The Song of Silence

      Тёплая мыльная вода пощипывает порезы. Они никак не могу зажить. Корки не успевают появляться, как Деви ненамеренно сдирает их при обыденных действиях. Блекло-розовые следы на загорелой коже выделяются целыми пятнами, рассыпанными хаотично. Дивия учится жить с ними так, будто они всегда были её частью, а не появились совсем недавно.       Будто и с ней ничего не происходило.       — Как красиво ты накрыла стол, — заходя в обеденную, восхищается госпожа Вирия.       Деви не нужно поворачиваться, чтобы увидеть её широкую болезненную улыбку, отпечатывающуюся невидимым прикосновением. Госпожа ведёт себя так с момента прибытия Дивии: не отходит, будто у воспитанницы отобрали с десяток лет, превратив в несмышлённое дитё; обходится излишне вежливо, даже любяще, как с родной дочерью; не ругает и не укоряет, за все дни ни разу не повысив на Деви голос; не требует безукоризненной работы, справляясь с лавкой самостоятельно и вдвое чаще подёргивая мужа.       В иной день Деви бы обрадовало подобное отношение. Ей мало довелось отдыхать и купаться в бескорыстной заботе. Едва исполнилось двенадцать, чета Дхан нагрузила девочку продажей их специей, а до тех пор Дивия помогала по дому, играя роль горничной с некоторыми привилегиями. Они любили её, как любят здоровую работоспособную кобылу, вспахивающую огромные поля. Не как ребёнка.       Но сейчас госпожа Вирия делает только хуже. Деви бы ни сколько не расстроилась, не заметь бы чета её пропажи.       — Это ваши любимые цвета, — она стряхивает вымытое блюдце над небольшим подносом. — Салфетки, правда, закручены не по вашему примеру. Чашки привёз господин Кумар сегодня утром. Я попросила его достать фарфор, а не керамику. Он нашёл с росписью павлинов. Как раз для вас.       — Деви, — звуча не то радостно, не то жалостливо, восклицает Вирия, — тебе не стоило. Я не просто так запрещала тебе тратить твои деньги. Эти сбережения могли бы спасти тебя в будущем.       — Вы дали мне всё, что нужно. Крышу, еду, одежду и знания, — Дивия не спешит поворачиваться, интенсивно натирая губкой маленькие ложки. — Я захотела отблагодарить. Я знаю, вы любите новую посуду. Пусть она прослужит вам долго.       — Обязательно, — отодвинув стул, соглашается женщина. — Еда осталась вчерашняя. Муж выиграл в карты у одного знакомого и принёс домой три бутылки хандии. Одну мы распили, пока полиция искала тебя. Мани так распереживался, что слёг после двух глотков. Хочешь, налью?       Завтрак готовила Вирия. Жареные лепёшки, рыба, сладости и мясо не уместились на всех тарелках. Кувшины заполнили молоко и вода, разбавленная ягодами.       Деви хватает одного взгляда на стол, чтобы закончить мытьё посуды быстрее. Она бросает взгляд на сморщенные пальцы перед тем, как вытереть их о смятое полотенце. В тазу ещё плавают стаканы и ножи. Пена обволакивает заточенные лезвия. Каждое остриё смотрит в потолок, деревянных рукоятей не видно. Деви унимает возникнувшую дрожь моментально, силясь не реагировать на притупленную боль в спине. Ножи домоет госпожа.       — Садись завтракать, — спускаясь по лестнице, добродушно просит господин Дхан. — Посуда никуда не убежит.       — Лепёшки стынут, Деви, — предупреждает Вирия, расстеливая салфетку поверх сари. Сегодня оно у неё особенное. Зелёное с серебряными вплетениями. Мочки ушей тянут вниз замысловатые серьги овальной формы. — Мы должны успеть попасть в Калигхат до заката, поэтому ешь быстрее. Хочу помолиться за твою душу и попросить оберега у Великой Матери.       — Это обязательно? — в её вопросе мешается всё: неудовольствие, смятение и потаённый ужас. Последнее застревает в горле комом, отчего голос блекнет, рассыпается по светлой комнате приглушённым вздохом.       