Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Иллюзии имеют удивительное свойство никогда не сбываться. Несуществующая демократия строится на крови, пока общество живет ожиданиями и иллюзиями, что когда-нибудь станет легче. Дети ждут Рождества и большого чуда, взрослые — случайного повышения, ради которого не стараются. Мир подразделяется на типы людей и на категории, но каждая первая включает в себя обязательные ингредиенты.       Иллюзии же имеют удивительно свойство.       Они чрезвычайно любят оставаться иллюзиями.       Стив думает о том, что если люди не будут материться, то мира вокруг будет больше. Брок, конечно, не уверен на всю сотню, что он правда думает именно так. Стив просто одергивает всех и каждого: при женщинах и детях не материмся. Брок получает привилегии случайно и не намеренно. Перед лицом Ванды, что уже должна была выучить весь его толстенный бранный словарь наизусть, но почему-то продолжала общаться социально одобряемым языком. Перед лицом Наташи, Марии, Мэй… Женщины? Они тоже любят иллюзии и ничуть не меньше Стива, только Джеймс, пожалуй, всех немного переигрывает. И точно думает: если не произносить слово «Солдат», то что-то изменится, что-то исчезнет, все станет радужно и счастливо, а ещё выяснится, что единороги существуют. Эти иллюзии ему необходимы — это второе замечательное их свойство.       Необходимость и несбыточность — нахуй всех трех китов, или трех слонов, или все виды политических систем. Джеймс верит, что Солдат пропадёт, Брок же не разбирается нахуй ни в чем, что касается такого рода медицины. Он может продержаться десятки минут с пулевым внутри, а ещё может зашивать наживую и без обезбола, чувствуя каждый миг движения тонкой нити сквозь ещё живую, тёплую плоть — это его идеальный минимум. Его достаточно, даже более чем. Но все же пока Джеймс верит, Брок понимает — не получится.       Будет Солдат, а ещё вряд ли будет мир. Люди будут материться, будут пиздить друг друга с временными передышками, а ещё будут обжираться иллюзиями. Но он, конечно же, не такой — собственная исключительность возводится в абсолют прямо пропорционально тошноте, пока зареванная, опухшая Мэй сидит в углу его кухни и говорит. Ни единое ее слово Броку не нравится, а ещё не нравится происходящее. Мэй приносит с собой проблемы, припрятанные в складке воротника пальто, но так и не ловит пулю. Потому что Брок не такой, он охуенный и самый выдержанный.       У него нет ни единой иллюзии.       Разговор занимает час, а после второй. Он молчит. Молчит и курит, усевшись на другом краю кухни прямо напротив наемницы. Потому что она — именно такая. Она обожает свою работу, она водит все, что может двигаться, а ещё любит Родригеса. Брок смотрит на нее без выражения и больше не косится на пистолет, оставленный на столе. Стив, вероятно, захочет обсудить это — Брок не позволяет выжить ни единой иллюзии внутри себя, понимая прекрасно, что разговор о количестве оружия на один квадратный метр их жилья может повлечь за собой конфликт, а любой конфликт может повлечь за собой конец. Слезных расставаний не будет. Повезёт, если никто не подохнет. Если подерутся, то ладно, но все же повезет — если никому меж глаз не прилетит пули.       Его иллюзии — вероятности. Вот как он называет их, вгрызаясь зубами в собственную, чрезвычайно необходимую исключительность. На той исключительности держится весь СТРАЙК — лучшая группа огневой поддержки, пережившая и ГИДРу, и ЩИТ, и существование под командованием Капитана Америка. На той исключительности держатся его отношения — он минимизирует риски, забирает себе сопутствующий ущерб и отказывается от полумер. Если Джеймс не спит, это пиздец. Если Стив начинает учиться готовить, с этим можно работать. Альпина? Она скребется в дверь через час после того, как Мэй только начинает рыдать. Брок не хочет впускать ее, но отдает определенное уважение, все же поднимаясь с пола: за секунды до прихода Мэй, Альпина сбегает, будто чувствует, слышит или знает.       Приписывать ей слишком много чего-то интеллектуального, на уровне его самого или какого-нибудь суперсолдата, Брок не собирается. Но поднимается все равно и все равно открывает дверь, ведущую в кухню. На миг встретившись взглядом с голубым кошачьим глазом, он понимает сразу две банальные вещи — это пушное зверье пришло не к нему, а ещё у него глаза цвета глаз Стива. Ни первая мысль, ни вторая не жалят болью и, впрочем, даже не удивляют. Джеймс подбирает ее с улицы, — как сказал сам, — потому что желает загладить вину перед неразлучником, которого чуть не шлет нахуй, или это просто случайность?       Брок не верит в случайности и выжигает все собственные иллюзии. На той его исключительности держится все и чужие ожидания в том числе. Есть ли что-то подобное у Альпины? Если бы можно было провести какой-нибудь эксперимент по этому поводу, он бы точно согласился, но был уверен — это бессмысленно. У Альпины голубой глаз Стива, нарочно громкая походка лап, а ещё она не линяет. И совершенно точно не обладает иллюзиями в отношении этого мира.       Потому что к нему на руки никогда не идет.       К Мэй, впрочем, тоже. Пушное зверье усаживается в стороне, подбирает хвост и внимательно глядит. Брок просто закрывает дверь в кухню и возвращается на собственное место, в то время как Мэй затыкается. Она смотрит Альпине в глаза, будто бы видя там большое откровение для себя, а после, через пять минут, вновь начинает плакать. Уже не рыдает, вместо этого просто сопливо размазывая всю слизь по щекам и губам. Брок не предлагает ей салфетки — он вслушивается в каждое звучащее слово и в каждый новый дрожащий всхлип.       Иллюзии не приходятся Мэй по вкусу так же, как и ему самому, но разница прочерчивает меж ними границу — она думает, что если откажется и начнёт с одного из тех чистых листов, которых для них не осталось, то будет проще и легче. Так, конечно же, не получится. Ее отец уже мертв и давненько, мать же будет лежать в больнице, пока не подохнет. Этим мыслит не Брок — Мэй сама произносит вслух со злым оскалом собственного лица ещё даже до того, как приходит Альпина. Произносит и до этого рассказывает все, как есть, уподобляясь Джеку, волнующемуся о том, в какой мир они с Кейли собираются привести ребёнка. Квартира другая, город — тоже; но факт обстоятельств не меняется.       Мать Мэй отказывается воспринимать реальность с таким усердием, что точно получает несуществующую наклейку в виде звездочки за верность собственным иллюзиям. Та большая, громоздкая мысль о том, что всю свою жизнь она потратила на великую и сказочную к уроду и крайнему мудаку, дается ее рукам, но она не желает брать ее, не желает касаться ее, не желает даже на нее смотреть. Великая и сказочная проклята. Она приводит ее в больницу и оставляет там куковать в ожидании чуда. Чудо — тоже иллюзия. Его не случится. Ничего не изменится. Мать Мэй подохнет в больнице и никогда уже не вернётся к хоть какой-то жизни.       Но когда Мэй приходит к ней разговора ради и рассказывает о собственной жизни правду, ее мать говорит — она такая же грязная, омерзительная погань, как ее папаша, и если она не покончит с этим, она будет вычеркнута из жизни ее матери.       Иллюзии имеют удивительное свойство никогда не сбываться не зависимо от того, обращены они в прошлое или в будущее. Взрослые люди любят иллюзии так же, как маленькие люди любят сказки или мультики. Стиву это не нравится — каждый редкий раз, когда Брок произносит вслух:       — В мультиках врут.       Ему в ответ Ванда всегда качает головой растерянно, но уже не столь пораженно, как в самый первый. Она привыкает и обживается — реальный мир выглядит по-другому. И ей явно везет больше, чем другим, потому что она обживается с этим, будучи запертой в безопасном, охраняемом тремя сраными ублюдками пространстве. Это вовсе не клетка. У Ванды теперь танцы, она учит испанский с Пеппер, учиться считать, писать и читать с Беннером. Она ходит гулять в парк, где играет мелкое пушное зверье, и любит таскать вафли с верхней полки кухонного шкафа с помощью магии, пока никто не видит. Брок всегда кладет их на верхнюю полку, потому что точно знает: Ванде нравится ее магия.       Ванде нравится она ничуть не меньше, чем взрослым нравятся их иллюзии. О великой и сказочной, о случайном повышении или выигрыше в лотерею. Много более удивительным является факт прозрения — оно происходит редко, случайно и очень быстро. Мэй становится свидетельницей. И ругается с собственной матерью, потому что та защищает своего ублюдка-мужа так долго, как только может, но в итоге признается — он был худшим, что с ней случилось, и она презирает Мэй.       За профиль ее работы. За цвет ее глаз. За самое глубинное, что есть в ней — ее ДНК.       Но проходит меньше минуты и она спрашивает, когда Мэй приедет к ней вновь. Ледяные воды мерзлого моря смыкаются по бокам от Мэй, запирая ее в себе, а Моисея никогда не было. Или он просто уже был мертв. У него был гроб, в котором он мог бы переворачиваться? Брок не думал об этом и, впрочем, не собирался. Приход Альпины вынудил Мэй расплакаться снова. Потому что она желала найти собственные иллюзии в реальности, но прекрасно знала — это невозможно. Их тут нет и никогда не было. Мэй же была умной девочкой. Сильной и крепкой. Она любила свою работу, могла завести любую хуйню, которая имела возможность двигаться, а ещё любила Родригеса.       Как получилось последнее, Брок, конечно, не понимал нахуй, но, впрочем, это нахуй же было не его дело.       — Не мы это начали, зайка. И не твоя проблема, что у тебя глаза твоего отца, — на исходе второго часа рыдания сворачиваются. Мэй поднимается с пола, стряхивает смятое на заднице пальто на спинку одного из стульев. Альпина следует за ней по кухне, но держится на расстоянии шага, а ещё продолжает смотреть. Голову задирает так, что ещё немного и точно свернула бы шею, Брок же теряет хватку — он даже не пытается мысленно желать смерти этому пушному зверью, потому что его смерть расстроит Джеймса. И его, и Ванду, и Стива, и весь странный ебучий мир, полный людей, которые с какого-то хуя носятся с мелким пушным зверьем, отказываясь понимать: в этом нет никакого смысла так же, как и в иллюзиях. Мэй не останавливается посреди кухни, переступает через его вытянутые вперёд ноги и через кружку, заполненную на треть его бычками. Она слышит его, пускай и делает вид, что это вовсе не так. Его слова ей, конечно же, не нравятся, когда он говорит: — Но ты продолжишь.       Кружка, которую она берет, не вздрагивает в ее руке. Она наливает себе воду дважды, выпивает всю и не спрашивает разрешения. Она своя здесь — в этой квартире и в СТРАЙКе. Но когда допивает, стучит пустым керамическим днищем о столешницу. Вздыхает. И говорит:       — Так точно, командир.       При их работе иллюзии имеют третье, привилегированное свойство — они могут убить. Поэтому они носят жетоны, поэтому всегда берут на миссию чуть больше оружия, чем, возможно, стоило бы. Этот мир беречь их не будет, вот что является для них неприглядной реальностью. Он не будет беречь их, все мертвые боги не предоставят им чистых листов и начать заново не позволят. И как бы Брок ни желал, он здесь отнюдь не исключение. Все, что может, так это снова и снова переписывать черновик поверх прошлых записей.       Будто чувствуя, Стив с Джеймсом и Вандой возвращаются две минуты спустя после того, как Мэй соглашается и возвращает себе все свое стальное и твердое. Брок не предлагает ей остаться на ужин, провожает ее в прихожую. Прежде Мэй, конечно, обнимается с Вандой, здоровается с обоими неразлучниками — ничего не происходит. Они лгут и притворяются, Стив улыбается приветственно и немного неловко, Джеймс позволяет себе произнести две шутки и успевает даже рассказать, что они завели пушное зверье. Мэй знает об этом, потому что Брок рассказывал на прошлой их тренировке в башне Старка, но не язвит. Вместо этого отвечает — пушное зверье красивое и выглядит умным. Стив со смехом вставляет собственное слово о том, что у них других и не водится.       Мэй смеется. Брок отказывается считывать — говорят явно о каком-то другом и вряд ли сильно пушном зверье.       Дождавшись, пока прихожая освободится от чужого присутствия, Брок останавливается перед Мэй. Она не топчется на пороге, но медлит, будто желая спросить что-то, но не решаясь. Первый убранный прочь камень преткновения в виде иллюзий ее матери заменяется новым, что несёт в себе имя Родригеса, пока Брок чрезвычайно умеет подбирать кадры себе подстать. Он не гадает и не ошибается — они с Мэй чрезвычайно похожи. Она, правда, будет смелее. Съезжается с Родригесом, принимает обручальное кольцо. Они собираются сыграть свадьбу в феврале вроде бы, но точную дату так и не ставят. Мэй хочет в мае, Родригес — в марте. С каких чертов решают остановиться на феврале, он не знает нахуй и, впрочем, не спрашивает. Ещё не говорит, что праздновать что-либо под летней жарой идея хуевая до невозможности, потому что любая жара и любое пекло всегда приносят за собой хвостом только неприятности.       Однако, Мэй медлит — не уходит, спрятав руки в карманы пальто, поднимает к нему глаза. Брок знает о ней все, что только можно знать о женщине ее возраста, имея доступ к защищенным архивам и любой существующей информации. Брок говорит:       — Родригесу рассказать не забудь. Он, конечно, тупица, но эту хуйню почувствует, зайка, и потом проблем с вами двумя не оберешься, — откинувшись бедром на невысокую тумбу, Брок сплетает руки на груди и ровняет голову твердым движением. Мэй все так и смотрит ему в глаза под аккомпанемент голоса Джеймса, что звучит из кухни: он все ещё обдумывает идею с питомником, перебирая вслух какие-то свои мысли, какие-то свои опасения и мелкие, мизерные мечты. Не иллюзии. Джеймс прекрасно понимает, что вся эта хуйня вряд ли будет простой благодаря бюрократии и капитализму, что цветут, будто ряска на болоте общества, но все же мечтает — об отдельных комфортабельных клетках и партнерстве с какой-нибудь хорошей ветеринаркой. Брок просто говорит с Мэй — это становится его ошибкой. Очередной в череде сотен других, которые он продолжает делать, не имея возможности прекратить. Это становится его ошибкой, потому что за правым ухом давит чужим вниманием, взглядом и интересом. Тот интерес почему-то чувствуется требовательно. И хочется ошибиться, но вовсе не получается: Мэй перебрасывает собственный взгляд ему за плечо, поджимает губы. Суровая, выплакавшаяся, но уже закрывшая все свое больное внутри, она смотрит ему за спину. Судя по тому, как Джеймс продолжает болтать, смотрит не он, а Брок точно очень быстро начнёт сходить с ума, если начнёт пытаться идентифицировать чужой направленный на него взгляд.       Сейчас — идентифицирует. Смотрит Стив. Внимательно, пристально и в молчании. Он смотрит, потому что не может не замечать, как все рушится. Он смотрит, но вряд ли знает, насколько сильно Броку мерзко от себя самого и этой вопиющей трусости. Ему бы люстру покрепче и…       — Хорошо, — Мэй кивает, отдавая ему с твердостью собственного голоса не обещание и не клятву. Она все равно сделает это. Все равно расскажет. И все у них с Родригесом будет охуенно: тот может и тупица, но Мэй он любит намного больше, чем что-либо другое. За Мэй он убьет, и умрет, и даже научится выдерживать ее слезы. И накладывать параллели друг на друга Броку не хочется вовсе, но они накладываются сами. Мэй кивает, разворачивается и покидает их квартиру. Даже дверь за собой закрывает сама. Брок же медлит, так и оставаясь на несколько секунд неподвижным.       Чужой взгляд все ещё давит где-то за правым ухом. Внимание, наблюдение, требование — он за обоих своих пацанов и убьет, и умрет, и даже согласится на пушное зверье, но этого никогда не будет достаточно. Брок знает это. Брок видит, как все медленно-медленно рушится, и просто берет себе несколько секунд на то, чтобы не оборачиваться.       За Стива с Джеймсом он и убьет, и умрет, но согласиться на то, чтобы позволить им себя убить, просто не может. Вопрос изнутри все же звучит несовременно и слишком насмешливо: действительно ли их моральный компас требует проверки или это просто одна из тех иллюзий, которые он с яростью всегда из себя изживает? ^^^       Его исключительность в отношении иллюзий является фактической ошибкой. Отнюдь не той, что свойственна выжившим, пускай они и могут быть схожи, если знатно повертеть обе в руках. И все же его исключительность является ошибкой — Джеймс здесь от него почти не отличается. Он начинает пить снотворное, он начинает занимается поиском помещения для питомника и они все вместе даже берут консультацию у финансового советника, номер которого откуда-то есть у Кейли. Брока это, последнее, конечно, не удивляет. Чем дольше он знаком с ней, тем лучше и лучше убеждается — жизнь Кейли отчасти тоже та ещё полевая работа.       Сносная жизнь закручивается, поглощая в себя все и всех. Там тонет Мэй с собственной попыткой уволиться, там тонет Ванда с собственными танцами, в которые влюбляется чрезвычайно быстро. Джеймс себе не изменяет — по его придури Мэй возвращается к ним в квартиру два дня спустя, но уже не одна. Она приносит с собой ножницы, а ещё приносит с собой твердость такой силы, что даже Брок оказывается ей не соперником, когда она запирается в ванной вместе с Джеймсом. Вероятнее, вместе с Солдатом — для него именно с Мэй начинаются причёски любого вида и именно на ней же они завершаются.       Не то чтобы кто-то что-то обсуждает — эта функция пропадает из всего их программного обеспечения. Теперь их жизнь выглядит именно так: все рушится, они же живут, и живут, и живут, и… Минута солдата это нелепая, пусть и качественная метафора, но ни единому гражданскому никогда не понять, что в ней можно не только выжить, в ней можно даже жить. Жить, отсчитывать по дню или его половине на секунду, а ещё наблюдать в прямом эфире, как разрушается каждый квадратный метр, что есть вокруг. И не то чтобы кто-то что-то правда обсуждает. Джеймс говорит, что хочет постричься, но не произносит слов о том, что он не пойдет в парикмахерскую. Брок не спрашивает, потому что все понимает, Стив — вероятно, по той же причине.       Солдат никогда не позволит кому-либо подобраться к себе впритык с ножницами в руке.       Но хочет постричься. И он, и, похоже, Джеймс. Каким образом они приходят к соглашению, Брок не знает и отказывается заниматься себя догадками. Он теряет одну нить контроля за другой, чувствуя, как его все продолжает, и продолжает, и продолжает бурить изнутри на живую. Сносная жизнь точно смеется и прямо ему в лицо, потому что удобных поводов становится больше с каждым днем. Какая-то фраза Джеймса, взгляд Стива, отсутствие Ванды… Даже чертовы сраные какашки Альпины в какой-то день становятся удобным поводом для того, что произнести ничуть не сакральное и омерзительное.       Был пиздец. Поэтому теперь. Так.       Он не произносит этого. Джеймс начинает спать, Стив начинает учиться готовить, Ванда разучивает первые па — никто из них не говорит ни единого слова, когда, показывая им выученные движения, зайчонок использует магию, помогая себе удерживать равновесие. И Стив улыбается. Стив улыбается так, что Брока убивает, жестоким, зазубренным ножом вскрывая глотку. Ему следует задохнуться в собственной крови, но его утягивает в чистилище и предсмертная минута солдата почему-то растягивается на века и тысячелетия. Он не произносит все равно, почти даже сживается с тошнотой — теперь та волнуется и дышит внутри по его душу. Она воняет омерзением и радоваться бы, что не кровью, но Брок слишком хорошо себя знает.       Вместо иллюзий у него вероятности. И то будущее, в котором кому-то придется умереть, близится неумолимо и настойчиво прямо у него на глазах.       Мэй возвращается в их квартиру через два дня. Она несёт с собой ножницы, а ещё непомерную наглость — дверь ванной запирает изнутри на замок так, будто кто-то станет ломиться. Брок не станет, Стив просто отводит глаза, притворяясь, что не думает об этом. Он отлично умеет выбирать сторону, но в этот раз явно беспокоится не о Джеймсе, а о том, что тот может сделать. В этом нет никакого смысла: если Солдат выбирает Мэй, если они с Джеймсом настолько приходят к соглашению в отношении стрижки, что Мэй вообще получает сообщение с приглашением, значит угрозы не существует.       Именно здесь и сейчас — нет.       Ванна оказывается занята на целый час. Стив занимает себя рисованием, только усаживается почему-то не в гостиной и не в спальне. Даже в кабинет не уходит, поработать. Он занимает себя рисованием и садится в кухне, в реальности же почти незаметно наблюдая за тем, как Брок готовит. Выбранное им место почти кричит и почти бьет себя в грудь — Стив сидит с ним, потому что с ним ему спокойнее, потому что Брок нужен ему и необходим. Брок игнорирует и выкуривает половину пачки за час.       Он волнуется не за Джеймса и не волнуется вовсе.       Он просто наблюдает за тем, как все рушится, и умирает, впервые, пожалуй, не только от кого-то из обоих неразлучников, но и от омерзения. Им прованивает вся его драная, выровненная чужой сывороткой шкура, им заполняются его легкие и желудок. Бежать блевать некуда, Мэй с Джеймсом и Солдатом оккупировали ванную, а Стив — кухню; и поэтому он просто курит, просто готовит, просто…       Упускает. Каждый сраный удобный повод.       Закончив со своей работой, Мэй спускается вниз и просто прощается с ними. Никто не следует за ней, разве что Стив провожает до двери и еле слышно интересуется, где его замечательный «Баки». Брок не язвит и даже не кривит губы. Все меняется, все разрушается, Мэй же улыбается как-то хитро и пожимает плечами. Отвечает с чуть кусачей улыбкой прямо гордости нации в лицо:       — Срет, наверное, — и Брок не желает, но как-то мелочно чувствует себя отомщенным. Отворачивается даже прочь от дверного проема, через который слишком хорошо видно прихожую. Отворачивается, прячет усмешку и быстро мелькающее веселье во взгляде. Вот в какого человека его превращает сносная жизнь — в нагого, безоружного и слишком уязвимого. В усмехающегося слишком по-доброму, в обретающего это мелочное веселье во взгляде. Ему хочется помыслить даже, что это не столь плохо, что все рушится. Когда оно разрушится окончательно, он вернётся себе все стальное, все жесткое, он вернёт себе все свое оружие, наденет пуленепробиваемый жилет вновь — он не может даже посметь подумать об этом.       И все иллюзии изживает с яростью, заменяя их вероятностями, только ни единая из них не является подходящей. И все рушится.       А после выходит Джеймс. И Брок впервые с момента как очнулся в Нью-Йорке вспоминает, почему большую часть своей жизни очень сильно хотел себя пристрелить.       — Ну… Как я вам? — Джеймс звучит собственным голосом только после того, как спускается на первый этаж со второго. Он подгадывает и точно вместе с Солдатом: Ванда вновь на занятиях, Мэй уходит раньше. Он подгадывает, потому что все то защитное и крепкое, что было в нем, будто сдирается с него вместе с кожей. Но он доверяет им, именно им, и поэтому к ним выходит в первую очередь. А ещё звучит собственным, совсем не канареечным голосом. А ещё привлекает внимание. Брок не обманывается — на виду легче всего прятаться. Всегда и везде на виду легче всего прятаться. Джеймс делает именно это, требуя посмотреть на себя.       Брок все равно оборачивается с задержкой и прежде слышит:       — Ты очень красивый, Баки, — это Стив и Стив в отпуске. Он изнеженный домашний мальчик, очень порядочный и аккуратный. По утрам он всегда идеально застилает постель, вечерами всегда взбивает свою подушку, прежде чем ложится. Он учится готовить, он расслабляется, а Брока убивает — смотреть на то, с какой легкостью Стив остается без защиты и голяком, ощущается невыносимо и слишком жестоко. Для Стива это не составляет проблемы, не предполагает сложностей. Просто он вот такой, а ещё такой Джеймс, пусть, будто соединяющий линию связи передатчик, он встревает где-то между ними. Одна его часть близится к Броку, другая, что мягче и живее, к Стиву. И все равно в этом моменте, когда его неразлучник делает ему мягкий, влюблённый комплимент, в Джеймсе много больше беззащитного, чем любой жесткости.       И он смеется. И Брок оборачивается.       Эту картинку он видел отнюдь не единожды. Бравый сержант и гроза всех девчонок в радиусе двух Нью-Йорков оборачивается к кухне, а после заступает на ее порог. От его волос не остается ничего, что принадлежало бы Солдату. В глазах живет, но на самом деле мечется волнение — он боится, что не понравится им или не понравится именно Броку? Мэй обрезает длину, а ещё приносит с собой не только ножницы, но и триммер. По бокам делает короче, на макушке оставляет мягкую шевелюру, а ещё сама ее укладывает. И Джеймс выглядит обольстительно, но ничуть не сучливо — вся она, его пожизненная сучливость, развеивается где-то в лживо расслабленной улыбке и во взгляде, замершем в ожидании.       Приговора или автоматического помилования?       Броку в принципе плевать, как он выглядит. Не потому что суперсолдат и Солдат в частности не может выглядеть плохо, но именно потому что это Джеймс. Все, что в нем есть, все, что быть в нем может — оно Броку по вкусу ничуть не меньше горького кофе. С длинными волосами, короткими или без.       — Как тебе? — замерев на пороге, Джеймс сплетает руки на груди и откидывается на дверной косяк. Они все же чрезвычайно похожи и особенно в собственных иллюзиях — Джеймс в них не верит и их в себя не впитывает. В тот же миг, даже понимая это, даже чувствуя это, а ещё тошноту и то, как стремительно все разрушается, Брок вспоминает о том, почему ему столь сильно хотелось — обхватить рукоять пистолета крепкой ладонью, снять его с предохранителя, выслать патрон патронник и застрелить себя.       Потому что Джеймс спрашивает у него, Джеймс беспокоится, что не понравится ему, если будет каким-то другим, только дело вовсе не в Джеймсе. Его новая прическа идет ему так сильно, что Брока переебывает слишком жестокой мыслью — если все разрушится, он лишится его. Он лишится его, лишится Стива, просто лишится и единая эта мысль нажимает тревожную кнопку мгновенно. Делая первый шаг по кухне в сторону Джеймса, Брок почти слышит, как сирена взвывает внутри его головы и требует подкрепления. Требует, чтобы они держали хватку. Требует, чтобы они не смели так быстро тонуть.       Он подходит неспешно и расслабленно. Чуть неловкий, замерший в прихожей Стив смущенно поглядывает на них обоих. Он улыбается и он беззащитен, но есть проблема — у него регалии. У него регалии, а ещё они с Джеймсом, что спят по краям постели. Они его защитят, они его уберегут и никогда никому не позволят узнать. Нация будет в ужасе, но она в ужасе постоянно, пускай это и против правил: только идиот будет запугивать стадо за пять минут до убийства, потому что мясо от этого знатно портится. Брок же будет молчать, Джеймс будет тискать своего неразлучника по углам. У Стива есть они и есть привилегии, поэтому он может позволить себя всю эту огромную уязвимость.       У Брока такого нет. Оно может появится, но это выглядит больше как иллюзия, чем как вероятность, и потому он молчит: был пиздец и поэтому теперь так.       Молчит, а ещё подходит. Усмехается чуть нахально, глядя Джеймсу прямо в глаза. Разрушать укладки не хочется, но ему нужно держать фасад, подкрепление уже вызвано, и поэтому он поднимает руку, а после зарывается Джеймсу в волосы пятерней. Не жестко, но прочувствовать момент самому не получается. Волосы у Джеймса мягкие, чуть прохладные, только-только растерявшие свою влагу — все рушится прямо на его глазах, но Брок молчит, а ещё чувствует, как медленно, сквозь его плоть и кости прорастает плющ удовольствия. И это оказывается самым жестоким из всего возможного. Именно поэтому он нажимает тревожную кнопку. Именно поэтому сирена внутри его головы требует превентивных мер и подкрепления.       Он ничуть не случайно теряет хватку, но случайно начинает наслаждаться этой минутой солдата, растянутой на дни и недели. Именно поэтому прочесывает спокойным, уверенным движением пряди волос Джеймса, глядя ему прямо в глаза. Именно поэтому чуть оттягивает их на макушке. Взгляд у Джеймса прозрачный и слишком тонкий, хрустальный. Разрушить его ничего не стоит, а Брок не желает, Брок за него и убьет, и умрет, только себя убить не позволит. Он усмехается шире, чуть с большим оскалом, и говорит:       — Для минета сойдёт.       Выпущенная им пуля возвращается ему прямо меж глаз, пока взгляд Джеймса вздрагивает и трескается напополам. Словом Брока его бьет, сам же Брок жмёт плечами, забирает руку назад. В кончиках пальцев сохраняется ощущение, которым не удалось насытиться. Мягкие, чуть прохладные от только высохшей влаги пряди, беззащитные, но крепкие. Совсем, как Джеймс, не так ли? Его взгляд трескается, но он смаргивает слишком быстро, потому что теперь их сносная жизнь выглядит именно так — ничего не происходит, но всё же все вместе они наблюдают, как все рушится. Они наблюдают, как Брок разрушает сам: и себя, и их обоих, и все то важное, что есть у Джеймса во взгляде, когда он спрашивает, как ему его новая прическа. Брок разрушает, разворачивается назад к кухне и отказывается не то что смотреть Стиву в глаза, просто смотреть на него. Джеймс же говорит:       — Отсосу только после ужина. Ничего личного, но жрать охота, — потому что они чрезвычайно похожи, потому что они все втроем чрезвычайно хорошие лжецы и ГИДРе бы точно пришлись к месту, если бы та ещё была жива хотя бы процентов на тридцать. А ещё потому что когда больно чрезвычайно сильно, никогда нельзя показывать, где болит, иначе туда выстрелят ещё трижды сверху. И не то чтобы это правило, но Джеймс точно очень близко с ним знаком.       Болит всегда не там.       И вот она — сносная жизнь. Она закручивается, поглощая в себя всё и всех разом. Они тонут там все, только Джеймс вовсе себе не изменяет. Потому что в иллюзии не верит и в себя их совершенно не впитывает.       Каждый раз, когда Стив уходит в кабинет, он притворяется, что не начинает суетиться, но Брок отлично видит, что происходит. Уборка, лазанья, попытки заманить Альпину в ванную, чтобы вымыть ее. Последнее ему, конечно, ни единожды не удается — перспектива мокнуть Альпине не нравится настолько, что ее не удается поймать даже самому Зимнему Солдату. Брок, конечно же, не участвует. Он лишь наблюдает и ждёт, время от времени регулируя частоту уходов Стива в кабинет. Потому что документалки лучше работы, секс лучше работы, поздний сеанс в кинотеатре с возможностью незаметно целоваться на последнем ряду, лучше работы… Он делает это вовсе не ради себя, потому что его самого тошнит и душит, убивает всей этой сносной жизнью ежесекундно.       А Стиву нравится. Он буквально светится собственной улыбкой и глазами, что мягко и влюблённо глядят на них с Джеймсом из-под козырька кепки, когда они выбираются из дома вместо того, чтобы разойтись по комнатам квартиры. Стив — в кабинет, Джеймс куда угодно, чтобы притворяться, что он вовсе не суетится, а занимается чрезвычайно важными делами. Брок обычно никуда не расходится. Он наблюдает за тем, как Джеймс пытается поймать Альпину, пока сам играет с Вандой в монополию, наблюдает за тем, как Джеймс пытается вымыть кухню от пола до потолка, пока сам готовит. Никто так и не начинает платить Джеймсу за всю эту бесконечную уборку, Брок же молчит, что ещё немного и тот сможет составить конкуренцию Стиву во всей его бесконечной педантичности и порядочности.       