The Song of Silence

      Девичьи пальцы робко дотрагиваются до нежных лепестков.       Они вымазаны кровью, тёмной и вязкой, не той, что место в человеческом теле. Под её растерянным взглядом белые цветы погибают, высыхая в спёртом, душном воздухе храма. Багровые бутоны, доселе блиставшие белым цветом на клумбах, вянут с каждой секундой.       Деви не страшно. Она бережно опускает цветок к остальным, поправляя листья на засыхающем стебле. Нерешительно вытирает дрожащие ладони о влажное одеяние и привстаёт, впервые позволяя себе оглядеться. Последние сутки были проведены в невнятном кошмаре, сошедшем с полотна её воображения. Деви почти не помнит, как оказалась в храме.       И как оказалась здесь. Среди гибискусов и тёплой крови, окропляющей плитчатый пол.       Она никогда не молилась Тёмной Матери. И обходила её Святыни за несколько земель, опасаясь за собственные мысли. Многие твердили, что в этом никакого смысла, потому как Матерь — есть частица всего живого и спрятаться от неё не удастся. Она находит своё, где бы оно ни было, и забирает. Весь мир — её собственность, а люди в нём — дети, нерадивые, строптивые и вредные, но по-прежнему её.       Воздух накалён пламенем в чашах. Полумрак пропитан смрадом гниения. Деви оступается, пачкая ступни в лужицах. Слух прорезает звон пояса, обвязанного вокруг бедёр. Полупрозрачная красная ткань, завязанная в узел на правой ноге, увешана драгоценными монетами и бисером. Волосы, всегда завязанные в тугую косу, распущены; пушистые прядки лезут в глаза, щекоча веки. Туника, в какой Дивия ходила в прошлые дни, лежит порванной тряпкой в тёмном углу.       Грудь укрыта мягкой шёлковой тканью, также украшенной крошечными камнями, мерцающими в свете пламени. Деви напряжённо сглатывает, не помня, чтобы переодевалась в столь открытое храмовое одеяние. Годы в трущобах покрыли её с ног до головы. Обнажалась Дивия только в умывальне, оставаясь совершенно одна и запирая дверь изнутри всем, что попадалось под руку.       Четыре дня назад.       Перебирая лавровые листья, Деви изнывала от жары. Навес прилавка укрывал её от солнечных лучей, но зной, унявший всякую прохладу, властвовал у пыльных дорог. Не спасала ни лёгкая ткань, укрывавшая тело, ни ветер, проскакивающий по улицам желанным гостем.              — Поживее, чего замедлилась? — Прикрикнула госпожа Вирия, выглянув из лавки. — Посмотри, сколько туристов навалило всего за полчаса!       — Солнце печёт, госпожа, — облизнув потрескавшуюся кожицу нижней губы, пролепетала Дивия. — Хуже, чем в остальные годы.       — Не забудь разобраться с гвоздикой, — требовательно воскликнула Вирия, не услышав подопечную из-за шума проехавшей мимо телеги. — И начни, наконец, улыбаться!       Конечно. Деви изогнула уста в натянутой улыбке, удовлетворив госпожу. Не будь её милосердия, Дивия сгнила бы в одном из переулков ещё раньше, чем научилась различать цвета. Помощь в продаже специй — самое малое, что она может сделать в благодарность за свою жизнь. Пусть и от пряностей её выворачивало каждый вечер.       Ловко расставляя небольшие корзинки на столе, Дивия поддалась размышлениям. Её снедало странное, зловещее чувство, от которого хотелось бы избавиться обыденным способом: спиртом, кипятком, ножом. Но, подозревала она, ни то, ни другое не избавит сердце от неопределенной тягости. Оно в ней засело настолько глубоко, что обзавелось корнями. Те обвивали носоглотку каждую ночь. Душили. И не было тому конца и края.       