Доброй ночи и до свидания

В здании портовой мафии никогда не было тихо. на высоких этажах глава тихо переговаривался с Коё, чуть ниже в душных кабинетах проводили собрания и обитали люди из исполнительного комитета, ещё ниже, на пару пролётов лестницы, во все стороны были раскиданы офисы, благодаря которым организация могла иметь право вполне себе легального управительства, хоть и не самыми легальными способами. Никто не говорил, что им нравятся эти способы, но много кто просто смотрел сквозь пальцы, когда это было им выгодно. Первые этажи — сплошное фойе, что больше связывало атмосферой с пятизвёздочным отелем, чем с чем-то серьёзным. Но всегда скрытым оставалось нечто большее. Территория мафии огромна вне, но если брать подземную систему, то сравнима разве что с парижскими катакомбами. Стоянки, оружейные, полигоны, пыточные — во всём кипела жизнь, будто тараканье логово, как любило говорить правительство. Не в глаза Мори конечно. Куда уж там? Но все знали, как опасно ступать на места не столь отдаленные, что шумели прибоем; все знали, как быстро люди в мафии реагировали и появлялись, как заточённые на одной территории духи — буквально из ниоткуда. А там уж как повезёт. Или быстрая смерть, или долго гнетущее проведение в камере пыток. Если бы живые души знали, что ждёт их там, то стреляли бы себе в висок хоть из палки до того, как запиралась тяжёлая дверь. Там уже чёткий приговор без апелляций. Вот и сейчас за одной из дверей раздавались звуки. Поток воды не казался настолько мелким и противно капающим, как в излюбленном истязании их лидера, тут сразу ведром холодной и так, чтобы всего окатило, так, чтобы пробудило, от долгой и монотонной дрёмы, так, чтобы подняло внутренние рецепторы на отметку сто двадцать, так, чтобы проморгаться не нужно было для осознания, кто является гостем, наблюдателем и палачом. Дазая Осаму не любили многие. Хотя тут всё же другое слово — боялись. Многим старикам тяжело признать это, но опасливую ауру излучают поголовно все, шкодливо оглядываясь, даже если непосредственного объекта нет рядом. Он хуже неприкаянной души, хуже тени, хуже хулиганистых подростков, одним из которых мог бы быть, хуже страшного сна и тяжёлого пробуждения в будний день. Молчаливый мальчик, самый молодой исполнитель, вундеркинд, приёмник главы организации и так далее по списку. Кто угодно, как не назови, а понятнее не станет. У него глаза и уши везде, даже если перебинтуй те два карих зрачка тремя слоями марли, а на голову надень проводные наушники. Опасность тут: в его таком простом, иногда слишком наигранном поведении, что не сразу можно и разгадать. Дазай отбрасывает ведро с неким даже отвращением, противным скрежетом, металлическим лязгом ручки о бетонную поверхность и потоками холодной воды, создающими паутину. Смотрит так… сочувствующе (?) будто бы парнишка перед ним — нашкодивший котёнок. В глазах буквально можно прочитать совсем тихое: «Ну зачем ты заставляешь меня это делать? Ты же сам виноват. Знаешь? Знаешь ведь?» — Ответа тоже выжидающе ждет. Пленник знает. Знает, что виноват лишь в том, что остался жив, что был дерзок, что молчал, что заинтересовал молодого исполнителя. Сейчас лишь знает, что жалеет о своём выборе быть стойким и в дальнейшем. А ступать назад некуда, да и не с чем. — Как дела, Хитоши? — Парень склоняет голову к правому плечу и пальцами зачёсывает свои же волосы, что от влаги и спертого воздуха завиваются ещё больше, создавая пружинки. Слишком наигранная наивность в комбинации с голосом. Дышать нечем. Мужчину у стены даже жаль, в какой-то мере. У него на лбу проступает испарина, будто бы кипятком окатило, вырисовывая свою линию на вздувшихся венках, а в глазах полопались капилляры. он снова прикусывает губу, делая этот противный хлюпающий звук, скомканный собственной слюной и кровью, что оставалась на дёснах всё это время. — Не хочешь мне что-то рассказать? — Елейно протягивает Дазай и присаживается на стул неподалёку. В его мягком голосе ни тени угрозы, что подкупало бы, если бы мужчина перед ним не