Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — И этот изношенный сморчок, тот самый Рамлоу, о котором ты рассказывала? Э, слышь, дядь, бери-ка обратный билет, нечего тебе делать в моем городе!       Нина встречает их в аэропорту двенадцать лет назад и первое впечатление о ней Брока не обманывает. Оно даже и не пытается, впрочем, сделать что-то подобное. Ещё в полёте Кейли рассказывает ему все и полностью именно ради этого — чтобы он не обманывался, что я все понимал, а ещё чтобы не думал совратиться на ее обольстительность. Нине то ли двадцать восемь, то ли чуток больше, у нее не подтвержденная оправданная судимость за убийство и один-единственный неудачный брак за плечами. Кейли зовёт ее боевой мышью и любит так, как могут любить главного нерадивого ребенка в любой семье — с постоянным напоминанием себе о том, что это генетическое и совершенно не лечится.       Кейли любит ее, Брок же видит и совершенно нахуй не понимает, для чего она рассказывает ему всю подноготную Нины. Его задача — мелкая, еле значительная миссия, — включает в себя простое отвлечение внимания и обеспечение семье Кейли спокойного вечера, в котором они смогут познакомиться с Джеком. Он уже не жених, они уже и помолвлены, и посватаны, и даже женаты. Они уже — новая, столь сильно любимая социумом, будто тот является банковским работником, ячейка. Семьи, верности, обещания, а ещё той самой, великой и сказочной. Каждый раз глядя Джеку в глаза в присутствии Кейли, Брок видит ее горящей прямо поверх его лба огромной неоновой табличкой.       В болезни и в здравии.       В богатстве и в бедности.       В ЩИТе и в ГИДРе.       Той тогда ещё нет, нет даже ЩИТа, но Нина встречает их в аэропорту двенадцать лет назад, а Брок все так и слышит эту ее первую интонацию, это ее первое слово в собственной голове. Ещё — отлично помнит, что именно отвечает ей; и прямо сейчас не усмехнуться, расслабленно, чуть пьяно, не получается вовсе. Потому что тогда он отвечает ей:       — Че сказала? С нижних этажей не слышу, давай громче, вошь.       И он усмехается так, что это почти похоже на улыбку, а Нина смеется. Пока Джек с Кейли переглядываются, пока Кейли успевает уже задержать новый вдох и точно ожидает потасовки, Нина смеется и хлопает его по плечу, принимая везде, и сразу, и полностью. До его плеча ей приходится тянуться, потому что она правда мышь, а ещё правда боевая. Им хватает разве что двух десятков шагов до выхода из аэропорта, чтобы отослать обоих женатиков своим путем и чуть ли не нахуй — спор о том, кто нажрется быстрее, завязывается сам собой и Нина уже обещает ему показать все бары Варны, но вовсе не обещает не устраивать драки. Она не обещает ему ни откровений, ни секса. О том, что в некоторые бары ей вход закрыт, не обещает не рассказывать.       Когда они прощаются с женатиками, — Брок подхватывает это словечко Нины слишком быстро, а ещё слишком много усмехается, движением очень похожим на улыбку, — и оставляют их искать себе такси самостоятельно, Джек успевает внимательно и очень предостерегающе глянуть на него. Он беспокоится, что Брока утянет и выпивкой, и вероятным сексом, и всем тем, что ему, только год как отказавшемуся хоронить Клариссу, противопоказано, но не видит вовсе того, что Брок видит слишком уж хорошо.       За всей собственной бравадой и бранью Нина мертва настолько же, насколько мертв он сам. А мертвым мертвых бояться — как известно, себя не уважать.       — Кто-нибудь видел нормальное пиво? Я больше не могу сидеть на безалкогольном, я хочу напиться вдрызг, — откуда-то из-за его спины Мэй плюется и раздосадовано стонет поверх шороха пластика пакета, в котором пытается найти то, что не лежит там вовсе. Брок не оборачивается, пускай и слышит, а ещё так и не звонит Нине. Его дерёт изнутри четыре дня назад, когда они провально пытаются отпраздновать Рождество, а ещё дерёт за три дня до сегодня, когда Солдат, наконец, находит то необходимое, к чему Брок вел его последние месяцы.       Он принимает Стива, как равную и значимую единицу. Теперь Стив один из своих. Он признан, он прошел посвящение, что определенно выпадало на долю каждого из них в свое время — Солдат кидается вперёд без предупреждения и требует, чтобы ему пояснили за стоимость драной шкуры. Брок поясняет первым, потому что такова его суть и тот удел, что он выбирает себе сам. Солдат кидается на него, желая переломить ему хребет, желая перебить всю его твердость собственной жесткостью, только напарывается так, как после напарывается и на СТРАЙК.       Брок не отдает ему ничего, вместо этого впуская под кожу.       Стив же отдает ему все свое ничуть не капитанское прощение, а ещё всю свою истинно капитанскую справедливость. Они Солдату не нужны и нужны вряд ли когда-нибудь будут, и потому он продолжает искать. Брок ведет незаметно, но жестко. Брок ведет и все же приводит, а после наблюдает самую, сука, нелепую сцену из всех существующих. Со Стивом Солдат дерётся так же, как дерётся и всегда, только отнюдь не это оказывается самым поразительным.       Сомневающийся, моральный Стив дает ему сдачи и не дает спуску. В какой-то момент Брок действительно мыслит, что кое-кто сейчас лишится собственной металлической руки, и забывается слишком сильно — Стив очень хороший и порядочный мальчик. Он защищает слабых, он заботится обо всех подряд, а ещё терпеть не может подонков.       Баки таковым не считает, как, впрочем, и Солдата. Но избить себя не дает. Избить себя он не позволяет.       Брок лжет себе, что это нелепо, другим же отмалчивается, что самую малость возбуждается прямо в процессе. Наблюдать за тем, как сталкиваются в схватке не на жизнь, а на смерть два мощных, крепких суперсолдата оказывается чрезвычайно увлекательно и интересно даже. В этот раз Стив дерётся отнюдь не так, как дрался в прошлый, посреди переговорной птичника. Он не только защищается, но и нападает, Солдат же скалит рот в широкой, голодной и сучливой усмешке, откровенно наслаждаясь происходящим.       Его наслаждение начинается с первого удара и так и не заканчивается. Оно ширится столь сильно, что на мгновения, держа происходящее под контролем, Брок даже теряет это важное, настойчивое ощущение — все рушится. Прямо сейчас оно рушится так же, как рушилось вчера, и завтра будет рушиться так же, как уже рушится сегодня.       Ощущение, конечно же, возвращается к нему, как только их драка завершается. Это ощущение точно смеется над ним ничуть не назойливее суки-судьбы, пока Мэй в ответ звучит широкий, кусачий смех Родригеса. И голос звучит тоже, когда он говорит:       — Тебе нас завтра назад везти, дорогая. Как ты джет поведешь, а? — Родригес гогочет так, что, кажется, даже хорватские горы, находящиеся у Брока перед глазами, вздрагивают собственными вершинами. Эхо его смеха сбрасывается с обрыва так, как Брок уже никогда не сможет себе позволить — у него теперь есть дело и даже не одно, а ещё есть два пацана, что пока что вовсе не его. Станут ли сегодня? Брок не желает об этом думать и сразу по прилету берет себе раскладное, походное кресло, а после берет и всю бутылку виски вместе с роксом. Он усаживается за пять шагов от обрыва, с оскалом отмахивается от круглых глаз Родригеса, который беспомощно не понимает, кто, черт побери, будет делать им ужин, а после наливает себе виски на четыре пальца.       И вовсе уже ничему не удивляется. Ни грустной моське обычно безэмоционального Таузига, что встречает их ещё до вылета — у его подружки, Эммы, оказывается какое-то чрезвычайно важное дело и она отказывается лететь с ними, вместо этого возвращаясь в Канаду. Когда Джек с усмешкой интересуется, не полетела ли она за документами, Таузиг только кивает и говорит, что у них свадьба седьмого января. Ошарашенный смешок Родригеса, теряющийся где-то внутри заполняемого ими джета, звучит почти жалко. Настолько жалко, что Мэй только локтем под бок его пихает и осудительно качает головой. Кейли поздравляет Таузига первой, но поздравляет отнюдь не только она.       Брок — тоже. Не словом, не попыткой пожать наёмнику руку тем движением, которое никогда не было свойственно кому-либо из них. Вместо этого он забирает себе внимание Таузига, вглядывается долго в его глаза, а после кивает. О своих людях он знает все, что знать только можно, а ещё он охуенно складывает в уме простые числа, но временами, именно в такие моменты, выбирает молчать. Когда Мэй просит отвезти ее в McDonald’s и не рассказывает о подноготной собственной матери, когда Родригес душу из него высасывает собственными выебонами первые полгода, как СТРАЙК только формируют, только бы провоцировать слишком привычный после всех приемных семей отказ, и когда Джек смотрит на Кейли этим самым взглядом главного блядского счастливчика в этом мире.       Брок молчит ровно так же в тот миг, когда забирает себе внимание Таузига и когда коротко, одобрительно кивает ему. Его поздравление звучит именно так, мысль о том, чтобы напроситься на свадьбу, рождается даже, только Брок пресекает ее сразу же. В отличие от Родригеса — у того граница меж мыслью и словом мертва даже дольше, чем боги когда-нибудь смогут. Поэтому Родригес напрашивается и поэтому хохочет Кейли, что в тот момент помогает Лили пристегнуться на сиденье у стенки джета. Среди них всех Кейли ничуть не выбивается, среди них всех она смотрится уместно, пускай им не принадлежит вовсе. И смеется, потому что точно знает, что распиздяю-Родригесу никто не отдаст приглашения.       Ему его, впрочем, так никто и не отдает.       Брок же не удивляется больше. Ни Таузигу, ни Тони, который скупает добрую половину северной Хорватии точно, а после выстраивает на ней все то великолепие, что Брок видит перед собственными глазами уже полчаса точно. Видит, не удивляется и думает, в каком сумасшедшем восторге был бы Родригес от его мыслей о том, что Тони выстраивает и горы, для хорошего вида, и лес выращивает на этом громадном клочке обрыва. О Родригесе думать ему нравится, пускай нравится думать уже и обо всем да полностью. Он отказывается готовить, забирает с собой виски, рокс и стул, оставляя всю бытовую шелуху на восьмерых человек. Надеяться на то, что хоть кто-нибудь из них, кроме, быть может, Джеймса или Кейли, со всем происходящим справиться, ему не приходится, а ещё очень хочется исключить из общего количества двух мелких зайчат, но сделать этого так и не получается. Их детские голоса звучат поодаль то за одним плечом, то за другим, пока малышки носятся меж деревьев, играясь друг с другом и временами смеясь с Родригеса, который в очередной раз обжигается, пытаясь разжечь костер.       Почему у него не получается даже это, Брок не знает, но точно слышит тот момент, когда именно Солдат забирает у него из рук спички и быстро, ловко поджигает все найденные ими ветки, лежащие в мангале. Он говорит:       — Вот так, — но не добавляет «это делается, тупоголовый ты кретин». В интонации это слышится, в его интонации это читается и Брок бы рад не усмехаться столь широко и спокойно, только прекратить больше не может. Отчего-то все это, все происходящее прямо сейчас, напоминает ему кухню Нины на утро после их злющей пьянки.       Не тот ее момент, в котором он подслушивает.       Но следующий — где он выходит, где он знакомится с ее сыном, где он видит, как она напрягается и подбирается вся. Своего ребенка она собирается защищать отнюдь не так, как всю прошедшую ночь безуспешно защищается от него сама бранью и насмешливыми колкостями. Своего ребенка она собирается защищать собственной мертвой шкурой.       Брок ему, правда, так и не вредит. Брок его в список своих, но удерживаемых на расстоянии записывается раз в сорок девять быстрее, чем Солдат все же принимает Стива и соглашается. Теперь подле него есть ещё один такой же с высоким уровнем функционирования и он не враг. Его уважают, потому что это заслужено. С ним считаются, потому что это достойно.       — Я видел, как Баки убирал пиво в холодильник, Мэй. На боковую полку, — сквозь насмешливость Родригеса, что точно собирается вот-вот огрести от своей невесты, пробивается негромкий голос Стива. Тот приносит хворост вновь, уже раз в пятый наверное, а ещё звучит именно как Стив. Все его капитанское остается где-то в трех днях пути назад, вновь возвращаются исчезнувшие после Рождества мелкие смущенные улыбки и плавные, неспешные движения.       Взгляд, правда, так и не меняется: Стив ждёт ровно так же, как ждёт и Джеймс.       Брок просто молчит. Молчит и наблюдает за тем, как все рушится, стараясь не брать в ладонь телефон. Ему все ещё хочется позвонить Нине, но не хочется ничего говорить. Ему хочется просто услышать, как она считывает его молчание, а после говорит что-нибудь такое, резкое, крепкое и… Все, что она может сказать, он знает и сам. Знает слишком давно, знает слишком хорошо, только ладонь все равно вновь и вновь косится в сторону телефона, пока глотка хранит молчание звуков.       Он, конечно же, говорит. Он помогает Стиву составить список продуктов и необходимых вещей для их поездки в Хорватию ради того, чтобы хотя бы попытаться наверстать просранное Рождество. Он помогает Джеймсу съездить в магазин и эти самые продукты купить. Он даже Ванде помогает — собрать ее первый, маленький и алый заячий чемодан, в который под конец им приходится запихивать Халка общими усилиями. Тот так и не помещается, собачка замка ломается совершенно случайно, а после ничуть не случайно чинится руками Джеймса. Халка решают взять в «ручную кладь», но уже в джете Брок видит, как Ванда отдает свою игрушку Лили с просьбой подержать его для нее в полете.       Лили ещё мала и не понимает, но Ванда вверяет ей весь свой мир, не произнося и единого слова о той клятве, что Брок видит в ее глазах — Ванда будет защищать ее. Ванда будет с ней дружить, Ванда будет с ней танцевать, а ещё будет защищать ее, но торопиться не будет. И свою магию покажет лишь тогда, когда Лили будет к этому готова.       Брок продолжает говорить, конечно же, не поэтому. Этому он просто не удивляется. Ни Таузигу, ни всему остальному сброду, что Мэй перевозит с одного континента на другой на собственном джете. К общему не удивлению единственным, кто просится в туалет за время перелета, оказывается именно Родригес. Туалета в джете, конечно же, нет, а у Брока под руками нет ни единой большой и сказочной, но он все равно чувствует ее где-то очень близко, когда видит, как Стив очень культурно пытается не заржать в голос с происходящего.       Не обладающий его сдержанностью Джеймс ржет в унисон с Мэй, не удерживаясь и единой лишней секунды.       — Merci, Стив, а ты, зараза, лучше брови свои побереги, а то сожжешь их ещё, вечер длинный, — Мэй откликается Стиву и, кажется, даже высылает ему воздушный поцелуй, но точно отвечает по-французски. Брок отсчитывает две секунды до того, как у Родригеса из рук что-то валится, и фыркает слишком непозволительно расслабленно. В его случае всему виной, конечно же, выпивка. В случае Родригеса — это генетическое и неизлечимое, за такое остается только любить.       Никто Мэй так и не отвечает. Джек бросает пару колких слов в сторону стейка, который Родригес роняет на землю — им всем вряд ли везет, что стейк запечатан, потому что в холодильнике запасных его два десятка. Потому что Брок продолжает говорить, пускай и не то, что сказать должен, а ещё потому что обсуждая со Стивом список продуктов, объясняет кратко и понятно: если они не запасутся едой в достаточном количестве, им просто нечего будет жрать, независимо от того, подпустят они Родригеса к мангалу или нет. В тот миг и напротив него Стив все же смеется.       Смеется и соглашается.       Брок не то чтобы старается прислушиваться к происходящему за его спиной, а ещё лживо заверяет себя, что заняться ему здесь в любом случае больше нечем. Классические зимние плюс пять забираются под форменную куртку легкой, освежающей прохладой, Хорватия же обещает по-настоящему — в этот раз без пиздеца. Без прослушки, без Джарвиса, без слежки и без пиздеца. Вместе с предложением в виде собственной территории парой дней позже Тони передает им вместе с Хеппи мелкого, металического «паучка». Так его обзывает Ванда за все восемь лапок и один единственный зеленый глаз, Тони же отзванивается лишь единожды и отнюдь не Стиву. Звонит именно Броку, говорит — прикрепить на джет перед вылетом, оставить после посадки в трех минутах ходьбы от двух частных домиков, хозяйского и гостевого, и не снимать до прилета обратно в Нью-Йорк. Брок отвечает пониманием, но не отвечает благодарностью. Вместо нее говорит:       — Как вернусь, после нового года могу пересмотреть твои кадры на предмет крысы.       Тони ему так и не отвечает. Хмыкает только да кладет трубку. Брок чувствует, что если бы пересказал эту историю Родригесу, тот точно бы вынес приговор — сам Тони Старк смутился и почувствовал неловкость.       Но быть подобного, конечно же, не могло.       Как, впрочем, и криво улыбающейся ему, признающейся в убийстве Нины? Кто бы знал.       Их дружба начинается задолго до того, как они встречаются лицом к лицу, пускай это и оказывается чуть ли ни единственным, что Брок упускает из собственного внимания. Рассказы о ней от Джека, предупреждения Кейли… Все начинается с них, но, впрочем и пожалуй, начинается именно тогда, когда Брок знакомится именно с Джеком. Потому что именно Джек в конечном итоге приводит его к Нине. Потому что именно с Джека начинается тот затерявшийся посреди пьяной ночной Варны момент, в котором Нина говорит:       — Они оправдали меня, конечно же… Кейли рвала и метала в суде, лучшего адвоката наняла, чтобы все это разгрести и чтобы я в тюрьму не загремела, а потом дело закрыли и все это как-то забылось. Но я-то знаю — это я его убила, Рамлоу. Убила собственной трусостью.       Где-то далеко впереди солнце опускается за горизонт прямо за спиной у высокой горной гряды. Она напоминает ему одну-единственную, только жара не кусает за упревший зад и никто не пытается выжечь ему глазные яблоки сквозь стекла солнцезащитных очков. Тех на нем даже нет — у ножки раскладного стула стоит початая бутылка виски, меж пальцев крепко держится рокс. Брок пьет медленно и просто мыслит, просто смотрит прямо вперед, ощущая важное отсутствие: предчувствие прекращает грызть его затылок сразу после Рождества и отказывается даже брать во внимание то, как сильно ему хочется набрать Нину. Взять телефон, найти номер и нажать вызов, а после просто молчать в трубку и не говорить ей.       