Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       В спальне будет холодно. Он знает об этом ещё заранее — ровно так же, как и о том, что ничего не получится. Надежда не котируется. Это просто очередной план из говна и палок. Все меняется, но остается точно таким же. Один хер, что сука-судьба уже не смеется над плечом. Она ушла. Она больше не зубоскалит. Брок выбирается из ванны, но делает поблажку — отнюдь не себе, лишь воющей в бесконечной боли лодыжке. Он усаживается на бортик ванной, разворачивается, а после ступает на мелкий, пушистый коврик. Его покупал не он. Это был Стив. Ещё стоило только им въехать, это был Стив — он обставил большую часть их квартиры, он выбирал и стаканы для зубных щеток, и полотенца, и столовые приборы. Ещё выбрал этот коврик: пушистый и лживо мягкий. Подобное определенно было в стиле Стива, только вряд ли могло ещё кого-то спасти.       Брока не могло. И даже не собиралось пытаться.       Развернувшись к ванне спиной, он не забывает вытащить пробку, затыкающую слив, а ещё помнит о том, что первый шаг нужно делать здоровой ногой. Под пальцами мягкий ворс, прямо на его шкуре — два прямых, жестких взгляда. Нагота не смущает, как не могла бы смутить его никогда, но каждое движение выверенное до сотых и тысячных. Лодыжка воет все равно, когда чувствует, как весь вес его тела переносится на нее. Лодыжка воет, скулит, но Брок не вздрагивает. Он встает на ноги, без выражения делает первый шаг. Физическая боль мимолетна, даже если длительна. Она точно пройдёт, его шкура — точно заживет и выживет.       Первые три шага — за полотенцем. Он делает их уже по полу, ледяному и твёрдому, обхватывает пальцами край полотенца, лежащего в стопке других на полке справа от раковины. По другую сторону от нее и стиральная машина, и Джеймс, и Стив, и проем выхода из ванной. Никто не вздыхает и не произносит ни единого слова, но взгляды все равно чувствуются — не заметить его опухшей ноги у его неразлучников не получается. Но, впрочем, они уже не такие уж и его, не так ли?       Брок больше не прячется. Берет полотенце, проходится его тканью по волосам. Холод ванной совершенно точно не будет отличаться от холода спальни, но любой холод всегда будет предпочтительнее жары. Он обматывает полотенце вокруг бедер, поводит плечами. После делает шаг в сторону раковины. За зеркалом прячется небольшой стеной шкафчик, Брок же не морщится. Ему не нужна ни жалость, ни сострадание. Каждый выверенный выбор приводит его в этот момент времени и вот он здесь: со вспухшей шеей, синяками на спине и ребрах, а ещё с ногой, что точно не даст ему фору, если он решит бежать. Джеймс приказывает ему вылезать на расстрел, и Брок делает это ровно так же, как прямо перед лицом приказа Пирса о зачистке.       Здесь нет, правда, ни чести, ни гордости — их не было никогда и быть просто не могло. Здесь остается только упрямство, стальная жесткость и медленное, поверхностное дыхание. Если бы оно было другим, точно помогло б ему продышать хотя бы часть боли, но от не физической никогда бы не спасло. Ему не было дела до того, как сильно выла лодыжка, пока в груди все крошилось, переваривалось, обжигало кислотой тошноты и отсутствием удивления. Было бы странно, если бы что-то пошло иначе и привело его в какое-то иное место. Все рушилось. Все разрушилось уже окончательно.       Они собирались позаботиться о нем?       Они просто не хотели чувствовать себя хуевыми людьми, потому что больных и лежачих не бьют.       Не то чтобы Брок, правда, был больным или лежачим. Он ещё мог драться. Он ещё мог попытаться бежать, похуй даже, что бежать было уже некуда. За зеркалом, в которое он не смотрит, чтобы просто не видеть собственные глаза, прячется небольшой стенной шкафчик и коробка аптечки, стоящая на одной из полок. Он вытаскивает ее, ставит в раковину. У боковой стенки стоят в ряд четыре шприца-ручки с обезболивающим. Одного ему не хватит точно, потому что ему нужно, ему необходимо дать себе суррогат — он вколет два и притворится, что это поможет не только от физической боли. Два это, конечно, много. Как показывает история, двумя шприцами с успокоительным можно вырубить двух крупных суперсолдат. Он сам, конечно, недотягивает и не соответствует, а шприц не собирается его успокоить.       Брок берет его все равно и спокойным движением приставляет к собственному боку. Ему приходится смотреть, чтобы не ошибиться с местом — ребра фиолетово-багровые настолько, что это видно даже сквозь всю его смуглую шкуру. Ничего. С этим ещё можно работать. Именно с этим — ещё точно можно. Поэтому он приставляет шприц к самому центру синяка и вжимает его конец в кожу. Мелкая игла входит отнюдь не так безобидно, как обычно. Она ощущается жестокой, раскалённой и не сморщиться не получается, но он все равно вдавливает поршень до основания. Хелен за такое ему бы вряд ли врезала. Даже кричать бы точно не стала. Оценила бы степень поражения тканей, оценила его всего и весь его профиль работы… Как тогда, верно? Совсем как тогда, когда он только учился ходить. Она сидела, смотрела, как он падает, и советовала инвалидные коляски, перечисляя модели и их удобства. Не то чтобы Брок был другим тогда, но ни единого раза заткнуться ей так и не предложил.       Он был слишком занят тем, чтобы доползти до упавших и откатившихся костылей и подняться снова.       Он был слишком занят тем, чтобы выжить и вернуться к войне, что всегда была не то что любима им. Она была необходима ему. Она просто была им.       Пустой шприц оказывается отброшен в раковину слишком звучно в сгустившейся тишине. Второй ему бы и не понадобился, но сейчас он необходим настолько же, насколько необходима война. У него план из говна и палок и Брок верит ему, Брок доверяет ему, но много больше доверяет себе. Рука тянется за вторым шприцом, Стив говорит, безошибочно считывая траектория движения:       — Это много, Брок, — и его голос звучит сурово и спокойно. Он останавливает, он преграждает путь этим самым голосом, только забывается нахуй — Брок следует лишь тем приказам, которые ему нравятся. Идея же остаться без защиты, без возможности отражать удар всей своей пораженной шкурой ему не нравится совершенно.       У него есть план из говна и палок, а ещё есть боль и в ее присутствии сохранять рассудок выхолощенным и жестким чрезвычайно тяжело. Брок прикладывает усилия, высчитывая вариативность. Быть может, орать больше никто не будет, но если это случится, ему нужно быть наготове. Ему нужно будет продержаться, выдержать, выжить. Совсем как в Боготе? Совсем как везде, и всюду, и постоянно. Стив говорит, запрещая и приказывая, но хуй когда Брок станет его слушаться, какой бы там гордостью какой бы нации он ни был.       Его пальцы подбираю второй шприц и большой тянется к колпачку. На первом такого почему-то не было, похоже, потерялся где-то на дне аптечки. Следовать ему и теряться Брок не собирался. У него был план из говна и палок. А ещё был запасной — именно ради него ему нужно было обезболивающее, именно во имя него ему нужна была не то чтобы фора, скорее намёк на присутствие собственной силы. Колпачок слетает звучно и рушится в раковину. Джеймс дергается вперёд, делает шаг, а после второй. Он, конечно, успеет. Он же лучшее человеческое оружие и все такое. Брок не отшатывается и не дергается, когда его запястье обхватывает тепло чужих пальцев.       — Не смей, — Джеймс рявкает, пытаясь его осадить так, будто бы Брок выебывается. Определенно нет. Он просто просчитывает варианты и он верит в них, он точно верит в них, но им не верит совершенно. Хватка на запястье оказывается стальной, игнорируя полностью и живость руки, и тепло прикосновения. Во всем холоде ванной оно ощущается жарким пепелищем Алжира. Брок смотрит несколько секунд, а после просто разжимает пальцы. Ему не нужно ни помилование, ни прощение, ни отпущение грехов. Эта блажь — отнюдь не последняя просьба умирающего.       Он мертв уже. И все, чего он хочет, так это заткнуть вой лодыжки, заткнуть всю боль и выдохнуть длинно, освобождено. Ему впереди ещё идти на расстрел, или драться, или смотреть на то, как все магическим образом восстанавливается назад. Подобного, конечно, не будет. Он просто разжимает пальцы и просто роняет шприц, а после ловит его быстрым движением другой руки. Джеймс не успевает, потому что хватает его за запястье правой рукой и левая оказывается в проигрышном положении. Джеймс не успевает, потому что то ли верит ему, то ли верит в него.       И это не ошибка Брока. Все, что есть, точно его, но не эта — он ловит шприц второй рукой, слышит, как дергается Стив где-то у двери входа. Игла прорезает плоть бедра раньше, чем он успел бы подойти, и все ещё ощущается жаркой, слишком горячей. Это, вероятно, галлюцинация, но Брок все равно вдавливает поршень до основания. Мышцы мелко, коротко сводит, его глаза поднимаются к лицу Джеймса. Без выражения, без усмешки, без эмоции. За второй шприц Хелен бы ему не врезала, но точно стала бы орать и ругаться. С гневом в глазах, с бесконечными речами о его печени, о его здоровье, о нем обо всем…       Джеймс смотрит так же, как она могла бы орать. Медленно, гневно вдыхает, глядя ему прямо в глаза. Брок просто скидывает шприц в раковину, а после отворачивается. Чужая рука разжимается не безвольно, лишь в поисках новой точки захвата — делать этого так и не приходится. Стоя под внимательным, почти убийственным взглядом Джеймса, Брок вытаскивает из аптечки эластичный бинт, а после ставит ее назад на полку. После закрывает зеркало. И делает медленный шаг в сторону. На то, чтобы обойти Джеймса ему потребуется два дополнительных, но, впрочем, ни один расстрел не может быть приятен.       Ещё — просчитан до мелочей.       Потому что его лодыжка простреливает болью и заставляет ногу дернуться в сторону, а ещё потому что дополнительных шагов потребуется больше чем два. Стив уже не перекрывает дверной проем шириной собственных плеч, теперь он ближе, ему до Джеймса лишь шаг. Ничего. С этим можно работать. С этим придется поработать, это является очевидной необходимостью, только лодыжка предает его — много раньше, чем даже подворачивается. Она предает его в тот момент, когда начинает выть в унисон его грудине. Тело дергается в сторону, оскал губ кривится рефлекторно, но Брок не вскидывает свободной руки. Во второй зажат бинт, первая отказывается вместе с ним хвататься за кого-либо. Потому что в смерти не будет ни чести, ни гордости — это просто принцип. Он не опустит голову и вымаливать прощения не станет. Он умеет убивать, умеет умирать и умеет выживать слишком хорошо, чтобы подобное себе позволить.       Стив дергается вперёд и хватает его за руку, не давая упасть. Брок планирует и высчитывает, планирует и высчитывает, планирует и…       — Отпусти, — Брок не рявкает только по долгу профиля собственной работы. Стив выравнивает его, на пояснице, чуть выше края полотенца, уже чувствуется холодный металл руки Джеймса. Оно должно бы ощущаться унизительно, но почему-то не ощущается. Брок все равно говорит и все равно смотрит Стиву прямо в глаза. Тот не выглядит человеком, который имел когда-либо дела с сомнениями, а ещё не глядит с уязвимостью. И позволяет помыслить — вот оно. Вот он их костяк, что равен ему и был равен всегда.       Способность делать то, что нужно, невзирая на чужие тупые сантименты, или общественные условности, или приказы.       Вот почему они всегда были ему равны.       — Хватит, Брок. Просто хватит, — качнув головой, Стив отдает ему чёткий, твердый отказ, интонацией шлет его нахуй быстро и резко. На такое у Джека никогда не хватило бы жести, ни у него, ни у всего СТРАЙКа. Нина могла: и заявиться к нему черт пойми сколько времени спустя, притворяясь, что никто из них не заметил ее трусости, и врезать ему так, что челюсть хранила в себе боль от удара ещё неделю. И Стив, похоже, мог тоже. Но смог бы, если бы Брок был в силах обороняться?       Он делает это уже и Стив все равно подступает ближе. Он закидывает его руку себе на плечи, обнимает за таз, прекрасно понимая, как легко его хватка действительно может выломать Броку все остатки его ребер. Броку хочется грубовато бросить благодарность, что его не берут на руки, а еще хочется дотянуться до кобуры, лежащей на поверхности стиральной машины. Ни того, ни другого он не делает. Просто слышит, как Джеймс подбирает второй эластичный бинт с пола, уже перешагивая порог ванной, а еще слышит, как он выключает за ними свет.       В спальне оказывается холодно ровно настолько же, насколько было холодно и в ванной. Его разогретое горячей водой тело реагирует на температуру воздуха слишком драматично, воображает ему и сквозняк, и отключенное электричество. В реальности этого, конечно же, нет. Только Стив, который доводит его до постели и, наконец, отпускает. Только Джеймс, который включает верхний свет. Все хорошо и правильно — если расстреливать в темноте, то вряд ли будет видно, куда стрелять.       Но стрелять сейчас просто необходимо.       Он усаживается на постели без единого звука или тяжелого вдоха. Подгибает под себя вряд ли живую, но по крайней мере не болящую ногу. Второй бинт серпантином опускается где-то сбоку от него — это чрезвычайно просто игнорировать. И это, и Стива, проминающего матрас своим весом у него за спиной, и Джеймса, который садится спереди. Вначале он, конечно, достает мазь. Бросает ее на постель перед Броком, но скорее швыряет с раздражением. Это оказывается игнорировать тоже не так уж сложно. Брок не смотрит и не поднимает головы. Он занимает себя тем, чтобы найти конец скрученного бинта в своих руках, он медленно и аккуратно разматывает его — время терпит и в этот раз даже терпит отлагательства, а он не поднимает головы. Рано пока. Чужие автоматы только пополняют собственные магазины, только-только снимают всю внутрянку с предохранителя. Когда прицел будет наведен, голову придется поднять.       Чтобы просто проконтролировать, что прицел наведен именно меж глаз и никуда больше.       Джеймс начинает первым. Он откручивает крышку мази, снимает кусок пластмассы, запечатывающий мелкое горлышко. Хелен дала ее ему на тот случай, если шрамы будут болеть, но он ее так и не использовал. Потому что его шрамы никогда не болели, а ещё потому что больно всегда было не там, где казалось. Но все же Джеймс начинает первым. Он выдавливает себе на пальцы мази, протягивает ее Стиву прямо у него над плечом. Он говорит:       — Голову подними, — и Брок ощущает, как предчувствие позорно, трусливо сбегает вместо того, чтобы грызануть ему загривок. Голову он, конечно же, поднимает, замирает руками, опутанными серпантином размотанного бинта. И прицел наводится, мелкой красной точкой упираясь ему сразу в оба глаза — это взгляд Джеймса. Дымный? Брок не чувствует больше ни наслаждение, ни удовольствия, ни того, как его оживляет чужим присутствием. Это было слишком давно и было слишком коротко, сейчас же все уже было разрушено. А план был прост и банален: выдать им оружие и вынудить их загнать себя в угол. Они уж точно могли с этим справиться, пускай ни им, ни кому-либо другому ни была под силу его вопиющая трусость. Но загнать могли. И точно могли выстрелить.       Брок рассчитывал на них.       Сейчас — поднимает голову. Воспаленное горло ноет и неприятной влагой все ещё кровящей раны сообщает ему о том, что безопасности не существует. Потому что Джеймс смотрит ему в глаза и старается не дышать, а ещё медленно поднимает руку. Это случается совершенно не страшно — прикосновение мажет сбоку от кадыка теплом его руки, пока глаза смотрят и не предлагают помилования. Брок бы и не стал просить. Но почему-то думает все равно… О том, как глупо было проиграть, только уже не понять кому.       Действительно им.       Или себе самому.       Мазь пахнет травами и чем-то лживо безопасным. Джеймс опечатывает ею каждый след чужих жестоких ногтей на его шее, поджимает губы сурово. В какой момент он успевает отпустить взгляд ниже, к своей руке, Брок не знает — он отвлекается на то, как Стив мягко целует его в плечо. Это должно быть тошнотно и мерзко, но усталость давит много больше. Реагировать тошнотой так, как привычно, не получается. Загривок покрывается мурашками от холода спальни. Джеймс же опускает глаза и очень внимательно следит за своей рукой. Она может ранить? О, она определенно может убить секунды за три, но сейчас движется медленно, спокойно и осторожно поверх шеи Брока. Последнее ему не нравится. Прицел чужого автомата оказывается мелкой алой блесткой из какого-то набора Ванды для рукоделия. В глазах мешается все равно, будто какой-то сор. А Стив целует его в плечо. Стив опускает ладонь ему на бок, достаточно ниже ребер, чтобы чувствовать себя хорошим человеком, и начинает с самого большого синяка на лопатке.       Его прикосновения не отличаются от прикосновений Джеймса совершенно.       — Пообещай мне, что ты никогда больше никуда не полетишь, не обсудив это с нами, — это случается через час или через год. Брок просто смотрит на Джеймса, смотрит ему в глаза, рассматривает его лицо и его волосы. Прическа, уже вряд ли новая, но все ещё недоступная его рукам, Джеймсу идет. Он выглядит с ней как будто живее, как будто более настоящим. Эта живость почему-то напоминает об Альпине. Абсурдно, но она оказывается лежащей на подоконнике — Брок замечает ее через час или через год, ровно в момент, когда звучит голос Стива. Вопреки несуществующим ожиданиям Альпина не спит. Скрутившись в комок, она внимательно смотрит прямо на него, будто заменяя собственным взглядом тот, что принадлежит ее хозяину и уже сбежал прочь.       — Я никогда не сдерживаю обещания, — это не откровение, а ему не нужно помилование. Стив замазывает болезненный синяк на лопатке и передает мазь назад Джеймсу, когда тот тянет руку. Между собой они не разговаривают. Просто передают мазь, просто запирают его: то ли между Луной и Солнцем, то ли в коконе из запаха трав. Это дает определенную фору. Запах настолько яркий, что Джеймсу теперь будет сложно пробиться сквозь него и считать хотя бы одну эмоцию. Брок думает об этом, но заочно отказывается использовать. Он просто говорит и ответом на его слово становятся чужие замирающие на его коже руки. Стив делает вдох, Джеймс вскидывает к нему глаза.       — Поэтому ты не пообещал в записке, что вернёшься живым? — он пытается подловить его, пытается обернуть против него каждое его слово, а ещё ловит, и ловит, и ловит именно так, как Брок планировал. Чтобы загнали, чтобы приставили ему дуло к виску и… Стив вздыхает и утыкается лбом ему в затылок. Его ладонь опускается поверх левой лопатки. Мягкий и заботливый солнечный свет, верно? Брок ожидает, что он выжжет ему кожу и все внутренности, но этого так и не происходит. Это уже случилось. Он уже мертв. Джеймс уже требует — признать и признаться, сказать начистоту, прекратить лгать, и бежать, и разбираться со всем в одиночку.       Расстраивать его не хочется, но подлавливать Брока не на чем. Он правда никогда не сдерживает обещания. И не врет.       Он просто недоговаривает и мечется по шахматной доске загнанным конем.       — Да. Именно поэтому, — вот что он отвечает, и Джеймс должен выглядеть так, будто хочет ударить его, но вместо этого больно и твердо отводит глаза. Его пальцы вздрагивают у Брока на шее, а после пропадают. Он выдавливает мазь на них вновь, следом тянется к его рёбрам. Брок не должен бы, но все равно чуть подбирается. Они чувствуют. Стив целует его в волосы лживым обещанием, что когда-нибудь что-нибудь будет хорошо. Это иллюзия. Брок их вырывает из себя со всей яростью, что в нем есть, доверяет же только себе и своим планам из говна и палок. Но что делает с тем доверием, которое начинает шириться незадолго до возвращения Наташи?       Он отстреливает его в упор.       Ответа для него так и не находится. Джеймс мажет его ребра, Стив — все ещё разбирается со спиной. Одна его рука так и лежит на боку, но вовсе не держит. Стоит подумать о том, насколько неверно их расположение, Брок же думает о том, как пристально на него смотрит Альпина и какой он всё же сраный мудак. Не то чтобы он мог не разрушить все это в любой другой точно существующей вселенной, не то чтобы все могло закончиться иначе, но наслаждение — пропадает, исчезает, теряется. И теперь он здесь. Сидит прямо между ними, чувствуя, как они заботятся — заботятся, блять, — о его синяках, после собираясь пристрелить. Это, конечно, не ново и отнюдь не удивительно ровно так же, как и вопрос Джеймса, который звучит века и тысячелетия молчания спустя:       — Ты спал с ней? — обвинительно и твердо. Моральный Стив не останавливает Джеймса, только вздыхает и мелко, еле заметно сжимает пальцы на его, Брока, боку, будто желая удержать его, будто Броку ещё есть куда бежать или будто бы он бежать собирается. Расчет был чрезвычайно прост: он выдает им оружие и вынуждает себя загнать. Потому что сам не сможет. Сам он здесь не справиться. Впервые в одного у него нихера не получится. Суета на троих требует, чтобы сантименты циркулировали и питали жизнь. В нем та то ли есть, то ли нет, но прорвать плаценты не получается. Он идет по ветру или против, сплюнутая слюна же прилетает всегда ему прямо в лицо самой жестокой пулей. Но бежать Брок не станет.       Нет-нет, он должен себе за всю трусость, он должен себе за всю ее мелочность и поэтому заставит себя подавиться. Подавиться, блевануть, подохнуть. Худший повод из всех существующих выглядит идеально — чтобы вправить открытый перелом нужна резкость движений и обманчивый счет, которому никто не следует. Без боли не получится. Вероятность, что все правда заживет, протаскивает его лицом по дерьму. Он же просто возвращает внимание к лицу Джеймса, который смотрит ему в глаза вновь. Он просто говорит:       — Вопрос получше: пахло ли от меня возбуждением, когда я был рядом с ней, Джеймс, — в интонации умирает и вопрос, и восклицание, и вся возможная злость. Он мог полететь с Наташей в Чехию, потому что то было его обязательством, но никогда не посмел бы трахаться с кем-то на стороне. Ему это было не нужно. Ему это просто не требовалось и требоваться не могло. Его намерения были серьезными и это заметил уже даже Тони, пускай и не опустился до того, чтобы обшутить заказанные Броком кольца со всех сторон. Джеймс вздыхает и отводит глаза. Потому что не пахло. Потому что Броку не был нужен никто, кроме них. Пиздато было бы, если бы он ещё сказал об этом, очевидно нахуй неочевидном, но то было за границей выживаемости. Проследив взглядом линию чужой челюсти, он задевает им губы, вновь поднимается к глазам. В их дыму мечется волнение, непонимание и суровая боль, которая очень пытается спрятаться. Страха в комплект ко всему остальному Брок не высматривает. Вдыхает чуть глубже — и просто вправляет кость. Резко, быстро и принудительно. Он говорит: — Нет, не спал. Но, впрочем… В том и был план.       План, который он не собирался называть последним. План из говна и палок. План не предусматривающий ни будущего, ни путей к отступлению. Просто план, за чертой которого ничего не было. Он выдаст им оружие и заставит их себя загнать — они с этим точно справятся. У них все получится. Он сам заберёт у себя все шансы на бегство, на трусость, на отступление. Он использует их, чтобы они убили его и вынудили тоже.       Ответить за все то, что было разрушено его трусостью.       — Заставить нас ревновать? — Джеймс дергается крупно и резко. Слово Брока ему не приходится ни по вкусу, ни по цвету. Пальцы, лежащие поверх ребер Брока, вдавливаются в кожу с силой — не сломают, Джеймс все ещё не хочет чувствовать себя хуевым человеком, но боль причиняют качественную, слишком ощутимую даже сквозь оба шприца с обезболом. Брок не морщится усилием. Правый глаз правда вздрагивает. И сдает его, и выдает Джеймсу информацию. Он не должен бы слушать ее, не должен бы следовать ей, но руку убирает сразу же. Поджимает губы все ещё с гневным, оправданным раздражением. Брок только коротко щелкает кончиком языка о верхнее небо: все, что есть внутри него, поднимается непреодолимой стеной запрета на любое слово и любое объяснение. Прицел, что является двумя алыми блестками Ванды прямо в его глазах, обращается под его собственными руками настоящим вновь. Брок делает мысленный шаг, после второй и уверенной рукой направляет его себе меж глаз. А после — говорит:       — Заставить вас загнать меня, — и Джеймс не дергается, но каменеет. Стив замирает у него за спиной, забывая сделать один из этих тяжелых, шумных вздохов. Брока бьет — сильно и резко. Это самоубийство не принесёт ему освобождения. И спасет ещё что-то вероятно, но все же вряд ли. Все рушится, рушится, рушится, разрушается и вот они здесь. Вот в какого человека его превращает сносная жизнь и вот в каких людей он превращает тех, кто забирается ему под кожу слишком глубоко. Качнув плечом, удержав болезную дрожь в уголке губ, Брок вдыхает беззвучно, но все же недостаточно. Полноценный вдох на глубине не сделать. Его прибивает ко дну давлением, апокалипсис притяжения тянет в обе стороны, и вперёд, и назад. Притяжение прямо между Луной и Солнцем стреляет ему меж глаз в ту самую алую точку прицела, которую он выставляет сам. Выставляет и говорит, не позволяя себе, не имея права на то, чтобы закрыть глаза: — Все рушится. И вы видите это, и я вижу это. Можно притворяться очень долго, у нас это охуенно получается, но в реальности все рушится. Как бы я ни пытался остановить это или сделать достаточно, чтобы все было по-другому.       Он не говорит — был пиздец. Ещё не говорит — поэтому теперь именно так. Но то признание, что произносит, выкручивает ему кишки, пытаясь вынудить подняться, уйти и проблеваться. Блевать нечем. Последний раз он ел ещё утром, незадолго до того, как солгал обоим неразлучникам, что не летит ни с какой Наташей ни в какую Чехию. Они поверили ему — и это было их ошибкой, его ошибкой, просто ошибкой. Не единственной. Но явно одной из последних.       Загривок покрывается льдом мурашек. В спальне холодно, только факт выживания в холоде уже не котируется. Алжиром не жарит, не пахнет, не уничтожает, но Алжир все ещё занимается именно этим. Потому что Брок и есть Алжир. Он весь, все, что есть внутри него, все, что он делает, все, что он говорит. Он несёт войну, потому что войну выбирает. Он несёт смерть, потому что является мертвым.       И почему только решает, что сможет тусоваться с живыми?       Стив вздыхает у него за спиной и Брок не успевает: ни извиниться так, как не стал бы и не собирался, ни разочароваться во всех своих прошлых решениях. Стив вздыхает, пока Джеймс так и смотрит ему в глаза. Этот дым его радужек пахнет уже не злостью, но болью. Почти той, что находится за границей выживания, но именно той, что разочарованна, что тосклива и жестока. Его металлическое плечо дергается, пальцы вскидываются, только почему-то никого не бьют. Джеймс обнимает себя за живой бок, но на самом деле его обнимает Солдат. И держит.       Держит, не позволяя разрушиться следом за всем остальным.       — Дело не в том, что ты делаешь недостаточно для нас, Брок… — Стив вздыхает и звучит печально, а ещё устало. Он трется щекой о его волосы, целует куда-то в затылок. Жестоко. Слишком жестоко и слишком несправедливо. Не собираясь давать Джеймсу и шанса, — пусть он с легкостью и так возьмет все, что найдет для себя, — Брок закрывает глаза и прячет за веками все. Но не запах. Но не краткую, хмурую складку между бровей. Стиву везет, что он не звучит жалостливо — он выживает. Он выживает, он выживет, а вместе с ним выживет и его неразлучник. Брок будет не у дел, но уже отнюдь не потому что для него нет места. Он будет не у дел, потому что отнюдь не соответствует тому месту, которое ему, кажется, действительно предложили. — Просто… Ты как-будто бы сторонишься нас иногда. Держишься на расстоянии и… И это чувствуется. И это… Я чувствую себя так, как будто моих слов недостаточно, ничего, что у меня есть для тебя, недостаточно, чтобы ты просто подпустил меня ближе.       Каждая граница должна быть тверда и несгибаема. Каждая и все вместе — они существуют во имя выживания. Чужого, его собственного и, впрочем, любого возможного выживания. Границы не позволяют другим приближаться и не позволяют ему самому вредить. Границы отделяют, и разделяют, и обеспечивают пространство для манёвра между объектами.       — У нас…обоих, Брок, — Джеймс говорит еле слышно, сиплым, высохшим шепотом. Тоже без жалости, но за ту тянущую, ядовитую боль, что звучит в его интонации, Броку хочется себя застрелить. Ее не должно было быть. Он должен был сделать все, чтобы ее, блять, не было. Чтобы они не чувствовали себя внутри беспомощными, являясь мощными и крепкими снаружи. Потому что внешнее всегда, сука, должно было соответствовать внутреннему! Любой иной вариант приводит к смерти или к мертвечине. Любой иной вариант всегда убивает живое одним простым выстрелом в упор.       Поджав губы, он напрягает лицо и берет его выражение под контроль. Тошнотный ком поднимается к глотке, запирая ее. У ладони же чувствуется теплое, живое прикосновение. Джеймса ему не видно, потому что самому Джеймсу не должно быть видно его, но это точно он. Он прикасается к его руке, обнимает пальцы собственными. О чем он просит его? Броку хочется грубо, жестоко рассмеяться, потому что этот ссыкливый вопрос, появляющийся в его сознании, является вопиющим в собственной трусости. Вместо смеха, Брок протягивает им ещё по два патрона и говорит, не обращая внимания на дымящуюся пулю у себя меж глаз и кровь, заливающую лицо:       — Это не так, — и его сердце вздрагивает, потому что он верит в них, но им не поверит никогда. Сердце обнажает его ложь. Стив издает рванный, будто слезливый, но на самом деле разочарованный звук, собственным дыханием. Его мораль, не так ли? Брок идиот и крайний кретин, но все ещё мыслит о том, требует ли она проверки. Принадлежащая Стиву, принадлежащая Джеймсу… Вот разговор. Вот он — подходящий момент и случай. Он не скажет даже сейчас, потому что так не получится: они должны загнать его, они должны взять его на излом, потому что у него самого не получится.       Джеймс почему-то не забирает руки. Его пальцы чуть скользкие от мази, но теплые, пристально вжимающиеся в его ладонь. Брок вздрагивает ею, желая вырвать, но только медленно, по миллиметрам сжимает в ответ. Наслаждения больше нет, а ещё Стив ясно дал понять — ему это не нужно. Брок не знал, как с этим разбираться. Если вдруг его план выгорит, если вдруг ему повезет настолько, что все это, разрушенное, будет возможно восстановить, как он будет разбираться с этим, а? Мысль можно будет игнорировать, но тупой сантимент уже вживился в его плоть и собирается там осесть. Где-то рядом с тянущей тоской по наслаждению, чуть правее его.       — Когда меня разморозили… — Стив выдыхает длинно и опаляет теплом собственного дыхания его затылок. Его прикосновения пропадают, слово утаскивает их всех на десяток месяцев назад. Брок слышит, как Стив выдавливает мазь на пальцы, но слышать его слово не желает. Лодыжка уже не воет так сильно, лишь пульсирует легкой болью — бежать все равно не получится. Ни с ней, ни с двумя шприцами с обезболивающим. Он выдает им оружие, выдает им роли и пули, но не ради этого. Не ради подтверждения — долго и счастливо существует для кого-то, в случае остальных оно всегда лишь блажь и иллюзия. Стив говорит: — Ты был единственным, кому было совсем ничего от меня не нужно. Это может звучать глупо, но… это время, Вашингтон, сомнительный Фьюри и… И Баки. Баки, который был мертв, — Брок не смотрит, не чувствует и притворяется, что не слышит. На словах собственного имени Джеймс сжимает его пальцы чуть крепче, и Броку хочется почти взмолиться, чтобы они просто переключились друг на друга прямо сейчас. Чтобы Стив не говорил этого. Чтобы не смел произносить — он ждал большего соответствия от Брока. Но так и не дождался. — Я просто хотел вернуться во льды… Мне не нужно было все это, но я был так сильно нужен им. И ЩИТу, и Фьюри, и Наташе, и всем остальным. Они ждали, что я спасу их. Они смотрели именно так: что я сейчас со всем разберусь, решу все их проблемы и всем помогу. Капитан Америка, вот кто был нужен им, — с шорохом постельного белья отложив мазь, Стив осторожно приподнимает один его локоть и касается ребер сбоку собственными пальцами. Он размазывает мазь почти неощутимо, ласковым, изнеженным прикосновением. Брок так не умеет. И учиться не собирается вовсе, но в моменте думает только о том, насколько это прикосновение отражает Стива. Не гордость, не справедливость, не Капитана. Именно Стива. — А мне просто нужно было почувствовать, что я… Что я это все ещё я. Не только Капитан Америка, не только лидер, не только все эти статусы и регалии. И тут появился ты… Тебе было так сильно плевать на Капитана Америка, что вначале это было даже почти оскорбительно, если честно, — Стив смеется и Брок просто чуть закатывает глаза под закрытыми веками. Ему не нравится это жжение, что он чувствует в них, ему не нравится ком, заперший горло, только Стив смеется так, будто бы все в порядке — Брок вычленяет из этого наиболее важное. Стив смеется. Стив живой. Стив справляется с тем уроном, который ему принесли разрушения, а значит будет в порядке. Думать о том, как он сам будет жить с этой тоской по наслаждению, Брок не собирается. И весь его план из говна и палок проваливается. И бежать некуда, и не с кем драться, и не от кого защищаться, и… И Стив просто говорит: — Ты дал мне это. Пока остальные ждали, когда я спасу их, и требовали этого, ты спас меня. Просто так. Просто потому что ты — такой человек. Просто потому что ты спасаешь, ты защищаешь людей, когда видишь, что они не справятся сами. И ты не спрашиваешь разрешения… — покрыв мазью его бок, Стив прижимает к нему собственную ладонь, но не давит на ребра. Другая его рука обнимает Брока поперек живота. Он прижимается со спины, пачкая футболку всей не впитавшейся мазью — вот о чем Брок думает, отказывая себе в любых других мыслях. Ему вспоминается Нина: тогда, в то злосчастное, жестокое утро она говорила со своим сыном такой же интонацией. И Брок рыдал похмельной мразью, сжимая зубы до боли. Сейчас подобного позволить себе не мог. И все равно потянул подбородок выше, желая освободить больше места в глотке и изжить оттуда сраный ком. Это не могло помочь, как, впрочем, и все остальное. Стив не собирался его убивать — он уже убивал его, он уже его убил, ему просто нужно было сделать крайний выстрел и сказать: он ошибся. Он ошибся в Броке, ошибся в выборе, он плохо подумал. Брок не собирался думать о том, был ли готов к чему-то подобному. Он умел убивать, он умел умирать, он умел… Стив сказал: — И ты продолжаешь делать это. Ты защищаешь меня от моего желания защитить Баки от Тони. Ты защищаешь Баки от кошмаров и Солдата. И ты защищаешь нас от себя, но мы… Не надо защищать нас здесь. Мы не маленькие, Брок. Если тебе плохо с нами, если мы тебе не нравимся…       — Хуйню несёшь, — меж его губ вырывается хрип и нечленораздельная речь. Это отказ и граница. Жесткая, непримиримая и грубая. Четкая. Выхолощенная. Мягко трущийся о его плечо щекой Стив замирает, останавливается и затыкается. Вот о чем он думает. О том, что Брок сторонится их, потому что они плохи, они — не то, что ему нужно. Попытка поднять голову не прочищает ему кома в горле, но с этим справляется резкий, чуть болезненный виток абсурда. Он возникает в пространстве, поддаваясь словам Стива, он раскручивается, поддаваясь пальцами Джеймса, сжимающим его собственные тепло и внимательно. Они идиоты, но, впрочем, обвинять их в этом немыслимо и даже жестоко. Ему стоило предусмотреть это ровно так, как он предусматривал, но иначе — он ни разу не произнёс вслух, как сильно они нужны ему, понадеявшись на то, что это понятно.       Для человека, который умел лучше других минимизировать риски и забирать сопутствующий ущерб, это было очень безответственно. Ванда бы точно ему сказала, что это очень безответственно.       Джеймс не хмыкает, но фыркает смешливо и неожиданно тихо смеется. Бормочет еле слышно:       — Какой же ты придурок, Брок… — и в том его бормотании чувствуется что-то мягкое, что-то больше похожее на Стива. Эта нежность, верность или как бы иначе оно ни называлось оказывается заразна. Джеймс отпускает его руку, тянется за мазью, пока Стив вновь целует его — теперь это плечо. Брок отказывается думать о чем-либо, кроме того, остается ли на его губах след мази. Не то чтобы это помешает поцеловаться, если что-то подобное ещё вообще возможно или разрешено. Брок все равно думает. И вдыхает глубже. Резь в глазах унимается, сворачивается. Стив же так и не говорит, что ошибся. Но говорит кое-что более важное и перечеркивающее его последний крик и всю его последнюю злость. Ему хорошо здесь. Он хочет быть здесь. Сомневается, что нужен, но это… С этим придется разобраться. Выстрелить, вправить кость, что угодно сделать и нахуй метафоры. Произнести: был пиздец и поэтому теперь так, но это не значит, что не нужны. Тронув чуть прохладными от мази пальцами его ребра спереди, Джеймс говорит: — Расскажи. Просто расскажи и всё.       Он не дает обещания не смеяться и не шутить. Стив молчит, все ещё обнимает его и целует где-то за ухом. Ласковый, изнеженный Стив… Брок приоткрывает рот и говорит, хрипя:       — Дайте мне время. До нового года, — если бы его глаза были открыты, он бы точно закрыл их. И скрылся, и спрятался. Делать этого было негде — на выжженном пепелище оставалось только притвориться мертвым в надежде, что никто не станет отстреливать трупы перепроверки ради. И как бы Брок не любил надежды, сейчас не собирался их в себе оставлять тоже. Но не взять из чужих рук вместо пули просто не мог.       Потому что Стив уже произнёс и мертвая боль внутри стихла. Потому что Джеймс смеялся тоже и он был здесь, он говорил, он не молчал, как сраная, ебучая канарейка.       Между Луной и Солнцем ему было место. Уже не будто бы. И уже без любых кажется и возможно.       Помедлив, Джеймс сказал:       — Хорошо. Но я скажу Хелен, чтобы она начала делать сыворотку правды, потому что… Что бы там ни было, мы любим тебя. И мы не хотим терять тебя из-за того, что ты придурок, — это было честно, чуть сучливо и точно с усмешкой. Брок бы хотел открыть глаза и посмотреть на нее, но положение не позволяло. То самое, в котором Стив потянулся ладонью к его лицу, тронул губами щеку, разворачивая к себе, а после поцеловал.       Брок мог бы думать о чем угодно, но думал только о том, что у его губ и правда не было привкуса мази.       Ещё — о том, что они были ему ровней намного больше, чем он мог даже от них ожидать. Они были ему ровней. И он, крайний урод и придурок, правда мог позволить себе опереться на них. ^^^       Тонкая золотая полоска металла огибает его палец, многозначительно требуя к себе внимания последние три дня. Не то чтобы Баки не смотрит… Он просто пытается и дальше притворяться, что все в полном порядке. Получается, конечно, из рук вон плохо, получается буквально отвратительно, но, впрочем, у всех них получается именно так.       Все рушится — вот как это называет Брок в ночи, сидя прямо перед ним и нестерпимо сильно воняя травяной мазью, кровью, а ещё смесью смертельной боли и разочарования. Баки не собирается давать название этой смеси ни тогда, ни после. Солдат простое сует ему в мысленные руки одну из своих редко доставаемых ассоциативных карточек.       Баки не берет, потому что на ней изображено разбитое сердце.       Солдат ее все равно так никуда и не убирает. Солдат продолжает держать ее в руках.       Они больше не разговаривают. Ни они с Солдатом, ни они со Стивом и Броком. Не то чтобы кто-то с кем-то ругается, но факт ожидания определенно становится самому Баки поперек горла. Брок просит времени, а пахнет не трусостью, но травяной мазью и будущие две с половиной недели ходит с двумя эластичными бинтами: на лодыжке и ребрах. Именно ходит за что получает внимательный, суровый взгляд от Стива по десять раз каждый день, а ещё двадцать две угрозы от самого Баки начать носить его на руках. Угрозы считает, конечно же, Солдат.       Он считает их, он считывает частоту сердечного ритма командира, а ещё молчит — последнее становится главной причиной отсутствия любого диалога. Не то чтобы Баки стремиться начать хотя бы единый, но определенно замечает меньше чем через сутки.       В его голове становится идеально тихо.       — Ты же проиграешь, Родригес, не тяни и ходи уже. У Таузига одни козыри, — голос Мэй будит его, пускай Баки и не успевает заснуть. Взгляд, устремленный вовнутрь точно так же, как последние недели, быстро фокусируется во вне — Рождество, башня Старка, ему нужно доделать салат. Золотая полоска кольца привлекает внимание первой. У Стива точно такое же, только серебряное: Брок сказал, что так безопаснее. Меньше внимания газетчиков, меньше шуток со стороны. Так безопаснее и спокойнее именно для Стива — вот как Брок сказал, надевая свое кольцо.       Это было три дня назад, но определенно не было рождественским подарком. И все же думать об этом, об этих кольцах, слишком громким для молчаливых полосок металла, было много предпочтительнее, чем о чем-либо другом. Например, о Солдате. Или — о той информации, что они со Стивом находят за десяток дней до Рождества.       Информации о Броке Рамлоу.       — Ты без пяти минут моя жена, разве ты не должна быть на моей стороне? — Родригес недоволен, но отнюдь не по-настоящему. Он смеется и шутит последние полчаса с момента, как они собрались, а ещё время от времени отпивает пиво из жестяной банки, что стоит между его ног на обивке дивана. Они вроде бы в отпуске, — они все, и СТРАЙК, и он сам, и Стив, и Брок, — но все пиво в холодильнике только безалкогольное. А холодильник заполнен под завязку. Это Рождество. Башня Старка. Ему нужно доделать…       — Не подвисай, принцесса, — неспешно готовящий Брок проходит мимо него и трогает за локоть легкой рукой. Баки вздрагивает, потому что теперь Солдат молчит, потому что теперь у него золотое кольцо на пальце, потому что они все замирают в ожидании, а ещё потому что жестокость, что прячется глубже всего, оказывается непомерной и не перевариваемой.       Баки не знает о ней, но просто идет за Стивом, когда тот неожиданно начинает искать. Баки идет за Стивом и они доходят, но ни один из них не остается доволен найденным. Ни один из них не произносит ни слова, но каждый еле держится, чтобы не заорать. Брок же не требует и вряд ли просит — просто говорит, что ему нужно время. Брок не отказывает им, Брок буквально признает, что та тайна, которую они находят за десяток дней до Рождества, действительно есть. Баки же прямо сейчас оборачивается на него мимолетом. Смотрит в затылок, потому что взгляда глаза в глаза ему никто не отдает. Ещё смотрит чуть ниже, куда-то между лопаток.       Они тратят тюбик мази за первые полторы недели, но никто не рассказывает Хелен, куда именно, когда он приезжает к ней за вторым. Хелен теперь сидит в башне Старка, там у нее вроде и кабинет, там у нее вроде уже даже есть пара больничных палат. Это вряд ли можно счесть за повышение, но притворяется она хорошо и качественно: без лишних вопросов верит ему, когда Баки говорит, что шрамы болят, но осматривать его не нужно. Она притворяется, потому что знает правду, знает о Чехии, или притворяется ещё по какой-то причине. Считывать так хорошо, как раньше, больше не получается. Солдат молчит всегда, кроме того единого дня, когда они со Стивом находят бесчеловечность, и перебирает все свои ассоциативный карточки сутки напролет. Он не знает, что с ними делать, временами поднимает к нему глаза на мгновение, но ничего не просит. Все же — молчит. От его молчания Баки не лишается ни скорости реакции, ни сноровки, ни возможности чувствовать запахи, только считывать так хорошо больше не получается все равно.       Идеальная тишина посреди его головы, что была столь желанна долгое время, недели спустя ощущается тягостной и тоскливой.       А мазь растрачивается быстро. Он едет за новой, потому что у них формируется что-то похожее на традицию — каждый вечер перед сном они сажают Брока на постель и замазывают все его синяки. Не то чтобы кто-то насильничает, Брок садится сам и под суровым взглядом Стива, и под чуть менее суровым взглядом самого Баки. Быть жестким как-то совсем не получается. От Брока пахнет — постоянно и плотно.       Пахнет травами, а ещё тяжелой удушающей болью и не трусостью, но страхом, который Солдат никогда не переваривал. От Брока пахнет им просто возмутительно, только Солдат не отворачивается и не начинает мыслить о том, чтобы грохнуть своего очередного ссыкливого командира.       Баки не знает, как так получается. Солдат молчит, не разговаривает и не то чтобы Баки пытается выспросить у него что-нибудь, но сам себе ответить не может точно — этих запахов правда не было раньше или он просто не замечал их. Травами Брок никогда не пах и в том была виновата мазь. Но удушающая сердечная боль? Или страх? Это становится традицией у них — вечер, мазь и Брок посреди кровати. Он почти не выебывается, он говорит, он отвечает на их вопросы, они ведут какую-то беседу. Она, эта беседа, формирующаяся в неспешный, неторопливый диалог, отчего-то напоминает их первое свидание. И время тянется, тянется, тянется, а Брок отвечает на вопросы. Если бы Солдат говорил с Баки, он бы точно сказал, что это нецелесообразно и что они все ещё угроза. Он точно подобрал бы этому какое-нибудь слово, только у Баки все равно совершенно не получалось быть жестким.       Каждый раз, смотря на Брока, он думал, и думал, и думал о том, как тот признается Нине, что все это — смертельно для него. А после думал о том, как ему снится кошмар и как он возвращается, укладываясь между ними со Стивом. Думал о том, как он садится между ними, давая намазать все свои гематомы и давая позаботиться о себе, а ещё просит время, признавая наличие тайны. Если бы те глубокие-глубокие рвы, о которых говорил Стив, действительно существовали в реальности, они бы точно иссыхали до самого второго дна в такие моменты.       Именно поэтому быть жестким настолько, насколько он точно умел, у Баки не получалось. Каждый раз поднимая к Броку глаза, он чувствовал, как внутри светится, ширится и растет уважение. К силе и мощи, к устремленности… Брок был придурком, потому что только придурок мог бы нарочно заставить их ревновать, но вместе с тем весь этот план не был нацелен на их со Стивом переживания, и видя эту мысль внутри собственной головы, Баки чувствовал, как сердце начинает биться сильнее и крепче.       У Брока был план. Как и всегда. Как и в любых обстоятельствах.       Но совсем не так, как обычно.       Из всего, что Баки знал о нем, он точно мог сказать, что Брок был больше одиночкой. Он был командиром. Он командовал СТРАЙКом, он распоряжался ими, как умелый гроссмейстер шахматными фигурами, но все же никогда не стремился прикрыть ими собственный зад. Ни ими, ни им самим, ни Стивом. Каждый новый его план был рассчитан на банальное — все выживают, он обеспечивает. Выживание, безопасность, минимальный ущерб и низкие риски. Брок обеспечивает, Брок командует, Брок разбирается сам… Но после кошмара, после того, как пахнет крошащей кости болью и разрушительной злобой, все равно ложиться между ними, как будто бы соглашаясь не быть в одного в этот момент.       