Деви пробует лепёшку без энтузиазма, ковыряя вилкой переспелый инжир. Ночи её стали лучше лишь потому, что травяной чай притуплял всякий приступ паники, посеянной с той минуты, как она переступила за ворота. Вернулась домой. Притянув за собой призрачное присутствие того, чьё имя забывалось всякий раз после сна.       — Проказники ответят, — прогремев чашкой, почти что переполненной молоком, смело отчеканивает Вирия. — Матерь заставит их.       — С ними ничего не произойдёт.       — Отмети дурные мысли из своей головы сейчас же, — приказным тоном велит госпожа. — Верь в неё.       Дивия сглатывает неприятную и жалящую усмешку вместе с куском кислого мандарина. Господин Дхан не прерывает жену, непринуждённо жуя свою порцию и изредка протирая морщинистый уголок губ сухой салфеткой. В тишине, возобладавшей над всеми мыслями, неестественно сипит умиротворение. Будто его насильно растянули, порвав все важные сухожилия.       Она не возражает, молча соглашаясь с госпожой. Они искали её. Рассказать им правду Деви не решилась, несмотря на страх, кромсающий изнутри. Солгала, что услышала мольбы под приоткрытым окном и, не усидев в сторонке, выбежала, а там и схватили. Чета, конечно же, первым делом принялась бранить Дивию и осуждать за проявленное сострадание, чуть не отнявшее у них родную кровь.       Подробности выдумывать не пришлось.       Она не осознавала в полной мере, как сильно пострадала, пока не прислушалась к собственным словам, звучащим с сухим и зловещим спокойствием. Словно жертвой стала реальность, над которой надругалось разболевшееся воображение, а не Деви. Череда тяжёлых событий как-то незаметно позабылась, оставшись неясным, грохочущим образом в чертогах памяти.       И то ли причина состояла во лжи, какой Дивия давилась несколько часов подряд, то ли повредился механизм самосохранения, начав высасывать из ужасов изощрённую форму уравновешенности — испуг, хлеставший её каждую секунду, но прошедший очень быстро. Она подозревала, что никогда не отделается от лезвия в спине, от жуков, ползающих по ногам и чужого голоса.       Но произошло совсем наоборот. И, рассказывая приукрашенное враньё, Дивия точно сдирала с себя запёкшийся слой боли, перенося его на несуществующую действительность.       — Когда ты сможешь приступить к работе? — отложив столовые приборы, флегматично спрашивает Мани. — Завтра я хочу привезти новые виды перца и паприки.       — Начнёт, как только отойдёт от горя, — строго шикает Вирия. — Не донимай. Дай девочке прийти в себя.       — Труд как раз поможет, — Мани педантично поправляет перстень на мизинце, не обращая внимания на поражённый взгляд жены. — Что? Хочешь сказать, бездельничая, она излечится?       — Прояви терпение, джану. Своим видом Деви всех распугает. Совсем исхудала, — причитает Вирия, мимолётом взглянув на застывшую воспитанницу. — Ей нужно поправляться и молиться Великой. Такое несчастье случилось с нами. Хорошо, хоть соседи ничего не видели!       — Ты её слишком жалеешь, — сердито нахмурившись, указывает мужчина. На его низком лбу очерчиваются глубокие морщины, придающие Дхану неприязненное выражение. — Ты, Деви, отхватила по своей глупости, а не из-за чьих-то злых намерений. Несчастье! Какое это несчастье, если руки, ноги и голова целы? Все остальное — чепуха. Принимайся за работу, пока совсем не размякла.       Он наполняет её бокал ликёром, налив не более двух скромных глотков. Деви безучастно благодарит его, машинально склонив голову в лёгком кивке. Его возмущения откликаются странным чувством. Вместо обиды на пренебрежение глотку обдирает смех.       — Всё в порядке, господин, — непререкаемо убеждает его Деви, взявшись за бокал. Мани довольно улыбается её настрою, наполнив свой бокал до краёв. — Пусть Великая снизойдёт к нам.       — С твоей свадьбой что-нибудь придумаем, — Мани прикрывает веки, вздыхая. — Непорочность… нужна далеко не каждому. А теперь выпей. И отправляйтесь в Калигхат. Завтра будет тяжёлый день.       Побледневшая Вирия не притрагивается к своей порции, когда он решительно опустошает бокал. Она отстраняется настолько, что об её присутствии говорит одно неровное дыхание, да постукивание ног о холодную и лакированную древесину; от растерянности, обуявшей Вирию, будто бы тускнеет даже её сари — доселе сочная зелень высыхает, обретая болотистый оттенок. И тепло, пропитавшее комнату, сыреет, забивается в лёгкие, отчего Деви потирает шею.       Неуютно. От упоминания свадьбы, словно мало ей навалившихся проблем. От вранья, закрутившегося настолько, что теперь чета вынуждена думать об общей беде, которой и нет, и сомневаться в себе.       Деви практически ощущает, как само напоминание о будущей помолвке дырявит её мозг, посылая нервные импульсы по всему телу. Незнакомый человек повязал ей на шею петлю с колокольчиком, разом перечеркнув каждый выверенный план на будущее. Стоит Дивии отклониться от его целей, как колокольчик зазвенит, призвав губителя. И что пострадает тогда — шея, поясница или разом сердце, Дивия не желает даже знать. Достаточно одной мысли о нём.       Ей хочется рассмеяться от нелепости происходящего, но приходится контролировать себя и таранить унылым взглядом фруктовую кашицу под вилкой. Со враньём так всегда. Необратимо и плохо. Настолько, что тошнит не желчью, а утаённой правдой.       Подведённые тенями глаза устремлены в горку мандаринов, выложенных на великолепном расписном подносе. Ни ароматный запах остывшей еды, ни вид сытных яств не пробуждает аппетит.       Да, матушка. Меня опорочили. Лиц и имён я не вспомню.       Деви подносит к онемевшим губам бокал, пробуя кончиком языка ханди. Вкус смеси различных трав оседает мерзостью, в горле тут же возникает горечь. Но Дивии необходимо согнать с себя тот умолкнувший ужас, потому она, не задумавшись дважды, опрокидывает в себя бокал под пристальным взглядом четы Дхан. И морщится, протянув пальцы к куску пересушенного яблока, чтобы перебить горьковатость чем-то кислым и сладким, чем-то, что перекроет тошнотворное воспоминание об этом напитке.       Я сама виновата, госпожа. Нечего было выходить на улицу поздней ночью.       Прикрыв веки, Деви борется с единственным желанием выплюнуть проглоченную гадость. Она почти встает и направляется в уборную, когда градус начинает сжирать каждую крупицу кошмара в её душе, оставляя место для чего-то нового и прекрасного. Глуповатая улыбка тут же кривит уста.       Но этого словно недостаточно. Низкий, пляшущий на костях мужской голос всё ещё внутри неё. И, упрятав раскрасневшееся лицо в ладонях, Деви пробует смыть его вместе с волной пережитого кошмара, надеясь, что это поможет. На какое-то мгновение ей кажется, что ликёр и есть его голос, выпитый до самого дна.       Такой же горький и парализующий. Такой, что температура тела ползёт вверх и отмирает всё здоровое и здравомыслящее.       — Я проверю дочь у Амира, — Мани, прочистив горло, привстаёт. — Спрошу у её мужа, может ли он узнать что-нибудь побольше о местных разбойниках. С тобой, Деви, я поговорю ещё позже. Кое-что не даёт мне покоя.       