Базар оживал с приходом местных. Шум становился единой музыкой. Сотни незнакомых лиц мелькали перед носом, то щурясь от ярких ароматов, то морщась от названных цен. После нескольких лет торговли Деви научилась распознавать неместных за несколько мгновений. И приманивать их звучным, кокетливым голосом, вдобавок уверенно указывая кистями рук на ряды специй. Расставленные гармонично и аккуратно, они привлекали всех не столько ценой и превосходным расположением в тени навеса, сколько госпожой, продающей их.       — Едва ли гости сыщут более вкусные блюда после ужина у вас, — широко улыбнувшись, обратилась Деви к заинтересовавшейся женщине. — Мало уметь хорошо готовить. Подобрать идеальные специи и подчеркнуть вкус — вот, в чём кроется настоящий талант! Позвольте мне научить вас этому тонкому искусству, госпожа. Совершенно бесплатно!       Госпожа Вирия корпела над выразительностью и красноречивостью Деви на протяжении долгих месяцев, как только та достигла подходящего возраста. В одиннадцать лет Дивия ещё пряталась за широким станом Вирии, внимательно слушая, как голос её сочился лестью, уверенностью и вежливостью одновременно. Слова, подбираемые госпожой, усмиряли смятение многих; а в меру долгие разговоры о вкусах трав вызывали голод и чёткую картину вкусных яств в головах покупателей. Деви вбирала в себя каждую интонацию и паузу. И ночами, стоя у зеркала, репетировала реплики и взгляды, воображая, что лавка теперь принадлежит только ей.       Дни её проходили одинаково. От раннего подъема уже к вечеру она валилась с ног и засыпала, не дожидаясь скудного ужина: лёпешки, жаренных овощей и стакана воды. Торговля выматывала. От неестественных улыбок сводило челюсть, а потребность в одиночестве стала наравне с потребностью в еде. Деви не жаловалась, но и не радовалась собственной судьбе. Её оберегала состоятельная чета, ночи принадлежали ей одной, а не разносортному сброду с грязными намерениями.       Могло быть и хуже, — всегда вертелось в уме.       — Госпожа, даже в семье брахманов дичь готовится только с добавлением розмарина и чёрного перца, — Деви снисходительно покачала головой, пока женщина преклонного возраста всё тянулась к мускатному ореху и имбирю.       — Тебе-то откуда знать, что и как готовится у уважаемых брахманов? — Привередливо уточнила старуха, убрав руку от корзинки с орехом.       — Однажды мне удалось побывать на их торжественном приёме в честь Кали Пуджи, — наклонившись к ней, будто по секрету, прошептала Деви. — Не просите у меня больше подробностей о самих брахманах. Весь приём я жевала и разглядывала деликатесы. И даю вам слово, что дичь у них вместе с соком точно выделяла привкус розмарина!       Врать приходилось часто. И Деви не стыдилась признаваться в этом госпоже Вирии, когда та интересовалась о разговорах с покупателями. Если бы честность превозносилась на базаре так же, как и качество товара, то ни одному продавцу не хватило бы и тысячелетия, чтоб распродать всё.       Ближе к обеду Дивии позволили отдохнуть. Она мигом юркнула внутрь лавки, расплетая растрепанную на затылке косу. К потной коже неприятно липла пыль и грязь. Язык не поднимался и звука промолвить после долгих разговоров. Через окна в противоположной ко входу стене виднелись очертания пустого парка. Под солнцем цвели мандарины, яблоки и груши.       