ваши дела и частную жизнь, а вы сами могли убедиться, как здешние жители охочи до подобных вещей. И Онегин прислушался к этим доводам. Он вцепился в них, как во что-то прочное и понятное, когда его привычный мир стремительно проваливался куда-то в пустоту, как падающий в море край обрывистого берега, разрушаемого землетрясением. Уже через день Евгений покинул свою усадьбу. Он не видел тела Ленского, не знал, где того похоронят, потому что не хотел. Онегин был ребёнком, закрывающим глаза и прячущим лицо в ладонях перед катастрофическими последствиями собственных действий. И вот к чему его это привело. Все эти годы Ленский был жив, и кто знает, какие чувства всходили в его душе по отношению к нему, Евгению Онегину, после всего произошедшего между ними. Что вообще с ним произошло? Как он изменился? Евгений снова вспомнил о сестре Ленского. Валерия, несомненно, знала ответы на все или почти на все вопросы Онегина, она могла помочь ему. Если бы только он снова смог с ней встретиться. Поразмыслив ещё немного, Евгений допил вино и, присев к столу, взялся за письмо к Наталье Андреевне Волковой. Той ночью Онегин спал дурно, а проснувшись, почти сразу велел отнести письмо в дом госпожи Волковой. После этого оставалось только ждать ответа, и следующие сутки Онегин провёл в глухом безотчётном раздражении на весь окружающий мир. Он планировал встретиться с Тургеневым, но никуда не поехал. Его тошнило, голова кружилась и болела. Было жарко и душно, а сидеть у окна — становилось холодно. Даже подумать как следует не получалось — сразу начиналась мигрень. И только одно продолжал повторять внутренний голос, непривычные слова, пришедшие откуда-то из глубины разума: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…» На следующий день, ближе к обеду, Онегину пришёл ответ от госпожи Волковой. Любезность за любезность, всё как обычно, и вконце, как бы между прочим, приглашение заехать в гости, — то, чего Онегин и добивался. Впервые за довольно долгое время он почувствовал проблеск какой-то положительной эмоции и быстро написал, когда и в котором часу прибудет. Наталья Андреевна Волкова и Валерия Ленская жили на набережной Мойки, так что дорога заняла у Онегина совсем немного времени, чему он был только рад. Его нетерпение становилось всё сильнее, однако Евгений безупречно исполнял отведённую ему социальную роль и предстал перед дамами в своей самой обворожительной ипостаси. Размеренные движения, непринуждённые поклоны, приятная беседа, даже Наталья Андреевна, известная своей строгостью и отсутствием снисходительности, нашла Онегина достойным своей благосклонности, и у того в конце концов получилось подсесть ближе к Валерии, чтобы завязать разговор. Впрочем, Наталья Андреевна внимательно наблюдала за ними, так что молодым людям приходилось почти шептаться. — Надеюсь, не обижу вас тем, что буду с вами полностью откровенен — я пришёл, чтобы больше узнать о вашем брате. — Я так и поняла, — отозвалась Валерия. — И я не обижаюсь, наоборот, мне радостно, что вы хотите знать о Владимире. А вот кого мы действительно обидим, так это мою дорогую тётушку, она думает, что вы собираетесь на мне жениться. Валерия прикрыла рот, скрывая смешок, как будто её в самом деле веселила возможность разрушить ожидания Натальи Андреевны. И видеть эту маленькую искорку хулиганского бунтарства было так необычно, что Онегин невольно восхитился и сам не смог сдержать улыбки. — Так значит, вы говорили, Владимир был в Англии? — Да, брат сильно болел, а в Англии лучшие врачи, поэтому он довольно долго пробыл там. — Но ведь сейчас он здоров? — в голосе Онегина послышалось беспокойство. Валерия опустила глаза. — Да, вполне, во всяком случае, телом. Но