Они остаются с Вирией вдвоём, и долгое время тишина действует успокоительным. Уставленный едой стол уже не кажется несметной роскошью, взятой из тех европейских картин, перепродающихся чёрным товаром. Дивия реагирует на обилие вкусных блюд флегматично, досыта наевшись внутренними терзаниями и мужским голосом. Последний изгоняет из организма всякий аппетит и жажду, будто стремясь стать единственным сосущим чувством в её теле. И это невыносимо раздражает.       Безупречно-белый фарфор испачкан ровными линиями остывшего чая. Выпивая его, госпожа Дхан всё смотрит в невнятное, далёкое, мыслями находясь не в родном доме. Её тонкие брови слегка нахмурены, в складках у пухлых губ собрана осыпавшаяся пудра, что броско контрастирует холодным красноватым подтоном.       Дивия вглядывается в неё бессовестно, нагло, вбирая по крупинкам образ понурой госпожи. Она видела её в подобном состоянии до того редко, что сейчас не до конца верит в представленное зрелище. Обычно Вирия ругалась, хлопотала и учила разному, срываясь на безжалостный тон, но извечно держала стан ровным и гордым, не позволяя беспомощности перекроить собранность в её настрое.       — Госпожа, — Деви упирается подбородком в сцеплённые пальцы. Язык движется вяло, размазывая буквы невнятным звуком, — простите меня.       Раскаяние пробивает тишину ровно на секунду, не сумев задержаться более громким и твёрдым эхом.       Выщипанные брови Вирии ползут вверх по мере того, как до неё добирается смысл. Простой в своём буквальном значении, но тяжёлый с изнаночной стороны. Там, где белым выстлано неброское "простите", нарисовано насилие — пятна соединяются в безликие образы мужчин, склонившихся над потерявшейся девушкой. По другую сторону неровного шва собрано ломаными линями беспамятство — о Тёмной Матери, о чужаке и убитом отце.       — О чём ты? — спрашивает госпожа, разглядев одно белое.       Из чашки, стукнувшейся об блюдце, выпрыгивает несколько бурых капель, попадая на скатерть.       — Я не хотела вас подводить, — искренность получается выдержанной и чистой. Деви даже не стыдно взглянуть на госпожу. — И не думала, что дойдёт до такого.       Нечто внутри сопротивляется. Оно цепляется за несколько фраз, выуживая из них откровенное враньё, и марает честность в ней, как заварка испачкала скатерть минуту назад. Только в случае с Деви ложь не ототрётся. И вырезать её никак не удастся.       — Давай не будем об этом, — в том, как госпожа пьёт остывший чай, лишь бы не начинать разговоры, есть что-то болезненное. — Подумай над тем, как уложишь волосы в храм.       — Ладно, — Дивия кивает, внезапно ощущая, как лёд в её отчуждённости царапает заживающий порез на спине. — Я постараюсь быстро собраться, чтобы не опоздать.       — Мы уже опоздали, Деви, — привставая, заявляет Вирия. — А нестись со всех ног я... больше не хочу. Не в том возрасте.       Попытка усмирить совесть проваливается, образуя ещё больший дискомфорт. Словно каких-то изречений хватило бы зашить глубокий порез в её психике, не говоря уже о грязном самоощущении и разрушившихся мечтах родителей?.. Они не раз заговаривали о свадьбе, подбирая завидных, по их мнению, женихов. Все они были то военными, то поварами, росли в полных семьях, ни разу не столкнувшись с нищетой, которую многие боялись больше, чем порки.       Дивия отмахивалась до тех пор, пока господин Мани не посадил трещину в столе ударом кулака. Ей назначили помолвку с одним из генералов, грузным мужчиной старше тридцати, чьи толстые, короткие пальцы не раз пытались дотянуться до складок её сари и заклеймить, как купленную овцу. Чета Дхан получала в качестве подарка полное дозволение пользоваться одним из наземных путей, соединявших Бенгалию с соседскими штатами, откуда было удобно возить рис, чай и некоторые британские ценности.       