Стоило только присесть, как дрёма сразила Деви. Положив голову и плечи на стол, она всего закрыла глаза на мгновение, не притронувшись к закуске и воде. Проснулась от того, что изнутри стало больно, будто по рёбрам провели раскалённой плетью. Затылок стянуло невыносимой мигренью, мутный взгляд натыкался на силуэты, коих в лавке никогда не появлялось. Женщины и мужчины в роскошных одеждах рассекали пространство лавки жаркими спорами; их громкие, тревожные голоса смешивались воедино в неразличимый гул, от которого приливала кровь к ушам.       А затем силуэты исчезли в холодной и бесконечной тьме. И сама Деви, видимо тронувшись умом от солнечных ударов, слышала одно и то же приглушённое пение, звучавшее из женских уст всякий раз, как только сон настигал её. Пели медленно, растягивая слоги. Пели так, что замирало сердце и исчезали мысли, а внутри образовывалась пустота, что мгновениями позднее обрастала жаждой к чьей-либо крови.       Настоящее время. Храм.       Широкая дверь позади неё приоткрыта. Через узкую щель сочится свежий ночной воздух и свет луны, давно взошедшей на небе.       Благовония угасли, оставив терпкий и удушливый аромат. Каменный алтарь, окружённый подношениями, цветами и свечами, окроплен кровью. Статуя женщины, пляшущей на одной ноге, взирает на Деви с тихим безумием и приказом. Тёмная Мать. Сколько бы Дивия ни слышала про неё, все слухи вели к одному мнению: Мать едина и священна, а потому ей лучше кланяться. Любить не обязательно. Но уважать и поклоняться — необходимо, если жизнь дорога.       По высоким стенам, исписанным красками, ползут тени, принимая форму разных людей. В тишине внезапно начинает звучать мелодичная, едва уловимая песнь, словно за плечом кто-то напевает одной Деви. Тонкое пламя свечей дрожит от дуновений ветра, попадающих с улицы через дверь. Измазанные кровью ступни натыкаются на бездыханное тело. Дивия, судорожно выдохнув, обращается к статуе с единственным вопросом, возникнувшим так же естественно, как тошнота в такой обстановке. — Что же ты наделала? А, Великая?       Ответа ей нет и не будет. Божество не станет разбрасываться знаками и разъяснениями, пока не потребует того случай. Об этом не раз заговаривала Вирия, будоражась от одного упоминания великой Кали. Деви знает о богине только благодаря госпоже, чья бескорыстная и крепкая вера жила невидимой силой в доме. Сама Деви исключала поклонение из своей жизни, чем часто вызывала злость госпожи — возражения священным истинам слетали с губ быстрее, чем Дивия успевала замолчать. — Освободи меня, — изнывая от боли в висках, выдыхает она. — Знаю, злорадствуешь. Знаю, что это ты напеваешь. Портишь мне сны, крадёшь покой и доводишь меня до сумасшествия. Я… исполнила твою волю. Сделала то, что ты хотела. Теперь же дай мне спокойно задышать.       Умоляющий тон срывается на последней просьбе. Горло обдаёт спазмом, пока пальцы срывают с прядей окровавленные лепестки. Взгляд, потерянный и испуганный, ловит, как огни на короткий миг погасают, оставляя помещение в тяжёлой мгле. Тысячи призрачных рук вцепляются в изможденное тело её, вырывая беззвучный вопль; им не насытиться слезами, отчаянием и страхом, раздирающим Деви заживо; не напиться ужасом её, задержавшимся в груди; не утолить голод кровью её, пущенной с особой изощренностью.       Но всё то воображение, поддавшееся играм Матери. Оно терзает Дивию. Или, быть может, просто показывает то, от чего сама Деви бежала. Она не хочет догадываться. Вжавшись ладонями в шею, теряется в женском голосе, окутавшем её напряженные плечи. Богиня всё поёт и пляшет, сотрясая Храм и пуская трещины по старым, изувеченными тенью, стенам.       