Его трусость убивает вновь тех, кого не имеет права трогать и пальцем. Его трусость убивает, а он мертв ничуть не меньше, чем она, но уже выставляет сносной жизни претензию — на живость, на рождение и на настоящее крепкое биение сердца, которому больше не за чем притворяться живым. Ему ещё, конечно, нужно пройти проверку, ему нужно пройти посвящение, что б его, а Броку бы точно стоило поторопиться с этим. Не просто вчера, ещё несколько месяцев назад, вот когда ему стоило сделать это, вместо того, чтобы наблюдать, как все рушиться, и пытаться ухватить себе кусок наслаждения побольше.       Нине он так и не звонит. Ни три дня назад, ни позавчера, ни вчера. Сегодня просто оставляет телефон в квартире и не берет с собой, потому что отлично знает: если он позвонит, она ничего ему не скажет. Даже если он позвонит и скажет сам, и объяснит, и сознается так, будто в чем-то виновен, она ничего ему не ответит, но точно почувствует.       Если не справится он, на ней будет поставлен крест так же, как на всех иных мертвых, подобных им двоим. Если не справится он… Выживет ведь. Выживет, выдержит и справится. На работу в ЩИТе не согласится, отданное Ванде обещание возьмет на себя и на СТРАЙК, потому что СТРАЙК останется с ним. Ненадолго, конечно. На все то время, пока их денежные запасы не закончатся, а дальше их пути разойдутся, наверное, только правда в том, что Брок не может себе даже представить — этого самого дальше. Вся вариативность будущего умирает перед его глазами, выставляя ему последний и решающий ультиматум.       Либо он говорит сейчас и сегодня, среди сраной Хорватии, среди сраного дубляжа неудавшегося Рождества, либо он предлагает просто закончить. И Стив с Джеймсом ищут себе новое жилье, а когда съезжают, он сам продает квартиру к херам. Продает, уезжает и никогда, никогда, никогда больше не возвращается.       Никогда больше не слышит сучливого смеха Джеймса.       Никогда больше не видит, как Стив пытается сдержать сумасшедший смех, мелькающий в его голубых глазах.       Они — желанное место для любого утопленника. У Брока же уже традиция. Тонуть и не всплывать, и успевать сделать глоток воздуха побольше, чтобы только дать себе время, чтобы только продержаться на глубине подольше.       Его время не подходит к концу больше — оно уже закончилось. Времени у него больше нет. До нового года ещё сутки или двое, но то не важно, как, впрочем, и факт потери им что контроля, что хватки. Где-то за его плечом поляну вновь перебегает двоящийся детский смех. Эти дети живые. Два маленьких, ничуть не игрушечных зайчонка, вот они кто и они смеются у него за спиной смехом, не похожим вовсе на смех суки-судьбы. Они смеются и убегают собственным визгливым смехом прочь в дом, когда Родригес пытается их пугануть. На самом деле у него сделать этого не получается. Ванда уже пуганная, Лили доверяет Родригесу очень сильно и неимоверно любит его.       Родригес же играется, а ещё смеется. Где-то там Джек точно закатывает глаза, глядя на все его забавы.       — Найдется местечко? — Джек не там. Он звучит собственным голосом справа от него, перебирает траву ножками раскладного кресла и спрашивает лишь ради проформы. Брок его не погонит, Джек же усядется в любом случае. Садится и сейчас. Откидывается на спинку, покачивает пивом, что плещется в его жестяной банке. Брок не оборачивается к нему и определенно точно не собирается заводить беседы.       Не то чтобы сам Джек станет делать что-то подобное тоже. Он вздыхает, запахивает края теплой куртки. Брок видит, как его ноги вытягиваются вперед и как стопы расслабленно разваливаются в стороны. Не то чтобы кто-то просит Джека готовить и остаться у мангала, но и он тоже отказывается от этого — заведомо и заочно. Вместе с ним отказывается и Таузиг. Он приходит к ним обоим с задержкой в десяток-другой минут. Тоже с пивом, а ещё с креслом. Усаживается слева. Ноги не вытягивает. И, конечно же, молчит.       Они все же, втроем и вместе со СТРАЙКом, работают подле друг друга достаточно долго, чтобы уже научиться и уже выучить: его заебывать себе дороже. Разговорами или заботой, попыткой приблизиться, старанием выслужиться. Чем, блять, угодно — всегда дороже.       Из-за спины звучит:       — Стив, помоги мне, пожалуйста, вынести стол из кухни, — это Джеймс. Он теперь вновь такой же, каким был будто всегда, но, впрочем, никогда не был. Он задерживается в вентиляционной шахте на четыре часа, оставляя их разбираться с последствиями собственного существования. Брок не жалуется, Стив командует и старается лишний раз не отвлекаться на собственную нервозность. Она чувствуется в его руках, она видится Броку в быстро мелькающем в его голубых глазах волнении. И Брок определенно не существует ради того, чтобы кого-то спасать, но защита является приоритетом. Поэтому когда Стив собирается уйти на экстренную встречу с Хилл, вызванной прямиком в разминированную Таузигом башню, Брок идет следом за ним. Говорит сам, до того, как Стив даже успевает задать вопрос:       — Джеймс выйдет, когда разберётся с Солдатом, — только вновь слов о том, что Джеймс справится, Брок вслух так и не произносит. Это уже не пахнет, воняет по-настоящему слишком обширными сантиментами, которые ему не по карману. Стиву же хватает и того слова, что он слышит. Ему хватает интонации, ему хватает самого Брока — сам Брок защищает его от суеты и нервозности, отдавая все, что у него есть. Все собственное присутствие, все собственное существование и всю собственную твердость.       Когда они возвращаются, Джеймса ещё нет, но все же он приходит. Четыре часа спустя он выходит из вентиляции, заваливается в кухню и со смехом говорит:       — Солдат предложил подарить Родригесу на Рождество подгузники, потому что он выглядел так, будто бы обосрется от страха, когда выходил из гостиной, — и Джеймс смеется, и Джеймс улыбается, и Джеймс делает себе смесь. Брок, сидящий за столом, просто стряхивает пепел в пепельницу, только от того, чтобы обернуться, не удерживается. Стив, что притворяется спящим на диване, улыбается мелко, но слишком заметно.       Джеймс же становится тем, кем был всегда, но будто бы никогда и не был. Теперь между ними звучит его спокойное «Солдат», только никто не оправдывает его напряженного ожидание и не предлагает заткнуться. Солдат встраивается в систему, Солдат принимает Стива и для Солдата у них теперь в каждом списке продуктов есть пункт с молоком. Вчерашним утром сонная Ванда впервые просит его сделать ей смесь тоже.       Брок, конечно же, отказывает ей и предлагает молочный коктейль. Ванда не спрашивает в чем разница, потому что ее нет, но она есть, она огромная, она ширится до самого горизонта и она встраивается в систему тоже — Джеймс суетится под его готовящими завтрак руками, а после, вместо того, чтобы украсть классический в веренице сотен других утренний поцелуй, говорит негромко:       — Сделай Солдату тоже молочный коктейль, пожалуйста.       Брок отмалчивается о том, что дарит им на Рождество кольца, а ещё отмалчивается, что Солдату дарит блендер. Теперь в их холодильнике есть и всегда будет молоко, а ещё в ящике для овощей есть фрукты. Не груши, конечно же.       Груши в их доме не появляются так же, как и его слова: был пиздец и теперь…       Теперь у Нины есть сомнительная судимость, которая совершенно не мешает ей жить по мнению окружающих ее людей. Кейли зовёт ее боевой мышью почти с той же полюбовной интонацией, с которой Джеймс просит у Стива помощи. Потому что они оба сильны, потому что они суперсолдаты и потому что он может попросить кого угодно другого помочь вынести стол на поляну перед основным, не гостевым домиком, но просит именно Стива. Стив откликается согласием и точно улыбается ему в ответ, потому что это Стив.       И потому что Брок вляпался в них обоих так, как не смог бы вляпаться никогда ни в ЩИТ, ни в ГИДРу. Выхода отсюда уже не было, пускай один-единственный и оставался: через смерть. Через бесконечное молчание. И слова о том, что им нужно закончить.       Через смирение с окончательным разрушением и через отсутствие звонка Нине, который он так и не совершает.       — И как оно? Быть семейным… — Джек точно нарочно дожидается, пока они уйдут, а ещё оплачивает с последних денег все свое право на то, чтобы заебывать его. Это право ему, конечно же, никто не выдавал и выдавать не собирался. Брок, пожалуй, мог бы даже возненавидеть его за эту хуйню. Не хотел, правда, да и выслуга лет у Джека была порядочная, чтобы хотя бы пытаться заткнуть его и требовать заткнуться.       И не то чтобы Брок действительно собирался заниматься чем-то подобным. Но факты были прозрачны и ясны — если бы Джек знал, что угроза велика, он никогда не спросил бы подобного вовсе. Поэтому дождался, пока они уйдут, но и дождался лишь потому что очень сильно желал знать. Брок в порядке? Броку окей? От его вопроса Брока начинает тошнить и не помогает даже новый глоток виски, теряющийся среди тех, которые он не считает. Виски обжигает горло, подвисает собственным привкусом на языке и греет желудок, обещая не позволить ему замерзнуть в ближайший век. Он горяч определенно, но отнюдь не так, как Алжир. Он горяч и Брок пьет его, и Брок доливает себе вновь и вновь, только обещания молчать с тех, кто садится по бокам от него, не берет.       Они смолчат все равно. И о том, что каждый раз наливая себе виски, он нарочно незаметно выливает столько же в землю. И о том, что за всем молчанием своей усмешки пытается спрятать страх.       — Бесят отвратительно, тошнит от них и врезать хочется постоянно… — только заслышав его, Джек даже голову поворачивает. Его тело напрягается, губы поджимаются жестко. Беспокоится ли он о том, что Броку хуево здесь из-за него самого или из-за обоих неразлучников, не имеет ни веса ни значимости больше. Потому что Джек беспокоится и не видит лжи. Брок и не лжет. Брок говорит честно, негромко и чуть скрипяще, а ещё много лучше Джека знает, что Джеймса, что Стива. Они сейчас в кухне, в главном домике, принадлежащем Тони, как и вся эта территория, занимающая точно почти половину севера всей Хорватии. От него до домика метров десять, до кухни — ещё метра четыре сквозь распахнутую дверь и по коридору. Не слышать его они не могут. Услышали бы, даже если бы он говорит шепотом. Только Брок не шепчет. Он говорит негромко и всё же твердо, а ещё говорит честно, чувствуя, как вся его тошнота перемешивается с виски внутри него. Это ужасающе небезопасно, а ещё он оставляет дома телефон и пистолет оставляет в джете. Все, что есть у него, это раскладное кресло, запертый, мечущий внутри ужас, рокс с виски и чёрное кольцо на безымянном пальце. Это кольцо, как и два других, он заказывает у Тони, потому что говорить не получается. Слова не складываются. Мысли отказываются выживать. Ему остаются лишь действия и он делает их так, как привык вправлять кости и зашивать раны — на живую и без обезбола. Поэтому заказывает кольца, признавая самое важное из всего возможного — он согласен. Они нужны ему и он согласен, только этого согласия не хватит. Стиву нужны слова, Джеймсу нужна интонация его голоса. Превентивные меры с кольцами запаздывают на злой век и не останавливают всех разрушений, что грохочут перед ними и окатывают их пылью известки. Сказать придется, только отнюдь не так, как он говорит прямо сейчас, хрипя собственной пересохшей глоткой и еле сдерживаясь, чтобы не сблевать: — Но люблю их пиздец.       Время останавливается. Произнесённых слов не хватит так же, как и колец, так же, как и мелкого шрама, что остается у него на груди от ножа, занесенного Джеймсом. Ничего уже не хватит и не будет достаточно никогда. Ни признаний, ни даже заверений в любви и сантиментах — Брок не сказал бы их и так, только сейчас выдавливает из себя все равно, тут же слыша, как время буквально останавливается вокруг него. Какой-то суетливый гомон за спиной затыкается резко, оставляя им всем только шорох костра и детский смех, звучащий из редкого пролеска, неподалеку от гостевого домика. Джек так и смотрит на него и его лицо точно вытягивается, пускай Брок не глядит в ответ. У него сегодня другая задача и другая миссия: притвориться вдрызг пьяным, а после сказать.       Не так, как сейчас, и пока что непонятно, что именно. Был пиздец или мы закончили? Ужас дрожит внутри, поднимая всю когда-либо существовавшую в нем тошноту блевотным комом выше по пищеводу. Брок сжимает губы до побеления, гипнотизируя уже утонувшую во тьме ночи вершину горы. Слева слышится многозначительное, одобрительное хмыкание Таузига — почти секунда в секунду с тем, как за их спинами что-то грохочет жестяной банкой из-под пива, что-то точно падает.       Джек же точно смеется на ним, спрашивая почти издевательски:       — Даже не блеванешь? — в ответ ему Брок дергается, а ещё думает быстро о том, чтобы все же нахуй понизить его в должности. Куда-нибудь до уровня вскрикивающего за его спиной Родригеса, куда-нибудь туда, где Джек не посмеет разговаривать с ним так, будто Брок уже счастливчик тоже, будто у него уже все получилось. Это не правда. Это наглая ложь. А ещё его тошнит и дергает вперёд всем корпусом, заставляя вскинуть указательный палец с резким:       — Погодь… — он правда думает, что блеванет, но на самом деле и искренне на подобное не рассчитывает. Кислый ком преодолевает глотку, оказывается на языке. Мэй где-то за его спиной фыркает и смеется, а ещё звучит голос подбегающей к ним Ванды. Она спрашивает, что случилось, но определенно спрашивает не о Броке и его словах. Брока она знает слишком хорошо, чтобы спрашивать что-то подобное. Сам же Брок слишком хорошо знает обоих неразлучников и ничуть не ошибается, мысля о том, почему они так долго разбираются со столом. Сквозь ком тошноты, кислой, премерзкой и уже смешанной с теми несколькими глотками виски, которые он выдает за половину бутылки, он будто бы даже слышит тихий смех Стива. Он причиняет боль, потому что Брок не знает — как нахуй он должен извернуться, чтобы им соответствовать. Как нахуй он должен сделать это, как нахуй он должен это сказать… Он так и не блюет. Сглатывает весь ком, тут же тянет рокс к губам и делает глоток, чтобы выжечь весь привкус воды с языка. Напиваться он не собирается и не станет. Это лишь обманка, лишь иллюзия, лишь надобность малость ослабить собственные защиты, чтобы пробить их было намного легче. Джек пробивает их первым и вряд ли нарочно, но последним в этом не окажется точно. Брок, если потребуется драку начнёт, только бы ему уебали. Брок, если потребуется, сделает что угодно теперь, придумает самый ебанутый план из возможных, только бы удержать и не потерять. Не ради Нины, конечно, но ради них всех — мертвых и столь сильно боящихся, что в этом мире живых на них уже давным-давно был поставлен размашистый, алый крест. Потянувшись назад, он валится в кресло вновь. Он говорит: — Нормально. Выдержу, — и следом, чуть скучающе добавляет: — Родригес опрокинул пиво в мангал?       Джек оборачивается себе за спину почти сразу, сканирует пространство реабилитации распиздяя быстро и сдержано. После говорит с привычным смешком, который не получилось бы удержать ни у кого и никогда:       — Ага. Опалил брови и сжег три стейка, — вернувшись в кресло, он отпивает собственное пиво и ощущается чрезвычайно, слишком уж довольным. Где-то за их спинам смеется Кейли — все дело точно в ней и вряд ли Родригесе, а Джек просто счастливчик. Донельзя удачливый поганец.       — Хорошо что мы взяли два десятка, — вот что Брок отвечает ему, преувеличенно расслабленно и не собираясь вставать с собственного кресла никогда в ближайшие часы. Не зависимо от того, кто приходит к нему и усаживается по бокам от него, положение реальных дел не меняется — Брок готовится воевать и готовится умирать. Мыслей о том, требует ли чужой моральный компас проверки, в нем больше не остается. В нем не остается ничего больше, кроме Нины и реальности, в которой Стив с Джеймсом уже выносят стол через главные двери домика, предоставленного им Тони. Они выходят только-только, Джек же говорит:       — Мы с Кейли тоже купили десяток на всякий случай, — и после этих слов случается то, что Брок, пожалуй, все же любит. Пока Кейли со смехом собирается принести аптечку из джета и оба мелких зайчонка увязываются следом за ней, пока Стив с Джеймсом протискивают стол сквозь дверные косяки и пока Родригес сокрушается, что о своих бровях, что об утерянном пиве, Джек просто отвечает ему.       И Таузиг заходится хохотом. Тот гремит у него в широкой, мощной грудине, клокочет в глотке, а ещё плещется в его ополовиненной банке с пивом. Таузиг смеется и в том его смехе Брок слышит облегчение, в то время как знания ему не отдает — Эмма это хорошо. Эмма это важно. И в следующий раз, когда они соберутся, она точно будет среди них. Она будет смеяться с Родригеса вместе с Мэй и Кейли, она, быть может, будет готовить, а может и ее они будут держать от плиты подальше. И, быть может, она тоже обыграет его самого в карты, но в любом случае на ее пальце уже будет обручальное кольцо. Таузиг же свое наденет на цепь жетонов и никогда уже не снимет.       Сейчас — он смеется и даже голову запрокидывает. Джек дергается от неожиданности так, что чуть не заваливается боком на землю в своем кресле, Брок же только голову поворачивает. И усмехается широко, раззадоренно, а краем глаза видит, как Стив с Джеймсом поворачиваются к ним. Они все ещё держат стол, только смотрят совершенно не на Таузига. Стив улыбается очень мягко, Джеймс же алый от совершенно точно не случайного смущения.       Вот как это случается — поверх тысячи страниц бесполезных слов, которые никогда не смогут объяснить и описать всего, мертвый Брок просто вляпывается в них, живых, собираясь не. На все его сборы оказывается плевать и суке-судьбе, и сносной жизни, и всему этому блядскому миру, мира в котором нет. Откреститься уже не получится, а ещё очень не хочется — прощаться с тем самым наслаждением, что дразнит и ублажает его где-то в ноябре точно. Позже или раньше, когда-то и где-то, он весь, какой есть, теряется во времени, в датах и числах. Важность теряется вместе с ним, оставляя лишь концентрат фактов.       Либо он проебет все, либо подохнет, и тут не может быть третьей вероятности, но теперь она существует — в реальности, как бы временами много тошноты она у него ни вызывала, их моральный компас не требует проверки. Брок, конечно, не успокоится. Брок проверит все равно. И на ту проверку ему потребуется вся его жесткость и вся его храбрость.       