Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       В ночной нью-йоркской тишине нет тишины, но по крайней мере есть ночь. Баки провожает взглядом очередную крутую, чрезвычайно красивую тачку, узнать бренд которой у него не получается, и больше не думает о том, что с таким ревом двигателя среди ночи ездить вряд ли разрешено. На первой машине думал, еще часы назад, теперь же лишь провожал все новые взглядом. И все равно чувствовал — на каждой, приближающейся с угрожающим звуком, Солдат подбирался и сжимал в кулак спрятанную в кармане кожанки металлическую ладонь. Эти громкие машины не вызывали у него доверия так же, как и фен в ванной спальни Стива.       Среди дня они, все эти шумовые помехи, мешающие ему держать окружающее пространство под контролем, еще могли затеряться — гул жизни города уже не привносил в них с Солдатом столько смятения, как раньше, как в самые первые недели без крио. Среди дня убить тишину было проще. Шумели голоса, водители, застрявшие в пробке, жали на руль, выдавая звуком собственное недовольство. Время от времени где-то раздавался вой полицейской сирены. Рёв двигателя среди дня всегда терялся, встраиваясь в общий гул собственным звучанием так же, как Брок всегда удивительно просто встраивался в реальность собственной бесконечной бранью. В том было что-то определенно привлекательное. Еще — комичное, если рассматривать их обоих со Стивом, как пару. Пожалуй, глядя на них со стороны и не зная всей подоплеки, Баки никогда не подумал бы, что они могут завести какие-то романтические отношения.       Сейчас думать было уже поздно. По левую руку от него шел Брок, на удивление твердым и размеренным шагом, — будто не он был вусмерть пьян и чуть не грохнулся с лестницы, пока провожал Нину на нужный этаж в ее доме, — еще дальше него шел Стив и к нему, впрочем, вопросов у Баки совсем не было. Были к Броку. А еще к себе — о том, какого черта ему снова хочется в туалет.       Ночь была тоже так себе, впрочем. Тут и там горели фонари и яркие вывески, впереди высилась башня Старка. Им до нее оставалось меньше квартала, а у Баки не было вопросов к Стиву, кроме тех мелких и извечных, будто о смысле жизни, только о Солдате. Они, правда, были глупы. А у Стива было большое, живое сердце. Баки точно знал о нем, помнил о его существовании, но будто знакомился с ним заново. И узнавал его — в мелких, слишком значительных прикосновениях, во взглядах, в словах. Стив с удивительной точностью разделял их с Солдатом и в том было что-то важное, что-то чрезвычайно самому Баки необходимое.       Брок же ему был незнаком совершенно. Этот мужчина, что шел подле его левого плеча неспешным, прогулочным шагом — тот не собирался изменять себе. Не зависимо от того, шла им на встречу сомнительная в собственной трезвости компания полуночных бродяг или очевидно криминальных элементов, в Броке не было ни напряжения, ни страха. Его шаг был тверд и спокоен, пустое лицо несло в себе серьезность и какое-то властное, слишком хорошо читающееся предложение: он не желает проблем, но, если ему принесут их, он доставит собственные, в пару раз хуже. Путь от квартиры Нины, на пороге которой их всех встречает Адам с пистолетом в руках, занимает у них почти полтора часа. Они пересчитывают шагами освещенные улицы Нью-Йорка, успевают встретить несколько тех самых сомнительных компаний. Лишь единый раз у них просят закурить — список вопросов, найти на которые ответы не получится, пополняется, когда Брок выступает вперёд. Он точно пьян, пахнет алкоголем и хорошим вечером, оставленным где-то за плечом, но все же выступает вперёд. Баки не верит, что он мог позабыть, кто именно идет по бокам от него. Капитан Америка и лучшее человеческое оружие, Зимний Солдат — Брок достает пачку и зажигалку, отдает пару сигарет, после они расходятся. Солдат запоминает тех пятерых, что становятся ему самому поперёк горла, и успевает высчитать слабые места меньше чем за три секунды, даже до того, как один из них подает голос.       