пробыл здесь уже какое-то время. Не испытал, что после этого простого, казалось бы, никому не нужного вопроса, следует боль. У него уже и так ноги изранены, переломаны в районе щиколоток и прикручены болтами, как у кукольной марионетки. Не то, что встать тяжело — сидеть. От того и полулежит, опираясь спиной о стену, даже уже не шипя от того, как больно верёвка вписывается в запястья. Ему не видно, конечно, но по ощущениям, кровавое месиво вместо рук. Это уже такие детали в совокупности с остальным. — Как у тебя день прошёл, например? А он вообще прошёл? Какой из? Много ли? Столько вопросов, что сложно выплюнуть что-то в ответ, потому что ощущается, как забитые ватой и гравием легкие. — Знаешь, а она тебя ищет. — Осаму подгибает под себя ногу и, будто бы скучающе, рассказывает о вкусном завтраке в мексиканском кафе возле работы его «подопечного» на столь короткое время, хотя именно это он и делает. Говорит о еде, о атмосфере, о погоде на улице, о том, как там противно светит жаркое солнце и что мужчина должен поблагодарить его за такую спасительную воду — Холодная же, а ему вот в чёрном пальто было не очень. Упоминает параллельно с тем совсем невзначай женщину — жену уже, фактически, покойника. — Не верит, что ты умер. Представляешь? — Усмешка слетает с губ и приземляется в чужом, обеспокоенном взгляде — как мило, как искренне, как красиво… Дазай почти заворожен рассказывать о том, кого не должен был знать, за кем не должен был следить, но кто так обратил на него внимание. — Как жаль будет её расстраивать, правда, господин Хитоши? Они сидят близко и, кажется, не только слышат каждый вздох — каждый писк внутреннего аппарата, тротиловой бомбы и догоревшей петарды. Это все должно когда-то прорвать отбойник. Нужно лишь подтолкнуть. — Может порадуем её? — предлагает, дипломатично так, по-людски даже. Мол, хочешь, наберу прямо сейчас. Поболтаешь? — Или лучше привести сюда твою дочурку? Она-то уговорит папочку открыть рот. Последние слова съедает криком, таким отчаянным и злым. Прекрасный коктейль расписного бара человеческих эмоций, прекрасное зрелище отбитого существования. Этот звук подобен умирающему животному на охоте, которого не до конца пристрелили; но которого подобрали поизмываться, превращая в чучело только со способностью смотреть. Дазай может превратить это в сущий ад на земле, где ему придётся наблюдать, как за неотпетые грехи будет расплачиваться кто-то более невинный. Тот самый Хитоши подскакивает, ужаленный отчаянной пилюлей. Плевать ему хотелось на собственные ноги, на руки, на голос, на то, что сам себя не узнает в этом первозданном рыке. Тут отшибает адреналином, приправленным горстью лошадиной дозы какого-то наркотика, что не давал нормально спать или просто отключиться от боли под этим взглядом без эмоциональности и отбитого «сочувствия». У него не выходит, и в конечном итоге это больше было похоже на неудавшийся прыжок, выпад, который тут же пресекают. Дазай толкает ступней в чужое колено, из-за чего пленник скулит. Старый запах крови из сочащихся отверстий, что потихоньку начинают гнить. Тут пахнет слегка металлической отрубъю и послевкусием карамели. Он убивает себя куда быстрее этими потугами перевернуться вверх лицом, что лишь сильнее проталкивает металлические спицы. Кажется, наматывает на них нервные окончания не только важного волокна мышцы, а всей нервной системы в целом. И лучше бы рвало бесповоротно ткани, чем кислым запахом собственной блевоты, что растекается ещё одной лужицей рядом. Он визжит свиньёй на убой, когда Дазай надавливает на грудную клетку лакированной туфлей. Мнимая темнота с редкими вспышками фейерверка лопнувшей плотины. Мнимое неведенье в том, как ощущается очередная доза внутривенно. Дазай не позволяет кому-то присутствовать при пытках, хотя с помпезными афишами приглашает, будто бы на самое заманчивое представление «Цирка дю Солей». Всё ради эффекта от обратного, где никто и не пойдёт вслед за молодым исполнителем. Хотя бывало всякое. Обычно всё заканчивается тем, что «помощники» пытаются