Этого, конечно, никогда не случится. Джеймс начинает спать и теперь убирается реже, но Альпину ему поймать так и не удается ни единожды. Ванде его попытки, правда, очень нравятся. И она смеется. А временами нарочно подхватывает Альпину магией и поднимает под потолок — Джеймс на нее никогда не злится. Пару раз просит вернуть его пушное зверьё на пол, но Альпина так сильно наслаждается теми магическими качелями, на которых Ванда мягко качает ее под потолком, что в итоге все заканчивается одинаково. Утомленный собственной отсутствующей суетой Джеймс просто находит себе место, где можно сесть, и оставшиеся часы смотрит на плавающую пол потолком Альпину. Брок все ещё молчит о том, что нормальное пушное зверье вряд ли стало бы так спокойно реагировать на магию. Ещё — на металлическую руку своего хозяина, щит из вибраниума, прячущийся в их шкафу, и все оружие, прикрученное под столом в кухне или гостиной. Оно, это самое оружие, Альпине на самом деле приходится по вкусу: трижды в неделю ей удается лапой вытащить пистолет из крепления и тот с грохотом валится на пол. Стив перестает ругаться после первого же раза. Стив вообще на удивление быстро смиряется с тем, что вся их квартира завалена оружием. Быть может, и правда понимает, с кем связался, а может успевает переговорить с Джеймсом — Брок не просто теряет контроль, в какой-то момент он просто от него отказывается. Не полностью и отнюдь не везде, конечно, это было бы сравни публичному самоубийству, однако, какие-то вещи… Он просто позволяет им быть, притворяясь, что не хочет пристрелить себя за ту выходку, когда Джеймс спрашивает, нравится ли ему его новая прическа. Брок просто позволяет.       Потому что Джеймс спит и больше не мучается кошмарами. Потому что Ванда влюбляется в танцы, которыми начинает заниматься, и даже находит себе пару таких же маленьких, заячьих подруг. Потому что Стив выглядит все таким же привычно изнеженным и мягким домашним мальчиком.       Иллюзий не появляется. Все продолжает рушиться, все продолжает неумолимо гореть прямо у него на глазах. Принятое решение о том, чтобы рассказать, о том, чтобы просто сказать вслух самое важное, остается принятым, но откладывается. Брок видит по четыре шанса для собственного слова каждый новый день и просто упускает их, притворяясь, что ничего не замечает. Он, конечно же, оттягивает неизбежное, и даже не пытается оправдывать себя собственной трусостью или любыми сопутствующими факторами. Он просто наблюдает, как все рушится, но в реальности лишь пытается успеть насладиться.       Когда эта мысль, жестокая, беспринципная и обличающая, только появляется в его голове сутки спустя после стрижки Джеймса, он впервые в собственной жизни выходит на вечернюю пробежку. Точнее называет это именно так, но в реальности просто выходит из квартиры, обещает Стиву с Джеймсом вернуться через час и садится в машину. Через час, конечно же, не возвращается. Он объезжает район, уезжает в соседний, с омерзением к себе самому так и не заезжает в McDonald’s. Ни убить, ни уничтожить мысль так и не получается. Он наслаждается, правда вовсе не тошнотой и отнюдь не тем, с какой убежденностью изнутри бурит и проделывает дыры. Но все же — наслаждается.       Тем, как Джеймс подкатывается к нему утрами под бок, пересекая всю пустующую половину кровати. Он больше не притворяется заспанным, действительно таковым являясь, так же, как Брок больше не может позволить себе тронуть его волосы. Вместо первого поцелуя теперь Джеймс через раз зевает ему прямо в рот, а ещё улыбается. Он рассказывает о том, что ему снилось, и никогда в этих рассказах не мелькает ни ГИДРА, ни война, ни смерть. Там только Стив из прошлого — он мелкий, он боевой и непримиримый, а ещё Баки в него очень влюблен. В какой-то момент одного из таких утр Брок забывает запретить себе улыбаться, но никто его не обличает. Улыбка прячется где-то у Джеймса на шее, но все же она много честнее, чем любая сносная жизнь, чем любые иллюзии, потому что отказывается лгать ему — все правда рушится.       Только Джеймс выглядит заспанным, зевает ему в рот и десяток минут кряду сонно бормочет о том, какую очередную глупость вытворил Стив у него во сне. После он всегда сетует — Брок ему совсем не снится. Оно и понятно, оно вовсе не удивительно, только Броку в чужих снах присутствовать совсем и не хочется. Он знает себя слишком хорошо и знает, какие сны мог бы нести. Пусть лучше там будет Стив. Пусть лучше он оставляет после себя Джеймсу все это умиротворение, сонное веселье и бесконечное бормотание куда-то Броку в плечо.       Бормотание о том, что Джеймсу чрезвычайно жаль — что его, Брока, не было с ними там, в прошлом веке.       От этого все ещё тошнит ровно так же, как и от всего, что делает Стив. Он учится готовить и поганит четыре сковороды, к началу ноября почему-то увеличивая скорость их уничтожения вместо того, чтобы уменьшить ее. Брок просто покупает новые сковороды снова, и снова, и снова. Джеймс молчит, не позволяя себе ни смешков, ни намёков. Даже когда Стив готовит им всем завтрак в самый первый раз сам, ему удается сдержаться и не произнести ни единой мелкой насмешки. Он точно хочет этого, хочет сказать хоть что-нибудь, но Стив выглядит таким неловким и обеспокоенным, ставя перед ними тарелки с омлетом, что Брок только еле заметно качает головой, глядя на Джеймса. И вот ведь, вот оно — он качает головой, запрещая Джеймсу то, что тот и сам стал бы делать вряд ли. Он защищает Стива. Он защищает Стива на глазах у них всех и в том числе Ванды, только этого никто даже не замечает. Завтрак проходит в молчании слишком напряженном со стороны Стива и слишком нервном со стороны Джеймса. Второй выглядит настолько влюблённым засранцем, что Брок почти опускается до благодарности к сносной жизни — омлет сделанный Стивом оказывается на удивление настолько хорошим, что даже не подпитывает его тошноту.       Ее подпитывает сам Стив, уже в конце завтрака негромко, смущённо бормоча:       — Ты улыбаешься, — Броку везет только в том, что в этот момент он ничего не жует и не делает нового глотка кофе. Ему везет только в этом и ни в чем больше, потому что Стив смотрит прямо на него, обращается прямо к нему, а ещё выглядит взволнованным и довольным одновременно. Хороший мальчик, который старается быть лучше для них? Брока тошнит и убивает тем, насколько сам он не соответствует, не дотягивает и является поганым трусом.       И все равно наслаждается. И все равно отвечает Стиву:       — Приятно, когда в этом доме кто-то, помимо меня, вкусно готовит, — и это, конечно же, атака, это очевидная провокация, на которую Джеймс реагирует сразу же, возмущённо вскидывается, а после ещё полдня ходит за ним хвостом и вымучивает все же признать, что он готовит ничуть не хуже чем Брок. Брок этого так и не признает, с утра же, прямо посреди завтрака, провоцирует, но прекрасно видит, как Стив с большой, тихой радостью утыкается собственным взглядом в тарелку. Он чуть смущенно краснеет. Он слышит комплимент и забирает его себе полностью, потому что точно имеет на это право.       Когда эта мысль, мысль о том, что он наслаждается, приходит Броку в голову в самый первый раз, он просто уходит и обещает вернуться через час, но так и не возвращается. Поездка по городу не прочищает мозги, отказ от McDonald’s не помогает собраться. Все рушится, но проблема в том, что попутно все меняется — он привыкает и адаптируется ровно так, как и собирался, ровно так, как и планировал. Тошнота не утихает, но становится максимально привычной. Теперь сквозь нее удается много лучше разглядеть и наслаждение, и собственную трусость, и все упускаемые шансы. Он привыкает именно так, как планировал.       И встречает именно то, чего ожидал, пускай и немного в другом виде — все те шансы, которые он продолжает упускать, он упускает лишь потому что просто хочет остаться между Луной и Солнцем подольше.       — Он нашел…       Это случается в начале второй недели ноября. Не в середине, как ему хотелось бы, и определенно до возвращения Наташи, которая судя по всему следует по стопам Фьюри, забирая у всех окружающих знание о живости собственного пульса. Ее отсутствие по крайней мере не приносит проблем, Джеймс же не переваривает иллюзии — все меняется, но главное остается неизменным, потому что он все ещё ждёт, он ждёт каждый новый день и каждый новый раз, когда Стив уходит в кабинет. И он боится этого так убежденно, как Брок никогда не сможет признаться себе, что начинает бояться тоже. Начинает бояться лишиться этих утренних рассказов о снах, боится лишиться недосоленных, но вовсе не вызывающих тошноты омлетов Стива. Вот в кого его превращает сносная жизнь. Она забирает у него регалии бесстрашия и жесткости, оставляя его голяком и почти без защиты. Омлеты и сны компенсируют? Брок не собирается думать об этом никогда.       Это просто случается. Они забирают Ванду с занятий в пятницу, заезжают в магазин вместе, полчаса стоят у витрины питомника, после возвращаются назад. Брок разбирает пакет с продуктами, Ванда уже сидит за столом вместе с книжкой, которую ей дал Беннер. Эта книжка, про Кристофера Робина и его друзей, ей нравится очень, потому что она почти не выпускает ее из рук последние четыре дня. Она учится читать сама, лишь временами безмолвно появляясь в его сознании голосом и спрашивая о каких-то словах, значение или произношение которых не знает. Брок всегда отвечает мысленно, но не смеется над тем, что она боится выглядеть глупой и спрашивать всякую ерунду вслух. Спрашивает она ее, правда, не только у него. У них у всех, но всегда мысленно. А все это — оно просто случается. Джеймс замирает, посреди движения, которым хотел открыть холодильник, чтобы убрать в него овощи, и шепчет:       — Он нашел…       Брок не предугадывал, но чувствовал, что что-то происходит, ещё до того, как они выехали за Вандой. Тогда Стив тоже сидел над отчетами — они еле заставили его поехать вместе с ними, надавив на то, что Ванда расстроится, если они приедут не втроем. Надавил, конечно, Брок. Джеймс подобным заниматься бы не стал, его манипуляции всегда были более мягкими и ненавязчивыми. Брок же давил, а ещё чувствовал.       Это случится сегодня.       И оно случается. Джеймс так и не открывает холодильник, роняя пакет с помидорами на пол. На втором этаже, прямо в кабинете, раздается резкий, короткий стук. Что-то падает или Стив закрывает ноутбук с хлопком — это не имеет разницы. Брок ставит почти пустой пакет из-под продуктов на пол, распрямляется. Со взглядом гончей, почуявшей, правда, не добычу, а именно угрозу, Джеймс оборачивается к дверному проему, ведущему в прихожую и мелкая прядь волос, которых Брок жаждет, но не имеет больше права коснуться, падает ему на лоб. Это право Брок забирает у себя сам, потому что никогда не клялся и не обещал, что не причинит вреда, и сделал именно это. Джеймс же так и не открывает холодильник, а ещё заполняется ужасом и тот напротив спокойно читающей Ванды, напротив самого Брока, что тверд и непоколебим, выглядит почти абсурдно. Что Стив сделает? Джеймсу ничего, но вот Тони… Брок не говорит, что все будет в порядке, потому что это бессмысленно. У Джеймса сбоит металл руки, он вдыхает глубоко-глубоко. На глубине воздуха нет и Джеймс знает это, но забывается — Брок не позволит ему утонуть.       Следом за стуком с задержкой в секунды открывается дверь кабинета. Она захлопывается громко, то ли взбешенно, то ли испугано и реагировать уже поздно, но Брок реагирует все равно. Его корпус разворачивается, ноги сменяют половицы пола. По лестнице Стив бежит и не стоит даже догадываться, куда его тянет. Отнюдь не к Джеймсу и вряд ли в кухню. Стив все же отлично умеет выбирать сторону, но это сейчас не может быть пригодным ни для кого вовсе. У них тут вообще-то сносная жизнь, а ещё в стенах квартиры нет запрета на слово «война», но его все равно никто не произносит.       Брок просто выходит из кухни и доходит до основания лестницы. Его голова поворачивается, взгляд находит выражение лица Стива — он напряжен, суров и теперь он Капитан. Он Капитан, который будет защищать своего бравого сержанта ценой всего, что у него есть. Это привилегия и она недостижима ни для кого, кроме Джеймса. Тот, правда, тупит и решает, что ее не существует, а ещё точно думает о Тони.       Потому что Стив отлично умеет выбирать сторону.       — Я даже спрашивать не буду, знал ли ты, — на середине лестницы Стив высылает вперёд себя собственную злобу, потому что вот она правда, которую они с Джеймсом ждали все эти месяцы. Потому что Стив будет орать пиздец как сильно, но прежде чем это случится, он пойдет к Тони. Он выберет сторону, он пойдет к Тони… Ответить ему Брок не успевает. Он видит, как Стив сбегает по лестнице вниз, и просто вскидывает ладонь. На удивление она действительно заставляет Стива остановиться, когда ложится ему на грудь. Ещё заставляет разъярённо вдохнуть, чтобы после ударить интонацией: — Не смей. Меня. Останавливать.       Брок смотрит ему в глаза и узнает их слишком хорошо. Глаза Капитана все такие же голубые, но они много темнее глаз Стива. В них плещется потребность защитить, в них искрится бесконечная злоба. Брок их видел не единожды и даже не дважды. Он даже смог подружиться с ними. Однако, сейчас они смотрели на него так же, как тогда, в начале июня, когда Стив врезал ему на парковке Трискелиона — он желал защитить самое дорогое. Он желал вернуть это, обрести, забрать себе так, как не получилось в прошлом веке.       Сейчас Джеймс уже был — и его, и их, и даже Альпины. Они жили вместе и все было по-настоящему, а ещё у них не было запрета на слово «война», но та все равно всегда держалась где-то на шаг позади, за спиной. Остатки ГИДРы или дела Наташи. Вопрос о том, где находится брат Ванды? Брок ещё не начинал, Брок ещё только собирался, но вчера, укладывая Ванду спать, услышал:       — Он был очень похож на Кристофера… Наверное… Я начинаю его забывать… — она была уже сонной и расспрашивать ее было бесполезно. Брок не собирался. Но отказывался от любых иллюзий, потому что они были совершенно бесполезны. Наташа уже могла быть мертва, как и тот, кто, быть может, и правда был похож на Кристофера, а ГИДРА ещё могла вернуться, потому что живучести ей было не занимать. Джеймс отказывался от иллюзий тоже, и поэтому ждал все последние месяцы, когда его призовут к ответу, но все же был слишком по-живому драматичен.       Стив умел выбирать сторону много лучше, чем готовить или быть Капитаном.       И прямо сейчас смотрел так, будто был готов просто вырубить Брока, если бы тот стал заставлять его остаться и никуда не ходить.       — В этой истории не осталось злодеев, Стив, — не убирая ладони с чужой груди, Брок чувствует, как под ней быстро бьется чужое сердце. Это переживание Стива ему понятно и даже не вызывает вопросов, как, впрочем, и то, что Стив отлично умеет выбирать сторону. Джеймс тупит, не замечая собственной привилегии. Быть может, так ему легче живется или, быть может, это просто подпитывает его чувство вины — Брок не собирается разбираться с этим. И остановить Стива не сможет, даже если будет очень пытаться. Но все равно напоминает ему то единственное необходимое прямо сейчас, что Стив теряет в страхе за сохранность своего неразлучника. Напоминает и говорит: — Здесь только пострадавшие.       Стив явно ожидает услышать от него что-то другое. Он вздрагивает крупно, поджимает губы и тут же отводит глаза. Но он слышит и это самое важное, потому что черно-белого мира не существует и потому что был пиздец. И поэтому теперь именно так: Джеймс тащится к Тони, на все извинения в ответ получая лавину агрессии и мелкий, секундный запах сострадания. Последний развеивается быстро, но Брок все равно тасует отчеты, которые разгребает Стив, чтобы срок давности себя исчерпал. Он дает время Тони, дает время Джеймсу, а ещё на самом деле дает время себе. Чтобы просто успеть увидеть, как оно смотрится — они живут вместе и теперь все по-настоящему. Он привыкает. Он адаптируется. Он начинает различать сквозь всю свою тошноту мелкие детали, что вызывают в нем наслаждение. Все рушится все равно, у них иначе не получится, а ещё он забирает у себя право на прикосновение к волосам Джеймса, но то время, что он дает себе, вновь дарит ему суррогат. Совсем как ранней весной, только теперь здесь есть Джеймс. Он подкатывается к нему по утрам, сонно мажет губами по щеке, обнимает руками и рассказывает, что ему снова снился Стив.       А ещё всегда говорит: ему грустно, что Брока не было с ними тогда, в прошлом веке.       Все случается так, как и должно, почти даже без секундной задержки. Стив слышит его и тут же отводит глаза, но Брок чувствует, как он делает вдох. Его слово не успокаивает Стива, потому что нахуй спокойствие, нахуй жалость и нахуй сочувствие. Лучшее, что Брок умеет делать — обращать грусть оружием; сейчас же просто забирает то из рук Стива. После убирает руку и отступает на шаг назад. Пожимает плечами в молчании. И возвращается в кухню.       Стив уходит, так ничего больше и не сказав. Все, что может, за него говорит резкий хлопок дверью.       Брок просто возвращается в кухню. Он вытаскивает из пакета на столешницу яйца, вытаскивает мясо и какие-то новые, карамельные вафли, которые Ванда попросила себе в отделе со сладостями. Вначале он кладет вафли на верхнюю полку, даже позволяет себе привстать на носочки — один хер Джеймс так ничего и не замечает. Он все продолжает, и продолжает, и продолжает смотреть в то место в основании лестницы, где Стива уже нет. В его лице читается растерянное, больное выражение, Стив же не отдает ему ни единого собственного взгляда перед уходом. Стив просто хлопает дверью и сваливает к Тони, потому что отлично умеет выбирать.       Этот навык ему, правда, не поможет вовсе — Брок забирает из его рук оружие, ничуть об этом не жалея.       Ещё Брок не верит ни в иллюзии, ни в то, что неразлучники могут поругаться из-за такой чуши. Он начинает готовить ужин, достает сковороду. У той днище покорежено, но сегодня она ещё сможет служить ему, а завтра, если что, можно будет съездить за новой. Новая сковорода это не проблема, ровно как и Джеймс. Он отвисает за три неполные минуты, достает себе виски и рокс. Налить не получается — живая рука трясётся, металлическая просто висит и отказывается двигаться. Брок бы помог, но банально не успевает: не отрываясь от книжки про ребенка с галлюцинацией, что мир это доброе место, Ванда подхватывает магией бутылку Джеймса и наливает ему виски на два пальца ниже верхнего края.       Брок не говорит о том, что так много виски никто не наливает, а ещё точно знает — они не расскажут об этом Стиву. Потому что вот он, их мир, их сносная жизнь: Брок забирает себе монополию на брань и Стиву приходится смириться с этим так же, как ещё придется смириться с делами Джеймса, но у них все равно будут тайны от него. Мелкие, бытовые, почти не важные, но именно что значимые для всей гордости и всей справедливости этой поганой нации. Ванда просто наливает Джеймсу виски, потому что Брок занят, а у Джеймса трясется единственная функционирующая рука, и в этом нет ничего убийственного, это их реальность, их мир. У Стива он почти такой же, но временами чрезвычайно черно-белый и ультимативный.       Поэтому он умеет выбирать. Но отнюдь не поэтому его выбор является привилегией.       Джеймс выпивает виски залпом, а после закуривает. Ванда уходит почти сразу — Брок замечает, как она мелко морщит свой заячий нос от запаха сигаретного дыма. Оно и правильно. Все ее вещи пахнут теми духами с белой лилией, которые она просит Мэй купить ей. Брок не участвует. Брок узнает об этом постфактум. И, впрочем, ему нравится это, потому что он чрезвычайно плох в подборе ароматов, а ещё потому что Ванде это необходимо. Мэй, Келли, Лили — их общество, их присутствие, их мир, который все же, как бы ему ни хотелось иного, отличается от его собственного по факту рождения.       Следующий час Брок просто готовит. Ещё вначале закрывает обе двери в кухню, но не во имя конфиденциальности, а просто чтобы квартира не провоняла табаком. Они с Джеймсом не разговаривают. Тот курит, после пытается налить себе ещё виски. Ему это не поможет, тут лучше пробежка или драка, но Джеймс никуда не уходит и не пытается ему врезать. Во второй раз Брок наливает ему виски сам, а после закрывает бутылку и убирает ее в кухонный шкаф. Джеймс смотрит на него, почти требуя любого слова, какого угодно, хоть какого-нибудь, но Брок отмалчивается по банально причине — ему нечего сказать.       И делать им обоим больше нечего тоже. Все, что остается, так это ждать возвращения Стива и готовить ужин. Во втором Джеймс не участвует, с первым справляется так себе. И молчит, конечно же, по лучшей, канареечной традиции. Брок не запрещает, но Ванду ужинать так и не зовёт. Потому что Джеймс скуривает одну его пачку, вытаскивает из заначки в шкафу вторую. Брок относит Ванде ужин в комнату, помогает ей прочесть четыре слова и переводит ещё три. Потом возвращается, но его отсутствие вряд ли оказывается замечено.       Джеймс выглядит побитым, блохастым щенком. Поэтому, наверное, Альпина даже не пытается подойти к нему, когда проскальзывает в кухню следом за Броком. Она пьет свою воду, недовольно косится на пустую миску без корма, но есть не просит. Усаживается напротив Джеймса на полу и просто смотрит на него. Смотрит и очень многозначительно молчит.       Стив возвращается к полуночи. К этому моменту Брок успевает усадить Джеймса за стол одним приказом и заставить есть другим. Он успевает насыпать Альпине корма, посидеть с Вандой в ванной, пока она чистит зубы, — потому что теперь он сидит с Вандой по вечерам в ванной, пока она чистит зубы, чтобы ей не было скучно одной, — а еще успевает уложить Ванду спать. Он не торопится и не нервничает. Все, что могло, уже случилось. Все, что случиться могло, они бы точно увидели по новостям. Что-то вроде драки Капитана Америка и Железного человека? Такой глупости он не придумал бы, даже будучи пьяным вдрызг или будучи мертвым. Стив, конечно, умел выбирать, но еще не был ни кретином, ни идиотом.       И, конечно же, очень уважал Тони.       Он возвращается к полуночи — теперь Джеймс сидит за столом сбоку от Брока и молча крутит в пальцах вторую пустую сигаретную пачку. Третью Брок ему не отдает, потому что нужно иметь совесть, как минимум, а еще нужно иметь уважение. Ни того, ни другого у Джеймса в моменте не находится, но на все условия он соглашается мирно и тихо. Не потому что боится, но потому что на самом деле ему плевать — он точно знает, что с его метаболизмом ни алкоголь, ни сигареты ему не помогут. Брок делает ему чай, попутно думая о том, что, если бы у них было молоко, он мог бы сделать смесь. Но молока у них нет, а в магазин идти отнюдь не самый хороший вариант — если Джеймс находится здесь сейчас, это не значит, что он будет здесь же, когда Брок вернётся из магазина.       Не то чтобы, впрочем, Брок мог бы остановить его, если бы Джеймс захотел уйти.       И не то чтобы может призвать Стива вернуться — тот делает это сам. Без пяти минут до нового дня открывается входная дверь, после закрываются все замки. Стив стягивает обувь и Брок не помнит, когда он успел надеть ее, но не слышит шороха куртки. Куртку Стив не брал и этот факт точно пах началом февраля, пускай и почти не мозолил глаза. Стоит входной двери открыться, как Джеймс сразу же поворачивает голову. Ведущая в кухню дверь закрыта и ему ничего не увидеть, но он все ещё реагирует подобно гончей. Стив делает им всем большое одолжение, когда заходит в кухню сам. Дверь, конечно же, закрывает, потому что теперь курит Брок. Сидит на подоконнике, нагретом задницей Джеймса, и курит, и думает почему-то только о том, изменится ли интонация Стива, когда он закончит орать на Джеймса и начнёт орать на него самого.       В иллюзии Брок не верит. В существовании привилегий не сомневается.       — Почему ты не рассказал мне? — Стив начинает говорить стоит ему только закрыть дверь. Его лицо выглядит уставшей, печальной маской человека, который никогда будто бы не был в отпуске вовсе. Но новостная строка, которую Брок проверял в браузере последний раз десять минут назад, молчит, а значит с этим можно работать. Главное дождаться, пока голос станет криком, а после выдержать, когда этот крик обрушится уже на него. Обыденная, простая задача из говна и палок.       Что он, голый и беззащитный, будет делать, когда начнётся пулеметная очередь? Минимизирует риски. Минимизирует риски и выдерет из чужих рук сопутствующий ущерб.       — Стив, я не… Я… — Джеймс поднимается на ноги сразу же, чуть не роняет стул и даже успевает схватить его за спинку, а после поставить ровно. Это правда совершенно не помогает. Стив смотрит на него с какой-то невыносимой печалью, качает головой, тут же прикрывая глаза. Брок просто наблюдает, еле подавляя желание спросить, не принёс ли кто-то из них попкорна. Все его волнение предлагает самый лучший вариант из возможных: идти в атаку и разбираться по факту.       Драться ему здесь, правда, все ещё не с кем. Стив, к тому же, уже говорит:       — Тони сказал мне, что ты… Ты приходил ещё в июле. Ты приходил к нему, но я… Почему ты не сказал мне, Бакс? — сделав шаг вперёд, Стив подступает ближе к столу. Его глаза только открываются, следом за звучащими словами, и поэтому он не замечает, как у Джеймса вздрагивает правая нога. Но Брок видит. И то, как он хочет отступить, и то, как стискивает пальцы живой руки на спинке стула. Если та треснет, то нужно будет завтра заехать за новым. Ещё нужно будет купить сковороду. И можно было бы, конечно, запастись попкорном, на какой-нибудь будущий случай, но, впрочем, эту мысль Брок отметает сразу же, как она появляется. Стив вскидывает руки и говорит, уже повышая голос, будто это поможет кому-то лучше слышать его: — Мне плевать на это, Бакс! И на это, и на… — «ГИДРу» он договорить так и не успевает. Брок быстрым движением локтя сбивает крепление окна и то закрывается с резким грохотом, обеспечивая конфиденциальность всей ругани. Стив с Джеймсом оборачиваются на него оба мгновенно, но в ответ получают только легкое движением плечами. Объяснять не приходится. Только Джеймс еле заметно приоткрывает рот, но так ничего самому Броку и не говорит. Стив продолжает чуть спокойнее: — Я люблю тебя, Бакс. Я знаю, что твое прошлое тяжело для тебя, но если ты будешь молчать… Я не смогу помочь тебе, слышишь? Я не смогу сделать что-либо…       — Это было небезопасно, — Джеймс прикрывает глаза и сглатывает, перебивая Стива на середине фразы. Зря, конечно, недослушивает, потому что Стив уже точно собирается сказать и про безопасность, и про то, как хорошо умеет выбирать. Где-то там в собственной башне остается Тони и Брок к собственному удовольствию и по поведению Стива чувствует, что он в порядке. Простая миссия с простыми вводными проходит чисто и гладко. Три с половиной месяца, зашли, вышли и… Джеймс сглатывает и все же оборачивается назад к своему неразлучнику, а после говорит твёрдое: — Я не сказал, потому что это было небезопасно.       — Я бы никогда не перестал любить тебя из-за этого, Бакс! Это был приказ! Ты бы не смог… Ты бы не смог поступить как-то иначе, слышишь?! О чем вообще ты говоришь?! — Стив просто взрывается. Отнюдь не так, как может взорваться Звезда, но громко и внушительно. Он всплескивает руками, повышает голос до крика и все же не злится совершенно. Он выглядит больше взволнованным, обеспокоенным и очень пытается донести до Джеймса одну-единственную непреложную истину. Брок думает о том, что ему все же не хватает попкорна, а ещё о том, что все же не зря он вытащил банку для бычков на подоконник, когда сел курить. Теперь ему не нужно было подниматься и рыскать по кухне в поисках другой пепельницы. Он мог просто сидеть и даже мог, пожалуй, развлекаться. Стив выглядел чрезвычайно забавно, крича на Джеймса о том, как сильно любит его. — Я просто хочу, чтобы ты был в порядке! Я беспокоюсь за тебя, понятно?! Тони мог навредить тебе, такие вещи, их нельзя просто брать и делать! А если бы вы подрались?! Ты убил его родителей, черт побери, он мог просто убить тебя!       Брок сжимает губы, сдерживая быстрый, грубоватые смешок, но, впрочем, несогласия со Стивом почти не чувствует. Происходящее оборачивается отнюдь не тем конфликтом, которого ждал он сам, и больше походит на какую-то ярмарочную забаву, потому что Стив не злится. Он ругается на Джеймса, как на непослушного щенка, который выбежал на дорогу следом за мячом. Машин не было и никого не убило, но ведь могло!       Джеймс, к сожалению, вовсе его не слышит, и это оказывается необычно забавно тоже, когда он кричит в ответ:       — Это было небезопасно для тебя, идиот! Я знаю, что Тони дорог тебе и последнее, чего я хотел, так это чтобы ты поругался с ним из-за меня! — пока Джеймс кричит, Броку приходится буквально сжать собственную верхнюю губу зубами, чтобы не заржать в голос. То, как они оба легко и просто огибают сам факт совершённого Джеймсом убийства, вместо этого выясняя собственные отношения, оказывается, пожалуй, самым смешным, что он видел за последние месяцы. И они, конечно же, не слышат друг друга напрочь. Стив возмущённо приоткрывает рот, потому что Джеймс называет его идиотом, и вновь принимается жестикулировать, но его неразлучник не дает ему вставить и единого слова. Он просто продолжает кричать: — Это наше с ним дело, да, я убил его родителей, и поэтому я пошел к нему сам, Стив! Я должен был извиниться перед перед ним. Не как друг Капитана Америка, а как сержант Бьюкенен Барнс!       — Я не говорю, что ты обязан был взять меня с собой! Я говорю о том, что ты поставил себя под угрозу, Баки! — одернув руки вниз, Стив почти умоляя кричит вновь, но добивается только того, что Джеймс дергает головой. Он отказывается слышать, возводя все происходящее до уровня цирка, когда кричит в ответ:       — По-твоему я должен был поставить под угрозу вашу дружбу, Стив?! Даже не пытайся врать мне, что ты не уважаешь и не любишь Тони! Я бы никогда так с тобой не поступил! — где-то на этом моменте Брок просто закрывает глаза и делает медленный-медленный вдох. Его собственное, хохочущее сердце бьется где-то в глотке, но все же позволяет увидеть — не слыша большей части чужих слов, Джеймс все же забирает себе самое важное. Он нужен здесь. Он нужен и Стив любит его всего так же сильно, как любит его руки, пусть те и в крови. Именно поэтому они ругаются именно так, но, впрочем, не ругаются вовсе. Перекрикиваются, как самые настоящие, сраные неразлучники, и только.       Пиздеца не случается. А после Стив говорит:       — Брок! Ну хоть ты скажи ему! — его слова заставляют Брока открыть глаза и изнутри дергает слишком объемным смешком, чтобы он ещё мог удержаться: Джеймс со Стивом смотрят на него уже оба и оба же требуют, чтобы он выбрал сторону. Делать этого Брок, конечно же, не собирается. У него вообще-то пиздец какие проблемы с выборами постоянно: вместо жизни существование, вместо личного — война. Удивительно ещё, как они вообще решают обратиться с подобным вопросом к нему — похоже, попкорна и правда не хватает слишком уж сильно. Легкой ладонью он машет в их сторону, будто предлагая ругаться дальше, а сам не скрываясь смеется и опускает взгляд к пепельнице, оставляя Стиву все его возмущение.       — Какого черта ты ржешь, Рамлоу?! — отказ выбрать сторону Джеймсу по вкусу не приходится. Он призывает его к ответу ничуть не с меньшим возмущением, чем все то, что написано на лице Стива, пока Брок слишком поздно понимает: стоило бы заснять это на камеру. Чтобы никогда не забыть и временами находить вряд ли лишний повод для краткосрочного, живого веселья.       — Да потому что вы ругаетесь, как престарелая женатая парочка, принцесса. Он тебе говорит, что боялся, что ты пострадаешь, ты ему говоришь то же самое, но вы настолько старые, что уже нихера не слышите. Я подарю вам на новый год слуховые аппараты, вот что я могу вам сказать, — отщелкнув бычок в банку, он вздыхает и поднимает глаза к обоим неразлучникам. Возмущение теряется где-то среди искрящегося удивления. Они переглядываются, Стив выдыхает первым и мелко, облегченно смеется. Ни конфликта, ни настоящей ругани, ни жертв — вот как это случается. Брок откидывается спиной на закрытое окно, подбирает под себя ногу, сидя на подоконнике, пока Джеймс делает медленный шаг в сторону Стива и негромко перед ним извиняется. За то, что напугал, и за то, что утаил все это. Стив, конечно же, обнимает его, потому что это Стив, а после говорит спасибо. За то, что Джеймс заботится о нем и его друзьях.       Где-то здесь все веселье заканчивается, приторная сладость растекается у основания глотки Брока, но он смотрит все равно. И видит сквозь всю тошноту и мелкие мурашки отвращения, бегущие по его плечам, то самое наслаждение. Просто потому что они здесь и они улыбаются.       