Доброй ночи и до свидания

Вода, воздух, лишний вздох. Один, второй, третий, ещё. Ровно столько, чтобы хватило унять внезапный приступ гипервентиляции и отойти от ужасающей картинки, где окровавленный труп на мониторе вызывает только отвращение не эстетического характера, а в желании зайти и раскрошить на атомы. Сделать так, чтобы никто в дальнейшем не вспомнил и никогда не опознал. Чтобы даже камня на камне не оставить от убогого места, чтобы обвалить конкретно эту комнату, пропахшую трупными выделениями и человеческим последним вздохом. Слишком ласковые слова запечатываются очередным приступом агрессии, остаются громким возгласом взорванного тротила, что заглушает всё остальное. Брыкается, делит на «до» и «после», оставляет набранной в ушные раковины водой и удушьем, до которого Чуя доводит себя сам. Он сжимает пальцами себя сначала за волосы, дабы привести в чувство, чуть ли клочками не вырывает пробитое сквозное, после чего опускается к шее. Противный чёрный чокер, приятная до момента лента искажается, полностью отображая внутреннее самоощущение хозяина. Мнётся, скрепляет, задевает настолько за живое, что все процедуры приходится повторять по новой и ощупывать скачущий туда-обратно хрящ в гортани. Хочется его себе же и вырвать. Или всё же не себе. Точно не себе, потому что свернули не туда они ещё года два назад, когда только познакомились и били друг друга побольнее кулаками, потом словами, чуть позже последствием какого-то незначительного действия, и с каждым разом это оставляло всё большую и большую зависимость. Ковало стальными цепями и ставило на колени в этих самых подвалах. Но эспер так же не забыл, что не он единственный тут ведомый в такой несправедливости вселенской добродетели; что не ему одному плохо и так же хорошо от слов, что дают отбойные куранты и пригвождают к одному столбу; что не у одного немеют пальцы и обтягивает гусиной кожей, когда удаётся посмотреть на напарника в совсем другой ипостаси. Той, что слишком жадна и кровожадна к неосторожным людям, попавшим не в то время, не в то место. Они съедают всех в своём безумии и просто желании просмотреть: «сможет ли что-либо вытерпеть подобное до конца? сможет ли оставить их не только друг у друга разодранной обёрткой и испорченной игрушкой?» и будто бы они оба знают ответ на этот вопрос, но всё равно ступают, переламывая ноги.  Катакомбные лабиринты спасают, ограждают друг от друга и дают подумать тем самым пространством, что обязывает пройти. Будто бы говорит и чертит карту, где они поиграются в кошки-мышки и с криками да найдут общую точку пересечения, что станет эпицентром следующей бури.  Да только Чуя знает, где причина всех его бед в последнее время, куда пойдёт прятаться и выливаться, где оставит остаточную энергию, если не угомонит собственное неудовлетворение пропащими днями. Но идёт настойчиво в противоположную, пытаясь угомонить этот яд, сочащийся под дёснами, что пытается забивать очередной морозной мятой. Недопонимания с собственным я никогда не приводили ни к чему хорошему. Недопонимания между ними всегда выливались в провокацию, и он попался. словили как нашкодившего котёнка и ткнули в то дерьмо, из которого он вылез. Мерзко, больно, обидно. Тут уже не спрячешь тот факт, что он ходит и смотрит на его «работу». Подловили и отвертеться не выйдет. Чуя мысленно театрально хлопает в ладоши, говоря, что в этот раз шпрехшталмейстер превзошёл сам себя, довёл до белого каления, и Накахара снимает шляпу. На деле же отбрасывает несколько фантиков на бетонный пол парковки. К чёрту это всё. К чёрту это место, выдержу и Дазая тоже. Последнего особенно. Несколько раз и желательно расчленить с его же садистскими наклонностями так, чтобы собирать себя пришлось не один месяц. Чуя вот будет. Он уверен, но потом.         В такой поздний час в «кладовой» портовой мафии почти никого нет. Охранники да и особенно сильные совы. И вот они тоже есть. Со звуками спущенного курка и характерным перезвоном металлических основ в мишенях.        