Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
Будучи незаконной наследницей, Дивия вынуждена жить в тени долгие годы. Она не смеет претендовать на место под солнцем по многим причинам: страх, грязная кровь, шаткое положение в обществе. Убийство родного отца становится точкой невозврата в череде её невзрачных дней и знакомит Деви с влиятельным Дораном Басу, Палачом, приехавшим в Калькутту для расследования одного дела.
Примечания
Ау, в котором Деви не является признанной госпожой семьи Шарма и членом Влиятельной дюжины. Для них она никто и звать её никак.
При Доране сохраняется каноничный образ.
Действия сюжета разворачиваются после трагедии в горной резиденции. Максимальный рейтинг выставлен из-за Дорана и его наклонностей к расчленёнке))
2.
08 мая 2024, 07:53
Калькутта, неделю назад.
К тому времени, как Дорану удалось прибыть в поместье Басу, над Калькуттой уже всходило солнце.
Его лучи осторожно закрадывались к низким постройкам и садам благоухающих деревьев. Ряды домов из одного неразличимого пятна превращались в аккуратные огороженные участки. Минуло десять лет с тех пор, как он бывал среди этого безобразия, знал каждый переулок лучше, чем свои пальцы.
Кстати, о них. Норовистый конь, громадное животное с выдающейся крепкой челюстью и мягкой гривой, испортил Дорану всю поездку беспрестанными выходками. От чрезмерной хватки поводьев на огрубевшей коже проступили отметины. Езда в жёстком и узком седле сказалась на пояснице и могла бы забыться, не будь конь своенравным беспризорником с тягой к резким рывкам. Не сосчитать, сколько раз он порывался сбросить Дорана со своей спины и унестись наутёк по лугам, заросшим высокой травой и кустарниками.
Пальцы болели. Одеревенели. Разжимались с трудом после беспрерывного пути. Будь под ним родная лошадь, приученная к нраву хозяина, Доран добрался бы до Калькутты быстрее и мягче. Кобыла слегла после укуса молодого жеребца, не сумев даже встать на ноги при последнем осмотре. Лекари не отходили от неё ни на минуту, ведая, что если умрёт животное, то следом отправятся и они.
Он дёрнул за гриву, останавливая коня, что недовольно заржал и затряс головой. Капризное существо. Доран поджал в раздражении губы, оглядывая тихую, почти что неживую местность, встретившую его абсолютным беспорядком. По протоптанным дорогам лёгкие дуновения ветра гнали бумажный мусор; по осколкам дешёвых украшений, наверняка выроненных из корзин торговок, катились песчинки; натянутую поверх расшатанных телег мешковину дырявили крысы, скребя крошечными лапками. Дома, нет, здания, ничуть не отличавшиеся от наземных могил, отторгали одним внешним видом: трещинами на потёртых углах, дверьми, что качались на одной скрипящей петле, сорняками, проросшими вдоль тропинок. Фасады друг от друга ничуть не отличались.
С плоских крыш взирали вороны. Острые клювы угрожающе приоткрылись при приближении упитанного и здорового коня. Доран сморгнул, невесомо ткнув лезвием кинжала тёплый бок. Конь дёрнулся, повернув в нужную сторону, и заковылял между линий тусклых и безликих строений. Вороны продолжали глядеть им вслед, даже когда грязные, пропитанные гнилью улицы постепенно сменились зелёными лужайками и ухоженными территориями главного базара.
Преследовали. Голод невыразимо мучил одинаково: и людей, и птиц, и животных.
Попадавшиеся навстречу люди сонливо тёрли глаза и зевали, широко раскрыв рты. В это время, ещё слишком раннее для работы, утренний холод был милее согретой постели. И Дорану, не спавшему на протяжении суток, помогал взбодриться и ветер, хлеставший по плечам, и переулки, заслонённые от солнечного света сохнувшей одеждой, и настойчивые капризы коня.
Калькутта не менялась. Но рассветы оставались теми же. Осторожными и медленными, словно спрашивали разрешение на появление, подолгу не решаясь ступать на тёмные священные земли. В Клифаграми, отдалённом от Калькутты селении, рассветное солнце бросалось на темноту с той же резвостью, с какой бросались в бой заклятые враги. С неистовством и непростительной наглостью.
Он отбыл из города, минув юношеский возраст. И возвращаться не желал, найдя умиротворение в глубоких необъятных лесах и горных вершинах, изредка выглядывающих из толщи облаков. Глядя на бедность оживающих улиц, Доран не раз возвращался мыслями к своему дому. Лалита, вероятно, уже проснулась и приводила в порядок густые пряди волос, сидя напротив зеркала.
Впервые за годы их совместной жизни она делала это одна и самостоятельно.
