Черноплодка

      Связь стала пропадать ещё на подъезде в деревню, и у калитки родительской дачи пропала совсем.       Люди тоже пропали. На дороге, влажной после недавнего дождя, остались следы шин — наверное, кто-то из соседей недавно возвращался в город — но и только.       Осень уже взяла своё, и сад начал затухать, но в его глубине ещё маячили яркие пятна: вот это, Оля говорит, барбарис, а вот это — гортензия… Очень, говорит, красиво у твоей мамы, аккуратно.       Миша вспомнил, что летом на участке росла земляника, но к ней они, конечно, опоздали.       Зато мансарда и сарай были до отказа набиты хламом — тем, что маме жаль было выбросить, а в квартире уже не помещалось. Отпирая дом, Миша обежал взглядом прихожую и кухню, увидел теснящиеся коробки, стопки газет, пыльные, крошащиеся книги по садоводству и педагогике, перетянутые бечёвкой, и тут же расчихался.       Ещё и грядки эти проклятые…       Сгоняв на кухню, Миша облюбовал пустую банку из-под кофе и вынес её на крыльцо, чтобы приспособить им под пепельницу. Оля, стоя снаружи, то тянула вверх руку с телефоном, словно пытаясь помахать кому-то вдалеке, то снова смотрела в экран. Сигнала так и не было.       — Миш, а тут ловит где-нибудь?       Он махнул куда-то влево, показывая, что если идти туда, в гору, минут пятнадцать — там должно ловить.       — Пойдём, надо маме с Настей позвонить.       Она шла рядом, держа его за руку, смешно хмурилась на солнце. Одета ещё по-городски, а край джинсов, у самой земли, уже зазеленел и потемнел от сырости — высокая трава была ещё мокрой после дождя. У подножия холма, по краям, мельтешили дома: разноцветные, тёмно-зелёные, синие, совсем бесцветные и давно не подкрашенные, и их, бежевый. Белела чья-то спутниковая тарелка и чья-то эмалированная ванна во дворе. И ни души, даже не тявкнула ничья собака, пока они шли мимо ряда частоколов, железных заборов и сетки-рабицы.       — Ну что, не ловит?       Оля снова замахала рукой, встала на цыпочки, даже чуть-чуть попрыгала.       — Не-а.       — Давай подниму тебя, во, — Миша присел, нагнул голову, приглашая залезть к себе на плечи.       — Уронишь.       — Не уроню, — он отозвался совершенно серьёзно, — Давай, залезай.       Она влезла, неловко балансируя, не зная, за что ухватиться — не за волосы же! — и легонько вскрикнула, не испуганно, а весело, когда он встал и разогнулся. Миша очень старался не смеяться — боялся, что тогда точно её не удержит.       — А теперь?       — Есть! — Оля крикнула где-то наверху, — Одна палочка есть. Ну, неужели…       Она торопливо защёлкала кнопками. Покачала коленом, то ли непроизвольно, стараясь удержать равновесие, то ли в нетерпении, дожидаясь, пока дозвонится. Он почувствовал её тепло плечами, шеей, даже через плотную джинсовую ткань.       Небо было совершенно не осеннее, не городское и не питерское: громадное и синее, с отяжелевшей чёрной полосой на горизонте, с ярко-золотой прожилкой.       — Да, мамуль, хорошо доехали. Да, взяли. Нет, вроде бы, ничего не забыли. Да… А дай Настюшу к телефону.       — Настька! — Миша крикнул со всей возможной строгостью, неловко пытаясь задрать голову, — Ты там хорошо себя ведёшь?       Трубка затрещала бойким детским голосом, и Оля заулыбалась — Миша не видел, но услышал по её голосу.       — Хорошо-хорошо, чмокну Мишутку обязательно.       И в подтверждение своих слов потрепала его по голове, по длинным, отросшим волосам.       Спускать её обратно на землю он отказался. Ему хотелось идти обратно с ней на плечах, бежать с горки и до самого дома, держаться руками за её колени. Чтобы она чуть вскрикивала от неожиданности на каждом неловком повороте и на каждой кочке, и чтобы смеялась взахлёб, как на аттракционах. Чтобы её смех прокатился над брошенными и пустующими дачами, над шумящей вдалеке железной дорогой и долетел до самого Финского залива.       — Мишка, Миш, смотри…       Она даже не крикнула ему, а зашептала заговорщицки, будто ей не терпелось раскрыть ему какую-то тайну.       Пришлось остановиться, повернуться вслед за ней, повинуясь, как сигналу вперёдсмотрящего, а потом всё-таки пригнуться и дать ей слезть.       Оля потянулась к высокому кусту с тёмными листьями, к тяжёлым гроздьям на красных веточках. Они весело и сочно хрустнули под её руками, и она отправила в рот сначала одну ягоду, потом вторую. Протянула горсть крупных синих ягод прямо к его лицу:       — Ничего себе, сколько тут черноплодки растёт.       — Да ну, она же кислая.       — Это она летом кислая, а сейчас, в сентябре, уже вкусная, — отправила в рот уже не одну ягоду и не две, а почти всю пригоршню разом, — Ну или смотри, я сама всё съем…       Он только сейчас заметил, как воздух грелся совсем не по-осеннему, как совсем не по-осеннему грелась земля под ногами, и как он чувствовал это тепло сквозь сандалии. Как запахло галькой и тёплой листвой, и пряными, кисловатыми ягодами. Глаза у Оли весело заблестели, и у него в груди тоже защекотало от ласкового азарта. Миша сам потянулся — повыше, где Оле не хватило роста дотянуться — и тоже сорвал ягод, сразу много, пригоршней. И, как она, не смог остановиться, пока не сорвал ещё — терпких, тяжёлых и почти лопающихся у него в руках; и куст хрустел под их натиском, как от налетевшей детворы или оголодавшего зверя.       За спиной, за покинутым холмом, за покинутой связью с цивилизацией, весело заворчало. Воздух отяжелел и замер.       От ягодного сока Мишины ногти покрылись синеватой каймой. Они оба зашлись беззвучным смехом, когда Миша даже рвать ягоды не стал — а жадно наклонился к тем, что были у Оли в руке, собирая их губами; она смеялась, и губы, и язык у неё тоже посинели.       — Чего ты ржёшь, — она мазнула его пальцем по нижней губе, и он шутливо прикусил ей палец, — ты сам весь синий, у тебя даже зубы синие.       Руки у неё уже были пусты, и Миша потянулся выше, к её запястью, поцеловал в подбородок, в шею, в родинку на щеке. В смешливую морщинку на носу.       С холма ударило грозовым ветром, и путь, занимавший пятнадцать минут, обратно пришлось преодолеть в пять. Гроза догнала их уже у самой двери, лопнув над головой тёплым, совсем не осенним дождём — таким тяжёлым, крупным, что стало трудно дышать. Ударило два раза, страшно и радостно, будто над самым домом. Олина машина мигнула фарами за калиткой и зашлась сигнализацией.       Дивану в спальне, когда-то тоже стоявшему в родительской квартире, нынешнее жилище было явно мало — когда они с Олей разобрали его и трансформировали в кровать, оказалось, что он занимает комнату целиком, начинаясь у самой двери и простираясь до противоположной стены. С одного бока диван подпирало окно, со второго — прикроватная тумба, и на ней оглушительно щёлкал старый советский будильник в виде жёлтого цыплёнка.       «Ты только не споткнись у входа».       Миша, поленившись зажечь свет, первым делом споткнулся и рухнул на постель.       Футболки у них тоже пошли неряшливыми синими пятнами, как губы и руки. За какие-то секунды, что они были под дождём, одежда намокла так, что пришлось помогать друг другу раздеться. Глухо защёлкали застёжки на джинсах. Миша лёг на спину, и Оля помогла ему выбраться из джинсов; он помог ей стащить липнущую к телу футболку.       Одна ягода, мелкая, чуть раздавленная, непонятно как закатившаяся ей за ворот футболки, нашлась у Оли в лифчике. Миша не выдержал, прыснул и опять зашёлся смехом.       — Перестань, — она вполсилы пихнула его в плечо, но улыбка её выдавала, — Всё, не могу, перестань! Ну перестань, ты так смеёшься, что мне тоже смешно…       Плечи у неё мелко тряслись от еле сдерживаемых смешков. Как, бывает, мелко подрагивают у неё колени, если всё сделать правильно…       Она потянулась к нему, и Миша чуть приподнялся, качнулся навстречу её руке. Колени у него сладко и приятно дрогнули. На долю секунды он невольно прикрыл глаза.       Дождь за окном будто бы начал стихать, и снова наваливалась тишина, густая и необъятная, совершенно не городская, без привычного монотонного гудения улиц, людей и электричества.       Любой вздох, любое движение и любой шорох казались громче.       Мягкое, влажное скольжение её руки. Ещё движение, и ещё — его дрогнувший голос. Он резко вдохнул, застонал в такт её ласкам, и вышло до неприличного громко. Хотя здесь всё равно никто не мог их слышать.       Румянец горел у Оли на щеках, на шее, на груди. Мелкие мокрые завитки прилипли ко лбу и вискам, а на плечах ещё остались чуть вдавленные следы от лямок. И смотрела на него заворожённо, будто даже забывшись.       Миша потянул её к себе, обнял рукой за плечи. Прижался губами к её виску, к щеке, к губам. Радостно забилась жилка у неё на шее. Оля зашелестела простынями, когда приподнялась и упёрлась рукой в постель рядом с его головой. Коснулась его разгорячённого лба своим.       Задышала часто-часто, шумно, отчаянно. Точно как он сам.       Вот, сейчас, ещё чуть-чуть...       Он обхватил своими горячими ладонями её лицо и провёл большими пальцами по её щекам, убирая волосы с лица. Хотел видеть её в этот момент, и в груди у него сладко дрогнуло в предвкушении.       Сейчас, сейчас…       Она почти что вскрикнула, радостно, срываясь на всхлип. Так, как обычно бы себе не позволила. Хотя здесь всё равно никто не мог их слышать.