И как бы там ни было, Нину он не наберет. Ради этого оставляет телефон в квартире. Ради этого старается не тянуть к нему руки.       Потому что Нина — боевая мышь, но, впрочем, отнюдь не по этому. Так зовёт ее Кейли. Кейли ее очень любит и очень ею дорожит. Кейли нанимает ей лучшего адвоката, а в суде рвёт и мечет, пока Нина стоит в наручниках и робе временного содержания. На ее чистых руках нет крови, но лишь потому что она вся уже впиталась. В ее мертвых глазах нет ничего, кроме разве что одного-единственного имени читающегося в глазах.       И имя то молчит посмертно, звуча слишком громко — Тодор.       — Хей, Брок… — чужой голос настигает его века спустя, отвлекая от слепого, внимательного взгляда, устремленного к вершине горы, что видна ему теперь разве что собственным призраком среди тьмы ночи. Брок не вздрагивает, но моргает чуть резче, чем должно бы. Дымка воспоминаний прошлого пропадает, только в реальность возвращаться не приходится. Он слышит все и так, все то, что происходит последний век. Мэй успевает четырежды пошутить на бровями Родригеса, Ванда говорит, что Медведик сделал очень вкусное мясо, а Лили спрашивает, почему Броки-Брок сегодня не готовит. Теперь она тоже зовёт его так, подхватив эту привычку заразой от Ванды, но Брок вовсе не против. Брока все устраивает.       Кроме того, как он упускает миг, в котором остается в одиночестве, только кого это вообще волнует. Его мысль, тянущаяся из прошлого, теряется среди смолкающего смеха Таузига и того эха, что от него остается. Они с Джеком оба уходят, вероятно, когда новые стейки оказывают поджарены и разложены на столе вместе с остальной привезенной ими едой. То случается только что или час назад — Брок следит за всем, не отслеживая столь мелких деталей.       Ещё — не вздрагивает, когда голос подошедшего со спины Джеймса настигает его. Это, конечно же, ужасающе. Он расслабляется среди своих слишком сильно, он должен прямо сейчас сесть ровнее, обернуться, вернуть контроль над выражением собственного лица… Он устал. Он жив теперь, но та усталость много больше его и много старее. Она тянется из далекого прошлого, которое у него получилось и убить, и сжечь. Тянется все равно. И требует, и вынуждает, только не то чтобы проверить, но просто, наконец, произнести: был пиздец, ясно?! Был чертов, сраный пиздец и всем было насрать! Пока по новостям крутили картинки с толпами, митингующими за права детей, были те, кто вечерами сами себе вправляли нос, заливая всю раковину кровью, а после по утру перлись в школу! И всем было насрать на это так сильно, что не хватило бы никакого возмущения и никакой злости, чтобы это описать!       И поэтому теперь именно так — будто в отместку за годы жестокости и насилия, за бесконечные месяцы унижений, за каждый сраный удар наотмашь. Поэтому теперь только так.       И поэтому теперь все мертво.       — Я принёс тебе поесть, — Джеймс появляется сбоку, справа, и присаживается на корточки у подлокотника его складного кресла. В его руках тарелка и пахнет действительно вкусно, но Брок на нее не смотрит. Он не голоден. Его тошнит и ему страшно так, как не было страшно никогда. Этот страх, сравнимый разве что с животным ужасам, его плата за всю сносную жизнь и за весь второй шанс, что он выгрызает у суки-судьбы собственными зубами. И он платит. И он поворачивает голову к Джеймсу медленно, внимательно. И он говорит:       — Я не голоден, — а после пожимает плечами. За лицом не следит, усмешки не чувствует, крепко держит свой собственный рокс, а ещё лжет о том количестве алкоголя, которое успел выпить. Джеймс пожимает плечами тоже, оборачивается себе за спину и оставляет тарелку на сиденье пустого кресла. Только сам он никуда не уходит, а Брок уже в опасности — та его рука, что ближе к Джеймсу пуста и свободна. Чего она может пожелать? Брок очень пьян и собирается прятаться за этим ближайшие часы. Хотел бы и сутки, потому что он мелочный, бессмысленный трус, но сутки он сам же себе не даст. Все решится сегодня в ночи.       И выхода здесь нет, но все же есть один: через смерть.       — Ладно, — качнув головой, Джеймс остается сидеть на корточках и укладывает предплечья на его подлокотник. Сверху кладет собственный подбородок, а ещё смотрит прямо в глаза. Послушный щенок, ожидающий ласки, вот он кто, только в глазах цветет, что ряска на болоте, вся его сучливость и все его довольство. Брок глядит на него, рассматривает его лоб и щеки, задевает взглядом глаза. Ему по профилю работы смущаться не положено, а Джеймсу не нужно бы за ним ухаживать, приносить ему еду и вообще о нем печься так сильно. И в этом большая разница между ними: потому что Брок не смущается. Джеймс же приходит и остается. Он смотрит на него, усмехается мелко, еле заметно. И говорит: — Солдат недоволен, что Эмма не приехала. Он собирается рыть на нее информацию, как вернёмся.       И вот оно — все случается прямо перед глазами Брока, прямо у него на виду. Джеймс не отводит глаз, усмехается с добротой и пониманием. Это хорошо. Это, блять, охуительно, потому что Солдат никуда не пропадёт и никуда не исчезнет. Он будет здесь, подле них, он будет их частью теперь и до самого конца времен. Он становится таковым в ночь Рождества, и Броку стоит все же произнести и сказать: Джеймс дарит себе охуеть какой большой подарок собственной смелостью.       Брок так и не говорит. Фыркает только, опускает глаза ниже. Из-за края чужой челюсти, что лежит подбородком на ладонях, замечает золотую полоску кольца на живом безымянном пальце. Стиву они отдают серебряное, чтобы их не заебывали СМИ, только золотое достаётся Джеймсу ничуть не случайно — чтобы каждая миловидная дама, которую он уважает ничуть не меньше любой другой, точно знала, что он занят очень сильно и навсегда. Он был занят вчера, он занят сегодня, а завтра… Брок не считает, как много глотков виски делает, но столько же и даже больше каждый раз сливает в землю, когда наливает себе ещё. В темноте этого не заметит даже острый взгляд суперсолдата, но лишь потому что просто не обратит внимания. А ещё потому что Брок отвлечет и, впрочем, отвлекает, уже говоря:       — У меня все есть. Поделюсь, как вернёмся, — это вовсе не ложь. Джеймс прикрывает глаза с улыбкой, что не удивляется совершенно. Брок же отлично умеет подбирать кадры. И совершенно нахуй не умеет подбирать нужного момента времени — его свободная, угрожающая всей его сути рука поднимается медленно и заставляет его немного сместиться на сиденье кресла. Ей тянуться недалеко, ей тянуться слишком близко, а ещё ей нельзя ни в коем случае, но она принадлежит ему и точно руководствуется лишь единым главным принципом.       Подобно Броку, она выполняет лишь те приказы, которые ей нравятся, когда тянется в сторону Джеймса.       Когда медленно задевает уложенные пряди его волос.       Джеймс раскрывает глаза тут же, но не отшатывается — Брок продолжает уважать себя лишь поэтому. Брок продолжает, и продолжает, и… Он никогда не клялся им не вредить и навредил, поэтому теперь ему нельзя. Это запрет и вето. Он должен оплачивать собственную ошибку будущий век. И оттого в моменте ему хочется обвинить Джеймса — за преданный и полюбовный щенячий вид, за эту обворожительную улыбку, за дымный, притягательный взгляд. Обвинить так и не получается никого, кроме себя самого. Брок задевает пряди его волос кончиками пальцев, глядит только в глаза, а после мажет большим пальцем где-то у виска. И говорит, точно зная, что имеет в виду, и точно зная, что не настолько пьян, чтобы это было произнесено случайно:       — Тебе очень идет, — его голос звучит шероховатой поверхностью нагретого солнцем летнего асфальта. Он не плавится, но греет. Он чист и ровен. По нему можно идти босиком долгие километры на пересчет и пораниться об него невозможно. Джеймс и не ранится. Только глаза раскрывает шире, удивленно и искренне, а после откашливается немного неловко, прежде чем спрашивает:       — Правда? — почти шепотом, вот как он делает это. И прячется, скрывается за ним, только так и продолжает глядеть прямо в глаза. Брок зарывается в его волосы пятерней так же сладко и медленно, как Стив обожает целоваться, но вопросом о том, для кого делает это, уже не задается. Тот вопрос умирает в нем, как и многие другие. Теперь его очередь давать ответы, но лишь один-единственный. А ещё его очередь действовать.       Впрочем, и не ради этого Брок поднимает руку. Не ради этого кивает кратко и ровно. Не ради этого говорит:       — Правда, — у него вздрагивает уголок губ, по кончикам пальцев пробегается тактильная дрожь, по которой он очень скучал. У Джеймса волосы мягкие, чуть прохладные. Они были укладкой пару мгновений назад и ещё точно будут когда-нибудь завтра, быть может, сейчас же Брок перебирает их пальцами и не жалеет. Не прощается даже. Ничего ещё не закончено, у него ещё целая ночь и он уже притворяется пьяным. Новый план из говна и палок не обещает ему быть последним, пускай смех зайчат, вновь убегающих куда-то в редкий пролесок и не походит вовсе на смех суки-судьбы. Джеймс смеется ему в ответ тихо, а ещё точно хочет качнуть головой, но вместо этого замирает. Замирает и бормочет:       — Ты вдрызг пьян, Брок… — его скулы заливаются алой краской смущения, которое ему свойственно слишком редко и слишком искренне. Он замирает, потому что желает и нуждается, а ещё потому что опасается, что Брок уберет руку, но этого не случится. Брок скучает — и по этому, и по наслаждению. По всей той сносной жизни, тошнотной и тяжелой, которой почти лишается, даже не замечая. Его внимание привлекает разрушение, его внимания требуют проблемы и чрезвычайные ситуации, а жизнь, ну, она ведь никуда не денется? Девается. Пропадает из ладоней, осыпается меж пальцев вновь алжирским песком.       И Джеймс отводит взгляд прочь, только никто его ожиданий и страхов оправдывать не станет — Брок оставляет руку, отлично контролируя ее движения. Его пальцы медленно, неспешно массируют кожу чужой головы, перебирают меж собой пряди волос. Не проходит ни века, ни даже минуты, как Джеймс выдыхает весь, а после просто прикрывает глаза. Нежное, тактильное удовольствие мелькает лёгкой мечтательностью в его дымной взгляде, и Броку это точно не свойственно, подобное больше по душу Стива, только вот ведь оно, происходит прямо сейчас и под его рукой. Джеймс вслушивается, вглядывается каждой клеткой собственного тела в прикосновение, закрывает глаза и оставляет себя без защиты.       Брок не клянётся и не обещает ему не вредить.       И зачем-то мыслит о том, насколько в действительности доверие всегда работает в обе стороны.       — Солдату нужна новая амуниция. Хилл, конечно, все записала, но Солдат сомневается, что у них выйдет что-то сносное. Ему не нужен костюм, как у Стива. И ГИДРовская ему не нравится больше. Она очень удобная, но у него… У нас теперь вроде как другой профиль работы, — вздохнув, Джеймс осторожно плюхается на задницу прямо на землю, подбирает ноги и внимательно следит за тем, чтобы случайно не дернуть головой, чтобы не отстранить ее, чтобы только не спугнуть момента. Брок бы сказал ему, что он не из пугливых, но тогда пришлось бы дополнять собственное слово контекстом и поэтому он молчит. Наблюдает за тем, как Джеймс укладывается щекой на собственное предплечье, а ещё проводит большим пальцем по его лбу. Джеймс не хмурится, лишь единожды спотыкаясь — профиль работы у них теперь действительно другой. Ни наказаний, ни пыток, ни кресел для обнулений. Есть целое разрешение на любые вопросы, а еще напоминание — безопасность Солдата в приоритете тоже. Как и Брока. Как и Стива. — Ещё он хочет знать, в какую школу ты отправишь Ванду. Ему нужно будет проверить ее заранее.       Джеймс вздыхает, поводит носом, будто тот начинает чесаться, только глаз так и не открывает. Брок глядит на него, не чувствуя тошноты, не слыша ничего вовсе, кроме его слов, а еще вновь проводит большим пальцем по его виску. Пятерней зарыться в пряди на боку головы не получается. Они там много короче, чем на макушке, и поэтому он лишь поглаживает, массирует, а еще не задумывается, вместо этого чувствуя — наслаждается. Джеймс подле него делает именно это, замедляясь в собственном слове и интонации. Он сам делает ровно тоже самое. Молчит, правда, и все же слушает, а еще слышит: Джеймс не спрашивает, что будет дальше. И когда говорит, что у них теперь другой профиль работы, имеет в виду точно себя самого и Солдата.       Потому что он ждёт, потому что он ожидает, а еще потому в той злой ночи, воняющей кровью, Брока предупреждает — он попросит Хелен сделать сыворотку правды и скормит ее Броку силой, если тот решит медлить дольше крайнего срока.       — Вместе проверим все снизу и доверху, не волнуйся, принцесса. До этого еще далеко, — даже не пожав плечом, Брок опускает ладонь ниже, накрывает ею ухо Зимнего Солдата, что слишком сильно печется о собственном функционировании и собственной безопасности. Второе прижато где-то к предплечью. Вряд ли плотно, но все же это имеет собственную важность, потому что глаз Джеймс так и не открывает. Его металлическая рука не сбоит. Его дыхание не обрывается. И в этом слишком непозволительно много доверия — у Брока под ладонью голова лучшего человеческого оружия, которое он лишает слуха на злой десяток секунд.       Оружие не вздрагивает и не отшатывается. Только кивает еле заметно, чтобы ни в коем случае не спугнуть прикосновения. А после говорит:       — Ещё он предлагает Родригесу на день рождения подарить маску сварщика. Без бровей он выглядит нелепо… — его губы растягиваются в улыбке и у Брока не получается не усмехнуться в ответ. Он вовсе почти не пьян. Он все это запомнит и никогда уже не забудет. Ни то, как медленно гладит Джеймса по щеке большим пальцем, прежде чем вновь забирается пятерней ему в волосы, ни то, как тот вдыхает медленно и очень глубоко.       Брок не спросит, чем от него пахнет в этот момент, никогда и ни при каких обстоятельствах. Брок просто замирает и подтормаживает на века, останавливаясь здесь так, как не смог бы остановиться ни в едином другом месте. Только ни единая остановка не может длиться хоть сколько-нибудь долго. На новом движении его пальцев, что зачесывают волосы Джеймса назад, тот вздыхает и хмурится печально. Его живое лицо искажается этим чувством, Брок же не находит для подобного ни единого повода. СТРАЙК за столом вместе с Кейли пьют и едят, где-то по лесу развесело носятся два зайчонка. Их скоро уже погонят спать, пройдёт пара часов и уйдут уже все — для них здесь целый двухэтажный гостевой домик и Брок не помнит, чтобы они обсуждали это, но все как-то само собой распределяется именно так.       Он сам со Стивом и Джеймсом в главном, другие и Ванда — в гостевом.       Повод же для чужой печали оставаться на ночлег отказывается, потому что не существует. Именно так Броку кажется, пока он несколько секунд вслушивается в чужие голоса и пока не находит тот, который вовсе не слышит. Джеймс вздыхает, медленно открывает глаза и точно хочет отвести их в сторону, куда-то Броку за плечо, только так и не успевает. Брок спрашивает еле слышно:       — Стив? — и не столько интересуется, является ли он проблемой, но точно спрашивает, где он находится. Джеймс чуть морщится, все же отводит глаза, только теперь уже в сторону гор, виднеющихся у горизонта. Ни это, ни его поднявшаяся ровнее голова не заставляют Брока убрать руки. Он ведь теперь прощен. Он ведь уже признал и признался — буквально только что. А значит он может касаться, он может трогать, он может перебирать чужие волосы и делает это, только… Почему-то остается в живых. Осмыслить не успевает, слыша, как Джеймс говорит негромко:       — У него звонок. От Наташи. Похоже, у них там без него какие-то проблемы… — его попытка пожать плечами не окупает себя из-за предплечий, что лежат на подлокотнике. Здесь они оба, и живое, и металлическое, рукава же плотной, тёмно-синей толстовки подтянуты к локтям, капюшон мягко и тихо лежит на плечах. Джеймсу идет этот цвет так же, как идет жизнь вне базы ГИДРы. Брок глядит на него, рассматривает и мелким, легким движением пальцев чешет его за ухом, когда видит, как Джеймс разочарованно хмурится. Происходящее прямо сейчас, где-то там, где Стив разговаривает с Наташей, Джеймсу совершенно точно не нравится, ровно как и его беспомощность против этого.       Он не сможет заставить Стива остаться и любит его слишком сильно, чтобы уговаривать или манипулировать. Только не желает точно, чтобы Стив улетал. Оставлял их, нёсся вперёд и дальше, спасать весь этот мир… Это ведь Рождество, верно? Оно уже прошло, но им выпала участь опробовать пародию и дубляж. Даже при всех отягощающих факторах, вроде Родригеса, эта пародия явно была по вкусу всем находящимся здесь.       Кроме разве что Брока, но, впрочем, это определенно было лишь его проблемой и ничьей больше.       — Нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить без Капитана Америка, — качнув головой, он медленно, прощально задевает пальцами кончик уха Джеймса, а после убирает ладонь. Джеймс, конечно же, оборачивается к нему с собственным большим взглядом, что горит потребностью, которую он никогда не выскажет. Потому что Стива все же чрезвычайно любит, но вряд ли больше, чем Стив ненавидит чувство вины, вряд ли больше, чем сам Стив любит свои обязательства. Круглый щит и звездно-полосатый костюм для него, что скипетр морали и держава правосудия. Стив держит их, несёт их с честью и гордостью, забывая временами случайно или вынужденно — пока его не было, этот мир был и отлично без него справлялся. Отдав последнюю песчинку собственной несуществующей и лживо пьяной нежности, Брок тянется туловищем вперёд, ставит рокс на землю, а после поднимается на ноги. Джеймс так и смотрит на него, а ещё улыбается мелко, на уголок губ. Преданный, ласковый щенок теряет собственную сучливость, обращаясь жаждущим удовольствия. От этого вечера, от этого второго Рождества, которое они вряд ли заслужили, но получили уж точно среди севера Хорватии, где не было ни жары, ни чужих забывающих его, якобы пьяного, требований. Говорить, отвечать, биться и… Все рушилось прямо у них на глазах, пока все они замерли в ожидании, когда же это случится, когда же все обретет свой конец или новую отправную точку. Брок ждал тоже, пускай права на то не имел вовсе. Ждал и слишком хорошо понимал — даже в процессе минуты солдата всегда можно ещё что-то успеть. Убить или спасти, сделать шаг или произнести слово. Поведя плечами, будто нуждаясь в разминке, он бросает краткое: — Я поговорю с ним.       