У Баки так не получается. Говорит ли Солдат тогда, когда их обоих настигают кошмары в октябре, молчит ли сейчас — у Баки не получается и он не уверен, что правда когда-нибудь получится. Просто произносить вслух банальные вещи, типа:       — Купим молока, ладно? Солдат хочет смесь, — или, что много важнее, — Здесь есть поблизости какой-нибудь полигон? Солдат хочет проверить чего Стив стоит в полевых условиях, потому что Солдат хочет найти то, за что будет сам его уважать…       У Баки не получается. Он не пытается, он не пробует, он держит рот на замке, вышвыривает ключ и крепкой мысленной рукой держит себя от любых глупостей. Солдат помогает не впервые, но в первый раз именно так, как Баки подходит больше всего: он затыкается нахуй. И в его собственной голове воцаряется идеальная тишина. Только звучит она все равно слабым, вызывающим ярость эхом:       — Вероятность постоянного ухудшения функционирования командира девяносто семь процентов.       Баки слышит это эхо, Баки молчит ничуть не меньше Солдата и продолжает, продолжает, продолжает смотреть на Брока, желая спросить лишь единое: как, нахуй, он это делает и где самому Баки научиться также.       — Тебе нужна ещё какая-нибудь помощь? Я почти доделал салат… — Баки смаргивает, но взгляда от чужого затылка не уводит. Они с Солдатом не разговаривают, они со Стивом и Броком почти не разговаривают тоже. Никто не ругается, но ожидание давит куда-то в основание затылка и мешает придумать хотя бы единую идею для обычного разговора. Вместо них они теперь вечерами мажут гематомы Брока, а ещё спрашивают. Когда познакомился с Ниной, были ли друзья в школе, как подружился с Джейком… Брок отвечает. Рассказывает им даже про ту хуйню, которую Родригес творил в первый год, как сформировали СТРАЙК, и Баки почти загибается от смеха. Стива эта история буквально доводит до слез. Брок в тот вечер, конечно же, не смеется.       Но когда Баки замечает, как мелко и мягко он улыбается, у него кажется разбивается сердце. Приятно, осторожно и именно так, как хотелось очень давно — совсем не по-настоящему.       Не оборачиваясь назад к миске с салатом, он обращается к Броку, что отходит к холодильнику. Баки так и не узнает, как именно случается тот разговор, как это вообще происходит, но Тони разрешает им отпраздновать Рождество на том этаже, где они жили летом. Брок то ли просит его, то ли покупает у него это разрешение и не то чтобы вообще обосновывает свое предложение. Баки догадывается только потому что молчащий Солдат берет в руки новую ассоциативную карточку — на ней нарисован одноэтажный частный дом. Эту карточку Солдат сжимает в пальцах так, что она чуть не крошится в его руке прямо посреди их головы, но они это так и не обсуждают.       Не обсуждают факт того, как ожидание сменяет собственный вектор, после того, как они со Стивом находят это — беспринципную, омерзительную и лицемерную жестокость.       Брок не комментирует своего предложения, касающегося Рождества, говоря, что на этаже в башне больше места и им не придется докупать стулья, чтобы после те стояли по квартире без дела. Ещё говорит, что их кухня к такому просто не готова — СТРАЙК, зайчонок и двое суперсолдат. А Стив улыбается и прячет в той улыбке точно то же понимание, которое обретает и Баки, когда Солдат берет в руки новую ассоциативную карточку.       Свою территорию Брок охраняет ничуть не меньше, чем собственные тайны. Ту самую территорию, безопасную и защищенную, которую Брок вряд ли когда-либо имел в собственной жизни.       Откуда Солдат вообще берет их, эти ассоциативные карточки, Баки не знает. Они просто появляются снова, и снова, и снова в их сознании каждый раз, как он оборачивается вовнутрь. Один домик из них построить уже не получится — всех ассоциативных карточек хватит на четыре коттеджа и маленькую школу. И это минимум, но, впрочем, никто не разговаривает и ничего не обсуждает. Баки замечает идеальную тишину быстро, тосковать начинает медленнее, но все продолжает, и продолжает, и продолжает смотреть на Брока.       Его сила, жесткая, юркая и настойчивая, привносит внутрь слишком много уважения. Уже не зависти, но какой-то мелочной надежды — вдруг когда-нибудь у Баки получится так же. Потому что теперь он знает и не думать об этом знании не получается вовсе. Кольца спасают, но собственным появлением запаздывают, а ещё, в первый лишь миг, вызывают какую-то вопиющую беспомощность и желание разрыдаться.       Потому что когда Брок приносит их, они со Стивом уже знают. И в нем самом это знание вызывает лишь единое желание: приставить Тони дуло к виску и принудить его сконструировать сраную машину времени. И в этом желании Стив отличается от него вряд ли.       — Я на твоей стороне, но ты проиграл Ванде, Родригес, уж не обессудь, — стоящая за спинкой дивана, у Таузига за спиной, Мэй смеется заливисто и точно поглаживает Ванду по спине быстрым движением ладони. Ванда негромко смеется тоже. Баки не знает, насколько хороши в реальности карты Таузига и настолько плоха рука Родригеса. Баки не знает, потому что Солдат не реагирует: он не запоминает произносимые масти, он будто вообще не участвует больше во всем, что происходит снаружи. Теперь он молчит и сутки напролет перебирает свои ассоциативные карточки.       Возвращением Брока из Чехии его закорачивает лучше, чем любым обнулением.       Только думать о том, настолько ли оно является болезненным, Баки отказывается. Потому что знает и так: обнуление против Чехии пасует, проигрывает и умирает так же, как Чехия — против той информации, что они находят вместе со Стивом за десяток дней до Рождества.       — Все уже почти готово, принцесса. Просто расслабься, — пожав плечами, Брок тянется к банке с пивом и достает себе третью. Сейчас не улыбается так, как когда рассказывал про Родригеса и первый год СТРАЙКа. И тогда-то улыбался вряд ли из-за истории — это Баки почувствовал. Вдохнул всем собой в перерыве между безостановочными смешками, вдохнул сквозь весь запах трав, сквозь всю бесконечную боль и весь ужас. Брок улыбался тогда и пах так, будто был чрезвычайно влюблен.       Насколько суров был бы Стив, если бы Баки сказал, что будет жалеть уже через пару дней, когда все гематомы Брока окончательно пропадут? Говорить этого он, конечно, не собирался, но точно планировал жалеть и тосковать. И мечтать — вновь вернуться туда, где несуществующие в физической реальности глубокие-глубокие рвы, придуманные Стивом, высыхают до самого второго дна.       Брок предлагает ему расслабиться и достает себе пиво. Он закрывает холодильник, на его безымянном пальце мелькает отсветом черная полоска металла. Теперь у него тоже есть кольцо и СТРАЙК полным составом улюлюкает и шутит четырежды, что он женатик, ещё полчаса назад, когда они только заполняют этаж собственным присутствием и голосами. Брок отвечает в привычной, грубоватой манере и предлагает не завидовать. Он больше не говорит, что кто-то что-то выдумывает и что кому-то что-то кажется.       Он просто говорит — не завидуйте.       Мелькнув улыбкой, Баки опускает глаза назад к салатной миске и вновь чувствует прикосновение: проходя мимо него, назад к плите, Брок трогает его где-то посреди спины поверх футболки, проводит линию двумя пальцами. Сидящий за столом Стив, очень занятый якобы отправкой сотен рождественских поздравлений всем знакомым, вздыхает с довольством и, конечно же, замечает происходящее. Не комментирует. Просто пахнет.       Счастьем и серебром полоски кольца на пальце. А ещё спрятанной тайной — они не сговариваются, но вряд ли хотя бы один из них правда чувствует в себе силы, чтобы сказать Броку, глядя прямо в глаза: они знают. Они знают и они ненавидят, и они злы, и они в ярости. Они знают, но это не имеет ни веса, ни значимости — Брок не примет этого. Скажут они шепотом и достаточно твердо, как бы они ни сказали, Брок не примет этого, потому что прячет это глубже всего остального. И ГИДРы, и людей, умерших на его руках, и всех собственных планов.       Поэтому они молчат. Только Стив все равно пахнет — счастьем и серебром полоски кольца, надетого на безымянный палец.       Женатики? Баки не думал об этом. Ни в прошлом веке, ни в этом, но в этом в особенности. Последним, что он мог бы представить себе, что он мог бы только себе предположить, был Брок, возвращающийся к вечеру в квартиру и сажающий их в кухне. Последним был Брок, закрывающий обе двери, закуривающий и ставящий на стол перед ними небольшую квадратную коробку. Последним был Брок, говорящий:       — В них встроена голосовая связь и возможность высылать точные координаты местоположения. Высылать и запрашивать. Из любой точки этой планеты.       Всегда быть на связи и всегда знать, если необходима помощь. Всегда быть в курсе, насколько жива нитка чужого пульса и насколько на самом деле хороша ложь. Не о Наташе, но вдруг… У Солдата внутри его головы вздрагивает ассоциативная карточка прямо в руке, мелкое покачиваются длинные пряди волос. Что изображено на карточке, Баки не видит. Он смотрит в салатницу, он чувствует, что хотел бы все же услышать это самое слово Солдата — легкое неодобрение. Или констатация факта.       Брок им не изменял. Брок заставил их ревновать, чтобы они загнали его в угол и заставили признаться в чем-то, потому что сам он был на это неспособен. Ещё Брок попросил времени, только вовсе не знал: они выдали ему все время, что было у него на руках, пока свое собственное продали за информацию. Брок вовсе не знал, что признаваться было уже не в чем, и рассказывать ему об этом никто не собирался.       Просто потому что ни он сам, ни Стив точно не знали, как подобрать для подобного слова. И как объяснить — жестокость имеет власть, не определяет и никогда определять не будет. Определять кого-либо у жестокости просто не получится.       И Баки, быть может, не должен был понимать это, все это и Брока в частности, так сильно, но именно что понимал. Внутри него сидел теперь уже молчащий Солдат, в голове стояла идеальная тишина. Та самая, которую он жаждал слышать последние долгие месяцы. Та самая, что сейчас ощущалась неверной, некорректной и немного тревожной. Та самая, что напоминала слишком настойчиво: рядом с ним был Брок, который был жесток и силён, и, быть может, когда-нибудь Баки смог бы стать таким же. Достаточно сильным, и мощным, и смелым, чтобы произносить вслух:       — Купим молока, ладно? Солдат хочет смесь.       С точкой и без троеточия. Без неловкости. Как данность, как факт, как реальность — Солдат есть, он был, он будет, он не уйдёт. И он нуждается во внимании, он нуждается в объяснениях, в тихом месте, в смесях хотя бы один раз в день. Потому что смеси привычны. Они поддерживают его функционирование, будто бы напоминая ему о том, кто он есть. Он ведь лучшее человеческое оружие, верно? Баки хочет услышать хотя бы единое его слово, но вместо него слышит другое:       — Желание.       Вся гостиная, включающая в себя и кухонную зону, и высокий обеденный стол, заполнена рождественскими мелодиями, что льются из-под потолка. От дивана, находящегося далеко за его спиной, слышится смех Джека и улюлюканье Мэй. Родригес, похоже, проигрывает. Как такое получается и почему, Баки не знает. В картах Родригес хорош, он частенько обыгрывает Брока — так о нем говорит Мэй, когда Родригес не слышит. И после всегда добавляет с усмешкой, что прячет в себе влюблённую, беззащитную улыбку слишком хорошо:       — Только его не хвали, а то зазнается… — Родригеса Мэй любит очень. И почему-то Баки не сомневается в том, как сильно она меняется, когда они остаются наедине. Колкая, ироничная брань уходит точно, все улыбки, вероятно, остаются полностью без защиты. Их двоих даже Солдат считает хорошей парой, пускай они не сильно-то обсуждают между собой что-то подобное. Однажды, где-то среди осени и совершенно не случайной тренировки СТРАЙКа, на которую они едут вместе с Броком, Баки чувствует толчок одобрения изнутри — Родригес роняет Мэй на ринг жесткой, твердой рукой наемника и убийцы. Он не жалеет ее, пускай уже через две секунды, засмотревшись в ее лицо, оказывается жертвой подножки.       Солдат же одобряет и считает это верным: то, что они не жалеют друг друга, не позволяя сантиментам мешать функционированию, — рабочему, как мысленно добавляет сам Баки, — то, насколько они действительно подходят друг другу. Распиздяй-Родригес и ловкая, ещё немного и почти равная самой Рыжей, Мэй. Прямо сейчас они расселись на диване вместе со всеми остальными, и Баки помнил точно: Мэй за спинкой опирается на Таузига, сидящего напротив Родригеса, сбоку от Мэй то и дело перетаптывается на месте Ванда, что держит в руках своего плюшевого зеленого Халка, у Родригеса за спиной Джек. Вряд ли им сильно удобно из-за того пропавшего куда-то журнального столика, что должен стоять перед диваном, но все же они играют в карты уже полчаса кряду, раскладываясь на тканевом сиденье.       Играют, смеются и то и дело подпевают очередному рождественскому синглу.       А после звучит:       — Ржавый.       Баки моргает, но не может ни отвести взгляда, ни двинуться. Его слух улавливает чужую, отличную от привычной английской речь сквозь мелодию и поющий голос, только он не верит вовсе. Это ведь Джарвис, это ведь он заправляет всем здесь, его ведь создал Тони Старк, как и всю эту башню, как и весь свой собственный что костюм, что мир. Безопасность здесь возведена в абсолют — даже больший, чем та, что есть в их квартире. В той их квартире, которую для них покупает Брок. В той их квартире, которую для них обставляет Стив.       В той их квартире, которую Баки почему-то совершенно перестает постоянно драить.       В этом просто пропадает необходимость — ровно так же, как и его волнение.       Все пространство вокруг вязнет в ожидании, но оно отнюдь не пахнет ни угрозой, ни отсроченной в будущее болью. Никто не смотрит на время, только Баки вновь и вновь смотрит на дату, еле держа живую руку при себе — та желает найти ручку и зачеркивать каждый новый день. День за днем. День за днем. Они больше не обсуждают случившегося. Они говорят, да-да, они точно говорят о чем угодно кроме этого, но именно это не обсуждают, даже когда Брок усаживает их за стол и ставит перед ними кольца. Стол не круглый и вряд ли принадлежит собственными корнями к переговорным предкам. Все их переговоры заканчиваются в первую же ночь и Брок просит время, требует себе, только отнюдь не так, как требует обычно. Утомленно и будто бы беззащитно — даже в этом положении, он умудряется побеждать, умудряется защищать все собственное больное и сложное.       Баки больше не завидует, но продолжает смотреть, потому что теперь знает. И не отворачивается, даже когда Брок приносит кольца и ему самому хочется беспомощно зарыдать от чужой непомерной силы. Не отворачивается, даже когда Брок говорит:       — Они нужны, чтобы я знал, если вам требуется моя помощь, — прямой, твердый и волчий взгляд, одна рука поверх стола раскрытой ладонью, обращенной вниз, поза расслаблена. Баки не верит ему в тот миг, прекрасно зная, что доверил бы ему все, что у него есть. И Стива, и Солдата, и собственную жизнь. Что угодно. Здесь нет ни исключений, ни нюансов. Только в тот момент не верит: в черной коробке без изысков и прямо поверх черной мелкой подушки лежат три кольца. Ему стоит пошутить по Гендальфа, Фродо и всю остальную фэнтезийную чушь, только Брок лживо, преувеличенно расслаблен и выглядит так, будто готовится нападать. Баки так и не шутит. Глядит на него, пока Стив молча и с опаской тянется к одному из колец. Его, конечно же, привлекает золото, и новая шутка, о короне для его высочества, тонет во взятой Броком паузе. Он не глядит ни на кого из них. Он смотрит на кольца. А после он говорит: — И чтобы вы знали, если мне потребуется ваша.       Его ладонь сжимается в кулак, на шее вздуваются жилы, желваки перекатываются под кожей. Баки глядит на него, чувствуя смесь ароматов, что отказываются быть идентифицированными из-за молчания Солдата, из-за его отсутствия. Баки глядит на него и думает, думает, думает только об одном-единственном.       Брок улетает в Чехию, а до этого оказывается нарочно в слишком компрометирующей позиции — он нуждается в том, чтобы они изловили его. Уже не так, как в посреди июля и посреди ринга. Уже по-настоящему. Он нуждается в этом и ставит на кон всё, что у него есть. Он жертвует всем тем, чем не дорожит будто и якобы, чтобы именно все это спасти. Все то, что рушится прямо сейчас по его мнению, но… Брок улетает в Чехию, а только за десятилетия до этого случается то самое. Солдат определяет это так:       — Вероятность постоянного ухудшения функционирования командира девяносто семь процентов.       И Баки бьет, Баки уничтожает изнутри, а представить просто не получается: ни Брока маленьким, ни жестокость, которая его убивает. Солдат говорит, потому что он хорош в составлении психологического профиля, они со Стивом дают Солдату слово, потому что сами не находят или просто не видят. И тогда Солдат говорит — Баки поднимается из-за стола, из-за того самого стола, за которым сейчас сидит Стив и за которым они оба сидели за десяток дней до этого. Баки поднимается и наливает себе виски. Рокс не ищет, берет кружку и он не желает работать переводчиком, он не желает ничего вовсе, только Стив смотрит прямо на него. Стив не понимает языка программных кодов Солдата. Стив не понимает и ждёт, Баки же еле держится, чтобы что-нибудь не сломать, чтобы не приставить дуло Тони к виску и не вынудить его просто сделать невозможное: сраную машину времени, сраный, блядский кусок металла, который вернёт его назад и позволит ему сделать то, что сам Брок делал для него на протяжении года и продолжает делать до сих пор.       В этом нет благодарности. Тут не остается ни ее, ни желания выслужиться или удержать все то, что якобы рушится. Все, что остается в нем, так это раскалённая, кипящая ярость и сжимающаяся в кулак металлическая рука, когда он дешифрует Стиву слова Солдата. Все то, что рушится, развеивается призрачной дымкой в воздухе, оставляя после себя лишь единое ожидание: Брок не тот человек, который откажется предпринимать действия. Он просит себе время до нового года, а ещё медлит, и Баки не должен бы понимать, но теперь он знает, он понимает и он ждёт.       Что Брок станет делать, если так и не сможет сказать.       Что Брок станет делать, когда в ответ на все его молчание им придется сказать самим: они уже знают. Они уже все нашли и все в порядке. Жестокость имеет власть, но не определяет и никогда определять не будет. Весь Брок, какой есть, был и будет для них все таким же. Он силён, он тверд и жесток. И они любят его. И они ненавидят каждую жестокую секунду его омерзительного прошлого ничуть не меньше, чем он сам.       Попытка проморгаться не помогает. У него дергается кадык на попытке сглотнуть, взгляд фокусируется еле-еле на той деревянной ложке, что он держит в руках. Ему нужно перемешать ингредиенты для салата, ему нужно взять миску и поставить ее на стол. Кода нет, нет и голоса, это все просто иллюзия, ему же точно нужно, наконец, обсудить ее возвращение с Рейнор. И ее, и Солдата, ведь если у Брока получается, он может попробовать тоже. Он может приложить все усилия, он может быть смелым и крепким, он может, он может, он может.       Просто произнести вслух, без попытки спрятаться…       — Семнадцать.       Солдат поднимает голову только сейчас. Сидящий в окружении всей кучи своих ассоциативных карточек, он поднимает голову и впервые заглядывает ему прямо в глаза дольше чем на мгновение за последние недели. Его движение заставляет Баки вздрогнуть крупно и резко, а ещё заставляет почувствовать — его затапливает что-то, сравнимое разве что с животным, жесточайшим ужасом. Сквозь рождественскую мелодию еле слышно звучит слово, уже третье, и он не желает верить, что это реальность, так же, как не может ошибиться. Солдат поднимает голову. В его руке ассоциативная карточка с мультипликационным изображением черного ножа. В его глазах непонимание и множество вопросов, которые он больше не задаёт. Он не мыслит о них даже, он просто перебирает свои ассоциативные карточки, Баки же начинает и тосковать, и скучать, и ждать: вот сейчас, пройдёт ещё минута, и он услышит привычный, твердый компьютерный тембр посреди своей головы.       Не услышит. Поездка Брока в Чехию дестабилизирует Солдата новым, хитровыебанным способом, но в реальности лишь обнажает недосмотр самого Баки. Оправдаться уже не получится. Ни оправдаться, ни переложить вину, ни сказать какую-то чушь о том, что Брок их нахуй не ценит и о них не заботится — через три дня после его возвращения Ванда за завтраком рассказывает им, что ей снова снился кошмар, а после спрашивает, почему люди, которых любишь, во всех кошмарах всегда умирают.       Баки не знает, зачем Стив спрашивает:       — Почему во всех?       Баки не знает, никуда не смотрит и слушает только мерное, спящее сердцебиение Брока, звучащее из спальни, когда Ванда говорит: у Брока во снах эти люди всегда умирают и у нее тоже. На то, чтобы спросить, какие люди, ни у одного из них не хватает храбрости. Стив оборачивается к нему, незаметно, но ощутимо опускает ладонь ему на бедро под столом. Баки не смотрит и слушает только сердцебиение спящего Брока, но не позволяет себе даже попытаться себя же убедить — тому снится Патрик, или Кларисса, или кто угодно другой, только бы кто угодно другой, потому что… Так не получится. Так не получается и не получается, впрочем, ни черта. Потому что Стив не может улыбнуться Ванде, когда та спрашивает, какие кошмары снятся ему.       Стив лжет, что не видит кошмаров.       Баки просто не слушает и не смотрит.       Но прекратить думать не может: ему необходимо попробовать, потому что оправдаться уже не получится. Что бы ни делал Брок и кем бы ни был Стив, Солдат делит собственную территорию именно с ним. И именно с ним прекращает говорить после того, как Брок возвращается из Чехии. И именно на него не смотрит, пылая внутри них яростью лучшего человеческого оружия, когда они со Стивом дают ему работу и просят составить психологический профиль.       Солдат составляет тот быстро и точечно. Солдат выдает им дохренищу информации собственным твердым словом, но самым важным становится единственное, когда он говорит:       — Вероятность постоянного ухудшения функционирования командира девяносто семь процентов.       — Джарвис, выключи… — Баки не узнает собственного голоса, но, впрочем, почти его и не слышит. Интонация шуршит подобно металлическим пластинам руки, что молчат прямо сейчас. Его интонация вместе с голосом тонет в неожиданном смехе Родригеса. Тот, наверное, побеждает, потому что следом Мэй давится и закашливается, а Джек, это точно он, хлопает наемника по плечу. Он говорит что-то и кажется поздравляет с победой, но Баки не слышит.       Ровно так же, как его самого не слышит Джарвис.       И новое звучит:       — Рассвет.       Солдат глядит на него изнутри, но не думает ни о чем вовсе. Он молчит. Он знает все то же, что знает и сам Баки. Брок меняет им код активации и никому его не рассказывает. Помимо него знает Ванда, но она никогда не предаст их, потому что они — ее Медведик. Башня Тони Старка является безопасным, оборудованным местом и точкой сбора Мстителей. Тони Старк работает на ЩИТ. Он печется о собственной сохранности, очень дорожит Пеппер, а ещё начинает пахнуть состраданием на несколько секунд, посреди всего рассказа Баки о его жизни в качестве Зимнего Солдата. Только голос Баки все равно хрипит, дрожит и шуршит слишком тихо: он не желает прятаться прямо сейчас, ему нужно ровно обратное, но тело немеет резко и полностью.       Потому что за обеденным столом сидит Стив — он Капитан Америка, он гордость и он само высочество. Убрать его не составит труда, потому что сам он биться в ответ в полную силу не будет, под кодами же Баки будет плевать. Ещё потому что здесь Брок. Он неспешно, преувеличенно расслабленно насвистывает рождественский джингл и крутится у плиты, попутно отпивая безалкогольное пиво. На его руке, прямо на безымянном пальце, черная полоска кольца, которое в их дом было принесено именно им вместе с остальными двумя. Ещё потому что на диване расселся СТРАЙК, за его спинкой и прямо подле Мэй стояла малышка Ванда. У них не было оружия. Ни у кого в этой чертовой комнате не было оружия.       