он говорил мне о болезни души, о тяжести, о том, что всё внутри становится тёмным, а снаружи — одиноким. Я молюсь за него, хоть, может, и не до конца всё понимаю. У Онегина похолодело сердце. Слишком уж знакомо звучало описание того, что Валерия назвала «болезнью души». — Наверное, Владимир сильно изменился, — дрогнувшим голосом проронил Евгений. — Вы можете встретиться с ним и узнать об этом сами. — Валерия снова выпрямилась и расправила плечи. — Брат снимает квартиру на Мильонной сейчас. Предложение было вполне здравым, но несмотря на это, по спине у Онегина пробежал холодок. — Мы с Владимиром расстались давно и не самым лучшим образом... Сейчас у него есть все причины ненавидеть меня. — Ненавидеть? — Валерия выглядела искренне удивлённой. — Мой брат не ненавидит вас, наоборот. Вы очень дороги ему. Я видела, как он говорил о вас, и я знаю, что в нём нет ненависти. Видя, что Евгений всё ещё сомневается в её словах, девушка добавила. — Давайте, я напишу Владимиру о вас, скажу, что вы хотите нанести ему визит. Когда вам было бы удобно сделать это? — На будущей неделе, в пятницу, — выдохнул Онегин. Он чувствовал, что у него пересохло во рту, но слова были такими уверенными, словно прошли мимо всех его страхов и сомнений. Валерия на миг опустила ресницы, давая понять, что услышала. — Не тревожтесь, я сделаю то, что обещала... А теперь пойдёмте, успокоим тётушку. Кажется, ещё немного, и она решит, что мы плетём заговор. Полчаса спустя, прощаясь с Валерией и Натальей Андреевной, Евгений в очередной раз подумал, что сестра Ленского была далеко не из простушек, когда девушка в подчёркнуто светской манере оборонила: — Надеюсь, вам не придётся слишком долго добираться от нас. Онегин заверил, что он живёт неподалёку и даже сказал, где именно, понимая, что таким образом Валерия узнавала у него точный адрес. После этой встречи Онегину как будто стало легче дышать, и он с неожиданно возросшей энергией взялся за давно откладываемые дела. Чтение Данте давалось тяжело, и он отдыхал за экономической теорией, которая, к счастью, была на английском, а не на итальянском языке. Во вторник Онегин сходил в театр, а в среду встретился с Тургеневым, который позвал его «провести время в узком кругу друзей-единомышленников». Онегин прекрасно знал, что значили подобные формулировки, как и то, что эти собрания были незаконными, но даже не думал отказываться. Пускай формально он не состоял ни в одном тайном обществе, ему нравилось находиться среди либералов. Ему нравилось, что он может высказываться об экономике и о том, как её реформировать, и что его слушали с пониманием, его поддерживали. Все они чувствовали себя одиночками, находясь в обществе, но начав собираться вместе, каждый из них понял, что нет ничего сильнее, чем связь одиночек. В четверг же, разбирая почту, Онегин увидел среди конвертов совсем маленькую записку. От дорогой бумаги слабо пахло духами. В волнении облизнув губы и надеясь, что это то, о чём он думает, Евгений сломал печать и прочёл следующее: «Брат волнуется, но он будет ждать вас в пятницу. Не заставляйте меня пожалеть о том, что я помогла вам сойтись с ним». Далее следовал адрес, подписи не было. Слова прозвучали в голове у Онегина голосом Валерии так чётко, словно девушка находилась в комнате рядом с ним. Ему живо представились её тёмные серьёзные глаза, и борясь с волнением, Евгений произнёс про себя: «Обещаю. Больше во мне не будет страха». На следующий день Евгений едва дождался положенного для визитов времени. Чуть ли ни с самого утра он приводил себя в порядок, наряжался и прихорашивался, даже не думая о том, почему старается в два раза больше, чем обычно. Полностью одетый, причёсанный