Одна маленькая ложь

Ласкавшая Вальдеса ведьма подалась вперед и нанизалась ртом на его «клинок» так глубоко, как сумела бы далеко не всякая женщина. Даже очень страстная и опытная. И совершенно точно не смогла бы та, в чьем образе она ему явилась. Мысль эта Ротгеру в тот момент, понятное дело, толком в голову не пришла. Лишь коснулась легким ощущением неправильности и фальши. Но их бояться – с кэцхен не «танцевать» … Вальдес не боялся. Поэтому у подружки лишь на миг затрепетали опущенные ресницы, но сам облик ее не дрогнул, не поплыл, пытаясь измениться, чтобы лучше приспособиться к его мыслям и желаниям. Их любимец хотел эту женщину, хотел ее такой. Как можно ему отказать? К тому же его страсть всегда так сладка… Зарывшись пальцами в длинные мягкие волосы с легкой проседью, Вальдес дернул за них, отталкивая кэцхен и с наслаждением ощущая как по его плоти скользнули ее нёбо и язык. Последний ведьма напрягла и высунула – так, что выскользнувший из ее рта член так и не оторвался от мягкого, влажного, теплого… и вновь скользнул по этой трепещущей розовой дорожке внутрь. А потом снова и снова, и снова… Вальдес не нежничал и, будь на месте кэцхен настоящая женщина, едва ли такое обращение пришлось той по душе. Но эта лишь трепетала всем телом, рассыпая из-под ресниц вспышки ярко-синих искр, и глухо стонала, каждым таким стоном заставляя иные искры – огненные и колючие – рассыпаться по всему телу Вальдеса. Пока от них, наконец, не вспыхнуло под кожей белое пламя, в котором перестали существовать и мир вокруг, и ведьма, и та, другая, и сам Ротгер… Опустив запрокинутую от наслаждения голову, Вальдес мотнул ею, пытаясь откинуть назад влажные от пота пряди волос, облепившие лицо. Но пара из них упрямо прильнули ко лбу и к губам. Чтобы их смахнуть, достаточно было протянуть руку, но расслабившемуся телу было лень шевелить даже пальцем. Поэтому растекшись в кресле, он затуманенным сыто-пьяным взором смотрел как кэцхен обводит кончиком языка головку, собирая последние капли семени. Ощутив его взгляд, она лукаво улыбнулась и несколько раз игриво прихватила губами смягчающуюся плоть. - Нет, дорогуша, - хрипловато произнес Ротгер. – Придется чуть подождать. Мне уже не семнадцать. Присядешь? Одним плавным и едва уловимым для человеческого взгляда движением ведьма поднялась с пола и очутилась у Вальдеса на коленях, потираясь об него словно большая кошка и даже, кажется, чуть слышно мурча. Ротгер же гладил это теплое, упругое и насквозь фальшивое тело, тело давно потерянной – да, по чести сказать, так никогда ему и не принадлежавшей - женщины, наслаждаясь прикосновением к нему и блаженной пустотой в голове. Время, чье движение теперь, с возрастом, начал ощущать и он, остановилось, перестало существовать. Но все же день за днем оно все больше брало свое и вот сейчас, пользуясь тем, что Вальдес не мог столь же быстро вновь погрузиться в плотские утехи, оно влезло в его память, заставляя по-настоящему подумать о той, в чьем облике к нему явилась кэцхен. Теперь его ладони скользнули по ее коже медленнее, не так бездумно. Словно пытаясь что-то то ли вспомнить, то ли понять. Тело под его руками было подтянутым и худощавым, обвитым сухими крепкими мышцами, но кожа была слишком мягкой и гладкой по сравнению с тем, какой он ее помнил. Ее истинная обладательница явно не питала пристрастия ни к маслам, ни к солям, ни к прочим притираниям, а ветер, солнце и морская вода не красят никого. Волосы же у нее были острижены коротко, и на вид, и на ощупь были сухими и ломкими. Едва ли у нее когда-то была или будет (у мертвецов выбор невелик, хотя говорят, что волосы и ногти растут даже у них) такая вот роскошная грива, светлым облаком окутывающая сейчас кэцхен. Легко ухватив ведьму за подбородок, Вальдес повернул ее лицо к тускло тлеющему камину. Света от того было немного, и Вальдес с трудом смог увидеть на щеке линию шрама, настолько тонкую, что