Под ней гниёт отец. Предатель, зачавший Дивию с одной из девадаси и в последствии отрёкшийся от дочери, рождённой не в законном браке. По его вине детство и судьба её связаны с нищетой, одиночеством и вечным скитанием вдали от родного дома. Лишь он причина кошмаров, тремора, пронзающего руки, и неисправимого недоверия ко всему живому. Деви жила его смертью. Но ещё больше обидой и невысказанной нежностью.       Избавившись от морока, она обращает презренный взгляд к нему. Кровь его пахнет скверно, словно проклятая. Из вспоротого брюха видны оголённые кости рёбер. Клинок лежит у ног Кали, не сводящей глаз с них.       — Если бы не ты, — уняв слабость, бесстрашно Тёмной Матери заявляет Деви так, будто та в живом обличии возвышается напротив, — он был бы ещё жив. Каков на вкус предатель, Великая? Сыта ли ты сейчас?       Она поворачивается к статуе, больше в ожидании, чем в попытке доказать себе, что здесь никого нет. Пронзительно рассматривает длинные кучерявые волосы за спиной, острый язык, слизывающий кровь с подбородка, и безжизненные глаза. Во снах Кали не показывала облика своего, являясь одной лишь тенью и приглушённым звуком, пропадавшим под утро. Но иногда что-то находило на Кали, и Деви, подчинённая зову, теряла контроль над собой.       — Что ты нашла во мне, Матерь? — на издыхании спрашивает Дивия, протянув пальцы к остывшему телу отца. — Раз не хочешь до сих пор освободить.       Она не следовала священным писаниям и не уподоблялась последователям. Не вспоминала о Матери в самый тёмный миг жизни, как и не нуждалась в ней, чтобы разделить мимолётную радость. Деви отрезала себя от веры, как в своё время поступил её отец с ней — отрезал и избавился, позволив воле случая решать судьбу дочери. И если любовь отцовская оказалась не больше, чем плевком, то как Деви смела надеяться на существо, ни разу не явившееся к ней ни видением, ни помешательством?       Будь он Басу, оставил бы дочь живой? Или же Шарма признаёт наследниц, зачатых в чреве единственной госпожи дома, супруги ныне властвующего господина?       Деви желала узнать об этом лично. Проводя бесконечные дни в лавке и изнемогая в ночи, она крепла в своих намерениях. Однако, оказалось, что Тёмная Мать не разделяет её планов. И интересовала её его бренная, затхлая и лживая кровь.       Дивия оглядывается на тело, узнавая в нём себя. Ей не могло показаться. В их чертах столь много сходств, что явись она в поместье, они бы не посмели её изгнать.       Два дня назад.       Мыло жгло свежие порезы. Пена стекала в водосток нехотя, оставляя после себя мелкие песчинки. Деви, опустив голову, тёрла кожу с таким неистовством, будто на ней отпечатались чьи-то грехи. Кусок мыла, купленный вчера, превратился в тонкий остаток, умещающийся в двух пальцах. Мыльная вода всё не желала уходить, высыхая мутными разводами на стенках раковины. Костяшки стёрлись и кровоточили.       Ей вновь приснилась женщина, как обычно, танцующая под собственную песнь. Уперев трясущиеся руки в края раковины, Дивия вгляделась в собственное отражение. Уловимо менялись черты. Тонкие и сухие пряди отчего-то стали более волнистыми и густыми. Разрез тёмно-зелёных глаз казался другим. И искусанные губы непривычно улыбались так, как Дивия никогда бы не смогла. С невысказанным превосходством, издёвкой и вызовом.       Стараясь не разбудить чету Дхар, Деви проследовала по коридору вниз, в столовую, где всегда на ночь оставлялись графины с холодной водой. Комнаты утопали в ночной темноте. Лишь в некоторые углы заглядывал свет уличных фонарей. Через закрытые окна слышались незнакомые возгласы. В тесных переулках всегда происходили одни и те же грабежи.        