Слуги, выстроенные в безупречную шеренгу, встретили его почётно и достойно, не посмев ни сгорбиться, ни зевнуть — строгость хозяйки и её суровые наказания помнились даже Дорану, давно не видевшему сестру. Сундуков с вещами при себе он не имел, а потому распустил половину прислуги, велев предупредить о своём прибытии. Оставшиеся девицы превосходно склоняли головы, щебеча о хорошей погоде и расспрашивая о его самочувствии.
— Госпожа Басу переделала вашу комнату под читальный зал, господин, — обратилась к нему старшая прислужница, сделав робкий шаг вперёд. — Ваши покои теперь находятся на верхнем этаже в южной части особняка.
— Вот как. И почему я не удивлён, — вытаскивая ножны с мечом из седла, протянул Доран. — Ещё и на верхнем этаже. Видия совсем забывает, что мне уже давно не восемнадцать.
Одна из помощниц, не выдержав, хихикнула.
— Прошу прощения, господин, — послав уничижительный взгляд на провинившуюся, залепетала та же прислужница. — Айви не имела дурных мыслей о ваших словах. Я обязательно проведу с ней беседу.
— Я ничего и не подумал, — мгновенно ответил он, разглядев в её покорном взгляде тень страха перед Видией. — Пусть отведёт меня в новые покои.
Улыбчивая и юная девушка умело поклонилась, спрятав руки за спиной. Её тонкий стан гармонировал с приятной ухоженностью; выдерживая осанку, она, хоть и была ниже ростом, казалась выше по другим достоинствам. Лицо, испещренное веснушками, отличалось холодным и несвойственным здешнему климату тоном светлой кожи. Ясные голубые глаза смотрели с неподдельным уважением, не то пленя, не то устрашая столь ярким цветом радужки.
— Она прибыла из Англии, господин, — точно угадав его размышления, осторожно обозначила старшая прислужница. — Приступила на службу меньше месяца назад.
— И с каких пор английская знать научилась самостоятельности? — Пронзительные лучи бессовестно прикасались к векам, словно стремясь иссушить склеры. Доран отвернулся от пылающего горизонта, расслабив лоб.
— Айви была выкуплена здесь, в северной Бенгалии, — коротко добавила женщина, сощурившись всего на секунду. Гори позади него целый город, она бы не посмела отвернуться и дышала бы одним дымом себе во вред. — Госпожа Басу привела её в поместье лично.
— Что, прямо за ручку?
— Н-нет, господин, — взволнованно произнеся, она стиснула кулаки за поясницей. — Я искала свежие овощи на базаре в тот день и увидела Айви только под вечер. Не смею врать вам, господин, и приукрашивать правду.
— Правду? — уточнил он с неестественной улыбкой, придав голосу подозрительную и смутную интонацию, подкосившую ровный строй прислуги. — Сестра, конечно же, в письме посетовала на положение дел, но не сказала, что они настолько плохи, раз управляющая служанка носится с овощами по базару вместо того, чтобы встречать свою госпожу. Лично. Почти что за ручку.
Ни ветер, резко завывший в саду, ни шуршание раскидистых ветвей не смогли унять громкости их чрезвычайной растерянности и испуга, выразившегося в нервном сглатывании и несколько импульсивном хлопке ресниц. Оторопь схватила их. Айви оцепенела, упрятав взгляд свой и опустив подбородок. Доран же наслаждался, не посмев выглядеть более серьёзным и хмурым, как полагалось родителю, поймавшему собственного ребёнка на вранье.
Веселье его чувствовалось в каждом выдохе, но не в улыбке. Оно не мешало Дорану сосредоточенно разглядывать свободный фасон их одеяния, за которым крылась бренность и некоторая лживость. Прислуги не умели быть честными и преданными, сколько бы ни получали взамен от хозяев.
— Госпожа Басу довольна нашим поведением, господин, — взяв себя в руки, с умеренной непоколебимостью подчеркнула старшая служанка. — Какие бы опасения я ни вызвала у вас своими словами, прошу прощения. Я служу лишь вашему дому и молюсь великим богам о вашем здравии и счастье. Айви прибыла с госпожой Басу. Я узнала об этом лично от двух сторон.
— Как вас зовут?
— Рийя, мой господин, — и вновь бессмысленный, полный уверенного лицемерия поклон, сопровождающийся незамедлительным ответом.
— Я всего-навсего задал шуточный вопрос, Рийя, — положив ладонь на её плечо, нарочито возмутился Доран. — А вы уже заставили меня подозревать вас во вранье!
— Гос-с-по…
— Молитесь, Рийя, — Доран перебил её, сжал пальцы, смяв пёструю, узорчатую ткань. — И не забывайте о своём здравии. Коня отведите к мяснику, — резко сменив тему, он направился к дверям, — пусть зажарит его к ужину. Это мой приказ.
Женщина дрогнула, услышав его повеление. Взглянула украдкой на коня, щипавшего свежую траву в тени высокого разросшегося кустарника, посаженного близко к воротам. Откормленная туша падёт даже не от третьего и четвертого удара топором; крепкую мускулистую шею возьмёт лишь такое же крепкое и заточенное до совершенства лезвие, какое у них сыщется с трудом.