Пока из-под потолка звучала рождественская мелодия и от плиты уже тянулся ароматный запах вкусного ужина. Солдат хотел бы его попробовать? Он ничего не хотел больше. Он ничего не просил. Он больше не разговаривал, а ещё больше не смотрел ему в глаза. Будто случайно закатившийся под диван попрыгунчик, он медленно пылился в окружении собственных ассоциативных карточек. Баки смотрел на него и просто ждал, но почему-то ждал именно от него: слова, действия и новой, раздражающей назойливости.       О том, чтобы сделать что-либо самому, он лишь думал, не пытаясь даже рассмотреть мысль в виде действия среди всей собственной бесконечной трусости.       А потом прозвучало:       — Печь.       Его тело знало этот код ничуть не хуже тех нейронных связей, которые Брок якобы перекодировал — Баки не собирался сомневаться в этом, только чем больше слов слышал, тем лучше чувствовал, как привычный зуд растекается где-то у затылка. Мозг приходит в движение, каждая мысль перестраивается, напоминая уже самостоятельно без участия его или Солдата, как далеко располагает стойка с ножами, на каком этаже они находят и какой путь наружу по вентиляционным трубам самый короткий. Его колени становятся ватными и слишком мягкими, поддаваясь ужасу слишком быстро, но отнюдь не от собственного бессилия.       От мысли о том, что Брока не хватит. Ни его, ни смененного им кода, ни чего угодно другого просто не хватит против выученной за десятилетия реакции, потому что следом за единым словом звучит новое:       — Девять.       И Баки чувствует, как его глаза жмурятся. Остается ровно четыре. Слова диктуются с задержкой, но тембр и интонация идеальные до невозможности. Ему необходимо и жизненно важно привлечь внимание прямо сейчас, ему нужно сделать это до того, как будет произнесено последнее слово и будет выдан приказ. О зачистке? Априори. Иначе просто не получится. Будто волк в овечьей шкуре, он случайно оказывается посреди стада. Капитан Америка и предатель ГИДРы? Такие долго не живут. У них это буквально в родословной прописано. Ещё есть СТРАЙК. Ещё есть Ванда… Ей хватит сил остановить его и вырубить, только успеет ли она среагировать, если он кинется на нее — Баки не желает узнавать ответа на этот вопрос. Он жмурится и выдавливает с рычанием:       — Джарвис… Выключи… — голос звучит все тем же шепотом, но все же привлекает внимание. Баки еле слышит, еле различает сквозь гомон наемников, как вздрагивает сердцебиение Стива, и почти молится, чтобы не ошибиться. Он не может развернуться, он не может даже головы повернуть, еле стараясь отделаться от ужасающих картинок, что уже подкидывает ему сознание.       В них он приходит в себя посреди гостиной, залитой чужой кровью. Потому что Брока оказывается недостаточно и потому что Стив отказывается драться ним.       Потому что звучит голос, произносящий код, и…       — Бакс, все нормально? Если песня не нравится, я могу… — у Стива голос со вкусом имбирных печений и точно такие же поцелуи. Баки знает. Баки целовал его сегодня утром, где-то посреди завтрака. Тогда Баки был счастлив и в полном порядке, если не считать Солдата и жестокости, которую Брок прятал все ещё, не зная, что она уже всем известна. Тогда Баки точно-точно был счастлив, и правда старался не считать хотя бы Солдата — ровно так, как старался последние месяцы, годы или века. Это было немыслимо и нелепо. Прямо сейчас Солдат сидел, смотрел именно на него внутри их сознания. Смотрел и молчал, сжимая в пальцах одну-единственную ассоциативную карточку с нарисованным на ней мультипликационным ножом.       Баки не слышал его мыслей, но слишком хорошо понимал, что Солдат имеет виду.       Если они ухудшат собственное функционирование до максимума, они не смогут никому навредить.       А после звучит:       — Добросердечный.       — Блять… — Баки не помнит, чтобы слышал, когда Стив матерился в последний раз. Вероятно, в ночь возвращения Брока из Чехии, но точно не позже. Теперь они все жили в ожидании, пока лишь он один очень сопротивлялся: и тому, чтобы начать зачеркивать дни в календаре, и тому, чтобы признать, наконец — Солдат был нужен ему не только ради защиты. Солдат был нужен и необходим ему просто. Он уже был его частью. Он стал ей задолго до появления Брока и тем более задолго до новой встречи со Стивом. Солдат вырос на нем, на его личности, на всем том лучшем и худшем, что было в нем. Солдат был создан ими, чтобы им подчиняться, но для него появился ради защиты. Ради того, чтобы оградить его от жестокой, постоянной боли, от бесконечных экспериментов и множественных попыток протянуть электрические провода сквозь кости к самому мозгу, от кресла для обнулений и от пыток халатов, от мерзости командиров, от изнасилований, от наказаний и поощрений, выламывающих личность до самого основания, а ещё от… — Брок, они транслируют код.       Баки не помнит, когда Стив матерился в последний раз, но вздрагивает всем собой, с хлопком упираясь ладонями в поверхность столешницы, когда слышит: Стив считывает. Стив улавливает слово, Стив узнает его, Стив знает их все, потому что читал отчеты, и первым, что делает, становится именно это — он обращается к тому, чьего присутствия должно быть достаточно, но не думает вовсе о том, что с ними будет, если его окажется не.       — Мэй, отключись от Джарвиса. Живо! — Брок реагирует моментально, но опаздывает на злой год и даже больше. Баки слышит его голос, слышит, как смолкают чужие голоса — кто-то будто перерезает провод подачи звука в пространство. Тишины им никто не выдается. Из-под потолка так и звучит рождественская мелодия. Теперь она ощущается зловещей, жестокой и бесчеловечной. Баки же роняет деревянную салатную ложку на стол и жмурится, жмурится, жмурится. Одной собственной частью он все ещё не верит — это просто обман. Просто галлюцинация. Это просто… Брок рявкает резче: — Мэй!       — Сейчас! — и Мэй откликается тут же, дерганными, но точно твёрдыми руками, пытаясь отключить Bluetooth и разорвать, перерубить поток лживого Рождества и безопасного времяпрепровождения. Баки не видит ее, Баки не видит ничего вовсе, кроме белых пятен, вспыхивающих перед его жмуренными глазами, и кроме Солдата. Тот впивается пальцами в край одной-единственной ассоциативной карточки так, что тот мнётся и гнется в его руке. Он смотрит теперь только ему в глаза.       Он знает, что им нужно будет сделать ничуть не меньше самого Баки, только…       Умирать не хочется.       А после мелодия обрывается. И теперь уже тишина поглощает их, пожирает быстрым рывком и с щелчком собственной пасти. Баки слышит собственное напряженное дыхание, слышит, как чужие сердца бьются вокруг него. Они слишком близко, а Родригес ведь говорил и будто бы клялся — у них хуевое Рождество всегда через одно. Всегда чередуется. Всегда остается шанс на что-то хорошее, безопасное, не угрожающее ничьей жизни и сердцебиению. Он лгал вряд ли, но в моменте Баки чрезвычайно сильно хотелось спросить с него за это. Обернуться рывком, оскалиться, а после проорать, в какой момент все стало настолько громадным дерьмом, что теперь каждое их Рождество было хуевым. В прошлое он словил дестабилизацию. В это — собирался, похоже, убить их всех.       И Солдат точно знал, что им нужно делать, потому что теперь у Солдата были свои, у Солдата была постоянная поддержка функционирования, было право задавать вопросы и не было наказаний. Все это, новое и чрезвычайно неожиданно появившееся в его жизни с приходом Брока, вынуждало его мимикрировать и соответствовать. Теперь у него была настоящая жизнь, теперь он мог подпускать к себе людей со спины и с ножницами в руках, а ещё даже позволял им с Баки мыть голову каждый день. Дверь приходилось запирать на замок все равно, потому что шум фена лишал их слуха и возможности реагировать, но сам факт невозможно было ни перебить, ни разрушить.       Солдат менялся и адаптировался в новых условиях, даже не понимая до конца ни человеческой сути, ни того, какого черта все так носятся вокруг Стива. Он больше не ненавидел его. Он больше не желал зачистить его и даже не относился с презрением. В том его интересе, что был теперь в отношении Стива, было слишком много от Брока — который нарочно создавал лживый компромат на себя самого, который улетал в Чехию, а после возвращался и соглашался на все то, что точно претило ему. Заботу, опеку и бережность.       Потому что Брок точно знал — без этого не получится. И просто клал всего себя вместе со всеми своими страхами и сантиментами в жертву, чтобы только спасти все остальное, пока Баки так и продолжал игнорировать Солдата до крайности. Он не надеялся уже, что тот пропадёт, но жестокую злобу от его присутствия перебить не мог. Он боялся слишком сильно и все ещё не верил, что из этого действительно может получится что-то стоящее, настоящее, если он произнесет:       — Возьмём молока, ладно? Солдат хочет…       Он так и не произносит этого в то время как из-под потолка уже звучит новое:       — Возвращение на родину.       Тихий, шуршащий в динамике голос проговаривает звуки четко и даже почти не коряво. Он принадлежит Пирсу и Баки замечает это только сейчас, среди тишины гостиной. Голос принадлежит Пирсу, Стив же поднимается с высокого стула быстро и с легким, неприятным скрипом ножек об пол. Пока Баки дышит, но уже не пытается притвориться, что не происходит ничего совершенно, Стив поднимается с места, со скрипом суставов сжимает телефон в ладони. Баки помнит, что он отправлял рождественские поздравления, и не знает, хорошо это или плохо, если Стив не успел отправить их все. Баки не знает уже ничего, горбясь над салатной миской и не имея ни возможности, ни права открыть глаза. И тогда Брок говорит:       — Стив, звони Тони, скажи, что на башню произошла кибер атака. Где бы он ни был, пусть тащит свою задницу сюда, — сталь и твердость его интонации не помогают и не помогут уже никогда. Баки чувствует, что ему нужно уйти, что ему нужно сбежать, но не может даже двинуться. Его ноги срастаются с полом, пальцы скребут по мрамору кухонной столешницы. Случайно и не намерено он вспоминает, как впервые по-настоящему поцеловал Стива здесь. Он забрался на чертов стол, он чувствовал, что сойдёт с ума, если все это окажется шуткой, но так и не сошел. У Стива не оказалось для него ни единой шутки. И все началось точно не здесь, но именно здесь оно продолжилось. На этом этаже, в этой гостиной… Они жили здесь весь июль. Разбирались друг с другом и с последствиями существования ГИДРы. Завтракали, трахались и ругались. Даже дрались — Стив с Броком в той камере, где второй был вовсе не заперт, но откуда так и не сбежал.       Сейчас ничто из этого уже не имело смысла. Все приложенные старания отказывались быть оплачены и все рушилось. Так было вчера, так было сегодняшним утром и так точно должно было быть завтра. До нового года оставалось несколько дней, и Баки желал бы сказать, что не понимал вовсе промедления Брока, что злился на него за это, но подобные слова были бы самой наглой ложью, но не только потому что он уже знал все, что узнать только мог.       Видя, как Солдат смотрит на него и молчит прямо посреди их сознания, Баки понимал Брока слишком хорошо. И его, и все его промедления, и весь его страх.       — Насколько я знаю, он в Хорватии. Где-то на севере, — голос Родригеса звучит Броку в ответ почти синхронно со звуком снимаемого с предохранителя пистолета. Он вряд ли находится у наемника в руках, слышится ближе к Джеку, только Брок не отвечает и не реагирует. Он открывает какой-то кухонный ящик, с мелким грохотом тяжести вытаскивает другой, а после бросает его в сторону дивана через всю гостиную, говоря:       — Родригес, забираешь девчонок и выводишь их вниз, на улицу. Головой за них отвечаешь, понял? — для чего он добавляет крайнее Баки не знает. После почти двенадцати лет существования СТРАЙКа эта фраза звучит скорее как желание заполнить пустоту молчания и немного перемешать уплотняющееся в гостиной напряжение, только она не помогает. Родригес в ответ не смеется и не шутит. Вместо его ответа звучит:       — Один.       — Броки-Брок, я могла бы, ну… Помочь Медведику, — Ванда включается в разговор сама и совершенно без спроса. Баки дергается, чувствует, как ледяная капля пота стекает по позвонкам под его футболкой. Маленькая не торопится вмешиваться в его сознание определенно на удачу их всех, потому что Баки не желает, чтобы она видела его таким, чтобы она чувствовала его, а ещё не желает знать, как среагирует на нее. После того, как одно-единственное оставшееся слово будет произнесено… Никто будто бы не торопится, но в реальности, Родригес уже ловит пистолет, вынуждая Баки услышать шорох карт, что выпадают из его руки и осыпаются на пол. Набравший номер, твердый и нерушимый Стив уже прикладывает трубку к уху, следом за картами осыпаются и гудки. Один за другим, один за другим, один за другим… Если Тони не возьмет трубку, ничего не случится ровно так же, как если он ответит на вызов. Код уже зачитывается, они уже здесь и все действительно торопятся, только отнюдь не эвакуироваться — Баки морщится, стискивает зубы и чувствует, как горло запирает комом воздуха, который ему не выдохнуть и не вдохнуть.       Ему нужно рявкнуть на них, чтобы проваливали, но все же он не имеет на это и единого права, прекрасно зная: погоня точно спровоцирует их с Солдатом лишь сильнее. Сейчас их спровоцирует, что угодно, но лучше всего с этим справляется именно Брок, когда говорит:       — Ты уходишь с Мэй и Родригесом, зайчонок. Он справится сам, — и Баки дергается много раньше, чем отслеживает движение собственной мыслью. Его корпус распрямляется, тело разворачивается, открываются глаза. Жестокий, уродливый оскал искажает губы одновременно с тем, как два патрона высылаются в патронники — Джек и Родригес берут его на прицел, пока Мэй берет маленькую за руку и задвигает ее себе за спину. Баки видит их лишь краем глаза, а ещё видит Стива, стоящего за обеденным столом. От всей его лёгкости, расслабленности и изнеженности не остается ни следа, потому что звучит:       — Товарный вагон.       И Стив говорит без приветствия прямо в телефонную трубку, как только обрывается новый гудок:       — Нападение на башню. Джарвиса взломали. Это ГИДРА, — но смотрит лишь на него. Прямо, твердо, лживо не взволнованно он смотрит прямо на Баки, только взгляда в ответ не получает и не получит. Все рушится, вот как Брок называет это, только никто из них не мыслит, что в единый миг в их несуществующие разрушения вмешаются — во имя жестокой помощи и во имя возмездия, во имя власти, во имя контроля. Баки смотрит только на Брока, слыша тот самый, почти осязаемый щелчок, с которым его сознание замыкается. Баки смотрит лишь на Брока, желая взвыть и рявкнуть на него, какого черта Брок смеет говорить столь уверенно, что он справится, но вместо этого говорит:       — Я готов отвечать.       И из-под потолка звучит приказом и приговором, жестокостью, ненавистью, только уже вовсе не голосом Пирса — потому что Пирс мертв. Пирс мертв и его убивает именно Брок. Он стреляет ублюдку прямо меж глаз без жалости и сожалений так, как сам Баки никогда уже не сможет выстрелить в его отца. Его рука не дрожит в страхе или мелочном ужасе за собственную шкуру. Вот он весь и Баки влюбляется в него вряд ли случайно. За силу, за стойкость, за все жесткое и все то, редкое, но чрезвычайное мягкое, разительно Броку не подходящее. Баки влюбляется, но скучает: не только по говорливому присутствию Солдата, но и по прикосновениям. Ему хочется вернуться в ту злу ночь, где они оба сидят у дивана подле спящего Брока, а после тот просыпается. Он должен бы злиться и реагировать, но вместо этого просто гладит их по голове, будто послушного, слишком любимого пса. По холке и за ушами — его ладонь двигается неспешно, прочесывая пряди волос и не сжимая их в кулаке, отдавая вместо боли лишь какое-то странное смирение и признание.       Все, что происходит, является настоящим тогда. Все, что рушится сейчас, не является настоящим вовсе. Только голос из-под потолка уже звучит.       — Доброе утро, Солдат. Задание: зачистить этаж и обезглавить Брока Рамлоу. После выполнения подняться на сорок восьмой этаж, забрать коммуникатор для связи и проверить активацию детонатора. У тебя десять минут.       Брок не вздрагивает и не отводит взгляда. Его губы поджимаются, пока с тяжелым вздохом с дивана поднимается Таузиг — работа для него находится неожиданно, но, впрочем, чрезвычайно ожидаемо. Голос, которого Баки не знает и не узнает, выдает ему четкие временные рамки на выполнение миссии, но отнюдь не потому что кто-то будет преследовать его. Коммуникатор скорее всего обманка. Только код, и приказ, и заминированная башня — вовсе нет. Брок смотрит ему прямо в глаза и не вздрагивает, в то время как Стив говорит прямо в так и молчащую трубку:       — Башня заминирована, Тони, — а после просто сбрасывает вызов. Тони Старк ему так и не отвечает. Быть может, хочет, быть может, даже пытается, но так или иначе он сейчас совершенно на другом континенте. Даже если Родригес и врет ему про Рождество, что чередуется через одно в собственном поганстве, про Тони соврать не смеет. Он для подобного слишком большая фанатка, в нем для подобного слишком много уважения к мистеру Старку, а ещё слишком много чести.       — Таузиг, Роллинз, на сорок восьмой живо. Родригес, Мэй, спускаетесь вниз и помогаете девочке за стойкой эвакуировать башню. Стив, — Брок прямо напротив него и он не вздрагивает. Он не отводит взгляда, он смотрит ему прямо в глаза. Баки чувствует разницу, потому что не почувствовать ее невозможно: он все ещё здесь и он может мыслить, он может решать. Произнесённый код не заталкивает его в самую глубь сознания, только Солдата заставляет подняться все равно. Тот так и держит в пальцах последнюю взятую ассоциативную карточку, равняется, напряженно поджимает губы. Брок смотрит им прямо в глаза и делает вдох, но вовсе не спотыкается на имени Стива. Он распределяет чужие силы и навыки, и Баки верит, что ему хватит мозгов отослать Стива прочь и не позволить ему в происходящем участвовать. Потому что все дело именно в этом — их трое и у каждого из них есть собственная печать приоритетности. Они защищают друг друга теперь и всегда, они заботятся, они обеспечивают безопасность, но именно Стив спит в центре постели и будет спать там до конца времён. Он может быть Капитаном везде, но они с Броком знают кое-что важное: ему не обязательно быть им. Теперь есть они и Стив может выдохнуть, Стив будет в безопасности тоже, если сделает это. Брок же делает именно то, что умеет делать лучше всего: он предает Баки глядя ему прямо в глаза. Он говорит: — Остаешься здесь. Выполнять!       Говорит и тут же рявкает, подгоняя всех своих, чтобы они выметались нахуй. Никто не перечит ему, в то время как каждый видит, как Баки спокойно и твердо тянется ладонью в сторону стойки с ножами. Она располагается чуть позади него, но он не отворачивается от Брока, он не делает и единого шага в сторону. А ещё, конечно же, чувствует разницу — он все ещё здесь, он может контролировать собственное тело, только то покрывается зудом изнутри его черепной коробки.       Зуд требует выполнить приказ, возводя важность этого в абсолют. Зуд требует и угрожающе звучит наказанием, обнулением, ухудшением функционирования, если кто-то посмеет его ослушаться.       Баки берет нож на ощупь, видя, как его собственное тело сливается воедино с телом Солдата. Они движутся уже не как команда, никто не отдает никому главенство и никто никого не защищает — теперь они единый механизм и у них есть одна определенная цель. Голос приказывает откуда-то из-под потолка обезглавить Брока Рамлоу, а ещё приказывает зачистить этаж. Среди смрадного дыма этого приказа Родригес выходит следом за Мэй и Вандой из гостиной, но никто не оборачивается им вслед. Баки отпускает их и лжет, что догонит после, лжет, что потворствует этому невыносимому зуду, пока пальцы живой руки крепко сжимаются на рукояти ножа. Он выбирает его наощупь и выбирает, конечно же, самый большой из всех.       Самый большой. Самый острый. Самый убийственный.       Выбирает и выталкивает из собственной глотки рычание, почти не похожее на слово:       — Уходите, — его лицо искажается оскалом Солдата, они оба делают вдох и распрамляют плечи. Приказ уже прозвучал и зуд изнутри возводится в абсолют, обещая реальную, физическую боль в ответ на любой отказ действовать. Баки сжимает нож крепче, видя, как Солдат мыслит: в сердце получится вряд ли, там кость грудины, но можно вспороть живот крестом и разрезать лезвием внутренности. Кровотечение позволит драться полторы минуты, каждую секунду из которых одной рукой они будут держать собственные выпадающие кишки — это даст фору. Умирать не хочется, а ещё Брок сменил код, но зуд настолько силён, что почти заставляет дрожать его кости и нижнюю челюсть. Выходящий из гостиной последним Джек оборачивается на две секунды, будто бы действительно может слышать эту дрожь.       Оборачивается, но все равно уходит.       — Вот это видел? — Брок поднимает раскрытую ладонь на уровень собственного лица и кивает на черную полоску кольца, не отводя глаз. Он собран, он силён, он готов реагировать, а ещё он отдает Родригесу припасенный собой пистолет. Он остается беззащитен и знает это, но вовсе не пахнет страхом сейчас так, как пахнет им каждый раз, оказываясь вечером меж ними со Стивом. Все ещё молчащий в его голове Солдат, замечает это и точно хочет спросить, но так и не спрашивает. Брок говорит: — Это значит и в болезни, и в здравии, принцесса. Так что со своим предложением можешь нахуй идти.       Это звучит почти жестоко, но лишь потому что Брок все прекрасно понимает и все прекрасно видит — Баки глядит ему в глаза, Баки сжимает зубы и Баки внимательно слушает мысли Солдата, что к нему не обращаются. Солдат мыслит о том, что сонную артерию, даже обе, разрезать будет легче, чем живот. Нужно просто перехватить нож острием к себе, поднять руку и сделать два резких движения. Нужно просто ухудшить собственное функционирование и… Брок видит это, потому что они чрезвычайно похожи. Все втроем, но Баки с Броком в особенности. Они здесь и они существуют во имя защиты солнечного, мягкого Стива. Они спят по бокам от него, они ни единожды не шутят, когда он начинает учиться готовить и сжигает одну сковороду за другой, а ещё радуются, когда он уходит на вечеринку Мстителей и возвращается оттуда довольным и счастливым. Они не говорят Стиву о том, что Тони выгоняет их из башни, потому что Стиву Тони дорог и так должно оставаться.       Стиву Тони дорог почти так же сильно, как самому Баки дороги они оба, и Брок не может не знать этого, но, опуская руку, все равно делает слишком заметное движение двумя пальцами — он выдает Стиву приказ окружать. И Баки дергает головой, чувствуя, как беспомощная, жестокая ненависть сливается со всем тем зудом, что чешется у него внутри.       — Джеймс. Смотри на меня, — обернуться Брок ему не позволяет. Он поднимает уже обе руки, он привлекает внимание собственной беззащитностью и делает первый шаг в его сторону, игнорируя полностью то, с каким отчаяние Баки впивается в ручку ножа, зажатого в ладони. Брок отвлекает его, позволяя Стиву подобраться ближе, а ещё держит его взгляд собственным. И говорит: — Ты нужен здесь…       — Назови код, — Баки не успевает осмыслить то, что звучит меж его губ скрипом металлических механизмов то ли глотки, то ли Солдата. Это просто случается, он просто говорит, только так и не осмысляет. Его тело и его разум сливаются с Солдатом полностью, не давая высмотреть, где проходит граница между ними теперь. В их руке нож, перед их глазами Брок, сбоку от них Стив медленно обходит стол. Они собираются окружить его, но вряд ли недооценивают то, какой угрозой он может быть. Они собираются окружить его и точно рассчитывают сделать это раньше, чем он сам убьет себя.       