Просто потому что они нужны ему. Просто потому что они у него есть.       Лишь пока он их не лишился, конечно. ^^^       — И долго это будет длиться? — скучающим движением Брок склоняет голову к плечу и ничуть не раздраженно покачивает нагим коленом. Бросает ленивый, быстрый взгляд в сторону Джеймса. Тот выбирает себе место, вероятно, ещё в момент, когда речь только заходит об уплате всех тех долгов, которых не существует, но, впрочем, с точностью Брок не может ни сказать, ни подумать. Не заметить, правда, тоже не получается: Джеймс приносит из кухни в гостиную стул для себя, ставит его ровно сбоку, чтобы видеть их обоих, а после седлает его развязным движением. Он явно ожидает какого-то интригующего представления. И не то чтобы Брок существует ради того, чтобы его ожидания оправдывать, но на самом деле все начинается ещё два дня назад со Стива. Сейчас же Брок лишь говорит: — Я просто беспокоюсь, как бы ты ни отсидел свою задницу, Стив.       Стив сидит на низкой табуретке без спроса взятой из комнаты Ванды прямо напротив дивана, на котором уложил его самого. Ровно на бок, один локоть в качестве опоры, одну ногу согнуть. Голову держать ровно, но без напряжения, вторую руку развязно уложить на боку. Обязательно — не двигаться. Чтобы творец мог творить, но на самом деле чтобы эта нелепая, в лучших традиция какой-то там Греции простыня, прикрывающая его член и часть бедра, не думала сползать.       Потому что теперь это их мир и их сносная жизнь — в качестве оплаты за все сокрытый тайны Стив выписывает им долговую. Почему-то она достаётся именно Броку в руки, пока Джеймс нарочно делает большие, очень сильно умоляющие простить его глаза. Ему, конечно же, все сходит с рук, потому что у него привилегии.       Брока — просто укладывают на диван.       — Не переживай, если мне будет неудобно, я пересяду, — Стив прокручивает в пальцах заточенный простой карандаш, с легким недовольством всматривается в его лицо и торс. Это длится уже тридцать восемь минут — потому что напротив Брока висят часы, прибитые на стену Джеймсом, потому что он следит за временем, а ещё потому что ему до отвратительного скучно. Стив выдает им долговую, но расплачивается Брок. У Джеймса не то чтобы нет средств, у него просто привилегии и… Недовольно сморщившись, Стив указывает карандашом на его голову и заставляет поднять ее назад так, как сам же ее ставил. После говорит: — И, будь добр, не двигайся.       Интонация не приказная, выражение лица — много мягче чем было позапрошлым вечером, когда он вернулся от Тони. Конфликта тогда так и не случилось, даже после того, как все бесконечные признания в любви были высказаны криком и шепотом, даже после того, как Стив сел за стол и не попросил, но потребовал рассказать ему все. От начала и до конца. Брок предупредил, что ему может не понравиться все это, — ровно от начала и до конца, — но слушать его никто не стал. Ни его, ни тяжелый, медленный вздох Джеймса.       Ещё даже до того, как они перешли к весне и приказу Пирса о зачистке Брока, Джеймс знал, что рассказать это придется так же, как и все остальное. Джеймс знал, что Стиву это не понравится чуть больше всего остального.       Стиву не понравилось и правда, но досталось — уже по привычке, похоже, — именно Броку. И густое, слишком плотное молчание, и трудный взгляд. Им пришлось пересказывать ему историю собственных отношений чуть ли не половину ночи, но это среди общей суеты повествования было чрезвычайной ерундой. И это, и пробирающийся к нему в квартиру Солдат, и сучащийся Солдат и даже пытки над Солдатом с последующей зачисткой всего обслуживающего персонала. Что-то из этого Стив уже знал, что-то из этого он уже переварил, ещё вычитывая отчеты. Но приказ о зачистке… в сгустившемся молчании кухни Стив смотрел ему в глаза слишком долго, а после спросил:       — Ты хотел умереть или точно знал, что это проверка? — и Брока ударило, но отнюдь не так, как могло бы ударить ответом на подобный вопрос где-нибудь по весне. Брока ударило, но отнюдь не так, как убило бы — если бы интонация крика Стива посмела измениться, метнувшись от Джеймса к нему. Этого так и не случилось, Брок же не собирался обдумывать, но думал все равно — он ждал сопутствующего ущерба. Он ждал, что Стив стребует с него и за молчание, и за давнее знание о смерти родителей Тони, и за все не сильно хорошее. Он ждал, что Стивом его снова убьет, только в этот раз чуть более по-настоящему, чем раньше. Он ждал — но так и не дождался. А ещё точно заметил бы, если бы к нему внимания было меньше. Если бы среди всей этой суеты на троих для него было бы меньше места, меньше воздуха, меньше пищи. Оглядываться на эту мысль было не просто опасно, скорее смертоубийственно: пусть он ждал, только в собственном ожидании, уже мыслил так, будто у него и правда было место. Как рисовала Ванда, не так ли? Как говорил Стив, беспокоящийся, понравился ли Броку их секс? Как говорил Джеймс, взволнованный тем, что он подготовился так, будто ждал жестокости и насилия? Брок не собирался думать, но думал, и думал, и думал, ширясь собственной мыслью во всем отсутствии крика Стива. Тот явно не собирался оправдывать его ожидания. Брок не собирался даже себе самому признаваться, что ждал — хватит с него и того наслаждения, с которым он уже согласился.       Стив же в моменте просто задал вопрос, только вся его простота умерла много раньше, чем могла бы родиться. И теперь уже ждал он — ответа. Быть может, рассуждений или подробных объяснений того, как именно и в каком порядке были выстроены фигуры на внутренней шахматной доске Брока. Он просто задал вопрос, и как только это случилось, этот вопрос тут же зажегся в глазах у повернувшегося в его сторону Джеймса. Ничего подобного тот никогда не спрашивал. Вся та ситуация, чрезвычайная и экстренная, была для них всегда прозрачной, как казалось самому Броку. Они бились на одной стороне против ГИДРы, вместе с этим находясь прямо в ее кишках, и они делали то, что должны были. Поэтому Джеймс не был удивлен, но все же обернулся к нему, когда Стив задал вопрос.       Брок просто сказал:       — Да, — и его сердце не вздрогнуло. Стив прикрыл глаза, сжал руки в кулаки, но больше ничего спрашивать не стал. Джеймс отвернулся. А Брок не солгал почти вовсе: он догадывался, что это было проверкой, он собирался подохнуть. И он же стал тем, кто просто продолжил рассказ в глухой, плотной тишине той ночи.       Стив хотел знать и теперь уже знал, а ещё выдал им долговую: даже не ради превентивной меры. Он не потребовал с них обещания больше не лгать и ничего от него не скрывать. Он не стал даже спрашивать, все ли это или есть что-то ещё. Последнее, правда, было чрезвычайно случайностью — если бы Броку пришлось отвечать на подобный вопрос, у него точно была бы большая сраная куча проблем. Но вопроса не было и отвечать не пришлось. Все его, запертое внутри, но так и звучащее в едином тембре, — был пиздец, был пиздец, был пиздец, — осталось на своем месте. Зато теперь Стив знал. И с этим знанием, знанием о том, как выглядел их с Солдатом год отношений сомнительной романтики и хромающего качества, Стиву было явно спокойнее.       Но Броку все равно хотелось чуть раздраженно спросить: какого черта по сраной долговой, выписанной в виде неофициального наказания за секреты, должен расплачиваться именно он.       — Как дела с питомником, Джеймс? — вернув голову в стоячее положение под грозным взглядом Стива, Брок открывает собственный рот, стоит ему только отвести глаза. Открывает рот, переводит взгляд к Джеймсу. Тот смеется одними глазами все тридцать девять минут и он точно самый последний сученыш из существующих. Потому что занимает крайне удобное место, чтобы наблюдать за происходящим, потому что точно знает, что ничего хорошего из этого не получится. Стив застилает диван белой простыней, укладывает поверх нее Брока, а после застилает простыней и его. Не полностью, конечно, только член и то с чрезвычайной, почти педантичной аккуратностью — на каждое прикосновение к его руке или ноге он тратит разве что три секунды, когда укладывает его. Не то чтобы Брок считает. Он просто начинает скучать ещё в момент, когда ему предлагают раздеться не ради секса, а ради уплаты долга. Стив хочет порисовать с натуры, Джеймс просто имеет привилегии. Нет, он, конечно же, обещает, что займёт место на диване сразу же после Брока, только Брок не верит ему нахуй. Не в этот раз уж точно.       И все равно укладывается. И все равно считает каждую из трех секунд, что Стив выделяет на любое прикосновение. И все равно замечает, как настойчиво Стив старается не смотреть ему в глаза, пока не отходит от дивана на достаточное расстояние.       Эта власть выглядит вкусно и дразнит какое-то глубинное нутро давно хранимым желанием провести обязательный, необходимый эксперимент, а ещё заставляет Брока ухмыляться. Потому что Стив определенно чрезвычайно хороший и порядочный мальчик — он просто хочет порисовать с натуры, забывая нахуй с кем имеет дело. Брок выдерживает тридцать восемь минут, но не то чтобы сильно старается. Каждые десять ему предлагают приподнять подбородок и перестать качать согнутым коленом, каждые пять Стив говорит, что уже почти закончил, но, конечно же, лжет. По крайней мере рисует, не просто пялится, пускай Брок и не сильно-то против чего-то подобного. Он снова в форме благодаря тренировкам со СТРАЙКом и обоими неразлучниками, он хорош, он силён. Конечно, до суперсолдата не дотягивает и почти не соответствует, а все же собственная власть становится где-то поперек его груди, широко расставляя ноги, пока Стиву точно становится поперек горла.       Он боится ее или просто хочет? Абсурдно, но ведь Капитан Америка ничего не боится.       — Брок, — стоит ему только выслать Джеймсу собственный вопрос через пространство гостиной, как Стив одергивает его тут же. Поднимает к нему суровый, внимательный взгляд. Быть Капитаном он не пытается. Сейчас он лишь Стив, который очень хочет порисовать с натуры и просто находит повод, за которым оказывается очень просто спрятаться — он выписывает им с Джеймсом долговую.       Отдувается, правда, почему-то пока что лишь Брок.       — Я не двигаюсь. Мои губы двигаются, но я — нет, — пожав плечом, Брок говорит языком фактов и переводит к Стиву собственный взгляд. Тот только недовольно качает головой, вновь прокручивает карандаш в пальцах. Аргумент принимается с задержкой в пару секунд, позволяя творцу продолжить работу, а ему вновь глянуть на Джеймса. Тот как раз делает вдох, будто эта попытка успокоить собственное веселье ему как-то поможет. Когда Брок встанет с дивана, Джеймс его место, конечно же, не займёт. Найдет предлог, вымолит у Стива прощение или просто случайно ему отсосет — за этим перечнем возможных чужих действий точно прячется ещё пара десятков подобных и Брок даже не занимает себя попыткой предугадать единственное верное. Джеймс же поводит плечами, немного отклоняется назад, держась ладонями за спинку стула. Говорит преувеличенно задумчиво:       — Я все ещё думаю, какое из тех трех последних помещений, которые мы смотрели, выбрать. Ни одно, правда, мне не понравилось, а больше других нет, как я понял, — на собственном стуле он выглядит так, будто ему много больше питомника подойдет настоящая конюшня. Кажется, ещё пара секунд и просто начнёт скакать на стуле по гостиной, но, впрочем, это развлечение будет отнюдь не настолько увлекательным как-то, что есть уже. Потому что Стив выглядит очень сосредоточенным и недовольным, потому что сам Брок мучается уже сколько? Сорок минут, если верить часам.       Часам он, конечно, верит, но Джеймсу вовсе нет, а ещё где-то внутри власть расставляет ноги пошире, стоит Стиву уложить его на диван. План формируется медленно и лениво, немного безответственно, будто тоже желает насладиться тем, каким забавным он выглядит, с раздражением умирая от скуки. Она, конечно, является чем-то новым. Такое его убить ещё не пыталось. Была ГИДРА, были суперсолдаты, был даже ЩИТ, но чтобы скука… Качнув коленом вновь, Брок вздыхает и почёсывает живот ленивым движением пальцев. Это движение, конечно же, привлекает внимание Стива, который пытается вывести одну определенную линию уже в седьмой раз, но вновь и вновь стирает ее. Либо он устает, либо не может сосредоточиться, либо Брок просто выдумывает и обманывается. Жаль, он никогда не обманывается, если вопрос касается Стива или Джеймса. И выдумывать что-либо чрезвычайно сторонится.       — Можно выбрать любой магазин и просто выселить их, а потом заплатить, чтобы по тихой переписали документы на помещение и сделали его подходящим, — под влиянием неожиданно грозного взгляда, он кладет руку на бок так, как она лежала, и даже удерживается, чтобы не повернуть голову к Джеймсу. Идея с питомником прогорает ещё даже не получив собственное начало, потому что ни одно из существующих помещений Джеймсу не нравится. Где-то слишком шумно, где-то душно, где-то просто воняет. Половину из тех недостатков, которые он перечисляет, пока они обсуждают осмотренные помещения, Брок не замечает вовсе. Четырежды очень хочет пошутить, что Джеймс мимикрирует под собаку, но почему-то так и не шутит.       Все упирается в то, насколько для него важен вопрос с питомником, а ещё в то, что Брок наслаждается. И даже не пытается это ощущение из себя ни выкурить, ни выблевать, прекрасно чувствуя, что это уже никого не спасет.       — Брок. Не двигайся, пожалуйста, — Стив одергивает его вновь, потому что его голова сама поворачивается на миллиметры в сторону бесшумно смеющегося Джеймса. Миллиметры, мать их! Стив все равно замечает и одергивает. Откладывает ластик на край планшета, на котором лежит лист с наброском, после крутит меж пальцев простой карандаш. Он нервничает или просто устал? Брок смотрит на него, прекрасно понимая, что ни единый из вариантов не является верным. Потому что он сам ненавидит позировать, потому что он в отличной форме, а ещё потому что Джеймс обещает и чуть ли не клянётся, что займёт его место сразу же, как Стив закончит с Броком. Джеймс обещает, но, конечно же, лжет. Брок ему просто не верит. Стив — просто говорит: — Уже не говоря о том, что твое предложение незаконно.       Хорошие, порядочные мальчики не матерятся и знают конституцию наизусть. Они выбирают себе небольшую табуретку, потому что так удобнее, как говорят они сами, а ещё садятся на нее, укладывая руки на колени. У них ровная, прямая спина, уверенный, но послушный взгляд и рука совсем не дрожит. Только крутит, и крутит, и крутит карандаш в пальцах каждые полторы минуты. Укладывая свою будущую музу на диван, они тратят на каждое прикосновение по три секунды, потому что много знают о чужих границах.       Жаль только собственные берегут слишком слабо.       — Будто бы это когда-то мне мешало… — чуть угрожающе оскалившись Стиву в ответ, Брок вновь покачивает коленом, а после и вовсе приподнимает его и поводит стопой в воздухе. Стив выдает ему чёткое указание не двигаться, потому что он хочет порисовать с натуры, но отнюдь не потому что простынь вообще вряд ли за что-то держится. Ей Брок верит. И совершенно не удивляется, чувствуя, как она оголяет низ живота, стоит ему приподнят затекшую ногу, чтобы размять лодыжку. Стиву это, правда, совершенно не нравится.       — Брок! — вскинув кончик карандаша, Стив указывает на него в очередной раз, одергивает его вновь, но он тут не Капитан и почти даже не гордость. Брок жмёт плечом, не собираясь извиняться. Он продержался уже сорок три минуты и даже если не заслужил благодарности, совершенно не собирался держаться так же хорошо и дальше. Каким бы хорошим мальчиком Стив ни был, Броку было уже и так слишком скучно.       — Нога затекла, ваше высочество. Сделайте скидку на возраст, не всем тут по двадцать семь, — опустив ногу назад, он ровняет ее так, как поставил Стив, ровняет голову так, как поставил Стив, а ещё не ровняет простынь так, как укладывал Стив. Та щекочет собственным краем низ его живота, привлекая внимание Джеймса. Это даже не удивляет — Джеймс любит наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях и именно поэтому занимает самое удобное место с самым лучшим обзором. Брок не произносит вслух лжи, что ничего не планирует. Брок выдерживает уже сорок три минуты. Стив же говорит:       — Прикройся, пожалуйста, — и точно имеет в виду простынь, только в ее сторону не смотрит вовсе. То, как хорошо он держится, чтобы не выглядеть смущенным, почти вызывает в Броке желание насмешливо поаплодировать ему. Возможности такой у него, конечно, нет и вряд ли она появится, но желание это появляется так же, как и другое — взять рубильник, включающий чужое пуританство, на излом. Не вырывать его к херам и не отключать от сети, потому что в этом есть собственный вкус. В том, как Стив умеет смущённо отводить глаза, в том, как любит до дрожи всю эту власть. Сейчас просит его прикрыться, потому что знает, что его оборона хорошего мальчика не выдержит никакого напора.       На исходе сорок четвертой минуты и посреди гостиной, затянутой запахом обещания хорошего секса — точно нет.       — Я укрыт, — теперь уже Брок не двигается, потому что это провокация, потому что они все знают, что это провокация. Джеймс отворачивается и мелко, быстро прочищает горло, Стив просто подбирается. Сам ведь выписывает долговую и на что только рассчитывает? Он хочет порисовать с натуры и ему Брок верит. Стив любит рисовать, Стив любит скучнейшие книги о бесполезном искусстве, Стив просто любит все это. Брок же теряет хватку, но возвращается в свою лучшую форму. Тренировки со СТРАЙКом и неразлучниками помогают ничуть не хуже регулярного секса, и поэтому теперь он удостаивается чести — Стив выписывает долговую им обоим, им с Джеймсом, но в руки ее выдает именно Броку.       Попахивает какой-то странной, интригующей привилегией, быть может, только Брок не принюхивается. Ещё — не двигается и смотрит Стиву прямо в глаза. Он не делает этого нарочно и все равно видит, как у Стива вздрагивает что-то на глубине зрачка. Он открывается, позабывшись, что подобное может быть смертельно. Он открывается, качает головой и просто говорит:       — Не важно… — Стив опускает глаза назад, вновь прокручивает в пальцах карандаш, прежде чем тронуть грифелем лист бумаги. Все начинается с него, конечно, но, впрочем, именно с его неразлучника. Потому что на его высказывание о любых противозаконных действиях Джеймс так и не отвечает. С минуту молча рассматривает гостиную, отводит глаза так далеко, как только может, чтобы не дразнить себя самого слишком провокационным видом. Такая мелочь, как прикрытый член, почему-то дразнит его неожиданно сильно — вот о чем Брок думает, а после, с секундой задержкой, Джеймс делает вдох.       И Стив мелко, еле заметно вздрагивает, потому что знает — чужой вдох обличает его меньше чем за миг.       Брок сдерживает усмешку, потому что это профиль его работы, а ещё потому что изнутри дергает властью. По банальной привычке он не изменяет себе и здесь: любая предполагаемая власть оказывается желанна его рукам в любом собственном проявлении. Стив, конечно, держится хорошо. Он порядочный мальчик, у него ровная спина и удобная табуретка, а ещё он вызванивает по утру Кейли и немного смятенно просит ее забрать Ванду сегодня после танцев к ним с ночевкой. Стив говорит негромко, запирается в ванной, а ещё лжет, что они вроде как запланировали свидание.       Ничего подобного они, конечно, не планировали. А Брок не собирался подслушивать, его даже не было рядом с ванной в тот момент — он готовил завтрак в кухне, как раз собирался перевернуть очередной блин на поверхности новой сковороды. Мельтешащий под руками Джеймс просто неожиданно замер, а после потянулся к нему и еле слышно спросил на ухо, о каком таком свидании говорит Стив, прося Кейли забрать Ванду к ним с ночевкой. Ни в тот миг, ни позже Брок ему, конечно же, не отвечает. Пожимает плечами, сам думает про долговую, а ещё про перспективы.       Стив планирует все это заранее и сам?       Определенно нет, но он пахнет той властью, которую Брок может забрать себе с легкостью и забрать очень хочет. Он сидит ровно, ровно ставит ноги рядышком, ровно укладывает на них планшет с будущим рисунком с натуры, а ещё не смотрит ему в глаза. Три секунды на касание? Брок не верит ему так же, как и Джеймсу. Стоит тому вдохнуть, как возбуждение жалит где-то у копчика. Брок не мешает: ни себе, ни Стиву. Он все же продержался уже сорок семь минут, он определенно заслуживал что-то интересное, сумасбродное и ничуть не скучное. Конечно, не секс, это было бы слишком тривиально и просто.       Но власть… Власть ему заслуживать было не нужно. Власть он много больше любил забирать.       — Брок, — в очередной раз Стив глаза к нему не поднимает, но все же реагирует и этим сдает себя тоже. Потому что видит, что происходит, потому что он очень и очень хороший мальчик, а такие, как известно, не матерятся и всегда сидят с ровной спиной. Ещё — не смотрят на чужие стоящие члены. Но могут рисовать их, не так ли? Брок не знает. Он мог бы спросить об этом, но отмалчивается, чувствуя, как эрекция крепнет и край простыни щекочет наливающуюся, чувствительную головку. Джеймс, который выбрал для себя лучшее место с лучшим обзором, на него больше не смотрит. Зря, конечно.       — Ты очень сексуально сосредоточен. Это просто физиологическая реакция, — Брок пожимает плечами, уже обоими, и даже не собирается оправдываться. У него в партнерах два суперсолдата и было бы странно, если бы, лёжа посреди гостиной голышом перед ними, он не решил бы случайно возбудиться. На исходе сорок девятой минуты — тем более. Весь долг уже был оплачен, Стив с легкостью мог попытать счастья вновь в каком-нибудь обозримом будущем. Сейчас же Броку было уже слишком скучно: и останавливать себя, и пытаться вспомнить какие-то мерзости, чтобы лишиться возможности на любые эксперименты. К тому же Стив действительно был чрезвычайно сексуален, держа в одной руке простой карандаш, а в другой все свое пуританство. Брок собирался взять его на излом совсем скоро, минуты через две, но не собирался больше засекать времени. Потянув руку в сторону простыни, предложил почти не насмешливо: — Могу прикрыться. Так подойдет?       Так, конечно же, не подходит. Он натягивает простынь до подбородка, вызывая у Джеймса быстрый смешок, который тому не удается сдержать. Удивительно, как он ещё сидит на собственном стуле и не решает поучаствовать. Быть может, не желает встревать посреди карандаша Стива, быть может, просто ждёт… Он все же выбирает себе чрезвычайно удобное место — прямо в первом ряду Колизея их гостиной, где сегодня никто никого так и не убьет. Брок просто проведет эксперимент, развеет собственную скуку и возьмет чужое пуританство не излом. Стоило бы спросить у Стива не противозаконно ли и это тоже, но просто не хотелось в очередной раз лгать.       На закон ему было охуеть как сильно плевать.       — Ляг, пожалуйста, как я тебя положил, — Стив вздыхает с легким, слишком очевидно напускным раздражением, но больше не указывает на него кончиком карандаша. Его пальцы сжимают тот крепко, почти-почти собираясь сломать прямо сейчас, и все же оставляют в живых. Это милосердно и достойно гордости пропащей нации, Брок понимает это, но соглашаться отказывается: кивнув Стиву в ответ, он убирает простынь назад и просто скидывает ее себе на бедро. Как Стиву удается удержать взгляд на его лице, конечно, остается загадкой. В этот момент уже даже Джеймс оборачивается, быстро пробегается взглядом и по низу живота, и по его члену, возбужденно лежащему на бедре в ожидании начала эксперимента. Тот, конечно, уже начался и ещё давным-давно. Брок даже был бы не прочь рассказать об этом, если бы кто-нибудь ещё стал бы его слушать. Не Стив уж точно. Помедлив, напряженно поджав губы, Стив произнес: — И прикрой паховую зону.       Это было почти жестоко. То, с какой настойчивостью он говорил, то, с какой настойчивостью почти сразу опустил глаза назад к рисунку. Он не бежал и двигался спокойно и твердо, а ещё явно ожидал, что Брок его даже послушает. Это было абсурдно. Слишком нелепо и слишком смешно. Джеймс впрочем уже не смеялся. Стоило Стиву опустить собственный взгляд, как Брок фыркнул:       — Паховую зону? — и, конечно же, перевёл собственный взгляд в сторону Джеймса. Тот вряд ли стал бы отказывать себе в удовольствии даже под страхом смерти и сейчас это читалось в его глазах особенно ярко. Не тратя лишней секунды, он указал одними глазами на Стива, мелко дернул плечом в его сторону. То не было языком жестов, но точно было хорошим, вкусным предложением. Брок был бы идиотом, если бы отказался от него, и все равно отрицательно качнул головой. Потому что у него был план. Качественный, не продуманный вовсе и держащийся лишь на одно-единственной идее. Он произнёс чуть надменно: — Ну точно, как я мог забыть, что хорошие мальчики не матерятся и не говорят слово «член».       Секундная стрелка останавливается ровно на секунду, но в воздухе кратко и быстро вздрагивает что-то. Стив почти не замирает. Он хорошо держится, хорошо прячется, а ещё хорошо притворяется, что ничего не происходит, пока Джеймс почти уважительно склоняет голову, глядя на Брока. Была бы у него шляпа или фуражка, он бы точно снял ее, потому что ему не нужны были ни объяснения, ни часовые лекции о том, кем на самом деле был Стивен Грант Роджерс. Как бы к нему ни относится Солдат, они с Джеймсом, они оба, все же были чрезвычайно умны. И прекрасно умели замечать очевидное.       — Не называй меня так, — не собираясь даже останавливать пути грифеля по листу, Стив откликается ровной интонацией собственного голоса и не поднимает головы. Хороший, порядочный мальчик… Брок медленно растягивает губы в широкой, нахальной усмешке и отдает ему все собственное внимание. Его грудь вздымается, наполняясь запахом шторма, что не приближается, уже находится прямо в самом центре комнаты. Потому что у него стоит, потому что он продержался больше сорока девяти минут, а ещё потому что Стив притворяется, что совершенно ничего не происходит и тратит по три секунды на прикосновение, пока укладывает его на диван в нужную позу.       Стив лжет. Предчувствует? Брок сомневается. Брок ставит все на пуританство и на то, чтобы взять его на излом, а после интересуется:       — А то что? — и вызов звучит, и беззвучно грохочет гонг. Стив замирает, не вздрагивая рукой и не перечеркивая случайно всего рисунка резкими движением. Брок требует драки так же, как требует ее и всегда, но сейчас разница светится где-то рядом неоновой табличкой: он побеждает задолго до того, как игра начинается. Он идет к этой победе годы и десятилетия ровно так же, как Стив идет к собственному проигрышу. Потому что Стив хороший мальчик и, как все хорошие мальчики, чрезвычайно любит власть — всю ту чужую, которую может прочувствовать на себе.       Его ответа Брок так и не дожидается. Просто смотрит, как Стив каменеет и замирает взглядом на поверхности листа с рисунком. Просто изучается его лоб и лицо, но так и не заглядывает в глаза. Стив прячет их, но все то, что спрятано, всегда не так уж сложно найти. Если, конечно, знать, где искать. Поэтому Брок ленивым движением ноги сбрасывает простынь окончательно и поднимается с дивана. Джеймс сглатывает напряженно и возбужденно, но со стула так и не поднимается. Одними губами и с наглой, надменной усмешкой, Брок отдает ему краткий приказ:       — Сидеть, — но так и не шутит. Ни про мимикрию под собаку, ни над Стивом, к которому подступает. Неумолимость его приближения оказывается проигнорирована полностью. Стив так и не двигается, так и смотрит в набросок. Чем ближе Брок подходит, тем лучше ему видно — рисунок уже завершен. На нем нет светотени, но есть все части его тела, надоедливая простынь и даже диван. Судя по положению карандаша, последний десяток минут Стив дорисовывал именно его. И это определенно интригует и заставляет задаться вопросом о том, стоило ли ему действительно выдерживать эти сорок с хером минут. Последний десяток Стив либо очень хотел показать, как сильно любит диваны, либо просто ждал, но спрашивать Брок не собирался. По отношению к чужому пуританству это было бы слишком жестоко.       Но суть была именно здесь — прямо посреди гостиной, прямо посреди их сносной жизни. Жесткость была необходима всегда и во имя защиты, но теперь внутри было наслаждение. Оно было заметно сквозь тошноту, оно уже задвигало за собственную спину каждый секундный порыв врезать или выстрелить. Все менялось: Брок адаптировался, Стив не собирался двигаться никогда больше в этой жизни. Но со всей своей идеальной памятью совсем успел позабыть — с кем связался.       — Посмотри на меня, — Брок подходит к нему, оставляя между ними меньше шага и прекрасно чувствуя на себе голодный взгляд Джеймса. Тот, конечно, сидит и не двигается, ровно как и было ему приказано. Это продлится недолго, Брок же больше не смотрит на время. Скука умирает быстро и почти безболезненно. А он подходит и останавливается прямо перед Стивом, полностью веря — тот выбирает табурет, на котором ему будет удобно сидеть будущий час. Сидеть и рисовать. После случайно заняться каким-нибудь спонтанным сексом. Стив не планирует эксперименты, потому что эта функция в нем отсутствует полностью, и точно не ждёт, что все обернётся именно так.       Брок уже произносит — хороший мальчик; и собирается произнести это снова. Брок уже подходит к нему.       — Вернись на диван, Брок, — нервно прокрутив в собственных пальцах карандаш, Стив постукивает его концом о край планшета и вдыхает поглубже. Ему требуется воздух, пока Броку требуется власть — он уже увидел ее, он уже выбрал ее себе в жертву. И точно собирался забрать.       — Посмотри на меня, — даже не собираясь слушать чужие предложения, вовсе не звучащие подобно требованию, Брок произносит вновь и добавляет в собственную интонацию твердой, жесткой стали. Ее запах точно протягивается от одного угла гостиной до другого, пока Стив нервно тянет планшет выше по бёдрам. Он пытается спрятать и спрятаться, но Брок не спрашивает. Знает и так. Знает, видит и чувствует, что сопротивление вряд ли будет долгим.       Когда Стив сопротивляется, выглядит по-другому точно, сейчас же медленно поднимает к нему голову и заглядывает в глаза. Это почти оскорбительно при том, что Брок в лучшей своей форме стоит полностью голый прямо перед ним. Его твердый, напряженный член мелко покачивается где-то у лица Стива. Тот же игнорирует его и спрашивает коротко, чуть раздраженно:       — Что? — он врет. Стискивает карандаш в нервных пальцах, поджимает губы. И смотрит только в глаза. Всему его пуританству Брок назначает цену длинной в бесконечность и не обещает выплачивать частями, потому что никогда обещаний не сдерживает. Его губы обращаются надменной усмешкой и это ласка, властная, неспешно раздевающая недвижимого Стива до самого его нутра. То, конечно, принадлежит гордости нации, но отнюдь не безраздельно. Ещё оно принадлежит Стиву — хорошему, порядочному мальчику, который очень сильно любит власть.       — Ты проиграл мне при первой встрече, Стив, — чуть качнув головой, Брок заходит с боку и подставляет подножку. Метафорично, неспешно, но без любой существующей осторожности. Его взгляд цепляет внимание Стива нарочно, глаза прищуриваются. И голос становится тише, но в той тишине четко слышится угроза — слишком явная и слишком очевидная. Стив замечает ее, но не реагирует. Он держится очень и очень хорошо. Как и положено хорошим мальчикам. — И ты всегда это знал. Потому что ты — очень хороший, порядочный мальчик.       