она казалась приставшим волосом. И совсем не ощущалась под пальцами. Эта Олаф (Ротгер так и не смог узнать ее настоящего, женского, имени) была слишком хороша для себя самой. - Почему ты пришла такой? Тонкие светлые брови – тоже слишком ровные и аккуратные по сравнению с теми, которые он помнил – удивленно поползли вверх. - Ты думал о ней, когда я пришла. Она отражалась в тебе. А мы всегда… «Точно, мне же на днях отправляться в Дриксен. Вот почему я о ней вспомнил». - Знаю, но такой она никогда не была. Так откуда… Кончик ее розового язычка скользнул по все еще ярким и влажным губам, напоминая о том, чем он занимался считанные минуты назад и вновь вызывая приятное тепло внизу живота. - Ты хотел видеть ее такой. И в этом ведьма тоже была права. Ведь Вальдес сам когда-то это сказал той, кого все знали под именем Олафа Кальдмеера, дриксенского адмирала цур зее. Сказал пьяной изломной ночью, когда они виделись в последний раз…

***

Замок, этой зимой служивший резиденцией регента, не то, чтобы спал – часовых у ворот и дозоры никто на праздник не отпускал и не спаивал, но эта его часть – там, где размещались гостившие у Ноймаринена по доброй воле и без оной, как свои, так и чужие, офицеры, была погружена в безмятежную хмельную дрему. В Хексберге в это время еще вовсю бы продолжались кутежи, в том числе с участием прелестниц не самых тяжелых нравов, но здесь, в Старой Придде, было слишком холодно, а регент был слишком стар и слишком серьезен. Поэтому Весенний Излом и свое сорокалетие Вальдес встретил вовсе не столь бурно и весело, как того можно было ожидать, когда ты – любимец всего флота, родного города и даже хексбергских ведьм. Но он сам виноват – не стоило предавать своих товарищей по службе и свою родную нечисть ради… ради чего Ротгер и сам не знал. Сам не знал, какого ызарга проторчал в Придде всю зиму под мрачным взглядом Ноймаринена и недоуменными всех остальных, ожидавших, что вице-адмирал вернется в Хексберг вскоре после того, как помог добраться сюда Луиджи Джильди, его офицерам и его пленникам, и представил их всех регенту. «А пленников своих Луиджи бережет из рук вон плохо», - подумал Ротгер, в очередной раз подбрасывая в руке ключ, который единственный мог дать ответ на тот самый вопрос «ради чего?», и который он без зазрения совести стащил у молодого фельпца, когда того окончательно свалило от выпитого. – «И пить не умеет. Впрочем, это типичный недостаток для его возраста. Еще научится». Сам Ротгер хоть и не отказывался от положенных возлияний – как можно, когда добрая часть тостов была за тебя? – сохранил и твердость походки, и в сон его не клонило, лишь в голове бродила та звенящая легкость, которая позволяла отпустить все сомнения. И пойти искать себе приключений. Благо для этого не требовалось далеко идти. Но, подойдя к двери в самом конце коридора, вместо того чтобы воспользоваться ключом, Ротгер остановился и долгое время переводил взгляд то на нее, то на ключ. Не то, чтобы его охватило сомнение… скорее предчувствие. Ощущение опасности. Достаточное, чтобы заставить развернуться и уйти любого, хотя бы самую малость здравомыслящего человека. Но Ротгер Вальдес не зря получил свое прозвище – риск лишь подзуживал его, а засевшая в его уме, сердце или иной части тела заноза, не дававшая ему покоя всю эту зиму, и вовсе воспалилась после полученных накануне известий. Обмен пленных согласован и состоится через два дня. «Вот так. Всё кончено, даже не начавшись. Ее вернут домой, и благодарная родина вздернет ее на виселице повыше, а потом закопает поглубже. Чтобы никто не узнал ничего лишнего». Луиджи на эти мысли ответил бы печальным понимающим взглядом и очередной забавной глупостью, но последнее в чем нуждался Вальдес – в жалости. И в назывании изводившего его все это время чувства любовью. В любовь он не верил. Именно поэтому взял этот ключ. И сделает то, что задумал. Влюбленные так не поступают.