Потому что голос из-под потолка приказывает зачистить этаж и обезглавить предателя ГИДРы — ни сам Баки, ни Солдат не посмеют ослушаться его. Они уже взяли нож, они оба чувствуют этот зуд, что поселяется в их мышцах и конечностях. А ещё Брок делает шаг вперёд. Ещё два и они смогут дотянуться до него, чтобы оставить первое глубокое ножевое.       Ещё два — им нужно выбрать живот или сонную артерию. Им нужно выбрать, потому что они не могут позволить себе убить его так же, как и Стива. Но точно обязаны убить себя.       — Нет, — Брок отдает им отказ так же, как отстреливает ублюдков на миссии. Его интонация выстреливает и ранит самую глубинную плоть. Баки же морщится, скрипит зубами и, конечно же, замечает: Стив переступает границу слепой зоны. Ещё семь шагов и он будет у него за спиной. Ещё два шага Брока и Баки поднимет нож. Он сам, а ещё Солдат — они сделают это и они уже выбрали сонную артерию. Они уже выбрали их обе и нож оказывается резким движением переброшен в другую руку, с металлическими пальцами и отсутствием любых сантиментов. Не заметить этого у Брока не получается. Он медленно, отрицательно качает головой и говорит: — Джеймс.       А после делает новый шаг — Баки верит ему слишком сильно и ничего больше от него не ждёт. Он знает уже все, а еще переполняется пониманием: каждое решение и каждое действие Брока находится собственную основу, не находя ни единого оправдания. Они, эти мелочные и дурные оправдания, им не нужны. Они им уже никогда не понадобятся. Брок же просит дать ему время, но Стив умнее — он чувствует, как что-то не сходится, он начинает искать информацию и Баки ищет ее вместе с ним. Баки ищет, собираясь найти, но еле сдерживается, чтобы не приставить Тони дуло к виску и принудить его, когда находит. У Брока в глазах не мелькает ни единого намёка ни сейчас, ни в любой из прошедших дней. Он смотрит прямо и твердо, его глаза горят какой-то хищностью, дикостью и силой, которой Баки желал бы обладать тоже. Чтобы говорить вслух так, как будто бы его слова обычны и просты:       — Купим молока? Солдат…       Брок делает новый шаг, а еще отказывается называть код, и Баки желает заорать на него, потребовать, только это ни к чему не приведет. У них на счету каждая секунда, что воняет смертью теперь. Брок считает, что он справится, Стив уже подходит со спины, пока сам Баки понимает слишком хорошо: спереди бить быстрее и удобнее. Спереди удар будет сильнее. И нож прорежет Броку плоть, а после отрежет и голову. Так звучит приказ, но именно так Баки просто не имеет права — вынудить Брока пасть от руки жестокости вновь.       И Брок делает шаг, заставляя его среагировать тут же. Солдат вскидывает руку, отклоняется резко назад, увеличивая расстояние. Он метит в живот все же, потому что они не успевают развернуть нож удобной стороной, потому что Брок уже слишком близко, а Стив где-то за спиной, и Баки просто не может ранить их, не может поставить их под удар, а Солдат мыслит: безопасность командира в приоритете.       Он мыслит именно об этом, когда Брок резко кидается вперёд, перехватывает его металлическое запястье и тянет на себя, сменяя ось замаха. Не в сторону, не в бок и не вниз. Брок тянет его на себя рывком, который Солдат успевает затормозить, потому что он лучшее человеческое оружие, только кончик ножа все равно прорезает плоть чужой грудной мышцы. Баки слышит, как рвётся кожа, как разрезаются верхние слои плоти — Брок держит крепко и тянет на себя, даже не морщась, а ещё продолжая, и продолжая, и продолжая смотреть ему прямо глаза. Он рявкает почти в бешенстве:       — Не смей, — но не требует не кидаться на него, не требует не убивать его. Он держит их с Солдатом металлическое запястье с такой силой, что им не удается потянуть руку назад. Брок выживает только на этом сопротивлении и только на нем не всаживает лезвие себе же в грудину по рукоять — нож замирает, ткань его антрацитовой футболки увлажняется в месте прикосновения. И пока Солдат тянет назад, сам Брок тянет вперёд, а ещё рявкает на него, потому что они слишком похожи.       Потому что Брок знает: если Солдат ухудшит собственной функционирование до смерти, он не сможет никому навредить. Он не сможет навредить тем, кого считает своими.       Прикосновение Стива касается его бока через две секунды после того, как звучит его вдох. Баки не пытается считывать их с Броком запахи и эмоции, потому что в нос набивается аромат крови. Она горячая и живая. Она увлажняет футболку Брока на груди. Стив же обнимает его медленно, но со спины прижимается всем собой. Одна его рука обнимает Баки за живот, запрещая, другая — опускается ладонью поверх сердца и накладывает вето. Чтобы убить себя, Баки придется ранить вначале его и Стив знает об этом. Стив обнимает его, крепко удерживает на месте, а ещё молчит. Пока зуд у Баки внутри возводится в абсолют и потребность дернуть металлической рукой вперёд становится приоритетной. Располосовать Броку грудь, оттолкнуть его, после деморализовать Стива, убить и вернуться к Броку, чтобы отрезать ему голову — вот как звучит приказ, отбивая похоронный марш внутри его головы. И Солдат не мыслит несогласием вовсе.       Ни с приказом, ни с тем, чтобы ухудшить собственно функционирование. Потому что он — оружие. Лучшее и человеческое. Брок приходит и забирает все его наказания, Брок приходит и дает ему право на вопросы, дает ему жизнь, а ещё убивает его рукой всех тех подонков в халатах. Брок командир и его безопасность в приоритете — это произносится приказом однажды, однако, позже обращается реальностью. Солдат выбирает, чтобы она была таковой. Солдат выбирает Брока, потому что Брок поддерживает его функционирование и заботится о нем.       И Солдат говорит:       — Безопасность командира в приоритете, — он говорит это собственным голосом, собственной интонацией и все ещё тянет руку с ножом назад, пока Стив обнимает их обоих крепче, закрывая предплечьем все жизненно важные органы, а ладонью накрывая само сердце. То пока живо, но это не должно продолжаться долго, потому что зуд уже звучит, зуд уже заставляет его мышцы дрожать от напряжения. Десять минут истекают быстро, он же медлит — не имеет права. Он лучшее человеческое оружие и, если у него есть приказ, который ему не нравится, значит он должен сделать все, чтобы его не выполнять.       Потому что когда-то Брок сказал — в реальной жизни их определяют не приказы. И Солдат не обдумывал этого, но прямо сейчас Баки чувствовал внутри него именно это. Мысль, чувство, устремление не вредить, не ранить, не сметь убивать никого из них ни сегодня, ни завтра, никогда.       Не Брока, все так и стоящего прямо перед ними. Не Брока, о котором они знают слишком многое.       И отнюдь не Стива, обнимающего их со спины и защищающего собственными руками от их решения. Не Стива, который вызывает интерес и которого Брок с Баки считают своим.       — Прямо сейчас, — Брок качает головой медленно, а ещё поднимает вторую ладонь. Он отказывается называть код, потому что уважает их и считается с ними — у Солдата нет этих названий. Солдат мыслит иными категориями, только они точно такие же. Баки качает головой тоже, еле держа глаза, что желают зажмуриться, открытыми. Брок поднимает вторую руку и тянет ее к его запястью. А после говорит: — В приоритете безопасность Солдата.       Солдат — лучшее человеческое оружие. Он слушается приказов. Его исполнительность идеальна. Его функционирование выше, чем у других. Он может быть бесшумным. Он может убить любого за семь секунд времени. Когда командир говорит, Солдат всегда слушается и не перечит. У Солдата есть идея оставаться и дальше лучшим оружием из возможных. У Солдата есть важное знание: лучшее оружие не имеет понятия величины жертвы.       И когда из-под потолка звучит приказ, Солдат знает, что они будут делать, ещё на первом слове, но глаза к нему поднимает только на третьем. Его закорачивает возвращением Брока из Чехии, а после найденная ими со Стивом информация вызывает у него ярость, только непонимание, появившееся много раньше, никуда не девается. Солдат перебирает свои ассоциативные карточки и очень пытается разобраться. Он присматривается к Стиву, следуя за своим командиром, он защищает Баки, когда их функционирование дает сбой из-за кошмаров.       Лучшее человеческое оружие не пасует и не мыслит категориями величины жертвы, которую оно должно принести, убив других.       Или уничтожив себя.       А после Брок говорит:       — В приоритете безопасность Солдата, — и Баки, слившийся с Солдатом до неразделимого, чувствует, как тот вздрагивает, как он отшатывается мысленно и как его уводит, утаскивает в самую глубь их общего на двоих сознания сквозь весь зуд приказа и не работающих кодов. Этого становится больше, чем Солдат может понять, переварить и осмыслить. У него нет названий для этого. Он не человек — он оружие. И он валится в самую темную глубь их разума, пока металл его пальцев вздрагивает. Они разжимаются, роняя самый большой и самый острый нож из всех, что здесь есть, на пол. Брок так и не дергается. Он пинает нож ботинком в сторону, не опускает взгляда к своей груди и тянет к себе на плечо безвольную, металлическую руку. Он подступает ближе, говорит спокойнее: — Вот так, принцесса. Можешь пореветь, мы никому не скажем.       Баки не собирается реветь, но запоздало понимает, что не видит ни черта из-за пелены слез, что стоит перед его глазами. Брок обнимает его спереди, опускает ладонь ему на бок, очень близко к ладони Стива, другую же уводит куда-то. Баки не знает куда, Баки не считывает, пока сидящий в самой глубокой тьме его разума Солдат в ступоре мыслит: Брок гладит Стива по затылку, перебирает подушечками пальцев пряди его волос и успокаивает его.       Потому что от Стива пахнет страданием.       Потому что от Брока — пасет твердостью и кровью.       Они оба запирают его у себя внутри, Баки же не может ни глаз закрыть, ни двинуться. Он чувствует зуд приказа, что покрывается болезненными наростами беспомощности, а после медленно осыпается крошкой прямо у него под ногами. Он никого не убивает, он правда справляется и это должно бы радовать, это очень хороший результат, но у него просто не получается — ни вдохнуть, ни закрыть глаз. Прямо у него внутри, забившись в самый темный и глубинный угол, Солдат сидит и смотрит в одну точку. Его закорачивает всего и полностью. Он не понимает. Он не знает, как разобраться.       Это не случается неожиданно — Баки игнорирует его месяцы напролет, несколько раз чуть не опускается до вопиющей жестокости. Баки игнорирует, Баки ждёт, когда он заткнется, а ещё ждёт, когда он пропадёт нахуй из его головы. Этого не случается, потому что никогда уже не случится. И Солдат не меняется. Он продолжает реагировать, продолжает защищать, а ещё продолжает подстраиваться. Фанатичная идея о зачистке Стива сменяется презрением, в конце концов уходя в интерес. Баки пересекает первое, ненавидит второе и не дает место третьему.       Баки очень и очень упорно пытается вытравить урода из своей головы, но когда тот затыкается окончательно, понимает: без Солдата не получится. Без него все не будет ни полноценным, ни правильным по-настоящему. Потому что Солдат лучшее человеческое оружие, а ещё потому что он является тем, кто садится за него в кресло для обнулений в июле.       Баки ненавидит его, пока Солдат продолжает делать то, что делал все последние десятилетия, принимая всю жестокость ГИДРы на себя: он защищает его.       — Солдат хочет на полигон… — звучит не слово, лишь жестокое, сопливое рыдание. Его голос дрожит, губы кривятся беспомощно и бесчеловечно. Все страхи теряют собственный смысл лишь по двум причинам: Брок пахнет кровью и Стив пахнет страданием. Баки же жмурится, поднимая лицо высоко-высоко вверх, но не чувствует реакции от металлической руки. Та молчит и безвольно свисает у Брока с плеча, пока Баки давит из себя, булькая рыданием: — Он хочет на полигон со Стивом… Он хочет найти, за что будет его уважать…       Солдат мимикрирует и адаптируется, прекрасно понимая, что большая часть его навыков и способностей больше не котируется. Солдат пытается, старается и пробует, потому что очень хочет найти себе место, и Баки еле может дышать, когда все это накатывает на него, отдаваясь внутри и зудом приказа, и болью. Среди всего собственного желания избавиться от Солдата он теряет всего себя и обращается самим к себе чудовищем.       И он творит жестокость.       И он отказывается смотреть ей прямо в лицо.       Стив утыкается носом ему в затылок, а после откликается еле слышно:       — Я буду рад подраться с ним, — и его сердце не вздрагивает, потому что он не врет. Потому что он любит Баки так сильно, что Баки становится больно. Напротив всего того, что он сам смеет делать с Солдатом, ему становится по-настоящему физически больно. Очередное рыдание вырывается то ли кашлем, то ли судорогой глотки, но никто не смеется над ним. Никто ничего не спрашивает. Брок говорит:       — Можем хоть завтра съездить. Ни единой проблемы, — и Баки знает о нем уже все, что знать только возможно. Они со Стивом находят на него всю информацию, а ещё находят то, чего ради Брок просит у них времени. Они не рассказывают ему, потому что не знает, как о подобном с Броком говорить, но Баки не может прекратить мыслить вопросом: как, нахуй, Брок это делает и где самому Баки научиться также. Научиться этой твердости, этой жесткости и… Брок движется наперерез всему, с чем сталкивается, и это не заканчивается ни его смертью, ни той новой жизнью, которую их со Стивом кровь ему отдает. Брок делает это, делает, делает и не останавливается даже тогда, в ночи, когда рявкает собственной интонацией на Стива, требуя убраться с его спального места.       Тогда его интонация звучит так, будто в следующую секунду он собирается выстрелить.       После — он просто ложится между ними, двигаясь наперерез всему себе.       Баки жмурится, чувствуя, как горячие слезы стекают по его вискам и теряются в волосах. У него никогда не получится задать этот вопрос, потому что он никогда не получит на него достаточного ответа. Брок, быть может, пожмет плечами. Брок, вероятно, просто промолчит. У него не найдется ни единого совета, потому что весь он является его воплощением.       Он просто делает то, что должно.       И Баки точно способен делать это тоже. Напротив Брока — априори.       — Мне нужно… Мне нужно отойти… Мне нужно к… Солдату, — дернув головой, он пытается отступить в сторону и вышагнуть меж них обоих, что запирают его в себе, прячут и держат, но делать этого так и не приходится. Брок медлит меньше секунды, прежде чем отступает назад. В том его отступлении уплотняется все его к Баки доверие и вся его в нем уверенность. Уверенность в том, что Баки не врет, что это не диверсия, не обманка и что он способен выдержать код. Следом отступает и Стив. С прощальной нежностью гладит его по груди и боку, вздыхает где-то за спиной. Баки клянётся себе, что все им объяснит и что разберётся с ними позже, сейчас же срывается с места прочь тем же рывком, каким почти полгода назад выпрыгивал из вертолета.       Тогда ему было необходимо спасти Брока.       Сейчас — он обязан спасти Солдата.       И он срывается. Он выбегает прочь из кухни, по ходу утирая запястьем влажное от слез и соплей лицо. Вентиляционная решетка оказывается перед вскинувшимися глазами за мгновение, а после он подпрыгивает. Металл сдвинутой решетки гремит о вентиляционный короб, но бесшумность неважна больше, как и скрытность. Стив с Броком видят его. Они знают, куда он уходит. И точно знают, что он вернётся. Баки клянётся себе — он вернется, он все-все им объяснит и он скажет:       — Купим молока и бананов? Солдат хочет смесь.       Без троеточия. Без неловкости. И без сомнения. Он произнесет это, он будет говорить это будущий век, потому что Солдат не исчезнет, не испарится и никуда не уйдёт. Он будет здесь, потому что теперь это их жизнь, но ещё он будет здесь — потому что он нужен Баки. Весь, какой есть и отнюдь не только ради высокого функционирования.       Путь по вентиляции интуитивен и помнится ему больше телом, чем разумом. Он шмыгает носом, пробираясь отнюдь не в то место, с которого все началось, но в то, что стало важным и значимым. Они провели здесь июнь и часть июля. Они были здесь вместе и вдвоем, только не были ведь — Солдат был один. Каждый новый день, что Баки игнорировал его. Каждый новый раз, когда Баки оборачивался к нему со злобой и угрозами.       Прямо сейчас он оборачивается с беспомощной просьбой, что замирает на кончике его языка молчанием. В вентиляционном кармане тихо, темно и прохладно. Он усаживается в него, подтягивает колени к груди и умещается идеально. Где-то этажом ниже звучит голос Таузига, который говорит Джеку:       — Обезврежено. Скажи Броку, — но Баки не обращает на него внимания. Баки доверяет Таузигу так же сильно, как и всему остальному СТРАЙКу. Баки доверяет им так же сильно, как Солдат, и потому не задается вопросом, потому не несется к ним на помощь, не пытается спасти их. Брок просто существует, просто заправляет своими людьми и через них обеспечивает — безопасность. Баки же умещается идеально в вентиляционном кармане, а ещё закрывает глаза. Тьма снаружи сменяется тьмой внутри, потому что Солдата отбрасывает в самый дальний и глубокий угол. Он вновь сидит среди кучи раскиданных ассоциативных карточек и вновь держит в металлических пальцах одну из них, а ещё выглядит беспомощным и напуганным.       Баки подбирается к нему молча и с виноватой осторожностью. Дышать не получается. Внутри болит и воет собственной свершенной вопиющей жестокостью, которой, наконец, приходит конец. Солдат же держит в пальцах ассоциативную карточку: на ней изображен мультипликационный, черный мозг. Солдат держит ее, потому что желает понять, но у него ничего не получится. Здесь в одиночку он не справится. Баки же подходит и осторожно, тихо усаживается прямо перед ним, подбирает ноги под себя. Встретить тот взгляд, больной и опустошенный, каким Солдат смотрит на него, кажется невозможным и непосильным.       Баки встречает. Баки говорит почти шепотом:       — Не эта, — и Солдат вздрагивает так, будто слышит щелчок включаемого кресла для обнулений. Он нуждается в том, чтобы оставаться самым лучшим, самым сильным — все остальное обещает ему и смерть, и утиль, и бесконечные наказания. Солдат нуждается, только не знает этого названия так же, как и многих других. Качнув головой с искаженным от скорбной боли лицом Баки опускает глаза и подбирает другую карточку. Плотный сухой картон под его мысленными пальцами будто настоящий и он сжимает его крепче. А после говорит спокойно и почти без дрожи боли в интонации: — Вот эта. Я тебе объясню…       Солдат опускает глаза к ассоциативной карточке, на которой изображено мультипликационное обычное сердце. Оно чёрное и неживое, но очень значимое. Солдат смотрит на него несколько мгновений, а после кивает, и в том его кивке Баки чувствует то прощение, которое вряд ли заслуживает.       Но точно-точно собирается заслужить. Сейчас и всегда. И до конца времен. ^^^       — Готовы, вы двое? — Брок входит без стука в переговорную, где вежливая и совершенно не заспанная Хилл предлагает им переодеться перед выходом на полигон. Сама, конечно же, уходит сразу, держа в руках планшет с чистым листом бумаги и закрепленной на нем ручкой, Брок же приходит за ними через пятнадцать минут. Он проходит без стука и не произносит «смертники», но интонация его звучит именно так. Стив не знает, хорошо это или плохо, но слишком быстро проводит параллель — той же интонацией Брок говорил со СТРАЙКом все те месяцы, что Стив находился рядом с ними в Трискелионе.       Твердо, жестко, бескомпромиссно и со странным зловещим звоном, звучащим где-то внутри горла.       — Солдат готов. Этот ещё возится, — Баки откликается первым, Стив же запаздывает, но отнюдь не только в том, чтобы быстро экипироваться. Он запаздывает везде и всюду начиная с прошедшей ночи, потому что все продолжает, и продолжает, и продолжает внутри собственной головы звать Баки так, будто тот единолично занимает место в собственном теле. Этого нет вовсе с момента, как они встречаются в этом веке, этого не будет уже никогда, и Стив не пытается нафантазировать себе ни идеального мира, ни воздушных замков, только все равно называет его Баки, пока сам он зовёт себя Солдатом прямо сейчас и последние три часа с момента, как они приезжают на полигон.       Стива не коробит вовсе. Но ему явно придется ещё привыкнуть к этому чуть больше, чем он привык уже.       — У него есть имя, — Брок закрывает за собой дверь с щелчком, что выставляет точку в его словах лучше любой интонации, пока Стив так и держит в руках ремни с креплениями для щита. Он подхватывает их за несколько секунд до того, как заходит Брок, но много раньше среди взглядов и движений Солдата теряет Баки — это случается ожидаемо и все равно чрезвычайно резко. Ещё в ночи Баки говорит, что ему нужно, что нужно Солдату, Брок же предлагает — они могут съездить на полигон хоть завтра.       Что ж. Стив не то чтобы забывает сказать, что ему требуется какое-то время, он просто не желает, чтобы кто-то понял его неверно. Он просто переживает, что Баки не поймёт ни его переживания, ни желания немного помедлить. Обсудить, обговорить все полностью, от начала и до конца, а после обязательно уточнить, что, если он будет бить, — точнее когда, но об этом Стив старается пока что просто не думать, — то это не будет всерьез.       Это будет, конечно же, по-настоящему. Но совершенно точно не будет всерьез.       Сейчас же его пальцы сжимаются на ремнях, он вдыхает медленно и как можно тише. Солдат, который как бы и Баки, но вовсе и нет, оборачивается к нему, осматривает с головы до ног, а после поджимает губы сурово и собранно. Отвечать Броку он хочет вряд ли, только Брок, как минимум, закрывает собой единственный выход из переговорной. Окон здесь нет, дополнительных помещений — тоже. Они одеваются на протяжении пятнадцати минут в полной тишине, пускай сам Стив и подсматривает то и дело: что пытается высмотреть, не знает и сам, только вновь и вновь взволнованно отводя глаза. Пятнадцати минут ему в итоге не хватает. Хорошо ещё, что успевает надеть верх, брюки и подпоясаться, но все равно пасует.       Столь близкое нахождение от Солдата привносит в него нервозности и легкое, еле заметное смущение. Солдат не улыбается вовсе. Он серьезен, он собран, а ухмыляется широко в ответ лишь Броку — что прямо сейчас, что на протяжении тех двух с половиной часов, пока они оба разминаются со СТРАЙКом в разных залах.       В разные залы их отправляет Брок, чтобы ни одному из них не давать дополнительной формы, как говорит сам. Но на самом деле, чтобы просто защитить его от нервозности по Солдату, как думает сам Стив.       — Ваше высочество? — Солдат широко и нагло, с кусачим изгибом губ ухмыляется и вновь смотрит на Брока. Он издевается точно, Стив же просто не подает вида. Пусть все ещё держит нервно ремни в руках, его лицо держится много лучше — он спокоен, он собран и он готов к тому, что от него требуется.       Сердце, правда, дрожит где-то внутри, только этого ведь никто не заметит? Стив очень хочет солгать себе, но у него не получается.       — Не дорос ты ещё, чтобы его так называть, принцесса. Для тебя он Стив. Или Кэп. Как понял? — оскалившись с предупреждением, Брок качает головой и Стив не верит все ещё. В который раз наблюдает за тем, что происходит в последние часы, а все равно не верит — Солдат, что выглядит будто бы более мощным и угрожающим чем раньше, слушается его с единого слова и взгляда. Ровно так же, как части СТРАЙКа. Ровно так же, как сам Стив временами. Только в постели, конечно. Ну, или, быть может, ещё где-нибудь, но… Чувствуя, как его быстро мысль заводит его очень сильно не в ту сторону, Стив поджимает губы нарочно сурово и отворачивается. Он откладывает ремни на стоящий рядом широкий стол для переговоров, после выдвигает из-за него один из стульев. Ему нужно обуться, после надеть ремни и закрепить щит. Порядок действий четкий, сами действия банальные до невозможности.       