Рядом на столе ещё заряженные магазины от любимого дазаевского пистолета, что просто первый попавшийся, спизженый из кабинета Мори в пятнадцать, ещё левее от ведущей руки спецнабор предназначенный для обучения метанию кого-то из новичков. В этом огромном пустом пространстве им слишком мало места для лишнего вздоха, разорванной чёрной дыры, что поглотила бы не прокашлявшись. А они давятся лишь остатками того, что ещё можно назвать собой и это же спихивают в чужие руки, лишь бы не самим копошиться в ворохе ненужных бланков с криво исписанными словами и местами, отмеченными на картах. Потому что для себя сделать ту же работу сложнее. Наверное, по этим же очень резонным причинам Чуя влетает гарпией, проносится к четкому указателю и бьёт наотмашь, только успевает собеседник повернуться. Не по-девичьи ладонью или с укоризненно-верным «козлина». Он бьёт так, чтобы перед глазами стояла пелена или тут же рассеялась, чтобы мухи пролетели не один лишний раз, а в рот набралось комком всё то противно едкое, что он ещё мог бы сказать, после своего этого протянуто ненастоящего «Чу-у-у-уя». Накахара бьёт ровно раз, но так, чтобы у Дазая блестели алым дёсна, когда голова возвращается в прежнее положение и тянет это своё приветствие только мысленно, потому что в следующий момент их зажимает.  Стискивает в своих объятиях неискренность и нежность, не «скучал» и «отобрал». Пробивает крылья лёгких теми самими испорченными спицами в поцелуях. Чуя зажимает чужие щёки, портит симметрию, ощущает, как напрягается жевательная мышца. Ударяет ещё раз в область живота, чтобы этот проклятый гордец спустился с небес на землю, чтобы ощутил, как тут бьёт его упавшая корона пробитым дном самовлюбленности, как на самом деле он оказывается ниже злого и в то же время почему-то возбужденного Накахары. Проблема лишь в том, что они оба знают почему.        Между этим недопоцелуем многое. Целая аварийная сводка новостей, где слишком много зубов, языков, где вдох со всхлипом, чужой кровью и пробитой головой, где они предпочитают задохнуться, чем отлипнуть хоть на секунду, хотя бы немного. Предают их отточенный порядок, где кто-то один обязательно будет предельно нежен в своей обольстительности, или восприимчивость, где будет принимать всё то накопившееся, яркое от второго. Но сегодня их обоих пылает негасимым пламенем адского огня, кутает и обжигает, оставляя новые борозды, что сложно будет прикрыть безразличием и колкостями.         — Сколько у нас времени? — Наконец хрипит где-то между. У Чуи почему-то надломлен голос, хоть он и не помнит чтобы кричал. Хоть кто его знает. Он, кажется, не помнит слишком много.         Они не отпускают друг друга из той самой хватки, что искажает лицевые части. Они просто позволяют сделать достаточно глубокий вдох, распробовать кровь на губах и ощутить по обонянию, как сильно все плохо, куда все заходит, если на чужих запястьях чужая плоть и ноги от этого почему-то не держат.         — Нам хватит.         Дазай не спал по меньшей мере трое суток, глотая таблетки и запивая всё это дело коньяком. Он называет это почти что благотворительным уходом из жизни, но почему-то всё равно остаётся стоять тут и вполне себе натурально дышать, давая в полной мере возможность ощутить, как закипает кровь в жилах и проходит через приоткрытые губы тонкой струйкой. Чуя её слизывает, широко мажет языком по подбородку и оценивающе отодвигает от себя на согнутой в локте руку. Наверное, сам не лучше выглядит от недавнего приступа. Но всё равно сканируют друг друга взглядом. Насколько их хватит? Да чёрт его знает. Может прямо сейчас и скончаются, что в теории было бы не так уж и плохо.         — Ты недавно принимал. — Заключает, почти что изрекает как судья, — Что это было? Меф? — Чуе не интересно, если быть честным. Он останавливает это всё, только чтобы смотреть в расширенную радужку чужих глаз, ведь повязку тот уже стянул. А там целые галактики рушатся, рождаются новые и, наверное, где-то той бегущей строкой очередная проза в оригинале. Как же его это всё же бесит.         — Какая разница? Нам хватит. — Повторяет Дазай в убеждениях и приоткрывает рот. Впускает, позволяет чужому большому пальцу играть с нижней губой, оттягивать, проверять не началось ли у него ещё кровотечение, что бы значило: сегодня они оба умрут через час-другой. Всё оказывается хорошо. Ну конечно, это же Дазай и его клятая живучесть.         Чуя снова бьёт. В этот раз ладонью, но ощутимо красным пятном, для «симметричности». Будто бы душевнобольного пытается привести в сознание, когда сам берёт наживку по самое не хочу и слишком близко к сердцу. Вот у него в глазах всё то же на повторе «Спокойной ночи, дорогой... пусть тебе приснится лучшее будущее нашей планеты». И от этого по новой дрожью и лопнувшим терпением.         — Чуя такой злой сегодня. — Бубнит, кусает.        — Угадай из-за кого, тварь. — Всё в тот же поцелуй.        Оба знают правильный ответ. Оба тонут в нём же без конца.  — Тебе же не хватает, верно? — Риторически как-то вышло. Накахара знает, что Дазаю мало одной неидеальной игрушки, что сдалась как только всё приблизилось к концу. Но всё равно задушено выдыхает в чужие губы, хотя больше всё же похоже на плевок. — Почему бы не брать больше пленных? Ты мог бы. — Мог бы… Но Мори радикален в этих вопросах, и он знает как его приемник сходит с ума, находя новую жертву для экспериментов. А Чуе об этом знать необязательно. Просто догадываться — пожалуйста. Знать — нет.         Наверное, по этой же причине Осаму опирает их полным весом на столешницу и спускается ниже. По исполосанной чужими руками шее. При хорошем свете синяки нальются бордовым и будут обращать на себя внимания. Исполнителю поебать, если бы это была его рука, но не поебать, когда он знает, чья подпись. По этой же причине кусает. Больно впивается зубами, оттягивает кожу, посасывает оголенный нерв на стыке жизненно важной артерии. Замещает, мол «Хочешь боли — пожалуйста. Вся твоя. Я тебе отдам сколько захочешь», и улыбается так в опьянённом удовольствии, когда напарник вписывается пальцами чуть ниже, переводит опору на чужие плечи. Как задевает волосы и стягивает непослушные кудри в кулак, протягивая на себя с этим своим шипящим «Саму, блять».        Их обоих не отпускает. Не отпустит не сейчас, не когда-либо ещё. Эта игра дает им слишком много, столько же забирает и упивается последним вздохом. То, что когда-то было лишь шуткой — сейчас реальность. Так что они оба впиваются в этот шанс.         — Не должен ли ты быть тише? — Дазай снова напяливает на себя эту маску весёлого ублюдка, улыбается только глазами и, в противовес всему, с громким звуком чмокает в щеку эспера.         Чуе же всего мало и много одновременно. Он продолжает этим своим «заткнись» и притягивает обратно. Уже в этот раз просится к чужим рукам, только без единой ласки. Это вызывает чужие смешки. Чуя и правда сегодня зол. Злее, чем обычно, и менее податливый в этих руках. Это просто заставит искать другие решение и причинно-следственные связи, что Дазай растаскивает по внутренним полочкам. В какой-то мере он рад видеть напарника настолько живым, настолько искренним.        — Кто сегодня сверху?         — Ты.         Так кратко и исчерпывающе. Даже не будет этих шуток про «Давай сыграем в камень—ножницы—бумага» или издевательского «Ох, сильнейший одарённый мафии, и подо мной? Это будет то ещё зрелище, верно?», потому что каждое их препирание, что заканчивается сексом, такое. Им озвучивать объём этой эффектности и масштабности не обязательно. Так же не обязательно, как и отключать камеры, за которыми всё равно никто не следит. Ну или следит, но тактично помалкивает, боясь за сохранность собственной тушки.         — Ты же бросаешь курить, верно? — Дазай усмехается возле чужого уха. Он слизывает со своих губ остаток мятных конфет и крови. Опаляет своим же дыханием, запирает на замок, пригвождая к перегородке между стендами.        — Мне не нравится вкус конфет. — Нагло врёт. Для того, кто таскает сладости из больничного крыла в карманах, это очень даже плохой блеф.         — Мне похуй, что ты думаешь об этом.         — Нет, ты не понял. Я предлагаю тебе кое-что другое.         — Боже, Дазай, если это намёк на ёбаный минет, то у тебя отвратительно хуёво получается. — Настолько хуёво, что Чуя снова его бьёт по лицу. Кажется, он это делает уже на какой-то инерции и окончательной ревности. Боже да, он ревнует, он расстроен, он до невъебения зол. Настолько, что это огромное чувство даже не может заглушить возбуждение, постепенно скручивающее в паху. Его тело почти что прошибает судорогой от контрастна холодной стены за спиной и горячим Дазаем перед собой. Кажется, у них неплохо выходит сходить с ума. Кажется, забыться совсем скоро будет не так уж и сложно. Кажется…        — Я устал сегодня. — Он хнычет наигранно и от этого плохо.        Чуя притягивает к себе Дазая снова за волосы и впивается в губы. Лучше, когда он молчит. Лучше, чтобы бинтованный в целом онемел на ближайшую вечность, как подумывается временами. А может...         Они снова дерут друг другу кожу на шее, полопавшихся губах, и одежду тоже сдирают. Эти плащи, в которых жарко летом, украшения, пиджаки, почти что вырванные из петель рубашки. Теперь они выглядят так, будто бы точно побывали в эпицентре бури или на задании, где машина взорвалась вместе с ними внутри. Что тоже в теории не плохой исход. Но вместо горячей руки на шее, Чуя чувствует холодный метал, и он уже узнает предмет до того, как открывает глаза.  Дуло пистолета прижимается к бьющемуся пульсу под кожей, заставляет сделать глубокий вдох и замереть. Даже если напарники в работе привыкли чувствовать друг друга интуитивно, то в такие вот моменты, как сейчас, это больше порыв, который холодным душем окатывает. Никогда не знаешь, что произойдёт дальше, лишь этот звук теряется в чужих зубах.         — Я убью тебя. Клянусь, я убью тебя, чёртов ты извращенец.         — Я обязательно дам Чуе такую возможность сегодня. Но немножко позже. Хорошо?         В такие дни у них всегда были правила или хотя бы призрачное упоминания, где чёрным по белому говорилось: когда мало — они друг другу позволяют. Когда Дазаю мало одной игрушки, когда самому Чуе нужно на кого свернуть всю свою злость. Но сейчас немного другая ситуация. Одно дело использовать то, что можно контролировать, совсем другое — к их пламени впихивать огнестрел. Тут даже непонятно, лучше ли это, чем терпеть друг друга дальше. Но они, по каким-то причинам, продолжают. Мазок языком проходится близко к металлу, где-то там же и конец чуевских пальцев, опечатанных перчаткой. Вот и точки невозврата, где они почти что в слух считают от трёх и до нуля, туда и обратно, а потом разносится щелчок, громким эхом отбивается от стен, пространства, нервной системы.        Чуя поворачивает голову в бок чисто механически, как только уши закладывает. На шее остаётся лишь небольшой отпечаток в месте соприкосновения благодаря отдачи, но... ничего. Больше ничего, и они оба тяжело выдыхают. Холостой.         — Я не знал, что патроны закончились. Как жаль. — Рассуждения Дазая в слух это почти что его же смертный приговор, который будет предпочтительнее написать на надгробной плите и Накахара уже мысленно представляет шрифт и размер данной надписи, мол «Молись, блядина, чтобы и в моём пистолете не оказалось пуль».        