— Как скажете, мой господин, — запоздало произнесла Рийя ему в спину. — Айви, ты слышала своё задание. Приступай.
Он не знал, что более забавно: тощая и медлительная горничная, прибывшая во враждебные земли, или её торопливый шаг за его спиной. Подумать только. Видия допустила к себе бледнокожую заразу, не оповестив его об этом. Воспитанный в матриархальной семье, Доран не соперничал за власть и влияние, не смел сомневаться в решениях женщин, но то было в детстве, полном покорности и беспрекословного послушания. Набирая в годах, он всё больше и больше подвергал критике стратегию матери, а после и сестры, за что, в конце концов, был сослан в Клифаграми.
Никогда прежде Доран не пускал недругов за спину, но что взять с… девчонки, дышащей ему куда-то в рёбра.
Из Англии. Он вновь взглянул на неё, слегка обернувшись.
Поступь её тверда, будто перед ней раскинулись не чьи-то владения, а собственные. И спина по-прежнему держится, точно натянутая тетива. Она смотрела куда-то вдаль, не проявляя интереса к привычному окружению. И лишь заметив его внимание, сжалась, спрятав непоколебимость за неправдоподобным слоем лёгкого испуга.
Посмешище. Но тем даже интереснее.
***
— Дядя! Матерь, ну наконец-то я увидела тебя! Новые покои оказались внушительнее предыдущих. И Дорану они пришлись по вкусу не сразу, что непременно заметила Айви, как только перед ними открылась массивная дверь. Он с сожалением помнил о своей прошлой спальне, утопавшей в тени разросшегося каштана; в особо-жаркий период июня прохлада лелеяла его душу, позже августовские дожди бесперебойно били по крышам, погружая безмолвие в умиротворяющий шум. Что до нынешней спальни… Непрошенная роскошь изысканной мебели теряла привлекательность из-за сильной духоты. Сводчатые окна пропускали уйму света, что лениво пропитывал собой каждый дюйм просторной комнаты; за витражными стёклами простирались равнины и мелкие реки, журчание которых слышалось лучше собственного дыхания. Вышитые в традиционном цвете дома ковры устилали пол, заглушая отзвуки шагов. Толкнув дверь, Доран не сразу заметил ручную резьбу, изображавшую льва среди гиен. Стало быть, Видия обзавелась чувством юмора или пошла на поводу у дочерей, не изменявшим своим шалостям. Гиены. Британцы. Душа на секундное мгновение возжелала вернуться в Клифаграми ради отнятого покоя. — Погоди радоваться. Завтра же взмолишься о моём отъезде, — отмахнулся он, но тут же раскрыл руки, принимая в объятия Радху. Старшая племянница неуклюже ткнулась носом в его грудь, ласково пробежавшись пальцами по спине. Славно отдыхая на веранде, она не сразу заметила его. Живая изгородь укрывала девушку от палящих лучей, стрекозы шелестели крыльями, то выныривая из ухоженных кустов, то исчезая в них снова и снова. Доран позволил себе вольность налюбоваться ею, прижавшись плечом к проёму. Он не видел её столько лет, что едва ли узнал перед собой взрослую наследницу, ничуть не похожую на Видию. Заострённые черты вытянутого лица смягчились. Волосы отрасли и ниспадали густыми, животрепещущими прядками. Вдетые в них драгоценные золотые нити светились, когда Радха шевелила головой, невольно попадая в солнечные объятия. — Скорее ты убежишь, не выдержав нашего общества, — шутливо пихнув его в бок, пошутила девушка. — Мама сказала, ты прибыл по важному вопросу. А я уже успела подумать, что ты по нам соскучился. — Мне было чем заняться, чтоб не страдать такими глупостями. — Резал кур и размахивал вилкой, пугая местных? — предположила Радха с непревзойдённой колкостью, двинувшись неспешным шагом к плетёным диванам. — Или я ошиблась с расстановкой понятий? — Про кур было лишнее, — направившись следом, с забавой промолвил Доран. — Я не какой-то кровожадный мясник. — Все Басу кровожадны, — с неопределенным тоном добавила Радха, расправив складки лилового сари. — Или ты внезапно подобрел, дядя? Женитьба сделала тебя мягкосердечным? — Достаточно, чтобы я не убил Раджа перед тем, как явиться сюда. Радха сглотнула, мгновенно отведя взгляд в сторону. Ошеломленная его резким признанием, она не сразу нашла верное чувство, что выразила бы в слова. Так и стояла перед ним. Потрясённая. Взволнованная. И, определенно, задетая его прямолинейностью. Веки затрепетали. Она разглядывала его, будто только осознала, что разговаривала не с иллюзией. Не пропустив ни единой детали наряда и изменившегося лица, задержалась взглядом на его поясе, ножнах, и губы её дернулись в полуулыбке. — Тебе всё известно. — Удостоверилась и отвернулась, прижав предплечья к животу. — Не так