Ему просто нужно… Солдат делает вдох слишком многозначительно и громко, а после со смешком откликается:       — Понял, — и Стиву определенно нужно успевать, ему определенно нужно торопиться, только у него не получается ни черта вовсе и все ещё. Чужой вдох напоминает ему иной, совершенно не похожий, а ещё больной: именно так вдыхает Брок, когда, увитый гематомами, будто лозами плюща, садится прямо в ванне. Стив смаргивает это наваждение уже в сотый, пожалуй, раз за проходящие недели и натягивает первый ботинок. Он застегивает его, перебирает пальцами ноги внутри носка. Солдат же спрашивает чётко и кратко: — Вводные.       Вопросительная интонация не звучит. И за прошедшие два с половиной часа к этому уже даже почти получается привыкнуть. Стив чувствует себя так, будто у него появляется необходимость в том, чтобы познакомиться с тем, кого он уже знает, с тем, кто совершенно не желает знакомиться с ним сам, а ещё с тем, кто от его знакомого отличается вовсе, и всё это разом и вместе. Стив чувствует и просто прикрывает глаза, пока тянется ко второму ботинку, стараясь не думать о том, что это, пожалуй, среди всего прочего даже и не проблема.       Солдат просто желает знать, чего он стоит. Солдат хочет подраться с ним, испытать его и проверить на прочность. От него придется, конечно, отбиваться, а после ещё придется объясняться с Баки за каждый синяк, но отнюдь не потому что именно Баки это будет необходимо.       И это все ещё есть и все ещё остается — самой меньшей сложностью его настоящего, которое рушится прямо сейчас.       — Миссия простая, принцесса. Занимаешь северо-запад, у ограды. Начнешь по сигналу. Задача — зачистить Капитана Америка. СТРАЙК, который встретишь на территории, не трогать, оружие не забирать. Можно использовать нож и руку, огнестрельное под запретом. Все понятно? — Брок отступает в сторону от двери и отдает приказ чётко, быстро и без лишних комментариев. Стиву самую малость даже хочется поблагодарить его, что он не называет это охотой, но он отмалчивается. Брок все же оставляет Солдату нож, металлическую руку и задание по зачистке, верно? Стив определенно точно не боится пасть от его руки, Стив и его-то, впрочем, не боится тоже, но определенно точно чувствует страх за Баки.       А ещё переживает — отложенная в ближайшее будущее драка с ним ощущается очень и очень нехорошо. Чрезвычайно плохо даже.       Или хуево — как бы точно сказал Брок.       Солдат в ответ своему командиру только кивает и сразу же проскальзывает в приоткрытую для него единственную дверь. Стив слышит его уход только потому что дверь закрывается и только сейчас понимает, насколько действительно бесшумно умеет передвигаться Солдат. Не то чтобы Стив не знает об этом. Стив тратит месяцы времени на то, чтобы перечитать все отчеты его командиров и кураторов, Стив выслушивает рассказ Баки с Броком от начала и до конца. Стив даже дерётся с ним, где-то там, посреди битого стекла переговорной и внутри Трискелиона!       То, что происходит сейчас, отличается от всего этого фактически и полностью.       То, что происходит… Все рушится, вот как Брок называет это, далекие недели назад сидя поверх их постели в их спальне прямо между ними. Он выглядит так, будто кто-то очень усердно пытался запихать его в мясорубку, но у него так ничего и не вышло, а Стив просто не может смотреть на него и всё равно смотрит. И видит боль в уголках губ — ту самую боль, которую не желает ему причинять, пытаясь лишь спровоцировать. Провокация так и не срабатывает. Ни крик, ни жесткое слово, ни все его молчание о том, в каком аду он находился с того момента, как позвонил Джеку после того, как ему самому позвонила Хилл. Позвонила и сказала:       — Не санкционированная миссия на личном джете. Рамлоу улетел вместе с Наташей. Наши действия?       Это было днем, через пару часов после полудня. Баки только вернулся из магазина с продуктами — он собирался сделать панкейки и все продолжал, продолжал, продолжал рассказывать обо всех своих идеях, связанных с питомником для животных. Слушать его Стиву нравилось, пускай к тому моменту он уже несколько раз успел заметить, как Баки повторяет некоторые вещи по второму кругу. Баки выглядел увлеченным и счастливым тогда. Он собирался сделать панкейки для них и Ванды, но не для Брока, потому что Брок никогда не любил сладкое.       Любил ли их?       Звонок Хилл стал неожиданностью — жестокой и почти бесчеловечной. Стив бы растерялся, но ни этот отпуск, в который его затянуло, ни вся домашность улыбающегося Баки, не могли лишить его всех его статутов и власти. Эта власть требовала уметь реагировать экстренно и незамедлительно. Независимо от ситуации и обязательно — уметь реагировать.       Первой реакцией Стива была брань, которую он проглотил быстро и сдержано. Баки почувствовал его запах даже раньше, чем Стив ответил Хилл:       — Я созвонюсь с Роллинзом и перезвоню, — Баки почувствовал, обернулся, прочёл все по его лицу. Где-то там начался ад, но на самом деле он начался десятком минут позже. Когда приехал Джек, вошёл, не здороваясь и просто показал им экран собственного телефона. Краткое, сдержанное сообщение гласило: ничего и никогда не будет достаточно, чтобы те самые глубокие-глубокие рвы высохли навсегда.       Там, конечно же, было написано не это. Но именно это было тем, что Стив увидел меж строк.       На Джека он не кинулся только по долгу службы — вот как ему хотелось бы врать себе; но реальность была совершенно иной. Он кинулся, он успел даже схватить Джека за грудки, уже без стеснения рыча матом ему в лицо о том, какого хрена происходит, но Баки успел его оттащить. И до первого удара, и до того самого первого движения, которым Джек потянулся к кобуре, припрятаной под полой куртки. Баки был тем, кто распорядился всем вокруг сам — Стив бы помог ему, но все, на что его хватило, так это стоять, и дышать, и стискивать руки в кулаках от выворачивающего внутренности ощущения: он не может полететь следом. Потому что знает Брока, потому что доверяет ему, а ещё потому что Джек долго и внимательно смотрит на него, прежде чем покидает квартиру. Ванда спускается следом за ним через десяток минут вместе с Баки и она радуется жутко, просто немыслимо от того, что едет к Лили и останется с ней на ночевку. Она уже планирует остаток их дня и вечер, а ещё не знает вовсе — Брок улетает не пойми куда и черт бы знал зачем. Брок улетает не один, Брок улетает с Наташей, пока Стив остается, будто привязанный, посреди Нью-Йорка и видит перед глазами строчки текста. Они приказывают ему с такой твердостью и наглостью, с какой умеет приказывать только Брок.       Потому что только он может позволить себе приказать что-либо Капитану Америка и не сомневаться: его будут слушать и слушаться.       В аду время течет медленно. Баки возвращается в квартиру, убирает продукты в холодильник и так и не берётся за панкейки. Он возвращается с запозданием, потому что заходит в магазин и покупает себе сигареты. Стив смотрит на четыре пачки — те самые, которые обычно курит Брок, — без выражения и ничего не говорит. Они вообще не разговаривают. Баки просто курит. Он сам просто относит блокнот с набросками и карандаши в кабинет, а после возвращается. И точно знает, что чужое сообщение будет сниться ему ещё не единожды в ближайшие ночи. У него снова будут кошмары и снова будут вопросы, на которые он никогда, никогда, никогда не получит ответа. Брок улетает вместе с Наташей… Это ГИДРА? Или у них есть прошлое? Что их связывает и какого черта они с Баки обнаруживают их слишком близко посреди кухни на этаже в башне Тони? Это выглядит как провокация, но тогда Стив не замечает ее. Не замечает, допуская лишь единую жестокую мысль: глубокие-глубокие рвы существуют только по их с Баки души.       Но не по душу Наташи вовсе.       В аду время течет медленно, а ожидание смешивается со всеми самыми жестокими и болезненными сантиментами. Единственный план, который формируется у него — спровоцировать в ответ. Разозлить. Заставить орать. Поругаться. И, быть может, пару раз получить по лицу. Он успевает подумать о том, что будет, если Брок умрет, успевает подумать о том, что случится, если он изменяет им или вообще никогда не желал, чтобы начиналось хоть что-то. Быть может, он просто хотел избежать наказания за преданность ГИДРе? Именно эта мысль найти собственное развитие не успевает. Брок возвращается и он живой, но различить степени повреждения у Стива не получается. Он смотрит, конечно же, смотрит, только взгляд застилает злоба и ужас, и жестокая сердечная боль кричит его голосом, заставляя сорваться, заставляя спровоцировать, потому что иначе не получается и не получится. Брок говорит с Ниной вместо того, чтобы поговорить с ними, потому что они невыносимы для него, и Стив почему-то решает, что провокация будет лучшим вариантом, но правдой является иное — провокация остается вариантом единственным и последним.       А у Брока взгляд вздрагивает болью. Стив не видел этого никогда. Ни единого раза он не видел ничего подобного, пускай видел Брока любым и даже мертвым. Тогда, поверх операционного стола, Брок заплакал — тогда же Стив думал, что это самое жестокое из всего, что он когда-либо видел.       Тогда же — ошибся.       Стоит чужому взгляду вздрогнуть болью, как он понимает окончательно: у них нет вариантов и от них вряд ли зависит хоть что-нибудь. Брок не ведётся на провокацию. Держится ровно и стойко. Стив успевает подумать даже о том, что он совершенно и полностью цел, и это оказывается таким же обманом, как и вообще все, что происходит между ними. Все, что между ними есть, на самом деле рушится — вот как называет это Брок и Стив желает не согласиться с ним почти до рези слез в глазах, но не согласиться просто не может. Глубокие-глубокие рвы наполняются, наполняются, наполняются… Они все цвета синих, ярких гематом Брока, а ещё цвета его опухшей ноги. Они все уродливы, больны и жестоки. Стив не желает смотреть на них, но смотрит все равно. Баки предлагает мазь, не подозревая, что сам он уже собирается звонить Хелен именно ради этого, а ещё ради ребер, но отнюдь не своих.       Так никуда и не звонит. Брок вкалывает себе двойную дозу обезболивающего, ничуть не удивительно оказываясь равным по ловкости соперником Зимнему Солдату. Стив же смотрит на него и вспоминает то, что ему рассказывают — Пирс отдает приказ о зачистке и никто не дерётся, никто не сопротивляется. Брок догадывается, что это проверка, и хочет умереть. Хочет умереть и догадывается. В той ночи в его желтых, диких глазах Стив видит боль и агрессию загнанного зверя, не сразу замечая, что этот зверь сам позволяет себя загнать.       Позволяет, смиряется, а после признается — все рушится, как бы много усилий он ни прикладывал, чтобы это изменить. Потому что его не хватает, потому что его не достаточно, потому что… Стив клянётся себе не рыдать, но глаза все равно увлажняются. Он может пересчитать по пальцам все те разы, когда признается Броку в любви, только ему не хватит пальцев их всех и даже вместе с Вандой и СТРАЙКом. Это случается каждый день, это случается через день, это случается снова, и снова, и снова, и Брок не может не видеть этого, не может не слышать, но поверить у него так и не получается.       Стив не желает мыслить — он просто не хочет верить. Стив думает о том рисунке, что висит на стенке их холодильника, а ещё думает о том, что у них теперь есть кабинет, есть общая спальня с широкой кроватью и они теперь ездят вместе за продуктами. Он везет тележку с Вандой, Баки достает продукты с верхних полок, Брок — достает с тех, что ниже. И это все по-настоящему. Оно плотное, оно ощутимое и оно не позволяет ему ни обмануться, ни кого-либо обмануть. Потому что помимо собственных признаний Стив с легкостью может вспомнить сотни моментов, когда Брок смотрит на него с этим, столь любимым Стивом, хитрым прищуром, а ещё когда Брок улыбается. Вторых, конечно, меньше. Два или три, но у Стив память фактически идеальная. Он помнит все, что есть. Он желает запомнить больше.       Там в ночи клянётся себе не рыдать, но глаза все равно увлажняются от слишком важной идеи: Брок хочет быть, хочет верить и пытается исправить все, что ломается, но у него просто не получается. У него получается вовсе не так, как когда он говорит, ещё в июле:       — Это только моя война. Когда я выиграю ее, я вернусь к вам. Живым и таким же ублюдком, как раньше, — и Стив не забывает, не забывает, не забывает, забываясь полностью. Тогда ему кажется, что это Пирс. И кровный враг, как Брок называет его в ответ Баки, и главный противник, но после почти настоящего обнуления Брока что-то в нем меняется слишком сильно. Стив замечает, теряясь почти сразу среди всей суеты того, что начинается позже между ними. И Солдат, и ремонт в квартире, и переезд, и… Отпуск? Кровный враг, вот как Брок именует собственную галлюцинацию, по собственной привычке оставляя слишком заметные следы везде.       У Стива привычка есть тоже — он чрезвычайно хорош в том, чтобы игнорировать ложь Брока. Он влюблен в него слишком сильно и чрезвычайно в этом хорош. Ровно так же, как и в извинениях. Ровно так же, как и в том, чтобы перекопать всю собственную память ради того, чтобы найти единое: кровный от слова кровь. Та самая, что родители передают детям. Та самая… Жестокая, беспринципная и поганая. После того, как Брок возвращается из Чехии, Стив больше не заходит в кабинет ни единожды. Вместо этого они с Баки ездят на тренировки, по два часа из четырех тратя на поиск любой возможной информации. Джарвис помогает в этом активно и много лучше, чем все его собственные навыки работы с ноутбуком. Джарвис помогает, Солдат же выносит приговор:       — Ублюдок.       Это случается через полторы недели после Чехии, что слишком быстро становится для Стива кодовым словом. Они находят личное дело отца Брока одним из первых, но почему-то именно к нему возвращаются в последнюю очередь. Личное дело чистое, послужной список маленький, преподавательский — много больше. И в нем нет ничего, что могло бы позволить задаться хотя бы единым верным вопросом. Он почти идеален… Но кровный происходит от слова кровь и не найдя ничего ни в едином другом месте, Стив возвращается к личному делу, а после просит Баки посмотреть. Тот пожимает плечами, предлагает Солдата, оперируя фактами: Солдат натаскан, будто гончая, вычислять психологический профиль по одному взгляду. Ему это необходимо в драке и во время миссии, а им не должно бы пригодиться никогда, но все же пригождается. Солдат берет личное дело, берет фотографию и тратит на все собственные выводы всего лишь десять минут. А после говорит — слишком много и слишком чётко, слишком понятно, прозрачно и дотошно, но Стив вычленяет для себя самое, самое первое, что звучит:       — Ублюдок.       И ещё вычленяет последнее, что звучит:       — Вероятность постоянного ухудшения функционирования командира девяносто семь процентов.       Стив не понимает, даже имея при себе все перечитанные отчеты, все знания о возможностях и прошлом Зимнего Солдата. Стив не понимает, а Баки просто поднимается и наливает себе виски в первую попавшуюся под руку кружку до самого верхнего края. Его лицо искажается жестокой гримасой, которая ему не свойственна, которой у него никогда не бывает. До вопроса Стив тогда так и не добирается. Баки дешифрует ему все разом и одно лишь последнее, говоря чётко и жестко:       — Он пиздил его, — а после встречает его взгляд собственным. Стив выдерживает секунд пять, прежде чем закрывает глаза и медленно заставляет себя сделать вдох, уже откидываясь на спинку высокого стула. Его руки сжимаются в кулаки, сердце срывается в неистовый, жестокий бег. И все те исписанные ими листы слетают со стола на пол под яростью его дрожащей от гнева руки. Баки не спрашивает ничего и ничего больше не говорит. Он выпивает свой виски чуть ли не залпом и даже не морщится, пока вся картина, которую Стив так сильно хотел сложить, складывается идеально. Брок уходит из дома в семнадцать, Колсону же говорит, что не знал, что у его отца было сотрясение ровно во время его ухода — к сожалению. И скалится, и обороняется. Тогда Стив оказывается слишком зол на него, чтобы заметить.       Но посреди башни Тони, посреди возвращения Брока из Чехии, что растягивается для самого Стива на недели, а ещё прямо посреди бардака из разлетевшихся листов, оказывается слишком в бешенстве, чтобы упустить — когда Хелен спрашивает Брока, кого он видит, что-то случается и Брок подхватывает стул, швыряя его в стену, и Брок орет, будучи не в себе от ярости:       — Не смей приближаться!       Кровный начинается со слова кровь, но ни у одного из них с Баки не находится слов для обсуждения. Только несколько новых взглядом глаза в глаза и слишком громадное для двоих понимание: они могут оставить это. Если Брок не скажет, они могут просто оставить это, не спрашивать, не требовать и не просить. Им не нужна эта жертва, потому что это именно она и не иначе. Жестокость, унижение и беззащитность — не те эпитеты, которые можно попытаться привязать ко всему образу Брока. Жертва насилия — не то, как можно попытаться назвать его хотя бы в единой существующей вселенной.       Но если посметь назвать… Они отказываются от этого, не сговариваясь. Прошлое существует, но с легкостью может быть похоронено, и никому не нужны дополнительные объяснения больше — почему Брок не сказал, почему молчал, почему так сильно пытался скрыть. Стив бы спросил с него, кто ранил его так сильно, что теперь он всегда ждал зла, но теперь знал имя и вопрос тот больше не имел веса. Потому что правда ранили. Потому что дело было вовсе не в том, что Брок что-то не мог или чего-то не хотел.       Все, что он делал, было показателем самого главного — они были нужны ему. Для них он создавал место подле себя. Для них купил квартиру. Для них выделил целую комнату под кабинет. Для них позаботился о безопасности и шумоизоляции. Ещё — для них заказал у Тони кольца.       Чтобы всегда знать, если нужен им.       И чтобы они знали тоже, когда ему нужны.       Он все ещё молчал и все до сих пор рушилось, но реальность игралась с фактами, произвольно и не статично жонглируя ими по собственному желанию: все собственные не произнесенные слова Брок заменял действиями. И ими же каждое произнесенное подкреплял. Вот каким человеком он был. И Стив никогда не желал причинять ему боль так же, как никогда не желал видеть — как он рушится, и плачет, и умирает по-настоящему.       Так же, как не желал знать: это было и никто не сделал ничего, чтобы остановить это.       Это было. И поэтому теперь все именно так.       — СТРАЙК рассредоточен по полигону, у всех пистолеты с транквилизаторами, — Брок начинает не сразу, но все же начинает, потому что Стив подвисает, так и держа в пальцах застежку второго ботинка. Его взгляд, только заслышав чужой голос, тут же дергается в сторону щита, стоящего подле соседнего стула. Вдох происходит сам собой, мгновенно напоминая о том, что ему стоит не забывать дышать.       Не забывать ни дышать, ни лгать о том, что ничего не происходит. О том, что они с Баки ничего не знают.       — Хорошо, — он откликается спокойно и лаконично. Все рушится, вот как Брок называет это, но теперь уже Стив не может с ним согласится. До нового года остается лишь несколько дней и ни от кого ничего уже не зависит. Все точно будет в порядке. Скажет Брок или нет — ничего не изменится. Они есть и они будут, правда, если он так и не скажет, им с Баки нужно будет признаться самим, что все знают и все уже наши, чтобы просто поставить последнюю и крайнюю точку. Чтобы Брок больше не мучился. И чтобы просто принял и согласился.       Что всего достаточно. И каждый каждому соответствует.       — Я буду на связи и на полигоне тоже. Если почувствуешь, что не можешь, говори сразу, ясно? — Брок не спрашивает о том, насколько это тяжело для него, а ещё не спрашивает, как сильно Стив волнуется. Он проходит глубже в переговорную, точно осматривается, перебирая взглядом пространство. Стив все же знает его слишком хорошо, Стив знает уже его всего и полностью, даже то, что спрятано, знает. И поэтому не удивляется вовсе, когда, застегнув второй ботинок, распрямляется: Брок смотрит прямо на него внимательным, пристальным взглядом.       Брок знает, что он волнуется. И знает, что для него это будет тяжело.       — Волнуешься за меня? — вот что Стив хочет спросить у него быстро, с мелкой, веселой улыбкой, но так и не спрашивает. Он хранит в себе ложь о неведении, только все равно не знает больше, как ему с Броком теперь разговаривать. Как не выдать себя ни жестом, ни движением, ни взглядом, что уже не спрашивает, кто посмел ранить его столь сильно, что уже отвечает и называет имя сам. Притворяться, что ничего не происходит, получается хорошо и качественно. В этом притворстве Стив сам себя натаскивает, только чувствует, как изнутри скребется маленькое, но слишком объемное желание: подойти к нему и поцеловать, но лишь ради себя. Чтобы почувствовать, чтобы ощутить и чтобы точно знать — Брок в порядке. После всего, от начала и до конца, Брок в порядке. — Хорошо. Я не буду выключать наушник, — вот что Стив отвечает ему вместо всего, что мог бы сказать или спросить. Он поднимается со стула, вновь берет ремни и надевает их достаточно быстро, чтобы не дать себе времени засмотреться. Брок все ещё смотрит в упор, точно читает выражение его лица. Стив волнуется за него ничуть не меньше, чем волнуется перед дракой с Солдатом, что разительно отличается от Баки, но все же является именно им.       Стив волнуется, но… Сколько ни думает, о Наташе волноваться почти не получается. Это, вероятно, делает его плохим человеком. Но ему совершенно невероятно и непомерно на это похуй.       — Карту полигона просмотрел? — в какое-то определенное место Брок так и не приходит. Он останавливается в семи шагах перед дверью, но в трех от стола и сует руки в карманы форменных брюк. Все его при нем — и пуленепробиваемый жилет, и электрошокеры, и две кобуры. Одна, как и всегда, на груди. Другая — на бедре. Стиву бы стоило спросить, в обоих ли оружие с транквилизатором, но он не спросит. Он знает Брока слишком хорошо, а ещё знает, что тот не выстрелит. Даже когда говорит Нине, что это все непомерно тяжело, и даже после того, как ему самому Баки говорит слова Солдата — они угроза. Но Брок не выстрелит. Прямо сейчас рассматривает его, всматривается в лицо. Стив, конечно же, кивает, а после подхватывает щит и заносит его себе за спину. Магнитные крепления цепляют металл, обещая никогда и никому его не отдавать. Они не лгут. Брок теперь уже почти тоже.       Сам Стив — лжет так, как не лгал, пожалуй, с конца мая. С тех дней, когда остался в Вашингтоне один, без наличия огневой поддержки и прямо напротив живой, прячущейся в текстурах ГИДРы. Стив лжет, крепит щит, а после поводит плечами. В последнюю очередь тянется за шлемом, только надевать его не торопится. Лишь пару секунд он смотрит на Брока в ответ — ему хочется подойти и спросить, подойти и промолчать, просто подойти и убедиться: Брок в порядке. Он здесь, он жив, он не собирается умирать, он не собирается ничем жертвовать. На все это у Стива не хватает — ни смелости, ни крепости всего его характера. Он страшится обнажить собственную ложь, потому что момент сейчас не подходящий слишком сильно. Территория не та, Баки ушел, на его место пришел Солдат, а ещё им предстояло подраться.       