Самодовольный, тягучий рокот — вот как звучит его слово, к самому собственному краю позволяя прозвучать возбуждению и удовлетворению. Негласная заповедь гласит, что пускать Капитана Америка себе за спину идея крайне хуевая, и Брок берет ту заповедь на излом. Он подходит спереди сам. Без оружия, без защиты и даже без обороны. Потому что он нападает, он ведет, пока Стив впивается пальцами в края планшета и вжимает его в собственные бедра. Голос удерживает и в том его голосе вся Брока к нему насмешка и все уважение, когда он звучит:       — Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь, — Стив говорит, сжимает зубы и медленно качает головой. Взгляду не хватает разочарования, телу не хватает свободы. Брок просто не верит и ничего не может с собой поделать. Игра стоит и свеч, и средств, и провокации. Эта игра стоит всего, но Брок за нее совершенно ничего не платит, обращаясь вопросом к тому, кто послушен сейчас ничуть не меньше, чем Стив:       — Джеймс? — чужое имя проносится звуком меж его губ и взгляд Стива вздрагивает кратким, быстрым испугом. Он беспокоится за собственные тайны, будто кто-то может ему навредить. Брок бы хотел, но он теперь адаптивный, будто конь с ПТСР, переживший Гражданскую войну и обученный вести себя подобающе заново. Брок бы хотел, но просто больше не мог — ему не с кем было драться и просто хотелось отсрочить момент, который он совершенно не мог убить. Все рушилось прямо у него на глазах, пока он игрался с собственной трусостью. Все рушилось прямо у него на глазах. Сейчас же ему самую малость хотелось разрушить Стива.       — Баки, не смей… — метнувшись и взглядом, и головой в сторону, Стив высказывает запрет, стоит Броку только потребовать объективной оценки. Ещё обнажает самое важное — перед глазами Брока оказывается его крепкая, светлой кожи шея и ее напряженные жилы. Где-то там прячется кровоток и в него можно было бы вгрызться и пальцами, и зубами, а после просто вырвать нахуй. Сейчас делать этого почему-то совершенно не хочется. Джеймс вздыхает где-то в стороне, вероятно, морщится, вовсе не искреннее прося прощение. Брок не смотрит на него, вместо этого медленно поднимая ладонь. Чуть помедлив, Джеймс говорит:       — Прости, Стив, но… Ты пахнешь, — и никому из них не требуется контекст. А Джеймс вряд ли умеет выбирать сторону подобно своему неразлучнику, но сейчас выбирает лучшую из возможных. Отнюдь не ради нее занимает место в первом ряду, хотя, вероятно, и желает увидеть, как Стива выламывает и как он просто сдаётся, а после тащится к Броку на диван вместо со всем своим возбуждением, вместе со всей своей правдой.       Он правда любит рисовать, но намного больше любит ту власть, что есть в чужих руках.       Сейчас в руках Брока лишь он. Стоит ему коснуться напряженной шеи Стива костяшками пальцев, как тот вздрагивает крупно, сжимает челюсти. Сложность признания вызывает у Брока внутри странное, горькое удовлетворение и в успехе он больше вовсе не сомневается. Стив сдастся и согласится, а после расслабится, потому что его сопротивление выглядит иначе. Оно всегда движимо, оно всегда живо и он всегда яростно. Оно искрится, плюется ядом справедливости и требует ее отовсюду.       Стив не требует ничего. Брок выглаживает его шею сбоку костяшками пальцев, покрывая этим прикосновением напряженные жилы и весь кровоток, который будет жив ещё очень и очень долго. Большой палец тянется выше и трогает где-то за ухом так, будто когда-то и кем-то был обучен нежности, но это, конечно же, ложь. Брок самодовольно хмыкает с легкой задержкой в ответ на все слова Джеймса, а после мажет прикосновением подушечки пальца по скосу чужой напряженной челюсти. Говорит вновь:       — Просто признай это. Тебе нравится быть хорошим мальчиком для нас, — его интонация на самом деле ничего не требует и даже не ждёт. Она констатирует твердый, незыблемый факт, Стив же прикрывает глаза и почти сразу поворачивает голову вновь. Теперь он глядит на него, ему прямо в глаза, но все ещё обороняется. Брок не умеет быть нежным и учиться не собирается, все же прекрасно зная: оборона не продержится долго. И ещё утром Стив на подобный исход точно не рассчитывает. Он хочет порисовать с натуры, а после, вероятно, заняться каким-нибудь случайным сексом. Брок альтернативы не предлагает, просто констатируя факты.       Стив приоткрывает рот на мгновение, но тут же поджимает губы. Он отказывается говорить, отказывается двигаться… С этим точно можно работать, потому что Брок уже перед ним и ничего не изменится, пока он не добьётся того, чего так сильно хочет. Просто попробовать, просто посмотреть, что выйдет из всего этого. Одного слова с верной, искренней интонацией Стиву хватит, чтобы остановить его, и он точно знает об этом. Никто не дерётся во время секса, даже если самому Броку временами это ощущается буквально необходимостью. Он не дерётся тоже. Он держит и держится, сейчас же медленно обнимает скулу Стива ладонью. Откуда-то слева слышится взволнованный, глубокий вздох Джеймса, но тот молчит. Молчит и смотрит.       — Все будет в порядке. Мы знаем тебя, Стив. Мы знаем и никому никогда об этом не расскажем. Мы оставим тебя для себя, — интонация рокочет и медленно перетекает прямо по его руке, распространяясь у Стива по коже подобно самому жестокому яду. Он проникает сквозь поры, трогает сознание, запирает грудную клетку. Стив делает медленный, чуть надорванный вдох и его ноздри раздуваются, пока Брок выглаживает большим пальцем его щеку. Область прикосновения мелочная, но оттого должна ощущаться только острее и Брок высчитывает, планирует, а после просто реализует. Его большой палец опускается ниже, трогает подбородок и проходится под нижней губой. Та уже зажила, с их прошлого эксперимента, который он не контролировал вовсе, прошло достаточно времени для этого, но Брок все равно уделяет ей внимание. Глядит, правда, только в глаза — он желает увидеть тот миг, когда Стив падет. И, конечно же, видит. Его веки вздрагивают, прикрываются, будто ещё сопротивляясь, карандаш, резко прижатый к краю планшета, стучит слишком громко.       Стив падает и разрушается со всей своей лживой обороной прямо у него на глазах. Выдох рвётся у него через рот, приоткрывая губы, он сглатывает дёргано, надсадно. И делает новый вдох через нос, пока Джеймс ерзает на собственном постаменте и откашливается. Броку хочется спросить, как именно пахнет, но он слишком занят. Перед ним целый Стив и он очень хороший, послушный мальчик.       — Вот так. Умница, — коснувшись большим пальцем его нижней губы, Брок не собирается делать ничего предосудительного вовсе, но Стив все равно приоткрывает рот ещё немного. Он тоже хочет: почувствовать, ощутить и попробовать. Он хочет быть хорошим мальчиком, который знает, что такое мораль, не матерится и всегда защищает слабых. Для подобного в нем чрезвычайно много силы, но баланс существует тоже. И там же, где сила ширится и растет, от края до края протягивается нужда и желание. Потребность даже: как и все хорошие мальчики, Стив чрезвычайно любит власть. Он приоткрывает рот навстречу его большому пальцу, но Брок лишь дразнит его губы, делая прикосновение нарочно щекотным и еле ощутимым. А после говорит вновь: — Посмотри на меня.       Стив сглатывает. Дергает головой еле заметно, вздыхает взбудораженно. Его бедра напрягаются, ресницы вздрагивают. Брок просто хочет видеть каждую секунду его падения, а ещё хочет насладиться его удовольствием. Потому что в отсутствие последнего поверить у него уже не получится. Джеймс еле слышно матерится где-то слева, порывается встать со стула, но остается сидеть на месте.       Стив же просто открывает глаза — Брок за них и убьет, и умрет, и утопится в них, не спросив разрешения. Сейчас смотрит сверху вниз, пока вся вертикаль их власти осыпается у их ног. Это ведь Капитан Америка, не так ли? Просто хороший мальчик. Послушный и порядочный. Брок говорит ему смотреть, и он открывает глаза, а еще облизывает пересохшие губы, случайно задевая подушечку его пальца кончиком языка. Это пугает его сразу же, волнение переливается в глубине зрачка и оно слишком большое, оно Броку вовсе не нравится.       — Все хорошо. Хороший мальчик, — он никогда не сказал бы ничего подобного в реальной жизни, но сейчас ситуация переворачивается кардинально. Послушность Стива вгрызается ему куда-то в копчик, жалит внутренности и раздувает легкие, желая пожрать его, забрать себе полностью и навсегда. Чтобы смотреть, как он выполняет любые просьбы, таковыми не являющиеся, а ещё держать крепкой хваткой и прямо посреди головы важную мысль: он — воплощение всей гордости пропащей нации. И Брок собирается поставить его на колени. Минуты через три или четыре. Потянувшись второй рукой к собственному члену, он обхватывает его пальцами, неспешно проводит ими вдоль ствола. Головка уже влажная, чувствительная, но Брок не касается и не распределяет смазку. Он оставляет эту привилегию Стиву, когда говорит: — Отсоси мне, — и Стив вздрагивает так, будто это становится для него большой неожиданностью. Ещё вздрагивает его бедро и плечо, а после пальцы с мелкой дрожью пытаются сунуть другой ладони карандаш. Брок, конечно же, замечает. И, конечно же, говорит: — Без рук, Стив.       Он выставляет границы, устанавливает правила и все контролирует. Он выглаживает подбородок Стива прикосновением пальца, но не давит. И этот зазор, эта иллюзия свободы, что Брок оставляет ему, заставляет его самого медленно, внимательно сглотнуть — Стиву уже некуда деться. Его поймали, подловили на горячем и сразу всего. Брок оставляет ему свободу, не надавливая на подбородок и не заставляя открыть рот, но та свобода является блажью и слишком наглой ложью. Она оседает возбуждением у Стива в паху, заставляя его заерзать на выбранной табуретке, она заставляет его мелко, с дрожью легких вздохнуть вновь. И слышится тихий, почти незаметный шепот:       — Пожалуйста, — «не делай этого» вот что он не произносит, но Брок не чувствует уверенности. Брок считывает все и сразу, распределяя вероятности, а ещё отлично зная — они уже договорились и не единожды. Секс ради удовольствия, секс ради ощущений и власти. Без насилия, без жестокости, без… Стив смотрит ему прямо в глаза и там расползается мелкими шагами все то место, что он занимает прямо сейчас. Он ерзает на собственной табуретке, просит его о чем-то. Брок распределяет вероятности почти в равной степени, но мысли о том, что Стив просит его продолжать, все же отдает больший кусок.       Потому что Стив правда хороший мальчик. Ему важно, чтобы о нем заботились, чтобы его защищали и оберегали, а ещё — чтобы его очень сильно любили. За последнее Брок не отвечает, это по части Джеймса, и Стиву вряд ли хватает, но временами трусость бывает слишком велика, чтобы среагировать сразу, чтобы сразу вмешаться и что-то исправить. Это никогда не касается вопросов войны, но почему-то то и дело трогает вопросы жизни. Снова, и снова, и…       — Я помогу. Открой рот, Стив, — Брок не давит и не приказывает. Он подбирает интонацию и рокочет ею, продолжая отдавать этот рокот Стиву беспрерывным потоком через прикосновение. У Стива расширяются зрачки и расслабляются плечи. В возбужденном взгляде мелькает быстрая, но слишком заметная Броку уязвимость. Он должен сказать что-то, но, впрочем, не он один умеет играть хорошо прямо здесь, прямо сейчас и в любом другом моменте времени этого поля. Он должен сказать что-то, но Стив уже приоткрывает рот, уже собирается прикрыть глаза, а ещё обнимает головку его члена губами. Не лижет и не похабничает, потому что он не Джеймс. Он хороший, порядочный мальчик, он гордость, он фактический идеал справедливости… У Брока вздрагивает колено, дергает зудом и удовольствием в паху. Это не должно бы позволить ему сказать, только хуй кто может что-то ему запретить. И поэтому он говорит: — Вот так… Сделай себе хорошо, Стив.       За единственное «пожалуйста» и за всю уязвимость взгляда — Брок не проигрывает, не проигрывает, не проигрывает. Лишь играется властью. И перераспределяет ее банально и просто: пусть Стив получит удовольствие. Никто ни к чему его не принудит, добровольные начала обожрутся, а после весь остаток вечера будут блевать. Брок не проигрывает, потому что Стив открывает глаза и смотрит на него сам, а ещё сглатывает возбужденно. К уважению Брока, во взгляде Стива нет ни удивления, ни недоверия. И плечи гордости поганой нации расслабляются, и уголок растянутых вокруг его члена губ вздрагивает в мелкой, благодарной улыбке. Брок закусывает щеку изнутри, чтобы не выматериться, ладонью же скользит дальше, поглаживает Стива за ухом большим пальцем.       Тот двигает головой сам. Двигает, вылизывает щелку кончиком языка. Брок бы спросил, насколько вкусно, но его простреливает возбуждением слишком сильно, а ещё он не уверен, насколько это действительно может сработать со Стивом. С Джеймсом сработало бы точно. С ним, блять, работает что угодно, если это касается секса. Но Стив… Брок усмехается, мелко и быстро, раздразненно чувствует, как поджимаются пальцы на ногах. У Стива горячий, сексуальный рот — не то чтобы раньше было иначе, но слышать его суровость неожиданно оказывается так же охуенно, как не слышать его вовсе. Так же охуенно, как видеть: он бы сказал что-нибудь, но рот занят.       — Блятьблятьблятьблять… — слева радио помехами собственного возбужденного шепота сбоит Джеймс. Он дергается на стуле, порывается подняться, но почти сразу садится назад. Не то чтобы Брок прям приказывал ему сидеть до самого конца в стороне, но сейчас переводит к нему собственный самодовольный, наглый взгляд. И говорит Стиву будто между делом:       — Ты можешь попробовать взять глубже, Стив. Вдруг тебе понравится… — и Джеймс дергается так, будто Брок ему врезал. Он качает головой неверяще, шокировано и с зашкаливающим уважением во взгляде, а ещё делает вдох — Брок не уверен, что его зрачки могут расшириться ещё хоть немного, но, кажется, они делают именно это. Живая ладонь сжимается на спинке стула, взгляд упирается уже в Стива. Брок ещё не смотрит, но чувствует: Стив вбирает его член глубже, головка укладывается поверх тёплого, влажного языка. Новое слово звучит больше одобрительным, горячным стоном, когда он говорит: — Обожаю, когда ты слушаешься.       Карандаш падает. У Стива вздрагивает рука, у него падает карандаш, а ещё он закрывает глаза окончательно. Но отнюдь не бесповоротно.       — Я все понимаю, но иди нахуй, Брок, ладно? — Джеймс подрывается с места резко и быстро. Он подхватывает стул, даже не сходя с него, просто вытягивая у себя между ног, и устремляется к Стиву. Брок бы посмеялся, но отвлечься не получается: он снова смотрит на Стива и точно хочет видеть ответный взгляд. Так этого и не произносит. У Стива алые от смущения скулы, поверх которых стелется возбужденный румянец, а ещё теплеют уши. Брок проходится большим пальцем по одному, выглаживает хрящ, пока указательным задевает затылок. Стив передергивает плечами, вздыхает с очевидно зудящим в паху возбуждением. Он точно слышит, как приближается Джеймс, он точно чувствует это, медленно продолжая двигать головой и вылизывать его член, но вздрагивает все равно. Джеймс ставит свой стул у него за спиной буквально впритык к табуретке, плавным движением усаживается, прижимается со спины и утыкается кончиком носа куда-то в его кожу, совсем рядом с пальцами Брока. А после шепчет: — Как же ты пахнешь… Мы точно трахнем тебя сегодня… Пару-тройку раз…       Брок не фыркает, чуть прищуриваясь и удерживая резвый толчок возбуждения изнутри в границах сомнительной нормы. Джеймс же звучит отнюдь не так, будто ему хватит пары или тройки раз, а ещё Стив — просто Стив. Он вздрагивает, он ерзает на своей чрезвычайно удобной табуретке и жмурится, вновь проходясь языком по щелке члена Брока. Он собирает предсемя, он сглатывает и точно покрывается мурашками: под горячим дыханием Джеймса и прямо под прикосновением его собственных пальцев.       Одним дыханием Джеймс, конечно, не ограничивается — было бы даже странно, если бы ему хватило этого. Его ладони опускаются Стиву на бока, быстрые, чуть суматошные пальцы забираются под нижний край футболки, заставляя Стива быстро, шумно выдохнуть носом. Пока руки Джеймса облапывают самым наглым образом его торс, пока его пальцы задевают соски и ключицы, точно не собираясь униматься, Брок делает медленный, глубокий вдох. И говорит с похабным хрипом собственной глотки:       — Посмотри на меня, Стив, — лаконично, властно и без любой возможной сдержанности. Он не рычит и не взывает. Он рокочет тем обязательством, что принадлежит Стиву, а после медленно убирает руку прочь. Прощальное прикосновение к чужому горящему уху и щеке ощущается с легкой, мелкой досадой, но все ещё впереди, все ещё точно впереди и Брок не сомневается в этом. Потому что Стив возбужден и впивается пальцами в края планшета так, что тот точно треснет через минуту или две. Потому что Стив открывает глаза, смотрит прямо на него и сглатывает. Вновь ровняет ноги, вновь поводит плечами. У него за спиной разгоряченный Джеймс, который уже собирается забраться ладонью ему под домашние штаны — его торопливость точно никого не погубит, но Брок мыслит о том, что Джеймсу ещё точно есть чему у него поучиться. Медленно отстранившись бедрами, он вытаскивает собственный влажный член из рта Стива, смотрит на то, как тот облизывает губы. Быстро, почти незаметно, но слишком очевидно. Ещё у него горит лицо и уши, Джеймс же сопит куда-то в холку, собираясь вот-вот притереться бедрами. Брок бы и продал душу за то, чтобы ощутить этот горячный запах чужого возбуждения, доступный только Джеймсу, но ему предоставляется честь увидеть кое-что получше. Точнее, он предоставляет ее себе сам. Когда говорит: — Спасибо, Стив. Ты хорошо постарался.       Хорошие мальчики не матерятся, всегда защищают слабых и не говорят слово «член». Они очень сильно любят власть, но никогда не признаются в этом так же, как в том, что любят похвалу. Броку признание и не нужно. Он видит, как замирает Джеймс, слышит, как он заходится неразличимым скулежом, пытаясь убить его где-то у Стива на коже. Стив же только прерывисто вздыхает, сглатывает, а после, стоит Броку сделать только первый шаг назад, бормочет:       — Пожалуйста…       Брок оставляет его не ради издевки или наказания. Он отступает ещё на шаг, вскидывает руку на развороте, а ещё вскидывает под потолок имя Джеймса, зовя его за собой отнюдь не на добровольной основе. Джеймс сопротивляется три секунды и тут же скрипит ножками стула, с которого поднимается. Здесь определенно нет какой-то вопиющей жесткости, но, впрочем, она необходима всегда и везде, вот о чем Брок думает, усаживаясь назад на диван. Он расставляет ноги пошире, откидывается на спинку. Стив смотрит только на него, Стив смотрит прямо ему в глаза и точно знает, чего от него ждут. Он для этого слишком умный, а ещё все же слишком порядочный мальчик.       Один из тех, который так любят чувствовать на себе чужую власть.       — Как ты это делаешь… Я сейчас сдохну… — Джеймс валится на диван сбоку от него и сразу же заходится шепотом. Он утыкается лицом Броку в плечо и в шею, сразу же хватает его за запястье и тянет то к своему члену без лишней прелюдии. Его вопрос определенно абсурден и не имеет ответа, но, впрочем, имеет самый банальный — Брок просто делает. Просто умеет. И с ним просто соглашаются. Когда, пышущий жаром и похотью, Джеймс успевает снять футболку, Брок не замечает и ничуть не расстраивается. Его ладонь выглаживает дрожащие мышцы пресса, костяшками дразнит лобок и пробирается Джеймсу под белье, обнимая член уверенно и чуть требовательно. Большой палец проходится по головке, вторая ладонь опускается на шею. Он целует Джеймса ровно так, как мог бы целовать Стива прямо сейчас, и тот видит это, чувствует это, глядя прямо на них.       Джеймс стонет ему рот сразу же. Приоткрывает губы, будто выпрашивая, опускает собственную ладонь ему на бедро. Он влажный там, под бельём, и очень горячий. Брок выглаживает его вдоль ствола, ласкает головку, чуть сжимая ее пальцами, а после размазывая по ней влажное предсемя. Это хорошо. Это охуительно вкусно и охуительно просто — у него самого напрягаются бедра, член мелко дергается. Джеймс его не касается и не торопится делать что-то подобное, что-то вроде ответной услуги, потому что он сучливый, горячий засранец, но на самом деле потому что очень хорошо знает.       Они ждут Стива.       Они ждут, когда их хороший, порядочный и законопослушный мальчик выбросит нахуй тот планшет, за которым прячется, и просто признает.       — Если он сейчас не подойдет, я пойду за ним сам, — оторвавшись от его рта почти насильно, Джеймс тянется к его уху губами, задевает по ходу и щеку, и шею. Его мажет, переебывает дрожью возбуждения и металлических щитков руки. Забывает ли он о том, что его слышат? Определенно нет, и Брок ухмыляется медленно, развязно, когда переводит собственный взгляд в сторону Стива. Тот хватается за край планшета, стискивает бедра и вовсе не дышит. Не дышит так, будто это может уничтожить его подобно Джеймсу.       — Дай ему время. Хорошим мальчиком быть не такая простая работа, принцесса. Не каждый может быть хорошим мальчиком, — мазнув губами по коротким волосам Джеймса сбоку, Брок медленно, позволительно прикрывает глаза. И разрешает, и приглашает, и отдает Стиву всю монополию на то, что быть — хорошим, порядочным и очень законопослушным. Джеймс ему в ответ на все его слова, рокочущие, дразняще властные, только стонет, влепляется губами куда-то прямо в плечо, пальцы вдавливает ему в бедро. Он кончает с мелкой, перевозбужденной дрожью, шумно сопит, и с этим определенно можно работать к тому же очень плодотворно, но Брок смотрит только на Стива. И смотри, и смотрит, и смотрит, а после одними губами и без единого звучного слова произносит: — Иди сюда, — пока его ладонь у Джеймса под бельем мягко, нежно дразнит чувствительную, влажную от спермы головку его члена. Джеймс задыхается вдохом, дергает бедрами, пытаясь отстраниться.       Так и не отстраняется.       Просто замирает, потому что слышит, как Стив роняет планшет, а вместе с ним роняет и всё своё художество. Легкий лист отлетает в сторону, опускаясь на то самое место, в первом ряду Колизея их гостиной, пока Стив с дрожью неконтролируемых пальцев стягивает футболку. Он поднимается со своей табуретки, он стягивает домашние штаны по ходу, а ещё в какой-то момент чуть не путается ногами в штанинах, потому что, кажется, очень хочет начать бежать. Брок не смеется и смотрит только ему в глаза. Брок смотрит и видит: Стива закручивает в водоворот похоти и желания просто сделать именно то, что он сделал ещё десять минут назад.       Просто сделать. И почувствовать всю ту власть, которая ему так нравится.       Брок вытаскивает ладонь из штанов Джеймса, но похлопать себя по бедру не успевает. Стив уже подходит, уже смотрит на него, а ещё не раздумывает слишком долго. Брок никогда не скажет ему, что чуть не кончает в этот момент. Брок вообще не будет это комментировать, но забудет уже когда-нибудь вряд ли: то, с какой по истине Солдатской обольстительной сучливостью Стив седлает его бедра, а после опускает голову и вжимается губами в его шею. У него горячие бедра и влажное пятно смазки на белье, но это ерунда, это точно ерунда, потому что сам он уже шепчет суетливо и тихо:       — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — и Брок определенно никогда и ничего ему уже не скажет. Он откидывает голову назад на спинку дивана, обнимает ладонью задницу Стива, пачкая его белье спермой Джеймса, и просто подтаскивает его ближе, но, конечно же, слышит его сорванный вдох, теряющийся где-то у Джеймса во рту. Они целуются прямо перед его глазами, пока прямо поверх его бедер Стив делает первое, мелкое, но очень голодное движение собственными. Он определенно собирается объездить его и Брок не клянётся себе научить его, если вдруг Стив не умеет, потому что никогда клятв не сдерживает. Просто сжимает в ладони его ягодицу и тянется вперёд, собираясь поцеловать восхитительную, горячую и горькую, что тот же кофе, покрасневшую от смущения шею, собираясь оставить на ней пару-тройку засосов.       И определенно точно не собираясь припоминать Джеймсу после, что он должен был быть вторым на этом диване. Ну, или быть может не собираясь. ^^^       Наташа возвращается с задержкой в полтора месяца. Середина ноября уже пахнет зимним холодом, заставляя держать в машине включенный обогреватель на постоянной основе и задумываться о Рождестве и новогодних праздниках. Брок думает о том, что действительно мог бы подарить обоим своим неразлучникам слуховые аппараты, потому что думать об этом много приятнее, чем о собственной омерзительной трусости. О чем угодно думать оказывается приятнее. О Стиве или о Джеймсе? Он думает о Ванде — дочитанная книжка о Кристофере Робине делает ее задумчивой и молчаливой. Не заметить этого не получается ровно так же, как всех тех трещин, которые покрывают собой всю его сносную жизнь. Время терпит, но никогда не терпит отлагательств и промедления. При его профиле работы это может быть не просто опасно — это всегда убийственно.       Наташа возвращается с задержкой в полтора месяца. Предчувствие дерёт его загривок собственными зубами отнюдь не с утра: Брок просыпается в ночи от резкого, быстрого удара собственного сердца. К тому, что оно бьется, будто живое, он привыкает так же, как и ко всему остальному, но удар в ночи становится неожиданным в собственной силе и жесткости. Кто-то бьет его по кишкам и по легким, заставляя проснуться быстрым, резким рывком. Где-то рядом на постели возится спящий Стив, потому что он хороший мальчик, живущий с двумя непримиримыми убийцами. Если бы нация знала, она точно была бы в ужасе, но в той ночи Брок просыпается с давним, важным знанием.       Нация никогда не узнает.       Доверие же растет и ширится где-то внутри — его телефон молчит, телефон Стива молчит, телефон Джеймса — хотя с чего бы ему вообще говорить, — молчит тем более. Брок просыпается и садится в постели, не чувствуя ни сонливости, ни единого повода, чтобы себе не доверять. Теперь это их сносная жизнь: Джеймс продолжает пить снотворное, Стив продолжает поганить сковороды, но больше не ходит в кабинет, чтобы поработать. Он пересматривает все отчеты, он узнает все, что так сильно желал знать, а ещё получает выплату по долговой — с процентами, на которые вряд ли рассчитывал. Теперь это их сносная жизнь, но стоит Броку сесть в постели среди ночи, как Джеймс просыпается сразу же, ведомый рукой Солдата. Он сонно поднимает голову, вглядывается в его лицо в сумраке спальни. Хочет спросить, но не спрашивает. Брок говорит сам:       — Наташа. Надо ехать.       Доверие растет и ширится, он же наслаждается, а ещё отпускает контроль. Молчит все равно, как последняя мразь, но в том моменте говорит, признаваясь: у него есть отношения. Не романтические и совершенно точно не угрожающие всей их суете на троих, но они все же есть, созданные вряд ли именно его рукой. Сотканные из призрачной благодарности и сомнительной чести, из отсутствия обещания разобраться, из крепко охраняемой тайны. Джеймс так ничего и не спрашивает. Трёт лицо ладонью, позволяя себе промедление лишь потому что Брок не начинает в спешке носиться по комнате, а после трогает Стива за нагое плечо. Чужой сон, что притворяется крепким, рвётся тут же. Стив вздрагивает, разлепляет глаза. В сумраке спальни читает по губам Джеймса единственное женское имя, а после оборачивается к Броку.       Брок просто кивает.       Он не рассказывает им ничего из того, что не должен, и ничего из того, что рассказать мог бы. Понимание рождается без лишних слов и дополнений, только все равно обнажает важное — в мире существует чрезвычайно мало людей, ради безопасности которых Брок может позволить себе подорваться посреди ночи. Это СТРАЙК, это Ванда, это неразлучники… Наташа затесывается среди них всех так же, как работает — незаметно и в одиночку. Наташа лжет ему о собственной не опасности, когда узнает, что он под нее копает. Наташа закрывает его от пули, когда видит, что это может его убить. И Наташа же приходит к нему первой, когда Стив с Джеймсом возвращают его в частную клинику Старка — она желает знать, собирается ли он все ещё покончить с этим.       Она желает знать точно и до вопиющей прозрачности фактов.       Собираются в тишине. Стив с сомнением косится на костюм Капитана, с сомнением косится на то, как Брок надевает очевидно рабочее, а ещё крепит кобуру на груди. Он уже не спрашивает, как тогда, по весне, будет ли Брок кого-то отстреливать, потому что отлично знает: будет, если решат отстреливать его. Сам он так и не берет ни щита, ни костюма. Откуда в его вещах оказываются свободные, военные брюки и водолазка, Брок не знает. Про Джеймса знает. У Джеймса Солдат, ПТСР, снотворное в чуть ли не конских, но все же в иных, ладейных, дозах, а ещё шорох пластин руки, как коррелятор его состояния. Ещё у него, конечно же, все ещё при нем вся его Зимняя амуниция.       У Стива — водолазка и форменные брюки. Он выглядит в них настолько хорошо, что Брок даже позволяет себе засмотреться. Три секунды на взгляд, мелкая, быстрая усмешка, отвлекающаяся от быстрой записки для Ванды, что он пишет на коленке. Они уезжают в ночи и вряд ли вернутся позже завтрака, но он пишет все равно, а ещё вызванивает Таузига. Какого черта тот не спит в четыре утра, Брок не знает и, впрочем, его не ебет. Где-то в далеко по ту сторону его приказа и линии связи слышится смеющийся женский шепот, а после Таузиг говорит:       — Эмм, подожди секунду… Да, командир, — выдаваемый им звук не является нечленораздельной речью, потому что он весь — сокращенное имя и Брок знает, кому оно принадлежит. Ее зовут Эмма, она на пару лет младше Таузига и живет в Канаде. Ее зовут Эмма, и Брок не спрашивает, не интересуется: он знает своих людей полностью, вплоть до белизны их костей. Это — та причина, почему он хорош в подборе кадров. Это — та причина, почему его дергает где-то у желудка, уже на выходе из квартиры. Записка остается на прикроватной тумбочке Ванды, собираясь только к утру рассказать ей о том, что они уехали по делам среди ночи, что внизу есть Таузиг и что он побудет с ней, пока они не вернутся. Брок даже думает написать, что «Ната» вернулась, но сворачивает собственным сантиментам шею.       Потому что если «Ната» мертва, его слово о ее возвращении будет слишком жестоким даже для Ванды.       Таузиг не спит, а ещё у него жизнь и все, что ей сопутствует. Брок выдает ему приказ, оставляет ключ под ковром на входе на лестничной клетке и выдает двадцать минут на то, чтобы приехать. Брок не объясняет и не извиняется за время, за срочность, за происходящее. Но звонит именно Таузигу, думая о том, что он в доступе чуть большем, чем весь остальной СТРАЙК. Это оказывается неожиданной иллюзией, которую ему не удается предугадать. Таузиг знакомится с Эммой заново, во второй раз на пересчет всех лет собственной жизни, но ничем себя не выдает ни на единой из тех тренировок, на которых они встречаются трижды в неделю последние месяцы. Уже кладя трубку и сбегая следом за Стивом по подъездной лестнице, Брок думает о том, что из Таузига вышел бы хороший, качественный предатель, но вместо того, чтобы раскрутить эту мысль, просто бросает куда-то себе за спину ключи от машины. Джеймс ловит быстро и ловко, но чуть не запинается о собственную ногу, слыша, как он говорит:       — За десять минут довезешь, принцесса? — его интонация звучит жестко, сухо и коротко, пока доверие ширится, норовя вскоре выломать ему ребра нахуй. Патрик говорил ведь тогда, на кладбище: этот ублюдок водит как ебанутый, никогда не сажай его за руль. И Брок не собирался. Ни раньше, ни сейчас, никогда. Его машина была его территорией, а Джеймс был точно удивлен и это ещё было мягко сказано: металл его руки загрохотал по перилам лестницы, когда он хватанулся за нее, удерживая себя на запнувшемся шаге. Брок не собирался комментировать ни собственного слова, ни чужого почти случившегося падения, ни удивленного взгляда Стива, что быстро обернулся к нему на новом шаге.       Брок не собирался комментировать, но сам факт его существования уже являлся слишком громки комментарием. Джеймс сказал:       — За восемь доедем. Заодно проверим ремни безопасности в твоей тачке на прочность, — засранисто и сучливо, вот как это прозвучало у Брока из-за спины. В сжавшейся живой ладони звякнули ключи. Если бы Брок был завален наслаждением по самую глотку, как во все прошедшие дни, он бы даже позволил себе улыбнуться.       