Мужчину убили. Он не дожил до своего дня помолвки, потеряв голову и сердце. Буквально.       После этого случая внимание, заострённое на семье Кхан, поубавило пыл Вирии и Мани. Истощило их рвение к славе и божественной милости. Разбирательства длились больше двух месяцев, в которые Дивия почти не выходила из лавки и практически не жила, иссякнув от чрезмерной нагрузки.       Возможно, Вирия на днях присмотрела ей новую партию и собиралась провести знакомство. Иного Деви предположить не может.       — Помолись в этот раз за снисхождение будущего мужа, — велит госпожа, выливая чай из всех чашек в глубокую миску. — Ни один мужчина не станет сочувствовать твоему горю.

***

      Церемония прощания с Рошаном Шармой состоялась на побережье реки тёплым июньским вечером. Одним из тех, про которые вспоминаешь вынужденно при случайном разговоре с давним знакомым.       Не то, чтобы Доран не сочувствовал горю и не проявлял должного чувства ярости за такую болезненную смерть, но на протяжении нескольких часов ему хотелось выбраться. Куда угодно, лишь бы не слышать вони горящего трупа. Плоть уже успела пройти первичную стадию разложения, благодаря высокой влажности и жаре. Тряпье, обмотанное по всему телу, быстро загрязнилось тёмными пятнами деформировавшегося мяса. Где-то лопалась кожа, где-то не справлялись плотные швы — жидкая гниль брызгала, впитываясь в белоснежную ткань, и гореть Рошану пришлось так.       В грязном виде. Деньги и могущество при жизни потеряли весь смысл, когда пламя въедалось в него и жрало изголодавшимся зверем. Никто не собирался переодевать мертвеца и утирать его отходы, способные разгневать богов в посмертной гавани. Никому не было дела до его судьбы и перевоплощения, будто бы с момента, как подожгли дерево, Рошан Шарма обезличился.       Пахло так, что скручивался желудок.       Цветы, украшавшие высокий костёр, сгорели быстрее. От них резко бросалась нотка сладковатой пыльцы и испарившегося сока в лепестках. Спасало совсем немного. Кожа горела медленно, отчего многие приглашённые не стеснялись прикрывать нос и искать свежего воздуха в изгибах собственных предплечий.       Доран не подходил к костру ближе, держался позади всей семьи, нёсшей молчаливое уважение. Если бы не Видия, он бы провёл вечер дома, наслаждаясь незаменимым одиночеством и прохладой у искусственного пруда; может быть, приехал бы Камал, и они по старой памяти ринулись бы в центр Калькутты, буйствуя самым грязным и скверным образом.       Как он скучал по этим дням. Смотрел, как ветер подхватывает чёрный дым, и думал о тех пожарах, что горели позади его спины, когда приходило время выдрать из очередного дуралея позвонки. Веселье закипало в нём, сжигая всякую рассудительность. До того пресную и скучную, что Доран поневоле искал любого случая сбежать от неё. В Клифаграми ничего не останавливало его, и рассудительность пряталась где-то глубоко внутри, теряя право голоса.       Но Калькутта. Нынешняя, завоёванная британцами Калькутта задиристо тыкала в его предпочтения, как тыкала бы Видия, играя роль строгой и нравственной старшей сестры.       Он прибыл, чтобы помочь ей сжечь паутину вместе с коконом, а оказалось, что требовалось паутину распутать. Сжечь они всегда успеют. С чем Доран упорно не соглашался и отговаривал сестру от затеи опрыскать этот кокон каким бы то ни было признанием. Словно все, кто имел причастность к случаю в горной резиденции, имели право на помилование.       Вздорить они всегда умели. Но находить общий язык — нет.       — О чём задумался? — остановившись рядом, спрашивает сестра.       