И не обещает не драться, не воевать никогда больше, а ещё обратиться тем, кем не является. У него с обещаниями всегда какие-то проблемы. И это точно не проблема людей, что вокруг него. Но это же определенно его ответственность.       Отвернувшись от Джеймса без промедления, Брок обходит свое складное кресло и направляется в сторону главного домика. Его кресло никто не посмеет занять, его самого никто не посмеет сместить. У него теперь и место, и квартиру свою он мысленно зовёт домом теперь. Не сращивает и не мыслит — все прошлое оставляет шрам, который никогда не исчезнет, но сгорает среди секунд времени. Оно догорает дотла, оставляя ему на прощание уголек в левом нагрудном кармане. Джеймс же глядит ему вслед и тот взгляд чувствуется где-то за правым ухом давлением, и вниманием, и невозможностью выхода. Ему остается лишь один-единственный через смерть — Брок поднимается со своего раскладного кресла и идет.       Балагурящий за столом СТРАЙК замечает его одновременно с зевающей, уже сонной Лили, только никто его так и не подзывает. Они знают границы, они выучили их слишком хорошо за все прошедшие годы знакомства с ним и они не сомневаются: те границы никогда не пропадут и не исчезнут. Какие-то вещи всегда будут существовать, всегда будут умалчиваться и никогда не изменятся. СТРАЙК это устраивает, Брока — тем более; пока Стив с Джеймсом заполняются сотнями вопросительных знаков под завязку прямо посреди его головы. У него теперь и место, и кодовое имя Звезда, которым никто никогда к нему не обратится. Рисунок Ванды так и будет висеть на дверце их холодильника, потому что теперь их жизнь выглядит так.       У них есть холодильник, у них есть квартира и у них вскоре будет работа. Брок пытается солгать себе мысленно, что ничего ещё не решено, что он не согласится на ЩИТ, если они разойдутся, но правда, как и всегда, кроется именно там, где притворяешься, что вовсе ее не ищешь: лучше всего он умеет делать лишь три вещи, что в смерти, что в существовании, что в сносной жизни.       Убивать.       Умирать.       И выживать.       Ложь во спасение уже не котируется и отказывается на него работать так, как у Мэй никогда не хватит наглости. Сопутствующий ущерб не котируется тоже и будет выжран им до самого основания. Впереди уже маячит дверной проем — сегодня Брок будет ночевать здесь. Вероятно один, вероятно мертвый, вероятно завтра с утра он проснется и пожелает, чтобы тумбочка у постели, наконец, уебала ему посильнее и сжалилась уже, убила его сама за всё плохое и всё самое худшее. Джеймс так и глядит ему вслед, даже когда Брок переступает порог. Он здесь ещё не был, как прилетели, так сразу взял себе кресло, виски и уселся на обрыве. Только отмахнулся — он не будет готовить сегодня, он сегодня не будет участвовать во всем этом празднестве жизни, которая для него сносна и таковой точно останется. Что-то, быть может, изменится, но, впрочем, это будет определенно не проблемой тех, кто есть вокруг него и кто уже забрался ему под кожу.       Это будет его ответственностью. Вчера, сегодня и завтра по утру, когда он проснется — по-настоящему мертвым или совершенно случайно живым.       Прихожая ответвляется вперёд и влево. Слева дорогим деревом шкафов и поверхностей выложена светлая, миролюбивая кухня. На столешнице стоит кофемашина, в углу, ближе к окну, тот самый холодильник, что спрятал в себе столь нужное Мэй пиво. Планировка так себе, единственное, широкое окно выходит в лес, полностью игнорируя и обрыв, и высокие пики гор, виднеющиеся вдали за ним, но Брок лишь плечом дергает. Не ему здесь жить, не ему здесь вести собственную сносную жизнь. Переведя взгляд вперёд, он слышит тяжелый, капитанский вздох и идет на звук. Минует проход в гостиную, а ещё лестницу, что ведет на второй этаж. На вопрос о том, откуда у Тони столько друзей, что ему нужны такие хоромы, ему никто не ответит, только и сам Брок его не задаст. Ещё — не поднимется на второй этаж. Это ему не нужно и для него не имеет никакого смысла, потому что из дальней комнаты домика уже звучит почти без единой механической помехи:       — Я свяжусь с центром управления ЩИТа в Нью-Йорке. Они вышлют за тобой скоростной джет, Стив, — этот голос принадлежит Наташе. Он привычен, спокоен, лаконичен и тверд, и он, конечно же, лжет, только Брок не позволяет себе наглой усмешки. Он оставляет телефон дома, чтобы случайно не ранить Нину, и все же чувствует очень настойчиво: даже если бы он взял его, Наташа бы не стала звонить в первую очередь ему. И дело здесь было отнюдь не в регалиях, не в количестве власти и не в отсутствии у него места в ЩИТе прямо сейчас.       Дело было в том, что он бы просто и вряд ли вежливо послал ее нахуй.       Именно так, как Стив делать прямо сейчас совершенно не собирался.       Дойдя до прикрытой двери, Брок толкает ее твердой, не дрожащей рукой. Дверь открывается без скрипа и без единого звука, вместе с собой открывая ему отличный, просто охуительный вид: стоящего посреди спальни Стива и лежащий перед ним на полу коммуникатор с голограммой Наташи в полный рост. Его приход вряд ли остается незамеченным, только Стив, что стоит спиной, не оборачивается. Брок оглядывает его широкие плечи и серую хенли, натянувшуюся на них собственной тканью, подмечает сброшенную на постель байковую рубашку в алую клетку. Его не удивляет ничто вовсе и даже промедление — Наташа говорит, что свяжется, говорит, что позаботится, чтобы его забрали как можно быстрее, но связи не обрывает, ожидая крайнего слова самой гордости нации.       Звучать оно явно не торопится. Но отнюдь не поэтому Брок говорит сам:       — И тебе привет, зайка. Дай-ка нам пару минут переговорить с его высочеством, — он расставляет ноги пошире, ладони прячет в передних карманах форменных брюк. С момента, как они садятся в джет, никто у него так и не спрашивает, почему он одевается будто в рабочее. Никто у него вообще больше ничего не спрашивает, а ещё ничего не требует. Стив с Джеймсом ждут, и ждут, и ждут, и Брок ждёт тоже, но никогда в этом, конечно же, не признается. Сам же опаздывает и сам себя ждёт. Когда говорит свое слово, Наташа поворачивает голову, точно пытаясь высмотреть его, но судя по еле заметному кругу, подсвеченному коммуникатором на полу, для нее Брок вне зоны досягаемости собственным присутствием.       Для нее Брок прямо перед ее лицом — собственным ровным, твердым и не предполагающим обсуждения голосом.       — Я перезвоню тебе через три минуты и тогда дам добро, Наташа, — без вздоха и без единого тяжелого движения Стив качает головой Наташе в ответ и почти сразу склоняется к полу. Он гасит голограмму, выключает коммуникатор. Прячет его в карман слишком быстро, так, будто кто-то собирается его у него забрать. Брок в свою очередь никуда не торопится вовсе. Он разглядывает Стива со спины, задевает взглядом его затылок — светлая кожа у границы роста волос растерта твердой, напряженной, сомневающейся ладонью и алеет почти так же, как его байковая рубашка в клетку, лежащая на краю постели.       Наташа, конечно же, набирает Стива, потому что она умна и потому что точно знает, что Стив согласится. В любую часть дня и ночи, в любой год и в любое его время он согласится, если только ему скажут, что нация нуждается в своей гордости, в своем символе и своем благородстве. Поэтому Наташа вызванивает Стива, а Броку не звонит и точно не собирается, потому что отлично знает — за своих Брок и убьет, и умрет, и выживет, но прогнившую, не достойную своей гордости нацию пошлет нахуй быстрее, чем даже дослушает предложение до конца.       Даже если вначале ему скажут о деньгах, все равно пошлет нахуй прямо сейчас и прямо здесь, посреди второго шанса на Рождество, посреди грохота разрушений и пыли известки. Та повисает в воздухе плотной стеной, Стив же оборачивается, обнажая Капитана. Он мощен, он суров и он тверд. Брок ему совершенно не верит, но пока остается стоять на пороге спальни. Стив говорит:       — Они собираются накрыть подпольную базу ГИДРы неподалеку от Лас-Вегаса. Наташа сказала это срочно, — он не улыбается и выглядит настоящим Капитаном прямо сейчас. Брок только кивает ему в ответ, но думает не о Лас-Вегасе, не о ГИДРе и уже даже не о Наташе. Он вглядывается в лицо Стива, заглядывает ему в глаза — он создал его. Он раскрыл тот его потенциал Капитана, непримиримого и жесткого, бескомпромиссного. Он сделал его ферзем.       Поджав губы, Брок перекатывается с пяток на носки и назад, вновь кивает. Приходит время пожинать плоды собственных действий, только все это ложь, и блажь, и сраные оправдания. Стив объясняет ему ситуацию, только не произносит ни единого слова о том, что уже улетает. Он не начинает прощаться, не пытается убедить его, что вернётся скоро, а ещё никуда не торопится. Брок мыслит о том, что сделал его ферзем, вместе с этим обдумывая банальное — он сам так и не изменился. Подох конем, после ожил и снова в коня обратился. Эта роль была ему по душе и отлично сидела поверх его шкуры. Тони точно считал, что он не умеет играть в шахматы, а ещё так, вероятно, считали оба пацана, что могли бы быть его, но все ещё не были, только правда была совершенно в другом — Брок всегда играл в шахматы слишком хорошо, чтобы стремиться к жалкой победе или бежать от проигрыша да потери короля. Король никогда не был предметом его интереса.       Им были пешки. Ладья. И ферзь.       И он метался по доске, защищая их с загнанной пеной у пасти, а ещё точно не собирался ни останавливаться в этом собственном метании, ни спасать хоть кого-нибудь. Его задачей было обеспечение безопасности. Его задачей была минимизация рисков, а ещё купирование сопутствующего ущерба — чтобы не смел разрастаться и наглеть. Чтобы не смел убивать то, что с бесконечной яростью столь долго учил себя защищать.       — Новые коммуникаторы? — кивнув в сторону кармана джинс Стива, он не спрашивает ни о чем из того, что якобы является важным. Не скучающе, но преувеличенно пьяно и расслабленно проходится взглядом по Стиву вновь. Эта ложь — о собственном беспробудном пьянстве, — ему сейчас нужна и необходима, и Брок позволяет ее себе так, будто бы не обещал, что лжи больше не будет.       Стив ведь не обещал ему тоже, но они вроде как договорились. Отпуск до нового года и вся эта сраная чушь, мелкая будто, но столь им троим необходимая. Возможность обжиться, адаптировать рядом друг с другом. Возможность проверить получится ли хоть что-нибудь? Проверять здесь было нечего. У них был одинаковый профиль работы, одинаковое ПТСР и слишком хорошо подходящие друг другу симпатии в сторону любого рода власти. Ещё у них теперь была квартира и Брок уже не замечал и не считывал, как мысленно называл ее домом. Все рушилось, он же продолжал цепляться то ли за наслаждение, то ли за свою по нему тоску.       Прямо сейчас напротив него стоял Капитан — Брок сделал его таковым, Брок открыл ему путь и Брок закалил его так, как собирался, но отнюдь не так, как хотел. Капитан ему нравится, впрочем, ничуть не меньше Стива. Его бравада, его строгость… Они были возбуждающими, а ещё пахли какими-то мотивационными речами и лидерством, в которых Брок не нуждался. Смотрел, правда, на них все равно. Смотреть на них ему точно нравилось так же сильно, как видеть — Стив очень сильно пытается не заржать прямо посреди джета, только глазами все равно смеется.       — А… Да, Тони недавно сделал… — чуть удивленно приподняв брови, Капитан оказывается пойман неожиданно и очень легко. Все его, наносное и очень суровое, привычно прячет за собственной спиной что-то чрезвычайно важное и хрупкое. Брок только кивает вновь. Покачивает головой, слыша смех Кейли откуда-то снаружи — он звучит, будто мелодия, напеваемая отдельным видом птиц, что называют счастливчиками. Джек умеет насвистывать ее тоже, а ещё точно умеет Родригес. Мэй никогда так не делает, но начинает неожиданно говорить по-французски, если счастлива. Знает ли Стив об этом? Это не имеет значения, потому что Брок знает, потому что Брок держит все окружающее его пространство под контролем даже тогда, когда ему самому кажется, что нет.       И Брок замечает — Стиву в ответ звучит французский, потому что теперь их жизнь выглядит именно так и по-другому уже не получится.       — Поганая нация снова не может разобраться без своего плюшевого талисмана? — помедлив, Брок делает неспешный шаг вперёд, только никого никуда уже не загоняет. Последние дни и недели они втроем стоят впритык. Два неразлучника и он ровно напротив. Должен бы уже сказать и произнести, ведь они ждут, только молчит. Молчит, смотрит, как все рушится и продолжает голодной пастью урывать себе мелкие хлебные крошки наслаждения. Такими не накормить и единую птицу. Их слишком мало, их никогда не станет больше. Стив же вдыхает медленно и глубоко, крепче сплетает руки на груди. Брок не стремится ранить его и даже не звучит насмешливо. Он спокоен, он тверд и он же отлично все понимает: привыкший держаться от Капитана на расстоянии СТРАЙК, продолжает печься о собственной безопасности, потому что никогда новые навыки не бывают легки для запоминания. Только ведь вот оно, вот ведь уже и Мэй говорит по-французски вновь, обращаясь к Стиву, и Таузиг признается в чужом присутствии, что у него есть слабое место за спиной, а ещё свадьба в январе, седьмого числа. И Джек приводит с собой Кейли и Лили. И Родригес… Хотя, пожалуй, Родригес все же себе не изменяет. Подобное, как известно, генетическое и совершенно не лечится.       Все вокруг рушится. Все вокруг — меняется. Не так быстро, как точно хотелось бы Стиву, но неумолимо и устремленно. Оно меняется именно так, как Брок планирует, контролирует, направляет и ведет. Его люди идут следом, не столько слушая его бесконечный мат, сколько наблюдая за ним и его действиями. Вот здесь Брок подпускает Солдата ближе — они делают то же самое. Вот тут сторонится Капитана, только вынужденно, и они знают это ничуть не хуже его, они это ничуть не хуже его видят.       И в тот миг, когда он покупает квартиру, когда они втроем съезжаются и переезжают, его люди не закрывают глаза и не отворачиваются.       — Не думаю, что мое отсутствие будет проблемой, — Стив пожимает плечами и на самом деле не верит в это, но Наташа приходит и ничуть не случайно переключает тумблер со Стива на Капитана. Наташе это необходимо и нужно. У Наташи приказ, а ещё проблемы у всей бесполезной нации и обосранного ЩИТа. Броку точно было бы до этого дело, но он там сейчас не работает и с Наташей он уже разобрался. Простая миссия, простые вводные, ей на руки кровь, ему — прицел меж глаз. Они справляются настолько идеально, насколько это возможно, но до конца не добираются. Конец их ещё только ждёт где-то после нового года, сейчас же не котируется ни он, ни что-либо иное.       Брок хмыкает кратко, делает новый шаг в сторону Стива. Загонять его бессмысленно — Капитан никогда не бежит, даже если отказ от бегства значит для него смерть. Ещё Капитан держит голову прямо, говорит твердо и выглядит неприступным и нерушимым. Только медлит, и его промедление звучит криками боли и беспомощности тех, кого он должен спасать героически и без сомнений. Брок не осуждает. Брок глядит на него, приближаясь постепенно и неспешно, рассматривает его лицо. Глаза у Стива голубые и пускай капитанские, только вовсе не темные и совершенно не злые. Глаза у него — излюбленное место любого утопленника, а ещё на плечах и торсе серая, обычная хенли. На краю постели лежит теплая байковая рубашка. Стив вряд ли старается сильно, только уже поздно что-либо исправлять — последние месяцы превращают его в настоящего домашнего мальчика. Изнеженного, ласкового и мягкого.       Не то чтобы Броку что-то не нравится. Не то чтобы есть хоть что-то, кроме него самого, что его не устраивает. Он говорит:       — Они заметят. И Ванда ужасно расстроится… А ещё ты обещал Лили покатать ее на плечах, — и даже не лжет улыбкой или усмешкой. Стив хмыкает, потому что теперь, видимо, его очередь, а ещё прищуривается крайне неодобрительно. Это причиняет боль, потому что не дает обмануться — если бы ничто не рушилось, Стив не оборонялся бы так настойчиво. Если бы они были в любом другом мире и в любой другой вселенной, Стиву было бы неловко и он был бы смятенным, переживающим, что о нем подумают из-за его отказа лететь на вызов, но обороняться бы точно не стал.       В том, другом, мире он помнил бы, что у Брока достаточно простые приоритеты и ни единый из них не включает в себя спасение прогнившей, омерзительной нации.       — Манипуляция детьми, Брок… Грязно играешь, — качнув головой, Стив вглядывается ему в глаза и все так и стоит на месте. Он смотрит на то, как вальяжно и неспешно Брок приближается, он смотрит прямо на него и, конечно же, никогда не станет от него убегать, только в какой-то миг его плечо вздрагивает кратко. Броку остается до него три шага. Где-то снаружи вновь слышится смех — теперь это Родригес пополам с Джеймсом. У Стива дергается взгляд, конечно же, по душу второго. Он желает отвести глаза, брови мелко, на долю секунды хмурятся, жесткий уголок губ почти-почти опускается… И все же нет. Эта оборона крепка и нерушима. Все уже будто бы решено. Джет уже будто бы даже вызван. Только ни во что из этого Брок не верит, когда говорит:       — Ты всегда был слаб, когда вопрос заходил о детях. Было бы глупо не воспользоваться этим, — и признается прямо и честно. Он манипулирует, он принуждает и он руководит именно так, как Джеймс не сможет никогда себе позволить. Он Стива очень сильно любит и очень уважает все его полюбовные истории с его работой. Брок же просто понимает и видит чуть лучше — каждый раз, когда Стив притворяется, что не бежит прямо здесь и прямо сейчас, он сматывается к чертям где-то в другом месте. От смерти Джеймса или от СТРАЙКа, которому не нравится? В первом ложь и додумка. СТРАЙК же боится его самую малость, но ровно по тем же причинам, почему Наташа не рассказывает собственные тайны. Капитан обладает властью всей гордой пропащей нации. Капитан имеет право выбирать — кого миловать и кого низвергать.       Стив же, вероятно, голоден и тоже хочет отдохнуть. Посидеть за столом, посмеяться с распиздяя-Родригеса, а после добродушно и мягко провести остаток ночи и всю жизнь с Джеймсом. И с Броком тоже. Стив точно хочет натянуть свою байковую рубашку вновь, подкатать рукава, а ещё попробовать то мясо, которым пахнет даже здесь, в спальне. И пахнет, к слову, все ещё охуеть как вкусно.       — Почему? — Брок останавливается за два шага до него и склоняет голову на бок, когда слышит первый и единственный вопрос. Он вмещает в себя много больше, чем кажется, и Капитан точно спрашивает с него не про то, как Брок смеет манипулировать им и когда уже отложит в сторону все свои подводные, воняющие склизкими щупальцами кракена привычки. Такого не будет. Такого уже не случится точно. А он вовсе не изменится. И будет убивать, и будет умирать, и будет выживать, и… Он взращивает Капитана почти в лабораторных условиях и слишком хорошо знает коды его активации. Это чрезвычайная ситуация, это боль и это чужой крик, зовущий на помощь. Здесь нет определенного набора слов, как у Джеймса, но именно как у него есть и обратный код.       Броку использовать его не с руки — это смертельно для него самого. Только себя он, конечно, нахуй уже не спрашивает. Когда говорит:       — Я хочу, чтобы ты остался, — спокойно и без давления. Он констатирует неприглядный факт, пожимает плечами, только не в качестве извинений. Это движение почти выглядит, почти говорит за него: был пиздец и поэтому; только Брок не обличает его в звуки и слова. Капитан же вздрагивает. Его деморализует именно так, как и должно, потому что код Капитана это жестокость, в то время как кодом Стива является безопасность. И спокойствие. И умиротворение. Брок притворяется лживо пьяным, потому что это поможет ему умереть не полностью и не до конца, а ещё точно знает, что от него пахнет виски. Нарочно проливает несколько капель себе на пальцы и на форменные черные брюки, нарочно сливает часть бутылки в землю, чтобы ложь ее опустошенности заметили и чтобы поверили ей, а после поверили и ему — он вдрызг пьян и расслаблен. Он не опасен. Ему не на кого нападать.       Он безоружен — вот что они должны заметить. И это ложь, и это самая возмутительная правда. Он пьет ради нее, но не ради того, чтобы напиться. Он пьет и снимает один лоскут кожаной брони за другим, а после приходит Джеймс. Заласканный, преданный щенок, которому Брок отдает тот комплимент, который принадлежит ему по праву. Стив не приходит, потому что он теперь Капитан и его уже зовёт долг, только долго это не длится. Брок говорит правду, видя, как вздрагивает чужой взгляд, а следом видя и как плечи расслабляются. Стив вдыхает поглубже, но назад ему Капитана уже не вернуть. В уголках его губ мелькает смущение улыбки. Брок же говорит:       — И они тоже хотят этого. Ты нравишься им. Но им нужно время на то, чтобы привыкнуть, что сама гордость нации больше не угроза для них, Стив. Дай им его, — качнувшись с носков на пятки, Брок мелко, кратко усмехается на уголок губ. Он не называет имён и говорит негромко. Ему не с кем ругаться здесь и не с кем драться больше. Стив отводит взгляд, медлит немного, прежде чем кивнуть. А после улыбается. Вся его домашность возвращается к нему, когда расплетаются руки, и все то, что принадлежит не Капитану, именно ему, оказывается возвращено вновь. Тот рубильник, что Наташа дергает нарочно, Брок переключает спокойно и уверенно. Без резкости. Без жесткости. С этой тошнотной сладостью, что Стив любит так сильно.       Все заканчивается именно здесь, так и не начавшись. Стив достает коммуникатор, после вызывает Наташу. Он не нуждается в голограмме больше и говорит спокойно и твердо, только ничуть не по-капитански:       — Думаю, вы сможете справиться без меня в этот раз, Наташа.       В глаза Броку он больше не смотрит. И начинает бежать даже раньше, чем Наташа, помедлив, отвечает ему собственным согласием, а после отключается. Стив начинает бежать, улыбаясь ему так, будто бы не делает этого вовсе. Стив не смотрит ему в глаза, оборачивается назад к постели. Прежде чем делает шаг к ней и шаг прочь от Брока, подтормаживает, но все же уходит. Брок видит, внимательно следит за ним и не обманывается — он знает Стива слишком хорошо для чего-то подобного. Потому что Стив хороший мальчик, а ещё чрезвычайно тактильный и изнеженный. Он любит документалки, учится готовить для них с Джеймсом, а ещё обожает их рисовать. Обожает смотреть на них, когда они якобы не видят его, и просто очень их обожает.       Сейчас — бежит. Отступает к постели, подхватывает свою рубашку. Канзас, в котором он никогда не был, оплакивает его отсутствие горькими, пересоленными слезами. Стив же просто надевает рубашку, поправляет ее, подкатывает рукава. Брок никуда не уходит, прекрасно понимая, что на это рассчитывают все здесь: и Стив, и спальня вокруг них, и даже его запертый, бьющийся внутри ужас. Он требует бежать и спасаться, только Брок ебал снова слушать этого ебучего маразматика и его поганые советы. Они работают охуительно на войне, только личное от нее уже отделяется, обосабливается и находит себе отдельную территорию. Это происходит по его вине и по его ответственности.       А после Стив оборачивается. А после, уже подкатав рукава рубашки, но забыв поправить воротник, он оборачивается, кивает в сторону выхода из спальни. Он смущен и ему неловко, но на самом деле это страх — Брок знает его в лицо слишком хорошо, чтобы ошибиться. И все ещё молчит, и все ещё ждёт так же, как ждут Стив с Джеймсом, только вряд ли какого-то ебучего чуда. Таких в их жизни нет и не появится. Все, что есть — рушится прямо у них на глазах.       И ужас требует, позабыв, что Брок выполняет лишь те приказы, которые ему нравятся. Если же не нравится ни единый, он выдает себе собственный.       Выдает и говорит:       — Стив… — чуть тягуче, лениво и, конечно же, пьяно. Стив уже делает шаг, чтобы обойти его, чтобы пройти мимо, но он слишком плохой лжец и всегда таковым был. От звука собственного имени стопорится, быстро сжимает ладонь в кулак на несколько секунд. Пацан, не иначе. Двадцатисемилетний и совершенно не знающий, как подступиться теперь — среди смрада пыли побелки, среди того, как все с грохотом рушится, и среди ожидания. Быть может, он просто не желает устраивать пир во время чумы, только Броку очень на это насрать, потому что Стив забывает поправить загнувшийся воротник рубашки и это отговорка, это предлог, это оправдание. Стоит ему остановиться и вынудить себя взглянуть Броку в глаза, как тот делает первый из трех шагов в его сторону. Не загоняет, не пытается задавить или осадить собственным присутствием. Это бессмысленно и фактически неприятно — ни Стив, ни Джеймс не нужны ему послушными или ведомыми.       Ему просто нужно, чтобы они нормально жрали, хорошо спали и чтобы их внутреннее соответствовало внешнему.       Прямо сейчас у Стива загнулся воротник — это определенно было оскорблением для всего Канзаса и для всех любителей клеток нарисованных или реальных. Брок же определенно точно не был спасателем и не собирался становиться героем. Все его конское и загнанное было ему по нутру много больше. Его жесткость, его крепость, его лабильный моральный компас и неуязвимая шкура. И пацаны — тоже его.       Он подходит впритык и вытаскивает ладони из карманов форменных брюк. Никто не спрашивает у него, почему он одевается именно так, а ещё почему отсаживается и весь вечер без слов пиздит с горами, виднеющимися у горизонта. СТРАЙК чувствует ровно так же, как чувствует и Кейли, и зайчата, Джеймс со Стивом же просто ждут. Брок существует не ради того, чтобы их ожидания оправдывать. Брок уже даже, блять, не существует, только именно сейчас притворяется пьяным вдрызг и поднимает руки. Медленно, неспешно, неумолимо. Его пальцы задевают распахнутые края байковой рубашки, проходятся по лацками, выглаживая их так, будто он бессмертный действительно, будто это не сложно и будто его не тошнит.       Только его ведь и правда — совсем уже почти не тошнит.       Стив смотрит ему прямо в глаза и в них светится что-то, ради чего Броку придется потонуть до смерти. Без заведомого вдоха, без времени на спасение, без выдержки, без контроля. Ценный, блестящий и переливающийся светом истинной, незапятнанной гордости и невинности клад лежит на светлом песке на самом глубоком дне, а это, все это вместе и разом, настоящее самоубийство прямо посреди личного и в прямом эфире. Брок не отворачивается так, как не отворачивается никогда. Он стоит, спокойный и жесткий, ощущает тяжелую, весомую твердость внутри себя. Как может он позволить себе потерять их? Он не может позволить себе ничего больше. Он не имеет прав, он не имеет свобод и ужас дрожит внутри него в такт биения его сердца, когда его руки все же поднимаются. Спокойные, уверенные пальцы поправляют чужой воротник. Лицо, пустое и жесткое тоже, как и он весь, жесткое, твердое и спокойное, остается открытым. У ткани чужой рубашки вся мягкость этого мира и тихий шорох ворсинок прямо под его пальцами, а ещё она алая. Она составит тёмно-синей толстовке Джеймса такую же хорошую пару, как и его желтым, точно диким глазам. И пары тогда уже не получится точно, но, быть может, получится тройка. Все, конечно же, рушится. Все рушилось вчера, рушится сегодня и завтра утром он проснется мертвым, а после…       Стив медленно, смущенно и очень влюбленно улыбается, прежде чем говорит еле слышно:       — Боюсь, тебе действительно придется назвать им мое имя… Потому что я собираюсь тебя убить.       Смерти Брок не боится. Он ее уже видел, уже чувствовал, уже переживал, но Стиву в ответ только кивает. Хорошо и ладно. По-другому не получится, он понимает. По-другому и иначе просто не выйдет. Чтобы кто-то жил, кто-то другой должен умереть, и он просто кивает, соглашаясь, а после тянет Стива за кончики воротника к себе. Стив склоняется медленно, опускает ладони ему на бока. Форменная куртка скрадывает его прикосновения, вынуждая Брока выписать ей мысленную благодарность в ответ на прилетающую ему долговую. Вслух, конечно же, ее не произносит.       Потому что теперь его сносная жизнь выглядит так и он теперь чрезвычайно занят на весь будущий век. У него теперь чернеет на пальце металлическая лента кольца, у него теперь и дом, и место, и вообще… Нина сказала бы, что он пристроенный, только не скажет ведь, даже если Брок наберет ее прямо сейчас с чужого номера. Она не скажет, потому что любой звонок ей обличит его провал и его поражение. Король уже мертв, конечно, но похуй на короля, короля нахуй и в задницу — он никогда не имел такого веса, какой был у ферзя или ладьи. Он никогда этот вес заполучить себе не сможет, потому что реальные шахматы от игровых отличаются радикально и жестко.       Стив же склоняется к нему. Он закрывает глаза первым и он улыбается, уже целуя его. Пытается сделать это быстро, потому что волнуется, но Брок лишь вылизывает его губы, отдавая все то, чем никогда не обладал и вряд ли когда-нибудь обладать научится. Непомерная сладость перебивает привкус виски и лживого пьянства, которое необходимо ему во имя защиты. Его губы двигаются слишком медленно, пока зубы молчат, не желая больше ни кусать, ни отталкивать, ни ранить чужую плоть. Здесь ему действительно не с кем драться больше. Здесь у него не осталось ни единого врага. Пока у Стива во рту остается все та же сладость присущих ему нежности и добросердечности, этой изнеженной мягкости, домашности. Стив очень хороший мальчик и фактически не имеет той власти, которой обладает Капитан, пока в реальности вся власть этого мира, вся власть над самим Броком, есть у него в руках, и Брок уже даже не думает, что правда никогда не расскажет ему об этом. Быть может, лет через десять или пятнадцать, но к тому времени Стив это уже успеет заметить и сам.       Заметить то, насколько по настоящему Брок принадлежит. Заметить то, как много контроля отдает им с Джеймсом в руки.       Его пальцы выпускают края чужого воротника слишком быстро. Рецепторы требуют кожи, тепла и этой вопиющей, безоружной мягкости, что может быть только в Стиве. Брока убивает ею, но, конечно же, никогда и ни при каких обстоятельствах он никому не назовёт имени. Он будет похоронен вместе с ним, без почестей и чужих соленых слез. Он будет похоронен точно, сейчас же медленно обнимает Стива за шею, тянет плотным, ощутимым прикосновение ладони выше обнимает его лицо. Стив покрывается сладкой, но горькой, слишком вкусной дрожью будто бы весь, а ещё шепчет ему в рот что-то похоже то ли на признание, то ли на просьбу. Он ещё не знает, он не узнает никогда, что Брок за него пойдёт против всех и против любого так же, как прется против самого Пирса за Джеймса. За его спокойный сон, за отсутствие у него голода, а ещё за его право на вопросы, и на решения, и на действия, и на саму блядскую жизнь, столь сильно Джеймсом любимую. Брок не скажет, Брок не говорит ничего и чужого слова тоже почти не разбирает. Стив целует его, пока он целует Стива и все пространство Хорватии вокруг них, изъеденное равнинами, и горами, и обрывами, выравнивается так, как должно было выровняться ещё давным-давно. Вертикаль власти становится горизонталью, соответствие, как концепция, умирает прямо у него под пальцами. Именно там он чувствует пульс Стива, и это отвратно, это сантиментально, а ещё ужас внутри него заходится в эпилептическом приступе и захлебывается пеной. Его глаза закатываются, пока Стив обнимает его обеими руками и пока разрывает поцелуй, чтобы прижаться к нему всем собой. Его дыхание, мелкое, быстрое, дразнит собственной горячностью шею Брока, пока он трется щекой о его плечо прямо поверх ткани форменной куртки. Трется, но так и не успевает сказать что-то, если, конечно, хоть что-то говорить действительно хочет.       Из-за спины Брока звучит негромкое, насмешливое:       — Опять целуетесь без меня? — не фыркнуть не получается. Стив так и вовсе смеется, пряча тот смех в сгибе его плеча. Он точно улыбается прямо сейчас, и Брок позволяет себе зажмуриться на три секунды. Наслаждение растекается у него внутри, пока он стоит в самом центре апокалипсиса и продолжает молчать так, будто бы ничего не видит и не замечает.       Это, конечно же, ложь. Он видит. Он слышит. И он все ещё держит в крепко сжатом кулаке скорость собственной реакции, что очень нагло пыталась вырваться из него все последние месяцы.       — Родригес вывернул все стейки на землю… У нас же ещё есть запасные, правда? — Джеймс не спрашивает о том, стоит ли ему уже начинать ревновать, а ещё не пытается поддеть колкостью ни Стива, ни самого Брока. Когда Стив отстраняется, смущенный и слишком счастливый, чтобы Брок мог выжить в подобной передряге, Брок отступает назад, оборачивается себе за спину. Вальяжно привалившийся плечом к дверному косяку Джеймс смотрит прямо на них, смотрит прямо на него, а ещё улыбается так, будто прямо сейчас Брок гладит его по голове и чешет за ушами. Родригес снова творит херню и это чрезвычайно смешно, им явно стоит связать его, усадить где-нибудь подальше от всего, а после заставить Мэй кормить его с вилки, чтобы он не подох с голоду, но никто подобным заниматься, конечно, не станет. Никто не скажет даже, что распиздяй просто слишком волнуется и слишком напуган — у него в феврале свадьба, а ещё он все ещё жив. И Мэй жива. И это не закончится. Это будет продолжаться так же, как будет и дальше рушиться все то, что есть у Брока прямо перед глазами.       Пока ужас внутри него заходится в эпилептическом приступе, он просто пожимает плечами и говорит:       — Джек брал про запас, можешь спросить его. Или Кейли, — мелко, быстро усмехнувшись, Брок заглядывает Джеймсу в глаза и тот тут же пасует, сбегает взглядом прочь. Кейли ему очень нравится, но вряд ли больше, чем Нина. Ещё ему точно нравится Мэй, Наташа и, впрочем, вообще кто угодно, имеющий женские половые признаки. Поэтому они отдают ему золотое кольцо, которое идеально, размер в размер, садится на его безымянном пальце, но отнюдь не ради себя это делают и даже не ради Джеймса. Тот изменять не станет, Брок этого не боится, Стив — просто не волнуется.       Но золотое кольцо они все равно отдают ему, будто в качестве насмешливого подарка за всю его бесконечную любовь и все вековое уважение ко всем существующим женщинам.       Джеймс все же краснеет. И пытается даже выкрутиться каким-то жалким лепетом, только тот оказывается слишком быстро перебит смехом Стива. Теперь это их жизнь: Джеймс наигранно дует губы, Стив смеется, а Брок просто похлопывает Джеймса по плечу, когда проходит мимо. Похлопывает, конечно же, сочувственно. А ещё очень насмешливо. И, впрочем, с достаточным пониманием.       Стив так никуда и не улетает. Наташа больше не звонит ему, но, кажется, пытается дозвониться Мария или Колсон — уже вернувшись в свое раскладное кресло, Брок отпивает виски и слышит звонок входящего вызова. После слышит, как Стив просто сбрасывает его, продолжая рассказывать Таузигу что-то о прошлом, а ещё попутно отвечать на вопросы Родригеса о Говарде Старке. О том самом Говарде Старке, которого Джеймс убивает вместе с его супругой и о котором говорит тоже прямо у Брока за спиной. Он не звучит больно больше, он рассказывает, как они ходили на выставку Говарда вместе со Стивом. Мэй вновь подкалывает Родригеса тем, что ему стоит отрастить волосы и перекраситься в светлый, если он правда хочет, чтобы сам Тони Старк заметил его. И все смеются, Брок же только усмехается беззвучно. Прямо перед его глазами горная гряда собственными пиками подпирает темное небо, что успевает потонуть среди звёзд к моменту, когда он возвращается к обрыву.       Все меняется, но базис остается все тем же. Вот он сидит. И сидит, и пьет свой виски, и слышит точно, как звезды говорят ему что-то, перемигиваясь друг с другом. На небосводе их даже не несколько сотен — тысячи две, если не больше. И каждая смотрит прямо на него, а ещё говорит, говорит, говорит ему, заклиная его не отворачиваться и не закрывать глаз. Заклиная его выжить опять, но вряд ли в последний раз.       Кейли уводит зайчат спать и укладывает их ещё даже до того, как он заканчивает со Стивом. Ванда передает ему доброй ночи через Таузига, а ещё оставляет на сиденье его раскладного стула своего Халка. Усаживаясь, Брок сажает его к себе на колени и даже ни на кого не зыркает жестко и предупреждающе. Никто так и не смеется, но все и каждый замечают — он усаживает себе на колени детскую мягкую игрушку и теряет все, что когда-либо имел.       Всю свою хватку.       Весь свой контроль.       И всю внешнюю свою жесткость.       