Лестница трижды проскрипела, словно по ней спускались слоны. А половицы гулко отражали звук её плавных и медленных шагов, прерывая безмолвие. Но в спальне хозяев по-прежнему было тихо и спокойно.       Деви осталась наедине с тишиной и прохладой, так и не поднявшись обратно в свою комнату, расположённую на чердаке. Глоток за глотком, она опустошила графин в нелепой тревоге после неприятного сна. Всё не могла избавиться от воспоминаний об отце, нагрянувших столь внезапно после пробуждения. Его имя плясало на языке, как проклятье, которое Деви так и не решалась высказать или проглотить. И, глядя в пустоту, она прозябала под одним горьким ощущением.       Разочарованием.       Оно кусало сердце. Вздохнув, Дивия потянулась потереть глаза, как вдруг взгляд зацепился за одну из ступеней лестницы. Та прогнулась, словно под весом. И в ушах загромыхал чей-то безудержный смех, от которого Деви подскочила, уронив стакан. Темнота обернулась чем-то инородным, скользким и ледяным. Сквозь раны просочась, вгрызлась в кости и лишила здравомыслия. Собственная кровь же, напротив, воспылала и обожгла.       И оглушил Деви не резкий толчок двери в спальне четы Дхар, не свой вскрик и даже не ругань госпожи Вирии, метнувшейся на первый этаж первее мужа.       Её поразил голос отца, возникнувший эхом в воспалённом сознании. Она дёрнулась, попытавшись ухватиться за него, точно за ускользающую нить. Но нащупала лишь запутанные кудри Тёмной Матери и оступилась, едва не вырвав клок от гремящей внутри паники на присутствие божественной твари.       Прокляла её, себя и его. Но не своим голосом. Чужим и низким; тем, что напевал по ночам. Деви вгляделась во мрак, так и не найдя в нём ни единой души. И неожиданно рассмеялась, почувствовав, как возгремела в мыслях неутолимая кровожадность. Никто больше не пел и не пугал.       Но существовать мешал голод.       Настоящее время. Храм.       Зов утих. Деви ощутила это предельно ясно, когда вдоволь насмотрелась на мёртвого отца и попыталась встать. Вид рваной кожи, истерзанных тканей и голой плоти пробуждал в ней омерзительное воодушевление. И что-то ещё, чему Деви не могла дать определения. Зал по-прежнему пребывал в полумраке. Погасло несколько свечей, и Тёмная Мать поменяла ногу, спрятала язык. Стала выглядеть умиротворённой, отведя взгляд правее.       — Ты получила, что хотела. Освободи меня, — повторила твёрже Дивия, отчего-то ища её взора и внимания. — Пусть пропадёт твой голос в моих снах. Пусть отпустит меня твоя жажда и гнев.              Разум прошибает гнетущей мыслью. Она убила члена Дюжины. Не только своего отца и предателя, но и главу могущественной семьи.       Нет-нет. Убивала Тёмная Матерь, завладев телом её и рассудком. Вытирая вновь пальцы, на которых уже успела застыть кровь, Деви отрекается от совершенного, желая убежать как можно дальше, спрятаться и смыть грязь с себя, словно вода ей в этом действительно поможет. Утром обнаружится труп и начнётся охота.       За ней, испачкавшей руки кровью влиятельного человека. Пока не рассвело и люди не заполонили улицы, есть шанс спастись.       Дивия не успевает подскочить и двинуться к выходу, чтобы в темноте выбежать на волю и затеряться в безликих и опустевших постройках трущоб. Обнажённую спину рассекает клинок в то мгновение, когда руки её отталкиваются от пола. Остриё чертит кривую линию по выпирающим позвонкам.       Дверь, доселе приоткрытая, хлопает, разнося эхо по широкому залу. И лунный свет уже подавно сменился на лучи восходящего солнца.