Доран только замечает, что от костра остались тлеющие брёвна. Глиняная чаша в его руках тоже пустует. А небо над ними уже тёмное, будто впитавшее чёрный дым или, быть может, цвет гнилья, вытекающего из мёртвого Рошана.       — О том, что мама бы рассмеялась над твоими планами, — произносит он с секундной паузой, растёкшейся по мыслям боевой готовностью. — Ты хочешь невозможного. Крыса не пискнет, пока не оторвать ей хвост или не сжать её в тиски.       На какое-то мгновение Видию поглощает выбор, до того трудный и судьбоносный, что приходится позориться перед братом своим медленным решением. Они разговаривали об этом не раз и в каждый она грозилась вырвать его имя из семейного древа за самовольность и гнусные намерения, касаемые Влиятельных Семей. Как будто это могло всерьёз остановить Дорана и даже… изменить его отношение к этим людям, не говоря уже о проявлении уважения.       Всё, чего он хочет — выиграть у презренной судьбы пару десятков лет для племянниц, только-только вкусивших жизнь. На остальное Доран смотрит так, как смотрят проголодавшиеся псы на отставшего от матери котёнка. Его не тяготят правильность решений и последствия. С ними всегда удаётся договориться по мере поступления и жить дальше, выпивая на завтрак чью-то скорбь, шок или отчаяние.       Он ведь Басу. Правильно сказала Радха. Доран не может не быть кровожадным.       — Случай в Гималаях показал бесполезность твоего способа, — подмечает Видия, смахнув осевший пепел с костяшки на правой руке. — Я не могу просто так взять и бросить обвинения губернатору Де Клеру и развязать войну.       — Ты подозреваешь его? — Доран слегка поворачивается к ней корпусом, попадая во внимание некоторых Тхакуров. Разодетые в шелка стервятники прибыли поглядеть на него, мужчину Басу, а не попрощаться с приятелем.       — А кто ещё? — уточняет Видия риторически. Идеальный изгиб рта царапает невольная усмешка, пропитанная утаённым гневом. — Кому настолько не выгодны жизни Дюжины? До официального прибытия лорда я получила два письма от них.       — И что просили?       Его глаз касается задумчивый прищур. Глядя на сестру, Доран мысленно чертит строки её рассказа, написанного на чуть измятом и дырявом листе. В них она ничего не упомянула об общении с губернатором, отчего внутри лопается первый пузырь с терпением.       — Гарантию на то, что ни один из нас не спланирует покушение на жизнь представителя, — хрипловато усмехается Видия, поправив расшитые золотом рукава сари. — Я могла бы долго отказываться от печати, защищая интересы Калькутты, но это не разумно.       — Хоть кто-нибудь знает об этой переписке? — Доран смотрит на неё, не моргая.       — Нет, — выдыхает Видия, махнув ладонью, словно ставя печать клятвы в воздухе.       — Хорошо, — кивает он, улыбнувшись неестественно довольно, как если бы распробовал диковинную сладость. — Потому что никому не стоит знать, что ты проглотила тренировочный плевок губернатора. Тебя не то, что раздерут за такое. Сарасвати и Радху заклюют до смерти, а тебя заставят наблюдать. Причём займутся этим твои драгоценные союзники.       На короткий миг она застывает, услышав его открытую, пренебрежительную критику своих действий. Её губы приоткрываются, и Доран уже готов выслушать резкую, грубоватую речь, состоящую из одних угроз и высмеивания. Только надеется, что никто этого больше не услышит, потому взглядывает на Тхакуров и племянниц по-особому чуждо, опасливо, чтоб не подумали приблизиться к ограждению и подслушать их.       Но Видия молчит, потирая кончиком указательного пальца родинку на тыльной стороне ладони. Она не издаёт ни одного звука, думая о чём-то своём, более сложном и неразгаданном, пока Доран высчитывает в уме вероятность своего скорейшего отбытия из Калькутты. Озадачивает одно. То, как Видия карает его внезапным равнодушием, будто бы осознав, что возле неё несмышленый ребёнок, не достойный услышать развёрнутого объяснения.        — Ты когда-нибудь видел, чтоб человеческая голова просто… разлеталась на куски? — задаётся вопросом Видия, попрощавшись с несколькими семьями дюжины формальным способом — кивком.       Её вопрос напитан лживой обыденностью, применимой к вопросам о погоде и содержимом завтрака. Отвлёкшись на Камала, беседующего с Радхой, она даёт ему возможность выдумать что-то весомое и достойное в ответ.       Сегодня Видия не надела фиолетовое сари. И не уложила волосы драгоценными заколками. От неё не веяло уверенностью, и в поступи слышались отзвуки тревоги. Каркас невозмутимости треснул, когда пламя объяло погребальный костёр. Она не сводила глаз с горящего тела, пока не показались обугленные зубы в голом черепе. И только затем сморгнула, приосанилась, будто причина такого выражения лица крылась в попавшем в склеры пепле, а не в чём-то другом.       О чём догадываться никому не положено.       Доран привык видеть сестру непоколебимой. И в его реальности с самого детства фиолетовый оттенок лежал в основе каждого цвета.       И то, как Видия переоделась в другой цвет, поразив большинство на церемонии, то, как прозвучал её голос при вопросе, вгрызаются в его хребет нестерпимым холодом.       — Когда выбиваешь чем-то крупным, то…       — Нет, Доран, — резко перебивает его она, резанув заточенным металлом в голосе. — Я говорю о другом.       Он замолкает, удивившись её оглушительному несогласию.       — Пока тебя не было, я увидела жуткую вещь, — её пальцы намертво вжимаются в гладкую древесину, — предмет, который стреляет…       — Стреляет? — язвительно усмехается Доран, разочаровавшись в смелости сестры. — Думал, скажешь про великана в накрахмаленной рубашечке или про духа какого-то британского чиновника с манией лопать черепа. Но ружьё?.. Оно производится по всему живому свету уже как несколько столетий.       Она вдыхает так глубоко и долго, прикрыв веки, что кажется готовится сжечь его дотла, а не рассказать подробности. К нему закрадывается смешная мысль, что лежи его мёртвое тело на погребальном костре, то Видия бы не плакала, а плясала, подкидывая дрова. В подобные моменты их разногласия в очередной раз показывают ей, почему в Басу управляют лишь женщины, а мужчины изредка дают оценку сложившимся ситуациям. И почему ему было хорошо в Клифаграми.       Доран смахивает пряди со лба, отчего-то возжелав найти новое тело для тлеющего костра, чтобы хоть что-то отвлекало его от дыхания сестры и её проклятого молчания. Свет, отбрасываемый пламенем, меркнет с каждой секундой, забирая с собой и тепло.       — Я наступила на кусок черепа, Доран, когда приехала вместе с Рошаном проведать обстановку в одной из шахт, — издали начинает Видия, исподлобья глянув на старшую дочь, растирающую предплечья от прохлады. — На моих глазах юноша застрелился чем-то навороченным и громадным, тем, что не собирается в Индии. Ошмётки мозгов разлетелись по мне, — она тычет пальцем в себя, — и я ещё неделю чувствовала эти кровавые куски на своей коже.       Им следует спуститься к оставшимся и воспеть пожелания покойному. Этого требуют обычаи и ожидающие люди. Они задержались. Доран понимает это по тому, как Камал начинает бросать на него обеспокоенные взгляды.       — Этот случай произошёл после первого письма, — добираясь до сути, Видия звучит всё более угрожающе и строго. — Гарантия, — холодно чеканит она, — которую я подписала, защищает не губернатора и Дюжину, а моих дочерей. Потому что ни одно соглашение не заключается в одностороннем порядке.       