давно. — Побойся гнева Матери, дядя. О таком не то, что говорить, думать нельзя. Он Дубей. Этим всё сказано. В глазах её мелькнуло смятение, быстро сменившееся тоской. Осторожно навалившись на декоративные подушки, она потянулась за свободной накидкой, но, передумав, оставила ничтожную идею и позволила шёлковой ткани скользнуть вниз по округлённому животу. В письме Видия упомянула об этом единожды. Одним словом, над коим Доран думал больше, чем о других проблемах, взвалившихся на сестру одним днём. В уме его племянница всё ещё оставалась чувствительным и крошечным созданием, требующим детских игр и безраздельного внимания. Она попрощалась с ним ребёнком, поражающим своей непоседливостью и мечтательностью. А встретила взрослой девушкой, перенявшей на себя не только тяготы правления. Ей довелось столкнуться с неуважением. С дешёвой любовью безответственного отпрыска. И Доран, неустанно любивший её родительской любовью, воспринял эту разницу, как пощёчину. От руки Раджа. От вседозволенности Дубеев. Разузнать об отце нерождённого ребёнка не составило труда. Видия дала совсем ясный намёк, избегая прямых признаний. От злости, распирающей изнутри, она проткнула пером лист в нескольких местах. И яростно размазала чернила, подводя несколько важных слов. — Матерь ничем ему не поможет, — он выдохнул, расслабив шею на мягком изголовье. — И лучше бы тебе перестать его жалеть. — Не могу, — обречённость Радхи задела. И не тем, что любовь для неё оказалась безответна. Когда надобно печалиться о собственном положении и будущем, она всецело мысли посвящала тому, кто рыл ей могилу. — Знай я наперёд, чем всё кончится, полюбила бы ещё сильнее. Радж… единственный для меня, дядя. И ребёнок его самый желанный для меня. — Ребёнок, которого он до сих пор не признал, — в утвердительной интонации послышался вопрос, точно Доран позволил Радхе придумать хоть какое-то оправдание. — Не всё так просто, — вспылила Радха, невольно повысив раздражённый голос. — Радж любит меня. Это всё, что имеет значение. Взгляд его нашёл её холёные пальцы, перебиравшие узорчатые линии по краям сари. Ни на одной фаланге не красовались фамильные ценности Дубеев. А, произойди меж ними свадьба или менее громкое торжество, он бы прознал об этом в числе первых. Реакция Радхи поведала ему о всём утаённом. Резко кинув одну из подушек к дальний угол, она выпрямилась, чтобы затем сгорбиться и беспомощно упереть локти в колени. Её била крупная дрожь. И стоило надрывному всхлипу вырваться с её уст, как Доран окончательно убедился в правоте своих намерений. Радж, нарисовавшийся в воображении, разлил в нём презрение. Радха, внезапно заговорившая о нём тоном, полном печали, показалась Дорану болезненным наказанием за его долгое, беспечное отсутствие, в котором на чести и чувствах его родных плясали все, кто мог: чужаки, другие семьи, боги и богини. Он её не перебивал, но и ни разу не взглянул, хоть и чувствовал, что уязвлённая как никогда раньше племянница нуждалась в его одобрении и согласии собственным доводам. Она ему отчего-то верила так, как не верила себе. И долгие годы разлуки не уняли её привязанности к нему. Под конец иссушенное горло совсем подвело, из-за чего всякое слово звучало неразличимой хрипотцой. Отняв руки от покрасневших щёк, она протяжно выдохнула и утёрла сопливый нос. Из статной, величественной госпожи тут же превратилась в заплаканную и будто униженную горничную, по ошибке надевшую лучший наряд хозяйки. Доран догадывался, почему именно ему Радха поведала всё, и отчего откровения её неустанно лились, пока он молчал и думал о положении их семьи среди прочих. Радха просила. Нет, она умоляла. Но не теми изречениями, какие обычно услышишь от отчаявшихся и сломленных. И, несомненно, любя Раджа, сердце её уже не выносило его влияния. — С тобой всё будет хорошо, — молчание прервав, пообещал Доран. И если Радха ждала более сердечных утешений, то он ожиданий её не оправдал, потому как разум его был пуст на сожаления. В коридоре послышались голоса, один громче другого. — А с ним? — прошептала она, чем раздосадовала его. Доран отлепил тёмные прядки от её влажных щёк, увидев в заплаканных девичьих глазах надежду. Уединение их прервала Сарасвати, ворвавшаяся на веранду в сопровождении запыхавшейся служанки. К тому моменту Радха уже отвернулась от входа, принявшись меланхолично перебирать рубины ожерелья на своей шее; туловище её от зоркого внимания служанки скрывала накидка, и только поджатые губы да дрожащий подбородок указывали на приближающуюся истерику будущей