Только ты меня видишь {18+}

      Феликс ненавидел просыпаться. Ненавидел это ужасное чувство, когда реальность забирает безграничные возможности и селит разум обратно в клетку собственного несовершенного тела. Он ненавидел возвращаться во мрак, но всё-таки выныривал из красочного сна, который сразу же стирался из памяти, и по привычке моргал, потирая уже саднящие от недосыпа глаза. В дверь настойчиво стучали. Феликс притронулся к циферблату часов — было около трёх ночи. Юноша приподнялся, хрипло поинтересовался, кто и зачем пришёл, на что его отец взволнованным голосом сообщил в щель двери, что наконец поймал ту самую комету, которую так долго ждал, и потому ему придётся на какое-то время покинуть дворец вместе с королём. Феликс рассеянно пробормотал «ладно» и откинулся обратно на подушки. Голова болела. Обрывки видений ещё танцевали на обратной стороне век. Во рту было сухо. В комнате — душно. Стоило встать и дойти до уборной, но Феликсу не хотелось двигаться. Он мечтал забыться как и во все прошлые дни, но откладывать дольше не было смысла. А ещё он слишком соскучился. Потому сегодня он должен был наконец перестать прятаться и поговорить с Хёнджином. Он должен был задать ему всего один прямой вопрос и получить на него однозначный ответ.       «Почему ты меня поцеловал?»       Это было так же сложно, как просто. После возвращения в свою комнату с последней их встречи Феликс не переставал спрашивать об этом собственные стены, дверь, потолок, подушки… Стоило спросить об этом Хёнджина ещё тогда, в оранжерее, но Феликс в тот миг был настолько переполнен эмоциями, что не мог соображать разумно. Хотя, должно быть, именно разумность велела юноше не допускать даже фантазий, что принц может чувствовать к нему то же, что и он. Феликс знал, что произошедшее неправильно, боялся, что их заметят, и переживал, что из-за этого глупого поступка у Хëнджина могут быть серьëзные проблемы. Хотя Феликс в тайне мечтал об этом поцелуе, страх не давал ему поддаться соблазну и отдаться моменту. Тогда разум кричал ему, что всё это — неудачная шутка, которую нужно было немедленно прекратить ради сохранения их дружбы, а теперь… Теперь, мысленно возвращаясь к их диалогу, Феликс жалел, что не прояснил всё сразу. Бесконечное множество дней его съедали противоречия. Страшно было даже думать об этом. В чувства Хёнджина он верить не хотел — и не позволял себе, — однако слова, сказанные принцем после поцелуя, он помнил, словно слышал их секунду назад.       «Я подумал, ты тоже чувствуешь что-то…»       О, Феликс чувствовал. Слишком многое. С того самого дня, как они прокатились на лошади, он не мог прогнать это «что-то» из души, хотя пытался и заглушал его всеми силами. Он понимал, что даже крохотная надежда на любовь, поселившись в его сердце, сведёт его с ума, и просто не позволял этой надежде разрастись. Или думал, что не позволяет. Он называл всё это крепкой дружбой, корчевал в себе ростки иных чувств, и у него почти получалось удерживать за зубами слова детской обиды за проведённое в разлуке время и не выказывать просьб видеться чаще. Почти выходило сдерживать движения тела и не касаться, хотя подсознание толкало его искать в Хёнджине опору, ловить его тепло, ощущать руками его реальность. Почти получалось не любить. Но Феликс, пусть и обманывал себя, всё равно отлично знал, что так ощущается она — любовь, которой не было места в их мире, — потому Феликс долгие дни и ночи запрещал себе её, словно можно было стать слепым к собственным ощущениям тоже.       «Чувствуешь что-то…       Как я…»       Слова Хёнджина были предельно ясными. «Как я» совершенно точно подразумевало его ощущения, но Феликс ему не верил. Несмотря на все совместно проведённые дни, все откровенные разговоры, все широкие жесты и добрые поступки принца… Он не верил ему даже несмотря на то, что хотел этого больше всего в жизни. Обжегшись однажды, Феликс не доверял чужой искренности. Он знал, какими жестокими бывают люди, жаждущие достижения собственных целей. Понимал, что это мог быть лишь неудачный эксперимент его друга или обычный розыгрыш. А ещё Феликс помнил принца надменным юнцом, у которого за душой было мало искренних поступков, но много недовольных взглядов. Феликс с самого первого дня не верил в возможность их дружбы и бескорыстие Хёнджина, однако принц ничего не требовал взамен, и опасения юноши никогда не подтверждались. До того злополучного дня в оранжерее, после которого Феликс стал сомневаться во всём.       «Мне показалось, что ты тоже этого хочешь».       Феликс хотел. Хотя признаться в этом себе так и не смог. Он хотел. Непередаваемо. Но когда их поцелуй случился, просто не смог провалиться в него и отринуть доводы разума, кричащие, что… Этого. Не. Может. Быть. Когда чужая горячая ладонь затерялась в его волосах, а сладкое дыхание обожгло губы, стало непередаваемо хорошо. А потом — панически страшно. Этих ощущений Феликс не знал, никогда раньше не испытывал и потому мгновенно пожалел, что когда-то смел мечтать о них. Ему было плохо от головокружения и спутанности мыслей. Тяжело от того, как хорошо ощущается чужое тепло на коже. Тошно от того, как преступно всё это выглядело с точки зрения морали и законов. А ещё… Ему показалось, что ещё миг — и он раскрошился бы на части, прильнул бы к Хёнджину и сказал ему что-то настолько откровенное, что перевернуло бы его жизнь с ног на голову. Он уже не смог бы отпустить его, и тогда шутка принца обратилась бы катастрофой.       Тогда Феликс потерял бы всё.       Он знал, что скрываться было глупо. Понимал, что так лишь ухудшает и без того непростую ситуацию, но просто не мог решиться на откровенный разговор. Ему казалось, что он не удержит тех слов, что уже очень давно носил в себе. Казалось, что разговорами он сделает хуже. Что обязательно испортит то, что у него уже есть. Юноша так запутался, что совершенно не знал, что ему делать, но эту пытку пора было остановить. Стоило закончить всё это. Сегодня. Нужно было поговорить — откровенно и честно, как они часто делали раньше, — и просто прояснить недопонимание. Просто разобраться во всём. И если бы Хёнджин подтвердил, что всё это была дурацкая шутка, то Феликс лишь утвердился бы в мысли, что верить нельзя никому. Особенно тому, кому хочется доверить все свои секреты. Но, наверное, после этого он продолжил бы жить дальше, ни на что не надеясь, ни о чём не мечтая, сохраняя дистанцию и иллюзию контроля над собственными чувствами.       Однако если их поцелуй был чем-то большим…       Феликс настойчиво запрещал себе думать о любовном мотиве поступков Хёнджина, потому что эти мысли были ядовитыми, неправильными и слишком уж наивными. Хотя юноша любил слушать сказки и грезить красочными снами, он отдавал себе отчёт, что в реальности жизнь не может быть такой лёгкой и беззаботной. Он предвкушал грядущие испытания, но за дни вдали от своего принца Феликс устал терзаться от дурных предчувствий и надеялся, что предстоящий разговор наконец освободит его от тяжести размышлений, только вот ожидание скорого свидания само по себе было непростым.       Уснуть вновь Феликсу не удалось, но он долго неподвижно лежал с закрытыми глазами, пока время приближало его к неминуемой встрече с принцем. Спустя час или два за дверью его комнаты раздался приглушённый топот тяжёлых ботинок: кажется, кто-то из охранников, делавших обход, шарил на этаже в течение нескольких минут, а затем царапнул ладонью ручку, будто проверяя, заперто ли, и удалился. Феликс продолжал лежать и терзаться мыслями, пока наконец циферблат часов не сообщил ему, что минуло восемь утра.       Юноша медленно поднялся с постели, привычно дошёл до шкафа и выудил оттуда свежую рубашку. Перед встречей ему стоило умыться и поправить растрёпанные в беспокойном сне волосы, но он боялся, что даже такое промедление разрушит его настрой, и потому двигался дёрганно, нервно. Схватив трость и полотенце, Феликс направился к двери, однако стоило ему сделать шаг за порог, ботинок его наступил на что-то мягкое, но упругое, и юноша испуганно отступил обратно, закашлявшись: в нос запоздало ударил концентрированный запах сладких духов.       — Кто здесь? — недоумевающе спросил Феликс.       Никто не ответил ему, тогда он протянул вперёд трость, попытался нащупать её кончиком то, что было на полу, и совершенно ничего не понял. Там было нечто непередаваемой текстуры и неясных очертаний. Юноша опустился на корточки и несмело протянул вперёд руку, и пальцы его вдруг потонули в прохладе и мягкости нежных бутонов. Феликс недоумевал. Он опустился уже на колени и стал шарить перед собой обеими ладонями: всюду, докуда он мог дотянуться, на полу лежали цветы. Абсолютно разные по форме и аромату, они умирали, испуская приторный запах, и ковром устилали коридор до самого лестничного пролёта. Феликс знал это, потому что в порыве непонимания и неверия на четвереньках дополз до самых ступеней, ведущих из башни вниз.       Что всё это устроил ночной визитëр, Феликс догадывался, однако он совершенно не понимал, зачем тот раскидал чудесные цветы на полу, намеренно оставив их увядать. Добравшись до лестницы, юноша несмело поднялся на ноги и подтянул трость, которую так же неловко волочил за собой, пока полз. Он какое-то время простоял на ступенях, совершенно сбитый с толку, а затем отряхнул колени и всё же стал спускаться вниз, по привычке держась за протянутую ленту. Его разрывали противоречия. В душе бурлила лава неописуемых эмоций. Нужно было скорее рассказать об этом странном происшествии Хёнджину, откровенно поговорить с ним и наконец прояснить всё раз и навсегда, потому юноша, витающий в облаках размышлений, даже не запомнил, как умылся.       Ноги сами несли Феликса к королевской части дворца. Он надеялся, что ранним утром принц ещё будет в своих покоях или, быть может, они смогут наконец побеседовать, пока тот завтракает, однако в коридоре, ведущем к столовой, стояла непривычная тишина. Пустота помещений казалась странной, юноша не слышал ни скрипа шагов, ни шороха одежд, ни чужого дыхания и даже допустил болезненную мысль, что после сцены в оранжерее Хёнджин приказал слугам игнорировать его присутствие и не разговаривать с ним. Дойдя до столовой, Феликс упёрся в запертые двери, без всякой надежды провёл по ним ладонью и, недолго постояв, развернулся, чтобы направиться к лестнице. У него не было другого выбора. Заходить на королевскую территорию было строго запрещено законом ещё со времён дворцовых переворотов, однако юноша заранее смирился с возможным наказанием. Дальнейший путь был слабо знаком ему, здесь не было лент, потому он двигался медленно и нерешительно, прощупывая путь тростью. Феликс вспоминал те редкие случаи, когда Хёнджин говорил что-то о своих покоях, прислушивался к окружающим звукам и осторожно отсчитывал ступени, предполагая, что ему нужно подняться на третий или четвёртый этаж, однако уже на втором пролёте его окликнул знакомый голос слуги.       — Господин Феликс, вы что-то хотели? — спросил коридорный, и юноша вздрогнул, испугавшись чужого присутствия в полной тишине.       — Рики, я…       — Эта часть замка закрыта, господин, — напомнил слуга. — Вам можно заходить лишь в оранжерею.       — Я знаю, кхм. Но не мог бы ты проводить меня к Хёнджину? Пожалуйста, — лепетал Феликс слабым голосом. — Мне очень нужно поговорить с ним. Или, может быть, ты мог бы позвать его сюда… Это очень важно.       — Господин, вы разве не знаете? Принц отбыл на запад вместе с Его светлостью королём. Объявлено военное положение. Они повели армию на защиту границы.       В сердце Феликса что-то надломилось. Он ещё не вполне понял услышанное, но уже осознал, что произошло что-то непоправимое. Воздуха стало не хватать, голос дрогнул:       — Пожалуйста, повтори, что сказал. Я… Я не понял.       — Военное положение, господин. Король и принц отбыли к границе. Ваш отец тоже. Вам не сказали?       — Ч-что? — хмурился Феликс, совершенно не понимая происходящего. — Нет… То есть… Давно?       — Сегодня рано утром.       — А надолго? — шептал юноша уже неслышно, потому что в горле будто застыл ком.       — Что вы сказали?       — Надолго? — повторил он громче, и Рики ответил грустным, будто виноватым голосом:       — Никто не знает. Если начнётся война, то…       Феликс невольно зажмурился и тряхнул головой. Хотелось закрыть уши руками и выбросить все страшные мысли, но их становилось больше и больше с каждой секундой. Хёнджин. Отъезд. Война. Как могло всё за одно лишь утро перевернуться с ног на голову?       — Господин Феликс, — вкрадчиво окликнул слуга, возвращая в реальность, — вам не стоит больше приходить сюда. На третьем этаже кабинеты для важных совещаний и комнаты отдыха особо приближённых, на четвёртом — монаршие опочивальни. Охрана осматривает этажи каждые десять минут. Да и сама королева может увидеть вас. Пожалуйста, ступайте к себе, чтобы не учинять проблем.       — Д-да. Хорошо, — рассеянно отозвался юноша, разворачиваясь. — Извини за неудобства, Рики. И спасибо…       В беспамятстве, на ослабших ногах Феликс добрёл обратно до холла и застыл, прислонившись к одной из стен. Теперь он понял и причину тишины, и своё дурное предчувствие, и сообщение отца. Однако он совершенно не знал, куда податься и что делать. Отчего-то было очень больно. Хотелось кричать и плакать, но приобретённое с годами умение насильно сдерживать эмоции удерживало его от открытого проявления чувств, потому он лишь кусал губы и сжимал трость в руках до белых костяшек пальцев. Несмотря на внутренние установки не паниковать, он красочно представлял себе возможные опасности, с которыми мог столкнуться его Хёнджин, и начинал сильно волноваться. Дыхание становилось тяжёлым и прерывистым, на висках выступила испарина, недолго постояв в тишине опустевшего дворца, Феликс всё-таки подался на улицу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Легче не стало. В Солнечном саду, куда он бездумно забрёл, было тепло и тихо, но редкие порывы ветра приносили издалека нежданную прохладу и порой трепали протянутые ленты, заставляя их щёлкать, словно натянутые кнуты. День только начинался, а Феликс ощущал, что на его плечи легла бесконечная непроглядная ночь.       «Почему он не зашёл? Почему даже не попрощался? Сперва целует, а затем… не оставляет даже весточки, словно ему совершенно нет до меня дела. Не хотел будить? Или боялся, что я обижен, и потому не тревожил? Или же ему всё равно. Но цветы… Может, это он передал их? Но почему тогда их просто оставили на полу. Почему, почему, почему?!»       Феликс устал от бесконечных вопросов. Измучился от тяжёлых размышлений, итогом которых никогда не становились верные выводы. Он считал себя умным и сообразительным, но в последние месяцы, недели, дни оставался в досадном неведении о том, что происходило в чужих душах. В одной, самой загадочной душе, если начистоту, — до других ему давно не было дела, других для него не существовало. Незнание это было главным, самым неприятным изъяном его слепоты. Невозможность считывать эмоции по выражению лица делала Феликса особенно дефектным. Раньше он мог различать чужие чувства по оттенкам голоса и частоте дыхания, а теперь смятение мыслей не позволяло ему разобраться даже в своих ощущениях. Он хотел бы хотя бы раз в жизни взглянуть Хёнджину в глаза, но теперь не имел возможности даже слышать его. Клетка собственной неполноценности раздражала как никогда. Хотелось выть. Непонимания и обиды было слишком много.       Почему король забрал принца с собой? Разве не должен он был беречь единственного наследника и держать вдали от битв и опасностей? Насколько Феликс знал, Хёнджин не был ни стратегом, ни бойцом, тогда что вообще тот мог делать на передовой? Что если в этом чёртовом походе ранят? Что если они больше никогда не встретятся? Что если Феликс так и не сможет сказать ему…? А что он хотел бы ему сказать?       Юноша отрёкся от своей глупой мысли признаться в том чувстве, что до последнего отрицал, непроизвольно глотнул воздуха и схватился за шею: пульс под кожей отбивал тяжёлый ритм. Глаза болели. Слёзы давно подступали, но Феликс не позволял себе плакать. Он зажмурился и продолжил сидеть так, пока под веками не перестало щипать.       В забытьи прошло несколько долгих часов; ветер непрерывно ерошил волосы, солнце уже высоко стояло над горизонтом, а Феликс так и не двигался с места. Ему некуда и незачем было спешить: без Хёнджина его жизнь снова стала отвратительно бессмысленной и пустой. Ближе к полудню шорох гравия вдали оповестил Феликса о чужом приближении, но ему не хотелось ни с кем говорить, потому он продолжил безмолвно сидеть на лавке, не открывая глаз. Очень скоро кто-то намеренно уселся рядом с ним. По ударившему в нос запаху нарциссов и шелесту множества тканей Феликс опознал королеву.       — Отвратительный день, — заявила она недовольно.       — Ваша светлость, — кивнул юноша, приветственно склонившись, а королева продолжила:       — Надеюсь, вы не против моей внезапной компании? Я ненадолго нарушу ваш покой. Хочется кому-нибудь пожаловаться.       — Я, кхм, постараюсь помочь. Что вас беспокоит?       — Отчаянно всё! Дворец будто вымер! Муженёк забрал в свой дурацкий поход всех толковых слуг и моего любимого кондитера! Уму непостижимо, он-то ему зачем сдался? Мало того, что привлёк к операции сына, и мне приходится волноваться вдвойне, так теперь никаких пирожных на завтрак. Это просто невозможно! Я изведусь до тех пор, пока они вернутся! Ещё и все придворные дамы беспрестанно ревут, словно их мужья отправились на убой… От-вра-ти-тель-но! — чеканила женщина.       — Мне очень жаль, Ваша светлость, — вздохнул Феликс и вдруг предложил, скорее от безнадёги, чем от желания порадовать королеву: — Если хотите, то я приготовлю для вас какой-нибудь десерт.       — Ах, и точно! Хёнджин говорил, что ты талантлив в этой области. Да и вообще… В общем, да, я была бы рада, если бы ты что-нибудь придумал. Мне нужно сладкое, чтобы не сходить с ума от тревоги. А что ты умеешь готовить?       Феликс ненадолго задумался и стал негромко перечислять те десерты, которые мог сделать. Он ловил себя на мысли, что ещё несколько дней назад не смог бы вот так запросто сидеть рядом и разговаривать с самой королевой. Теперь же в его душе разрасталась необъятная чёрная дыра, поглощающая весь стыд, всё стеснение и всякое подобострастие к монаршей персоне. Ему было почти всё равно, но он общался вежливо и предлагал десерты, чтобы иметь хоть какое-то занятие на ближайшие дни и вместе с тем возможность как-нибудь мимоходом разузнать вести о Хёнджине. Несмотря на старания, голос его всё равно был неживым, а настроение — подавленным. Юноша тосковал и винил себя за оказавшееся роковым промедление.       — Хм, тогда, для начала, безе. Или конфеты… Или корзиночки. Хотя… Нет, всё же безе. Да, — размышляла королева после озвученного списка сладостей. А затем она внезапно сменила тему: — Но, вообще-то, я подошла, чтобы спросить о другом. Ты, случайно, не знаешь, зачем Хёнджин осквернил нашу оранжерею?       — О… осквернил, Ваша светлость? — неуверенно переспросил юноша.       — Именно так. Выдрал, кажется, все цветы, что там были, и не пожалел даже редчайшие орхидеи, негодный. Садовник был в неподдельном ужасе, когда явился раскаиваться, что не углядел за садом, но я то знаю, что всё это безобразие учинил Хëнджин. Кроме него некому.       Феликс завис и неосознанно приоткрыл рот. Снова слишком много мыслей закружилось в голове. Снова буря чувств всколыхнулась в груди. Снова семя странной надежды пустило корни в его душе.       — Так не знаешь? — поторопила дама.       — Простите, моя королева, я… Я не…       Пока Феликс заикался и пытался придумать отговорку, королева додумала всё сама:       — Ладно уж, можешь не рассказывать. Кажется, я и сама догадываюсь, какой девице он их послал. Та, с которой он пречудесно общался на одном из балов. Это ведь из-за неё он был сам не свой в последние недели? Никто из оставшихся слуг ни сном ни духом, но тебе-то он наверняка говорил. Скажи, она его отвергла, и потому он всю прошлую неделю безвылазно просидел у себя?       — Я… Простите, моя королева, я не знаю.       Феликс еле шептал, то ли обижаясь на самого себя за дни, проведённые вдали от принца, то ли изнывая от безумной догадки о происхождении цветов за собственным порогом. Королева, видимо, не расслышав его ответ, хмыкнула и зашелестела юбками, словно закидывала ногу на ногу.       — Из тебя получился бы отличный шпион, Феликс. Ты не слишком-то разговорчивый, а? Или просто слишком дорожишь доверием Хёнджина, что даже королеве не открываешь его тайны? В любом случае, когда он вернётся, прошу, надоумь его иначе выражать свою влюблённость.       — Влюблённость? — эхом отозвался юноша. А королева вздохнула как-то слишком горестно.       — А что же ещё это может быть? Мужчины дарят цветы лишь тем, в кого влюблены. Редкие особи, конечно, вообще не видят в них смысла. Иные — для тех, кого любят, селят цветы в горшки или даже разбивают красочные сады с вечно цветущими бутонами, лишь бы показать свои неувядающие чувства. Третьи же бездумно срывают их и бросают их к ногам своих принцесс, чтобы спустя время вернуться с новым трофеем и вновь показать свои чувства. Последние любят отчаяннее всего. Хёнджин точно такой. С детства недоверчивый, но, если уж найдет что-то по душе, то никогда не отпустит. Ведь он до сих пор пьёт чай из своей детской чашки и продолжает жить в той небольшой комнате, где двадцать лет назад стояла его люлька. Он так тяжело переживал смерть своего единственного пса, что до сих пор не завёл нового питомца, хотя прошло уже больше пяти лет. А сколько кандидаток он отверг в поисках настоящих чувств, ох, мой наивный мальчик… Хотя мы с ним сильно отдалились в последние годы, я всё равно отлично знаю его характер и понимаю порывы. И теперь, боюсь, он снова станет тосковать, если та, кому он отправил цветы, не примет его чувств, — женщина вздохнула, и голос её сделался тише. — Думаю, тебе, Феликс, придётся провести с моим сыном бок о бок всю жизнь, потому что он уже не предаст вашей дружбы. Но он порывистый и дерзкий, порой чрезмерно увлечённый, потому тебе, как его лучшему другу, придётся иногда опускать его с небес на землю. Стоит намекнуть, что любовь не бывает такой, как в книгах. В реальности она зла или может вообще никогда не случиться. Я думаю, ты это прекрасно понимаешь. А он… Он тоже должен быть к этому готов.       