Но наслаждения не было. Джеймс реально водил, как ебанутый, но ситуация отлично смягчалась скоростью его реакции и новыми покрышками автомобиля. Живость второго, впрочем, Брока не волновала вовсе. Он был пристегнут, он держался за ручку под потолком, а ещё смотрел на самое настоящее почти мировое господство — вывеска башни Старка желала ослепить его, но была слишком слаба для этого. И даже дала увидеть чёрную тень джета, бесшумно и спокойно приземляющегося на крышу.       Когда это случилось, они были меньше чем в квартале от башни.       Джеймс же отнюдь не был лжецом — они доехали за восемь минут и семнадцать секунд.       Парковаться никто не стал. Они бросили машину на бордюре у главного входа в башню, вывалились из нее без промедления. Уже проходя сквозь раздвигающиеся двери, Брок вспомнил — пропуск в башню остался в бардачке. Это не было проблемой. Это никогда не могло бы стать проблемой, потому что у него под рукой был, как минимум, Капитан Америка. Под другой — лучшее человеческое оружие. И пускай плана не было, теперь любой план почему-то был чрезвычайно прост.       Вначале попытка переговоров. После — кровавая баня.       Ни то, ни другое, правда, так и не оказывается им нужно. Сидящая за стойкой лощеная, модельной внешности секретарша узнает его чрезвычайно быстро. Брок спрашивает, на каком этаже находится Хелен Чо, и он не сраная, ярмарочная гадалка, но лучше бы был именно ей. Лучше бы он ошибся. Лучше бы он ошибся хотя бы, блять, единожды. С быстрой, вежливой улыбкой секретарша называет ему номер этажа и попутно нажимает кнопку где-то под поверхностью стойки. Нужный им лифт, находящийся в одной из стен холла, открывает собственные двери тут же. Стив, конечно же, успевает пожелать секретарше доброго утра, а ещё успевает ее поблагодарить, но Брок даже не собирается думать об этом в настоящем моменте времени — Хелен в башне.       Хелен в башне и у нее достаточно простой профиль работы. Она лечит людей, она проводит операции, она спасает жизни. Наташа возвращается с задержкой в полтора месяца и, пока они едут в напряженной, плотной тишине лифта, Брок отказывает думать о цинке, о гробах и о том, как будет обсуждать это с Вандой. Быть может, для этого разговора больше подойдет Стив, но проблема в том, что никто из них не подойдет для него лучше, больше или правильнее. У них у всех с этим проблемы. Они все на голову ебанутые.       Потому что Стив протаскивает себя лицом по льду, потому что Брок отстреливает себя по всем конским законам, а еще потому что Джеймс — он все еще пьет снотворное, потому что чужие голоса в его голове произносят код. Он знает, что код другой, Брок даже напоминает ему об этом, но факт остается фактом: Джеймс выбирает сдохнуть без сна вместо того, чтобы стать хотя бы гипотетической угрозой, но не для чужой безопасности, для чужой жизни. И если бы Брок думал об этом, — о цинке, о гробах и о зайчонке, — он точно пожелал бы, чтобы она просто все поняла, чтобы она приняла это спокойно и чтобы никому из них троих, ебанутых, не пришлось как-то с этим разбираться, но, впрочем, он не думает. Джарвис выдает им направление по коридору за один этаж до нужного, у Брока перед глазами маячит плечо Стива. Тот, конечно же, стоит впереди, прямо перед ними с Джеймсом, потому что он гордость, он справедливость, он — Капитан.       Когда звенит звонок и двери лифта начинают открываться, Брок опускает ладонь ему на плечо. Крепким, жестким прикосновением он делает это, после делает вдох и вышагивает вперёд сам, сразу же проходя между только открывающимися дверьми. Он выступает вперёд, потому что профиль его работы тоже чрезвычайно прост, а ещё не предполагает права на ошибку. Брок ошибается все равно и лишь единожды — теперь он не имеет права касаться волос Джеймса в качестве напоминания за то, как дорого стоят все его сраные ошибки. Ничего кардинально не меняется, Джеймс все ещё сучится, все ещё подкатывается ему под бок утрами, но Брок выгрызает из себя все иллюзии яростно и на живую.       Все рушится. И каждая мелочь на самом деле разрушает это лишь больше, даже если кажется будто бы нет.       Наташа возвращается на полтора месяца позже. Она выглядит измотанной, когда Брок с предварительным, но чрезвычайно нетерпеливым стуком вламывается в то помещение, куда его направляет Джарвис. Посещение не выглядит больничной палатой, в реальности являясь массажным кабинетом. На высокой кушетке сидит Наташа — верх ее костюма расстегнут и спущен, яркие, рыжие волосы подобраны в неряшливый пучок. Она выглядит измотанной и истощенной, а ещё выглядит такой, какой ее вряд ли можно видеть. Она же Черная вдова, верно? Сильная, быстрая, ловкая и неубиваемая.       Ее ребра туго перемотаны эластичным бинтом, который обернувшаяся Хелен вот-вот собиралась начать разматывать, одна рука, посиневшая и явно сломанная безвольно висит вдоль тела. Поверх плотного, крепкого спортивного топа, спускающегося под эластичный бинт, виднеются россыпи синяков и порезов. Самый глубокий, на плече, держится благодаря металлическим скобкам от степлера. Брок не спросит и сочувствовать, конечно же, не станет. У него другой профиль работы, а Наташа — жива и это самое важное. Она даже не выглядит удивленной, когда он вваливается внутрь, успевая сделать разве что шаг от порога, но мелко, еле заметно усмехается на уголок губ. Он не уподобляется ей, не приносит вводные и не задаёт тупых вопросов, а ещё чувствует — она не будет задавать их тоже. И спрашивать о том, кто дал ему время ее возвращения, не станет.       Момент встречи разрушается быстро и много быстрее всей их суеты на троих. Стив не нарочно задевает его плечом, пробиваясь внутрь, и зовёт Наташу по имени, и подходит к ней, и обнимает ее крепко-крепко, но чрезвычайно бережно по отношению ко всем ее синякам. Хелен со вздохом отступает в сторону, кивает Броку и пробегается внимательным, сканирующим взглядом по Джеймсу, что остается за его плечом. Она явно остается удовлетворена видом, потому что почти сразу отворачивается и забирает все свое внимание к небольшому, металлическому столику на колесах. Она просто тянется за шприцом, пока Наташа поднимает здоровую руку и пытаясь спрятаться за какой-то колкостью, сказанной шепотом, обнимает Стива в ответ. Ещё секунды три, правда, все ещё внимательно смотрит на Брока.       После — просто закрывает глаза.       Наташа возвращается на полтора месяца позже живой и почти невредимой. Они вламываются в то, что назвать больничной палатой получится разве что с большой натяжкой, но проводят там от силы минуты четыре. Дождавшись, пока Стив разожмет свои объятия и в очередной раз скажет, что он рад чужому возвращению, Хелен выгоняет их почти что взашей и отказывается слушать любые возражения. У Брока просит сделать ей кофе, но у Джеймса не спрашивает ни она, ни кто-либо другой — за тот быстрый, выхолощенный кивок, который они с Солдатом отдают Наташе уже на выходе. Этот кивок пахнет уважением и большой похвалой того, кто учил, того, кто натаскивал убивать, и того, кто какую-то часть Наташи создал.       Стив об этом не знает. Стив не знает, не замечает — потому что доверие ширится, и ширится, и ширится. Оно норовит вскоре выломать Броку ребра, не иначе, вместе с этим заставляя думать о том, в какой опасности был бы Стив, если бы среди них действительно был бы предатель. Это было исключено не частично и даже не на какой-то большой процент. Это было исключено полностью, потому что Брок был определенно хорош в одной важной вещи.       Он всегда охуительно умел подбирать кадры.       Четыре часа утра сменяются пятью, а после и шестью. Они спускаются на тот этаж, что когда-то был для них жилым, после Брок делает три кружки кофе. Не то чтобы их делает именно, исключительно он. Кофемашина плюется, перебивая слово Джеймса, который все же спрашивает — Брок отдал ему это право больше года назад и теперь его сносная жизнь выглядит настолько сносной, что в голове даже не появляется мыслей сожаления, когда звучит:       — Ты знал, что она вернётся сегодня?       Джеймс спрашивает, всматривается в него ничуть не менее пристально, чем Стив, а Брок не жалеет. Вот в какого человека его превращает ночная жизнь: он пожимает плечами, осматривая холодильник на предмет того, что можно было бы приготовить на завтрак, а ещё признается — просто почувствовал. Неразлучники переглядываются немного удивленно. Вновь смотрят на него, несколько секунд молчат. Никто ни с кем не сговаривается и не обсуждает, что они останутся здесь ещё на пару часов. Стив, вероятно, хочет поговорить с Наташей — ещё не знает, что сделать этого у него так и не получится. Ни в то утро, ни в ближайшие недели, пока все не разрушится окончательно, но даже тогда… Брок не знает тоже. Брок делает три кофе, подхватывает собственную кружку, две другие ставит перед Джеймсом и кивает в сторону выхода. Он вряд ли приказывает, скорее уж просит и предлагает — отнеси сам, принцесса. Джеймс считывает, кивает, но двигается не сразу. Много раньше, чем он уходит, Стив спрашивает то ли напряженно, то ли просто внимательно:       — И часто ты… Предчувствуешь?       Постоянно. Ежесекундно. Каждый день и каждый час. Брок не соответствует им точно, но все свои козыри и все свое конское держит в рукаве — это его игра и он живет ею всю свою жизнь. Просчет чужих ходов осуществляется автоматически, доверие же ширится, только отнюдь не так, как обычно. Обычно Брок доверяет себе. Потому что знает себя, потому что знает на что способен. Именно поэтому трусость не удивляет, именно поэтому он не сходит с ума, наблюдая за тем, как все рушится, и пытаясь урваться себе как можно больше всего, что вызывает вопиющее по силе наслаждение. Он доверяет себе, он знает, что все разрушится, и точно знает: когда это случится, у него будет последний шанс. У него будет минута, но отнюдь не солдата. У него будет минута и она предложит ему жизнь вместо смерти. И как только она истечет, все разрушится окончательно.       Посмеет ли не воспользоваться ею?       Но существует вопрос много лучше — как сильно он желает и дальше себя уважать?       — Временами. Я слишком долго в этом дерьме и слишком хорошо умею складывать простые числа, Стив. Сложно не замечать очевидные вещи. Здесь нет никакой магии, — чуть приподняв кружку, будто бы празднуя чужое возвращение, он отпивает свой кофе и прищуривается лишь самую малость. Здесь ему не с кем драться и некого убивать. Убивать уже даже, впрочем, почти и не хочется. Стив с Джеймсом переглядываются вновь, в этот раз дольше. Стив поджимает губы мелко, будто желая удержать какое-то слово, Джеймс коротко качает головой. Вот он шанс и вот он удобный момент — Брок наблюдает за ним со стороны и запивает его горечью кофе, чувствуя, как внутренности на мгновение сводит жестокой судорогой. Сейчас, вот прямо сейчас он может просто сказать, просто произнести, просто обличить всю их общую на троих ложь, о которой все и так знают. Она сопровождает их ежедневно, предчувствие дергает, уже крича на него где-то у затылка — прямо сейчас он может сказать.       Трусость побеждает. Брок отмалчивается, Джеймс качает головой, а после берет кружки с кофе и уходит назад на тот этаж, где Хелен обрабатывает раны Наташи, где она зашивает их, где она вправляет ей руку и накладывает гипс. В его отсутствие Стив неожиданно заводит разговор о Рождестве, о новогодних праздниках, о подарках… Брок думает о том, чтобы подарить им с Джеймсом слуховые аппараты, потому что думать об этом намного проще, чем обо всем остальном.       Думать об этом намного проще, чем о другом подарке, который он мог бы заказать у Тони. Он, конечно, закажет и Тони, конечно, не станет задирать ценник. Идея ему, гению, слишком любящему собственное интеллектуальное превосходство и сложности, должна будет понравиться достаточно, чтобы половиной оплаты стал его интерес. Брок же не думает, не рассматривает варианты и точно знает — Тони успеет пошутить раз пять, а ещё предложит ему контакты священника.       Брок отрежет легко и просто — он атеист. И верит только в себя. Жаль, ебучее доверие совсем не дается рукам, все продолжая, и продолжая, и продолжая шириться.       После завтрака Джарвис легко и просто призывает их к ответу за нарушение общественного порядка — город просыпается, улицы заполняются машинами и людьми и тем чрезвычайно не нравится их брошенный поперек тротуара автомобиль. Брок только фыркает. Он даже не успевает забрать ключи у Джеймса и забирать их вовсе не торопится. Тот признается, что у него беда с парковкой, и смотрит так грозно, что засмеяться себе позволяет только Стив. Это привилегия? Лишь предчувствие. Стив посмеивается, вызывается ему помочь, проходясь взглядом по расслабленному, сытому Броку, стоящему у кухонной столешницы. На самом деле ему просто хочется сесть за руль самому, вот где кроется правда. Ему хочется, он нуждается в том, чтобы заполнить собой все нутро Брока, а ещё заполнить все его внешнее. Ему нравится это — то, как Брок дает им с Джеймсом место.       И доверие ширится прямо пропорционально наслаждению — Брок просто позволяет и отдает им кивок. Несколько секунд думает предупредить, — если поцарапают его тачку, могут сразу ехать за новой, — но нихуя не успевает. Обоих неразлучников сдувает штормовым ветром прочь и с негромким смехом, когда они выбегают из-за стола и уносятся к лифту. В этот раз, правда, Брок все предусматривает и просит Джарвиса записать ему весь путь автомобиля до подземной парковки башни. Он не собирается это пересматривать. Он никогда, никогда, никогда не собирается смотреть, насколько счастливыми они выглядят, паркуя его автомобиль и успевая поцеловаться четырежды на пустой парковке башни.       То, насколько счастливыми они выглядят — вот почему он медлит. Трусость живет, и кипит, и дышит внутри него с ним в унисон, потому что наслаждение ширится. Они выглядят такими счастливыми, будто бы ему правда может быть место между ними. Будто бы он умеет разделять войну и личное. Будто бы он может быть между ними в безопасности.       Иллюзии имеют удивительное свойство и даже не одно, но их все, и сами иллюзии, и их свойства, Брок вырывает из себя на живую, как только они зарождаются. Ему больше по вкусу, по духу, по сердечному ритму вероятности. Одна из них в момент того утра — принадлежит Наташе.       Умной, способной наемнице, которая всегда работает в одиночку. Она спускается на этаж, стоит только лифту освободиться от слишком счастливых неразлучников, и очень умело притворяется, что ей нужен ещё один кофе. Вместо геройского костюма на ней спортивные штаны с эмблемой Старка и мерчевая футболка, но напомнить ему его самого у нее не получается. Она, с загипсованной рукой и невозможностью наклоняться из-за забинтованных ребер, движется медленно, неспешно и опасно. И она приходит к нему. И она лжет.       — Жалко, что у Тони нет ни одной банки сгущенки, — качнув ногой, Наташа ерзает на кухонной столешнице, ставит горячую кружку с кофе на собственное бедро. Ее расслабленность это ложь, ее спокойствие это ложь и весь ее приход это ложь. Она спускается на этаж, как только Стив уходит вместе с Джеймсом, но, впрочем, именно Стив. Гордость нации, Капитан Америка и сама справедливость.       Наташа знает, что недотягивает. Наташа работает в ЩИТе именно поэтому — ЩИТ предлагает отличные условия. Большое здание, просторные коридоры, ставка высокая, за экстренные вызовы надбавка, больничный лист, крупные отпускные… Он сказал Колсону на допросе именно так и Колсон знал, что это правда. ЩИТ был бастионом безопасности и сомнительной чести, огибая даже наличие ГИДРы внутри себя. Ещё ЩИТ платил за работу самой ценной монетой из возможных — он давал возможность на искупление. Мелкий, несуществующий цент с лицом самой гордости нации отчислялся Наташе на счет каждый новый месяц, но в реальности был лишь каким-то призрачным, несуществующим будущим. Ни ей, ни Джеймсу, ни кому угодно другому, столь жаждущему искупления, его было не найти никогда перед лицом Стивена Гранта Роджерса.       Потому что Стивен Грант Роджерс был Капитаном Америка и гордостью всей этой сраной, пропащей и омерзительной нации.       Он был морален и справедлив.       Наташа же была по самую глотку в чужой, горячей крови.       Поэтому она спускается на этаж, как только уходит Стив. Она не нуждается в фактах и не собирается начинать обсуждение их с Броком дальнейших действий. Под всевидящим оком Джарвиса безопасность и конфиденциальность отсутствуют, но она приходит все равно, будто желает посмотреть на него, заглянуть ему в глаза и убедиться в том, что он, поганый предатель, мудак и крайний ублюдок, действительно существует. Будто желая получить этому подтверждение — вот он есть, он живет с самим Капитаном, он получает помилование, он трахается с ним, жрет по утрам его омлеты и он действительно существует.       Он воняет кровью, но получает то, что получить она сама очень боится, потому что знает этому цену. Боится, и жаждет, и желает, и поэтому работает в ЩИТе под крылом Фьюри, вряд ли забывая, кто тренировал ее, кто учил ее убивать и биться до самой последней капли чужой крови.       — Наташа, — он отказывает ей сразу и в любой светской беседе, и во лжи. С неразлучниками у него так никогда не получится, зато с Наташей получается с легкостью — они оба недотягивают. Пускай он теперь спит, жрет и трахается с самой гордостью, пускай сносная жизнь превращает его именно в такого человека, реальность выключить и отменить не получается и никогда не получится. Ему вряд ли везет — он просто наблюдает, как все медленно рушится и пытается успеть насладиться. Потому что сраная сносная жизнь превращает его, блять, именно в такого человека.       Наташа поджимает губы и поднимает кружку к лицу, чтобы сделать глоток кофе. Она не улыбается ему и лжет, но все же не притворяется, что они лучшие друзья и могут вот так беспечно болтать ни о чем на протяжении часов. Она поджимает губы, отпивает свой кофе и глядит прямо на него, присевшего на край кухонного стола. Это, конечно, непозволительно, но здесь нет ни Стива, который мог отчитать его суровым взглядом за что-то подобное, ни Джеймса, который мог бы мелко, еле слышно посмеяться. Только он, Наташа и мерно жужжащая под потолком вентиляция.       — Мне потребуется две недели на восстановление, — она говорит это только через пять минут молчания. Кофе умещается в собственном объеме в ее кружке, Брок же смотрит лишь на нее. Ни на вымытую после завтрака посуду, ни на что-либо другое. Гостиная все та же, что и прежде. Сквозь панорамные окна внутрь просачивается ноябрьский солнечный свет. Ванда должна бы проснуться только через пару часов и, быть может, они могли даже успеть вернуться к ее пробуждению. Это было бы неплохо. Броку не хотелось бы волновать ее лишний раз по пустому поводу. Наташе же не хотелось говорить правду — оно было понятно, кристально прозрачно.       Над ними был Джарвис, где-то под ними Стив парковал его автомобиль, попутно целуясь с Джеймсом прямо посреди собственного счастья. Но реальность временами требовала, призывала к ответу — даже если бы они захотели, даже если бы они взяли с собой все оружие мира, они не смогли бы выебать Красную комнату и не подохнуть в процессе. Им нужны были Мстители, им нужен был СТРАЙК, им нужно было подкрепление. Наташе же было необходимо — искупление, а ещё ее люди. Больше, чем Бартон, и не такой вездесущий хвост, как СТРАЙК. Кто-то, кто принял бы ее так, как принял Стив, стоило им только ворваться в то место, которое было все же невозможно назвать больничной палатой.       Все дело было именно в этом — до того, как она обняла его, до того, как закрыла глаза, Брок увидел в ее взгляде необходимость и потребность. А ещё расчет. Наташа вряд ли могла бы носить собственную регалию, если бы думала, что сможет справиться одна или только с его помощью. Нет, конечно, Брок был хорош. Он недотягивал до суперсолдата, он не мог соответствовать, но он был чрезвычайно хорош во всем том, что касалось минимизации рисков и забора сопутствующего ущерба.       Поэтому в далеком декабре прошлого года он получил информацию по Наташе на листе, чернила которого высохли меньше чем за час.       Поэтому в феврале он выдал ей срок — десять месяцев.       — Заходи ко мне через десять месяцев. Тогда и поговорим, — вот что он сказал ей тогда и от собственного слова отворачиваться не собирался. Планировал разное, жонглировал вероятностями, а ещё в итоге получил погрешность около месяца и сносную жизнь, на которую не рассчитывал. Но он сказал. И отворачиваться не собирался.       — Ты скажешь им, — вертикаль их власти является очевидной горизонталью, если не больше. Брок сплетает руки на груди, ровняет голову и прищуривается, потому что он знает цену собственному слову, потому что он никогда не дает обещаний и потому что отворачивается — именно Наташа. Она отставляет кружку на столешницу, поджимает губы с раздражением. Про его лицемерие не говорит, потому что о нем совершенно точно не знает. Брока от этого лицемерия тошнит и выворачивает, но полевые условия настоящего момента делают ему скидку, помогая вышвырнуть из головы весь лишний мусор. Если Наташа не скажет, у них будут проблемы. Если скажет — лишь у нее. Она понимает это, но здесь доверие изменяет себе и схлопывается.       Никто не желает оказаться на суде гордости нации.       Наташа забывается — Брок отлично умеет минимизировать риски и забирать сопутствующий ущерб.       — Наташа, — потянув голову к плечу, он мелко скрежещет зубами и вновь называет ее имя. Он нуждается в ответе и в подтверждении: плевать когда, они могут начать сами, они достаточно хороши, чтобы начать самостоятельно, но у него теперь сносная жизнь. И посреди нее он никогда, нахуй, не пообещает ни одному из неразлучников, что вернётся живым, потому что обещаний не сдерживает. Они без него выживут, они без него справятся, но подыхать бесславно все ещё чрезвычайно глупо. Таким Брок не занимается. Ему больше по душе выживание и бесконечная шахматная доска вариантов и вероятностей.       Наташа на него не смотрит и мелко дергает ногой, будто хотела бы пнуть его, но ей слишком лень слезать со столешницы. Ее суровый, напряженный взгляд смертницы устремлён куда-то за плоть панорамного окна, за весь этот сраный город, и за весь этот сраный мир. Соглашаться с ним она не желает, Брок же держится границы собственного слова — над ними все ещё Джарвис и им не нужны такие проблемы. Они смогут начать сами, потому что отлично умеют все контролировать. Они смогут начать сами, но, если сами продолжат, вероятно, просто подохнут с концами.       — Меня не ебет, зайка. И я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы вообще вести этот диалог, — дёрнув плечом, он отталкивается бедром от поверхности кухонного стола, а после делает шаг. У Наташи шея исходит напрягшимися жилами, здоровая рука сжимается в кулак. Даже с пострадавшими рёбрами и одной сломанной, она все ещё может составить ему хорошую партию в спарринге, но все это отнюдь не является вопросом драки. Потому что Мэй отказывает Родригесу в помолвке, не имея возможности просто признать, как сильно его любит. Потому что мать Мэй считает собственного дохлого мужа лучшим и идеальным ровно до линии среза. Потому что Кейли звонит Нине после того, как его переводят в палату, но Нина не прилетает ни через день, ни через десять, ни даже через месяц. Потому что Джек бьет его по лицу за то, что он путает возраст его дочери. Потому что Джеймс орет на него посреди помывочной, требуя информацию о своем неразлучнике. И потому что его неразлучника Брок дотягивает до Капитана с легкой руки и одним собственным существованием. Потому что больно — всегда не там. И это не вопрос драки. Это не будет вопросом драки никогда.       Просто кто-то решается.       А кто-то молчит, переполняясь омерзением к себе самому.       Брок подходит неспешно и твердо. Наташа все ещё смотрит в сторону, позволяет и совершенно точно его не боится. Ее сжатая в кулак рука не вздрагивает так же, как и ее лицо, когда он хлопает ладонями по столешнице по бокам от ее бедер. Он не стремится возвыситься над ней, их шансы ровнее друг к другу, чем когда-либо, но все же он запирает ее и ставит перед фактом, когда говорит:       — Твоя жизнь стоит дороже, чем твое сраное, дерьмовое прошлое.       Это его сносная жизнь и их профиль работы. Он закрывает собой Джека на первой же миссии, потому что не собирается рисковать вовсе, а на последней отсылает прочь весь СТРАЙК. Наташа работает одна, но пусть даже не пытается ему напиздеть — подобное ей не чуждо. Ни самоотверженность, ни самоубийственные напевы. Она желает расплатиться за прошлое и устраивается в ЩИТ. Место хорошее, качественные премиальные и оплачиваемый больничный, а ещё бесконечное, что космос, обещание искупления. При их профиле работы подобное можно заслужить разве что через смерть, но ровно в том же количестве — обещанием.       — А твоя? — Наташа оборачивается к нему так резко, что Брок почти дергается, ожидая от нее удара. Не отшатывается, выдерживает, но лишь внешне. Изнутри раздается выстрел и он намного более жестокий, чем все улыбки и весь смех Джеймса. Это выстрел раскрывается алой розой посреди его внутренностей, но ни единый Йорк не взрывается победоносным кличем и не радуется. Брока бьет наотмашь и с удивительной, точной жесткостью. Не так сильно, как кулаком Нины, но отрезвляет ровно так же.       У него не получится и он не соответствует. Он рассчитывает все, время терпит, но не терпит отлагательств, а он наслаждается, только насытиться не получится. Ничего не получится — все рушится. Он трусливо прикрывает яйца конским хвостом и тонет, и умирает, но вовсе не так, как последние месяцы. Эта смерть другая — неблагодарная и бесчестная смерть от трусости. Наташа выстреливает в него словом, а после и взглядом. Где-то в коридоре раздаётся перезвон вернувшего лифта. Время терпит, но все же нет. Ему нужно отойти, чтобы не оказаться в слишком двусмысленной позиции, а ещё им нужно закончить этот разговор. Только есть проблема — у него не получится.       И последний шанс он проебет так же, как все предыдущие. Наташа спрашивает, требует с него отнюдь не это и совершенно по другому поводу, припоминая ему дела давние и уже позабытые. Она не знает, что происходит прямо сейчас. Она, нахуй, даже не догадывается. И долговую не выписывает, пока Брок чувствует — он точно должен ей за эту хуйню. За этот выстрел, за этот удар и за этот жесткий, непримиримый взгляд. Он отрезвляет его, выдавая полное и завершенное понимание: он охуенно справляется один, он пиздец какой самостоятельный, он вообще ни в ком не нуждается.       Но здесь один не разберётся. Если до сих пор не разобрался, то уже не разберётся точно.       Резвая мысль бежит сквозь сознание, поджигая все нейроны до единого. Скорость передачи информации увеличивается в разы, потому что от лифта до гостиной три десятка шагов. Примерно, приблизительно, вся точность сматывается нахуй. Она не собирается связываться с этим, потому что он поганит все, что есть, и ещё что-то там умудряется рассчитывать. Нихуя у него не выйдет. Нихуя у него не получится. Больно всегда не там, слово же о том, что был пиздец, вскроет ему глотку с удовольствием, со сраным стояком и горловым стоном. Ему это понравится, Брока — убьет, даже если он подберет лучший, идеальный момент из всех существующих.       Он все испоганит и все разрушит. Вот как будет. И все умрут. Из-за его сраной, непозволительной ошибки, но на самом деле из-за его позорной трусости. Алжир повторяется, отгрызает себе хвост и упивается собственной кровью, будто не ему суждено умереть от кровотечения. Брок глядит Наташе прямо в глаза, выбирая лучший вариант из тех, что ему остаются, а ещё тот единственный, который в Алжире сработал.       Если он трусливо бежит от смерти, убивая этим всех остальных, значит ему нужно будет убить себя. Взять пистолет, сжать рукоять, снять с предохранителя, выслать патрон в патронник, а после нажать на курок. Приставленное к виску дуло озарится, пуля просочится сквозь плоть, кость и вырубить все нейронные связи нахуй.       Наташа напротив него не выглядит взбешенной и, впрочем, точно знает, что ответа от него не дождётся. Неразлучники уже на этаже. Они уже идут. Они уже слышат их. Если застанут так… Ох, ну, точно. Джеймс спрашивает у него, откуда он знал про ее возвращение, Стив уточняет, часто ли у него бывает предчувствие. Они не верят. Они не верят и имеют на это полное право, потому что прекрасно видят, как все рушится. Брок не соответствует, Брок не дотягивает, Брок хранит свою сраную тайну, как сраный лепрекон — все свои горшки с золотом. От верности до ревности много не надо. И все к тому же уже рушится, а значит с этим можно работать.       Нужно просто выкрутить скорость разрушений на максимум.       Нужно просто позволить им и вынудить их загнать себя в угол.       Они справятся с этим точно, но не потому что их двое. Они справятся с этим, потому что Брок точно знает — он мог бы на них опереться. Они сильны, мощны и они живые. У них твердое, стальное нутро и они отлично умеют реагировать. И раз уж он не может позволить себе встретить смерть лицом к лицу… Значит он должен сделать все, чтобы они убили его сами.       И они с этим справятся. Их разъяренная рука точно не дрогнет.       — Ты скажешь им, ясно, зайка? Ты скажешь им, иначе им скажу я. И тогда у тебя просто не останется выбора. Ни у тебя, ни у меня, — он остается на месте и не отстраняется. Предательство себя самого почти не жалит. Оно не вынужденное. Оно просчитано, оно выверено до мелочей всех существующих обстоятельств. Неразлучники уже на этаже, их с Наташей расположение компрометирует его в достаточной степени. Игра на чувствах будет стоить ему ничего, потому что никто о ней не узнает. Они убьют его и всё восстановится. Они не пасанут. Они справятся.       Наташа сжимает зубы, скалится ему в ответ, но лишь несколько секунд. Ее взгляд дергается в сторону входа, Брок же просто делает вдох. У него не получится, но ведь есть они, не так ли? И он выбрал их ещё задолго до того, как выебал ГИДРу и отрубил ей все ее головы. Он выбрал их. Он знал, что они именно такие — он мог бы на них опереться. Устало вздохнуть, повести плечом и просто признаться.       Был пиздец. И поэтому теперь — им придется убить его и его трусость уже по-настоящему.       — Брок? — он делает вдох почти секунда в секунду, как от входа звучит голос. Он принадлежит Стиву, а ещё Стиву принадлежит его растерянность. Не капитанская, но то длится лишь пару секунд. После он прочищает горло, после он вдыхает и точно ровняет спину. Брок позволяет себе секундное промедление — ему не с руки отдавать командование над собой, но этот вариант остается единственным. Он умеет защищать, он умеет убивать, он умеет умирать, но вести пока не получается. И все рушится. И они все в молчании наблюдают за этим, как долбоебы.       Он позволяет себе секундное промедление, а следом оборачивается. И отшатывается от Наташи. Делает два четких, резких шага назад, сжимает руки в кулаки. Его лицо не выражает ничего и прячет все то, чего никогда не было. Наташа была хороша несравненно, но водиться с ней было слишком дорого, пускай Брок и не знал, сколько стоят новые человеческие члены на чёрном рынке. Ему не нужна была эта информация. Он себе двух уже выбрал, а ещё выбрал для них новую роль.       Рассказывать, конечно, не собирался. Ни одному из них это бы точно не понравилось так же, как не нравилось и все происходящее прямо сейчас. Джеймс выглядел суровым, Стив — просто напряженным. Кто-нибудь собирался сказать что-нибудь? Не при Наташе уж точно. Компромата было достаточно уже и так. Слова о том, что Наташе нужно что-то кому-то рассказать, либо Брок расскажет сам, а ещё расположение слишком близко, прямо впритык, а ещё отсутствие выбора для них обоих. Добавить к этому сверху ее присутствие в его палате после поездки на кладбище, и пожалуйста — идеальная смесь ускоренного разрушения.       — Клинт обещал заехать около половины седьмого, — Наташа спрыгивает со столешницы и встряхивает головой. Брок не знает, как много в ней обезбола, и не спрашивает. Он смотрит на то, как Стив с Джеймсом проходят в гостиную, даже видит тот первый шаг, которым они рассредотачиваются. Стив просто кивает Наташе, чуть криво, на сантиметры в сторону Джеймса, и тот отсоединяется сразу же, делая первый шаг прочь вокруг кухонного стола. Брок просто смотрит и уже ни о чем не думает.       