и благоухающий духами, Онегин кругами ходил по комнате, пытаясь взять себя в руки, когда внутренний голос снова заговорил странными, пришедшими откуда-то из глубины словами: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать… время разрушать, и время строить… время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий… время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру». — Время любить, — прошептал Евгений и позвонил, чтобы распорядиться подать ему карету. Нужный дом на Мильонной Онегин нашёл без особого труда. Когда-то неподалёку жил один его приятель, и ненадолго Евгению удалось отвлечься от волнения мыслями об этом человеке, которого сейчас, к сожалению, уже не было в Петербурге. Однако, когда он поднимался в указанную квартиру на втором этаже, где-то между первым и третьим лестничным пролётом ему внезапно захотелось развернуться и уйти, ни во что не лезть, ничего не менять. В конце концов его жизнь только-только начала становиться относительно сносной, а Владимир Ленский... Евгений пять лет думал, что он мёртв, разве не сможет и дальше? «Не смогу...» — сам себе ответил Онегин, цепляясь за резные перила. Сейчас он понимал, какая дьявольская разница между словами о том, что не допустишь к себе страх, и тем, чтобы на самом деле заставить страх исчезнуть. Евгений боялся, и он двинулся наверх, боясь и не подозревая о том, что, наверное, ещё никогда в жизни не поступал так храбро. В ответ на звонок дверь почти сразу отворил слуга и с лёгким поклоном пропустил Онегина в просторную прихожую. Вокруг было довольно сумрачно, свечи не горели, а ещё пахло словно чем-то знакомым, но Евгений никак не мог вспомнить, где прежде встречал этот запах. Передав слуге верхнюю одежду и трость, он кивнул в ответ на предложение подождать в комнатах и без раздумий прошёл через распахнутые двустворчатые двери гостиной. Комната была не захламлённой, но очень явно жилой, в отличие от многих гостиных, в которых бывал Онегин, содержавшихся в таком идеальном порядке, будто не они предназначались людям, а люди — быть их частью и дополнением интерьера. Здесь же: диван со смятыми подушками, живописная каминная полка, вещицы на которой определённо что-то значили для хозяина, а не были куплены просто для красоты, на спинке кресла висел плед, а на столе лежала книга. Евгений взял её, чтобы прочитать название: «Ган Исландец», на французском. Онегин открыл в самом начале, но не успел прочитать ни слова, потому что за его спиной послышались шаги. Евгений медленно закрыл книгу и так же медленно положил её на место, не оборачиваясь. Сердце перестало биться, во всяком случае, ему так показалось. Онегин ждал, но человек за спиной молчал, поэтому Евгению пришлось повернуться... и взглянуть в лицо призрака. Призрак Ленского шагнул к нему, и Онегин непроизвольно отступил на шаг. Ему потребовалась пара мгновений, чтобы осознать — не призрак, настоящий Ленский из плоти и крови стоял совсем близко и смотрел на него. Желание дотронуться было таким же неосознанным, как, например, желание погладить кошку или коснуться текущей воды. И Евгений протянул руку, но не дотронулся. Его пальцы подрагивали, и он уже собрался было отступить, как вдруг Ленский шагнул вперёд и, перехватив ладонь Онегина, прижал её к своей груди. Сердце билось, — ритмично, чуть учащённо, по-настоящему. Евгению показалось, что его собственное сердце отозвалось на этот стук и в ту же секунду забилось так быстро, что в глазах поплыло. Они продолжали молчать, и Ленский, протянув свободную руку, привлёк Евгения ближе, прижал к себе. С трудом веря в происходящее, Онегин обнял Ленского. Его тело было тёплым и твёрдым, дыхание щекотало висок, когда Евгений прижался к