И за пять минут до этой драки, ввязываться случайно в другую Стив не собирался точно. Поэтому сказал:       — Я готов. Пошли, — его тело развернулось, нога сделала шаг, после нее — другая. Он был тверд, он был собран и он не собирался сдаваться, но точно собирался извиняться перед Баки после за каждый оставленный ему синяк. Прежде ему, конечно, нужно было выйти из переговорной. И с этим не должно было быть проблемы, но на третьем его шаге прозвучало:       — Стив, — и Брок повернул голову прямо к нему, остановившемуся подле его плеча. Стив не собирался вздрагивать, Стив вообще многое не собирался делать, но все его сборы были глупыми и бесполезными, когда Брок звал его по имени именно вот этой интонацией человека, который видел его будто насквозь. Он не смог бы продолжить идти, даже если бы попытался себя заставить. Он просто остановился, повернул голову. У Брока в глазах была желтизна дикого зверя, только сейчас она почему-то слишком сильно была похожа на цвет его посветлевших гематом. На цвет всех тех его гематом, до которых никому не было дела? Стив не собирался заводить об этом разговора ни сейчас, ни в ближайшие дни. Тони уже предложил ему сегодня по утру отпраздновать Рождество во второй раз — у него было отличное местечко в Хорватии, где-то на севере. Без прослушки, без связи, без лишних глаз и без любой возможной опасности. Без Тони, впрочем, тоже: его предложение включало в себя СТРАЙК, Брока, Баки, Стива и Ванду. Безвозмездное, дружеское и слишком важное для них двоих после всего того разговора о том, что Баки убил его родителей.       Не то чтобы вначале это правда можно было назвать разговором, конечно. Они орали тогда почти полтора часа кряду. Почти подрались, но Стив все же сдержался, ведомый тем словом, что Брок отправил прямиком в башню Тони вместе с ним. Стив сдержался и крик прекратился сам собой, когда Тони увидел это. Вся та сдержанность осадила его быстро и резко, а после утянула в сторону бара. Тони налил выпить себе, ещё — налил выпить ему. Не знать о том, что Стив не мог опьянеть, он не мог, но налил все равно. И только после начал говорить, обрубая поток взаимных обвинений и бесконечных претензий, слишком быстро перешедших на личности.       Поэтому сейчас его предложение было важным — никто не сжигал мосты и даже не пытался, но что-то определенно было разрушено. И Стив был рад начать выстраивать это вновь. Тони был рад тоже: что сделать кольца для них троих по запросу Брока, что предложить им место для того, чтобы отпраздновать Рождество нормально.       Место, в котором ничто не будет угрожать Баки и всем его ценностям, а ещё не обратит Солдата неуправляемым монстром намерено.       Брок разворачивается к нему лицом и вскидывает бровь так, будто Стив задал ему какой-то нелепый, очевидный в собственном ответе вопрос. Стиву точно стоит сказать ему и про предложение Тони, и про то, что он благодарен: за СТРАЙК, который едет с ними на полигон, за самого Брока и за всю ту безопасность, которую тот обеспечивает. Где-то под плотным пуленепробиваемым жилетом, прямо поверх сердца, у него точно налеплен пластырь — маленький, но значительный сопутствующий ущерб, оставшийся после прошедшей ночи. Тот самый ущерб, который мог быть много больше и много злее. Тот самый сопутствующий ущерб, который заменил для них обоих, для них для всех смерть Баки…       — Спасибо, — Стив все ещё не знает, как разговаривать с ним и как вести себя теперь, но его сердце ведет его напрямую и сквозь. Губы растягиваются в маленькой, благодарной улыбке. А ещё звучит слово — Стив видит, как Брок закатывает глаза и быстро, кратко кривится. Он совсем такой же, каким Стив помнит его. Скептичный, жесткий, непримиримый, когда вопрос заходит за угрозу любого уровня и любого масштаба. И Стиву не удается сдержать тихого смеха, только собственные руки он все равно держит при себе. Он ведь не имеет права целовать его теперь, не так ли? Все рушится, все разламывается, а ещё ему вот-вот нужно будто подраться с Солдатом, но и с Баки тоже. Поцеловать Брока, правда, хочется все равно.       Чтобы убедиться — он, обеспечивший в ночи безопасность СТРАЙКу, обеспечивший безопасность ему самому и особенно Баки, в порядке. Даже если они все нет, вместе втроем и разом, он все равно в порядке. Он живой. Он все такой же, каким Стив помнит его: жесткий, стальной, нерушимый.       — Какой же ты сладенький… Нация будет в ужасе, — вот что Брок отвечает ему, не добавляя «но никогда не узнает». Стив пожимает плечами, уже даже не пытаясь спрятать улыбки, а после случается то, чего он, пожалуй, не ожидает и чего совершенно не ждёт: Брок качает головой коротко и поднимает руку. Он вытаскивает ладонь из кармана тактических брюк, он обнимает его за шею теплым, сухим прикосновением. Стив любит его руки, любит его тоже, а ещё очень сильно хочет спросить, но никогда не позволит себе этого. Стив знает Брока и знает точно, как сильно тому важно быть именно таким.       И жестким, и стальным, и… Брок тянет его к себе и целует медленно, вдумчиво и очень вкусно. В этом его поцелуе чувствуется слишком многое, но громче всего остального звучит самое главное: ничего не меняется. Да, все рушится. Да, прошлое выглядит жестоким и бесчеловечным. Но сейчас Брок здесь и он будет здесь столько, сколько понадобится. Он постарается. Он сделает все возможное, чтобы и дальше их защищать. Это определенно его язык любви, не иначе, и Стив прикрывает глаза с улыбкой, чувствуя его губы поверх собственных. О любви они не говорят, но точнее не говорит Брок и Стив не станет нарушать этого несуществующего правила.       Потому что на самом деле ничего не меняется. Проходят месяцы, что больше похожи на бесконечные, полные удовольствия века. Они теперь живут вместе и теперь все совсем по-настоящему. Не так, как было в начале весны, и совсем по-другому. У них есть проблемы, у них этих проблем чрезвычайное множество, а ещё есть Солдат, о котором они говорят слишком мало и которому уделяют слишком мало внимания, но все же Брок все ещё здесь. И он правда в порядке — вот что Стив чувствует, склоняясь к нему и целуя в ответ мягко, почти целомудренно. По плечам бежит дрожь удовольствия, пальцы крепче сжимаются на шлеме, чтобы просто по глупому его не выронить. Брока бы это рассмешило точно, но не сильно. До смешка, до этого хитрого прищура глаз — Стиву стоит как-нибудь сказать ему, как сильно он любит этот прищур, но он не скажет. Он не желает спугнуть. И точно знает, что вопрос задавать больше не нужно.       Кто был тем, кто ранил Брока столь сильно, что теперь…       Теперь он улетает в Чехию, а до этого обставляет все так, чтобы ревность зацвела и окрепла. В той ревности, их с Баки общей и почти одинаковой, почему-то очень быстро теряются слова Брока, сказанные им где-то в июле. Стив ведь спрашивал его тогда. Стив ведь думал, что Брок нашел себе кого-то получше, когда он улетел в Нью-Йорк. Тем кем-то оказался Баки, а больше никого и не было. В Ричмонде у Брока ничего не получилось. До него и после — никого не было так же, как Брок не был изменщиком.       Он был старых взглядов. Он был консерватором. Свидания, ухаживания, отношения без лжи… Прямо сейчас его поцелуй на вкус именно такой: как будто бы Брок ухаживает за ним. По-настоящему. С легкой наглостью, с еле ощутимой самовлюбленностью, а ещё с уважением и без страха. Стив не собирается смущаться, но восторг и радость заполняют его по самую макушку, перебивая каждую мысль о том, что он не знает больше, как с Броком разговаривать и как с ним себя вести.       Это, конечно же, не отменяет реальности, а Стив никому не рассказывает — о том, как две недели спустя после Чехии отлавливает Наташу в башне Тони. Она вряд ли ждёт, но точно не обманывается в том, что он придет за ней. Он придет и им придется поговорить. Только отнюдь не о ее прошлом и даже не о ее будущем. Наташа ждёт от него именно этого, когда Стив находит ее, немного вспотевшую и задыхающуюся посреди тренировочного зала. Она не смотрит испугано, потому что подобное вовсе ей не идет, но глядит слишком пристально и цепко. А ещё прячется — за той бутылкой воды, которую берет в руки меньше чем через минуту после того, как он заходит на порог тренировочного зала.       Она точно чувствует его злость и точно различает ее в мимике его лица. Стив не пытается быть мягче и нация никогда не должна узнать об этом точно, как, впрочем, и о том, что в моменте ему чрезвычайно на это плевать. На собственный образ, на собственные регалии и на обязанность быть достоинством и гордостью нескольких поколений людей, которые знают его в лицо чуть ли не лучше, чем Баки или Брок.       Наташа выглядит собранной, напряженной и ловкой. Она улыбается ему с ложью, она предлагает ему спарринг даже, пока он стоит, скрестив руки на груди, и загораживает собой единственный выход из зала. За его широкими панорамными окнами солнце медленно опускается к горизонту, давая им обоим все те росчерки кровавого света, которые им не нужны и никогда не понадобятся. Стив не станет драться с ней. И судить ее не посмеет. Но, помедлив достаточно, чтобы сдержать рвущийся из груди рык, говорит твердо и спокойно:       — Это был первый и единственный раз, когда вы с ним полетели в одиночную, не санкционированную миссию, — его слово звучит приказом, запретом и накладывает ограничение. Не на права и не на передвижение по территории, но на любое, метафорическое прикосновение: Брок не спал с ней и не станет, Брок принадлежит им с Баки, только его связи с Наташей это не отрицает. Она крепка, она реальна ничуть не меньше, чем его связать с Хелен или СТРАЙКом. И сомнения отсутствуют — если будет необходимость, это случится снова. Брок солжет им, после улетит, только вернётся ли? Стив не собирается проверять и узнавать ответа на этот вопрос посредством эксперимента. На подобное у него не хватит ни денег, ни сил, ни храбрости, ни всей его жизни, чтобы с этим ответом после смириться.       Наташа же даже не давится. Она отпивает воды из горлышка, заводит пару выбившихся из косы прядей за ухо. Стив верит ей и то доверие не рушится — Броку она не расскажет. Броку не расскажет никто и никогда, Брок не узнает о том, как Стив защищает его сам. Без смущения, без мягкости и без единого волнения о том, в порядке ли будет Наташа. Последнее его не волнует совершенно, потому что он не слепой и отнюдь не идиот.       Пускай Наташа и пытается выставить его именно таковым, когда говорит:       — Я работаю одна. Это был просто эксперимент. Он больше не повторится, — она лжет со скрипом закручиваемой крышки, а ещё не смотрит ему в глаза. И жмёт плечами. Стив смотрит на нее слишком пристально и слишком внимательно в нее вглядывается, чтобы упустить ее ложь и каждый из ее страхов. В ее крови яд Красной комнаты, о которой он не станет спрашивать. Тогда, в июне и посреди кухни Брока в Вашингтоне, он очень хотел и спросить, и выспросить, и потребовать ответов. Брок скормил им всем слишком сытный намек на ее связь с ГИДРой, и Стив не собирался забывать об этом — он лишь распределил приоритеты. Вначале разобраться с остатками ГИДРы и всеми политическими дрязгами, после разобраться с пришедшим в себя Броком, а после… А после Брок говорит, что все было по-настоящему и Стив ломает ему нос, совершенно точно собираясь сдержаться. И Баки приходит к нему с признанием. И вновь Брок — он орет на них посреди допросной с такой яростью, что Баки закорачивает, а сам Стив чувствует, как у него разбивается сердце. Разбивается, крошится, рушится… Ни в едином моменте из этих всех и тех, что случаются позже, Наташа просто не помещается. Стив держит ее близко, Стив не забывает о собственных к ней вопросах, но достаточно доверяет Фьюри, который задолго до этого берет ее на работу.       И Наташе доверяет тоже — когда она пересекает кухню Брока в Вашингтоне и уходит на второй этаж, к рыдающей Мэй, говоря ему лишь единое:       — Это было моим делом задолго до твоего появления.       Именно поэтому он позволяет себе и попустительство, и промедление. А ещё не спрашивает ничего и ни о чем, уже отлавливая Наташу посреди башни Тони. Она защищается от него, говоря, что работает одна и что подобного больше не повторится, но на самом деле его провоцирует: чтобы он сорвался и все-все ей высказал. За Брока, за его сохранность и за ее бесконечную, бесчестную и недостойную всего ее статуса ложь. Эта провокация выглядит настолько очевидной, что Стив не ведется на нее лишь из принципа. В ответ кивает, кратко и чётко. После разворачивается. Брок любит называть его по-разному, а ещё правда любит смотреть на него с этим хитрым, мягким прищуром закаленного, матерого вояки — он всегда смотрит так, будто будет защищать его умиротворение и мягкость, что бы ни произошло и что бы ни случилось. Стив любит это тоже и никогда вовсе не ошибается.       Глядя на него, как на милого, мягкого и сентиментального парня, Брок не забывает, что он Капитан Америка.       И Брок точно не забывает, каким ещё он может быть.       И Наташа не забывает этого тоже, когда высылает ему в спину свой твердый, звучащий защитным сарказмом вопрос:       — Даже не спросишь ничего? Или мне уже нужно начинать собирать вещи и готовиться переезжать в Рафт? — со стуком она ставит бутылку с водой на скамью где-то у него за спиной и точно скалится широко и нагло. Все, что есть в ее прошлом, Стив знает в достаточной степени теперь, чтобы не нуждаться ни в вопросах, ни в ответах. Брок рассказываем им с Баки все, что знает сам, а ещё звучит той самой интонацией, которой всегда говорит о СТРАЙКе — он доверяет и не сомневается.       Его доверие стоит дорого. Оно, профессиональное и твердое, стоит много больше, чем можно вообще заплатить, чтобы получить его, но все равно оказывается выдано Наташе так же, как и немногим другим. Его слово стоит дорого и вряд ли дороже слова самого Стива, только он не смеет поставить его под сомнение больше. Все те решения, которые должны быть приняты, он принимает ещё в июле. Тогда Брок говорит о собственном прошлом и о ГИДРе. Брок говорит, что они должны понимать — он не потерпит, если они усомнятся в нем в единый момент из-за чужой диверсии или лжи.       Брок говорит это в июле, а в начале декабря улетает в Чехию, оставляя их ждать возвращения: своего или своих жетонов. И Стива закидывает в настоящий ад, но он верит все равно. Он не сомневается в отсутствии предательства, даже держа в памяти тот миг, в котором Брок оказывается к Наташе слишком непозволительно близко. Он не сомневается все равно. К Наташе же оборачивается и говорит ей в ответ то, что она вряд ли желает или рассчитывает от него услышать:       — Брок рассказал мне все, что мне нужно было знать. И сюда я пришел не за тем, чтобы тебя судить. Я пришел, чтобы напомнить тебе о том, что СТРАЙК и их командир не являются зоной твоего влияния или твоей группой огневой поддержки, — лицо Наташи не вытягивается и даже не вздрагивает. Только губы поджимаются, равняется осанка. Она сжимает руки в кулаки, Брок же ей точно не лжет, когда признается: ему придется рассказать, если она не сделает этого сама. И правда рассказывает. То Наташино прошлое, от которого начинает зависеть его будущее. Обесценить его слова у Стива не получается ни среди ночи возвращения Брока из Чехии, ни позже, когда они с Баки находят информацию о жестокости его прошлого. И когда Солдат говорит, а Баки дешифрует: он пиздил его. Нещадно и не единый раз. На протяжении долгих лет. С жестокостью и за закрытыми дверьми. Но вряд ли как-то иначе, чем Наташу — программировали, будто компьютер, и натаскивали без жалости, чтобы сделать из нее идеальную убийцу. Глядя ей прямо в глаза, Стив почти замечает, с какой горечью вздрагивает уголок ее губ, только он ещё не закончил, он ещё не договорил. И он договаривает, почти звеня непримиримостью собственной интонации: — Для этого у тебя есть Мстители. И ты — уже одна из них. Независимо от того, готова ты к этому или нет, Наташа.       Его руки сжимаются в кулаки, потому что он дорожит ею и ей доверяет. Его руки сжимаются в кулаки, потому что он не волнуется за нее и ему чрезвычайно плевать, в порядке ли она. Он знает, что да. Он точно знает, что ни Тони, ни Клинт, ни Тор, ни Беннер не посмеют осудить ее или от нее отказаться. У них у всех есть прошлое, и оно жестоко в разной степени. Оно окрашено разными оттенками и цветами. Потому что у Тора конфликты с Локи и долгая история трагичных братских отношений. Потому что Тони долгие годы, если не десятилетия, продает оружие и спонсирует войны. Потому что Клинт — один из лучших наемников из тех, с кем Стив знаком. А ещё потому что Беннер — Халк и он зол постоянно.       И, конечно же, потому что сам Стив — теряет Баки, убивает его и низвергает в самые глубины ада.       Лицо Наташи все же вытягивается. Во взгляде мелькает что-то хрупкое, слишком ей не свойственное, а после она качает головой. Она улыбается ему почти без колкости. Она говорит ему, слыша его собственные слова слишком хорошо и не имея возможности отвернуться от них:       — Так точно, Кэп.       Чести не отдает. Пожимает плечами, будто желая извиниться — за недоверие или глупость. Стив только кивает и уходит сразу же. Разговаривать с ней больше, разговаривать с ней о чем-то другом он пока не готов, но пройдёт время и он точно остынет. Он переживет, он переварит и после нового года они начнут работать. Над Красной комнатой, над новыми миссиями, которые им подкинет ЩИТ, и, конечно же, над всеми теми полумертвыми, разбросанными по миру ошметками, что остались от убитой ими ГИДРы.       Той самой ГИДРы, которой Брок стреляет меж глаз, когда Пирс выдает ему приказ о зачистке Капитана Америка.       — Тони предложил нам слетать в Хорватию… Чтобы отпраздновать Рождество ещё раз и отдохнуть… У него там домик есть, он сказал, что там безопасно… — его голос обращается шепотом, пока глаза так и остаются закрыты. Тепло его дыхания разбивается о губы Брока, что отстраняются лишь немного. Его ладонь все ещё лежит у Стива на шее, но зачем-то сдвигается. Стив не желает терять ее прикосновения, Стив не желает, чтобы момент заканчивался, и не желает выходить за дверь. Там его ждёт Баки и точно ждёт Солдат, который желает знать, чего он стоит. Стив чувствует страх навредить и прячется внутри него, чтобы не чувствовать иного и более важного.       Что они все будут делать, если его стоимость для Солдата окажется слишком мала?       Здесь не поможет ни справедливость, ни мораль, ни мотивационная речь. У Солдата иные меры измерения реальности, а ещё программный код существования. Хорошо и плохо не существует. Есть лишь приказ, есть лишь функционирование. Брок усмехается звучно и целует его вновь, вместо любого ответа. Та его ладонь, что приходит в движение, поглаживает Стива большим пальцем по щеке, вынуждая все же смутиться — чего-то подобного и сделанного с такой немыслимой легкостью Стив от Брока не ждёт. И вздыхает от мелкой, успокаивающей радости. Брок в порядке и Брок здесь — такого не купить нигде и ни за какие деньги. Этого никак не получить. Ни провокацией, ни мольбами, ни заверениями в верности.       Но он получает. И улыбается, чуть умиротворенно покачивая головой. Брок не говорит ему, что они разберутся в любом случае и со всем, что настигнет их, но это чувствуется. В движениях его губ, во всей его жесткости и твердости. Это действительно успокаивает. И обязательно, вряд ли случайно напоминает — его стоимость может правда оказаться мала для Солдата, но всегда будет высока. Для Баки. Для Брока. И для него самого тоже.       — А вы с Тони подружились снова, я погляжу… Хорошая работа, Стив, — Брок улыбается ему в рот прежде чем отстраниться и звучит слишком довольно, не позволяя ошибиться в том, насколько важно для него было, чтобы они с Тони не разругались вдрызг. Он ведь этого не сказал. Напротив Баки, который повторил это раз пять, Брок не сказал ничего вовсе. Но чувствовал тоже. И все они, все его чувства, Стиву очень хотелось спрятать в своих руках и не делиться ими ни с кем.       Только если с Баки… Но больше точно ни с кем.       — Перестань, — негромко рассмеявшись, он открывает глаза, чуть встряхивает головой. Брок вновь глядит на него с этим хитрым, понимающим прищуром, и улыбки сдержать совершенно не получается. Стив держит ее до момента, пока все же не выходит за дверь переговорной. Уже там поднимает голову выше, распрямляет спину, а ещё надевает шлем. Полигон встречает его обещанием жестокости и тяжести, на которую уже поздно решаться, пока внутри теплится, и живет, и дышит: они разберутся. Брок является буквальным воплощением этого утверждения, а ещё он в порядке, и Стив верит ему. Стив верит в него. Стив не сомневается.       Пока выходят из тренировочного центра, Брок успевает связаться со СТРАЙКом по связи, а ещё убеждается в местоположении Солдата. Стив слышит, как, уже ответив, тот ехидно интересуется, где это командир так задерживается, но про трусость Стива не спрашивает. Брок отвечает ему со скалящейся ухмылкой:       — Сам узнаешь, когда распробуешь, — и Стив отказывается вообще обдумывать его слова, но все равно чувствует, как смущение вздрагивает где-то внутри и вынуждает поджать губы, чтобы только не заулыбаться слишком неловко и не покраснеть. Под шлемом все равно ведь будет видно. Может, не кому-то определенному, но Броку — да.       Солдату — тем более.       Они расходятся ещё на входе на полигон. Стив осматривает широкую, в несколько гектаров, территорию, заставленную картонными одноэтажными домами и острыми и ровными крышами, вглядывается в северо-запад. Солдата, конечно же, не находит, но все же видит, как Брок теряется где-то за углом соседнего дома. Он достает пистолет ещё на пороге выхода.       Игра начинается, только вовсе таковой не чувствуется — не сразу уж точно. Стив вслушивается в тишину и звук чужого сердцебиения, пока крадется меж домами. Пускай никто не называет это охотой, но он все равно чувствует себя дичью. Внимательной, собранной и определенно точно не собирающейся становиться жертвой того импровизированного хищника, которым становится Солдат. К середине крытого, ярко подсвеченного из-под потолка полигона Стив успевает найти больше половины людей Брока, но решает к ним не приближаться. Он слышит, как сглатывает набежавшую слюну Родригес, слышит, как Таузиг шепотом отдает Броку собственное местоположение через наушник. Солдат прячется слишком хорошо, а кидается на него отнюдь не из-за угла. Он спрыгивает с ровной крыши одноэтажного дома беззвучно и Стив не должен бы успеть увернуться, но делает именно это.       Он замечает чужую тень. И почему-то не обманывает — замечает лишь только потому что Солдат дает ему ее заметить.       Ещё когда приезжают, Брок разводит их по двум разным тренировочным залам и отдает им по два своих наемника для разминки. Та длится долго, достаточно долго, чтобы Стив успел почувствовать легкое присутствие усталости. СТРАЙК переходит из зала в зал дважды, сам Брок только смотрит, несколько раз рявкает на Солдата — Стив слышит его голос из-за стены соседнего зала, только ничто внутри него не дергается. С Солдатом Брок ведет себя так же, как и со всеми остальными.       Не дает ему поблажек, но и не трепет жестокостью.       Солдат нападает на него первым, потому что в том его роль, и драка завязывается слишком быстро. Она не лжет и не юлит, ударами Солдата отдавая важное знание — задание о зачистке шуткой отнюдь не было. Солдат дерётся так же, как тогда, в переговорной Трискелиона, но совершенно иначе теперь. Каждый новый его удар целится в жизненноважные органы, каждое новое движение предлагает умереть быстро и безболезненно. Стиву это предложение не нравится совершенно. Как, впрочем, и бить его, — бить Солдата, бить Баки в ответ, — но альтернативы ему никто не предлагает.       