В кабинет исполнителя они буквально вваливаются, наконец-то имея возможность коснуться друг друга. Чуя шипел всё время их пути к лифту и в нём. Он достаточно принципиален в этом плане. Настолько, что просто выудил с коробки небольшой нож и сказал, что вставит Дазаю в глаз, если они не поднимутся и не используют диван в кабинете, и что он не шлюха какая-то, чтобы позволять иметь себя на столе полигона. Забавно? Очень даже. Учитывая прошлый опыт, где их не останавливали правила приличия. Его хорошо отрезвил тот выстрел, и он вполне себе рассчитывал использовать их расстояние как пытку. Чуя не какая-нибудь портовая шлюха, но вообще, если бы не тот треклятый пистолет, что выкинуло резким всплеском гравитации за секунду до обнуления, был бы не против использовать стол и возможно слюну с кровью вместо смазки.         Сейчас же они снова касаются друг друга, и это снова больно до формирующихся синяков на коже. Накахара явно не учёл собственного желания, которое ломало ему кости, но за время их пут не капли не под остыло, а наоборот. Вечно изворотливый Дазай почему-то решил слушать новые условия и лишь улыбался уголками губ, явно заговорчески. Всё же видел козлина. А сейчас мог и чувствовать. Чувствовать, как между ними вспыхивает агрессия снова, когда Дазай методически просчитывает все эрогенные зоны своего напарника. Ну да, хорошо же знает. Он же ёбаный гений, и это выводит до отпечатка зубов на трапециевидной мышце. Чуя даже не стесняется отплёвываться от того, как ему противно, будто бы у того под кожей гора яда и трупный запах без ключей в пыточную. Может так же чувствовать и стояк, упирающийся ему в бедро, когда они снова притягивают друг друга ближе, силясь не сломать ребра прямо здесь и сейчас, когда потираются друг о друга, будто бы им по пятнадцать и впервые столкнулись с чем-то таким. Хоть им просто хорошо от окончательного трения и развёрнутых душ.        Эспер отталкивает Дазая от себя резким движением в грудь, скрытую лишь под порядком развязанными бинтами. Он со знанием дела вытаскивает из чехла за поясом свой собственный нож и так же быстро оказывается рядом снова. Надавливает. Делает несколько шагов в глубь, пока острое лезвие упирается, разрезает бинты и заставляет пару капель алой крови скатиться по старым ссадинам. Он усмехается так громко и так глухо, ненамеренно копируя тот самый звук, что слышал из колонок ранее.         — Как жаль, что у меня остался с собой нож. — Чуя возвращает похожую фразу. Маниакально улыбается, когда слизывает чужую кровь, пахнущую металлом, и наклоняет голову в бок.         — Сегодня ведёшь ты? — С интересом. И плевать Дазаю, что он почти что спотыкается о все и сразу, что лежало на полу стопками.        У них не всегда быть сверху и вести значит одно и тоже. Иногда это очень влияет на общее состояние, иногда просто выходит путём вот таких вот провокаций, иногда им просто поебать настолько, что за один вечер в сумасшедшей прелюдии они успевают поменятся мыслью, кто будет руководить всем, раз десять. Это так же для них нормально, если это слово вообще можно использовать в контексте этих двоих.         — На диван. Быстро. — Рычит Чуя.         Им приходится обоюдно принимать это как должное, хоть немного уступать в выборе партнеру. Как красиво звучит, почти что благочестиво. Дазай бы усмехнулся этой своей мысли, если бы не изводило лёгким покалыванием в районе горловины. Сейчас он, возможно, жалеет о том, что не стянул эту кобуру ещё в подвале, а может, всё же считает это самым приятным совпадением за вечер.        Исполнитель выуживает из стола бутылочку со смазкой перед тем, как усесться на диван и потянуть к себе рыжего. Они много раз тут спали. Сразу после отчёта Мори, до собрания исполкома, где-то в середине ругани, где шли друг за другом, потому что «Я не договорил!» — без разницы. Так что да, они определённо имели тут смазку и медицинский набор с изогнутой иглой, будто бы зашивать открытые раны друг другу приходится только после заданий. Если бы, учитывая такую больную их любовь к запаху крови, и взгляду, которым может удивить только посторонний.         