главы дома. — Дядя! — восторженно воскликнула Сара, лишь на мгновение растерявшись при виде подавленной сестры. — Снова принялся пугать Радху ракшасами и пророчить жениха с щупальцами вместо ушей? — Всего-навсего пообещал полосатый ковёр ручной работы. Она растрогалась. Сарасвати, приподняв бровь, кивнула и вдруг рассмеялась, словно он произнёс шутку. Годы взялись и за неё, обнажив величественную зрелость Басу и непревзойденную красоту. Изящные линии тонкой шеи подчеркивало громоздкое колье, ослепляющее огранёнными сапфирами. В отличии от Радхи, отдавшей предпочтение минимуму украшений, Сарасвати гремела браслетами и увесистыми серьгами, ничуть не умаляющих её вкус. Для Дорана не было более послушного и покорного ребёнка в детстве, чем Сара. Тихая, словно солнце по утру, она постигала мир вокруг себя более осторожно, чем сестра. Извечно подозрительная, ходила так, что появление её становилось большим испугом для прислуги и родных. — Хочу тебе кое-что показать, — Сарасвати смело шагнула к нему, вцепившись пальцами в его плечо. — Всю ночь не могла найти себе места. От неё тянулся густой шлейф апельсинового масла. В хватке чувствовалась резкость и что-то невысказанное, горькое и щемящее душу. Её пальцы не лежали спокойно, они сжимали бархатную ткань до побелевших костяшек. И сама Сара, ощутив присутствие близкого человека, превратилась в напряженную струну, но не от недоверия или смущения, а от невыразимого и нестерпимого желания, как в детстве, ткнуть в некоторых людей пальцем и пожаловаться на их неподобающее поведение. Они миновали зал приёма с роскошным убранством, когда Сарасвати потянула его, вынудив остановиться. С минуту она грызла себя сомнениями, глядела куда-то ему за спину и, кажется, была совсем не против проклясть весь свет. — Дядя, — наконец, уняв в себе волнения, заговорила, да с таким выражением, что он неволей огляделся, — против нас зреет заговор.***
Настоящее время. На какое-то безобразное и мрачное мгновение Дивия начинает тосковать по зову. Но стоит чьей-то тыльной стороне ладони огреть её щёку жаркой пощёчиной, как от этого странного, опустошённого состояния не остаётся и следа. Она пробуждается, впервые осязая пространство вокруг не бесформенной и безликой массой, а контрастной картиной, написанной собственной рукой. Небо над ней сплошь тёмное, впитавшее гадость со дна её души. Она сидит, находя силы удивиться тому, что под бёдрами нечто мягкое, удобное, а по обнажённой спине ползёт холод вместо левия, духоты и паралича. Рана, растянувшаяся вдоль позвонков, отдаёт далёкой и ненавязчивой болью, не мешая погружаться в иные ощущения. Лишь по ней Деви вспоминает храм и бездыханного отца, увидевшего смерть в её лике. Следом в воображении восстает образ Тёмной Матери, пляшущей на одной ноге с высунутым языком. Внутренности раздавливает тягой к ней. Такой, что из горла рвётся нечеловеческий вой. Пол был в крови. Она была в крови. И Мать окропилась ею, словно сладостью. Гибискусы пахли гнилью, пламя свечей рисовало на стенах кошмарные тени. В Дивии жила вера. Росло наслаждение, оплетая душу её ярким, неподдельным чувством, лишающим тревог и забот. Она жила. И пыталась надышаться полной грудью, словно на несколько жизней вперёд. Храма больше нет. Вместо стен, хранящих историю, огромная равнина, утопающая в стрекочущих насекомых и холодном ветру. Алтарь заменил полумесяц, взошедший над непреодолимыми горами. Матерь стала темнотой. Зов её внутри превратился в ноющую и безутешную скорбь. Деви разглядывает неровную поверхность мощёной площадки под ногами. По обе стороны от плеч невысокие изгороди, упрятанные в густой листве деревьев. О том, кто порезал спину, она вспоминает, когда слышит его голос. И тут же кожу у раны продевают иглой. — Не осторожничай, Архат. Пусть подустанет. Тёмные кучерявые волосы. Дивия помнит только их. В памяти заторможенно меняются имена и образы, подходящие этим объемным прядям у крепкого лба. Она почти уверена, что это некто из дюжины или приближенным к ним, потому как только состоятельная каста может ухаживать за волосами, не видя в них проблемы. Бедняки сбривают любую растительность из-за недостатка воды, мыла и переизбытка грязи и пота под конец рабочего дня. Нить проходит вслед за иглой. Деви запоздало дёргается, силясь отыскать в необъятной памяти то самое имя, словно оно-то всё подскажет и объяснит. Но от покалывающих мышцы спазмов едва ли может сосредоточиться на своём дыхании, не говоря уже о цепочке мыслей. Десять лет назад. Калигхат. Госпожа Вирия раздосадованно