Если эта ставка не сыграет, ему и правда легче будет застрелиться, чем разгребать все, что он нахуярил.       Но ставка сыграет. Потому что Стив с Джеймсом — те, на кого он мог бы просто опереться или же просто заставить себя. Вынудить. Не оставить и единого другого шанса. Завести себя в ловушку и застрелить их руками.       Им он об этом никогда не расскажет. Им это не понравится. Наташа же уходит прочь, оставляя на столешнице и свой ополовиненный кофе, и всю свою злобу. Она расскажет. Она умная зайка и всё у нее будет хорошо. У него — будет сносная жизнь ещё какое-то время.       — Стив, Джеймс… — проходя мимо самой гордости нации, она кивает, но ко второму неразлучнику не оборачивается. Прощается с ним, правда, а с Броком — нет. И то оказывается иллюзией уже через пару секунд: с жаждой мелкой, незначительной мести она оборачивается к нему на пороге. И говорит слишком многозначительно: — Рамлоу.       Брок бы рассмеялся, загоготал, но Стив смотрит на него слишком пристально и теперь уже слишком сурово. Наташа желает отомстить ему и та ее месть встраивается в его новый план с идеальной точностью. Что может быть удобнее и лучше? Переведя к ней взгляд, Брок кивает и говорит:       — Я тоже рад, что ты не подохла, зайка, — он не усмехается с расположением, потому что это было бы слишком явно, слишком уж лживо. Сухая, жесткая интонация отдает чем-то более привычным и правдивым, пока Джеймс обходит стол и беззвучно заходит ему за спину. Вот и всё. Загоняют. Реагируют быстро и точечно. Не потому что суперсолдаты, но потому что хороши.       Малы и дурны, конечно, но то ещё изменится, Брок ещё позаботится об этом, сейчас же отдает Стиву то оружие, что забрал у него сам с половину месяца назад, когда Стив рвался к Тони. Второе отдает Джеймсу. Наташа исчезает за границей дверного проема, вызывает себе лифт. И только когда его двери открываются, Стив интересуется негромко:       — О чем говорили? — имени не называет, притвориться незаинтересованным не пытается. Брок фыркает, пожимает плечами. Он заставляет собственное тело расслабиться слишком очевидно, слишком явно и так, чтобы это было заметно. Покачивает головой, скалится доброжелательно и обворожительно. После лжет:       — Обсуждали Рождество. Она хочет прийти к нам на тусовку… — его сердце вздрагивает, Джеймс хмыкает где-то за его спиной. Он ещё не настолько близко, чтобы это было угрозой, но все это — уже угроза. Брок смотрит Стиву в глаза, прекрасно видя, что тот не верит и не поверит в подобную чушь никогда. Наташа работает одна, Наташа живет одна, Наташа — одна просто, но очень хочет таковой не быть. И соглашается на Мстителей, и держит связь с Бартоном, а ещё ей очень нравится Стив. Она его уважает и вместе с тем очень боится, что на нее его справедливости не хватит или же окажется слишком много.       — Не помню, чтобы мы приглашали ее, — Стив чуть прищуривается и хорошо, что Наташа его не слышит. По отношению к ней это звучит чрезвычайно грубо, но на самом деле звучит по душу Брока — Стив уже доходит до стола, медленно, неторопливо, задевает кончиками пальцев его край. Брок его таким уже видел. Джеймса — и подавно. Тот как раз звучит из-за спины, говоря:       — Мы точно не приглашали ее, — и он приближается. Он загоняет ничуть не хуже Стива, а еще ощутимо смотрит куда-то прямо в затылок хищным зверем, с которым играть отнюдь не стоит. Брок не играет. Брок просто выбирает и войну, и смерть, а ещё оборачивается себе за спину. Он смеряет Джеймса чуть удивленным, напряженным взглядом, — будто вовсе не понимает, что происходит, — следом оборачивается назад к Стиву. Интересуется внимательно:       — И что, интересно, вы оба делаете? — он даже делает шаг назад, но не слишком большой. Эта ювелирная ложь все же должна будет стоить ему жизни и он точно не имеет права налажать с ней прямо сейчас. Шаг назад не позволяет сбежать, шаг вперёд уже не является валидным. Стив пожимает плечами, наступая на него, на бок со спины опускается крепкая металлическая ладонь. Пространство не схлопывается, потому что знают — если скот напугать перед убийством, мясо будет поганым. Поэтому вначале ладонь, а ещё новый шаг Стива. Бежать некуда, отступать тоже. Брок хмыкает, прищуривается. И слышит, как из-за спины Джеймс бормочет слишком угрожающе:       — Мы? Мы просто обсуждаем Рождество, не так ли, Стив?       И Стив кивает, ту же вторя ему:       — Определенно, Бакс.       Отвечать Брок не торопится, себе же лжет, что просто не успевает. Притяжение между Луной и Солнцем пытается уже почти привычно разорвать его в клочья, но сваливает в последний миг. Эта жалость Броку не нужна и он, впрочем, ее не получает. Потому что вторая ладонь Джеймса опускается ему на плечо, тут же переползая прикосновением к самому горлу — чтобы не рыпался, не бежал и не сопротивлялся. Чтобы помнил: Солдат может вырвать ему кадык с легкостью, пусть никогда подобного и не сделает. Изнутри жалит порочным и горячим, жадным. Именно тем, что светится у Стива в глазах. Кто бы мог подумать, что сама гордость нации будет страдать от собственничества, но, впрочем, кто бы мог о подобном не догадаться. Стив подступает к нему впритык, все ещё глядит в глаза и пытается выискать там что-то. Брок отдает ему ложь о том, что его сердце может быть занято или живо. Брок отдает ему ложь о собственной гипотетической неверности.       Это разрушит все?       Много быстрее, чем если бы он просто наслаждался, и до самого основания. Но они двое — не глупы и никогда таковыми не были. Если когда-то он решил, что мог бы позволить себе на них опереться, значит они могли справиться с этим. Они могли загнать его. Они могли вынудить его. Они могли убить его сами.       И теперь уже Брок определенно не страдал от галлюцинаций, все они остались где-то посреди июля, однако, стоило Стиву положить ладонь ему на щеку, а после требовательно, медленно поцеловать, как ему показалось — будто весь его новый план уже раскрыли и уже поняли.       И точно собирались спасти всю эту суету на троих, разрушив ее до конца, а в самом конце убив — его. ^^^       Воняет кровью.       В тяжелых ногах, пересчитывающих ступени подъездной лестницы, ощущается предчувствие нового пиздеца, но его посредственность, утомительная привычность не вызывает злости. Он не желает распрямить спину, потому что больше не может желать и думать. Он останавливается перед последним десятком ступеней и прикрывает глаза. Стив точно будет орать, а Джеймс отмолчится, но по взгляду все и так станет понятно. Объяснить не получится. Ни про ответственность, ни про те обязательства, что он берет на себя, потому что может. Потому что он силён, потому что умён и у него хорошая скорость реакции.       Воняет кровью. Брок останавливается в ночной тиши подъезда и не тратит слишком много секунд, чтобы пересчитать те ступени, что ему остаются до нужного этажа. Жесткая ладонь сжимает в собственной сердцевине ручку спортивной сумки — в ней лежит его форма, залитая не его кровью, и все оружие, что он взял с собой перед вылетом. Брок не тратит времени и просто закрывает глаза, останавливаясь. Солгать не получится и не получилось бы заведомо и изначально. Он все спланировал. Он подготовился почти идеально, но отнюдь не ради себя.       Он подготовился, потому что не желал, чтобы жестокий кошмар, приснившийся ему в сентябре стал реальностью.       Воняет кровью. Наташа возвращается и по возвращению она жива. Сопутствующий ущерб в виде взятой на излом руки и выломанных ребер нивелируется благодаря Хелен за какие-то жалкие недели. Зная, как много в их мире стоит время, они с Наташей не тратят его в пустую. Через три дня после ее возвращения встречаются за городом в лесной глуши. Это не свидание и не могло бы им быть никогда, но ни Стиву, ни Джеймсу Брок все равно ничего не рассказывает. Лжет, что уезжает по делам Джека и во имя радости Кейли — дурень якобы никак не может придумать рождественский подарок для своей жены. Поэтому Брок едет с ним.       Потому что Брок уважает Кейли и чрезвычайно любит ее, только правды не говорит — перед каждым праздником он проводит дни, пытаясь разыскать для нее достойный подарок, но в итоге дарит лишь деньги.       Стив с Джеймсом ничего не спрашивают. У них теперь идиллия — она наступает где-то сразу за горизонтом смерти родителей Тони и настойчиво пытается манипулировать его сознанием с помощью наслаждения. Она пытается убедить его в том, что теперь все хорошо и ничего больше уже не рушится, что можно не беспокоиться, что можно отпустить ситуацию… Происходящее очень легко удается сравнить с Пирсом, который совершенно случайно заглядывает в детскую допросную, но на самом деле дает понять четко и ясно: он следит за Броком и ждёт от него результатов. Он держит дуло уже у него меж глаз и собирается выстрелить в любой момент, только почувствовав, что Брок не справляется со своей нагрузкой.       Что ж. Брок делает лучшее, что делать только умеет — создает новый план с собственным самоубийством в конце. Стив с Джеймсом участвуют, но все же не догадываются. То ему только кажется случайно где-то посреди поцелуя, а после прямо посреди гостиной: они затаскивают его в спальню, что когда-то летом принадлежала Стиву, и вынуждают оказаться между. До секса, к его уважению, не доходит и задница не болит, а ещё никто ни в кого не стреляет. Следующую неделю Брок просто игнорирует каждый засос и прокушенную Джеймсом нижнюю губу, но следом за этим буйством чужой ревности все выравнивается.       Потому что с их умением игнорировать происходящее быть иначе просто не может.       Иначе просто не получится и не получается.       Воняет кровью. Они с Наташей вылетают только через неделю после того, как ее рука заживает. Составленный план не выглядит наброском или черновиком, написанным на салфетке. Они просчитывают мелочи, перепроверяют информацию… Он рассказывает ей все, что знает, пока они гуляют по лесу. Середина ноября жалит холодом, им попадаются две белки и мертвая мышь. Брок не знает, как Наташа высматривает ее в траве. Брок никак не комментирует увиденного. Он просто рассказывает то, что знает — подразделение Чёрных вдов все ещё существует, как и Красная комната. Ничто не мёртво, ничто не уничтожено, ничто не забыто. Ему в ответ Наташа не плачет и не кричит. Только в какой-то момент всматривается неожиданно долго — она точно хочет спросить, знает ли Брок про Будапешт.       Брок знает. Но вопроса об этом ему никто так и не задаёт.       Середина ноября жалит холодом их лесной прогулки, начало декабря — воняет кровью. Красная комната просто прячется. Из того, что находит он сам, из того, что ему рассказывает Наташа, банальный и простой вывод формирует достаточно быстро — лететь им некуда. Им не с кем драться, им некого побеждать и им некуда выдвигаться. Красная комната существует, но ее местоположение неизвестно. Наташа же помнит все, кроме именно этого.       Кроме сраной точки на карте. Кроме координат.       Они начинают издалека, но скорее начинает именно она. Стоит излому руки срастись, как она улетает в Европу. Ему об этом рассказывает, но с собой не берет. Никого больше не уведомляет. Она улетает в Европу и ищет след, а ещё не обещает ему никуда не лезть без его ведома. Когда она возвращается с информацией, Брок позволяет себе мысленное предположение — она не обещает, потому что тоже никогда обещаний не сдерживает.       В подъезде стоит глухая, ночная тишина. Она ощущается плотной, но полой — какая-то внутренняя пустота, что является ее частью, вызывает зуд предчувствия на загривке. Солгать уже не получится. Потому что кровью воняет от него. От его рук, от его одежды, от его почти вспоротой женскими ногтями шеи. Случайность явно играет на его стороне, ещё за два дня до этого зачем-то предлагая взять с собой водолазку на смену форме. Брок берет, потому что доверяет себе, а ещё доверяет предчувствию, но прекрасно знает, что эта превентивная мера в долгосрочной перспективе ему не поможет. Она спрячет весь сопутствующий ущерб в первый десяток минут, но после…       Стив будет орать, а Джеймс отмолчится, потому что это — то, как они реагируют на пиздец.       Наташа все же возвращается. Брок не отдает ей искренности о том, как важна ее жизнь для него, но в какой-то момент с неделю назад, когда они ставят точку под конечным планом вылета, он поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Где-то у правой лопатки чувствуется уже знакомое — ей было важно знать, что он отказался бы от той миссии длинной в три месяца и без обратного билета. Не только потому что она уважала Стива, не только потому что она знала Солдата. Здесь ширилось имя самого Брока — и важность его имени была очевидна, а ещё очевидна тверда.       Ровно, как и важность ее имени для него.       В Европу она летит ради крайних, почти позабытых нитей и связей, что могут принести ей информацию. Все происходит тихо и спокойно, она просто улетает и просто возвращается через пять дней. Только ему одному говорит, что нашла след ГИДРы и что после им нужно будет рассказать об этом Стиву и всем остальным. Потому что теперь это их жизнь — после того, как они разберутся, где есть следы Красной комнаты, сами, Наташа расскажет о ней. Не потому что в процессе нашла след отрубленного склизкого щупальца, но потому что достаточно доверяет ему, когда он говорит ей, что честность необходима.       Это, конечно же, нелепо. Он говорит об этом Мэй, он говорит об этом Ванде, он говорит об этом Наташе, Стиву, Джеймсу, только Колсону ещё не сказал, кажется — он говорит об этом всем вокруг, продолжая лгать и планировать очередной самоубийство. Он говорит об этом всем вокруг, продолжая упускать моменты, и шансы, и удобные случаи. Сносная жизнь не лжет ему, но очень пытается: о том, что все уже в порядке. Ничего не рушится, ничего не ломается, изнеженный довольный Стив и сучливый, засранистый Джеймс, впитывающий в себя все удовольствие этого мира — у них все в порядке. Они живут в неведении, и сносная жизнь пытается лгать ему, что в таких обстоятельствах возможно быть в порядке и в безопасности.       К собственному уважению, Брок ей вовсе не верит. Но ни единого раза вслух так и не говорит: был пиздец и поэтому теперь…       Вместо этого он формирует новый план и выдает оружие в чужие руки.       Наташа случайно находит след ГИДРы, а ещё намеренно находит след Красной комнаты. Не ее местоположение, конечно, но один из ее информационных каналов выводит ее на координаты давно заброшенного перевалочного пункта Черных вдов в лесах Чехии. Подземное, хорошо спрятанное громадное помещение обещает им новую информацию, Брок же не благодарит Наташу за то, что она возвращается к нему, а не летит туда одна. Брок вообще это не комментирует, прекрасно зная важное — Наташа работает одна.       В редких случаях с Бартоном, но у Бартона есть привилегии. Долгая дружба, гарант доверия. Его собственное имя несёт для Наташи определенную важность, тяжелую, очевидную, и все же она работает одна. Это ее суть, ее смысл и вся она. Брок понимает и просто берет себе дополнительный пистолет в комплект ко всему остальному оружию.       Это, правда, не спасает вовсе. Ни его самого. Ни Наташу.       Простая миссия, простые вводные, которые они составляют не одну неделю. Вошли, собрали информацию… Они вылетают утром. Брок лжет Стиву и Джеймсу ещё вчера вечером, что сегодня снова будет с Джеком: теперь искать рождественский подарок для Лили; но не рассказывает, что вчера с Джеком уже виделся. Он приходил, пока оба неразлучника были на тренировке, а Ванда на занятиях с Беннером. Он приходил, но ему, конечно же, не понравилось нахуй то, что Брок ему сказал. Это было не ново, впрочем, и не удивительно. Людям вокруг часто не нравилось то, что могло звучать из его рта, и если в случае Стива это чаще всего был мат, то в случае Джека это всегда было слово о миссии.       Одиночной. Но требующей обеспечения безопасности тем, кто может вылететь следом.       А Брок никогда не был тем, кто верил во что-то вроде интуиции или предвидения. У него было ничуть не конское чутье и постоянные предчувствия. Вещих снов не было. И заводить их Брок не собирался так же, как собаку — в их квартире им просто не нашлось бы места. Ни его план, ни его идея, ни его просьба Джеку вчера не понравились. Они почти поругались, но все же Джек не позволил себе произнести вслух того, что горело в его глазах — происходящее не было вопросом о том, что все рушилось. Оно было вопросом о том, что Брок разрушал все сам. Он был тем, кто отказался заочно от любой идеи работать где-либо, помимо ЩИТа, когда увидел, что суета на троих начинает закручиваться, что она уже предлагает ему и собственное развитие, и какую-то сносную жизнь. Он был тем, кто не желал и не собирался представлять — оба неразлучника вылетают куда-либо без него и без его ведома.       Кто будет защищать их там? Они суперсолдаты, Капитан Америка и бравый, модифицированный сержант Барнс, но случайность часто бывает чрезвычайно уродлива. Любая простая миссия с любыми простыми вводными может обернуться бесконечным песочным адом, из которого будет уже не выбраться. Ни через год, ни через десять. Оттуда выход только один — через смерть. И Брок знает об этом получше многих, только двойные стандарты имеют собственное безлимитное место в его сознании.       Неразлучники всегда водятся парами, потому что друг без друга не существуют. Но друг с другом — могут жить.       Джек шлет его нахуй, но соглашается и под диктовку записывает несколько важных строк на тот случай, если их с Наташей вылет заметят, на тот случай, если у них все пойдет по пизде. Потому что в вещих снах Брок не нуждается так же, как в иллюзиях. А ещё не нуждается ни в ком и ни в чем, но это уже ложь и оно является ложью слишком давно. С момента первой встречи с Солдатом проходит больше года, и ещё тогда, ещё когда эта встреча только случается, Брок не видит, не считывает, не различает Джеймса среди чужого программного кода. А после Джеймс появляется и показывает ему то, чего у Брока нет и никогда под рукой не появится: собственный крепкий костяк, способный выдержать удар любой силы и мощи. После Джеймса приходит Стив, а ещё после Брок оказывается прямо здесь и прямо сейчас. Он бы заметил, если бы ему уделялось меньше внимания, но не замечает — внимание распределяется и циркулирует в замкнутом кровотоке из них троих. Два неразлучника с вековой историей собственной великой и сказочной выбирают его, окружая кольцом и забирая себе. Ванда просто рисует рисунок.       В самом центре горит Звезда, почему-то забывая напомнить всем вокруг важное — иногда Звезды взрываются. Иногда Звезды взрываются, собственным взрывом уничтожая все, что им дорого.       Оправдаться не получится, даже перед самим собой, и солгать тоже — даже себе самому. Он подвисает в пространстве меж этажами, будто это может придать ему сил. Конечно же, не предает. Память полнится картинками ближних воспоминаний и каждое из них уродливо и жестоко. Теперь от него воняет чужой кровью, собственная подсыхает полосами корки на шее, прямо под воротником водолазки. Случайность предлагает ему взять ее в качестве сменной одежды — потому что сменная одежда будет ему необходима и Брок знает это заранее. Они составляют план и вводные вместе с Наташей, тратят на это недели и перепроверяют все ответы на вопрос о безопасности четырежды. Наташин джет содержит глушилку и отследить его не получится, он сам берет Джека в оборот на словах и якобы уезжает с ним за рождественским подарком для Лили.       Но в итоге все, как должно, получается обыкновенно из говна и палок.       Потому что в заброшенном перевалочном пункте в Чехии их ждут.       Сил так и не находится. Он ровняет больную, перекрытую синяками спину, поднимает выше голову, чувствуя, как взвывает шея. На обратном пути заезжать в башню Старка не приходится — Колсон вызывает Наташу по связи и требует приземлиться на крыше, не позволяя им сесть в том же заброшенном ангаре на окраине, из которого они вылетали. Брок предполагает, что тот ангар принадлежит Наташе, но не спрашивает. Весь обратный путь Наташа молчит и не смотрит ему в глаза. Не рыдает, но, впрочем, он и сам не рыдал, когда устроил стрельбу по своим.       Никогда, никогда, никогда больше — не рыдал.       В башне Старка их уже ждут. Не Стив и, конечно, не Джеймс. Сдержанная, суровая Мария встречает их, с прищуром качает головой в ответ на весь жесткий взгляд Брока. Их не допрашивают, его отпускают сразу. Оно и понятно: у него ни контракта, ни подписей на бумаге. Только ГИДРА за спиной и чрезвычайно близкое знакомство с гордостью нации. К Наташе вопросов оказывается побольше и Брок не то что подслушивает, просто видит это по одному взгляду Марии. Задаёт она их, конечно, уже не в его присутствии, но пока спускаются в лифте на один из этажей башни, говорит, что их вычислили с помощью спутников Старка ещё на половине обратного пути. Брок бы и проклял мысленно этого сраного Старка, но, впрочем, что-то подобное делать было уже поздно — его родители уже и так были мертвы.       Ни Стив, ни Джеймс встречать их не приходят. Брок спускается на нужный этаж благодаря Марие, находит себе раковину и просто вымывает руки. Изнутри подтачивает и бурит все той же жестокостью, как и раньше — он врет себе, что не торопится. Он врет себе, что обезболивающее помогает, что торопиться ему совершенно некуда, а ещё врет, что все случившееся — не его ошибка. Наташа винит его вряд ли, но первый опыт обращает ее взгляд прозрачным, плотным стеклом. За ним прячется все, что есть, а ещё невысказанной слово, которое никогда не будет произнесено: те девочки были ее ответственностью.       Не в реальности, но формально, вот как для нее вероятно чувствуются все эти сантименты. Брок, конечно же, не спрашивает. Всю найденную информацию ещё в джете прячет на второе дно сумки с вещами и забирает с собой, огибая присутствие Марии. Даже если они будут пытаться, у Наташи ничего нет, а расколоть ее получится вряд ли. Те методы, которыми они могли бы ее расколоть, ЩИТ точно не использует или по крайней мере не к собственным агентам.       Все тайное остается тайным. Мария забирает Наташу, водосток забирает кровь с его рук и лица, спортивная сумка поглощает все шмотки, воняющие чужой кровью, но мелкая остановка меж этажами не приносит ему ничего — Брок открывает глаза, вдыхает глубже. Тугая намотка эластичного бинта на рёбрах не позволяет ему сделать достаточно глубокого вдоха, потому что заботится о его ребрах так же, как он сам о безопасности. Наташи, обоих неразлучников и… Всех. Всех и каждого, кто случайно попадает под юрисдикцию его влияния. То ширится много дальше за пределы его тела, его квартиры или его власти. Оно просто ширится.       Наташа просто закрывает его от пули в феврале.       Наташа просто спасает ему жизнь сегодня, за шесть часов до прилета назад в Нью-Йорк.       Стив будет орать, а Джеймс по привычке отмолчится. В этом суть неразлучников, канареек или просто их двоих. Качнув головой, Брок не усмехается и просто возвращает внимание к собственному лицу, когда делает первый шаг. Подвернутая лодыжка не была прострелена, но все равно болит, игнорируя введенное обезболивающее. Почему оно не работает, он, конечно же, знает — почти весь шприц достался Наташе. Его шприц. И тот ее собственный, который она с собой почему-то не взяла. Может не брала никогда и Брок вообще не сильно разбирался в стиле ее одиночной работы, но факт оставался фактом.       Все то, что якобы рушилось, на самом деле разрушал он сам.       Те ступеньки, что он отказывается пересчитывать, сменяют друг друга слишком быстро. Медленными шагами он преодолевает их, поднимается на этаж и тут же крепче сжимает ручку сумки — входная дверь не закрыта. Меж косяком и ее краем виднеется мелкая полоска пространства, оповещая о том, что сносной жизни плевать на него так же, как и суке-судьбе.       На него и на все его нежелание заводить себе вещие сны.       Брок дергается. Изнутри бьет жестокостью, заставляя вспомнить о том, с какой стороны под форменной курткой прячется кобура и какой рукой до нее удобнее тянуться. Болят, конечно, обе, а ещё вся спина, но именно левая лопатка — больнее всего. Во время драки он прикладывается ею о какой-то мусор, валяющийся на полу. Времени на то, чтобы выгладить собственную боль, оплакать ее, в том моменте не остается. В любом другом, впрочем, Брок не собирается заниматься подобным тоже.       У него совершенно другой профиль работы.       Уставшее сердце реагирует на картинку одномоментно и полностью отказывается считывать отсутствие предчувствия. То отмалчивается, не дерет его холку собственным острым зубом и в принципе умирает, как только раздается выстрел.       Не первый, но именно тот, чье дуло целится ему прямо в лицо.       От лестницы до двери квартиры всего семь шагов. Брок не считает, помня будто интуитивно — шагов ровно семь, ни меньше, ни больше. Их он преодолевает тоже. Вся ноющая боль костей и плоти прячется под жесткостью твердой походки, пока пальцы сжимаются на ручке сумки с такой силой, что ногти оставляют собственные следы на обратной стороне ладони. Предчувствия не появляется, потому что он все просчитал и все спланировал. Потому что, как только посреди их с Наташей обратного пути пришла информация о том, что их перелёт вычислили, ему на телефон пришло сообщение от Джека.       Он выполнил свою работу. Он все проконтролировал. И он забрал Ванду к ним с Кейли до следующего утра.       О последнем они не договаривались, а Брок в общем и целом превентивные меры провёл только ради того, чтобы обезопаситься. Он правда рассчитывал, что новый план окажется не из говна и палок. Он правда рассчитывал, что сносная жизнь не станет ебать его так же, как ебала сука-судьба.       В квартире тихо. Плотная, удушающая тишина, в которой не слышно ни звука дыхания, ни шагов. Включённый в прихожей свет уже ждёт его и, конечно же, дожидается — вылетая по утру Брок не обещает себе обязательно вернуться живым, потому что слишком хорошо себя знает. Отсутствие обещания шепчет о реальной безопасности, память о том, с какой стороны закреплена кобура, дает надежду на быстрый исход.       Потому что входная дверь не закрыта.       Потому что Брок уже был здесь и бывать второй раз не собирался.       Он закрывает за собой дверь, отказываясь бросать и единый взгляд в сторону кухни, где свет включён тоже. В квартире стоит тишина и она мертва настолько, что даже звук закрываемых дверных замков не может ее воскресить. Брок все равно закрывает их. После сбрасывает на пол сумку с вещами. В ней грохочет оружие и молчит вся найденная ими с Наташей информация, что по привычке прячется на самом дне. Он же наклоняется, приседает на корточки и проглатывает хриплый выдох боли — вдовы не зря считаются самыми лучшими в своей нише.       Потому что натренированы Зимним Солдатом?       Потому что им нечего терять.       Выпрямившись, Брок расстёгивает форменную куртку, но не снимает ее. Просто расстёгивает, чтобы было видно кобуру, а ещё ткань водолазки, под которой не различить ни эластичных бинтов, ни всех синяков, что изъедают его шкуру теперь. Сломанные ребра и подвернутая лодыжка? В ту же коробку, где уже валяется стеклянный взгляд Наташи. Брок не обещал себе не допустить чего-то подобного, но сейчас почему-то чувствует, будто бы обещал.       Обещание не сдержал. Как и всегда.       В кухне включен свет. Место за столом и прямо перед окном занято — стоит Броку обернуться к дверному проему кухни лицом, как на мгновение ему мерещится Джек. Вот он сидит. Он ждал его, чтобы передать послание. У него напряженный, но мёртвый взгляд, а ещё слово. Оно точно Брока убьет, убьет, убьет и… Брок смаргивает и мираж, и резко бухнувшее в груди сердце. Он делает первый шаг, после второй. Ровная, твердая походка простреливает болью по ноге — от лодыжки и до самого бедра. Лодыжка уже не та, в которой шунты, теперь вторая, но Брок не предложит ей помощи.       У него были обязательства и он сделал все верно, сделал так, как должен был — она потерпит. И она, и ребра, и все избитая чужими берцами спина. Почти порванная чужими ногтями шея переживет. А он вовсе уже не маленький. Он берет с собой водолазку по случайности, потому что очень доверяет предчувствию, и не собирается разыгрывать спектакль во имя жалости или сочувствия. Простая миссия, простые вводные — зашли, собрали информацию, вышли. Все получается именно так, но есть небольшой нюанс.       Стеклянный взгляд Наташи, что глядит в пустоту и зачем-то держит стоящий на автопилоте штурвал джета весь обратный путь.       В кухне горит свет, но за столом сидит не Джек. Там Джеймс, прямо перед ним — развороченная, будто диким животным дичь, пачка сигарет. Она полностью пуста, в пепельнице куча бычков. Брок делает первый шаг в сторону кухни, а после делает и второй, но равняется много раньше, ещё даже до того, как переступает порог квартиры. Сейчас же встречается с Джеймсом взглядом. Очень хочет считать, но считывать не удается вовсе — Брок собственноручно выключает эту функцию, чтобы минимизировать риски. Сопутствующий ущерб от этого никуда не денется, а его никто не поймёт: есть вещи, которые невозможно произнести вслух.       Для Мэй — что смерть Родригеса ее убьет.       Для Джека — что он не сможет, не сможет, не сможет уважать себя, если приведёт в мир ГИДРы своего ребенка.       Для Наташи — что у нее есть прошлое; и именно в этой точке они с Броком равняются по стойке смирно. Почти все оно уже известно и двум неразлучникам, и СТРАЙКу, и тем более Ванде. Последняя знает побольше других, и Брок нуждается в том, чтобы именно так и оставалось, но так точно не получится. Все рушится, разрушаемое его рукой. За столом же сидит Джеймс, пока сбоку от стола, слева от него, стоит Стив. Он упирается ладонями в спинку стула, но ему не нужна поддержка. Он просто держится, держится, держится — поворачивается голову в его сторону, стоит Броку сделать шаг на порог.       По крайней мере они живы, не так ли? Он надиктовывает Джеку четко и вслух:       — Это личное. Вернусь к ночи. Следом не лететь. Это приказ.       И Джек записывает, скрипя зубами и трогая экранную клавиатуру не прикосновениями, но ударами пальцев. Джек злится, потому что Брок не умеет выбирать, но проблема в том, что Брок умеет выбирает. Он выбирает временами много лучше кого другого и, насколько бы ни были его планы из говна и палок, в Нью-Йорк они с Наташей возвращаются в том же составе.       Он и она.       Она и он.       Брок отказывается думать, вернулся бы кто-нибудь, если бы она полетела одна. Потому что Брок отлично знает ответ на этот вопрос — последний выстрел, устремлённый ему в лицо, прозвучал только по одной единственной причине.       Наташа никогда, никогда, никогда не посмела бы предать Стива.       Внутри не остается ни трусости, ни чего-либо иного. Только физическая боль и утомленная усталость после всего прошедшего дня ширятся, и ширятся, и ширятся. Стив будет орать, Джеймс отмолчится и, возможно, все разрушится прямо сейчас. Ничего. Брок все поймёт, похоронит тот новый план, что придумал с возвращением Наташи, а после пойдет на второй этаж и наберет себе ванну, чтобы смыть кровь. Где-то в аптечке точно есть ещё шприцы с обезболивающим и даже есть эластичный бинт. Тот, который он взял в аптечке на этаже в башне Старка, Брок возвращать, конечно же, не будет. Тот самый бинт, который он взял на этаже, где когда-то в июле жили они… Почему Мария высадила его из лифта именно там, Брок не знал и просто не стал спрашивать. Всю поездку на лифте смотрел на Наташу. Он снова был должен ей, вероятно, за спасение собственной шкуры, только новый долг уже не смог бы оплатить никогда.       Потому что чужая смерть всегда стоила слишком дорого.       