Феликс молча слушал исповедь королевы, а в душе его свирепствовал ураган. Эти слова задевали что-то, что давно хотело вырваться на свободу: не то веру в порядочность и верность Хёнджина, не то надежду на то, что они оба погрязли в одних и тех же непростых чувствах, не то обиду за невозможность их любви. Феликс тяжело вздохнул. Его без того непослушные сегодня волосы вдруг раскидал особо сильный поток воздуха. Деревья вокруг звучно зашептали листвой, ленты вновь затрепетали. Королева, будто опомнившись, поднялась с лавки и шумно расправила платье.       — Кхм, в общем… — кашлянула она, возвращая себе слегка недовольный тон. — Я это всё к тому, что подобные жесты весьма романтичны с его стороны, но он, кажется, позабыл, каких трудов и денег стоило нам собрать все эти виды. Пусть в следующий раз думает головой, а не только слушает сердце!       — Да, Ваша светлость, — отозвался юноша хрипло и с паузами. — Я намекну ему, что любовь — непростая вещь.       — Что ж, заранее благодарю за содействие. Я удаляюсь обедать, — сообщила королева, — и вы не сидите долго, Феликс. Судя по облачности, собирается дождь.       — Да, Ваша светлость, спасибо, я тоже скоро пойду.       Феликс поднялся на ноги, стоило лишь шороху поступи королевы затихнуть вдали. Ветер настойчиво трепал волосы и одежду, запах усиливающейся влажности толкал ко дворцу, а сумятица в голове подгоняла вернуться в башню и проверить, что утренняя находка не была плодом остаточного сонного воображения. Феликс торопился, но на свой этаж поднимался с очень странным ощущением. Было страшно не найти там цветы. И ещё страшнее было обнаружить их и снова дать сердцу волю размечтаться, поверить случайным размышлениям королевы, понадеяться на…       Его любовь?       Он вновь отмахнулся от этих глупых мыслей. Дойдя до последней ступени, Феликс отставил трость, снова опустился на корточки и несмело протянул вперёд руку. Они были там. Брошенные, уже подвядшие за несколько часов без воды. Тысячи цветов. Даже те редкие орхидеи, пахнущие тяжело и очень сладко. Юноша ощупывал бутоны и не мог сосчитать их числа. Он не мог представить беспорядка, который царил теперь в оранжерее. А ещё благодарил провидение за то, что никто другой в опустевшем дворце не заметил этой находки. Все эти цветы были здесь для него одного. Из-за него одного они умирали.       Феликс начал шарить по полу, пытаясь отыскать среди растений хоть какую-нибудь записку. От беспрестанного неверия он всё же допускал мысль, что Хёнджин мог попросить его передать эти цветы той девчонке, но логика говорила ему, что если бы они предназначались ей, он отправил бы их напрямую с доверенным человеком. И конечно, не оставил бы записки, потому что Феликс никак не смог бы её прочесть. А ещё — принц наверняка хотя бы раз упомянул имя своей избранницы, но когда они с Феликсом разговаривали наедине, Хёнджин вёл себя так, будто других людей и вовсе не существовало. Неужели принц осквернил Королевскую оранжерею и бросил цветы к его ногам, потому что…       — Нет. Он не может меня любить, — продекламировал Феликс уже вслух для собственного успокоения, будто от этого он сам для себя звучал убедительнее.       А затем он принялся виновато собирать цветы в охапку. Его рук не хватало на все, так что юноше пришлось сходить в коридор трижды. Сперва он уложил букеты на свою кровать, а затем сел на её краешек и, немного погодя, запустил руки в стебли. Это было безумием с его стороны, но он объял их, будто ныряя с головой, и закопался в бутоны лицом. Было плевать, что они пролежали на полу, что они пахли слишком сильно, что их яркая едкая пыльца могла запачкать одежду. Если слуги были в неведении, значит, сам Хёнджин сорвал и принёс их. Если он сорвал и принёс их, значит, он их касался, а Феликсу теперь настолько недоставало теплоты его рук, что он наивно надеялся почувствовать её через прикосновения к цветам.       Он потирался о них щеками, а бутоны мягко целовали его лицо в ответ. Так он провёл в забытьи несколько минут. Надышался ароматами настолько, что перестал воспринимать их, и только после этого нехотя отстранился. Обида на отъезд без прощания прошла. Осталась лишь тоска. И лёгкое головокружение от обилия ароматов. И чужое нежное послание, которое хотелось сохранить навечно.       Ведомый этим желанием Феликс спустился вниз и попросил у необычайно молчаливых после новостей о грядущей войне прачек несколько вёдер. Те сперва сопротивлялись, но, после недолгих убеждений, что стирки теперь станет в разы меньше, выдали ему тару, куда Феликс составил цветы с длинными стеблями. Затем он сходил договориться о готовке десертов с оставшимися на кухне поварами, выпросил у них пару тазов и поместил туда цветы с небольшими соцветиями. А после Феликс притащил ещё несколько банок, стаканов и чашек для тех растений, что никуда не уместились. Когда он наконец закончил сортировку, в ладони его остался всего один цветок. Самая обыкновенная, белая, как предполагал Феликс, роза. Он держал её в руках и очень долго водил пальцами по стеблю. Он чувствовал под отпечатками те места, где должны были быть шипы. Но их не было. Как и в прошлый раз Хёнджин позаботился о том, чтобы красивые, но колючие цветы не принесли Феликсу боли.       А больно всё равно было.       С тихим рокотом грома на улице наконец разразился дождь. Юноша позволил себе расплакаться вместе с хмурым, тоскливым небом. В непроглядной темноте и гулкой тишине комнаты, нарушаемой лишь стуком капель об оконное стекло, он наконец признался себе:       — Ты не можешь любить меня. А вот я тебя… Очень.       Феликс утирал щёки и совершенно не понимал того, что происходило в собственной душе. Хёнджин был хаосом. Слегка заносчивым, слегка несдержанным, слегка безалаберным. Он мог ляпнуть что-то обидное и совершенно этого не заметить, на ходу переключаясь на другую тему. Он мог мучительно долго молчать, любил подолгу спорить о важном и так же долго обсуждал всякую ерунду. Принц состоял из противоречий и совершенно точно не обладал простым характером.       Но разве мог Феликс его не полюбить?       Единственного, кто наполнял ярким светом непроглядно-мрачные дни. Единственного, кто был с ним бескорыстен и честен. Единственного, кто вообще был с ним. Он любил Хёнджина безоговорочно и, кажется, довольно давно. И Феликсу было больно от этого осознания.       Наверное, потому он так долго запрещал себе даже думать о собственных чувствах, намеренно смещая вектор размышлений к другим темам — знал, что станет только хуже, страшнее, горче. Любить принца было нельзя. Никак. Совсем. Даже самую малость. Даже если бы эти чувства не были запрещены законом, пропасть между ними была шире самых глубоких морских впадин. Хёнджин был отпрыском древнего королевского рода, а Феликс если и мог добиться высокого положения в обществе, то только если завершил бы обучение и много и долго трудился, чтобы когда-нибудь стать министром. Несмотря на каплю королевской горделивости, его принц был сочетанием всех самых лучших качеств: заботливый, смелый, изобретательный, разносторонне развитый и вполне самостоятельный, Феликс же без чужой помощи не смог бы, кажется, и пары дней протянуть.       А ещё его Хёнджин был непередаваемо красив — так говорили все без исключения. Феликс и сам это помнил, отмечая, что даже угловатым подростком принц выделялся на фоне остальных людей. Честно говоря, именно потому юноша тогда давно не подошёл познакомиться: то ли не хотел быть очередным человеком в толпе заворожённых его красотой, то ли побоялся разочароваться, что под яркой оболочкой скрывается гнилая душа, то ли попросту позавидовал, ведь собственное отражение Феликса никогда не радовало.       Ещё когда он мог видеть, его лицо казалось ему каким-то детским, совершенно немужественным. Со школы он был тощим и слегка несуразным, девчонки редко обращали на него внимание, разве что изредка просили списывать домашнюю работу, наверное, потому юноша и сосредоточился на учёбе — хотя бы так, подсказывая верные ответы, он мог почувствовать свою нужность. А потом он слишком увлёкся новыми знаниями. А затем… ослеп — и совершенно точно стал неподходящей партией. Не для принца, конечно, а вообще для всех…       Феликс прекрасно знал, что семейное счастье для него — теперь лишь несбыточная мечта, а Хёнджин… Принц грезил о девушках, вслух размышлял о том, что хочет много детей, ждал большой любви, потому Феликс, едва смирившись с собственными чувствами, всё равно запрещал себе верить в любовь Хёнджина. Она была невозможной, идущей вразрез со всеми озвученными мечтами и стремлениями. Феликс не мог предложить принцу ничего, кроме своей незаурядной компании, и ограниченность возможностей больно била в самое сердце. Сердце, которое желало сторицей вернуть Хёнджину всё то добро, что он подарил.       Если бы Феликс мог, он отдал бы за своего принца свою жизнь, — единственную ценность, которую ещё имел, — однако ему казалось, что такой малости совершенно недостаточно для такого чуда как Хёнджин. Хотя после рассказа королевы и этого подношения из цветов Феликс убедился в преданности принца, он всё равно продолжил уверять себя, что для Хёнджина их отношения — лишь крепкая дружба, с широкими проявлениями благородства и заботы, а его поцелуй… Ему тоже наверняка могло найтись разумное объяснение, Феликс просто не смог отыскать его. Юноше оставалось лишь ждать возвращения Хёнджина и возможности честно поговорить, а до того момента Феликс надеялся не сойти с ума от тоски и переживаний и повторял себе «он-не-может-меня-любить», чтобы хоть в чём-то обрести уверенность…       Шипение дождя не ослабевало до самого утра. Несмотря на усталость, Феликс долго и болезненно размышлял о том, что сейчас делает и где находится Хёнджин, и от обилия предположений он так и не смог уснуть. Юноша встал около трёх часов ночи. Бессонница и обещание сделать сладостей для королевы подняли его на ноги и принесли в пустующую, тихую кухню. Феликс наощупь отыскал и по запаху проверил оставленные ему ингредиенты и, ненадолго забывшись, творил несколько часов кряду. К пяти утра у него было готово целое множество заготовок, и когда повара наконец явились на кухню для начала рабочего дня, Феликсу оставалось лишь попросить их настроить духовой шкаф для запекания меренги и сахарных корзиночек. Спустя ещё пару часов юноша наконец закончил готовку. Он вызвал слугу и отправил десерты королеве, а сам, выпив простого ромашкового чаю, отправился к себе, где наконец уснул беспокойным сном.