плечу своего друга. Он заговорил первым. — Прости... — слово вырвалось из груди, как долго сдерживаемый всхлип. — Прости, я не знал... Думал, что ты мёртв... Я оплакивал тебя все эти годы... Владимир, друг мой... Прости, прости меня. Ленский гладил Евгения по волосам, и тот вздрогнул, услышав голос, которого не слыхал уже пять лет. — Полно, полно, милый... Бог тебе судья. Видишь, я жив и я очень рад, что ты пришёл ко мне. Владимир взял лицо Онегина в ладони и, отстранив от себя, заглянул в его блестящие глаза. Спустя столько лет их взгляды снова встретились, и только в тот момент Онегин понял, что теперь Ленский носит очки. Евгений снова потянулся к другу. Объятий было мало, хотелось приникнуть к нему всем существом, — телом, руками, губами, — так сильно, что Онегин сам не знал, что делать со всеми этими чувствами, и в конце концов прижался лбом ко лбу Ленского, сжимая его предплечья. Владимир вздохнул и отстранился первым. Он был без сюртука и шейного платка, в узорчатом жилете серебристо-серого цвета и рубашке с вышитым по воротнику и краю манжет цветочным орнаментом. Тонкий и даже пожалуй острый, он всё ещё был ниже Онегина, но из-за своей худобы казался немного более высоким, чем был на самом деле. Длинные чёрные волосы, как и раньше, обрамляли его лицо, но в самом лице читалась явственная перемена. И дело было не только в очках. Глаза Владимира, смотревшие на Онегина сквозь стёкла, выглядели в два раза старше, несмотря на то, что внешне юноша очень мало изменился. Евгений не мог оторвать глаз от своего друга, жадно запоминая каждую деталь его знакомо-незнакомого образа, словно у него больше не будет шансов это сделать. Впрочем, кто мог знать наверняка. То, что они, кажется, уже довольно долго молча стоят вот так, Онегин понял, только когда Ленский слегка улыбнулся и склонил голову набок. — Ещё чуть-чуть и я засмущаюсь от такого пристального внимания. Неужели я так сильно изменился? Евгений честно подумал над ответом. — И да, и нет. Он выпустил плечи Ленского, и тот отошёл к дивану. — Присаживайся. Хочешь, попрошу подать кофе? Я помню, ты любишь вино, но я его теперь не держу. — Кофе вполне подойдёт, спасибо. Владимир позвонил, и обменявшись со слугой несколькими фразами, кажется, по-немецки, сел рядом с Онегиным. Снова наступило неловкое молчание, и Евгений не выдержал его первым. Ему показалось, что если он не возьмёт инициативу на себя, то некогда разговорчивый Ленский даже не подумает проронить хоть слово. — Я познакомился с твоей сестрой. Она очень помогла мне. На самом деле, думаю, если бы не она, я бы никогда не узнал о тебе... Не нашёл бы тебя. — О да, Вале замечательная, — на лице Ленского появилось выражение искренней нежности. — Я рад, что ты понял это. Не каждому брату так везёт с сестрой. Нас рано разлучили из-за моей учёбы, но знаешь, ты в каком-то смысле помог нам сблизиться. Онегин удивлённо поднял брови, а Ленский пояснил: — После моего ранения я оказался в доме Натальи Андреевны Волковой, где Вале всё время была рядом со мной. Потом я довольно долго прожил в Англии, а после моего возвращения, мы с сестрой продолжали общаться. Как видишь, это общение не прервалось до сих пор. Онегин не ожидал, что тема роковой дуэли всплывёт так скоро. Он был не готов, холодел всем нутром, но не мог не спросить. — Знаю, я не имею права на подобный вопрос, и мне искренне не хочется заставлять тебя возвращаться в те дни, но быть может, ты всё-таки ответишь, поэтому... Что произошло после того, как мы... после того, как я ранил тебя?.. Владимир посмотрел на Евгения. Его глаза за стёклами очков остановились. И без того казавшийся довольно закрытым, он будто ещё больше ушёл в себя, и Онегин