Стоит ему ступить на порог кухни, как Брок делает новый шаг и оказывается внутри. Стив смотрит на него и по глазам удается увидеть — внутри него клокочет отнюдь не волнение. Это ярость. Жестокая, беспринципная злоба. Брок только мысленно сетует на тот рубильник, который пытался выключить — он ломается прямо под его рукой, не позволяя прекратить считывать. Или, быть может, Стив просто слишком ярко эмоционирует? Проблема не в Стиве. Брок переводит собственный взгляд к Джеймсу и видит его возмущение, его ярость тоже. Не только по сжатой в кулак металлической ладони, по выражению лица, по положению тела. Джеймс, правда, привычно от Стива отличается — в его глазах есть понимание. Мотивов, решений, действий.       Это понимание, конечно, никого уже не спасет и никому не поможет. Но Брок почему-то чувствует мелкую, будто сор в глазу, песчинку облегчения от того, что оно есть.       — Рассказывай. Все. Прямо сейчас, — Стив говорит с ним отнюдь не так, как сам Брок говорил в середине октября с Джеймсом, когда тот отказывался спать, и пить снотворное, и разговаривать. Стив распрямляется резко, со скрежетом ножек сдвигает стул, а после разворачивается к Броку лицом. Вот она — гордость великой, жестокой нации. Прямо сейчас Брок смотрит ей прямо в лицо, мысля о том, что произносить вслух нельзя: он не будет ни каяться, ни просить прощения. Он не будет просить помилования. Стив же требует и приказывает. Он чрезвычайно зол и с этой самой злостью сплетает руки на груди, пока ладони его сжимаются в кулаки. На предплечьях вздуваются вены, напрягается шея. Он хочет ударить? Вероятно. Это же Стив. В прошлый раз он сломал ему нос и теперь Брок отказывался от любых иллюзий на его счет, стоило только тем появиться в его сознании.       Но пока он отказывался, Стив ждал — что его иллюзии когда-нибудь сбудутся.       Что ж. Броку определенно точно не стоило делиться с ним важной информацией: он уже выдал Стиву то же место, что и Джеймсу.       Место убийцы Брока Рамлоу.       — Потребовалось мое присутствие. Это все, что я могу рассказать, — он останавливается перед столом и даже не расставляет ноги пошире. Лодыжка уже рыдает, обещая ему пошатнуться, а может и грохнуться, если он сделает ещё хотя бы единый шаг. Возможно, она сломана. Брок не знает. Брок не заходил к Хелен и даже не стал ей звонить.       Они приземлились на крыше башни Старка, Мария спустила его на нужный этаж, где он вымыл лицо, руки и переоделся — после он поехал сюда на собственной машине, которую ему подогнал Родригес от ангара, принадлежащего Наташе. У него не было ключей и именно поэтому на обратном пути в Нью-Йорк Брок попросил именно его. Со всем его уличным прошлым отвергнутого сироты, со всем его умением не задавать вопросы. Родригес подогнал ему машину, но ушел много раньше, чем Брок спустился. Хорошо получилось, что они не встретились. Хорошо и правильно. Брок же не торопился, но, впрочем, делал именно это. Он совершенно не желал задавать никому тупого вопроса о том, где его пацаны. Он должен был увидеть, живы они или нет, сам.       Стив дергается от его слов так, будто бы Брок бьет его по лицу. Он скрежещет зубами, взбешенные желваки перекатываются у него под кожей. В мире существуют вещи, которые бывает невозможно произнести вслух, но, вероятно, они со Стивом все же живут в разных мирах, а у Брока все ещё нет права рассказывать ему историю Наташи. Ни ее прошлое, ни ее настоящее, ни что-либо иное.       Только в момент, когда Стив жестоко кривится, глядя прямо ему в лицо, отсутствие этого права как будто бы перестает котироваться.       — Твое присутствие? Так ты это называешь? И Джеку ты, конечно, назвал это также, а, Брок? — Джеймс отмалчивается, как ему и должно, но не отводит взгляда, когда Стив хлестким, жестким словом пытается врезать ему в ответ. Брок не вздрагивает. Солгать уже не получится — Джеку он рассказал больше. Про их план, про Чехию, про то, что перевалочный пункт заброшен. Ещё рассказал, что это прошлое Наташи и что он ввязался в него случайно ещё в прошлом декабре. Вот прошел год, ГИДРА была мертва почти полностью и пришло время решать те вопросы, что были отложены до момента ее смерти.       Пришло время решать те вопросы, которые невозможно было произнести вслух.       — Я оставил записку, — он не пытается оправдаться, выбирая язык фактов, но Стиву явно не нравится ни единый язык из тех, что он мог бы выбрать. Джеймсу — тоже; потому что он делает медленный, глубокий вдох и просто закрывает глаза. Это становится ошибкой, пускай все это и было ею изначально. Идея о том, что он сможет ужиться здесь, или мысль о том, что все упускаемые им шансы не являются критичными… На самом деле Брок так не думал. Он знал, что все рушится, он видел это всё и всё же рушил сам.       По крайней мере у него был план, не так ли? Он ещё котировался, потому что никому не хватило бы стали яиц, чтобы вырвать костяки его пацанам.       А потом Джеймс вдохнул глубоко и полно и дернулся тут же, загрохотав локтем по поверхности кухонного стола. Его глаза распахнулись резко, взгляд упёрся в Брока лишь на миг, чтобы тут же рассеяться по его телу. Вдох принёс Джеймсу информацию и теперь он пытался высмотреть все зоны поражения, пока почему-то не догадываясь, что Брок — одна-единственная зона.       И он проигрывает прямо сейчас.       — Ты приказал нам бросить тебя там и сидеть здесь, и ждать, соизволишь вернуться ты сам или твое тело! — Стив дергает руками и ударяет кулаком одной по столу, в бешенстве глядя прямо ему в глаза. Он имеет на это право и Брок даже понимает его: сам орал взбешенно по весне, когда увидел, как этот придурок пытается самоубиться по-тихому. И, как бы ему ни хотелось, разницы здесь все же не было. Брок не пытался самоубиться, у Брока были обязательства, только разницы, судя по глазам Стива, не было вовсе.       Он выглядел так, как будто смерть Брока уничтожила бы его сердце полностью и ему уже не помогло бы вовсе даже существование его живого неразлучника. Брок не знал вовсе, как мог бы поверить в это по-настоящему, всем собой. Он мог предположить подобное каким-нибудь фактом, к примеру, а ещё точно заметил бы, если бы ему доставалось меньше внимания, но не заметил — оно было разделено поровну, циркулируя между ними в запертом живом кровотоке. И все же у него были обязательства.       Обязательство и родство — он отлично знал, каково это: отгораживаться от всех из-за тех вещей, о которых говорить было невозможно и немыслимо.       Был пиздец и… Джеймс прищуривается и выискивает слишком быстро. Шея, руки, туловище, нога. Последнюю ему видно вряд ли, но не он привстает, чтобы рассмотреть. Его живая рука сжимается в жестокий, полный хорошо сдерживаемой злости кулак, только помимо злости в нем ещё и боль. Брок игнорирует. Сейчас не его время, чтобы защищать.       Сейчас его время, чтобы защищаться.       — Ты хотя бы думал о том, как это произойдёт, а? Ты хотя бы думал о том, что будет с нами, когда позвонит Хилл и скажет, что вы с Наташей улетели на собственную, к чертям никому неизвестную миссию?! — Стив почти рычит, а ещё позволяет себе мат. Маленький, легкий, но его присутствие уже говорит о многом. Брок же не ровняется. Так и должно. Так и должно было быть, так и должно было случится. Не их с Наташей миссия, но ее последствия для него — он пишет записку и передает ее через Джека, чтобы убить все вероятности вещих снов, но не предупреждает, не обсуждает и не объясняет. Даже если бы их с Наташей не засекли на обратном пути, его повреждения все равно бы увидели. Синяки, треснувшие кости. Рёбра с большой вероятностью были все же сломаны. Лодыжка — всего лишь подвернуто рыдала. С этим можно было работать, но с орущим Стивом вовсе нет.       И поэтому — все было как должно. Созданный им план, на коленке и из говна и палок, работал именно так, как и должен был. Сейчас Стив с Джеймсом не загоняли его, но точно уже приперли к стенке. И его, и его трусливо поджимающийся конский хвост. Необходимость этого было невозможно ни перечеркнуть, ни обесценить. А после Стив сказал:       — Первое, что я сделал, это позвонил Джеку, и знаешь, что он ответил мне?! Он ответил мне, что заедет через десять минут и что у него есть кое-что для меня. Ничего, блять, не припоминаешь, Брок?! — Стив дергается вперёд, точно собираясь врезать ему, но тормозит себя даже раньше, чем Джеймс подрывается со стула. Кого он собирается защищать, интересно? Мораль Стива или самого Брока? Не имеет значения. Стив так и не бьет, а ещё матерится и говорит о конце мая. Об их удачной поездке в Алжир, принесший ему конец и последствия в виде драки с самой гордостью нации. История повторялась, собираясь приблизиться к своему последнему завершению, Брок же был неожиданно тривиален. И вовсе не помнил, подумал ли об этом сам.       О том, как пригрозил Стиву строчками собственных слов, переданных через Джека — он убьет Джеймса, если Стив не будет слушаться и сидеть тихо.       — Стив, я думаю, тебе нужно… — Джеймс вдыхает поглубже, говорит, а ещё морщится от яркого запаха его, Брока, боли. Слушать его, правда, никто не собирается. Стив дергает рукой в его сторону, выставляя настоящий, капитанский запрет, а после рявкает:       — Ты был тем, кто сказал, что нам нужен отпуск! И я поверил тебе! Я поверил тебе и правда думал, что мы сможем пожить без войны хотя бы пять месяцев, Рамлоу! — его злость звучит раскалённой и бьет Брока в грудь каждым словом. Мимика искажается в жестокости отвращения, интонация уже пляшет на его костях. Брок просто стоит и просто смотрит. Ему бы в ванную, горячую, раскаленную, как кофе, а ещё ему бы шприц с обезболивающим. Лучше два и долгий сон. Чтобы завтра с утра притвориться, что его не разбило тем, что сделала Наташа, чтобы с утра притворится, что его не убило прямо сейчас — каждым словом Стива о том, что он не соответствует. Он другой. Он правда мертвый. Он без войны не существует и не может существовать.       Он без войны беззащитен, и гол, и уязвим.       Но теперь у него сносная жизнь — она много лжет, много юлит, а ещё шепчет ему куда-то в загривок голосами Джеймса и Стива о том, что он уже учится наслаждаться, а не только блевать. Он уже учится улыбаться, пускай ему вовсе и не хочется. Это случается само. Стив с Джеймсом будто бы не замечают, как он теряет хватку в этом. Стив с Джеймсом будто бы наслаждаются тоже. Его несуществующей мягкостью или его отсутствующей нежностью?       Брок не может думать об этом, чувствуя, как новая искра боли проносится по его бедру.       — Но ты…! Эта поездка была важнее нас, а?! Важнее хотя бы Ванды? Твое присутствие нужно здесь тоже, так скажи же мне, почему это не имеет для тебя никакого веса?! — Стив все же подступает к нему. Резко дергает ногой, дергается вперёд всем собой и сжимает руки в кулаки. Он кричит, игнорируя и тишину в ответ, и своего неразлучника, что дублирует его шаг. Брок не знает, что ему ответить. Броку нечего ответить ему, потому что он никогда не признается, что все его старания не окупаются нахуй. Он все равно не дотягивает. Он не соответствует им, как ни пытается. Часть мертвой кожи сползает сама, уча его наслаждаться, но другую нужно срывать на живую — у него просто не хватает духу. У него такого никогда не было. Голяком и без оружия? Лучше пусть разрушится. Пусть сломается. Пусть все затянет взвесью пыли и раскрошенного щебня.       Уже не затянет — план из говна и палок складывается быстро, Стив же следует ему чрезвычайно достойно. И сейчас подступает к нему чуть ли не впритык. Брок просто поднимает голову твердо и непоколебимо. Джеймс просто говорит вновь:       — Стив, — в этот раз это просто имя, но от него у Стива дергается разъярённый глаз. Брок не может мыслить о том, что он боялся его потерять. Брок может мыслить только о боли и о ничтожности — что бы он ни делал, у него не получается. Для того он создает план, но, приведенный в исполнение, план этот оказывается чрезвычайно ужасен и смертелен. И он умирает. И Стив не реагирует на собственного неразлучника вовсе, а после шепчет, еле держась на краю собственной ярости:       — Ты — лжец. Ты лжешь каждый раз, каждый чертов раз ты лжешь мне… И даже не собираешься делать с этим что-либо, не так ли? Скажи мне, зачем все это, а? Зачем ты начал все это, зачем ты создал все это…? — его руки приподнимаются, не пытаясь ни обвести пространство, ни дать больше контекста. Все становится понятно и так, пускай они дергаются вниз, все ещё держа собственные, зудящие кулаки. Он врежет или удержится? Если врежет, то Брок упадёт. Лодыжка ему иного не позволит так же, как он сам не позволит себе не подняться. В ответ бить не станет. И все равно, если это случится, это будет унизительно. Остается только порадоваться, что все слишком в ярости, чтобы кинуться его поднимать? Радости не остается. Стива переполняет ярость и жестокость, только нация никогда не узнает об этом. Не узнает о том, как Стив вскрывает Броку грудину, на что и был весь расчет. Не узнает о том, как он шипит: — Ты думаешь, что я не замечаю, но я всю отлично вижу. Ты сторонишься нас, ты держишь нас на расстоянии, ты… Ты же ненавидишь нас, не так ли? — это не правда. Это самая наглая ложь, потому что они нужны ему, как бы он ни выебывался. Как бы ни кичился собственной живучестью, они нужны ему и были нужны еще давным-давно. Брок влюбился в них, и пускай эта мысль настойчиво потерялась в его сознании в последние месяцы, она была самой честной из всего существующего. Он был влюблён в них, но в собственную трусость был влюблен много больше. Во имя этого теперь существовал план. Жаль, не учитывал — Стив с Джеймсом были много умнее, чем Брок мог бы предположить. И тогда Стив сказал: — Я слышал твой разговор с Ниной. Мы оба его слышали. Что тебе с нами невыносимо и что ты ненавидишь эту тяжесть…       Где-то на улице, за закрытым окном, что-то разбивается. Джеймс дергается, будто его ударило, и смотрит уже на Стива, прямо ему в затылок. Он выглядит пораженным, он выглядит самую малость испуганным. А после дергается собственным взглядом к Броку — ему пахнет. Широким, объёмным разочарованием и жестокой болью, которая раскручивается у Брока внутри. От того, что Стив не пытается использовать всю его трусость против него. От того, что Стив не пытается использовать всю его беззащитность и безоружность против него.       Стив просто делает именно это.       И ни единый из его ударов никогда не смог бы быть настолько силён, насколько оказываются эти слова. Брок даже не помнит этого разговора. Брок даже не сможет вспомнить его, блять! И точно знает: он брал с них обещание не говорить ему, если было что-то, пока он был пьян. Он всегда и со всех брал это обещание. Его было позволено не сдерживать только Джеку, потому что Джек, при всей собственной жесткости, всегда был чрезвычайно обходителен. Даже когда Брок взял его на прицел посреди собственной кухни в Вашингтоне, Джек не припомнил ему ни единого их пьяного разговора. Джек знал границу дозволенного, Стиву же границы вряд ли когда-нибудь были ведомы.       Именно поэтому он был — гордостью этой сраной, пропащей нации.       — Ты сторонишься меня, сторонишься нас с Баки так, будто мы реальная физическая угроза для тебя! А ещё лжешь и хранишь свои сраные тайны! То, о чем ты не собирался нам рассказывать, связано с Наташей? Или с чем ещё? — он поднимает руку и толкает Брока в грудь, не то чтобы не дожидаясь ответа, просто не собираясь давать ответу Брока место. Толчок выходит сильным. Брок отступает назад, стискивает зубы, чтобы не сморщиться от боли в лодыжке. Среди всей боли, что раскрывается внутри, он уже даже не мыслит, насколько это вообще заслужено. Стив зол или просто волнуется, но он убивает его и уже по-настоящему. Брок планировал. Брок высчитывал. Брок все же отлично считал. Но даже если бы прямо сейчас захотел отвернуться от нее, от этой жестокой боли, не смог бы точно. А потом Стив рявкнул: — Потому что мы все слышали, ясно? Мы слышали, что ты лучше сдохнешь, чем расскажешь нам что-то. И знаешь что?! Вот так, именно так, мне не нужно…!       Все рушится, рушится, рушится и разрушается в единый миг. Брок не вздрагивает. Джеймс дергается и резко опускает Стиву ладонь на плечо, оттаскивая его на два шага назад, а после рявкая уже самостоятельно:       — Стив! — в его голосе слышится осуждение и твердость, пока Стив разъярённо, быстро дышит, заполняя, и заполняя, и заполняя собственные легкие. У него не получится заполнить их до самого верхнего края. Но с секундной задержкой его взгляд вздрагивает. Он переваривает то собственное слово, которое разделывает Брока, отрезая по кусочку плоти. Им нужен фунт или больше? Пять килограммов? Двадцать? Брок не двигается, потому что физическая боль ему не поможет, а ещё не кидается, потому что ему не с кем драться. Его план был прост и банален, но он совсем позабыл.       Если они были нужны ему, это отнюдь не значило, что он был нужен им. Настолько, чтобы помочь ему разобраться до того, как все разрушится. Настолько, чтобы позволить опереться на себя и устало, утомленно произнести…       Он так сильно устал тащить все это в одиночку.       Где-то в кишках боль мутится с блевотой. Его ранит, и ранит, и ранит эхо чужих слов, а ещё ранит взглядом Наташи — на обратном пути она не рыдает и вряд ли когда-нибудь ещё будет. После стрельбы по своим, весь мир становится океаном, слезные каналы в свою очередь высыхают. И Стив говорит так, как чувствует — Брок недотягивает намного сильнее, чем он мог предположить.       Брок не дотягивает и никогда дотягивать не начнёт.       Где-то в грудине все собирает холодом боли. Его легкие съеживаются, останавливается сердце. Пытаться закрыть окоченевшие веки Клариссы было так же больно? Сравнения не котируются. Ничего больше не котируется. Самое главное — он выстаивает. Он выдерживает. Он же выдержит это, ведь так?       Он просто не нужен и, ладно, ему стоит признаться — этого он не ожидал. Он растерял всю хватку, он трясся за нее последние месяцы, потому что беспокоился, как они поведут себя, когда он произнесет, что был пиздец и поэтому теперь так, но это было бессмысленно. Он опоздал почти на полгода, Стив с Джеймсом опоздали на добрые сорок лет. Раскрывать тайны было уже поздно.       Потому что Джеймс дал понять четко и ясно, когда они ещё только говорили о его снотворном — не нужен.       Потому что Стив дает понять четко и ясно прямо сейчас — то же самое.       Выживание — эволюционная хуйня. И выживать мертвым намного проще, чем живым, вот о чем Брок думает, случайно вспоминая: он все-таки сходил к Тони, чтобы тот сделал для его пацанов подарок на Новый год. Вопреки ожиданиям Тони задрал ценник, а ещё произнёс всего лишь две шутки. Номер священника, конечно же, предложил, Брок же не стал предлагать ему заткнуться. Брок просто пришел и сказал: ему нужно, чтобы они всегда были на связи. Под землей, под водой, на другом конце земного шара. Хоть ночью, хоть днем, хоть в апокалипсис.       Ему нужно, чтобы он знал, если они в опасности. Ему нужно, чтобы они могли знать тоже — когда нужны ему больше, чем обычно.       Сейчас это ощущается глупо. Тони предлагает ему номер священника, потому что Брок просит его сделать кольца. Удобные, неприметные и навороченные ничуть не меньше, чем даже костюм Железного человека. Не удивительно, что Тони задирает ценник, а все же не отказывается. Он уважает Стива и печется о нем, пускай никогда этого не скажет. Он хочет, чтобы Стив был в порядке, а ещё чтобы он никому не ебал мозги касательно брани в общественных местах. Брок понимает и просит сделать кольца. Удобные, неприметные и…       Тони шутит про брачные.       Брок так никому и не рассказывает — они нужны ему и это не сможет поменяться уже никогда.       Но, впрочем, и все его расчеты, и весь его новый план по спасению того, что он сам уже разрушил, и вся сносная жизнь — все забывается. Потому что если они нужны ему, это отнюдь не значит, что он нужен им.       Глухая, плотная тишина смыкается над их головами, не давая вздохнуть. Джеймс так и не убирает руки с плеча Стива, сжимает пальцы поверх ткани футболки. Теперь уже держится, а правда обнажается — сразу и вся. Они действительно не желают причинить ему боль или просто не желают быть плохими людьми? И действительно ли их моральный компас требует проверки? Брок не думает, заполняясь болью по самую макушку. Ему просто нужна горячая ванна, пара шприцов с обезболом, а ещё долгий сон. И завтра он притворится, что правда может разобраться с чем-то подобным.       Но излечиться от этого — не сможет уже никогда.       — Это все? — подняв голову чуть выше, Брок не отвечает на весь всплеск чужой ярости и просто запирает медленно раскручивающуюся изнутри тошноту. Стив кричит на него теми же словами, которыми сам Брок мыслит постоянно, потому что Стив — Капитан Америка и отнюдь не идиот. Потому что он чувствует все это, он думает обо всем этом и все это причиняет ему боль. В настоящий момент времени она становится настолько невыносима, что меньше чем за минуту выстреливает в Брока всю обойму. Брок выстаивает. Поднимает голову выше и вновь думает о том, что право, пожалуй, действительно вряд ли имеет вес. Пройдёт немного времени и Наташа расскажет сама — ей буквально придется сделать это, потому что одни они не смогут разобраться с Красной комнатой. Теперь у них есть координаты, а ещё кровь на руках, но дальше в одиночку не получится. Им нужна поддержка, нужно подкрепление — для всего этого нужно произнести вслух.       Был пиздец. И поэтому теперь — так.       Стив поджимает губы и сглатывает больше больно и растерянно, чем зло. Он явно ожидает какой-то другой реакции и почему-то только сейчас Брок понимает — Стив хотел его спровоцировать. Что ж. У него не получилось и получиться не могло. Если с ним самим можно было говорить в тишине и безопасности, если с Джеймсом можно было говорить в крике и ругани, то с Броком можно было говорить только тогда, когда он был готов говорить. Потому что его тайны смердели мертвячиной, потому что они стоили слишком дорого, чтобы его можно было так просто расколоть или спровоцировать.       Теперь Стив знал об этом, но по его взгляду было видно — он очень жалеет, что не может отмотать назад и просто не произносить уже отзвучавших слов. Подорвавшийся с места Джеймс назад не садится. Он поджимает губы, пытается глянуть на него просяще, но Брок не реагирует. У него другой профиль — работы, жизни и сраного характера. Выждав почти минуту, но так и не дождавшись ни единого кивка, он говорит:       — Я буду наверху. В ванне, — и просто делает шаг назад. Ногу выбирает нарочно здоровую, на больной делает разворот. Он контролирует все, он держится, он не сломается. Физическая боль пройдёт, ему нужно только добраться до шприца с обезболивающим… Это не поможет. Он делает шаг назад, после разворачивается и уводит собственный взгляд прочь. Чужие оба ощущаются давлением за правым ухом, а ещё выглядят ничуть не менее больными, чем Брок себя чувствует.       Потому что все рушится — в прямом эфире и прямо перед его глазами. Потому что в середине октября Джеймс очень хочет послать своего неразлучника нахуй и Брок забирает урон на себя, но не ожидает, что ему прилетит именно так. Потому что Стив прямо сейчас орет на него и они уже слышали, они знают о том, что он прячет что-то, а ещё сторонится их, и Брок может выдержать это, точно может, но вовсе не ждёт.       Он здесь не нужен.       Лодыжка подводит на первой же ступени лестницы, заставляя схватиться за перила, но никто ничего не видит. Никто не идет следом за ним, никто слезно не вымаливает у него прощения… Это и не нужно. Они говорят ему правду и та прижигает внутренности, но почему-то вовсе не протаскивает лицом по дерьму. Только мертвеющее сердце бухает вновь — в этот раз уже тише. Ещё на первой ступени подводит лодыжка. Брок успевает схватиться за перила, подтягивает покачнувшееся тело вперёд и все равно поднимается сам. Стив орет на него в сердцах, только выдавать ему сотни оправданий вовсе не хочется. Это правда, не так ли? Все рушится, Брок рушит все сам, а ещё… Пресловутый моральный компас. Случается секс, за которым не удается спрятаться, и он случайно же начинает думать о том, что никакому компасу не нужно проходить проверку. Ужас ебет изнутри все равно, не давая реагировать и насмешливо констатируя, что это все — не поле битвы. Ему не с кем здесь драться. Ему не от кого защищаться. Никто ведь даже не…       Нападают. Джеймс говорит правду, а через полтора месяца и Стив тоже. Быть может, они ожидали чего-то другого и Брок отнюдь не был отвечающим за их ожидания, но совершенно не знал, как объяснить это собственному замершему нутру. Когда все только начиналось, он ведь сказал им, чтобы они подумали… И, впрочем, эта мысль была бессмысленна тоже. Они хотели, чтобы он соответствовал. Был сердечнее, добрее и ближе. Был действительно живым, а не просто пытался обжиться в этой дышащей, не мертвой шкуре.       Брок старался, но получалось из рук вон плохо. Тошнотные сантименты, бесконечное ожидание угрозы и потребность обеспечивать безопасность — это было обыденным, но почему-то убивало вновь и вновь сильнее прежнего. Теперь все было по-настоящему. Между ними больше не было ГИДРы, они жили вместе, стены квартиры пропахли их запахом так же, как и постельное белье. Теперь все было совсем по-настоящему…       — Ты не должен был говорить этого… — он подтаскивает свое тело на пятую ступеньку, сжимая зубы крепко и сильно. Сердце его не выдаст, оно почти перестает биться, в отличие от той боли, что плещется внутри. Она физическая, физическая, физическая, только Джеймс уже шепчет — Брок слышит почему-то все равно. Слышит и думает о том, что Джек не зря забрал Ванду с собой. Потому что этого ей лучше было не видеть, не слышать и рядом с ними не присутствовать. И после — тоже. Когда он примет ванну, вколет себе обезболивающе, выйдет и все-таки скажет, но отнюдь не то, что сказать планировал. Не о том, что был пиздец и поэтому теперь все именно такое, уродливое и жестокое.       Но о том, что им, похоже, нужно закончить.       Потому что, если все эти его старания не нужны, если не нужен он сам… Он просто не сможет: ни выдержать, ни придерживаться намеченного плана, ни заставить себя продолжать. Это будет так же жестоко, как любой удар наотмашь.       — Я знаю… Я знаю, Бакс, я просто… — Стив откликается и вновь шумит ножками стула, на который опирается. Теперь ему нужна поддержка, но Брок отказывается считывать. Он тянет себя выше по лестнице, не имея возможности радоваться, что в аптечке есть ещё один эластичный бинт. Его лодыжке он не помешает. Чтобы она стала крепче, чтобы он мог ходить не шатаясь и не показывая, как все медленно сворачивается и начинает гнить изнутри. А после, помедлив, Джеймс говорит:       — И я должен был остановить тебя раньше.       Брок мог бы убить за них и мог бы с легкостью за них умереть. Великая и сказочная была не для него, у него были иные мерила и ориентиры. Он мог во имя них терпеть и выдерживать бесконечную сладость, он мог отступать, уступать и следить за собственными руками, что в последние месяцы желали потянуться к пистолету чаще, чем он делал новый вдох, но в последние недели уже не желали этого вовсе. Ещё он обеспечивал безопасность и даже согласился — сказать придется. Произнести. Допустить затаенную правду в реальность. Он так и не сделал этого, но размышлять о том, изменило бы это сегодняшний вечер, было уже поздно.       Потому что вещи, о которых невозможно было говорить, все ещё существовали и он знал об этом ровно столько же, сколько знала Наташа.       До ванной удается добраться настолько быстро, насколько это вообще возможно в его ситуации. Брок заваливается внутрь, еле успевая схватиться рукой за дверной косяк, после закрывает дверь. Секундная задержка — она может стоить ему жизни, но он соглашается на нее, замирая взглядом на замке двери. Так его и не поворачивает. В пару прыжков на одной ноге добирается до стиральной машины, уже там стряхивая куртку и кобуру. Вторая гремит и грохочет, знаменуя конец того, что ещё толком не началось, но уже успело стать настоящим. Брок притворяется, что не думает. В этом он был хорош всегда и сейчас не теряет хватку. С болью убитых мышц снимает штаны. Лодыжка опухла и выглядит уродливо, но позволяет выпустить себя из штанины. Не без боли, конечно, но на ее отсутствие Брок уже не рассчитывает. Он стягивает белье, оставляя его валяться на полу и уже даже не подбирая, после хочет расстегнуть края эластичного бинта, но лишь заторможенно поднимает край водолазки, что надета поверх, выше по туловищу. Отпечатки чужой ярости, призванной на защиту жестокости мира, виднеются на его смуглой коже слишком уж явно, а он не закрывает двери.       Это глупо и бесполезно. Он просто дает им новую возможность себя убить, потому что они нужны ему и потому что ему нужно придерживаться последнего плана. Но он по крайней мере делает это с честью? Ни чести, ни гордости не остается. В грудине все жалко болит и воет, пока он затыкает слив, включает горячую воду и просто притворяется, что не думает, только это уже вовсе не помогает. Стив злится не потому что Брок улетает один — Стив злится, потому что Брок не соответствует. А ещё говорит о том, что они все слышали. Они были там, они слышали его разговор с Ниной, и Брок не помнил его нахуй, а ещё не смог бы вспомнить уже никогда. Он напился тогда, он точно обеспечил себе достаточную безопасность. И прогадал. Недооценил угрозу. Если точнее — две.       Почему-то именно водолазку он стягивает почти последней. Случайно роняет взгляд на зеркальное отражение. Шкура, конечно же, заживет, с ним и не такое случалось, но в глазах мечется утомленная боль, случайно напоминая февраль. Тот самый его промежуток, где Стив зовёт своего неразлучника, где все умирает внутри и решение оказывается принято легко и просто — он разберётся с ГИДРой, а после уйдёт. Потому что все не начинается именно там, но именно там находит собственную кульминацию. И Стиву об этом он, конечно же, никогда не расскажет. Пусть спокойно и сладко спит, мысля лишь о тех подонках, которых убил. Хотя, быть может, теперь он считает подонком и его тоже. Брок не знает. Он стягивает водолазку, желая тронуть воспаленные, жестокие полосы чужих ногтей на собственной шее, но так и не касаясь их, а после расстёгивает эластичный бинт. Тот раскручивается, путаясь собственным серпантином у его ног и безмолвно предлагая забраться в ванную. Брок не слушается, но делает именно это.       Простая миссия проходит чрезвычайно просто. Они с Наташей разрабатывают вводные не одну неделю, обеспечивают себе безопасность, а после вылетают по утру. На скорости джета до Чехии оказывается вовсе не далеко, их не распознают радары и никто не замечает. Они просто вылетают и летят. В пути не разговаривают. Наташа ведет, он просто отсиживается на сиденье штурмана, притворяясь расслабленным и уверенным. Чехия встречает их таким же холодным декабрем, каким был и Нью-Йорк, что они оставляют за спиной. Брок не произносит вслух:       — Вошли, собрали информацию, вышли, — потому что это уже было, это уже снилось ему, а после все пошло по пизде. В этот раз, правда, получается так же, но вовсе не по их вине. Координаты заброшенного перевалочного пункта оказываются верными. Они вскрывают пыльную, перетянутую паутиной дверь, спрятанную в полу полуразрушенного домика, стоящего посреди леса, а после спускаются по металлической лестнице под землю. Она выглядит такой же заброшенной, как все здание наверху. Затхлостью не пахнет, но отнюдь не потому что их здесь кто-то ждёт. Просто хорошо работает вентиляция.       Спуск по лестнице занимает пять минут времени, после — широкое просторное помещение, разветвляющееся на коридоры. Им удается найти выключатель почти сразу, фонарики возвращаются в нагрудные карманы. В том, что он вернётся тоже, к обоим своим пацанам, Брок не сомневается вовсе. Пусть вслух этого так и не произносит. Ещё, конечно же, никому не обещает.       Сейчас почему-то это жалит — пацаны, походу, вовсе не его, да и вряд ли когда-нибудь были. О том, что произносит отказывающийся от сна Джеймс забыть не удается. Брок просто прячет это куда-то вглубь сознания и концентрируется на собственной трусости. Это не помогает. Ни это, ни то, как он выдает Стиву модель поведения для разговора с Тони, ни все остальное, что делает. Потому что он провоцирует Джеймса во имя безопасности нутра Стива — Джеймс бьет его словом, что металлическим кулаком, прямо в лицо.       