***

В первой комнате, на небольшом топчане у стены, спал Фельсенбург. Он тоже был молод, а потому тоже перебрал, хоть адмирал и увел его с праздника раньше остальных. Возможно, юноша сорвался из-за все тех же новостей об обмене – радость, смешанная с тревогой, еще и не так бьет в голову. Поэтому парень спал и, судя по стойкому амбре в воздухе, проспит до самого утра. К тому же за безмятежно прожитую в Талиге зиму он уже почти утратил здравое чувство опасности, самые разные виды которой всегда так или иначе грозят пленным (неважно помнят они о них или нет). Запирали адмирала и его адъютанта на ночь не столько из предупреждения побега – вряд ли данное дриксенскими офицерами честное слово его не совершать действовало только при свете дня – сколько для их безопасности. Чтобы не случилось, например, чего-то вроде того, что задумал Вальдес. Но на всякий случай Ротгер подошел ближе, озарив лицо спящего юноши свечой и почти сразу вновь позволив ему утонуть в темноте. Единственный человек, который мог бы ему сейчас помешать, только недовольно скривился и перевернулся на другой бок. «Впрочем, едва ли она станет кричать». Перед дверью, ведущей в комнату адмирала, Вальдес снова чуть помедлил. Находившаяся за ней и скорее всего тоже безмятежно спавшая сейчас женщина не была ни молода, ни хороша собой. Иными словами, не обладала ни единым достоинством из тех, которые заставляют мужчин вот так вламываться к ним среди ночи с риском получить вызов на дуэль от ее адьютанта или выволочку от собственного начальства. Хотя не то, чтобы Вальдеса сильно пугало, что первое, что второе… Для всех в Старой Придде - кроме Вальдеса, Ноймаринена и Фельсенбурга – она даже женщиной не была. Даже Луиджи до сих пор не знал истинной природы своего самого высокопоставленного пленника. Поэтому для всех произошедшее выглядело бы так, как если бы окончательно обезумевший Бешеный влез с весьма своеобразными намереньями в спальню к пожилому вражескому адмиралу. Еще пара человек, которые были в курсе этой тайны – Рамон и пользовавший пленницу лекарь – остались в Хексберг. Лекарь не был дураком и знал, о каких вещах болтать не стоит, а Альмейда при получении подобных «новостей» слишком ярко и выразительно выматерился, чтобы думать, что он будет стремиться разнести по свету новость о том, что враг, который изводил его годами, на деле оказался женщиной. Это соберано было дозволено творить, что угодно, а фельпцам – хвастать победой над женщинами и торговаться за пленных, как купцы на базаре. Альмиранте – да и никто во флоте Талига, включая Вальдеса - себе такой сомнительной «славы» не искал. И дриксы, затевая в свое время эту игру с переодеванием, явно на что-то такое рассчитывали. Намек на это явственно читался и в сдержанной полуулыбке той, кого все знали как Олафа Кальдмеера, и в заученных словах Фельсенбурга, объясняющего, что никакой подмены не было, и что именно этот человек является их старинным врагом. А он, родич кесаря, удостоверяет личность адмирала (впрочем, сомневающиеся могут показать его, должным образом одетого, другим пленным). Кесаря же указанием на данный малозначительный факт биографии его адмирала тревожить не стоит, так как он ему прекрасно известен. Иными словами, Талигу бессмысленно и делать вид, что Кальдмеера в плен не брали, и пытаться шантажировать Дриксен его разоблачением. Подобный скандал невыгоден ни одной из сторон. Ноймаринен, задумавший использовать пленного адмирала, как запальный шнур для распри в стане врага (о чем не говорили прямо, но понимали все, у кого имелись хотя бы зачатки ума) с этим спорить не собирался. Ему для его замыслов был нужен дриксенский адмирал цур зее, а не некая дама непонятного возраста. Чье истинное происхождение, имя и историю вытянуть не удалось ни у нее самой, ни у Фельсенбурга, хотя Вальдес подозревал, что тому было что сказать. Слишком уж спокойно юнец воспринял сведенья об истинном поле своей госпожи. Особенно с учетом того, что обычно всё, что касалось ее хотя бы краем, он был склонен воспринимать крайне бурно. Вальдес уже потерял счет тому, сколько раз хватал грозно шипящего и готового броситься в атаку «гусенка» за шиворот при малейшем косом взгляде или неосторожном слове, брошенном в адрес Кальдмеера. Самыми занятными были случаи, когда при пленных начинали обсуждать свое приключение с «Пантерой» фельпцы, ехидно приходясь на тему женского ума, внешности и положенного места. Кальдмеер в эти минуты напускал на себя максимально