***

      Мрачные дни потянулись один за другим. Учебных занятий в отсутствие принца и некоторых других студентов не проводилось. Новостей с фронта почти не было. Изредка спускаясь к завтраку, Феликс слышал тихие разговоры слуг о том, что вроде бы дела на границе идут неплохо, но были то реальные данные или пустая болтовня, Феликс не знал. Королева больше не подходила к юноше, когда он прогуливался по саду, и частенько покидала дворец на несколько дней, чтобы развеяться и навестить живущих поблизости графинь, потому готовка десертов занимала не слишком много времени. Разговаривать с Феликсом по душам было некому, читать книги — тоже. Тоска и отсутствие вестей пожирали одинокое сердце, однако у него всё ещё оставалась небольшая отдушина.       За своим импровизированным садом Феликс ухаживал, каждый день понемногу подрезая стебли и постоянно меняя воду, однако это всё равно не спасало цветы от неминуемого увядания. Некоторые из них посвежели от воды, но многие не пережили и суток с того момента, когда были сорваны. Они быстро иссыхали, и, когда Феликс касался их пальцами, их лепестки опадали или крошились, а невидимая пыльца въедалась в ковёр. Однако даже сухие цветы юноша не выбрасывал. Феликс любовно раскладывал их на письменном столе, а спустя пару дней, когда места на нём стало так мало, что пришлось убрать граммофон, ему в голову пришла идея сделать гербарий. Для этого пришлось наведаться в почти пустой читальный зал и солгать скучающему библиотекарю, что он нашёл человека, который станет ему читать. Мужчина как-то слишком сочувственно посмотрел на Феликса, а затем сообщил, что у них есть множество устаревших, давно ждущих списания книг, и предложил юноше забрать их все себе в качестве подарка за то, что он когда-то давно помогал им с уборкой.       Этот добрый поступок был, кажется, одной из немногих вещей, что держали Феликса на плаву. Он каждый день ухаживал за цветами, а когда некоторые из них начинали сохнуть — прятал погибающие бутоны в тяжёлые, пыльные, никому ненужные книги, оставляя их как сокровища — на память. На письменном столе теперь высились целые ряды разномастных томов, а увядающие цветы всё не заканчивались. Помимо недолгой занятости с гербарием и готовки, делать Феликсу было нечего. Казалось, все его прочие чувства притупились, и из-за переживаний юноша ощущал себя в вакууме. Он не чувствовал вкуса еды, звуки долетали до него приглушённо, даже свежий воздух больше не ощущался таким живительным, как раньше. Прогулки будто перестали иметь смысл без Хёнджина, к тому же из-за нередких дождей ленты часто убирали, потому юноша всё чаще оставался в своей комнате. Он хотел было начать писать для своего принца новый рассказ, но из-за постоянных переживаний никак не мог сосредоточиться и предпочитал не марать бумагу попусту. В конце концов, в ящике его стола уже давно покоилось несколько историй, которые Феликс отчего-то боялся показывать Хёнджину. Лишь теперь он понимал, все они так или иначе рассказывали о его неправильной любви.       Чем чаще Феликс думал о ней и своих отношениях с принцем, тем сильнее уверялся в том, что в мотивах Хёнджина не было ничего любовного. Он вспоминал рассказы других слуг о бескорыстных поступках принца, понимал, что тот много с кем из подчинённых вел себя отзывчиво и дружелюбно, и, кажется, влюблялся лишь сильнее. А ещё — сильнее утверждался в мысли, что взаимность их чувств невозможна, и взращивал эту идею бесконечно долгие дни и ночи.       «Мне в радость делать твою жизнь удобнее.       Я просто хочу для тебя только самого лучшего.       Какой же ты… Невероятный.       Ты удивительный, знаешь!»       Лишь воспоминания поддерживали Феликса от неконтролируемого падения в уныние. Он отлично помнил каждую добрую фразу Хёнджина, высеченную, кажется, прямо на сердце, однако всего один ответ принца перечёркивал любые мечтания юноши о чём-то большем.       «Ты мой самый дорогой друг…»       Феликс однажды уже спрашивал Хёнджина о природе его поступков, он ясно слышал его слова и, кроме поцелуя, не имел поводов усомниться в них. Они были друзьями. Просто близкими друзьями. Так было проще. Не надеяться, не верить, не делать всё в разы сложнее — а возможные сложности казались Феликсу непреодолимыми, — и просто ждать возможности поговорить со своим… другом. Чтобы не стало больнее от неоправданных надежд, юноша запрещал себе гадать «любит — не любит» и утверждался в мысли, что чувство его до конца дней останется безответным.       «Хёнджин любит девушек. Он должен однажды выбрать в жёны одну из кандидаток. Он должен взрастить наследника престола. И определенно точно он должен остаться гарантом законов и поборником морали».       Среди этих логичных и честных «должен» совершенно не было места чувствам Феликса, как не было даже малейшей вероятности их взаимной любви.       Но поцелуй!       Поцелуй…       Феликс хотел стереть его из памяти так же сильно, как жаждал повторить. Так или иначе, юноша непередаваемо скучал. Отсутствие Хёнджина очень скоро начало убивать его. Новостей с границы не было так долго, что скоро Феликсу стало практически всё равно, какие мотивы руководили былыми действиями Хёнджина: был тот поцелуй шуткой, или же принц решил потренироваться, прежде чем целовать девчонок — теперь Феликсу было неважно. Он решил, что не станет терзаться, даже если принц по приезде вдруг сообщит, что они не смогут больше общаться. Главным желанием Феликса было, чтобы Хёнджин вернулся живым и невредимым. Одно лишь знание, что у Хёнджина всё хорошо, сделало бы Феликса самым счастливым человеком на свете. А уже после он готов был похоронить свои чувства, пасть на колени и стерпеть любые унижения — чего бы Хёнджин ни попросил — Феликс был готов сделать что угодно, лишь бы услышать его голос вновь.       — Пожалуйста, вернись ко мне, — шептал юноша в подушки одинокими ночами. — Я позволю целовать себя, даже если для тебя это ничего не будет значить. Я стерплю тысячи пустых дней после. Я позволю тебе что угодно, буду для тебя кем угодно, только, пожалуйста, вернись. Я так скучаю…       Дни стали отвратительно пустыми и бессмысленными. С отъезда принца прошло больше двух недель, с их встречи — почти месяц, и всё это время каждый час одиночества ощущался как бесконечность. Множество цветов к этому времени завяло. Феликс и сам будто погибал: всё реже ел, почти не гулял, всё больше зацикливался на неправильности своих чувств, всё больше времени проводил в комнате и в постели в раздумьях и терзаниях. Он и вовсе не покидал бы покоев, но иногда его вызывали на кухню для готовки десертов, а порой, во время приступов особо сильной тоски, юноша всё-таки выходил, чтобы ненадолго постоять на лестнице. Там он впутывал пальцы в мягкий атлас, напоминая себе, что Хёнджин действительно существует, что его принц повязал эти ленты для него одного, и он обязательно вернётся к нему однажды, чтобы вновь проводить на прогулку.       Но Хёнджин не возвращался. Шла третья неделя без вестей. Феликс начинал забывать, как звучит собственный голос и вместо общения со слугами лишь кивал, когда к нему кто-то обращался. Юноша переживал за состояние Хёнджина практически постоянно, едва утешая себя тем, что в случае дурных происшествий на границе об этом бы уже кричали на каждом шагу. Однако, несмотря на это, он всё равно терзался. Для собственного успокоения Феликс попытался запустить пластинку на пылящемся в течение многих дней граммофоне, но от звуков музыки, которую они с Хёнджином слушали вместе, стало только хуже.       Стоило знакомым нотам заиграть, Феликс тут же перенёсся в те дни, когда Хёнджин ещё приходил в его комнату. Тогда подушки пахли парфюмом принца, и крепко спать из-за приятного аромата отчего-то получалось с трудом. В этот запах хотелось завернуться, его хотелось ощущать вместе с теплом чужого тела, и если раньше Феликсу казалось, что, запретив визиты, он просто выстроил собственные границы для принца, теперь он понимал: то была неосознанная попытка возвести стену в своей душе, чтобы не провалиться в свои чувства ещё раньше.       А он всё равно провалился. Потерялся. Почти исчез.       Феликс чувствовал так много боли, что совершенно не понимал, почему любовь называют чем-то прекрасным. Ему хотелось переписать свои рассказы или вовсе их уничтожить. Он ничего не понимал. Сердце не желало слушать доводы разума. Мозг отказывал душе в слабостях. Юноша то отрекался от своих чувств, то падал в них ещё глубже. То мирился с вечным одиночеством, то надеялся и верил в то, что его принц скоро вернётся и обязательно избавит его от тоски. Каждый день начинался со смятения и смятением же заканчивался. Реальность была настолько жестока к Феликсу, что он часто неосознанно плакал, забывался и нырял в сны. Он не запоминал сюжеты, но чувствовал себя самую малость легче. В сновидениях ему являлись обрывки воспоминаний о тех временах, когда он ещё мог видеть: мамина кондитерская, лекционная аудитория, кабинет отца с огромным телескопом, лес и небольшая река возле здания университета. Во всех этих местах юноша бродил, мечтая встретить Хёнджина, но получалось лишь блуждать среди пустых стен и высоких деревьев.       А затем, в один из особенно мрачных дней, когда юноше стало казаться, что радости в его жизни больше никогда не будет, ему приснились прятки.       — Феликс, — наконец позвал любимый голос.       Юноша взволнованно открыл глаза и увидел всё из-за пелены, словно на глазах у него была повязана полупрозрачная лента. Он стоял в одиночестве возле огромных часов и поправлял отчего-то прилипшую к телу блузу. За спиной раздался знакомый смех, и Феликс радостно обернулся на звук, но разглядел лишь мелькнувшую и скрывшуюся за поворотом пятку. Он знал, что здесь их было только двое, и направился за Хëнджином следом, но в коридоре, куда он завернул, было мрачно и пусто.       Раскинувшаяся перед Феликсом локация была незнакомой. Он вроде бы был во дворце, но тёмные стены были неузнаваемы и пугали неизвестностью. Феликс несмело, но целенаправленно шёл вперёд, отодвигал шторы, проверял ниши, заглядывал в комнаты, но все они были безликими и пустыми. Чем дальше он заходил, тем тоскливее ему становилось. Лабиринт из проёмов и дверей, казалось, был бесконечным, а Хёнджин будто снова издевался, ускользал от него и становился недосягаемым. С каждым шагом юноша всё больше терял надежду, он искал принца повсюду, но снова находил лишь пустоту.       