И просто притворяется, что этого не было.       — Все из говна и палок… — утомленно сгорбившись, Брок набирает в ладони воды, что стекает в ванну из крана, и умывается. Вода горячая, расплавленная, только вовсе не расслабляет. Он чувствует, как внутри болит и все никак не успокаивается. Это точно не сломанные ребра и не отбитые кишки. Он даже не пытается врать себе, что это они. Почему не закрывает дверь на замок? Как будто рассчитывает, что у них хватит жестокости сделать то, что нужно, за него, только это никому вовсе не принесёт добра. Все заканчивается, так и не начавшись, и в том, видимо, кроется какой-то громадный смысл. Брок не знает. Брок просто закрывает глаза и умывается вновь.       На обратной стороне век видит собственную твердую руку, держащую пистолет, а ещё помещения подвала. Они расходятся громадным метражом и заставляют их с Наташей тратить полтора часа на осмотр, но они пусты и не обещают проблем. Нужное помещение оказывается найдено через полчаса. Наташа взламывает компьютер, который работает на какой-то магической силе, похоже, но в реальности просто дает понять — этот перевалочный пункт не настолько заброшен, каким пытается выглядеть.       Он не заброшен вовсе, а значит им стоит ждать гостей.       Брок, конечно же, ждёт. На глазах у Наташи выставляет лазерную растяжку-сигнализацию на входе в домик, стоящий наверху, на земле, и включает передачу данных, но совершенно забывает о том, как работает ГИДРА — все свои лучшие активы она всегда прячет как можно глубже. В ворохе бумаг на столе Наташа находит ручку и чистый, запыленный лист. Она переписывает все наиболее важные данные из тех, которые находит, переписывает координаты, переписывает вообще все. Это занимает у них ещё полчаса времени, но на удачу или на беду лишь к моменту, когда она заканчивает, в начале коридора слышится краткий скрип резко открывшейся двери. Брок реагирует тут же, берет коридорный угол на прицел, а ещё берет у Наташи лист, который та быстро сует ему в руки.       Он не спрашивает у нее ни о профиле ее работы, ни о том гаранте доверия, что есть между ними.       Он просто забирает исписанный лист и прячет его в боковом кармане форменных брюк, чтобы после переложить на второе дно спортивной сумки.       По итогу произошедшего догадаться уже не составляет большого труда — на самом деле их там никто не ждал. И подвал с громадным метражом был заброшен, но все же охраняем. После того, как прозвучал последний выстрел, они осмотрели то помещение, из которого к ним пришли во имя ярости и во имя защиты мировой угрозы с именем ГИДРы. В помещении стояли три компактные камеры, чем-то напоминающие солдатское крио. Они были полностью автоматические. Либо реагировали на открытие главного люка входа, либо управлялись удаленно.       В мультиках лгали, но, впрочем, не только там. Весь мир был перетянут плотной дымкой лжи и кинематограф отнюдь не был исключением. Собрав всю найденную информацию, они двинулись к источнику звука — там не было ни разговоров, ни возвышенных злодейских речей, ни времени на обдумывание. Вдов было трое. Брок бы запомнил их лица, но так сложилось, что лучше всего он запоминал лишь лица убитых им детей.       Вдовы детьми не были. Ни зайчатами, ни зайками даже — они были вдовами. Ловкими, подтянутыми и быстрыми. Первая же кинулась на них из-за угла коридора, стоило им только приблизиться к нему достаточно, а после завязалась драка. Жестокая, дикая и одна из тех, в которых противнику терять уже совершенно нечего. Изначально они с Наташей не обсуждали, что будут делать, если случится нечто подобное. Факт драки был очевиден в любом подобном возможном варианте, потому что сдаваться на милость ГИДРе было бы чрезвычайно глупо.       Ещё — потому что никто не стал бы брать их в заложники.       Ну, или по крайней мере именно его.       Когда раздался первый выстрел, Наташа обернулась к нему и чуть не пропустила летящий ей в лицо удар. Ее взгляд был слишком громким и слишком отчетливым, но она все же была человеком — такие всегда любили иллюзии. Брок, конечно, был им тоже, но в моменте того часа сегодняшнего дня ему все же много ближе была его исключительность. Иллюзии он не переваривал. Особенно те, в которых они могли бы разойтись с этими тремя натренированными наемницами миром.       Мира, впрочем, и не существовало — по крайней мере не в том подвале. Первый выстрел притворился, что уравнял силы, и уронил на пол чужое тело с дымящимся следом от пули чуть ниже левого глаза. Выстрелил, конечно же, Брок, пусть это и было опасно — вдовы двигались быстро, били резко и профессионально уходили от любой ответной атаки. Стрелять было нецелесообразно, потому что за дальнейший путь пули отвечать было чрезвычайно сложно. Он выстрелил все равно и, конечно, попал — выстрел притворился, что силы стали равны.       Но в реальности лишь дал врагу лучшее понимание, с кем он имеет дело.       Квартира тонет в тишине и та больше не ощущается столь плотной, но хрустит на его слуху битым стеклом. Ванна набирается медленно, будто в издёвке, ребра не позволяют слишком долго сидеть сгорбившись. С этим Брок позволяет себе согласиться и медленно вытягивается в полный рост, пытаясь думать о будущем, которое выглядит очень и очень мертвым. Думать, впрочем, все равно не получается. Перед глазами все так и стоит, но отнюдь не вся драка.       Лишь ее крайний, последний выстрел.       При их профиле работы так или иначе есть определённый список негласных правил. Он, вероятно, меняется от одного филиала ЩИТа к другому, но первый пункт остается неизменным всегда — любое падение значит мгновенную смерть. Брок знает об этом, Брок пачкает руки в чужой крови уже далеко не первый год, но сносная жизнь смеется над ним. Разобрать пока что не удается, насколько ее смех походит на смех суки-судьбы, только Джеймс ведь уже произнёс да и Стив сказал: у него не получается и он не нужен. Он просто не соответствует.       Второй выстрел оказывается пустым, потому что цель уходит из-под траектории смерти. Пуля летит все равно, сразу же начиная отбиваться от стен. Вряд ли на удачу, но все же Наташу не ранит и он сам остается жив. Другой вдове простреливает бедро, первая же, та, что его, кидается на него вновь. Брок совершает ошибку и отступает, чрезвычайно нелепо оступаясь о уже валяющийся на полу труп. На этом моменте его лодыжка складывает собственные полномочия и подворачивается, а следом, почти друг за другом, появляется синяк на лопатке и доламываются ребра. Он успевает откатиться и получить три удара берцем в спину, он успевает подставить кинувшейся на него вдове подножку, но все равно на ноги ему подняться не удается. Вдова рушится на него сверху и не может точно составить ему партию в его весовой категории, но вгрызается в его горло собственными ногтями, уже надавливая ладонями на кадык. Брок успевает увидеть, как Наташа оказывается на полу, за секунду до того, как простреливает собственной противнице брюхо.       Это, конечно же, помогает ему скинуть ее с себя, но пистолет отлетает в сторону на ее новом ударе рукой. Наташа не может подняться, хотя очень старается. Брок тянется за ножом…       Он прикрывает глаза и просто выдыхает. Горячая вода не успокаивает, потому что успокаивать уже нечего. Тело болит, но то пройдёт, а все остальное как и всегда из говна и палок. День, правда, выдается поганый. И так тупо накладывается — вначале стеклянный взгляд Наташи, теперь Стив. Он все же говорит в сердцах, но Брок вовсе не знает, как мог бы в это поверить. Капитан Америка всегда славился честностью и справедливостью. Брок верил ему.       Но так и не нашел в себе смелости попытаться поверить в него.       Негромкий, глухой стук в дверь раздается в тот миг, в котором в его голове он вонзает нож вдове прямо в горло. Она даже не пытается зажать пулевое в собственном брюхе, она собирается подняться и убить его — Брок убивает ее раньше. И, похоже, оказывается большей угрозой, чем Наташа: ее вдова, последняя живая из трех, перекидывает собственное внимание к нему слишком быстро.       Он не успевает среагировать. Не успевает вырвать собственный нож из чужого горла и не успевает потянуться за пистолетом, отлетевшим в сторону. Тот запасной, что взял с собой, оказывается вовсе не под рукой.       Вдова же кидается.       — Да… — Брок не открывает глаз, не удивляется стуку и не обещает себе не выебываться, потому что обещания никогда не сдерживает. Включенный кран равномерно плюется водой, нагревая его тело так, будто пытаясь поддерживать в нем какую-то жизнь. Бесшумно приоткрывается дверь. Он пытается найти в себе интерес к тому, кто же приходит из двух пацанов, что, похоже, никогда не были его, но так его и не находит. Сейчас ванна, после обезболивающее, а затем ему нужно будет все же сказать — им пришло время закончить.       Как бы они ни были нужны ему, он точно не смог бы вынудить себя продолжать, если не был нужен сам.       Но все же определенно был — той вдове, что кинулась к нему, бросив почти добитую Наташу. То ли посчитала его большей угрозой, то ли недооценила собственную противницу. Теперь об этом рассуждать было уже слишком поздно, потому что факты были четкими и прозрачными: свой запасной пистолет Брок потерял ещё в тот момент, когда на него только кинулись из-за угла. У него, конечно, были электрошокеры, а ещё были кулаки и отсутствие обещания вернуться назад живым, но реальность была обыденно жестока — на все то, что было у него, той машине, которой являлась кинувшаяся на него вдова, было чрезвычайно плевать.       — Сколько ребер сломано? — от входа в ванную звучит голос Джеймса и Брок вынуждает себя со вздохом открыть глаза. Ему не нужна ни жалость, ни сочувствие. Это просто его работа, но на самом деле его обязательство. Потому что есть вещи… Брок открывает глаза, но сразу не двигается. Это точно принесёт ему лишь боль и ничего кроме нее, на входе же стоят двое. Он сорвал куш или чуть позже ему открутят голову? Ничто не пугает. Стив замирает на пороге, сплетает руки на груди, но злым больше не выглядит. Он взволнован, тих и смотрит куда-то ему в область груди. Вода уже набралась, но она прозрачна так же, как факты прошлого: вдова кидается на него, в строчках собственного программного кода выбирая самый первобытный и жестокий способ убийства. Она впивается в его горло стальной хваткой пальцев, не дает ему сбросить себя и сдавливает кровоток. Ещё — не реагирует ни на удары, ни на ту хватку в волосах, которой Брок пытается оттащить ее прочь.       И он задыхается.       Он задыхается слишком быстро посреди Чехии, в которую улетает, отдавая один-единственный приказ — следом не лететь.       — Я не заезжал к Хелен, — чуть скривив угол рта, Брок не признается, что торопился назад сюда, потому что это не правда. Ещё — не называет это место домом. Изнутри бьется тошнота и боль, но попытки вызлиться на собственную трусость и тупость не венчаются успехом. Он смотрит на Джеймса, стоящего у входа и опирающегося задницей на край стиральной машины. Джеймс злым не выглядит тоже и очень старается не дышать. Брок замечает. И это, и то, как его губы поджимаются, стоит ему заслышать слова ответа, и то, как он смотрит ему в глаза.       Не на грудь, прячущую под собой сломанные ребра, а будто на него всего и сразу.       — Сядь, — его ответ Джеймсу не нравится, но, впрочем, Броку тоже не нравится многое. То, насколько подготовленными оказываются вдовы. То, как стекленеют глаза Наташи… Он понимает все ещё после первого выстрела, но от самоубийства отказывается без единого слова. Потому что иначе назвать не получается — на них кидаются, потому что они вторглись на опечатанную территорию и потому что они угроза. Угрозы, как известно, принято убивать сразу и без раздумий.       Жаль, Брок в последние четыре месяца совсем перестал следовать этому правилу. И совсем потерял хватку.       Медленно, неглубоко вдохнув, он чуть раздраженно поджимает губы и крепче обнимает пальцами бортики ванной. Прятаться за ними так же легко, как за сексом, поцелуями и документалками — ещё до чужого прихода Брок ничуть не специально сползает ниже. И правда прячется. Прячет вспоротую, вспухшую шею, прячет спину, бока, а ещё прячет лодыжку. Потому что ему не нужна драма и жалость не нужна вовсе. Это его работа и его обязательства — они ровно настолько же важны, насколько важно забирать удар на себя в тот миг, в котором Джеймс хочет послать Стива нахуй.       Вместо этого говорит ему правду.       И Брок притворяется, что того не было, концентрируясь на какой-то другой реальности, где его вмешательство ещё может что-то изменить. Но Джеймс говорит ему правду и правда та отнюдь не только в том, что Брок не нужен. Правда в том, что он уже давным-давно опоздал.       — Не помню в какой момент я превратился в животное в зоопарке, чтобы вы пялились на меня с такими лицами, — собственное слово прорывается меж губ во имя защиты, которая уже никак не поможет. Брок подтягивает себя руками, чтобы было меньше давления мышц на ребра, и садится. На его высказывание никто не отвечает и не смеется. Стив так и не улыбается, вместо этого делая вдох и выдыхая с тихим, но слишком громким шепотом:       — О боже… — он вряд ли напуган, потому что они все же слишком похожи, но это его волнение, эта интонация боли — она вгрызается Броку в то ли треснутые, то ли изломанные ребра и заставляет сморщиться. Картинка в его голове так и крутится, будто выставленная на повтор: он видит, как Наташа заставляет себе выкрутиться на полу, а ещё видит, как она наводит прицел собственного пистолета ему в лицо. Но она медлит. Пока Брок все так и продолжает пытаться скинуть с себя вдову, в которой нет уже ничего человеческого. Сознание начинает глохнуть от недостатка кислорода секунда в секунду с моментом, как раздается выстрел.       Третью вдову Наташа убивает сама выстрелом в затылок.       И Брок никогда не выскажет ей за подобное благодарности, но отнюдь не потому что его лицо обагряется чужой кровью.       — У меня есть мазь. Хелен дала, давно ещё. На случай если шрамы будут болеть, — Джеймс все ещё смотрит на него, а ещё говорит — его слово дает контекст, но не предлагает. И металл руки сбоит, и меж бровей залегает хмурая складка. Она совсем не злая, она уже успела остыть. Успели ли они обсудить то, что просто не хотели быть плохими людьми? Это было нелепо, но так обыденно — то, как Брок вновь пытался защититься, закрыться и обезопаситься хотя бы мысленно. Он нуждался в этом всегда, сейчас же нуждался в особенности. Скользнув по Джеймсу взглядом, поджал губы и совершенно точно не нуждался в жалости. Его шкура всегда заживала быстро. И физическая боль никогда не могла быть учтена — потому что болело всегда не там. Джеймсу, что был знаком с этим много лучше других, прямо сейчас было охуеть как сильно на это плевать. Не собираясь даже дожидаться его слова, он отрезал быстро и четко: — И только, блять, попробуй сказать, что она тебе не нужна. Я сломаю тебе ещё одно ребро собственноручно, ты понял? Выйдешь из ванны, мы со Стивом тебя намажем.       Сломает ребро? Будто бы он ещё не сломал его всего. Ребро не имело ни цены, ни веса. Хотя, пожалуй, одно здоровое ещё нашлось бы где-нибудь. К примеру, то, что встало ему поперек горла костью вместе с яростным криком Стива. О да, оно было замечательным, красочным примером. Только Брок все ещё не собирался терпеть ни жалость, ни эти больные взгляды на собственной шкуре. Поморщившись прямо Джеймсу в лицо, произнёс:       — Я в состоянии разобраться с этим самостоятельно, — и голос не дрогнул, но все же не был столь жесток, чтобы сказать прямо, что он не нуждается в них. Такое слово могло бы убить, пожалуй. Брока, например. Его сердце уже вряд ли билось. Оно остывало медленно, поддерживаемое температурой воды, но биение, серьезно? Это было где-то за границей выживаемости и этого, впрочем, уже не было.       Джеймс же был тверд и в стали его костяка сложно было усомниться. Он сказал:       — Я не помню, чтобы говорил, что это подлежит обсуждению.       Жестко. И крепко. С настойчивой твердостью взгляда прямо глаза в глаза. Все дело было то ли в приоритетности безопасности командира, то ли в чем-то другом. Бежать Броку в любом случае было уже некуда. Лодыжка бы этого ему не позволила, а ещё план… Как охуительно он, блять, просчитался. Он расслабился, он потерял хватку, он отдал контроль и что она сделала с ним, а, что сносная жизнь сделала с ним? Коротко, безэмоционально хмыкнув, он отворачивается и вновь набирает в ладони воды. Руки болят и поэтому он самую малость тянется лицом вперёд. Не сильно. Не настолько, чтобы взвыли ребра. Он умывается. Он прочесывает влажными пальцами волосы. Горячая вода не расслабляет и не успокаивает, но будто бы ускоряет разложение мертвого тела. Они намажут его мазью и что после? Эта засада выглядит слишком жестокой, но он соглашается.       Потому что верит в них, а им не поверит никогда. Потому что верит в себя и во все свои сраные планы из говна и палок. Как они будут разгребать все это, он не знает. Попытки обжиться с идеей, что ему было здесь место, стребовали с него кучу времени — от середины июля и до самого нынешнего дня. Он начал наслаждаться, но так и не успел прочувствовать.       Место правда было. Исключительно его и ничье больше.       Теперь все рассыпалось и разрушилось. Не так, как разрушалось последние месяцы, все эти сраные месяцы, и совершенно иначе. Каждая переживаемая им от улыбки Стива или задорного смеха Джеймса смерть была отлична от той, что он запланировал: они должны были припереть его к стенке, загнать и вынудить рассказать, вынудить застрелиться и даже застрелить. Но уж точно не признаваться, что он не нужен. В этом не было ни жизни, ни существования, и вряд ли даже было что-то мертвое. Тут была только бесконечная ноющая грудная боль и пустота. Объемная, не звенящая…       Он умывается, набирает воды в ладонь и проходится пальцами по шее. Кровавая крошка, укрывающая безобразные, воспаленные синяки, смешивается с водой и окрашивает ту совсем чуть-чуть. Никто не заметит, кроме тех, кто глядит прямо в упор и чье внимание давит ему за правым ухом. Выживание все же чрезвычайно эволюционная хуйня, а ему уже сказали, ему уже дали понять, но ведь… Это было нелепо. Вот в кого его превращала сносная жизнь — в нелепого, несуразного и сантиментального человека. Без оружия, без защиты и голяком.       Но уж точно, как бы она ни старалась, никогда не смогла бы забрать у него сути предателя.       — Мы собирались найти координаты Красной комнаты, — шея болит, Наташины тайны больше не котируются. Стив требует с него информацию, Джеймс жалеет, что не успевает его остановить. Они желают не быть плохими людьми или правда не желают причинять ему этой боли? Брок смывает кровавую корку, случайно задевает ногтем особенно глубокий порез и тут же морщится. Та вдова почти вскрывает ему глотку собственными ногтями и верить в то, что шрамов не останется, совершенно не получается. Но все же — выживание хуйня чрезвычайно эволюционная и ее вектор сменяется для него за последние месяцы. Он, правда, уже не знает, хорошо это или плохо. Он сомневается, что сможет вновь верить в них, пускай им не поверит уже никогда. Он не нужен, не так ли? И к черту. Пусть будет. Пусть будет это, пусть его крайний план найдет свое завершение. Главного он не произнесет, вместо этого произнося другое и совершенно ему не принадлежащее: — Той срани, где готовят Чёрных вдов. Наташа вроде как уничтожила ее несколько лет назад, но я в прошлом декабре нашел пару зацепок…       — Ты связан с Красной комнатой? — это Стив. Капитанская интонация звучит тише, чем должно, но все же пахнет твердостью. Брок замирает ладонью сбоку на собственной шее и даже не делает тяжелого вдоха. Оно случается разом и полностью — день выходит чрезвычайно поганый. Наташа стреляет по своим, Стив признает правду, а теперь требует с него так, будто бы Брок не предупреждал ещё в самом начале: если его прошлое всплывет, они должны быть на его стороне.       Потому что это — самое важное во всей его сносной жизни и при всем профиле его работы.       Иначе, в любом другом случае, это правда бессмысленно. Бессмысленно и не нужно.       — Нет, — медленно повернув голову, он опускает руку вниз, в воду, и смотрит прямо на Стива. В собственном взгляде не чувствуется ничего. Стив же поджимает губы, отводит глаза. Знает и точно видит — ему нужно было подумать раза в два больше, когда Брок давал ему на это время. Ему нужно было разобрать все полностью и на составляющие, чтобы сейчас не звучать Капитаном, который желает то ли учинить справедливость, то ли озаботиться безопасностью окружающих. Не Брока, конечно. Забавно должно быть, но как-то не получается — этого Брок не высчитывал тоже. Он вляпался в них слишком сильно. И теперь расплачивался. Вовсе не так, как планировал. — На одной из тренировок прошлой осенью Солдат проболтался про какую-то «Рыжую», а Рыжую, которая может быть ровней Солдату, я знаю только одну, поэтому… Просто решил проверить, — Стив отводит глаза и прикрывает их. Сокрушается, быть может, или считает, что все делает правильно. Брок пожимает плечами, уводя собственное внимание к воде. Разводов крови становится больше и он смывает их с груди и плеча, набрав в ладонь ещё воды. После нащупывает открывшийся порез и закрывает его пальцем. Под рукой ни нити, ни степлера, а ещё выход из ванной опечатан двумя суперсолдатами. Джеймс прислонился задницей к краю стиральной машины и пистолет Брока прямо у него за спиной. Охуительно. Пускай сил на то, чтобы драться у него нет вовсе прямо сейчас, всё равно всё выглядит, как дерьмо. Он добавляет: — Наташа не знала, что у нее ничего не вышло. Уже в феврале выяснилось, что она же меня и засекла, когда я начал рыть под нее.       — И что потом? — Джеймс вздыхает и точно смотрит на его шею. Его руки поднимаются, слетаются на его груди. Хорошо все же, что Ванды тут нет. Ей этого лучше не видеть, а ещё не слышать его мыслей. Не чувствовать, как у него все нутро перетягивает болью? Джеймс точно чувствует. Вздыхает, коротко морщится и качает головой. Он ждёт чего-то важного, сакрального, видимо, но у Брока подобного нет в отношении Наташи совершенно. Они не друзья, не любовники и вряд ли даже знакомые. Что-то типа соратников с привилегиями, пожалуй. Хотя название это и явно дерьмовое.       — Ничего. Закрыла меня от пули, сказала, что это оплата за молчание, — собственное слово закидывает его в февраль. Плечо не болит, потому что он под обезболом, ткань простыни Наташи сползает с ее плеч, когда она садится, но Брок не смотрит на грудь. Там болело тоже и тоже из-за Стива, но все было как-будто понятнее и проще. Сейчас же все было по-настоящему. Только почему-то совершенно не хотелось воскресить мертвых богов и потребовать их все же себя убить. Это вряд ли было вопросом надежды на что-то. Это всегда было лишь вопросом предательства, которого он никогда не совершал. Качнув головой с сухой, пустой усмешкой, Брок бормочет: — Как будто бы я стал кому-нибудь пиздеть о чем-то подобном…       Разочарование. В собственной немощности и слабости. В собственной уязвимости. Как он мог так просто открыться им? Это было нелепо и глупо. Сносная жизнь наказала его точно, только понять вовсе не получалось за что. Будто бы он не имел права на тайны, будто он не имел права на вещи, произнеси которые вслух и можно было с легкостью умереть. У всех были такие тайны. Стив вон после смерти Джеймса ебнулся во льды, сам Джеймс был готов убить его за своего неразлучника, а ещё точно должен был уже начать составлять список всех, кто умер от его руки.       Брок был честнее. Он никогда не посмел бы обвинить их в этом, но, впрочем… Бессмыслица. Он уже делал это. Он уже орал на них за это. Он уже причинял им боль, не сдержавшись. Похоже, все и правда было заслуженно, только, сука, нестерпимо больно. Слишком, чтобы в подобном можно было выжить.       — Почему нет? Если она работает на них… — Стив задумчиво поводит нижней челюстью и откидывается на дверной косяк плечом. Спокойствие и безопасность, которых Брок не чувствует, отдают ему умиротворение. Это хорошо, быть может, с таким Стивом можно разговаривать и даже очень плодотворно, только Брок лишь головой качает. Неожиданно прогоркло, ядовито смеется, отвечая:       — Да на кого она там, блять, работает, не смеши меня. Ей ЩИТ за милую душу, только бы грехи отмолить и место свое найти. Теперь ещё и Мстители… — Стив не понимает то ли потому что у него вековая история любви, то ли потому что забывает, каким сам был в феврале. Потерянный, побитый щенок, не контролирующий собственное тело. Ему, правда, грехи отмаливать было не нужно, но вот все остальное — оно было ему необходимо. Чувствуя, как пальцы становятся склизкими от крови, Брок с каким-то больше тоскливым, чем раздраженным переживанием оттаскивает их от собственной шеи и стирает все кровавые разводы ладонью, жесткой рукой проходясь прямо по воспаленным синякам. Джеймс шипит за него. Брок говорит за Наташу: — Зайка дом ищет всю свою жизнь и пытается исправить то, что начала отнюдь не она, Стив. Не выдумывай.       Стив… Имя режет слух ему же, потому что звучит утомленно и слишком мягко. Ему нужно защищаться, ему нужно биться, но боль деморализует и она отнюдь не физическая. Ещё — точно не последняя в этом поганом дне.       — Почему она не сказала? — теперь Джеймс. Они двигаются плавно и поочередно, только уже не окружают. Выход из ванной опечатан, его оружие где-то у Джеймса под задницей. И бежать некуда, а даже если бы было куда, бежать получится вряд ли. Боль в лодыжке начинает пульсировать среди горячей воды, но сейчас Брок просто тянется вперёд и закрывает кран. Шум стихает тут же, пара капель звучно рушится вниз, в горячую воду. Он же говорит честно, впервые и ровно так, как должен был сказать ещё давным-давно:       — Потому что есть вещи, которые вслух произносить сродни самоубийству, — голова поворачивается медленно. Они ведь слышали, так? Что-то, что он не помнил. Что-то про его тайны. Что-то про его тяжести. Если так яростно требовали и желали знать, значит слышали, но все же не знали — был пиздец и поэтому теперь так. Был сраный, уничтожающий пиздец и поэтому теперь все — это ошмётки кровавого, покалеченного, мертвого месива. Поэтому теперь так. Его голова поворачивается медленно, но не напарывается ни на единый взгляд. Стив с Джеймсом смотрят друг на друга. Молчат. И все же разговаривают. Общаются взглядом без единой, доступной Броку для высчитывания эмоции. Вместо расчетов он получается себе мизерный, крохотный и нелепый шанс: просто смотреть на них. Оба суровые, напряженные и взволнованные, конечно, но, блять, как же сильно он вляпался в них. Не вырвать, не выскрести… Они пробрались ему, блять, под кожу! Но как он мог опуститься до того, чтобы желать: вот бы они задержались там подольше. Ещё пара секунд, ещё час, ещё один день, да-да, все разрушится скоро, но пока что ему просто хочется насладиться и попытаться прочувствовать это самое долго и счастливо, это самое по-настоящему. В груди взвывает тоскливо и тупо, но хуже становится лишь в тот миг, когда у Джеймса вздрагивает плечо. И он оборачивается тут же, встречается с ним взглядом. Он выглядит удивленным, действительно удивленным, пока Брок прячется, отворачивается так быстро и так обыденно, как у него только получается. Он говорит, чтобы скрыть уже очевидное: — ГИДРА никогда не была в почете, а сейчас тем более. Фьюри мужик добрый, честный. Он выстроил себе империю, в которой покупает верность за искупление, но за границами той империи есть…другие люди. И далеко не все из них, узнав о чужих ошибках, могут продолжать относиться так же.       Он говорит о Стиве, который решает для себя судьбу Тони почти в масштабах всей омерзительной нации. Он говорит именно о Стиве, но тот либо не слышит, либо просто знает это и так. Собственный вес на шахматном поле, собственное влияние, собственную власть. Он делает лишь единый шаг внутрь ванной, освобождая дверной проем — если сейчас подскочить и рвануть, можно даже попытаться убежать, только у Брока не получится. Он смывает собственную кровь с пальцев, после трет предплечья и плечи ладонями. Вновь умывается, ещё чувствуя чужую кровь где-то на скуле. И то, что не должно ни существовать, ни звучать, все же звучит, а ещё зарождается. Стив говорит спокойно и почти даже не вопросительно:       — Ты сказал, что не будешь рассказывать, — его слово это правда, которая имеет замечательное свойство меняться ежесекундно. Брок кивает утомленным болванчиком пару раз, вздыхает. Признаться не получится, но ему нужно придерживаться плана — уже не из желания, лишь из чистого принципа. Когда-то он думал ведь, что сможет позволить себе опереться на них, не так ли? Он был слишком умен, чтобы ошибиться. И если сносная жизнь хотела научить его обратному, что ж, ей было легче убить его выстрелом в упор.       Ровно так же, как отстреливают загнанных лошадей или типа того.       — У меня правда не было и нет на это права. Это ее прошлое. Но сейчас… — вода начинает остывать, не получая подтверждение уровня собственной температуры. В плечах чувствуется усталость. Перед глазами же все так и стоит тот взгляд Наташи — Броку хочется взвыть и проблеваться, потому что он знает это взгляд, потому что он наблюдал его в отражении сотни лет и потому что никогда бы не желал для нее подобной участи. Но все уже случилось, все уже произошло, а ещё никого не сбили на подлете, только это вряд ли было коррелятором удачной миссии. Ему просто нужен был обезбол, а ещё долгий сон. После — краткий разговор. Не разбор ни полетов, ни завалов всего, что уже было разрушено. Просто разговор. Просто правда. Не о том, что был пиздец, но о том, что он так не сможет. С этим он не справится. Здесь — он складывает полномочия так же, как точно сложил бы их, если бы знал, что ни СТРАЙКу, ни Наташе, ни Джеймсу со Стивом не были нужны его власть, его командирский мудачизм и его твердость. Но им были нужны и… Сознание сбоит и сует в одну коробку тех, кто там вряд ли ещё существует. Стив говорит четко и понятно, Джеймс тоже не дает ошибиться, но сносная жизнь превращает его именно в такого человека — Брок укрывается сантиментами, которые никогда не могли бы быть тем, что обеспечит ему безопасность. Брок говорит: — Под угрозой мое будущее, — и он признает не то, что должно, но все остальное вместе и разом. Стив вздыхает, Джеймс просто опускает голову. Брок не то чтобы смотрит на них. Он гипнотизирует остывающую воду собственным взглядом, поджимает губы. Конечно же, он справится, что за дерьмовый вопрос. Он хорош, силён и он умеет работать в одиночку, если вопрос касается личного, если вопрос касается войны, если вопрос касается чего угодно. И все равно признается, потому что план должен быть доведен до конца. Потому что когда-то тогда, больше года назад, а после и меньше он помыслил: мог бы позволить себе на них опереться. И он верил себе. А ещё — охуеть как сильно верил в себя. — Не говоря уже о том, что она в любом случае собиралась рассказать все Мстителям сама. Потому что одно дело в заброшенный подвал в Чехии тащиться, а другое — брать Красную комнату штурмом.       Пожав плечами, он вновь набирает воды в ладони и умывается. Это не помогает. Ему нужен обезбол, долгий сон, а ещё можно было бы хорошо проблеваться, жаль, блевать было совершенно нечем. По шее все ещё мелкой струйкой открытой раны стекала кровь, лодыжка в горячей воде пульсировала будто все сильнее с каждой минутой. А после случилось:       — Вылезай.       Голосом Джеймса его толкнули к стене и заставили развернуться лицом. Так, чтобы было видно лица стреляющих. Так, чтобы можно было успеть почувствовать дикий, животный страх.       В этот раз его не было. Все, что было внутри Брока, так это смертельная усталость и боль, которая отнюдь не обещала продолжаться.       Вероятно, потому что никогда собственных обещаний не сдерживала. ^^^