спокойный и отрешенный вид, а вот мальчишка полыхал от злобы ярким румянцем… но все кипящее в нем негодование был вынужден или держать при себе, или выражать его самыми окольными путями. Чтобы не вызвать ни подозрений, ни обозлить тех, благодаря кому они двое до сих пор живы. Но сегодня под влиянием выпитого и весьма приятных воспоминаний о другом празднике языки у фельпцев развязались чуть больше обычного, выдав пикантную историю о веселом времяпрепровождении Алвы, Джильди и прочих офицеров с пленными «пантерками» на некой вилле. А также о том, какой неприятной эта же самая ночь стала для тех пленниц, которых победители своим вниманием обошли. И венчающим все это сногсшибательным выводом, что в данном внимании нуждаются все женщины вне зависимости от их внешности и желания, иначе получается вот так вот… неловко. Женщины без внимания сходят с ума в самом прямом смысле слова. Вальдес был настолько занят перевариванием откровения, что ломавший все эти месяцы перед ним руки и комедию о любви и верности Джильди уже в первую же ночь после смерти возлюбленной огулял сразу нескольких пленниц («А разговоров-то было! Ну, что же, все-таки он не безнадежен»), что не сразу заметил, как Кальдмеер, удержав своего уже готового взорваться адьютанта за локоть, встал и, сославшись на головную боль от контузии, попросил Луиджи проводить их в их комнаты. Красный как рак и заранее предчувствующий завтрашние ехидные беседы фельпец поспешил исполнить эту просьбу в надежде, что, когда вернется, разговор уже примет другой оборот. А потом упился настолько успешно, что нельзя было просто так взять и уйти, не обшарив перед этим его карманы. Если соберано и такие вот поборники высоких чувств не чураются спать с женщинами, которые даже если бы хотели, то не могли бы отказать победителям, то какой смысл ему изображать из себя праведника? Ведь он им никогда не являлся.

***

Вальдес ошибся – она не спала. Это щенку Фельсенбургу можно при вестях о скором обмене надраться и завалиться спать, а вот его адмиралу было отчего потерять сон и о чем подумать. За неимением иного имени Ротгер продолжал про себя звать пленницу Олафом Кальдмеером и адмиралом, и по довольно часто думал о ней в мужском роде. Просто чтобы случайно не проговориться. Ни о ее природе, ни о своем желании. Впрочем, судя по тому, как спокойно и без малейшего удивления она восприняла его приход к ней – последнее ему не удалось. Но сложно, наверное, было бы не заметить, когда враг внезапно начинает оказывать столь неожиданное радушие, забрасывает на месяцы все свои дела и привычки ради возможности просто быть рядом и смотреть временами как кот на мышь или на сметану. Умом Вальдес понимал, что смотреть там было не на что. Равно как и то, что эта ночь едва ли принесет хоть самую малую долю тех удовольствий, которые ему дарили другие женщины. Дарили добровольно, а часто и умело. И все же, все же, все же… С того самого момента, как Ротгер впервые узнал, что у Олафа Кальдмеера, такого до зубовного скрежета правильного, почти как его дорогой дядюшка Везелли, оказалось «второе дно», ему не давал покоя неуемный интерес. Сродни тому неловкому чувству, которое Вальдес испытывал только в самой ранней юности, когда впервые стал смотреть на женщин не так, как смотрят дети. Всё в них тогда казалось ему одновременно раздражающим (все у девочек не как у людей!) и завораживающим. А уж какой трепет вызывали одни только мысли о тех их прелестях, которые из соображений общественных приличий было принято прикрывать одеждой... Ровно с таким же трепетом Вальдес вошел сейчас в эту спальню, в тот момент еще полагая, что пленница спит, и он легко сможет стянуть с нее покрывало и поднять тонкую ткань сорочки… Не то, чтобы он ожидал увидеть там нечто поражающее воображение, но этого и не требовалось. Его воображение уже было поражено тем, что этот человек, которого он так давно – хоть и заочно – знал, оказался способен преподнести такой сюрприз. Олаф поразила его не в сердце, но в куда более чувствительную и опасную часть его души - она растравила его любопытство. Которое совершенно не торопилась удовлетворять, чем подзуживала его только сильнее. Женщина, несколько десятилетий успешно притворяющаяся мужчиной, и достигшая таких высот, которые давались не каждому мужчине – пройти мимо такого Вальдес был просто неспособен. Они провели вместе всю зиму, но о ее прошлом и о мотивах, заставивших избрать столь своеобразную стезю, по-прежнему можно было только