Внутри той слишком много, чтобы ее можно было лишиться, только, впрочем, это не слишком то подтвержденный факт. Ее Брок лишается тоже теперь временами — когда Джеймс начинает сучиться игриво и ласково, когда Стив улыбается. Брок за них и убьет, и умрет, и выживет именно так, как заклинают его звезды, что собираются в созвездия прямо посреди черного-черного неба. Темная ночь дразнит холодом, пробирающимся под ткань его форменной куртки. Будущее же не дразнит вовсе. Будущего просто не существует и существовать оно не начнёт, пока он не произнесет, не скажет, не прокричит… Виски кончается слишком быстро, потому что он сливает большую его часть в землю. Напиться так, как он не собирался напиться, ему не удается. Только в животе пригревает теплом и горечью, что убивает зачем-то всю его тошноту. Он без нее, будто голый. Он без нее беззащитен и безоружен. Без нее, без контроля, без хватки — весь его мир, мира в котором никогда не было, переворачивается с ног на голову, со смехом Хелен предлагая ему начать учиться ходить на руках, а лучше бы все же согласиться.       И выбрать инвалидное кресло среди всех, что есть в буклете.       И никогда больше не ходить. Никогда больше не пытаться.       Когда смолкает гомон чужих голосов, Брок не замечает. Он покачивает заледеневшим роксом в собственных холодных пальцах, он рассматривает горный пик и звездное небо. Он ждёт тоже, но, впрочем, не ожидает, что в единый миг какая-то звезда передумает и предложит ему плюнуть на все это и правда подохнуть. Здесь это удобно. Через пять шагов обрыв и лететь там даже больше, чем со взлетной площадки птичника, а внизу земля, и скалы, и ни единого суперсолдата, что стал бы его ловить. Там внизу только тьма, шепчущая прощальным и самым искренним:       — Позаботься о себе, Капитан. Позаботься о Солдате.       Они заботятся, только зачем-то в этот круг насильно затаскивают ещё и его. Брок не понимает слишком долго и слишком долго отказывает понимать, в итоге же банально и просто оказывается здесь — вокруг нет ни колодца, ни повстанцев с оружием, только звезды такие же яркие, как тогда. Они светят ему прямо в лицо, перемигиваются друг с другом, а ещё шепчут и заклинают, но на самом деле высылают ему проклятье.       Он выживет. Он выживет и ему придется разбираться с последствиями.       — Уже поздно, Брок. Пойдём внутрь, — голос Стива слышится слева, и Брок точно помнит, что ещё секунду назад, что ещё единое мгновение назад он вместе с Джеймсом убирал со стола, обсуждая вновь и опять тот будущий питомник, для которого они уже почти нашли помещение. Им нужно было просто выкупить его, выселить находящийся там прямо сейчас магазин одежды, а после дать пару взяток, чтобы умные люди чуток подправили документы. Стиву все это, конечно же, сильно не нравилось, но много сильнее ему нравился Джеймс. Границы размывались быстро: что морали, что времени и его собственной памяти. Кажется лишь мгновение назад он слышал их возню и негромкую болтовню у себя за спиной, сейчас же она уже стихла. Теперь Стив стоял где-то за его левым плечом. Стоял и звал его назад, звал его вместе с ним.       Брок бы за него и убил, и умер, и выжил, но согласиться сейчас не мог. Он все ждал, и ждал, и ждал чего-то, только вовсе не чуда. Он не мог бы даже сказать, чего именно ждал. Алкоголь, будто в издёвке, отказывался хоть немного бить в голову своим малым количеством, а ещё были воспоминания… В тех его воспоминаниях была Нина и были звезды. И тот единый миг среди глубокой, пьяной ночи Варны, когда она закончила рассказывать ему свою настоящую, незнакомую никому подноготную, о которой его никогда не смогла бы предупредить Кейли. Тот единый миг, в котором он поднял голову к небу, лениво и совсем слабо пихнул Нину в плечо, привлекая внимание. Он поднял руку тогда и указал наверх. Он сказал:       — Если окажешься в самый глубокой смертельной заднице, подними голову к небу и найди звезду. И звезда скажет тебе, что ты выживешь.       Тодору двадцать, когда он знакомится с Ниной. Он влюбляется в нее так, как может влюбиться только двадцатилетний пацан, не видавший ни мира, ни реальной жестокости жизни. Тодору двадцать и его семья очень уважаема. Отец профессор, мама держит собственную швейную мастерскую, известную в доброй половине Варны. Он собирается выучиться на политолога и, конечно же, учиться, а ещё раз в две недели покупает Нине цветы, когда они ходят гулять на выходных. Он водит ее в кино раз в месяц, три раза в месяц она водит его в бар, где они устраивают нешуточные бои, соревнуясь, кто выпьет больше. Эти их бои каждый раз собирают вокруг столь зевак, что каждый новый бармен делает им семидесяти процентную скидку на алкоголь и в благодарность за недельную выручку, сделанную за один вечер. Тодор влюбляется в нее, потому что Нина умело лжет и слишком хорошо притворяется живой, не являясь таковой вовсе. Ей двадцать тоже и она старший ребенок, который слишком настойчиво продолжает держать глаза открытыми на все, что происходит в ее семье. Ей двадцать и она не поступает в университет, потому что устраивается на работу. Она копит почти все зарабатываемые деньги два года, чтобы после отдать их Кейли и дать ей шанс на побег. Прочь из пригорода Варны и из родительского дома, прочь из страны и прочь с континента. Кейли любит ее всем своим сердцем, а ещё зовёт боевой мышью, но никогда не вдается в подробности, как же так вышло, что она живет на другой земле, и как же так получается, что проходит несколько лет после ее свадьбы, прежде чем она знакомит мужа со своими родителями. Брок не спрашивает, потому что слишком хорошо умеет находить информацию, а ещё потому что Нина — действительно его лучшая подружка. Они похожи настолько, что почти идентичны. Патрик и Тодор, Алжир и самое сердце Варны… Нина выходит за него замуж, ошибаясь лишь в едином — она думает, что ее лжи о собственной живости будет достаточно. Она думает так, она верит в это и она продолжает, и продолжает, и продолжает копить деньги, чтобы оплатить Кейли шанс уехать так далеко, как та только сможет. От жестокости и от насилия, от каждого сантиметра уродства этого сраного мира, мира в котором нет и никогда уже не появится. Тодор замечает все, конечно, не сразу. Он любит ее, и об этом Броку говорит сама Нина — сипло, холодно и даже без дрожи. Она говорит о том, как Тодор любит ее, а после рассказывает, как убивает его, обращая равным себе — мертвым и твердым, окоченевшим. Тодор начинает пить через семь месяцев после свадьбы. Он пьет и до этого, но не запойно, он любит выпить, как и сотни тысяч других людей, что живы и не желают умирать. Но пить по-настоящему он начинает именно через семь месяцев, когда обнаруживает банальное и простое — каждый новый его шаг навстречу, оказывается встречен рычанием и матерным лаем мертвой туши Нины, которая не может ожить и никогда уже не оживет. Они вряд ли ругаются, но вначале случайно заканчивается секс, которого и до этого было не сильно-то много, потому что мертвые не трахаются. Их высохшая кровь не может разогнаться в их организме, их ледяное, окоченевшее сердце не может даже попытаться ее протолкнуть. И их либидо не существует, потому что говорит в интонациях жизни — Брок понимает и не спрашивает. Тодор же Нине не изменяет, потому что любит ее так, как могут любить лишь живые, но не выдерживает. Вся его боль от ее существования где-то близко, но призрачно, недостаточно и мертво, не может быть ни выдержана, ни переварена. Она слишком велика для него. Он же, живой и дышащий, оказывается слишком мал для смерти. Это случается через полтора года после их свадьбы: они все же ругаются по-настоящему. Тодор возвращается домой среди ночи пьяный до крайности и до невменяемого, алого злой, а после устраивает скандал. Нина подключается слишком быстро, потому что не знает, что такое диверсия и что такое попытка купировать растущий сопутствующий ущерб. Она реагирует, защищаясь и нападая на каждую его претензию, на каждое его оскорбление. И она точно рычит ему в лицо, пытаясь спрятать как можно глубже неприглядную правду — она мертвая. И она знает, что мертвые с живыми никогда не тусуются. Тодор об этом не ведает. Он, вероятно, пытается вывести ее на что-то, а ещё точно не желает ни расставаться с ней, ни причинять ей боль, но алкоголь отказывается быть ему другом в тот момент, когда Нина, почти задыхаясь от ярости, орет о том, что она беременна от него. В тот момент это оказывается очень важной, необходимой ложью, которой она пытается сбить с него всю спесь, которой пытается остудить его. Ложь себя не окупает. В пьяном угаре Тодор забывает, когда был их последний секс, и просто кидается на нее с кулаками. За измену, за предательство, за ложь о любви и за то бесчестие, что она приносит ему собственным существованием. Он успевает сломать ей лучевую кисть и три ребра, будто пытаясь доказать от обратного, как велика его любовь, прежде чем ей удается дотянуться до ножа. Она спасает себя ради того, что увидеть, как скорая не успевает приехать вовремя, а ещё ради того, чтобы два дня спустя увидеть две полоски на экране теста на беременность. Она делает его совершенно случайно по совету Кейли, которая уже находит ей и лучшего адвоката, и на этого самого адвоката находит деньги. Нина делает тест, Нина спасает себя, Кейли же спасает Нину, пока родители Тодора хоронят его и оплакивают тогда и навечно. Нину оправдывают и отпускают даже без залога. Друзья Тодора, его родители, все их знакомые подтверждают реальность и правду прямо судье в глаза — да, он много пил в последнее время и становился очень несдержан, агрессивен даже временами. Судья верит. Судья стучит молотком. Ради того, чтобы около шести лет спустя Брок услышал все это, а после поднял руку вверх и пихнул Нину плечом, чтобы привлечь ее внимание. Ради того, чтобы он сказал твердо и жестко, так же, как говорил всегда:       — Потому что ты заслуживаешь жить.       — Я ещё посижу, — качнув головой в сторону, Брок не оборачивается себе за плечо и медленно, глубоко вдыхает сквозь тот ком, что появляется посреди его горла. Он помнит и все ещё будто видит прямо перед собственными глазами, как Нина смотрит на него и с какой ненавистью, жестокой, почти кровной, у нее изгибаются губы. Она поджимает их, она в жестоком выражении кривит собственное лицо. Но так и не говорит ему ни про лицемерие, ни про напыщенность, ни про высокопарность. Она смотрит на него, точно зная, что к себе он относится иначе, потому что себя он заклинает, что заслуживает страдать ещё, и дальше, и дольше, и до момента, пока сука-судьбе не будет удовлетворена или пока ей не наскучит. Именно тогда Нина глядит на него, но вместо того, чтобы врезать, просто жмурится и с болезненным, животным воем утыкается лицом ему в плечо. Брок помнит это и не собирается забыть. Брок точно знает: только один-единственный человек знает ответ на вопрос о том, почему Тодор действительно начинает пить.       Только один-единственный человек — когда-то очень давно клянётся не убивать его и не делать равным себе и убивает все равно.       — Холодно уже, Брок… — с другой стороны слышится голос Джеймса. Брок чуть удивленно вскидывает бровь и действительно удивляется. Потому что их здесь двое, они оба стоят за его спиной и ждут его ровно так же, как Тодор долгие злые месяцы ждал, когда же Нина откроется ему, когда прекратит прятаться за всей своей бранью и жесткостью. Когда она оживет и станет такой же, как он — вот чего он ждал на самом деле. И каждый миг этого ожиданий был заполнен той самой болью, которой среди пьяной ночи Варны Нина выла ему в плечо, трясясь от жестокости того, что он сказал ей. От жестокости реальности, в которой она должна была продолжать влачить собственное мертвое существование… Она действительно была той, кто убил его, кто сделал Тодора подобным ей — мертвым, окоченевшим и не имеющим ни единой возможности когда-либо ожить.       — Я не замерз, принцесса. Идите без меня, — качнув головой, Брок отказывается и медлит, и все ещё ждёт, пока мысль разрубает его сознание надвое тем пониманием, что вряд ли является новым. Он уже видел его, не осмысливая, он уже слышал его, не обдумывая. Потому что он был тем, кто дорастил Стива до Капитана, он был тем, кто мог с легкостью обратить Джеймса чудовищем. Он был тем, кто почти спустил курок, чтобы только вся их живость и вся их жизнь не вставали ему поперек горла своим существованием.       И никогда, никогда, никогда он не посмел бы убить их — именно поэтому ему нужно было закончить и уйти. Именно поэтому выхода не было. Никто из обоих его неразлучников точно не начал бы пить, но Стив потерялся бы внутри Капитана быстрее, чем Брок успел бы сунуть патрон в патронник, чтобы отстрелить спятившего, неконтролируемого Джеймса.       Потому что мертвые никогда не были теми, кто мог бы тусоваться с живыми. И Нина знала это точно ещё до встречи с Тодором. Но она полюбила его. И так и не призналась ему вслух, что поверила в ложь: великой и сказочной может быть правда достаточно, чтобы ожить.       Стив вздыхает первым, а после разворачивается и отступает. Шорохом собственных шагов за ним следует Джеймс. Тишина настигает Брока со всех сторон резко и единым движением. Она окружает его, запирает в тесном кругу, оставляя ему лишь тьму и россыпь бесконечного количества звезд. Их шепот смолкает тоже и остается лишь свет, что тоже замирает в ожидании. Ему придется отступить, потому что выхода не остается, но жив ещё лишь единый — через смерть. Великой и сказочной никогда не будет достаточно, как бы не лгали все те истории для детей, написанный несчастными, ищущими спасения мертвыми взрослыми. Теми мертвыми взрослыми, что очень любят иллюзии, ложь, а ещё обожают отворачиваться от реальности, в которой прошлое имеет вес и никогда не сможет его потерять. И каждое слово, и каждый удар, и каждый жестокий взгляд… С Ниной они так и не спят. Как бы ни смотрел на него Джек, остающийся у входа в аэропорт, чтобы найти им с Кейли такси, никто из них не собирается спать друг с другом вовсе. И совершенно случайно в ночи Брок замечает сквозь приоткрытую щелку двери, что ведет в ее спальню, уродливый шрам от ожога, кривой, извилистой полосой пересекающий ее спину. Два других видит у тех ребер, что ей выламывает Тодор, но они не волнуют его, они ему не нужны и никогда не будут, потому что после их приезда в дом родителей Кейли и Нины первая избегает его половину дня. Она чрезвычайно любит свою сестру и чрезвычайно не желает оказаться без столь необходимой ей защиты, что светится клеймом неразлучника, и счастливчика, и живого.       Брок тогда просто не спрашивает. Брок просто ничего не спрашивает и молчит.       Плед, что опускается ему на плечи поверх спинки раскладного стула, оказывается неожиданностью и заставляет его крупно, резко вздрогнуть. Он не слышит шагов, не слышит ни голосов, ни дыхания, но видит, как Джеймс со Стивом занимают два других кресла по бокам от него. Теперь они в куртках, потому что они не уйдут, потому что они будут сидеть здесь с ним хоть до рассвета, а еще ничего не спросят и не заставят его говорить. До нового года остается лишь пара дней, но этот факт не несёт собственной юридической силы. Завтрашним утром он проснётся один и проснется мертвым, только сейчас почему-то очень сильно и неожиданно хочется взвыть подобно безутешной, больной той самой мертвой и бесконечной болью Нине. Тодор умирает от её руки, но много раньше начинает умирать, потому что она заражает его собственным трупным запахом. Он так и не заканчивает факультет политологии. Никто больше не собирается толпой в очередном баре, чтобы посмотреть как они, переполненные великой и сказочной, которой никогда не будет достаточно, напиваются на спор. В тех барах Нина теперь дерётся, будто пытаясь отбиться от собственного прошлого. Она сбивает кулаки, она рычит всей собственной мертвечине прям в лицо, а после встречает его.       И слушает, как он пытается с Клариссой, давая себе самому второй шанс на то, чего вряд ли заслуживает. Печальный конец настигает его при наличии всех превентивных мер и минимизированных рисков — Кларисса умирает почти на его руках, пока его руки пытают закрыть ее окоченевшие веки. Он выживает. Он справляется и продолжает вгрызаться то ли в земную твердь, то в собственную мертвую плоть. И он же встречает двух неразлучников, а Нина не прилетает к нему сразу по пробуждению в начале июля. Она боится жестоко и неистово, что по прилету увидит то, о чем уже догадывается — ни единый мертвый не будет исключением. На них на всех стоит крест, не зависимо от того, пересекает ли шрам их спину или нет. На них на всех лежит проклятье, которое они не заслуживают и не просят.       Это просто случается однажды — жестокая рука вскидывается и бьет наотмашь, разбивая маленькое детское сердце о стену, что находится за спиной. Кровь высыхает в жилах. Легкие начинают гнить. И взгляд уже не боится смерти, потому что видел, как она убила его в упор ещё давным-давно. Это просто случается. Снова, и снова, и снова, и сотни мертвецов бродят по свету, пытаясь спасти то единое, что остается для них поистине важным.       Ту жизнь, что теплится и существует в людях, которые находятся вокруг. Чтобы только их не убило тоже, чтобы только им не выпала та же жестокая, проклятая участь.       Быть мертвым. И точно знать — никакой великой и сказочной никогда не будет достаточно, чтобы кого-то ещё оживить.       Знать, но все равно желать ее слишком сильно.       Никто не произносит ни слова. Виски в его роксе кончился уже так же, как и в бутылке. Над головой только молчащие, замершие в ожидании звезды, а впереди горная гряда — она похожа слишком сильно, и не похожа вовсе. Брок глядит на нее, не поворачивая головы ни к единому неразлучнику из тех двоих, что рассаживаются по бокам от него. Брок глядит, чувствует, как ужас выкручивает ему кишки и точно знает, что выхода уже нет, но остается лишь единственный — через смерть.       