удержать подступавшую тошноту, придерживая одну из стен, или просто стоят безэмоционально (кто поплотнее панцирь имеет), но также не интересно. Иногда Дазай это использует как форму психологического насилия. Он буквально повторял одни и те же действия, маниакально блестя глазами, когда слышал, как за спиной дрожал Акутагава, тогда ещё слишком мал, но достаточно взрослый для своей первой «практики», которую не смог исполнить сам. Старший ему лишь помог по доброте душевной. Но сейчас некоторые люди скользят в коротких промежутках чужого беспамятства, и приводят тут всё в порядок. Всё для того, чтобы пленник не видел теней, не мог даже догадываться, сколько времени прошло, чтобы даже не смел искать хоть капли надежды в чужих безразличных взглядах. Дазай заставляет его отключаться, но не засыпать более чем на полчаса. Депривация сна. Так просто и банально. Лишает его — лишает и себя для очередной игры, чтобы разбавить их скучные будни. Иногда кажется, что он не выходит. Вот так вот и сидит то тут, то там, появляется и исчезает за дверью, чтобы что-то взять, ответить на звонок и продолжить издеваться. Он будто бы с каждым разом все спокойнее, и это пугает. Будто бы должно быть наоборот, как в первый день: сразу загонять ножом в связующие мышцы, пинать ногами, вгонять шприцы. Последнее и ему, и себе, разумеется, только с разной дозировкой жидкости. В следующий раз, когда «господин Хитоши» открывает глаза, то Осаму сидит в позе лотоса где-то в метре, жуёт свою свежую булочку, что ощущается по запаху, и салютует куда-то наверх. К ним никто не заходит. Но Дазай хорошо знает, что за камерами кто-то сидит. Время от времени, просто наблюдает, как они тут себя ведут. Не громят ли и записывают действия, ведя отчёты за главу исполкома. Ему лишь остаётся сопоставить время на телефоне с тем, что прописывается в бумажках, и для разнообразия рассказывать истории немому слушателю, надиктовывая между тем, что тот не записал. Он знает, что конкретно.        Чуя наблюдает за этим всем, затаив дыхание. Он приходит время от времени. Не заменяет кого-то, кто прописывает все бумажки, а просто… Потому что… Что? Мори его не просил, просто как-то давно намекнул, что Дазай не беспомощный, не безрукий, как в порыве гнева плевались они друг для друга, когда Накахара выворачивал суициднику руки и получал острые пинки в ответ. Он злился тогда, что тот такой «слюнтяй», совсем не умеет делать что-то в работе, что только и строит свои коварные планы (которые, блять, работают), напоминая «Доктора зло», чем полноправного члена, главу, исполкома. А потом ему намекают. Он смотрит и откровенно не спит ближайшую неделю, думая о том, как Дазай снимает кожу пленнику в лучших традициях старой японской мафии времени Эдо; как припекает открытые раны; как при этом умудряется цитировать что-то из заграничной прозы в оригинале и делать важные, жизненно необходимые выводы о том: «Почему небо голубое, а мы дышим кислородом?» И это пробивает его на дрожь и судороги, которые берут ночами то тут, то там, лишь при упоминании покрытой снежным инеем участков. Сейчас он просто есть, и это больше всего смущает его внутреннее «я». Он слушает, смотрит, и это все не для какого-то опыта или момента «образования», или когда ты выбираешь страшный триллер на ночь, чтобы специально пощекотать себе нервишки. Нет… И Накахару пугает то, как завороженно смотрит, выгнав посторонних, на изменяющегося Дазая в такие вот моменты. В нём будто бы один полный вдох, такой редкий, но настоящий; такой маниакально убитый и натурально высеченный. Каким он не бывает не на одном из заданий с ним и… это зависть или что-то просто едко-кислое в слюне? Он так же вздрагивает, когда Дазай обращается непосредственно к нему. Непонятно, с какого времени и когда узнаёт, но сначала начинает советовать какие-то аниме, мангу, потом прерывается на шутки о том, какой Чуя раздражительный. Это было бы похоже на монолог, мол «Этот полоумный даже сейчас в своём мирке с летающими замками и обсуждением всех и вся в своём окружении», да