Это не пригождается никому нахуй. Уже забирая пачку назад вместе с зажигалкой, Брок говорит:       — Ходите осторожнее, — и ни к кому не обращается. Но все же драки так и не случается. Они расходятся, они идут дальше, оставляя за спиной весь прошедший вечер, оставляя за спиной пистолет Адама, валяющийся в мусорке у подъезда, в котором тот снимает квартиру. Пока Нина прощается с самим Баки и со Стивом, Брок успевает забрать выставленный ему в лицо пистолет, проверить магазин и еле слышно рявкнуть на молодого парня о том, что следующим найденным в его доме оружием отстрелит ему яйца. Адама пронимает. Стив косится на Баки из-за плеча Нины, которую обнимает на лестничной клетке, но Баки так ничего ему и не отвечает. Он не знает, что ответить. Он не знает Брока, кажется, вовсе, но в этом вечере узнает — пьяный Брок обращается с оружием все так же твердо и профессионально, а еще все так же виртуозно избегает прямого столкновения. Стоит им передать Нину на поруки сыну и выйти из подъезда, как он раздраженно выбрасывает чужой пистолет в мусорку. Говорит: — Кто, черт побери, достает пистолет среди ночи в спальном районе…       Баки явно чего-то не знает и явно опускает что-то, потому что Стив в ответ Броку неожиданно мелко, развесело смеется. И откликается слишком легко, необременительно, но с какой-то затаенной шуткой:       — Тот, к кому среди ночи ломятся в дверь? — в этот миг его взгляд обращается к Броку, в умиротворенном прищуре глаз больше не видится растерянности, а еще запах радости дразнит обоняние Баки. Он, конечно, разделяется — Нью-Йорк пахнет мусором, какой-то все еще открытой забегаловкой, находящейся ниже по улице, и пьяным Броком. Пьяный Брок пахнет виски и ромом. А еще не выглядит знакомым. От слов Стива он подвисает, задумчиво оборачивается к нему и несколько секунд молчит, пристально вглядываясь в его лицо. Стив продолжает улыбаться, потому что отлично умеет притворяться, что все хорошо, когда все очень и очень плохо, но его запах меняется, добавляя в собственный состав аромат волнения. Тот самый, который уменьшается в Броке вовсе обратно пропорционально тому, как увеличивается количество алкоголя в его крови.       — Это имеет смысл, — кивнув коротко, чётко и без выражения, Брок соглашается и отворачивается. Баки смотрит на Стива. Баки смотрит и чувствует — улыбка становится мягче и расслабленнее, будто смущенной. И вот они идут. Сменяют один квартал за другим, успеваю встретить тех, кто несет в себе угрозу их безопасности. Солдат не волнуется. Он просчитывает чужие слабые места меньше чем за три секунды, а еще мыслит о том, что хотел бы увидеть, на что в реальном, не учебном столкновении способен тот самый Стив, которого все попусту уважают и которым все без повода восхищаются, но драки так и не случается.       Брок выходит вперёд, отдавая плату в виде двух сигарет, а после отдавая собственное слово о том, что этим пятерым лучше бы позаботиться о собственной безопасности.       Баки не удается сделать ставку ни на собственное присутствие, ни на присутствие Стива. Брок выступает вперёд, становясь первой линией обороны, но вряд ли забывает, что они суперсолдаты, что у них в крови сыворотка и процент вероятности выжить от пулевого или ножевого выше раза в четыре. Выступает все равно — он просто выполняет собственную функцию и пока Баки в напряженном, еле ощутимом непонимании глядит ему в затылок, Солдат только голову поднимает с гордостью. Это его командир. Его командир для него свой. Его командир его уже спас и уже защитил, но все равно продолжает делать это.       Невесомо вздохнув на новом шаге, Баки косится в сторону вновь. Стив еле слышно насвистывает себе что-то под нос и точно наслаждается. То и дело его плечо случайно, но определенно намеренно задевает плечо Брока при ходьбе — тот молчит и не предлагает поменяться местами. Просто молчит, а Стив насвистывает и расслабляется все больше. Он точно думает о чем-то, думает о Броке вероятно, но Баки не спросит. Пока перед его глазами так и стоит картинка: озеро, непроглядная темень парка, два горящих кончика у двух сигарет.       И слово.       Брок признаётся в той непомерной тяжести, что хранит в собственных руках, но не им. Брок выставляет запрет и отказывает с жестокой сталью собственного голоса, желая скрыть и спрятать что-то очередное, но говорит об этом не им. Брок выносит вперёд предупреждение и тоже не им, но по их душу ровно как и все остальное, что говорит — когда Нина лишь единым шагом пытается ступить на зараженную территорию, Брок выгоняет ее прочь. Он не бежит и не собирается. Признает тяжесть и жестокость происходящего, признает все то, о чем сам Баки мог лишь догадываться в последние дни, а после проводит черту — вся эта тяжесть принадлежит ему.       