гадать. Они и гадали. Например, Рамон предположил, что она – внебрачная дочь кого-то из высшей дриксенской знати. Быть может - чем Леворукий не шутит? - самого кесаря. По возрасту вполне сходится. Ведь на флоте такой фокус провернуть возможно было только при участии весьма влиятельных покровителей, а у тех должен был быть свой интерес. А какой интерес мог быть к простой девчонке из низов? Вальдес тогда не без ехидства заметил, что с равным успехом она могла быть и любовницей этого своего покровителя. Чем не интерес? Женщина в мужской одежде – это всегда пикантно. Сколько таких матросы тайком проводят на корабли, чтобы не попасться на горячем? Не то, чтобы Ротгер – несмотря на свою собственную страсть - особенно в это верил. Сказал это чисто в пику альмиранте. Едва ли кто-то будет исполнять столь своеобразный каприз любовницы, нешуточно рискуя и репутацией, и флотом. Рудольф, которого не терзала ни страсть, ни уязвленное самолюбие, тоже как-то высказал свое предположение, и скорее всего прав был именно он. Девчонка засветилась талантами в какой-то из женских школ, попалась на глаза сначала одной из женщин правящего дома (может даже бабке Фельсенбурга), которые частенько посещают подобные богадельни, та представила ее своей мужской родне и было решено такой ум и волю не тратить на мелочные женские дела. К тому же, если «оружейник» Кальдмеер из-за своего происхождения был обязан кесарю повышенной, чем у знати, преданностью, то подобное создание, полностью зависящее от доброй воли своего покровителя, было бы ему верно пуще любой собаки. Ведь у этой женщины не было ничего своего. Даже имени. Но все это были догадки, а сама Кальдмеер молчала. Наверное, из нее и из Фельсенбурга проще было бы вытянуть секретные сведенья о флоте Дриксен. А пытать их ради этого – тем более раз уж не стали пытать ради получения военных сведений - было бы довольно нелепо. Поэтому, помимо прочих причин, Вальдес и сопровождал их все это время – чтобы помочь сберечь тайну, а заодно – побольше приоткрыть ее для самого себя. С первым пунктом все шло отлично, а со вторым не задалось. Справедливо подозревая в Вальдесе в некотором роде шпиона дриксы раскрывать ему свои секреты не торопились. Несмотря на демонстрируемое обеими сторонами дружелюбие. Которое со стороны Ротгера было вполне искренним – в такой восторг приводила его эта женщина, живущая сейчас под двойным грузом – с достоинством переносящая и то, что выпало на долю Олафу Кальдмееру, и столь безукоризненно играющая роль этого самого Кальдмеера. За время, пришедшее с момента их первой встречи, Вальдес не смог ни разу подловить ее хоть на чем-то, что могло дать повод заподозрить в ней женщину. Даже в тренировочных поединках, в которых в последнее время она тоже начала участвовать, или в манере резать хлеб, как было в сказке со схожим сюжетом. Вот только они жили не в сказке. И тот, кто обучал Олафа мужским манерам, явно был или очень талантлив, или крайне методичен. Зная «гусей» - скорее второе. Слишком уж они любили порядок, который вдалбливали с упорством дрессировщиков. Воспоминание о соотечественниках Олафа в последнее время всегда вызывали у Вальдеса приступ желчности и несвойственного ему дурного настроения. Да что там говорить - если бы он был достаточно туп, чтобы не понимать, что ее ждет по возвращении – он бы не пришел сегодня сюда. Несмотря на все фельпские байки. Которые, впрочем, послужили отличным самооправданием. Хотя истинная причина была в том, что мальчишеский интерес, снедавший Ротгера с того момента, как он обнаружил у себя дома «подарочек» от Луиджи, был отравлен тягостным предчувствием неизбежной потери и беды, когда регент решил начать переговоры об обмене. Когда Вальдесу стало ясно, что уже совсем скоро это причудливое и восхищавшее его создание умрет. Это выглядело даже не несправедливостью, а расточительностью. Это все равно, что найти редкую жемчужину неправильной формы – от которой скривят губы покупатели попроще, но отдадут любые деньги истинные ценители – только затем, чтобы показательно бросить ее в уксус, где та растворится без остатка. Что ж, тогда он будет тем, кто выпьет этот уксус. Несмотря на весьма сомнительный вкус полученного зелья. Потому что иной возможности быть с ней у него уже никогда не будет. Попытка же ее спасти, сорвать обмен, разоблачить ее перед всеми, станет предательством – и самой Олаф, и своей страны. А каким бы вертопрахом Вальдес ни был – предателем он не станет никогда.