жаловалась на соседских садовников. На рассвете ей удалось застать нелицеприятную картину: несколько ветвей благоухающей сирени свисали под неестественным углом. Оказались сломанными и обдёрганными. Дивии повезло крепко спать, чтобы не услышать её громких недовольных возгласов, пробудивших несколько семей на улице. Деви лениво переставляла ноги по раскалённым тропинкам. Ей хотелось искупаться и прочесть греческие мифы, поедая сушёные фрукты. Сегодня специями торговал господин Мани, чем одновременно расстроил и обрадовал Деви. Его отсутствие сказывалось на её времяпровождении: почти всегда Вирия от скуки принималась учить Дивию всему, что приходило на ум, и тем самым лишала девочку побыть наедине с собой. Сегодня она выбрала совместный поход в Калигхат. Решила единогласно. Деви оставалось согласиться и надеть самое достойное сари. Она путалась и спотыкалась в кусках ткани из-за спешки; за дверью гнала Вирия, держа наготове гребень и ленты. Вышли позднее, чем рассчитывала госпожа. Запутанные клочки волос пришлось отрезать, а не кропотливо перебирать. — Из-за очереди попадём только к вечеру, — возмущённо причитала госпожа, оглядываясь на еле поспевающую воспитанницу. — Могли бы прийти и раньше, если б ты шла быстрее! — Вас пропустят быстрее, чем вы топнете ногой, — лизнув иссохшую губу, промычала Деви. — Ах, если бы! Не забыла, что нужно будет сказать у алтаря? — пытливо уточнила Дхан, воодушевившись большим скоплением людей. Храм близко. — Если увидим брахманов, падай сразу в ноги и не смей пялиться на них. Деви невнятно ответила, потратив всю бодрость на ускоренные шаги. Полы сари собирали всю грязь, став из ярко-синего тёмным с бурыми пятнами. Духота донимала её. Пот противно собирался на шее. Госпожа уже не шла, а почти бежала, огибая зевак и протискиваясь между болтающими парами. Солнце и безветрие совершенно не волновали её взбудораженный дух. На лестнице оживлённо переговаривались. Подтянув выше юбку, Дхан почти что вспорхнула на самую высокую ступень, мимолётом бросая благодарствия и молитвы. Деви приходилось выслушивать тихие недовольства и прозябать под сердитыми взглядами незнакомцев. Сказать она ничего не смела. Храмовая прислужница искренне улыбнулась госпоже Вирии, предложив душистые масла и багровые цветы. Деви старалась выглядеть довольной и счастливой, держа цветы бутонами вниз. Очередь продвигалась медленно, небо постепенно заливалось нежно-розовыми красками подступающего заката, объявился и слабый, невесомый ветерок, которому Деви несказанно обрадовалась. Когда перед ними распахнулись двери, Вирия, до того стоявшая, ахнула и склонилась. И уронила один сосуд с маслом, отчего воздух вокруг напитался ярким ароматом роз. Мужчина перед ней не дрогнул ни единым мускулом загорелого лица; только лениво повёл плечом и обвёл скучающим взором ожидающую толпу. Склонились все. Даже те, что стояли позади Деви и в мыслях проклинали Вирию за её наглость. Уставшая, вспотевшая и голодная, Дивия не вознамерилась поклониться или взглянуть чуть выше, за линию расшитого золотом чёрного воротника. Понимала, что если опустится, то уже не захочет выпрямиться. — Дурная девчонка, — прошипела госпожа, потянув Дивию вниз за сари. — Забыла, кто перед нами стоит? — Богачи, — уныло шепнула Деви, но послушалась и слегка склонила колени. Отчего-то подняла голову, словно кто-то невидимый потянул за такую же невидимую ниточку. Мужчины смотрели на неё, не моргая. Деви поняла, что рассматривает не их роскошные одеяния, сшитые ровно по меркам, не ровный безупречный загар и не громоздкие перстни с драгоценными камнями на ухоженных пальцах. Она бесстыдно рассматривала их здоровые, чистые волосы. За что позже, уже дома, впервые получила от Вирии оплеуху. Сила была такой, что Дивия, и без того не набиравшая в весе, упала и не смогла подняться. Кровь хлынула из носа и рассечённой губы в приоткрытый рот, испачкав зубы. Проклятые брахманы, всё пеклось в её уме, одержимом обидой. Хуже физической расправы стала умственная пытка, продлившаяся больше трёх месяцев. Деви оставили в покое только после того, как она безошибочно назвала историю всех семей Влиятельной Дюжины. Настоящее время. Зашитый порез жжёт от спирта, льющегося несколькими ручейками по спине. Стиснув зубы, она выдыхает, едва не потеряв сознание снова. Названный Архат, перестав возиться с инструментами, тщательно стирает с неё пятна крови, обращаясь не лучше, чем до этого — прикосновения холодной стали превращаются в мокрые и дурнопахнущие разводы, и руки его не успокаивают, а