только он переспрашивает, как тому шутка, повторяет их с желанием заметить измененную реакцию, так будто бы знает, как было изначально, так будто бы второй раз с глазу на глаз ожидает, что его напарник скажет что-то вроде «хватит повторять одно и тоже дважды» — не говорит. Они играют в это вдвоём, когда Накахара возвращается со своей личной зачистки и раскусывает с характерным треском карамельную мяту. Направляется в нужную комнату, что слева от пыточной с мониторами и динамиками у стены. Смаргивает лишнюю влагу с уголков глаз не из жалости, а от боли, которую причиняет сам себе в прикушеном случайно кончике языка. И смотрит, как Дазай наматывает какие-то нитки, отдалённо напоминающие рыболовную леску, на металлическую, острую спицу, как протягивает какие-то гласные, видимо, напевая какой-то новый трек. Чуя ничего такого ещё не слышал, он был последнее время занят, он был последнее время слишком в себе. «Двойной чёрный» — лучший дуэт Йокогамы, никак не мог найти гармонии даже спустя столько лет. Они собачились, припирались, награждали друг друга несуществующими титулами в головах, рассказывали самое сокровенное через разбитое зеркало окровавленной реальности, и с недавних пор ещё и спали. Не чувственно и нежно, а потому что случайности не случайны, а знакомые руки били друг друга сильнее, точнее и доводили до какого-то приступа собачьего кайфа.        Они отдавали друг другу что-то ежедневно, и, будем честны, Чуя врёт себе об этом каждый день, скучает за неправильной реальностью в тающей боли.        Теперь эсперы знают достаточно много друг о друге, чтобы Чуя мог сосредотачиваться не на картинке, а на мелодии, откидываясь затылком к стене. Он всё ещё не подходит слишком близко, но и уже не так далеко ментально, чтобы принимать, как именно Дазай играет, и чтобы поддерживать легко подхватываемой мелодии, всё же явно популярного хита.        Очередной громкий крик, глухой стук о бетонную стену. Двойной. Мужчина на экране явно разрывает себе голосовые связки, прикладываясь об стену, сменяя, очередной раз, поврежденным черепом, а Чуя тихо выдыхает, прикрывая глаза. Игрушки иметь свойство ломаться, и когда расточителю бинтов наскучит, то тот быстро прибьёт уже не функционирующее тело. К сожалению или к счастью, таковы их правила в этих стенах.        — Очень жаль. Очень жаль. — Нейтрально-бело звучит на отголосках хриплого динамика, что явно заебался ловить настолько высокие частоты ора. Дазай, возможно, внутренне верит, что делает искусство. В каком-то своём понимании, вынимая по кусочку раздробленной воли слово, и с каждым нужным заталкивает новые спицы, превращая в куклу.        У щиколоток более старые, уже гноящиеся; в коленях новые, с проделанными вручную крючками, натянутой самой леской, которая тянется к дырам чуть выше. Те ничем не закупоренные, оттого и кровью истекают. На руках не лучше: в пальцах по спице, что Дазай вынимает с одобрительным «Молодец», разрывая то оставшееся мясо. Развязывает на запястьях, счёсанных ещё какой-то долей сопротивления. Даёт последнюю волю, которой у пленника уже нет, даёт вдохнуть, надышаться перед смертью, заканчивая работу мастера. Вот новая между двумя лучевыми, вот ещё с раздробленной ключицей, где правая выглядит хуже из-за неаккуратности; вот новая доза, что только и держит последнее, бубнящее, булькающее предательство своих же людей, которое вольный зритель всё же чиркает карандашом с краю бланка с зажатыми пальцами в основании карандаша.        Чую должно передёргивать от картинки, звуков, действий, последствий. Да чего угодно в этом треклятом мире, а его дёргает морозным укусом прямо в горло, в районе адамового яблока, от того как там, на экране, Дазай придерживает чужие запястья и поглаживает в районе последней вставленной детали в неживую куклу. Как мягко желает доброй ночи и что-то ещё, что уже белым шумом. Потом три слишком свистящих выстрела с разбросанным эхом от хлопка двери.        Чуя смотрит на запятнанную собственную радужку алым гневом и не понимает, когда они свернули не туда.