Он выбирает его с присущей ему жесткостью и твердость внутреннего костяка. Он выбирает его гордо, он умеет отвечать за свои слова, а ещё не желает видеть никогда, как Джеймс или Стив умирают от его руки. Они ведь живые. Они — совсем настоящие. Настолько, что оживляют даже его. Учат его наслаждаться, учат его слишком многому, только благодарить их Брок, конечно же, не станет. Он выбирает смерть за мгновения до того, как медленно, вдумчиво и твердо говорит:       — Он не должен был пиздить меня тогда…       Горы прямо перед глазами вздрагивают и раздается жестокий треск мощного, тяжелого камня. Тот начинает крошиться, по земле проходит жестокая, почти физически ощутимая дрожь. Пустой рокс в его пальцах не дергается, Халк так и остается сидеть на его коленях. Оставлять его на ночь на холоде нельзя, это очень расстроит Ванду, и поэтому Брок точно заберёт его с собой. Сейчас, через миг или два. Джеймс засмеется и отшутится, Стив посмотрит в ответ и его взгляд загорится возмездием. Брок забывает вдохнуть и просто смотрит на то, как длинная, мощная горная гряда с грохотом рушится прямо перед его глазами. Пыль камня и песка взвивается в воздух, не обещая осесть ни через пять минут, ни через семь. А Нина все так и воет внутри его головы — он не звонит ей именно поэтому. Он не звонит ей и не позвонит уже никогда, чтобы признаться: у них нет шансов. Для них шансов у этого мира уже не осталось, а все, что были, закончились в тот миг, когда по лицу прилетело первым ударом, когда первая капля кипятка выплеснулась на кожу, ведомая чужой жестокой рукой. Нина этого не переживет. Это разрушит все то, что мертво в ней, это разрушит ее окончательно, и потому Брок не позвонит ей.       Потому что если он не сможет справиться, значит не сможет никто…       — Если бы он был ещё жив, я бы его грохнул в лучших традициях ГИДРы. Ничего личного, Брок, — звучит чей-то голос и Брок узнает его, не узнавая. Его затылок покрывается дрожью, что пытается выдать себя за удивление. У нее даже почти получается. А Джеймс говорит и Брок не помнит, когда в последний раз слышал в его интонациях настолько раскаленную, жестокую ярость. Брок и его-то не помнит, Брок не помнит и не знает уже ничего. Дрожь выламывающихся и рушащихся прямо перед его глазами гор передается его телу, его грудине и горлу. То запирает безжалостный, ядовитый ком, а уточнять не приходится вовсе.       Он не называет имени отца и не назовёт его никогда. Он не знает его уже десятилетия точно, он отрекается от всего, что только может быть с этим монстром связано. Он учит испанский, что является языком матери. Он хранит в доме ее винил — забирает его из квартиры в Вашингтоне прямо перед продажей. Стив приносит проигрыватель, Джеймс добавляет звучанию собственный ломаный акцент и выдуманный язык. Он не знает испанского, но теперь уже явно учит его вместе с Вандой. Брок притворяется, что не замечает, Брок просто не обдумывает и отворачивается.       И уточнять не приходится вовсе. По бокам от него сидят двое и он признается им слишком открыто и слишком громко — это было. Это случилось однажды и случалось после не единожды. Бесправная, непомерная и бесчеловечная жестокость, что ломала ему нос, ломала его кости и пыталась убить его ложью о том, что то ли просто пытается сделать его лучше, то ли пытается наказать за все плохое в нем. Это было в его жизни, это было в его прошлом и это уже мертво. Оно больше никогда не воскреснет, только чужого бесшумного приближения со спины Брок начинает шугаться задолго до поступления в академию. Об этом он не расскажет. Он не даст контекста. Он уже и так сказал слишком много.       Стив слева от него вздыхает и сжимает пальцами подлокотники своего складного кресла. Броку не стоит делать этого, Броку не стоит самого себя убивать, но он все равно поворачивает голову и глядит — вот она вся, гордая нация и ее личный плюшевый символ справедливости. Его удар может быть жесток ничуть не меньше, чем просто его присутствие. И люди почитают его, но, впрочем, боятся за все собственные дела и все собственные ошибки. Брок поворачивает к нему голову медленно и спокойно. Стив, конечно же, видит и, конечно же, с секундной задержкой смотрит в ответ. Этот взгляд Капитана Брок знает, только теперь он настоящий. Не такой, как тот, что он видел через миг после оборвавшегося созвона с Наташей. Не такой, как тот, что обрушился на Брока в конце весны.       В этом взгляде нет сомнения или волнения за безопасность. Это взгляд самой справедливости, что слепа и верит лишь в единый закон любой жизни: делать, что хочется, но не вредить себе и не вредить другим. Брок нарушает все три и даже не по порядку, а все равно получает прощение, даже не прося его. Сейчас же смотрит Стиву прямо в глаза, и он не должен бы убивать себя до конца, ему нужно бы успокоиться и прекратить бежать с загнанной пеной у пасти, но выхода нет и уже не будет.       Есть лишь единственный — через смерть. И поэтому Брок спрашивает спокойно и твердо:       — Даже не вступишься? — ему необходимо это. Ему необходимо и важно знать все, что он знать только может. Не про собственное место, не про чужие сантименты и не про то, с каким упоением они умеют целоваться. Ему нужно вырвать их нутро и проверить на прочность, на честность, на тот самый моральный компас, чтобы банально и просто не предать себя самого, согласившись окончательно. Потому что он работает именно так. Он именно так подбирает кадры, он именно так воюет и именно так прямо сейчас учится привыкать ко всей этой сраной сносной жизни. Стив же ему в ответ лишь пожимает плечами и твердо, честно говорит:       — Я терпеть не могу подонков, Брок, ты же знаешь, — он не улыбается. Он — сама гордость нации и Капитан Америка. Его полюбовный друг — бравый сержант Джеймс Бьюкенен Барнс. И вот они оба, по бокам от него. Приперлись, притащили ему плед, а теперь сидят и не уйдут ведь, хоть до рассвета тут куковать будут. Они его не оставят. Они не оставили бы его, даже если бы он так ничего и не сказал, потому что Джеймс уже грозился — выдаст Хелен приказ приготовить сыворотку правды. Выдаст и не засмущается, не усомнится совершенно.       Брок фыркает то ли тошнотой, то ли смешком, что запирает ему горло поперек. Его голова качается сама собой, глаза прикрываются. Для веры не остается места. Та Звезда, что существует меж Луной и Солнцем, взрывается громко в ночной тиши прохладного севера Хорватии. Только горы не рушатся. И никто не смеется. И никто не смотрит на него с возмездием в глазах.       И каждый, кто есть, говорит, признавая слишком важную, необходимую реальность — незаслуженно. Никогда не было. Никогда не могло быть.       Брок смеется толчками и дерущими горло хрипам. Его голова качается, глаза жмурятся. Чужой моральный компас указывает ровно на север и ни градусом меньше, в то время как его мысленная ладонь крепко сжимает его. Она его не отдаст и уже никуда не отпустит. Прямо посреди севера и прохлады Хорватии он умирает у них на глазах, а после открывает собственные — горная гряда все так и стоит. Звезды все так и светят, только теперь ещё и смеются. Вряд ли над ним, они все же не столь жестоки, но их смех почти вынуждает его усмехнуться тоже. Легкой прохладой отчего-то жалит надетое на безымянный палец кольцо. И дышать становится непозволительно легко, пока мысленный банковский счет пополняет неимоверным количеством несуществующих денег. Ему не стоит их тратить столь быстро, ужас внутри него захлебывается эпилептическим приступом и пеной бешенства. Брок очень желает увидеть, как он умрет, и ставит на эту его смерть все те несуществующие деньги, что только получает. Брок ставит все, что у него есть, когда говорит:       — Вы нужны мне. Вы равны мне, и я нуждаюсь в вас. И это уже не изменится, — никогда в собственной жизни больше ему не удастся увидеть чужой смерти, что принесёт ему хоть сколько-нибудь похожее удовольствие, потому что его отец уже мертв. Его собственный ужас умирает прямо у него на глазах. Он трясется в агонии и жестокости его слов. Он выкрикивает проклятья, обещая ему скорую смерть тоже, обещая ему чужой смех уже через миг, а после отказ и… Смеются и правда — оба. Оборачиваются к нему, смотрят несколько секунд, а после смеются так, будто бы влюблены слишком сильно, чтобы скрывать подобное не было плохим тоном. И Джеймс вздыхает как будто от удовольствия. И Джеймс говорит:       — Ты такой романтик, Брок, пиздец просто, — Брок видит краем глаза, как вальяжно вытягиваются вперёд его ноги, как он тянется руки за голову с шорохом куртки. Сучливый и жадный до наслаждения засранец, он действительно смеется ему прямо в лицо, только Брока не ранит, в то время как весь его ужас умирает от неожиданности и сердечного приступа. Джеймс жмурится, будто бы только что то ли вкусно выпил, то ли вкусно пожрал, то ли отлично потрахался, то ли просто выиграл всю эту сраную жизнь. Брок хочет сказать ему, что он действительно выиграл ее в тот день, когда Пирс выдал всему СТРАЙКу договора на повышение, только банально не успевает. Так и смеющийся у другого его плеча Стив говорит с улыбкой:       — Мы тоже любим тебя, Брок. И ты тоже нам очень нужен, — и Брок не оборачивается к нему, Брок все продолжает, и продолжает, и продолжает смотреть на горную гряду, а ещё на звезды. Они обещают ему так много выживания, что его точно хватит на весь будущий век, что он не проживет. Они обещают ему многое, только единственное Брок знает точно — он не изменится. Он не начнёт баловать других обещаниями тоже, а ещё точно не станет каким-то там другим. Все то мертвое, что внутри него уже обращается живым, останется собственной тенью и никуда не сгинет.       Стив с Джеймсом знают это ничуть не хуже его. Знают и все равно остаются. Ну, или почти…       — Это всё, конечно, замечательно, но может правда пойдём внутрь, а? Холодно пиздец, а ещё я трахаться хочу. И Солдат между прочим тоже хочет, ему нужно выполнить норму по оргазмам, — Джеймс с широким, сучливым оскалом оборачивается к ним обоим и точно поигрывает бровями этим ужасно нелепым движением. Брок бы и глянул ему в ответ, но уже через миг звучит:       — Баки! Ты испортил такой момент! — и это Стив. Стив возмущен, смущен и точно уже недоволен. Он восклицает быстро, разворачивается к Джеймсу и головой, и корпусом. Брок и хочет сказать что-нибудь, но совершенно не удерживается — его скручивает просто отвратительным, искренним смехом так, что даже сраные горы точно вздрагивают.       Вздрагивают. Но так и не рушатся. ^^^       Новая амуниция нравится Солдату до отвратительного сильно, явно заочно повышая в его глазах статус, что Хилл, что всего сраного ЩИТа. Брок с широкой, самодовольной усмешкой наблюдает за тем, как полюбовно тот сует ножи в нужные карманы и экипируется до зубов так, будто у них через пару минут не первый брифинг, а вылет и настоящая миссия. Брок наблюдает и усмехается, даже не пытаясь отмахнуться от мыслей о том, что это все вовсе не его заслуга. Те мысли в нем все равно не выживают, умирая под натиском его ширящегося эго и привычного, крепкого командирского ощущения, заполняющего изнутри все, что только можно.       Лежащая в заднем кармане пластиковая карта пропуска, конечно, не содержит при себе алой полосы, но отлично греет зад собственной многозначительностью. Потому что он вновь здесь, потому что СТРАЙК все ещё лучшая группа огневой поддержки, а ещё потому что теперь они работают вместе со Мстителями.       И потому что Солдат — работает вместе со СТРАЙКом.       — Ты уже начал искать информацию о Пьетро? — присевший на край своего широкого, точно дубового стола рядом с ним Стив интересуется негромко и вряд ли ожидает, что Брок вывалит на него десяток-другой фактов. Он наблюдает за Солдатом тоже, они оба наблюдают последний десяток минут, только никто никуда совершенно не торопится. Они с Джеймсом — Стива точно портят слишком быстро, но в то же время слишком вкусно.       Крадут у него пуританство, а ещё уже зарятся на пунктуальность. Пройдёт года два и все закончится тем, что, возвращаясь домой, Стив уже даже не будет равнять собственные ботинки в углу прихожей. Нация будет в ужасе, но, впрочем, никто об этом ей не расскажет точно.       Сам Брок говорит:       — По-твоему у меня могло быть время на что-то подобное? — он даже голову к Стиву поворачивает и, конечно же, скептично вскидывает бровь, не ожидая чего-то сверхъестественного в ответ. Затянутый в свой звездно-полосатый и очень гордый костюм Стив краснеет тут же и в ответ ему не смотрит. Попытка спрятаться за легким движением плеча не удается вовсе, потому что и Стив, и все они знают: они не просто опаздывают на брифинг. Они опаздывают на работу нахуй на неделю.       Это происходит случайно, конечно же, как и все, что происходит теперь, но по крайней мере после себя они вызывают в затерянный в Хорватии домик Тони клиннинг — эта мысль точно является тем, на чем держится весь Стив прямо сейчас, стараясь не думать, как он будет смотреть Тони в глаза во время брифинга. Но Брок, конечно же, думает. И, конечно же, раздразненно ухмыляется, глядя на то, как чужое ухо загорается алым цветом. Стив говорит даже, все ещё пытаясь лгать:       — Ну, вдруг… — никто не припомнит ему ни чрезвычайно опороченного стола в кухне, ни быстрого, но крайне приятного минета на лестнице. Никто не припомнит ему ничего, что было, нация никогда не узнает, только Солдат забудет уж точно вряд ли — стол в кухне априори является его заслугой. Его победой даже. Пока Броку остается только наслаждение и уборка: вычищать из собственного нутра мертвые ошмётки ужаса оказывается вовсе не сложно. Ровно так же, как по утру после пародии и дубляжа Рождества случайно признаться своим обоим смущенным и неловким пацанам прямо в лицо.       Он был не настолько пьян, чтобы не помнить. Он по факту не был пьян вовсе.       Это признание, конечно, сулит ему беду. Пока Стив смеется, Джеймс обещает убить его в ответ на все его планы, все его превентивные меры и всю минимизацию рисков. Брок не пасует, но оказывается спасен чрезвычайно вовремя заходящей в кухню заспанной Вандой. Она снова в куртке Таузига. И она голодна, а ещё рассказывает о тех медведях, что якобы крутились вокруг гостевого домика в ночи.       Ни один из них ей, конечно же, не верит, но ровно до момента, три дня спустя, пока Джеймс среди дня ни пытается выйти из домика на пробежку. Так и не выходит. Возвращается к ним в гостиную, где Брок пытается убедить Стива посмотреть что-то — что, блять, угодно, — вместо новой документалки, и с очень спокойным, безэмоциональным лицом говорит:       — Там снаружи медведь.       Брок грешит на вернувшиеся галлюцинации десяток секунд и ровно до момента, пока не доходит до входной двери и не открывает ее, чтобы обналичить эти самые галлюцинации и выгнать Джеймса вместе с Солдатом на пробежку. Галлюцинации, правда, так и не обналичиваются. На крыльце перед порогом действительно стоит медведь. Брок же закрывает дверь так же быстро, как открывает ее, и спокойно разворачивается обратно. Он проходит мимо обоих своих почти напуганных пацанов назад в гостиную, усаживается на диван. Выглянув из-за дверного косяка, Стив немного неловко интересуется:       — Так ты… Ничего не сделаешь с этим? — подняв к нему глаза, Брок видит, что Стив действительно испуган. По-настоящему и ровно так, как нация никогда не узнает. С этой истории уже по их возвращению на следующий день Родригес смеется так, что у него заклинивает челюсть, в моменте же, прямо посреди севера Хорватии и неожиданной медвежьей проблемы, Брок жалеет лишь об одном: что Ванда улетает проводить каникулы с Лили назад в Нью-Йорк и ей не удается поглядеть на «мишек» вживую.       — Что, по-твоему, я должен сделать с медведем, Стив? — со слишком многозначительным вопросом в глазах Брок вскидывает бровь в дополнение к собственным словам и это на удивление срабатывает. Стив понятливо и согласно кивает, губы поджимает тоже многозначительно. Он возвращается назад на диван и они не обсуждают этого вовсе, но Брок ощущает очень большое с ним согласие, когда Стив начинает искать документалку про медведей. Находит ее он, конечно, много позже, чем на пороге гостиной замирает Джеймс и, внимательно осмотрев их, спрашивает:       — Так значит, вы… Ничего не будете делать, ну… С ним? — перспектива добавлять к собственной пробежке утяжелитель в виде бегущего за ним медведя Джеймсу явно не приходится по вкусу. Брок бы и засмеялся, но в тот момент сделать это не получается совершенно. Даже когда Стив, не отрывая глаз от телевизора, спрашивает спокойно и лаконично:       — Что, по-твоему, мы должны сделать с медведем, Бакс?       Никто ему так и не отвечает. Джеймс вздыхает, кивает тоже согласно и следующий час носится с первого этажа на второй по лестнице под аккомпанемент голоса диктора BBC, рассказывающего им со Стивом про жизнь медведей в дикой природе. Эта документалка оказывается первой, где Брок не шутит каждые полторы минуты. Брок молчит. Молчит и думает о том, что в следующий раз, помимо основного пистолета, ему нужно будет брать с собой другой, с транквилизатором. Не зависимо от того, куда он соберется отправиться.       В Хорватии они, конечно же, задерживаются на несколько дней не по этому. Как бы сильно ни смеялся Родригес и как бы после не пытался сдержать недовольное, болезненное мычание в ответ Хелен, вправляющей ему нижнюю челюсть назад, их задержка и чрезвычайное, кощунственное, по мнению Стива, опоздание на работу случается совершенно по-другой причине. И она не смешная вовсе.       Она обычная, банальная и очень живая. Она настолько хороша, что Броку оказывается даже не сложно признаться себе — она ему очень нравится.       В этот раз крайним одеваться заканчивает Солдат. Никто так и не интересуется, где тот берет все те ножи и пистолеты, которыми экипируется буквально под завязку. Никто же, впрочем, этого ему и не запрещает. Брок присаживается на край рабочего стола Стива первым, трижды успевает выпустить в пространство колкость касательно того, какой большой кабинет Тони выделяет тому в своей башне, и просто наблюдает. Как и было обещано, ему самому никто кабинета не дает. Они приезжают вчера, чтобы подписать документы в присутствии Колсона, но тут уже Брок удерживается: от вопроса о том, доплатили ли ему за допросы и все те испытания, что ему пришлось выдержать в июле.       Что какие-то испытания действительно были, уважительный и крепкий Колсон не подает вида вовсе. Но мелко, быстро усмехается, когда Брок с раздражением высказывает ему краткое за отсутствие строчки о кабинете внутри своего договора.       Джеймсу, впрочем, тот не выделяют тоже. Вместо него он получает доступ к тренировочному залу в любое время суток, а ещё возможность отказаться от любых испытаний — эту его возможность ему выбивает Стив, который смотрит на Колсона так долго и так строго, что тому остается только сдаться. Сдаться и вытащить из своей темной, кожаной папки другой вариант договора. Брок не произносит вслух ни единого язвительного слова о чужой предприимчивости, но, впрочем, это явно оказывается видно и так, по одному лишь выражению его лица. И по выразительному прищуру Стива, конечно же.       — Готов, — в последний раз поправив собственный темно-синий жилет, Солдат равняется и оборачивается к ним с объемной гордостью в глазах. Брок оглядывает его вновь, хмыкает кратко: ЩИТ признается в собственном отсутствии фантазии быстро и точечно, отказываясь выдумывать лучшему человеческому оружию новую экипировку. Они разве что цвета меняют и только. Не спросить все же Брок не имеет права:       — Доволен? — вопрос тот вряд ли имеет, что собственный вес, что смысл, только с возвращением сносной жизни ни черта кардинально не меняется. Стив все так же спит в центре постели, Джеймс все так же по утрам мешается под его руками и мешает его готовке, пока не получается свой личный, многозначительный и долгий, поцелуй. Они задерживаются в Хорватии на несколько дней и опаздывают на работу на неделю, но, как и ожидалось, никто с них не спрашивает. Ни с них, ни с Капитана, чрезвычайно нагло ещё в ночь дубляжа Рождества сбрасывающего повторный вызов, желающий призвать его к ответу за все его регалии. Та миссия, к слову, в Лас-Вегасе, проходит успешно. Вызывают Бартона и они с Наташей быстро и ладно разматывают все полумертвое щупальце ГИДРы за два часа времени. Простая миссия, простые вводные… Новый год настигает их, открывая самому Броку вариативность будущего настолько широкую, что у него даже глаза разбегаются. И удовольствие ширится внутри вместе с наслаждением, не собираясь никогда больше заканчиваться.       А ещё он может позволить себе согласиться на контракт с ЩИТом. И точно не рассказывает ни одному из своих пацанов, как сильно это радует его, но отчего-то подозревает — они знают. Они точно видят это по его лицу и по той наглой походке, которой он вышагивает теперь по этажам башни Тони. Башни Мстителей?       Башни Брока Рамлоу.       — Доволен, — Солдат сучливо и нахально усмехается, горделиво вскидывает подбородок. Ему нравится быть на виду ничуть не меньше Джеймса, а ещё ему точно начинает нравиться Стив. Как Брок и обещал: Солдат начинает пробовать — Солдат начинает понимать. И не замечать не получается вовсе, как временами легкая, почти беззубая хищность Солдата мелькает у Джеймса во взгляде, когда он смотрит на Стива. Иногда Стив не замечает, а иногда видит и отворачивается очень спешно, только Солдат не смущается.       И стол в кухне посреди севера Хорватии определенно является его заслугой.       — Заебись. Стив? — фыркнув смешливо, Брок кивает и поворачивает голову к Стиву, прежде чем, наконец, поднимает собственный зад с края стола самой гордости нации. Стив на него не смотрит, очень внимательно и пристально под взглядом Солдата изучая собственные ботинки. Не смотрит и все же кивает — этого Броку оказывается более чем достаточно. Поведя плечами и поправив нагрудную кобуру, он ни единым движением пальцев не пытается нащупать тот шрам, что так и остается над сердцем. Он заживает, конечно же, и, конечно же, теперь чуть ли не во время каждого их секса Джеймс находит себе секунду, чтобы поцеловать его, но то не имеет веса. Броку на то чрезвычайно, до охуения плевать. Его шкура возвращает себе всю мощь и всю силу, его нутро крепнет так, как, пожалуй, он не стал бы даже мечтать. Собственная мощь возводится в абсолют. Потянувшись вперёд, он становится на ноги и говорит: — Тогда пошли.       Солдат все ещё смотрит на Стива, но не застаивается. Он хмыкает, он кивает, он даже разворачивается боком к двери. Стив распрямляется как-то спешно и то пропадёт точно, как только он переступит порог, как только выключит глушилку, уже подхваченную со стола, но до того момента успевает прозвучать нахальное, слишком сучливое и жадное:       — Стиви… — это шепот Солдата дразнит самого Брока где-то у затылка, а ещё заставляет ухмыльнуться немного нахраписто. Стива же он убивает даже без единого выстрела: стоит ему заслышать его, стоит ему просто услышать интонацию, как он в пару резких шагов обгоняет Брока и слишком быстро достигает двери. Теперь временами Солдат зовёт его так, когда отсасывает или просто без единого повода. Он находит себе для Стива собственное имя и собственное обозначение так же, как Ванда находит их для всего существующего вокруг нее мира. Брок позволяет, потому что это никому не вредит.       Стив — просто не знает, что с этим делать, и предпочитает бежать. Не то чтобы ему действительно удается это каждый раз. Но, впрочем, в остальные не то чтобы Джеймс пытается Солдата урезонить. Ни Джеймс, ни кто-либо другой.       Переглянувшись с засранцем, Брок с лживым осуждением качает головой и выходит следом за Стивом. Конечно же, успевает заметить, как Солдат плотоядно и сучливо облизывается ему в ответ. Конечно же, успевает подумать о десятке-другом кругов по этажам, но вовсе не в качестве наказания.       Лишь ради выживания Стива. И только.       Широкий, светлый коридор этажа башни встречает их пустотой и тихим шорохом вентиляционной системы, прокачивающей сквозь себя весь их воздух. Того теперь много, а тонуть — вовсе уже и негде. Брок не то чтобы пытается, просто замечает отличие. Оно отнюдь не единственное. Но, впрочем, каждое чрезвычайно удобное. Каждое — чрезвычайно приятное.       Кардинально, конечно, ничего не меняется. Он готовит завтраки, Стив — временами делает омлеты. Джеймс с подачи Ванды, которая в какой-то момент звонит им в Хорватию рассказать о своих делах, загорается идеей сделать скворечник и делает три штуки, прежде чем понимает, что не знает куда их девать в январе. В итоге они оставляют их там, на севере Хорватии. Вещают на какие-то ветки деревьев, окружающих оба домика, достаточно быстро и ловко, чтобы не оказаться пожранными ни единым медведем.       Вешает, естественно, Джеймс. На плечи Стива забирается ради этого, пока Брок стоит на стреме и старается просто не думать, чтобы себя не провоцировать — он мог предположить, что его жизнь будет выглядеть как угодно, но точно, блять, не так.       А она выглядит. И ощущается к тому же сносно и достаточно удовлетворительно. Она ощущается — самым вкусным, горячим и до одурения горьким кофе. Его ужас умирает, умирает весь его страх, все остальное в свою очередь остается, только уже не ебется ни со смертью, ни с существованием. Все, что в нем есть, сливается с жизнью, которая разрастается у него внутри, и Брок даже не пытается запретить себе — мыслить о том, что вся эта хуета делает сраным бессмертным засранцем. Доверие ширится, безопасность уже не то что не выглядит иллюзорной, становясь ощутимой и плотной. Брок буквально может потрогать ее, ощупать и выгладить собственной ладонью, уже раздумывая о том, чтобы найти себе новое развлечение: не заметить, как забавно обоих его пацанов деморализуют его признания, не получается.       Он замечает. Он собирается взять это на вооружение, а ещё выгрызть себе все удовольствие этого мира, но отнюдь не так, как это делает Джеймс — лишь собственной жесткой, крепкой ладонью и нахальным оскалом. Никто так ему в ответ и не смеется, а ещё никто не смотрит с возмездием, горящим в глазах. Горы остаются стоять и отказываются рушиться, даже когда Стив с Джеймсом признают ему за сутки до возвращения в Нью-Йорк: они нашли все его тайны за пару ещё недель до Рождества. Брок так не спрашивает у них, почему они не подошли к нему и не рассказали. Брок не спрашивает ничего, говоря лишь единое:       — Грязно играете… Мне подходит, — и в ответ на эти его слова, тягучие, хриплые от довольства, от уважения, Джеймс только горделиво поднимает голову. Пока Стив пожимает плечами, но, конечно же, лжет — он гордится собой тоже. Брок же так и не ошибается.       Они были и остаются равными ему. Он может позволить себе опереться на них, а ещё может не сомневаться — они загонят его вновь и не единожды, если это потребуется. Они загонят его, и изловят его, и после разберутся все вместе, если он начнёт пасовать пред тем, что ему одному не по силам. Ощущение собственного соответствия и достаточности возвращает ему все то, что было растеряно слишком давно, а ещё обращает его ублюдком и мудаком. Брок держится границы, больше почти не держа все свои в крепкой хватке, а ещё видит слишком отчетливо — Джеймсу и Стиву нравится. Стиву и Джеймсу подходит.       Все, что в нем есть. Все, что он может. Все, чем является.       — Как насчет заехать на обратном пути в тот китайский ресторанчик, за три квартала от нас? В прошлый раз там была отличная лапша, — нагнав их, Джеймс равняется с Броком плечом к плечо, занимая свою почетное, привилегированное место у Стива за левым. Теперь он сменяет Солдата постоянно. Брока бесить это так и не начинает. Он просто привыкает и наслаждается. Прямо сейчас просто наблюдает за тем, как медленно остывают вспыхнувшие уши Стива. Они выходят из кабинета и все игры заканчиваются. Теперь у них и Капитан Америка, и его бравый сержант… Брок все ещё сам и все ещё больше сраный, чем какой-либо другой, но наглый, самодовольный оскал так и лезет на лицо вновь и вновь. ЩИТ ему кабинета, конечно же, не выдает, но он сам забирает себе и гордость нации, и лучшее человеческое оружие.       Определенно точно и отнюдь не впервые он побеждает, скармливая короля за бесценок и слишком быстро.       — И печенья с предсказаниями, — Стив поддакивает тут же собственным голосом и собственной интонацией, только совершает тотальную ошибку: пауза, которую он берет оказывается достаточно большой, чтобы Джеймс успел мелко, негромко рассмеяться. И оправдания уже не помогут, пускай Стив и пытается оправдаться, оборачиваясь себе за плечо: — Их Ванда любит, Бакс. Перестань.       Брок просто отводит взгляд в сторону и нарочно поджимает губы. Его хватает секунды на четыре, пока Стив не переводит к нему собственный взгляд и не уничтожает нахуй всю его оборону. Вот так теперь выглядит его жизнь — ему некому звонить, не с кем драться и совершенно не хочется выстрелить себе меж глаз. Не глядя на Стива, он просто усмехается. Кратко, быстро кивает.       Конечно же, они заедут туда, а ещё заедут куда угодно и Брок даже даст Джеймсу везти их, но только если тот очень-очень попросит. Обманываться в том, что этого не случится, не приходится совершенно. Его джип нравится Джеймсу так же сильно, как и вся его собственная жизнь, как и все ее удовольствие, которое он может себе забрать.       В тренировочном зале их уже ждут. СТРАЙК расселся на скамьях и крае ринга, на стопке матов сидит Ванда — покачивает в воздухе мелкими гантелями с помощью магии. Рядом с ней стоит Тор и очень пристально наблюдает за ней с какой-то мелкой, заточенной в уголке губ печалью, но Брок лишь мажет по нему собственным взглядом и не застаивается. Если будут проблемы, он за Ванду вступится, а ещё это точно сделает и весь СТРАЙК, и Стив, и, конечно же, Джеймс под руку с Солдатом. Иначе не получится. Иначе не будет уже никогда.       Вместе со СТРАЙКом на скамьях сидят и все Мстители, кроме разве что Тони — тот стоит и внимательно всматривается куда-то за широкое, панорамное окно. Мэй с Наташей о чем-то негромко перешептываются в момент, когда они втроем проходят внутрь, но уже через пару секунд разговор обрывается. Не глядя ни на Стива, ни на Джеймса, Наташа смотрит прямо Броку в глаза. О том, что волнуется, она не скажет, а ещё не отступится. Перед затемненными окнами уже стоит интерактивный экран, а еще пустует то место, которое никто не посмеет занять.       Это место принадлежит именно ему.       Стив же складывает полномочия почти без ругани еще прошедшим вечером, когда Брок говорит, что должен начать именно он. Объяснить ситуацию с позиции того, кто бывал собственной задницей во всяком дерьме, ответить на вопросы, выложить перед ними все факты. Стив соглашается с его аргументами и даже не переглядывается с Джеймсом, прекрасно понимая, что Брок умалчивает: он должен начать первым, потому что ему хватит стойкости вступиться за Наташу, если придется, и потому что это не сделает его случайно врагом целой нации или исключительно Тони.       Брок умалчивается и правда. Его пацаны — не переглядываются. Ревность, призванная во имя выживания, умирает ещё до Рождества. Что до первого, что до второго.       Стоит зайти в зал, как Джеймс уходит к Ванде сразу же. Они здороваются, он кивает СТРАЙКу. И скалится добродушно, почти не кусаче в ответ Мэй, которая хвалит его экипировку. Брок только хмыкает, наблюдая за тем, как Стив становится недалеко от Тони. Напряжение не чувствуется, но, впрочем, лишь до момента, пока он не доходит до экрана. Под прикосновением его пальцев тот активируется, заготовленная небольшая и краткая презентация со всеми данными разделяется на два окна. Первое зажигается фотографией Ванды — они сделали ее вчера и на ней зайчонок улыбается. Вторая же подсвечивается фотографией Наташи из ее личного дела ЩИТа.       Кивнув самому себе, Брок оборачивается и ничуть не жалея, говорит нахально и достаточно громко:       — Мстители! — вычислить, кто закатывает глаза первым, Стив или Джеймс, у него не получается. Джек просто прикрывает лицо ладонью, но соврать не посмеет: он рад за Брока, а ещё охуеть как хорошо знает, насколько вся эта срань ему нравится. Привычные берцы сидят плотно и крепко, перевязь с пистолетом на груди дополняет ту, что находит на бедре. Внутри у второй все те же палки электрошокеры, а он все такой же и совершенно не меняется, пускай даже, оскалив собственный рот, говорит: — Извини, Кэп, не удержался, — по имени Стива он не называет. Все присутствующие, конечно же, знают то, что никогда не узнает вся гордая нация: они трахаются, они живут вместе и у них все будет заебись. Ради этого Брок постарается. Ради этого он и убьет, и умрет, и выживет. Сейчас же, резво сменяя вектор с шутки на реальное положение дел, хлопает в ладони. Интонация меняется сама собой, заставляя Родригеса распрямиться и вовсе не вынуждая Ванду прекращать играться с гантелями. Она колдует прямо у всех на глазах, а ещё совершенно не волнуется, потому что у них теперь есть план и он важен, он чрезвычайно необходим. Он не принесёт им ни славы, ни чести, но Пьетро жив — вот что Ванда говорит ему вчера днем, когда Брок решает завести с ней этот разговор. Переубедить ее он не пытается. Не уточняет даже, отчего она так уверена, потому что главный вопрос становится именно здесь: она уверена, она глядит на него твердо и говорит прямо, почти так же, как он сам почти всегда говорит со СТРАЙКом. — Сегодня и на ближайшие месяцы на повестке дня два вопроса. Зайчонок, уступим первенство Наташе, ладно? Ей побыстрее будет… — обернувшись к Ванде, Брок замечает, как она мелко вздрагивает, будто от неожиданности. Одна из гантелей, что она удерживает магией, дергается и тут же устремляется вниз, потеряв собственную опору.       Она так и не падает зайчонку на колени. Тор, стоящий рядом, перехватывает ее ладонью в полёте раньше метнувшегося Солдата, говорит спокойно:       — Осторожнее, малыш, — а после откладывает гантель на маты. Благодарно улыбнувшись настоящему богу, будто это для нее обычное дело, Ванда оборачивается к Броку и тут же кивает ему. Этот ее кивок ему приходится очень вовремя, только вряд ли нравится Наташе. Переведя к ней собственный взгляд, Брок кивком головы указывает на место подле себя, жестко и крепко скалится. Наташа, конечно же, поднимается, и, конечно же, направляется к нему без единого промедления. Плавность ее движений должна бы отвлечь, потому что целится именно в это, но Брок не ведется. Он осматривает всех присутствующих, многозначительно смотрит на Джеймса, а ещё успевает заглянуть Стиву в глаза. Тот выглядит Капитаном, но точно думает о печеньях с предсказаниями, которые так чрезвычайно сильно любит именно Ванда и никто другой.       Брок же вдыхает поглубже — теперь его жизнь выглядит именно так и она есть у него. Настоящая, сносная, почти не тошнотная, а ещё не перетянутая жестоким ужасом. Тот ужас в нем мертв, тот ужас в нем больше не существует, как и раньше. В теле чувствует сила и крепость, в контракте ЩИТа стоит его подпись, в его будущем две задачи, но они отнюдь не последние. Его жизнь выглядит именно так, но ничего кардинально так и не меняется. Он скармливает суке-судьбе короля и даже не одного, забирая себе и ладью, и ферзя, и мелкий заячий нос Ванды, что пока что слишком мал, чтобы получить собственную фигуру. Брок постарается и сделает все, что должно, только вовсе не сомневается: пройдёт время, она вырастет и тоже станет частью его шахматной доски. Может будет слоном, а может превратиться в коня тоже. Использовать ее он не будет. Он будет беречь и защищать ее ничуть не меньше, чем Стива или Джеймса.       Только ничего уже никогда не поменяется. И его жизнь будет выглядеть все так же, как и всегда. Все так же, как он сказал Джеку однажды.       Вся жизнь — одна большая шахматная партия, поделённая на тысячи маленьких. Даже если, но, впрочем, в особенности — если бьешься с самим собой. И они, эти увлекательные, будоражащие кровь и проверяющие на прочность вновь и вновь партии, к искреннему, жесткому и крепкому наслаждению Брока, не заканчиваются никогда.       Прямо сейчас он мысленно выставляет мысленные шахматные фигуры на собственные начальные места, но сдувать с них пыль не приходится. Наташа выходит к нему, становится ровно перед экраном и притворяется, что ей не нужен ни лишний глубокий вдох, ни время на то, чтобы подготовиться. Она готова и тверда. Она говорит свое первое слово:       — Красная комната, — ровно так же твердо и уверенно, как после он скажет сам громко и вслух:       — Пьетро.       Потому что теперь у них есть план, но помимо него есть и жизнь, и настоящее, и будущее. Брок скалит рот в голодной, истосковавшейся по полевой работе усмешке. Наташа же уже говорит. Звучит ее первое слово.       И пешка делает свой первый ход. Новая партия начинается.       Только короля в ней беречь никто не будет. Как и всегда. ^^^

Послесловие

      Я посвящаю эту работу моему ослепшему деду, который прошел Афганистан и научил меня играть в шахматы, когда мне было пять. Я посвящаю эту работу моему отцу, который так и не решился выбрать научиться жить. Я посвящаю эту работу себе, которую чуть не убила собственной рукой в начале января две тысячи двадцать второго года.       Потому что иногда, чтобы согласиться научиться жить, приходится отказаться от войны, но чтобы отказаться от войны… Иногда приходится умереть.       И теперь… Здесь мы закончили. Мы выжили и выбрали жизнь — здесь мы закончили. Теперь пришло время искать свое место в мире, а это значит до встречи в «В волчьей пасти вереск не цветет» в следующем году.       Ах, да. Точно. Вы задолжали мне отзыв.       Будьте добры вернуть должок.