тревожат. У правой ноги в маленькой стопке лежат использованные тряпки, насквозь пропитанные её слабостью; все до единой красные, приманивают сильным запахом насекомых. Архат отходит, бросая грязное полотенце куда-то в сторону. Он неразговорчив и держится только за ней, находчиво избегая размытого светлого круга у нескольких свечей. Деви поднимает голову, как только чувствует, что ничьи пальцы её уже не марают. Ей неспокойно. И причина тому не продолговатая рана, покалывающая позвонки, не странное окружение, нарочно успокаивающее приятной и красивой обстановкой. Хуже спирта, просачивающегося в порезы, ощущается страх. Как обездвиживающие путы, он сковывает её, взявшись из тёмных неизвестных углов и незнакомых голосов, из измождённого ума, внезапно разукрашенного теми красными тряпками. С ним не удаётся сообразить и найти применение собственным ногам и рукам. Деви безошибочно слышит отдаляющийся стук копыт. А после — страшную, гулкую тишину, почти что загробную и режущую по воспалившимся нервам. Она не скована. Безвольно свисают кисти рук, по ступням ползают жуки, ища свежие царапины. Но выхода нигде нет. Даже внутри — в беспроглядном месиве утраченной надежды, покорности, обратившейся свирепостью, и жутком страхе, ползущим по костям. Напротив садится мужчина. И Деви вновь возвращается к его волосам, очерченным мягким и тёплым светом свечей. На другое смотреть не может. Жутко видеть его спокойный и собранный взгляд, когда её глаза ищут спасения. — Я могу поступить, как благородный человек, — рукой подвинув к себе деревянный столик, заговаривает он, — и сдать тебя имперской полиции, убийцу уважаемого человека, от которого во многом зависело состояние Калькутты. Пауза его затягивается, пока вино льётся в кубок с серебряной ножкой. Её замёрзшего носа ненавязчиво касается терпкий дурман забродившего винограда, плещущегося в его бокале. Деви не пила уже длительное время. И вид капель, упавших наземь, будоражит её; слюна обильно скапливается в иссушенном рту. Она боится сглотнуть и ощутить терпкий яд вместо бесцветной и вязкой жидкости. — Ты проведёшь какое-то время в заточении, а затем будешь казнена, забита до смерти. Или умрёшь от истощения, — предполагает он буднично, с неприкрытым удовольствием пробуя вкус спиртного. — Тебя не раз поимеют и, я больше думаю, умрёшь ты как раз от этого. На губах стынет тонкой плёнкой вино. Он позволяет себе улыбнуться, опустив весёлый взгляд на собственные пальцы, покачивающие увесистую ножку. Его кханда покоится на мягкой обвивке кушетки; лезвие, подарившее Деви несмываемый кошмар, до сих пор хранит куски её сорванной кожи и застывшую на острие кровь. — А могу поступить и так, как хочу. Для тебя ничего не изменится, конечно, — ободряюще восклицает он, подняв локоть, словно проговаривая тост. — Но конец… конец будет другим. — Я… Деви утихает, сбитая его прямым, бесстрашным взглядом. От холода, пляшущего вокруг, немеют ладони. Хуже только внутри, за каркасом ребёр, опутанных жутким предчувствием. Будь то смерть, Деви не страшилась бы. Наверное. Рассчитывать на милость после совершенного — глупо, самонадеянно и бессмысленно. Однако ждать повторного удара, уже последнего и рокового, невыносимо. И чем быстрее утекают минуты, тем сильнее Деви убеждается в одном. Он её не убьёт. И не собирается. Дивия не глупа. И даже в столь измученном состоянии, понимает, чего он жаждет добиться. Зачем пьёт перед ней щедрыми глотками вино, восседая на удобной кушетке в непринуждённой позе; зачем вгоняет в воображение её жестокие картины расправ, произнося их почти что скучающе, с нарочитой ленивостью; и зачем замолкает театрально, будто забыл заготовленную речь и пытается вспомнить. Она вдыхает. Прячет трясущиеся ладони в кулаки, не обращая внимания на его звучный, издевательский смешок. Отец мёртв. Эта мысль неотступно преследует Деви, настигая кровавым образом и эхом его криков. Но стенки черепа погружены в зловещую тишину. Матерь ей больше не поёт. — Убитый человек… мой отец, — цедит Деви, скользнув сознанием по запертым в памяти кошмарам. Их не достать, как раньше. Она бы обрадовалась, будь руки до сих пор в его крови. — Тёмная Мать хотела его смерти. — Как забавно. Вино хлещу я, а чепуху несёшь ты. — Это не чепуха, — ощутив его пренебрежение, Дивия сжимается, как ребёнок, поведавший взрослому о воображаемом друге под кроватью и получив в ответ молчание. Стыдливо и озлобленно. — Я хорошо знаком с… обычаями, — жидкость плещется в покачивающемся кубке, изредка проливаясь на пол. Он, задумавшись, вяло