Надетая на Солдате маска слетает не сразу, но много позже тот действительно вытаскивает нож. Это Солдат делает, впрочем, не сразу тоже. Он, вероятно, думает, что сможет разобраться с ним голыми руками, и Стив не замечает — того мгновения, когда это действительно обращается странной, совершенно не подходящей его морали, но достаточно увлекательной игрой. Его тело втягивается, отражая удары быстро и ловко. От всех тех тренировочных спаррингов, что были между ними с Баки до этого, не остается и единого следа. Теперь все по-настоящему.       Солдат по-настоящему бьет. И Стив бьет в ответ точно так же.       Страх навредить уходит после того, как он проламывает чужим телом картонную стену дома, подле которого они мечутся в драке. На мгновение Стиву кажется, что это конец, что-то дергается внутри в ужасе, но разрастись не успевает — Солдат поднимается назад на ноги быстро и кидается на него вновь. Он силён, он крепок, он неубиваем. Ещё — он широко, самодовольно ухмыляется. Эту его ухмылку Стив видит, потому что маски на нем нет, а ещё видит, как оказывается вытащен нож. С ним Солдат обращается определенно виртуозно.       Ровно так же, как и Баки во время готовки.       Не то чтобы у Стива есть хоть какое-то время на то, чтобы вспоминать хоть что-то, но если бы было, он точно не смог бы вспомнить, когда в последний раз бился с кем-то, кто был ему по силам действительно. Во время тренировок со СТРАЙКом всегда приходилось осторожничать, с Броком можно было разойтись чуть посильнее, только и он был человеком. Хрупким, обычным, настоящим.       Солдат был оружием. И вряд ли намеревался сделать это, но каждым собственным движением превращал самого Стива в оружие тоже. Резкое, быстрое, не имеющее ни сомнений, ни потребности в размышлениях. В этом определенно было что-то важное. Что-то, что Стиву ещё предстояло примерить на себя мысленно после, что-то, что ему ещё предстояло обдумать и переварить, однако, в моменте… Он не заметил, как начал улыбаться тоже. В ответ на самодовольную, гордую ухмылку Солдата. В ответ на все то в нем, что не могло принадлежать Баки, но принадлежало все равно. Стив видел это в его глазах. Стив видел их обоих.       Когда заметил собственную улыбку, споткнулся. Это стало, конечно же, его ошибкой — одной из тех, что в подобной схватке были недопустимы. Две секунды, что потребовались ему на то, чтобы встать ровно, прокляли его быстро и почти безболезненно. Солдат же дезориентировал его быстро. Новым ударом оттолкнул назад, замахом руки, держащей нож, вынудил отшатнуться ещё на шаг. Щит уже валялся где-то в стороне, и сдаваться Стив не собирался точно. Для него это бы значило смерть, а даже если нет, ему было важно, чтобы Солдат знал — он силён тоже, его функционирование велико и он заслуживает уважения.       Не моралью и не справедливостью, которые были вовсе не по дух Солдата, но собственной силой, сноровкой и скоростью. Он заслуживает!       Его нога подворачивается, зацепившись за какой-то нелепый, небольшой валун, и он просто валится на задницу. Лодыжку простреливает болью — ровно так же, как Солдат точно прострелил бы его самого, если бы Брок позволил ему взять оружие. С секундной задержкой уже звучит:       — Отмена приказа, Солдат! — это Брок и он рявкает, Стив же, уже собираясь увернуться и откатиться в сторону по земле, замирает. Потому что Солдат на него не кидается. Он дышит быстро, загнанно, широко ухмыляется каким-то оскалом, который точно должен пугать, но не пугает вовсе. Со всех сторон из-за стен картонных домов их окружает СТРАЙК, а ещё выходит Брок. Откуда-то из-за спины Солдата он выходит, прячет оружие в кобуру на бедре. И даже не дергается, когда Солдат в два шага оказывается рядом с лежащим на траве Стивом. Он смотрит только ему в глаза, присаживается на корточки рядом с ним. Стив ждёт колкости, как минимум, а может и какой-нибудь похабщины — ему ещё явно придется познакомиться с Солдатом поближе. Ему придется и он чувствует, что хочет этого сам, потому что оказавшись рядом с ним, Солдат указывает на него. Солдат говорит:       — Я нужен им, потому что мое функционирование выше, чем у других. Ты нужен им по той же причине, но твои сантименты им не нужны. Они не будут нужны им никогда, — Солдат глядит ему прямо в глаза и произносит слова медленно, но твердо. Его пустое, крепкое лицо не выражает ни единой эмоции, кроме разве что удовольствия, которое Стив видит в его взгляде. Это удовольствие не сходится со словами вовсе. И слова те звучат будто бы голосом Брока. Они собираются принести ему боль и оттолкнуть все то, что важно для него, все то, что не касается Капитана Америка, в самую глубь его нутра. Они жестоки и беспринципны. Стив забывает сделать вдох, не забывая поджать сурово губы. Мириться с подобным он не станет, только мириться так и не приходится — потому что никто не ругается. Солдат смотрит ему прямо в глаза и говорит: — Потому что они боятся их. Они знают, что твои сантименты могут наказать их. Но твое функционирование важнее и больше, чем их трусость. Не забывай об этом.       Стив разве что рот раскрывает, но слов для ответа так и не находит. Последним собственным ударом Солдат бьет его в самое нутро и то отзывается на этот удар звоном сопротивления, которое не получится проломить. Все то самодовольство, что Стив видит в его глазах, обращается довольством просто, а ещё обращается гордостью. Солдат поднимается на ноги плавным, уверенным движением, протягивает ему ладонь. И говорит:       — Поднимайся, Кэп.       Стив медлит лишь ради единого: он перебрасывает собственный удивленный взгляд к Броку. Тот усмехается так, будто бы все должно было быть именно таким, так, будто бы по-другому не могло быть вовсе. Он усмехается, вытаскивает из кармана пачку и закуривает, выдыхая дым вверх гордой, наглой струей.       И все просто становится на свои места. Когда Стив принимает ладонь Солдата и тот поднимает его на ноги как равного себе. По силе. По ловкости. И по функционированию. ^^^       Снаружи будет холодно. Брок знает это, Брок предвидит это ещё когда только Хилл по связи отчитывает его за то, что он закуривает на крытом полигоне. Сигарету приходится потушить, а ещё не получается выматериться в ответ — шагающий с помощью Солдата Стив оборачивается к нему и смотрит слишком уж грозно даже при том, что хромает и в тот момент стоит на одной ноге, будто цапля. Ему Брок в ответ морщится.       В ответ Хилл — просто отключает связь.       И сигарету, конечно же, тушит, но ненадолго.       Весь переодевшийся разношерстный сброд его людей собирается в кухне вместе со Стивом и Джеймсом, который возвращается к ним, как только Солдат переодевается и заканчивает перечислять, какая именно новая амуниция ему нужна и в каком количестве. Брок смотрит на него на протяжении всего этого монолога и держит собственные брови на месте, а на Хилл не смотрит — та записывает чуть ли не слово в слово так, будто они Солдату выдали уже и договор, и кабинет, и собственную группу огневой поддержки. Все это время Стив, конечно же, смеется. Не вслух, но глазами.       Брок же умирает — все это время и немного дольше.       Снаружи оказывается холодно, потому что вчера было Рождество, а сегодня все ещё декабрь. Он так и не переодевается. Оставляет готовку на Мэй и Джеймса, Таузигу приказывает не подпускать Родригеса к плите и просто сваливает на широкий внешний не застекленный балкон. Здесь курить уже точно можно, пускай Хилл, как раз приводящая к ним приехавшую с Колсоном Ванду, и смотрит на него неодобрительно. Броку бы стоит сказать, что он вообще-то нахуй здесь не работает. Ни на полигоне, ни в ЩИТе, ни тем, кто будет ее хоть когда-нибудь слушаться.       Он отмалчивается.       Он отмалчивается и выходит покурить, но на самом деле выходит ради того, чтобы достать телефон из кармана. Ничем хорошим ему это не светит. Все хорошее по его шкуру заканчивается у мертвых богов ещё до его рождения.       Теперь все рушится.       Он же — все ещё наблюдает.       Шкура подживает быстро с отсутствием божьей помощи и присутствием мази, которую Джеймс не дает ему в руки ни единожды. Брок, правда, все равно начинает вонять ею даже сильнее, чем куревом. Он заванивается ею весь от головы до ног и особенно до лодыжки — та, на удивление, приходит в себя много быстрее, чем ребра. Вероятно, это мимикрия или генетическая память. Брок не уверен. Брок не уверен уже ни в чем вовсе. Теперь каждый новый вечер его запирают в клетке из двух суперсолдат и больше не дают спуску. Его шкура покрывается следами их ладоней и аккуратных пальцев, что вновь и вновь мажут его желтеющие и уменьшающиеся синяки мазью.       Он старается дышать, потому что дыхание помогает переживать боль, даже если она не физическая. Если она не физическая — помогает только дыхание, потому что ему все ещё не с кем драться, а ещё потому что не остается никого, с кем он мог бы поругаться. Теперь они разговаривают: каждый вечер, перед тем как лечь спать среди притворства, что все в полном порядке, они разговаривают, не затыкаясь. Джеймс спрашивает о дальнем прошлом, Стив — о ближнем. И там, и там все черным-черно от крови, но Брок не пытается обогнуть ни ее, ни острых углов.       Только главного, конечно же, не говорит.       Он просит время, потакая собственной трусости так же, как потакает чужому желанию о нем позаботиться. Называть определенные вещи своими именами тошнотно до остопиздения, но он называет мысленно все равно — каждый раз тем самым залепляет себе пощёчину. Ни единая, конечно же, не помогает произнести вслух то, что стоило произнести ещё месяцы назад, но каждая отрезвляет.       Минуты на две или три. Но не больше.       Джеймс со Стивом теперь заботятся и собственной заботой обнажают всю ту, что остается в прошлом. Брок не желает видеть ее, но не позволяет себе закрыть глаза. Не позволяет себе прекратить думать: если он, кретин, не скажет, ему придется закончить это. Ему придется взять и обрубить все раньше, чем он, сраный мертвец, утащит их за собой и обратит мертвецами тоже.       Оперевшись предплечьями на перила балкона, он крутит в пальцах телефон и курит так, будто бы не Хилл провожает его многозначительным взглядом. Она зайка, но в ее сраную святость Брок никогда не поверит. Может, она и не курит, может, даже не пьет, но в таком случае еще, видимо, и не трахается, и хранит в шкафу монастырское платье. Обязательно белое. Такое Стиву точно нравится больше. Сморщившись от собственной мысли, Брок качает головой и выдыхает очередную струю смога куда-то вверх. У него не болит больше: ни лопатка, ни лодыжка, ни вся его сраная шкура. Синяки сходят слишком быстро, только обосновавшийся посреди его сносной жизни ритуал все никак не прекращается. Он никогда не скажет, что желает этого действительно и по-настоящему — чтобы они прекратили каждый вечер усаживаться вокруг него, чтобы они прекратили спрашивать его обо всем и чтобы просто отъебались от него, а еще съехали.       Он не скажет, потому что не желает. Ритуал вызывает тошноту и всё же приходится по вкусу. Тихий смех Стива за плечом, смущённо отводящий глаза в сторону Джеймс… Каждый раз они рассаживаются именно так. Занимают не свои места, молча и слажено передают мазь туда-сюда. Брок помнит о дыхании, потому что это единственное, что помогает против боли. Брок помнит, и помнит, и забывается, в какой момент прекращая ждать — сейчас ударят, вот прямо сейчас все разрушится точно, а после… Все рушится все равно. Рождество идет через задницу просто потому что ни единого ему подобного и хорошего у мертвых богов для них не остается. Они разбираются, они справляются, они… В ночной суете теряется тот самый ритуал и ему со злобным возмездием хочется помыслить: наконец-таки это закончилось.       Только помыслить так и не получается.       Пока телефон, что он крутит в пальцах, так и не нагревается от тепла его руки. Мертвый, заблокированный экран не показывает ему отсутствие связи даже в такой глуши, как эта, но прячет внутри себя телефонную книгу и номер Нины. Брок желает позвонить ей вчера, желает сегодня и точно будет желать завтра. Это ощущается необходимостью и потребностью: просто набрать номер, выжить среди гудков, а после услышать… Нина ему ничего не скажет. У него самого не найдется для нее слов. Они похожи, как две сраные капли отравленной, мертвой воды, и ни единый звук человеческой речи им просто не понадобится, если Брок позвонит.       Его звонок все скажет за него: не получилось. Он не справился. Он мертвец и таковым останется, таковым выбирает быть. Только начавшее оживать сердце умрет вскоре и быстро. Либидо скрутит себе же голову от скуки и за ненадобностью. Он скажет, что они закончили, а после уедет так далеко, как только получится. Потому что даже сказать нечто подобное намного легче, чем произнести: был пиздец и поэтому теперь ничего не получится.       Мертвые не воскреснут. Живые не возрадуются.       Нина не будет рыдать, но точно взвоет, уже сбросив трубку его молчаливого звонка. Где бы она ни была и чем бы ни занималась, она взвоет точно, потому что он для нее — коррелятор. Этого мира, этого сраного жестокого мира, переполненного такими же мертвецами, как и они оба. Пока он выживает и справляется, пока он награждает себя новыми шансами, будто сама нация собственную гордость, у нее тоже есть мелкий, важный шанс, но если у него не получится — не сможет получиться ни у кого. Если он умрет по-настоящему, никто не сможет выжить.       И звезды солгут. И мертвые боги оживут секунды на три ради того, чтобы тяжело вздохнуть, а после вновь умрут уже без чужой помощи.       Потянувшись вперёд, Брок сплёвывает за край балкона и видит, как ком его слюны разбивается о землю в трех этажах от него. Земля там вся мерзлая, январская, только снега нет. Выпадет он или нет — не имеет смысла. Брок бы выпал. Брок бы сделал с собой уже все, что угодно, только все это было бессмысленно. Вправить именно эту кость не получалось и не могло получиться ни на живую, ни с обезболом, ни даже после смерти. Его план сработал, как и должно, конечно — они загнали его, они изловили его и они были достаточно крепки, чтобы он мог опереться на них, чтобы они сами могло выдержать его, только… Этого как будто было недостаточно. Великая и сказочная, призрачная не могла тащить на себе все это и совершенно точно отказывалась помогать.       Ему не хватило бы уже ни рывка, ни выстрела, ничего вовсе. Хотелось просто набрать Нину и отказаться, и признаться, блять, наконец — есть вещи, которые ему не по силам. Есть вещи, которые не по силам никому и никогда по силам не будут. Есть вещи…       — Броки-Брок, можно с тобой? Я надела теплую-теплую куртку, — со спины слышится голос Ванды и Брок оборачивается рывком так, будто бы кто-то собирается напасть на него прямо сейчас. Такого, конечно, не будет. Такого просто не случится. В проеме приоткрытой двери стоит Ванда и глядит на него чуть взволнованно. У нее на плечах действительно куртка, но она принадлежит Таузигу и она громадная. Нервным движением Ванда подтягивает широкие рукава выше, но они тяжело сползают вновь, пряча ее ладони.       Спрятать взгляда не могут. Тот ее взгляд заполнен волнением, что очень близко к страху.       К тому самому страху, который Брок чувствует и сам последние месяцы с момента, как знакомится с этой уродской сносной жизнью.       — В теплой-теплой куртке — можно, — он не передразнивает ее, но все же позволяет себе настолько мягкую усмешку, насколько это вообще возможно, при том что прекрасно видит: сквозь закрывающуюся стеклянную дверь Джеймс смотрит прямо ему в глаза. Он отворачивается сразу же, он разговаривает с кем-то там, в кухне и прямо сейчас, но он точно ждёт. Ждёт так же, как Стив, и так же, как сам Брок, молчит. Не спрашивает. Не требует. Дает ему время.       Брока тошнит и присутствие Ванды от тошноты не спасает так же, как не спасло никогда. Его замершая на секунды ладонь вновь начинает крутить меж пальцами телефон, другая тянет сигарету к губам. Для ребенка завернутого в громадную, теплую куртку, она доходит до него на удивление быстро. Край той куртки достигает ей буквально до колена и с шуршанием трется о ткань джинс, пока в глазах все мечется, и мечется, и мечется… Брок не передразнивает ее, но выдавливает подобие мягкой усмешки, чтобы ее успокоить. Он не знает, что волнует ее. Она больше уже почти не обращается к нему мысленно, но продолжает, и продолжает, и продолжает с ним говорить. Временами переходит на испанский.       Ей Брок всегда отвечает.       Ровно так, как не может ответить за всего себя последние месяцы.       Ровно так, как не может посметь: снять с телефона блокировку, набрать Нину и сдаться.       — Стив сказал, мы полетим в Храватию… — подойдя, Ванда заступает ногами на нижнюю перекладину перил, а верхнюю обнимает руками. Она выглядывает из-за нее, рассматривает тот январский пустырь, что раскрывается прямо перед его глазами. Ещё — неправильно произносит название, но Брок так и не поправляет. Броку так сильно насрать на эту мелочь, что он лишь хмыкает, кивает задумчиво пару раз. В Хорватии он ещё не умирал, но, видимо, придется, потому что ни единого выхода у него больше не остается. Ладонь покрывается еле сдерживаемым зудом за последним дни, телефонный номер Нины совсем скоро начнёт ему сниться, не меньше. Помедлив, Ванда спрашивает: — Мы можем взять с собой Лилию? Я хочу полететь с ней… И с ее мамой. У нее очень добрая мама.       Брока не бьет, потому что все его нутро жесткое и твердое. Он косится на Ванду, пытаясь безуспешно разыскать на ее лице печаль или скорбь, но находит там лишь то, что уже видел — Ванда волнуется. Ванда приходит к нему, а ещё приносит что-то очень важное. И потому волнуется. Это касается мам или пап? Семьи? Великой и сказочной? Он отказывается гадать, потому что точно знает, что она не станет врать ему, а ещё в любом случае расскажет сама.       Тогда, когда будет к этому готова.       — Можем. Думаю, они не будут против, — пожав плечами, Брок сжимает телефон в пальцах крепче и тормозит каждый собственный порыв сразу же отписаться Кейли с вопросом об этом. Если он разблокирует телефон, он не напишет ей — позвонит Нине сразу. Нина рыдать не будет, но взвоет, только положив трубку, так же, как выла тогда, у него на плече и посреди пьяной ночи Варны. Допустить подобного Брок, конечно же, не может.       И все равно медлит. Все ещё и каждый новый день. Удобные, подходящие случаи проходят мимо него шеренгой и собственным звучным шагом. Он просто пропускает их, а ещё пытается ухватить да отгрызть для себя побольше наслаждения.       Ванда говорит:       — После нового года… Что будет с нами после него? — она, конечно же, знает, потому что она мала, потому что отлично чувствует, как все рушится, а ещё потому что она ментальная ведьма. Брок не забывает об этом, потому что забыть о подобном кощунственно. Брок не забывает, но пожимает плечами вновь, лишь единой, самой тупой, собственной частью рассчитывая, что его не слышно через широкие окна и стеклянную дверь, через весь тот гул чужого разговора, что почти не слышен из кухни. Потому что он говорит:       — У меня нет и единого плана, зайчонок, — признание не ранит болью и беспомощностью. Такое временами случается даже с ним. В такие времена, как сейчас — особенно. Выхода не остается, пока похоронной музыкой звучит лишь единственный. Через смерть, через смерть, через смерть. Ванда удивленной совершенно не выглядит и вздыхает тоскливо. Останется ли она с ним, если они разойдутся, или выберет Стива с Джеймсом, не имеет ни смысла, ни разницы. Она все равно останется его зайчонком. Это не изменится уже никогда.       — Хочешь, я дам тебе свой? — повернув к нему голову, она укладывается щекой на собственную ладошку, что крепко держит верхнюю перекладину перил. Брок поворачивает к ней голову — теперь уже с усмешкой по-настоящему мягкой. Ванда отличается от него, но все же походит на него слишком сильно. Учится тоже продумывать все подряд, учится рассматривать вариативность событий. В ее мире ей пригодится все это вряд ли, потому что у нее есть он.       И он сделает все, что придется, чтобы в ее мире это все никогда ей не пригодилось.       Сейчас же кивает ей кратко и внимательно. Он согласен слушать ее, он согласен за ней следовать, куда бы она ни пожелала пойти. И почему-то именно это неожиданно успокаивает волнение в ее глазах. Ванда улыбается ему светло и радостно, по-детски весело отклоняется назад. Она все ещё держится за верхнюю перекладину перил, ногами же все ещё стоит на нижней, пока Брок глядит на нее, чувствуя слишком привычное и обыденное: он будет защищать ее ценой всего этого мира.       Точно так же, как Джеймса. Точно так же, как Стива.       Даже если после нового года среди того плана, которого у него нет, он сам произнесет: мы закончили; все равно будет защищать.       — Мы могли бы съездить в Диснейленд… Или сто тысяч раз сходить в зоопарк… Ещё мы могли бы съездить на море… Лилия говорила, что там очень-очень теплая водичка летом, а ещё песок такой приятный… Из него можно построить целый замок, представляешь? — Ванда жмурится на отсутствии январского солнца и под тяжелым, серым небом, а ещё говорит о жаре, о песке и о жизни. Брока не триггерит. Он фыркает, качает головой согласно и затягивается вновь. Зачем-то отворачивается так, будто бы там, на январском пустыре, его ещё ждёт что-то важное, но в реальности пустырь тот пуст. Громадная территория в пригороде Нью-Йорка, принадлежащая ЩИТу, оцеплена сетчатым забором и проволокой. Их пропускают сюда, потому что среди них сам Капитан. Их выпустят отсюда именно по этой причине. Ванда смолкает ненадолго, его собственный затылок ни единым зубом не грызет предчувствие. А после звучит: — Его звали Пьетро… Ты сможешь найти его для меня? — он успевает отстранить сигарету от губ, но забывает выдохнуть смог. Не удивляется, все равно замирая. Чужое имя звучит впервые и все же звучит тем же фактом, каким в ночи Рождества Джеймс говорит о Солдате, когда выходит к ним, когда спускается к ним из вентиляционной шахты четыре часа спустя. К тому моменту Ванда уже спит в доме Роллинзов, весь СТРАЙК разъезжается по домам, а ЩИТ уже занимается поиском следов тех, кто устроил им эту сраную диверсию, но это не имеет значимости. Потому что Джеймс говорит — Солдат; и Брок определенно точно чувствует гордость. Ровно как и сейчас, когда Ванда говорит: — Мы могли бы сделать это нашим планом. На время после нового года.       Вся ее комната завалена альбомами с рисунками. Больше восьмидесяти процентов этих рисунков прячут в себе ее и второго маленького человечка, которого она держит за руку. Это ее брат и его зовут Пьетро, а Ванда не спрашивает у него, что будет со Стивом и с Джеймсом после нового года. Она их точно любит и точно слишком хорошо знает Брока.       Она знает, что он выживет. Потому что он выживает всегда.       Стряхнув пепел с кончика догорающей сигареты, Брок прячет ту в пачку, но вначале пихает телефон в карман форменных брюк. Он не набирает Нину и никогда уже ее не наберет. Он прячет окурок в пачку, вдыхает поглубже и поднимает голову выше. Он оборачивается к Ванде, говоря:       — Я найду, — «живым или мертвым» он не добавляет. Ему нужно будет обсудить это с Вандой, но, впрочем, время пока что терпит и не ссытся. Ванда кивает ему спокойно, рассудительно, а после осторожно слезает с перил. Развернувшись к нему, она поднимает руки. И все же улыбается, больше ни о чем не волнуясь, как и должно ребёнку ее возраста.       Брок берет ее на руки, ничего не обещая и не рассказывая о том, что собирался заняться этим ее вопросом так же, как и вопросом Наташи после нового года. Брок берет ее на руки и разворачивается в сторону широких, панорамных окон кухни. Там СТРАЙК, но никто из них на него не смотрит, потому что никто не слышит его разговора с Вандой. Смотрят лишь Стив с Джеймсом — секунды четыре, прежде чем молча отворачиваются.       Потому что все рушится и Брок прекрасно видит: выхода не остается. Но остается лишь один-единственный.       Через смерть.       Как, впрочем, и всегда. ^^^