Очередная мрачная комната сломила его.       Феликс остановился в центре зала, набрал больше воздуха в лёгкие и собрался было крикнуть в тишину, что в такие жестокие игры играть не будет больше никогда, но на его губы вдруг опустились тёплые пальцы, а запертый ими голос превратился в удивлённый стон. Феликс хотел развернуться, но в тот же миг на плечо его лёг чужой подбородок, а крепкие руки опустились ниже, уверенно обхватили со спины и сжали в объятиях, даря такое нужное тепло и успокоение.       — Тише, — просил любимый голос, а юноша стал плавиться от его почти забытого звучания.       — Не делай так больше. Я же… Я подумал, что ты навсегда оставил меня… — выдыхал Феликс с неприкрытой обидой, а Хëнджин теперь шептал куда-то в затылок:       — Никогда не оставлю… Я с тобой.       — Но ты бросил меня.       — Есть вещи, над которыми я не властен, и я надеюсь, ты простишь меня за них. По своей воле я бы никогда не оставил тебя, но так было нужно. Мне пришлось отлучиться. Но теперь я здесь.       — Нет… Нет, ты не со мной. Это всё обман. Тебя не станет к утру… — плакал Феликс, и руки его с дрожью тянулись к ладони принца на собственной груди. — Это несправедливо. От тебя нет никаких вестей. Я… Хёнджин, я так скучаю. Я больше не могу без тебя.       Принц выдыхал беспокойство, сжимал холодные пальцы своими и говорил сдавленно:       — Я всегда с тобой. Всегда здесь. Потерпи ещё немного. Очень скоро придут хорошие новости.       — Плевать на них. Дай мне увидеть тебя. Сейчас.       Феликс давно пытался обернуться, но тело его было ватным, голова не слушалась и оставалась неподвижной. Затылком он будто чувствовал смятение Хёнджина, а затем и слышал:       — Я… Не могу. Прости, ещё не время.       — Пожалуйста… — хотя юноша совладал со слезами, голос его был неживым. — Прошу, дай мне обернуться.       Руки принца держали его крепко. Феликс больше не предпринимал попыток развернуться сам, зная, что ничего не выйдет, но очень хотел. Жаждал наконец увидеть лицо Хёнджина, жаждал прикоснуться к нему губами, жаждал обнять его сам. Принц отвечал ему сдавленно и тихо:       — Не могу. Не сейчас. Пожалуйста, Феликс, не будь так жесток в своих просьбах. Нам вообще нельзя видеться здесь, а ты просишь…       — Потому что умираю без тебя…       — Не говори так, прошу. Я же тоже невыносимо скучаю. Я тоже не могу без тебя.       Комнаты вокруг них давно не было. Феликс плыл в темноте, и всё, что ему оставалось — вдавливать свою спину в грудь Хёнджина и хвататься за его руки. Ощущения были такими реальными, будто всё происходило по-настоящему. От этого Феликсу, ещё сохранявшему последнюю каплю рассудка, было лишь больнее.       — Во мне почти не осталось надежды на твоё возвращение, — снова всхлипнул юноша. — Скажи, что мы скоро встретимся. Что ты больше не оставишь меня и будешь рядом…       — Всегда. Я буду с тобой всегда, и даже если я однажды вновь исчезну, я буду возвращаться к тебе снова и снова.       — Обещаешь? — не верил Феликс.       — Клянусь, — говорил принц уверенно, а затем вёл невесомые касания губ по шее и повторял: — Не могу без тебя…       Он сжимал юношу в своих объятиях, сминал его одежду, зарывался носом в волосы, нежно целовал. От этих прикосновений у Феликса пропал голос. Юноша застыл и широко раскрыл губы, дыша слишком часто, почти задыхаясь. Хёнджин не помогал, наоборот, мягкими касаниями заставлял терять дыхание снова и снова.       — Я помню, что должен тебе желание, — говорил он, щекоча губами мочку уха. — К моему возвращению постарайся придумать его. Я заглажу свою вину. Исполню всё, что попросишь.       — Я давно знаю, чего хочу… — юноша шептал и клонил голову, безропотно подставляясь под ласки.       — Чего же?       — Тебя, — выдыхал Феликс.       «Я уже твой» скользило поцелуями по шее. Феликс хотел поверить этим словам. Хотел отдаться чувствам и потонуть в них, но последняя крупица рассудка заставляла его держаться.       — Нет. Это не так. Ты только грёза. Жестокое видение. А я хочу тебя всего. По-настоящему. Навсегда. Так близко, как это возможно.       Феликс был честен как никогда. Он устал от страданий и жаждал быть откровенным хотя бы внутри своего подсознания, потому просил без какого-либо стеснения. Хватка чужих рук на его груди на несколько мгновений стала крепче, а затем ладони принца медленно поползли ниже. Они начали неспешно расстёгивать рубашку, оглаживали рёбра, остановились в низу живота у пояса брюк, и тепло под ними неумолимо раскалило тело юноши: от пупка до кончиков пальцев разлился жар. Одной рукой Хёнджин аккуратно потянул ткань его рубашки. Спустя миг, сгиб оголённого плеча опалил поцелуй.       — Знал бы ты, как я хочу этого… — говорил принц, другой рукой расправляясь с пуговицей брюк и продолжая целовать. — Я так хочу быть твоим… — он жарко шептал в шею, прерываясь лишь на жадные вдохи. — И так хочу тебя, Феликс. По-настоящему… Навсегда… Так близко, как это возможно… Хочу тебя моим.       Пальцы его обхватили шею, мягко огладили кадык, затем сбежали вниз и внезапно скользнули под кромку белья.       Феликс рывком уселся на кровати, выныривая из слишком реалистичного видения. Его мутило. Сердце билось слишком часто и громко. Воздуха не хватало. В животе что-то переворачивалось. На коже отчётливо ощущались прикосновения, и юноша с ужасом осознал, что это его собственная рука потирает пах. Он был возбуждён.       Такое случалось и раньше, но никогда ещё желание не было настолько сильным. От невыносимой тяжести ощущений Феликс пребывал в растерянности и смятении: он ни разу не доводил себя до разрядки. Ему никогда не хотелось, потому что в его воспоминаниях, как и в серой реальности, не было ни возбуждающих образов, ни пошлых звуков, ни откровенных прикосновений. Сны мгновенно стирались из памяти, и юноша либо просыпался по утрам с уже запачканным бельём, либо дожидался, когда эрекция спадёт. Теперь же он ощущал своё видение так реально, будто Хёнджин был с ним в комнате миг назад.       Будто он действительно хотел его.       Феликс провёл одной ладонью по взмокшей шее, и кожа его покрылась мурашками. Он до слёз хотел прикосновений, но ощущал свои желания неправильными и грешными. Феликс знал, что в самоудовлетворении не было ничего страшного, однако собственное удовольствие было для него чем-то почти запретным и очень страшным. Он понимал, что до него и его непотребства никому нет дела, но всё равно раздумывал над дальнейшими действиями целую вечность, хотя от горящего напряжения внизу живота хотелось избавиться быстро и абсолютно однозначным образом.       Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Сбросил влажную сорочку. Лёг обратно на постель и в последнем порыве собственной сознательности попытался отвлечься. Не вышло. «Хочутебямоим. Хочу тебя моим. Хочу. Тебя. Моим», — билось в ушах, в сердце, в венах и не оставляло шанса остаться непорочным. Без рук Хёнджина юноша страдал и до боли сжимал веки — так желал вернуться обратно в своё страстное видение и жаждал снова ощутить объятия и поцелуи. Но ничего не получалось — реальность не позволяла сбежать в сновидение и спастись.       Трогать себя было стыдно, но хотелось нестерпимо — этот сон будто свёл Феликса с ума и превратил в похоть. Его рука пробралась под бельё и обхватила пенис, будто так и должно было быть. Пальцы начали двигаться так правильно, словно всегда этого ждали. Отрицая неправильность происходящего, тело откликалось на ласки, разум растворялся в удовольствии, нега окутывала душу, пьяную от обещаний исчезнувшего видения.       — Пожалуйста…       Феликс шептал, водя ладонью по своему непривычно твёрдому члену, хотя сам не понимал, чего и у кого просил. Ему хотелось всего. Хотелось, чтобы его кожу грели прикосновения чужих ладоней, чтобы в волосы зарывались чужие пальцы, чтобы губ касались чужие губы. Как тогда…       Его губы.       Его руки.       Он.       — Хёнджин…       Выдыхая его имя, свободной рукой Феликс коснулся своих губ. Он подумал о своём принце и том мгновении, когда они разделили одно дыхание на двоих, и теперь готов был отдать свою душу — лишь бы ещё раз ощутить тот же трепет и то же тепло, что так ласково касались его кожи тогда в оранжерее. Юноша отринул воспоминания обо всём, что было после того, как их поцелуй прервался, и остался в моменте, когда Хёнджин касался его. Феликс неосознанно приоткрыл рот, глотнул воздуха, а затем закусил запястье, потому что из груди из-за ускоряющихся движений собственных пальцев по члену вырвался слишком громкий стон.       Безумие. Наваждение. Помутнение. Феликс был слишком чувствительным и разнеженным. Пьяным от фантазий. Несдержанным в движениях. Он бессознательно двигал тазом навстречу ладони и выдыхал что-то болезненно-томное с каждым своим толчком.       Хочу.       Тебя.       Моим.       Стоило лишь представить, что Хёнджин шепчет эти слова, касаясь его там, и возбуждение подступило новой волной, грозя перелиться через край. В необъяснимом порыве Феликс протянул руку к прикроватной тумбе и потянулся к той одинокой, почти увядшей розе. Несдержанным движением он выхватил цветок из чашки и приложил к своим горящим губам. А затем медленно повёл бутоном по собственной щеке, шее, груди, животу. Он стонал, представляя на местах прикосновений поцелуи принца, и от ощущений этих юношу уносило в небытие. Феликс сильнее сжал кулак, упёрся пятками в матрас, задвигал бедрами резко, отчаянно, и через несколько мгновений исподнее его стало мокрым, а по телу пронеслась волна доселе неизвестных ощущений. Было так хорошо, что плохо. На короткий миг Феликс ощутил свободу от всех мыслей. Он понял всё и всё осознал. А затем реальность прибила его к простыни.       Удовольствие превратилось в грязь. Стыд разросся скверной в душе. Он был болен. Прокажён. Порочен. Он поддался слабости и сладким речам морока, искусившим его душу. Любить Хёнджина даже сердцем было нелегко, что говорить о телесной страсти. Признать свою греховность и жажду его губ, прикосновений, тепла было чем-то поистине разрушительным. То, что Феликс сделал, ощущалось непростительным, как предательство священной дружбы.       Но если бы он мог подарить это сладостное ощущение своему принцу, он бы не задумываясь отдал ему всего себя.       Феликс сбросил с себя грязное бельё, вытер им руку и пролежал на кровати практически неподвижно ещё несколько часов. Он корил себя за этот срыв. Он жаждал повторить его. Он радовался своей слепоте, избавляющей от необходимости когда-нибудь видеть глаза Хёнджина. Он страдал от невозможности когда-нибудь почувствовать его руки на себе. Там. Так. А затем долго плакал, осознав, что погубил своей необузданной, неправильной страстью свой самый дорогой цветок.       