Последнее пронизано обвинением. Она разочарованно оглядывает его, вздохнув так, будто само невнятное, двусмысленное объяснение отняло у неё треть физических сил. Доран переосмысливает каждую крупицу открывшейся правды, по-прежнему не видя здравого смысла.       — Думай, что хочешь, — бросает сухо Видия, собравшись спуститься к задымлённой площадке. Она останавливается у деревянного столба, обречённо добавляя, — единственное, чего я хочу, так это уберечь дочерей от участи того юноши в шахте. Мы не бессмертны. И череп… — её язык сплёвывает с ненавистью, — череп оказывается очень даже легко раздробить с расстояния.       Стоит ей только отойти, как он начинает чувствовать жжение на ободранном запястье. Крошечная и тонкая щепка впилась в зудящую кожу, разодрав наружные ткани. Доран выдёргивает занозу с осторожностью, и само её появление после разговора с Видией кажется символичным.       С образовавшейся ранки скудно вытекает одна капля крови. Он размазывает её, после чего опускает расшитый золотыми вставками рукав. В голове, помимо прочих мыслей о резиденции, нарочито ярко возникает изуродованная спина пойманной девадаси. Доран выводил на позвонках её же кровью инициалы своей семьи, страдая от безделья.       И, видимо, это шутка судьбы, потому что от одного воспоминания её кровоточащего пореза в нём перестает циркулировать здравомыслие. Просто так. Как ни в чем ни бывало. Словно ничего не стоит: припомнить лезвие, проткнувшее тонкую кожу, и заодно её неподдельный ужас. Словно это в порядке вещей — дырявить, чтобы затем… упиваться одним видом?        Она ведь несёт опасность, пусть пока и не прямую. У него есть все основания действовать в рамках своих предпочтений, не переходя за невидимую грань. Тут и разрешение Видии не нужно, как и понимание от племянниц. Сестра дала волю в письме, напросто позвав его в разворошенный улей. Она знала, чем обернётся появление Дорана. И ничего из его планов не должно смущать её больше, чем тот беспорядок под собственным носом. Пусть разбирается с тем, что не пошатнет авторитет и репутацию семьи, пока он будет обедать чьими-то сокрушенными мечтами и пролитыми слезами, будто подтирая следы, указывающие на их виновность.        Только Доран до сих пор с трудом верит, что эти слабые, дрожащие пальцы справились с Рошаном. В одиночку.        Она ведь… едва стояла на ногах. И девичья шея вместилась легко в удушающее кольцо его руки, словно в этом и заключалась причина её существования — дождаться его нападения и подставиться, впечатавшись в подкорки мозга.       Доран взглядывает на свою ладонь, на что, мгновением позже, заходится в тихом смехе. Он, что, действительно подумал, что её шея сейчас материализуется, и ему выдастся возможность спустить весь накопившийся внутри пар? Спятил? Нет, не совсем.        Видия пока не знает про неё. Но нужно рассказать Камалу, потому что Доран не до конца доверяет себе.       Если девочка взаправду дочь Рошана, то он уже сыграл по-крупному, чуть не убив её. Но могло быть и хуже, верно? Не загляни в храм Доран, она бы познала много чего от имперской полиции: крови в лёгких, ноющих от боли бедёр, присосавшийся к позвоночнику желудок и сухость в горле, отзывающуюся резью.        Разум над ним бьётся в припадке, вынуждая щёлкать пальцами; энергию совсем некуда деть, ведь на официальном трауре не приветствуется даже нервный изгиб улыбки, не говоря уже о каких-то более интенсивных занятиях. Некоторые девушки льют слёзы, громко хныча и повреждая колени о жестковатую землю.       Их скорбь кажется ему более занимательной и интересной, чем дань уважения дымящемуся мешку костей и кожи.