Чуя стягивает с себя остатки одежды, говорит этим же заняться и партнера, а после садится к тому на колени. Вот так просто залазит сверху и сразу же возвращая их к поцелуям, тем самым, где всё так же много слюны, зубов, но слишком мало нежности; возвращает их руки на прежнее положение, которых слишком много в ключевых точках, и заставляет выгибаться.         — Снимай. — Дазай требует. Забирает нож и сам стягивает с руки последнюю перчатку, слыша, как Чуя давится вздохом. Одной напарник лишился ещё на полигоне. Дазай целует запястье наигранно нежно и там же проходится кончиком ножа. Наконец-то давая выход чувств обоим, где они стонут, когда порезов становится больше. Не два и не три. Они перебирают в ослабевших пальцах, как инструмент, как художник кистью, и прорезают холст лишь одной алой краской, тут же размазывая её пальцами, губами, языком. Щиплет. От этого ведёт обоих, с громкими стонами и шелестящим шепотом.         — Не останавливайся. — Даёт одобрение рыжий, без «пожалуйста», хотя оно и было где-то в подразумевавшихся звуке до. Он чувствует, как по бедру растекается узор из пары чёрточек и закатывает глаза так, будто бы глотнул экстази в момент. Один порез пересекает другие, и парень почти что уверен — этот останется дольше всех остальных, напоминая о сегодняшнем дне. Хочет ли он о нём помнить? Совсем другой вопрос.        Снова толчок. Снова грубый и требовательный. Опускает Дазая ниже по спинке дивана, вжимая пальцы в шею, просчитывая сколько раз тот глотает собственную вязкую слюну, как поддрагивают у него веки и как сжимаются на собственной коже пальцы, когда впивается слишком сильно, и надавливает на адамово яблоко, почти проталкивая внутрь. Один толчок, ещё немножко сильнее, и первая мысль, подобранная в момент «вырвать бы ему кадык», вполне себе сможет осуществится. И Чуя правда раздумывает над этим секунды три, пока Дазай взаправду не смахивает скопившееся на уголках глаз слёзы от недостатка живительного кислорода. Чуя отпускает. Отпускает, попутно отвешивая пощёчину, чтобы убедиться, что тот не откинется в своеобразном экстазе. Даёт прокашляться, быстро втягивая морозный воздух, и кусает где-то под подбородком.         — Начни уже что-нибудь делать. — Громко фыркает эспер, мол говорит: «Я и сам могу, но не будь бревном».        И Дазай определённо «не», так что он притягивает к себе, шепчет на ухо своим охрипшим голосом это «Не переживай. Я позабочусь» так притворно и при этом сладко, что их всё же накрывает взаимной дрожью и сбитым пульсом в край.        Они не отпускают друг друга в пучине этих кинков, пока Дазай массирует колечко мышц пальцами, измазанных в смазке и немного перемешанной с кровью. Это всё не мешает на пару разрываться на очередной толчок, поддразнивающие слова или оставленное количество ран, что наливаются синяками, а что-то более конкретное никак не покроется корочкой. Они прикусывает друг другу языки, когда внутрь проталкивает сразу два пальца и это чуевское выражение лицо говорит что-то между «Если я позволил тебе себя касаться, не значит, что не кастрирую из-за своевольничества» и «Блять. Вот так хорошо» потому что им обоим нравится боль и какое-то упоение от нее после, когда можно ощутить все последствия; им нравится видеть нечто друг в друге и доводить до треклятого шипения в развязанных полюсах сознания; нравится, что такие только друг перед другом, а тем, кто видел хоть чуть-чуть более, уже давно хорошо греется котлом под землёй. Это почему-то может немного успокоить собственническую натуру и не разорвать в край так хрупко и на скорую руку склеенное ранее. Но ни капли не мешает проклинать и материться. Чуя всегда красноречив, когда его касаются. Морально или физически — не так важно. Дазай же в этом редко проронит хоть простое «блять», хотя сейчас явно травится сквернословием от партнёра, сосредоточенно пытаясь удержать их в одном положении.         