разъясняет. — Она щепетильна в выборе своих прямых слуг. Все, кого я видел из рядов последователей, придерживаются порядка в проявлении божественной воли. В твоих же действиях — хаос и неуверенность. Жертвоприношения не совершаются таким образом. К чему ты убила Рошана Шарма, девадаси? Быть может, Басу. Деви приглядывается к его одеянию, сшитому из фиолетовых нитей; из-за сумрака цвет перенимает глубину, отчего нижняя часть выглядит поразительно тёмной. Золотые детали говорят о принадлежности не хуже цвета. Дивии смутно помнятся члены этой семьи, ведь ей не удавалось столкнуться с ними лично; хоть госпожа Вирия и рассказывала о них без умолку, Деви не могла представить себе их столь же чётко. И мужчина… Басу? Она сомневается. Играет на его терпении, продолжая молчать; никакие разумные объяснения не сложатся в правдивое оправдание, и Дивию, как бы то ни было, ждёт только одно. Безысходность оседает горечью на языке. Как давно никто не произносил имя её отца. — Я сказала достаточно, — она отказывается делиться тем, что не даёт покоя самой. Деви сцепляет пальцы перед собой, давит на костяшки. — Смерть Р-рош… отца нужна была не мне. — Ты не планировала его убить? — тотчас спрашивает он, отставив кубок. — Не знаю, о чём ты думаешь, но имей в виду. Пока я не узнаю всю правду, ты будешь долго мучиться. — Я всё равно умру, — цинично бросает Дивия, почти что с улыбкой. — Мне незачем врать. А о другом не скажу, как бы ты ни пытался разузнать. Оно не относится к отцу. Мужчина встаёт, разглядывая её сцепленные, побелевшие пальцы у ободранных колен. Взгляд ползёт к лицу. К остекленевшим глазам, как будто видящим не его, а что-то хуже и отвратительнее; к губам, обкусанным и шепчущим что-то, придающее ей сил. Обречённость жизнь её испивает. А слёз всё нет. Только тихие судорожные вздохи, полные ненасытного отчаяния. Значит, скоро настанет твоя очередь. Услышь его племянницы, ни за что не поверят. Но в покое не оставят. Доран цепляет одну из выпирающих нитей на ране, отчего Деви дёргается. Она всё не оставляет попыток узнать его, перебирая имена и отличительные черты, рассказанные кем-то там, кого Доран не видел за все свои годы. Див. Доран мажет выступившие капли крови по её позвонкам. Мысли его безобразно рассеянны; в них желание убить, покончив с проблемой, борется с гложущим страхом за племянниц. Рошан был ему хорошим знакомым и не более. Скорби в нём нет, одно лишь удивление произошедшему и понимание, чем обернётся весть. Див. Ему нужно убедиться. В ней. В её признаниях, сочетающих в себе невозможное и смелое. Появление наследницы Шарма повергнет семью в ещё большее смятение. И пусть связь её с Тёмной Матерью окажется правдивой, судьбоносной потому как... Нет, Доран не купится на это. Див. Он ей не верит, размазывает недоверие своё по её спине; багровые мазки стынут мгновенно от холодного ветра. Ему следовало прибыть раньше, чтоб узреть её свирепое безрассудство и не маяться в сомнениях, теряя понапрасну время. Имперская полиция примет преступницу без лишних вопросов, однако, Видия разозлится от подобной самовольности. И дела пойдут хуже. Мурашки пробегают по её коже. Ей не сладко. Ей жутко и страшно. Убаюканная безвыходностью боль вновь отравляет, вырывая из неё болезненные постанывания. Мышцы напряжены и налиты тяжестью. Беззвучно зовёт кого-то, опустив низко голову. Неужели взывает к Тёмной Матери? Он хочет спросить, но она опережает. Отчего-то называет каждого из дюжины, сплёвывая кровь; голос её хрипит и теряется средь завываний ветра и лая диких собак. — Я вижу их во снах, — нехотя признается она, поворачивая побледневшее лицо к нему. — Это видения? — Нет… не знаю, — нерешительно оборачиваясь, молвит Дивия с заминкой. — Сначала видела только отца. И он умер. Вы будете следующими. Наверное. Сдалась. Доран отнимает пальцы от раны. Как быстро даются нужные ответы, когда грозят не смертью, а долгой, неизлечимой болью. — Значит, ещё понадобишься, — обрекает он, подтолкнув её вперёд, к дому, давно принадлежавшему Рошану. — Говори, где живешь. Свет в окнах не горит, ворота оставлены открытыми. Ноги несут её к двору, обставленному мягкой садовой мебелью. Человек без имени оставил Дивию, ни разу не остановившись на обратном пути, пока её рвало и трясло от накатившего осознания. Он Басу. А значит, нет ей спасения. Ряды цветов политы совсем недавно. Влажная земля липнет к босым ступням. Деви захлопывает ворота, кривясь от громкого звона железа. Холод целует открывшуюся рану на спине. И в мыслях начинает завывать Тёмная Мать.