испугался, что всё испортил, но тут Ленский заговорил: — Я не знаю... Точнее, не помню. Меня куда-то отвезли, кажется, пытались лечить. Я долго был без сознания, а когда очнулся, оказалось, что приехала моя тётушка, Наталья Андреевна. Позже она сказала, что ей написал обо мне управляющий моей усадьбой. Наталья Андреевна привезла врача из Петербурга, а через какое-то время забрала меня в город, когда я оправился настолько, чтобы перенести поездку. Там я встретился с сестрой, но моя болезнь проходила очень медленно, поэтому Наталья Андреевна похлопотала за меня, чтобы я мог отправиться в Англию и получить лучшее лечение. Вот в общем-то и всё. Как раз в этот момент слуга принёс кофе и, расставив чашки, сахарницу и молочник на столе, удалился. — Я пытался навестить тебя. — Евгений вздохнул и скривил губы, борясь со старыми воспоминаниями: — Твои люди не пустили меня за ворота, ни в первый, ни во второй раз... Между удивлённо приподнявшихся бровей Владимира появилась глубокая морщинка. Юноша нахмурился и тихо проговорил: — Я думал, ты больше никогда не захочешь видеть меня... Я обманул тебя, сказав, что на именинах будут только свои, а после повёл себя так, будто и впрямь желаю убить тебя. Не удивительно, что мои недостойные поступки обернулись наказанием. Ещё Кант об этом писал. Евгений решил не напоминать, что и кто заставил Ленского поступить так, как он поступил. Владимир так чистосердечно не хотел его ни в чём винить, готовый взять всё на себя, что это одновременно было глупо и абсолютно обезоруживающе. Евгению, который в своей душе долгие годы точно так же винил одного себя, это стремление оправдать его чудовищное поведение вонзилось в самое сердце, как гвоздь. В горле заскребло. — А я ведь думал то же самое... — почти прошептал он. — Когда Валерия сказала, что ты жив, я был уверен, что сейчас, после всего, ты ненавидишь меня. Надо сказать, вполне заслуженно... — Как я могу ненавидеть тебя, милый?! — воскликнул Ленский, впервые по-настоящему повысив голос. — Ты ведь мой друг. И несмотря на все твои недостатки, я знаю, что ты достойный человек. Между нами осталось слишком много хорошего, чтобы я смог возненавидеть тебя. Ещё один гвоздь вошёл в сердце Онегина, на этот раз ещё глубже и болезненнее. Он не знал, что ему говорить, как реагировать. Никто никогда не верил в него так беззаветно, не был так добр к нему, заслуживающему только порицаний. — Я никому не говорил и нигде не упоминал о тебе, — продолжал Ленский, — но не потому что ненавидел, а потому что мои слова могли навлечь на тебя опасность быть обвинённым в дуэлянстве и в моём ранении. Я ни за что не хотел, чтобы ты пострадал, поэтому рассказал только сестре. Ей я доверяю, как себе. Онегин сделал большой глоток кофе, чтобы избавиться от вставшего в горле кома. Ещё один гвоздь в сердце. Евгению было больно, но эта боль ощущалась такой странной, незнакомой, что он даже не был уверен — действительно ли это было болью. Только сейчас Онегин заметил, что за время их разговора Ленский подсел ближе, так что теперь их колени соприкасались. Взяв юношу за руку, Евгений глянул на него с безмолвной мольбой, ещё более сильной от того, что Евгений Онегин не был тем, кто умолял, во всяком случае, не искренне. Но пришло время любить, а любовь не знала ни гордости, ни страха, ни корысти, ни ложного стыда. Ленский ответил на взгляд Евгения и нежно сжал его руку своей. — Можно я приеду завтра? Пожалуйста, позволь мне увидеть тебя ещё раз. — Конечно, — ответил Владимир. — Конечно, мой дорогой. Когда Евгений вернулся домой, то против обыкновения захотел глянуть в календарь, где, найдя соответствующую страницу, с изумлением обнаружил дату, — четырнадцатое января.