Накахара выкрикивает громко и с последующим рыком, давится, зажёвывает первую букву имени и откидывает голову, растворяясь в неге, что раскатывается покрывалом мурашек по всему телу. Вот тут. И ему определённо нужно больше, потому что он скулит об этом высоко в пространство над и так сильно лупит кулаками по поверхности дивана, а потом и переходя на плечи и грудь Дазая. Он всегда слишком требовательный, когда чего-то хочет. Эта черта осталась еще с мальчишеского возраста и былой оборванской жизни. Сейчас он хочет для себя и только в лучшем виде.        Эспер и сам в праве справляться с тем, чтобы насаживаться на чужой член. Он, как всегда, делает из этого своё личное представление для них двоих и прижимает свободной рукой к чужой груди, бубнит что-то типа «Дёрнешься хоть немного и я уйду». Но он не уйдёт. И это вроде как само себе понятно. Вряд ли он сможет нормально встать, хоть и придерживает себя явно выше, когда головкой упираются в колечко мышц. Елозит слегка вправо-влево, будто бы они до этого недостаточно ждали, а потом медленно начинает опускаться. Этот контраст по сравнению с их достаточно фееричным ураганом в прелюдии до. И так всегда, когда за штурвалом оказывается Накахара. Это больно по особенным мерам и до белой пелены перед глазами хорошо, потому что слишком долго растягивает все и сразу.        Чуя отпускается, будто бы по миллиметру, и при этом в немом стоне открывает рот. Это определённо выглядит лучше, чем любая проститутка, лучше, чем все три дня игры в пытку, чтобы превратить тело в марионетку. Это лучше, потому что они могут подчинить друг друга просто этим своим «Заткнись!»        — Саму, пожалуйста. — Он определенно редко просит. Правда редко, но почти всегда выскальзывает с губ, когда и, если оказывается у основания. Чуя ёрзает задницей, полностью сидя на дазаевском члене, и так довольно запрокидывает голову назад, когда в покачивании ловит этот мелкий трип от трения о простату. Определённо и так прекрасно. Но его так хорошо понимают, когда придерживают за талию, до болящих отпечатков рук, и двигают, помогая держаться ровно.         Кажется, он повторяет это «пожалуйста» ещё несколько раз, чтобы проследить как впивается пальцами, оставляя кровавые полосы мелкими ногтями, как его самого зажимают в израненных ножом боках, как в поцелуе между тонет всё признание в том, что видел, слышал, и как сильно ненавидит за притворную ласку, которую Дазай дарит своим заключённым в конце. В последнем он, конечно же, про избавление в смерти, никак не про слова, потому что вот они друг другу такое счастье не даруют по ходу никогда, а только сильнее давят в сырую землю с потом. Это не плохо. По крайней мере, вот так вот сейчас им хорошо, по крайней мере, сейчас они немного больше живы, чем когда-либо это ощущалось.         Чуя проскакивает слухом, залитыми водой ушными раковинами, когда ему что-то говорят с усмешкой, когда предупреждают о последующей боли, но обжигающе чувствует, как в рот проталкивают два пальца и закатывает глаза от того, как это ощущается. Мерзко. Определённо мерзко, потому что под языком он всё ещё фантомно может уловить не только свой метал, а и слегка больше в легком рвотном позыве, о котором почти что не может предупредить, поэтому лишь подавляет, сцепив зубы на костяшках. Должно быть неприятно. Настолько, что оба просят больше в унисон и тут же посмеиваются с ядовитым всхлипом.         Последние толчки быстрые настолько, что Накахара почти что лежит на груди у Дазая и скулит, закинув руки тому за шею и оттягивая волосы, оставляя в пальцах пару каштановых волосков. Он кончает так же громко, как и начинал, с мотком головы и всплеском алого по всему телу, что тут же и пропадает, отсвечивая лишь на мгновение этот пиздец из крови, пота и спермы, что остаётся на их телах.         — Мне стоит тебе тоже пожелать доброй ночи? — Дазай усмехается почти что ядовито, но так искренне и по-живому, что даже не жаль ударить кулаком снова.        Чуя взял бы размах посильнее, если бы сил осталось чуть больше, чем это «Ненавижу тебя», на что ответ такое же «Я тоже. Я всегда тоже».