Вставать с постели не хотелось, но ранним утром в дверь постучали, напоминая про готовку десертов для королевы. Ночной инцидент вряд ли мог стать адекватным оправданием его неявки, потому Феликс всё же поднялся на ноги. Прежде чем пойти готовить, он сгрёб грязное бельё, удалился в уборную и там долго и тщательно намывал тело, стараясь смыть с себя глубоко засевший под кожей стыд. В тот день смятение чувств Феликса было слишком сильным. Ему казалось, что порочность теперь была видна по его лицу, но он не хотел жалеть о произошедшем, признавая в этом лишь несдержанное проявление своей любви. Феликс словно открыл в себе что-то такое, что давно дремало и просилось наружу, но при этом никак не мог понять: он выпустил на свободу свою худшую или лучшую половину? Он был задумчив, совсем не откликался на приветствия слуг и в покои свои сбежал, как только представилась такая возможность.       Вернувшись к себе из пропахшей едой кухни, Феликс мгновенно ощутил спёртый запах прошедшей ночи. Удивительным было осознание, что собственное тело способно раскрывать ароматы и испускать не только пот, но и то, что юноша мог назвать не иначе как похотью. Она витала в воздухе и забивалась в нос. Желание почувствовать, как в моменты удовольствия пахнет его Хёнджин, вмиг пробралось под кожу и кольнуло в сердце, спустилось к паху. Юноша завис у стены, закусил губу и возвёл голову к потолку, раздумывая, слишком ли ужасно с точки зрения морали, если он повторит свои ночные ласки снова и так скоро. Стыд всё ещё жёг, но он тлел угольком где-то глубоко в груди. Внизу живота снова зарождалось возбуждение. Неправильное, но плавящее внутренности томной пыткой. Юноша тряхнул головой и отогнал порочные желания, пока ещё мог контролировать себя.       Широко открыв окно для проветривания, Феликс некоторое время простоял у него, глотая свежий воздух, а затем уселся за стол и отставил трость. Он пробежался пальцами по ближайшей стопке книг, в которых покоились его сокровища-цветы, и стал переставлять их в сторону, чтобы освободить место. Юноша больше не мог терпеть неизвестности и собирался написать Хёнджину письмо. Он готов был потратить все свои сбережения на гонца, но стоило ему протянуть руку к стопке чистых листов, в дверь постучали.       — Господин Феликс, пришла весть от вашего отца, — кричали из коридора. — Откроете?       Нахмурившись из-за этого странного совпадения, юноша нехотя поднялся и по стенке доковылял до двери. Рики вошёл внутрь и прошагал мимо, как только скрипнул засов. По его тяжёлому дыханию Феликс понял, что у слуги в руках какая-то ноша, а через секунду что-то звякнуло, стукаясь о стол.       — Уф… — выдохнул служка, — ну и лестница у вас, я еле донёс.       — Что у тебя? — устало и непонимающе отозвался Феликс.       — Здесь ваш обед. Ну и да, ещё письмо вашего отца. Зачитать вам?       — Кхм. Да, пожалуйста, — Феликс отвечал смущённо, потому что, к своему стыду, за все дни своего одиночества он ни разу не подумал о собственном родителе. — Только я не голоден, — добавил он.       — Вы пока всё равно присядьте. Тут много текста.       Феликс кивнул и непонимающе прошагал обратно к столу. Его колотило от волнения, несмотря на то, что голос слуги был явно воодушевлённым. Юноша опустился на стул и только теперь почувствовал яркий запах рыбной похлёбки и чесночных булочек, стоящих поблизости. В животе заурчало, и пока Феликс невольно вспоминал, когда ел в последний раз, Рики начал зачитывать послание:       «Дорогой мой Феликс. Прости, что мой отъезд затянулся и вестей от меня не было так долго. Мы постоянно перемещались эти несколько недель, и отправлять послания было опасно и не совсем удобно. Честно говоря, я даже не предполагал, что моё присутствие подле короля будет таким необходимым, однако же вышло как вышло, посему спешу извиниться и в то же время сообщить тебе последние наши новости. Практически всё время я провожу в расположении Его светлости, сопоставляю с книгами и предугадываю по положению планет и звёзд вероятные будущие события. Конечно, в том не только лишь моя заслуга, однако, благодаря моим теориям и информации от наших разведчиков, мы разделили силы на несколько фронтов и отбили три из трёх наземных атак захватчиков.       Сам я не видел, но посыльные донесли в королевский лагерь весть, что наш принц, твой дорогой друг Хёнджин, руководил одной из контратак при высадке иноземцев и, говорят, вывел людей из боя без единой потери. Благодаря нашему раннему реагированию и боевой готовности королевского войска, враги остановили наступление и, кажется, теперь недоумевают, как им поступать дальше. Они уже отвели свои корабли дальше в море, а наш флот окружил те из них, что не успели выбраться из окружения, и пока ещё держит в заложниках, рассчитывая присвоить суда и выгодно выменять экипаж при заключении мира… В общем, дела наши на этом фронте очень хороши. Однако же это не все добрые новости, о каких я хотел бы поведать.       За мою полезную помощь Его величество король уже выписал мне солидную премию, а также пожаловал земельный надел недалеко от столицы. А это значит, мальчик мой, что даже с твоим недугом ты сможешь жить до самой старости, совершенно не нуждаясь в деньгах.       Я надеюсь совсем скоро вернуться во дворец и рассказать тебе всё подробнее лично. Пока же выражу надежду, что ты не сильно скучаешь в одиночестве, и скажу, что настроение в рядах армии приподнятое: все знаки указывают на то, что захватчики скоро пришлют парламентёра для заключения мира. Поговаривают, что в качестве гарантии иноземцам предложат выдать за нашего принца младшую сестру их царя, так что очень может сдаться, что твой дорогой друг вернётся во дворец уже с невестой. Но это так, размышления короля, на которых, пожалуй, закончу своё послание. Как только что-то станет известно наверняка и отправлять гонца станет безопасно, я пришлю новое письмо. Будь здоров, сынок. Хорошо питайся. И до скорой встречи!»       Феликс пребывал в странном состоянии. Сперва строки о том, что с Хёнджином всё хорошо, заставили его расслабленно выдохнуть и поразиться тому, что принц сам руководил контратакой, но скорая весть о том, что он, возможно, скоро обручится… Она снова выбила воздух из лёгких. Голова шла кругом. Феликс был растерян, недоумевал и злился: не таких новостей он ожидал. Когда слуга тихо напомнил, что ему стоит поесть, юноша вздрогнул от неожиданности, совсем позабыв, что он не один в комнате.       — Я не хочу, Рики, спасибо, — прохрипел Феликс. — Как-нибудь позже.       — Но мне было велено дождаться, пока вы поедите. Даже в письме ваш отец пишет…       — Ладно! — Феликс раздражался, — хорошо. Я понял.       Он сдался только потому, что не было сил спорить, а ещё потому, что, сосредоточившись на каком-то другом действии, мог попытаться не думать о том, что скоро его Хёнджин станет совсем не его. Феликс жевал еду, пытаясь сосредоточиться на её вкусе, но ощущал лишь страшную горечь осознания, что принц может и должен будет однажды его оставить. Точно оставит, потому что это было неизбежно. Он станет королём. У него появится жена. Дети. Много детей — Хëнджин, мечтая, всегда говорил, что хочет большую семью… А Феликсу снова было тошно от того, каким бессильным, жалким и бракованным он был.       Когда Рики, дождавшись опустевших тарелок, наконец ушёл, Феликс запер дверь на засов, а сам бросился обратно к столу. Он раскрывал книги и касался цветов. Он сминал их сухие бутоны и плакал, от того, как сильно, как неправильно, как эгоистично он любил своего Хенджина. Феликс любил его не как друга. Он любил его как того, кого ни с кем и никогда не смог бы разделить. Он не хотел, чтобы кто-то другой касался Хёнджина и тем более был с ним близок. Он хотел целовать его сам и желал быть единственным, кому принц дарит цветы, нежные прикосновения и свой искренний смех. Он мечтал провести с ним всю жизнь и быть её самым значимым элементом, вдохновением, поддержкой, а не очередным мимолётным воспоминанием, остающимся в прошлом.       Несмотря на былое смирение, Феликс хотел быть с ним рядом и совершенно не был готов к такому повороту событий. Но пока ещё была хотя бы небольшая вероятность того, что никакой свадьбы не будет, юноша старался держать мысли в узде, утешаясь наивными установками, что Хёнджин не поступил бы с ним так. Он не влюбился бы в первую встречную. Отказался бы от брака по расчёту даже ради гарантии мира. Он…       — …обещал вернуться ко мне, — шептал Феликс, как заклинание перед сном, словно видение его было самим принцем и могло обещать что-то в реальности.       Но Хёнджин больше не являлся во снах. Он не присылал даже писем, и Феликсу с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Юноша вспоминал те дни, когда принц без всяких причин, без предупреждения оставлял его или вёл себя странно, и осознание того, что Хёнджин не принадлежал ему и никогда не будет, разрасталось внутри, лишая воли к жизни. Бессилие прибивало Феликса к постели, а едкие мысли будто гвоздями истязали разум. Он вспоминал прошлое, но теперь смотрел на него под другим углом и убеждал себя в том, что всё хорошее он себе придумал.       Хёнджин общался с ним из жалости. Или ради сладостей. Или потому, что Феликс был удобным собеседником, которого в любой момент можно было оставить, сбежав по делам. Феликс выдумывал, что в дни отсутствия Хёнджина тот проводил время с другими друзьями или, может, даже с девушками, а в последнее время принц был молчаливым потому, что у него появились секреты, которые Феликсу не положено было знать. Он стал отдаляться, чтобы однажды и вовсе прекратить их нелепое, невозможное общение, и тогда у озера принц постоянно молчал и наверняка сел подальше только потому, что нагота Феликса была ему неприятна. Настолько неприятна, что он сбежал, стоило им только вернуться ко дворцу.       Ленты, долгие прогулки, цветы — всё это было лишь инструментами достижения его целей. На деле же Хёнджин манипулировал им и влюблял в себя, чтобы использовать при удобном случае, но на самом деле…       — Хватит! — кричал Феликс сам себе. — Он не такой!       Он ощущал, будто в нём борются две личности: одна до последнего верила в непогрешимость принца, другая нашёптывала, что во всех поступках Хёнджина были скрыты корыстные умыслы. Верить в то, что принц просто пользовался их дружбой, было немногим легче, чем признавать его чистосердечие. Проще было ненавидеть, ведь любить того, с кем невозможно быть рядом, было непомерно тяжело.       Если бы не Рики, начавший вдруг ежедневно приходить с завтраком и ужином, Феликс, наверное, сошёл бы с ума от противоречий собственного разума. Но ему невольно приходилось подыгрывать, и пока юноша нехотя жевал еду, слуга рассказывал свежие сплетни и столичные новости. Вести с фронта теперь приходили почти каждый день. Когда опасность миновала, гонцы стали доставлять письма практически ежедневно, и Рики с удовольствием рассказывал про всё, о чём военные писали оставшимся во дворце слугам. Слушать чужие сообщения было горько, ведь Хёнджин так и не прислал Феликсу ни строчки. Своё послание Феликс Хёнджину после строк о свадьбе тоже не написал. Просто не знал, что сказать.       — Вы сегодня очень бледно выглядите. Точно не хотите добавки? — спросил Рики, вырывая Феликса из задумчивости.       Он был добрым и приветливым парнем, но довольно приземлённым собеседником, потому разговаривать с ним было неинтересно, несмотря на то, что с подачи слуги в комнате Феликса поставили шкаф, куда тот смог поставить большую часть своих книг с гербарием. Из чувства благодарности и чтобы не казаться слишком невежливым, Феликс обычно поддакивал и вставлял в разговор пару фраз, но зачастую он просто бездумно жевал — говорить хотелось только с Хёнджином, а его не было, как и смысла в тягучих одиноких часах жизни.       — Я в порядке, просто устал. Добавки не хочу, спасибо.       Сграбастав поднос с опустевшими тарелками, служка позвал Феликса гулять, но тот в очередной раз отказался, оправдываясь тем, что ему нужно продумывать сюжет нового рассказа. Рики по обыкновению не давил и не настаивал, но как и всегда расстроенно вздыхал из-за отказов и оставлял юношу в одиночестве.       Теперь всё свободное время Феликс почти не поднимался и всё чаще недвижно лежал на постели. К следующему приходу слуги он не успевал проголодаться, поэтому даже от вкусной еды было тошно. Ко всему прочему, он перестал готовить десерты — видимо, с приходом добрых вестей с фронта королева могла обойтись без сладостей или вовсе отсутствовала во дворце. Потому на исходе сентября Феликсу было уже совсем плохо. Он ощущал себя ненужным и не мог найти и толики смысла в своём существовании.       К заявлению о возможной свадьбе Хёнджина он оказался не готов. Мысль о его принце с кем-то другим ранила, выбивала почву из-под ног, разрушала. Юноша теперь поднимался, только чтобы поесть и сходить в уборную, и больше не запирал дверь, зная, что Рики непременно придёт с подносом, полным разных блюд. Феликс потерял счёт однообразным скучным дням, но отчего-то каждый раз ждал топот ботинок по лестнице, надеясь однажды узнать в шагах поступь Хёнджина. Но принц не возвращался, зато крик Рики, бегущего по ступеням, в этот раз было слышно издалека.       — Господин Феликс! — крикнул слуга с лестницы, а затем толкнул дверь плечом и влетел в комнатку. — Всё! Мирный договор подписан. Захватчики отвели свои корабли! Угроза миновала. Феликс, слышите? Я принёс новое письмо от вашего отца. Прочесть?       — Что там, Рики? — безжизненно спросил Феликс, не поднимая головы, и слуга, звучно опустив поднос на стол, начал бегать глазами по тексту.       — Сынок, мы возвращаемся домой с победой! Мирный договор подписан! — читал Рики воодушевлённо. — Мы прибудем во дворец в течение недели или около того. А пока дожидаемся, что заморскую царевну доставят в наш лагерь. Как я и предполагал, после нашего возвращения сыграют свадьбу, только…       — Достаточно, спасибо, — прервал Феликс хрипло и болезненно. — Я сегодня не буду есть. Можешь уносить поднос.       — Н-но… Господин, я не могу…       — Можешь. Я не голоден, Рики, — отвечал Феликс непреклонно и жёстко. — И, пожалуйста, передай отцу, что я уже не ребёнок, чтобы есть по расписанию из-за его прихотей.       — Но это не его прихоть, господин Феликс. Так распорядился принц…       Ком в горле помешал Феликсу быстро ответить. Он приподнялся на одном локте и отозвался уже тише.       — Повтори.       — Принц Хёнджин велел за вами присмотреть. Следить, что вы хорошо питаетесь, — повторил Рики убеждённо и как-то стеснительно добавил: — Когда вести с фронта начали доставлять, он письмом просил ещё и гулять с вами, но вы ведь всё время отказывали…       Феликс сжал губы, не давая им дрожать, и собирался с мыслями целую вечность.       — Что ж. Тогда тебе придётся передать мои слова принцу, — медленно проговорил он. — Я не стану есть. И прости, тебе лучше уйти. Я устал и собираюсь лечь спать пораньше.       — Точно ничего не будете?       — Нет.       — Н-но… Давайте я оставлю поднос? Возможно, вам захочется поесть позже, но вы меня не разыщете. В городе будут гуляния по случаю нашей победы. Говорят, сама королева будет праздновать вместе с народом в столице. Так что скоро я покину дворец и пойду веселиться со всеми.       — Х-хорошо. Хорошо… — бубнил Феликс, обдумывая что-то, а затем он встрепенулся и тряхнул головой. — Пожалуйста, отнеси еду на кухню, она мне уже не пригодится.       — Ладно. Но… Может, вы хотите пойти на праздник? Будет весело, все наши там будут. В замке разве что охрана останется.       Феликс не помнил, что ответил слуге, но тот всё-таки ушёл вместе с подносом. В душе юноши почему-то было пусто. Голова болела. Сердце ныло. Феликс прошептал «значит, так суждено» и вернулся к тому, с чего началось их с Хёнджином знакомство.       Он расхотел жить.       Было больно. Он злился и плакал, вслух называл Хёнджина предателем и бил подушки ослабевшими от истерики руками. Он знал, что ради благополучия королевства принц не мог поступить иначе, но всё равно сгорал от знания, что кто-то другой будет счастлив с ним, кто-то другой будет целовать его, кто-то другой будет обнимать его перед сном, а он, Феликс, так и останется в собственной клетке, окруженный невозможностью изменить что-нибудь в своей судьбе, прибитый бессилием, наивно влюбленный, но оставленный за бортом чужой жизни или, возможно, уже позабытый.       Должно быть, он так и не научился смирению. В потоке бесконечно долгих пустых дней у него было огромное количество времени, чтобы смириться, подготовиться и принять решение Хёнджина, но Феликс всё равно не был готов к его грядущей свадьбе. Довольствоваться лишь тем, что может просыпаться в новом дне, теперь было невозможно. Вместе с тем поцелуем и его сладостью Феликс пропал. Он даже не заметил, когда так сильно погряз и перестал существовать отдельно от Хёнджина. Слепота делала из него неполноценного, но с ней всё же можно было жить. Как жить с половиною души, принадлежащей другому человеку, Феликс не знал и знать не хотел. Уже сейчас больно было невыносимо.        Итог для Феликса был неизбежным. Яркая, но мимолётная дружба с принцем лишь отсрочила на время его конец, но существование в прежнем мраке без Хёнджина не имело смысла, потому юноша решился без каких-либо колебаний. План ухода вырисовывался в голове сам собой. Феликс намеревался пробраться в королевскую часть дворца. Он постарался бы отыскать покои Хëнджина, чтобы хотя бы в последние минуты прикоснуться к его постели и почувствовать мягкость простыней, на которых его возлюбленный проводил свои ночи. Он вдохнул бы запах его парфюма ещё раз и, быть может, даже попробовал его на вкус. Он оставил бы Хëнджину рецепты всех сладостей, что помнил наизусть. А ещё он, наверное, мог бы оставить ему записку с признанием. С раскаянием в своей неправильной любви, чтобы Хёнджин, узнав о его порочной натуре, мог не терзаться переживаниями и поскорее вычеркнул его из памяти. А затем…       Феликс разбил бы несколько бесценных королевских ваз, чтобы привлечь к себе внимание, или, может, стащил бы какую-нибудь дорогую реликвию из монаршего кабинета и вышел бы к охранникам. Он обругал бы королеву последними словами и отрёкся бы от собственного отца, чтобы у того не возникло проблем. Феликс признался бы, что это он осквернил оранжерею, и, быть может, даже притворился бы буйно помешанным, пригрозил кому-нибудь ножом, слепо помахав им для пущей убедительности. Тогда его казнили бы за нарушение священных границ королевских покоев в тот же день, без всякого суда и следствия.       В этот раз должно было получиться.       Юноша кивнул собственным горьким мыслям. Сев за стол Феликс исписал сразу стопку бумаг. Рецепты, рассказы, слова признания — он сложил вместе все свои записи и ненадолго завис. Он прокручивал в голове маршрут, которым они с Хёнджином шли после пряток до оранжереи, и пытался отмотать его в обратном порядке, чтобы вспомнить, как лучше пройти оттуда в закрытую часть дворца. У него была лишь одна попытка, и он не собирался терять её. Ещё недолго поразмыслив, Феликс поднялся на ноги и сделал несколько кругов по комнате, выстраивая собственный план. Былое бессилие оставило его, стоило только ему загореться своей страшной идеей. Юноша выудил из шкафа чистую одежду и банное полотенце и отправился в уборную, чтобы омыть хотя бы тело, раз уж душа его не могла очиститься перед смертью.       Вернувшись в комнату, он навёл порядок, чтобы не создавать никому проблем. Феликс сменил бельё на постели, переложил стопки одежды, на ощупь разложил вещи в ящике стола, а все свои цветы… Юноша широко распахнул окно и стал раскрывать книги по одной, пуская их содержимое по ветру. С вечерним осенним воздухом в комнату врывались радостные возгласы слуг, спешащих на праздник в город. Феликс лишь плотнее сомкнул губы и продолжил избавляться от гербария. Порывистый ветер уносил его сокровища и доносил до рук и лица капли редкого дождя, сливающиеся со слезами на бледных щеках. Он слегка холодил кожу и возвращал мыслям прежний ровный ход.       Неужели он действительно решил умереть?       Юноша остановил своё занятие, поняв, что если станет уничтожать всю огромную коллекцию, решимость оставит его прежде, чем он закончит. Выбросив сухоцветы лишь из книг на столе, он сдвинул томики в ровные стопки и потянулся к тому месту на краю, где должны были лежать исписанные им листы. На ощупь кипа бумаг была намного меньше изначальной, из чего Феликс сделал вывод, что заглянувший в комнату ветер разбросал его записи по полу, а он этого даже не заметил. Такая глупость вывела его из себя. Если до этого момента юноша тихо плакал, то теперь он ползал по полу в поисках улизнувших бумаг и рыдал горячо и отчаянно.       Он ощущал себя как никогда жалким. И в очередной раз убеждался, что жить так дальше точно не сможет.       Собрав перемешанные в неверном порядке листы в охапку, Феликс схватил трость и направился в кухню. Там он бросил бумаги в уже остывающую печь и, после долгих поисков наощупь найдя кочергу, как мог, присыпал их углями и золой. Он полагал, что и без его глупых слов Хёнджин сможет пречудесно прожить счастливую долгую жизнь, а другим о его секретах знать не стоило. Феликс дождался момента, когда шипение вновь разгоревшегося огня стало сильнее, и вышел прочь, направившись в оранжерею.       Добравшись до места, он не решился зайти внутрь. Лишь стоял у дверей, ожидая обхода охранника, и гнал из головы мысли о своём единственном поцелуе, который навсегда остался за этими дверями.       — Что вы здесь делаете?! — раздался вдруг зычный рык, и Феликс обернулся на звуки ускоряющихся тяжёлых шагов. Когда охранник поравнялся с ним, то голос его вмиг стал разочарованным. Мужчина, слегка пахнущий едким дешёвым вином, пренебрежительно протянул: — А-а-а, это ты. Зачем пришёл? Смотреть там больше не на что.       Феликс сжал губы на явно издевательскую реплику и тихо сказал, что просто хотел бы посидеть среди растений, раз на улице начался дождь.       — Ну так сиди себе, чего в коридоре топчешься? — хмыкнул мужчина.       Юноша кивнул и всё же толкнул тяжёлую дверцу, заходя в оранжерею. Охранник за его спиной пробормотал что-то грубое про то, как он устал убирать чёртовы ленты, и громко зашагал прочь, а Феликс, тряхнув головой, чтобы избавить себя от мучительных воспоминаний, завис у щели двери, прислушиваясь к чужим шагам. Когда топот стал очень далёким, Феликс высунулся обратно и медленно зашагал следом за мужчиной. Он потирал плечом стену и водил перед собой тростью, но шёл скорее на звук, чем на ощупь — ведь ему нужно было спешить. Очень скоро он оказался у проёма и по гулу раздающихся вдали шагов понял — он у нужной лестницы наверх.       Сердце стучало предательски громко. Юноша теперь шёл наверх медленно и осторожно, стараясь не издавать звуков и моля богов позволить ему остаться незамеченным. Первый пролёт он преодолевал несколько долгих минут, наконец оказавшись у развилки. Он не знал, стоит ли ему сразу подняться выше или лучше выйти на этаж, но далёкое эхо сверху решило всё за него. Юноша испуганно отступил к коридору и прильнул к боковой стене, надеясь нащупать гардины. Но их не было. На окнах отчего-то висели лишь лёгкие тонкие тюли.       Волнение разгорячило кровь. От страха захотелось бежать, но юноша сделал над собой неимоверное усилие и попытался сосредоточиться и успокоиться. Теперь Феликс играл в прятки один. Он вспоминал, что в прошлый раз часы остались по правую руку, потому на обратном маршруте, должны были оказаться слева. Юноша перехватил трость и вытянул другую руку вбок, он шарил перед собой и спешно шёл вперёд, искренне надеясь, что ему повезёт не натолкнуться на препятствия и не встретить охранника так скоро.       Хотя Феликс считал себя невезучим, он был явно рождён под счастливой звездой. Огромные часы нашлись очень вовремя. Спустя пару секунд после их обнаружения с лестницы послышались звуки шаркающих о ступени ботинок. Феликс судорожно ощупывал стенку часов и в проём позади них влез именно в тот момент, когда охранник вошёл на этаж. Сердце юноши билось бешено. От волнения дыхание было предательски громким, и Феликс зажал рот свободной рукой. А затем в ушах его раздался оглушительный звон, и юноша неосознанно вскрикнул.       — Боммм! Бом! Бом!!!       Часы громогласно отбивали девять вечера. Где-то за окнами стали взрываться фейерверки. Испуганный Феликс скатился по внутренней стенке вниз и зажал уши руками, роняя трость. От страха дыхание стало ещё громче, но какофония звуков заглушала его, и охранник — о чудо! — прошёл мимо, не заметив ничего подозрительного.       Феликс не верил, что ему настолько повезло. Во второй раз не могло повезти так точно, потому юноша просидел в своём вынужденном укрытии больше получаса. Он прислушивался к звуку ботинок охранника и запоминал маршрут чужого движения, чтобы не допустить ошибки. Рики не лгал, обходы повторялись каждые десять минут. Охранник входил с чёрной лестницы в одной части коридора, а затем, вероятно, поднимался по основной на уровень выше и шёл в противоположную сторону. А после, кажется, снова шёл уровнем выше и спускался вниз к первому этажу змейкой.       Охранник топотал так громко, что его приближение в пустом дворце было слышно издалека. Феликс испытал невольную обиду за то, что его принца стерегут так безалаберно: при желании зрячему человеку с дурными помыслами не составило бы большого труда пробраться в королевские покои и сотворить что-то нехорошее. Феликс снова переживал о Хёнджине, но очень скоро юноша отринул свои размышления. Он собирался покинуть этот мир, но мысли о Хёнджине то и дело влезали в голову и удерживали от падения в пропасть, как и тот невидимый миг, воскресший в воспоминаниях.       Его руки на губах Феликса, руки Феликса на его губах…       Охранник звучно прошёл мимо в четвёртый раз. Феликс зажмурился и отдёрнул от лица руку, которая невольно тянулась к собственным губам, и осторожно нащупал завалившуюся трость, медленно поднялся.       «На третьем этаже кабинеты для важных совещаний и комнаты отдыха, на четвёртом — королевские опочивальни», — на эту случайно брошенную фразу Феликсу приходилось опираться, ведь других ориентиров у него не было.       Он решительно вздохнул, наконец выбрался из ниши и осторожно, но уверенно пошёл за охранником к лестнице. Дождавшись, когда звук его шагов по мрамору ступеней немного приглушил коридорный ковёр другого этажа, Феликс сам завернул на лестницу и стал подниматься наверх. Половина пролёта, вторая… До боли закусив губу от напряжения, юноша миновал третий этаж и стал подниматься сразу на четвёртый, надеясь найти там укрытие за время, пока охранник будет идти на уровень ниже. У него была всего минута или половина, а может, намного меньше. Феликса так трясло от переживаний быть застигнутым раньше срока, что приходилось дышать через рот. Он нервно сжимал свою трость, потому что казалось, что она вот-вот выпадет из ослабших от страха рук и выдаст его. Допускать этого нельзя было: он должен был добраться до комнаты Хёнджина, чтобы перед смертью ещё раз надышаться им и наконец отпустить.       Феликс ступил на этаж и ещё раз глубоко вдохнул. Сделав пару шагов по коридору, он нащупал стену и стал двигаться вперёд. На противоположной лестнице вдруг зазвучало эхо шагов, и юноша остановился, испугавшись. Он стиснул челюсти, а затем двинулся дальше, слепо шаря по стене в поисках дверей. Первый проём нашёлся буквально через пару метров. Феликс нащупал резную ручку, юркнул в темноту и обомлел.       — Так не бывает…       Он шептал и не верил, что ему снова так повезло. Феликс мгновенно понял, что попал в комнату принца, потому что всё здесь пахло им. Взвесью разных одеколонов, свечным воском, чернилами на пергаментах, старыми книгами и чем-то ещё. Феликс крошился на части, опознавая в этом запахе еле уловимую примесь какао его конфет, и сердце в его груди больно сжималось. Какое-то время он неподвижно простоял, упёршись спиной в дверь и вдыхая жадно и глубоко. Скоро охранник прошёл по коридору мимо комнаты, и стало очень тихо.       — Не бывает… — повторил юноша в непроходящем неверии.       Прошло несколько бесконечностей, прежде чем Феликс, как в бреду, сделал шаг. Он тихо, глупо и наивно позвал Хёнджина, но в ответ услышал лишь своё колотящееся сердце и сбитое дыхание. Юноша снова протянул руку в сторону и коснулся стены. Выставил трость. Сделал шаг вперёд, затем ещё один. И ещё. Первым из предметов мебели на его пути оказалось кресло, рядом с ним — небольшой столик, дальше — шкаф. Сделав несколько шагов, Феликс вдруг обомлел и вернулся обратно, стал удивлённо шарить по поверхности стола. На нём он обнаружил целую стопку пустых, отчего-то невыброшенных коробок от своих конфет, и душа его упала в пятки и провалилась сквозь пол.       Теперь Феликс жалел, что пришёл. Теперь он снова начинал оживать и верить в то, что был и остаётся дорог принцу. Теперь надежда, казавшаяся погибшей, расправляла в душе свои крылья и грозила поднять к небесам.       — Это всё ничего не значит, — прошептала та личность Феликса, что не желала верить в хорошее. — Он всё ещё парень, всё ещё принц, всё ещё обязан жениться на иноземной царице, и твоей глупой любви в его жизни не место. Заканчивай свои жалкие прощания и уходи. Насовсем.       Юноша был жесток сам с собой, но сказанное было чистейшей правдой. Какой бы сильной ни была его надежда, эти чувства всё еще были жалкими, ненужными и преступными. Феликс смиренно соглашался с тем, что без них и без него самого, всё станет намного проще.       Он наконец отошёл от столика и ещё недолго бродил по комнате принца, оказавшейся не такой большой, как ему представлялось. Добравшись до кровати, он сперва провёл по покрывалам рукой, а затем уселся на пышный матрас и положил трость на пол. Несколько минут Феликс просто сидел и вспоминал смех Хёнджина, его голос, его тепло, а потом жадно запустил руки под подушку и уткнулся в неё лицом, снова начав плакать.       Он бессильно завалился на постель, рыдал, сжимая объятья на подушке, пахнущей им, и прощался со своей любовью, ненужной, неправильной, болезненной, но такой искренне беззаветной. Прежде чем юноша смог успокоиться, прошло несколько долгих минут. Феликс утёр слёзы, снова сел и подпёр руками горящий от смятения мыслей и чувств лоб. Пора было заканчивать этот бесконечный цикл жалости к себе, но прежде чем выйти в коридор, юноша решил стереть следы своего присутствия и вернуть всё на место. Он поднялся на ноги, склонился над кроватью и стал наощупь поправлять постельное бельё. Ослабшие пальцы его на том месте, где лежала подушка, вдруг нащупали ещё какую-то отдалённо знакомую ткань. Руки потянули полотно, нос уловил еле различимый запах собственного пота, а секундой позже пришло осознание, что это та самая полупрозрачная блуза, которую он носил на балу с прятками. Ещё через мгновение у Феликса свело живот — эта находка была слишком противоречивой. И настолько невозможно интимной, что Феликс передумал умирать.       В его голове грохотал набат. А затем что-то звучно грохнуло ещё и на лестнице. Юноша мгновенно распрямился и застыл. Мыслей в голове было слишком много, но все их перебивал страх.       «Нет. Только не это. Не сейчас…»        Феликс последними словами ругал себя за то, что позволил себе громкую истерику. Теперь ему нестерпимо хотелось жить, но, кажется, было поздно даже пытаться спрятаться. Звук тяжёлых сапог по коридору неумолимо и быстро приближался к двери. Он казался отчётом последних секунд его существования, но теперь Феликс не был готов к такому концу. Он жалел, что не успел сказать Хёнджину о том, что его поцелуй был самым лучшим из всего, что происходило за всю его недолгую жизнь. Он жалел, что не успел сказать ему, как сильно любит. Жалел, что так глупо решил расстаться с жизнью, даже не поговорив с Хёнджином… Он жалел себя, хотя ненавидел жалость больше всего на свете.       Когда дверь с шумом отворилась, в нос почти сразу ударил резкий запах пота, грязи и сырости. Феликс шумно выдохнул, отдаваясь сожалениям и неконтролируемому страху. Он хотел придумать какое-то оправдание, чтобы всё же избежать казни, но в голове сквозило лишь яростное негодование на то, что этот чёртов нерадивый охранник посмел войти в покои его возлюбленного принца грязным и дурно пахнущим. Феликс почти успел открыть рот, чтобы сделать мужчине замечание, но в тот же миг его грубо свалили с ног, выбивая из лёгких последний воздух.