***

      — Кто ты?       Язык завязан болью. Во рту прибавляется слюна, что отдаёт солёным привкусом. Глаза не различают ничего, кроме швов напольных плит, залитых кровью. Дыхание сбилось ещё при ударе. Деви пытается вдохнуть, но лёгкие, будто продырявлены, сжаты, выбрасывают из себя остатки воздуха, что выходит вместе с хриплым кашлем.       — Я задал вопрос.       Она слышала. И, скребя пальцами, силится перевернуться и посмотреть в лицо тому, кто бесчестно подбирается со спины и ударяет, наплевав, что перед ним обезоруженная девушка. Глубокий порез кровоточит и жжёт. От движений надрываются мышцы и рана растягивается. Алые капли глухо приземляются в лужу отцовской крови. Матерь имеет своеобразное чувство юмора.       — Имя тебе ничего не скажет, — подняв правую руку, надрывно молвит Деви. Она вздрагивает, когда к затылку льнёт остриё. Вздрагивает, когда следом смрад прорезает холодным и бесстрастным тоном.       — Это я сам решу. Имя, — повторяет незнакомый мужчина, вдавив клинок в нежную кожу.       Дивия сглатывает, медленно отталкиваясь от пола. Её намерения совершенно чисты и беззлобны, несмотря на то, как внутри подрывается убаюканный гнев. Снова чужой. Снова воссозданный веселящейся Матерью.       — Узнаешь, если отойдёшь. Я не сбегу.       Ей удаётся подняться на коленях, нависнув над мёртвым отцом. Его обезображенное болью лицо посмертно застыло в крике. И распахнутые глаза смотрят поверх её макушки. Дурной знак. Но не для Дивии, излишне громко сглотнувшей ком в горле.       — Не сбежишь, — повторяет он нарочито медленно, будто пропевая. — Конечно, ты не сбежишь! Я отрежу твою ногу быстрее, чем ты успеешь полностью подняться. А теперь имя. Живо.       — Див, — цедит она, намеренно пропустив несколько букв. Госпожа Вирия не раз наставляла, что полное имя следует называть лишь тому, кто имеет благие намерения. — Ты… ты не знаешь, что тут произошло. Убери клинок, пока Матерь не разгневалась.       — Матерь, — вновь повторяет мужчина, произнеся слово с едким выражением, граничащим с самодовольством. — Куда ни пойду, всюду её фанатики. Бойся не её гнева, Див. А моего.       Его шаги удивительно бесшумны. Вот, почему Дивия не услышала его появления. Он ступает, точно по мягкому ковру, не опасаясь испачкаться в крови и задеть мертвеца. Обходит её с правой стороны, не отнимая клинка, что оказывается у шеи, стоит ему остановиться перед ней.       Белые штаны у краёв испачканы неразличимыми пятнами. Из знатной семьи. Белую ткань во всей Индии могут позволить лишь некоторые семьи, чаще обладающие целыми ткацкими фабриками и плантациями хлопка. И обувь его сшита из прочной кожи с ровной низкой подошвой, какой не сыщется у большинства населения.       Фанатики.       Его явственное осуждение рассыпается в священных стенах. Но присутствие, порочащее Мать, разнится с мнением его, отчего Деви мнётся. Будь он таким же, как она, не явился бы в Храм. В одной его зловещей интонации больше неуважения, чем в её неверии и нежелании принимать божественную сторону.       Бойся не её гнева.       От гордости его и ужаса, сковавшего её сердце, тошно. А стоять и дальше на коленях, держа ровный стан, доставляет невыразимые муки. Рана тревожит при каждом вдохе. Деви невольно цепенеет, стоит мужчине опуститься и, вместе с тем, переместить клинок к сердцу её.       — Девадаси, убившая главу влиятельной семьи в священном храме, — изумлённо тянет он, не дрогнув ни единым мускулом грубого лица. — Занятно. Как я истосковался по такой Калькутте.       Безумие. Он сравнил её с храмовой прислужницей, не удосужившись спросить побольше. Деви морщит нос от оскорбления, но возразить не смеет. Яркое, открытое одеяние, ночное присутствие, свежие подношения и пролитая кровь, как куски мозаики, собираются в картину. Неверную, лживую, но человек напротив ни сколько не тронут вопросом истинности.              Ему достаточно увиденного. А Дивии хочется жить.       Оттого, резко дёрнувшись, Деви старается отдалиться и выбраться. И задыхается от острия, порезавшего кожу. Она не смотрит, куда падает его отброшенное оружие. Лязганье расползается по стенам, утихая под сводчатым потолком. Чувствует, как его ладонь смыкается на её шее в удушающей хватке, куда более смертельной, чем царапнувшее спину лезвие.       — Тёмная Мать храбрости в рот насыпала, а, девадаси? — презрительно хмурится мужчина, пальцами надавив на артерию.       Сдавленный хрип становится ему ответом.       За дверью слышатся торопливые шаги. И в укрытые шторами окна просятся блеклые лучи, не смея больше задерживаться снаружи. С оживающей площади доносится звон множества детских колокольчиков. От мёртвого тела поднимается скверная вонь. И Дивия, мазнув ногтями по мужскому запястью, только и видит, как её мучитель недовольно поджимает губы, будто в огорчении за его нарушенный покой.       Он озирается по сторонам и, найдя соседний зал, влечёт её туда. Сладкий запах жасминового масла въедается в нос. Брошенная у одной из колонн, Деви шумно вдыхает. Веки прикрывает, боясь посмотреть на того, кто так просто мог лишить её жизни, если бы приложил чуть больше усилий. Но в последнюю секунду замечает собственный кровавый след, тянущийся с самого входа. И после не может закрыть глаз.       — За убийство члена Дюжины ты будешь избита хлыстами не менее десяти раз, — указывает он буднично, не стремясь звучать страшнее и хуже. — И лучше бы тебе умереть от девятого удара, чем столкнуться с тем, что последует дальше. Ты оставила семью без её главного господина. А Дюжину — без союзника и влиятельной фигуры.       — Ты один из них? — её голос звучит тихо и сломано. Связки отдают притупленной и тянущей болью. — Дю-жи-на, — Дивии достаёт сил издать смешок.       Ночи. О, те бессонные ночи, полные немого страха, после прихода Тёмной Матери к ней. Её живое и чувствительное воображение извечно накрывало одной картиной: мужчины и женщины, разодетые в дорогие наряды и украшения, в ненависти и злости боролись друг с другом, уничтожая род за родом. Семью за семьей. Наследников за наследниками. И было нечто захватывающее в том, как просыпаясь, Дивия подолгу могла помнить о них.       О Басу, сжигающих всех своей непокорностью и властью. О Дубеях, сеющих боль и ужас там, где жаждется больше всего. О Рай, заживо сгрызающих тех, кто идёт наперекор и во вред им. Тхакуры. Прасады. Об их незримом могуществе и великой мудрости.       О Шарма, к которому Деви принадлежит кровью, но не признанием и статусом.       Если Дивия скажет, он не поверит. Госпожа Вирия, прознав однажды правду, приказала Дивии таить в себе знание это, потому как для Дюжины подобные Деви, как опухоль на здоровой клетке. Принесёт беды, раздор и разлад. Раз предал отец, то предаст и каждый из списка влиятельных семей. Её голос для них не больше, чем пустота.       Не лезь в огонь, если в нём не горит твоя душа, — приговаривала госпожа Дхар с неслыханной ранее строгостью. — Не глупи, Деви. Великая Мать уберегла тебя от кровопролития и беспокойств. Мы знаем, что в Дюжине едва ли безопаснее, чем ночью в тёмном переулке. Не лезь, — всё вторила Вирия, переживая.       — Да. Один из них, — помедлив, отвечает мужчина. И Деви впервые смотрит на него. Взглядом пронзительным обводит прямой стан, укрытый дорогой тканью, тёмные кучерявые волосы и шрам, рассекающий бровь. Это не он. Но так похож. Не будь шрама, она бы всерьёз уверовала, что перед ней сам Дубей.       — Славно, — медля, с едва уловимым довольством изрекает Деви. — Значит, скоро настанет и твоя очередь.