И он не собирается от нее отказываться.       — Discúlpeme, — первый звук иностранной речи настигает его секунда в секунду с ладонью, что опускается куда-то поверх сердца ему на грудь. Баки подтормаживает собственный шаг, переводит взгляд со Стива к Броку. В первую очередь понимает — испанский. Во вторую — видит, как Брок твердым, спокойным шагом обходит его спереди и склоняется к мусорке, мимо которой они только должны были пройти. Он блюет быстро и без лишнего напряженного усилия, но ровно так же, как блевал после того, как они с Солдатом чуть не убили его по приказу Пирса.       Они бы не стали его убивать на самом деле. Им нужна была видимость, им нужен был прецедент — ровно так же, как он нужен был Пирсу. Тому всегда требовалась власть и постоянное подкрепление ее присутствия. Броку же не требовалось ничего и никогда, и сама идея о том, чтобы сравнивать его с Пирсом была крайне поганой, но все же в голове Баки это не было вопросом сравнения. Именно здесь — нет.       Стив останавливается тоже, еще в тот миг, когда Брок произносит слово неизвестного перевода. И пока Солдат мыслит так, будто бы сокрушается, почему в его арсенале полиглота нет испанского, Стив только косится на бутылку с водой в своих руках — он проверяет, как много там осталось, и точно думает о том, стоит ли им заходить в магазин за еще одной. Он думает о Броке, думает о том, в порядке ли он и как хорошо себя чувствует, но ничего не спрашивает.       В ночной тишине Нью-Йорка вся несуществующая тишина сменяется звуком чужой тошноты, пока сомнительная ночь разбивается яркой, чуть слепящей подсветкой башни Старка. Воду Броку Стив все же отдает, но много более удивительным оказывается то, что Брок ее принимает. Полощет рот пару раз, сплевывая в ту же мусорку, выпивает все, что осталось, после выкидывает бутылку и крышку — по отдельности. Они продолжают свой путь, но ощущение, будто они идут в никуда, не пропадает. Баки не успевает отметить, когда оно появляется, и, впрочем, не уделает ему большого внимания. Это ощущение бесполезности происходимого пути выглядит уместным даже и чрезвычайно своевременным. И хочется даже подумать — Брок больше не врет; только это не меньше, чем настоящая глупость. Удача целует их в лоб шкодливостью Стива и дает шанс подслушать то, что вряд ли звучит для их ушей. Оно звучит не для них вообще — так будет честнее.       Но они все равно слушают.       И Солдат слушает тоже. Весь обратный путь он отмалчивается. Вслушивается в гудящий рык каждого нового автомобиля, что проносится мимо, всматривается в тех, кто идёт им навстречу, и выискивает их слабые места. Он точно думает о чем-то, только Баки не спросит и не спрашивает. Ему не интересно нахуй, хватит уже того, что Солдат был прав и что Броку правда с ними хуево. Буквально и физически даже — он блюет в мусорку меньше чем в квартале от башни Старка и не говорит ничего, кроме единого слова, перевода которого Солдат не знает. Он выносит несколько предположений маленькими мысленными карточками с нелепыми мысленными картинками, нарисованными поверх: Брок требует остановится, Брок называет их кретинами, Брок говорит, что его тошнит. Безмолвно Баки разглядывает эти карточки и не выбирает, но отнюдь не потому что никто не предлагает ему выбрать.       Он не выбирает, потому что все это разом с легкостью может быть правдой.       Их вины в том, что Броку с ними хуево в настоящий момент времени, нет — Брок напивается виски и ромом сам и полностью игнорирует любые быстрые, многозначительные взгляды Стива в сторону каждого напитка, что переваливает в собственном порядковом номере за первый десяток. Баки их замечает и просто не комментирует. В конечном итоге Брок, конечно же, блюет. Он делает это ровно так же, как когда-то давно, после ухода Пирса и с наливающимся синяком где-то на шее, что ему оставляет металлическая рука. Влетевший в кухню Джек дергается к нему, желая помочь, потому что Брока выворачивает болезненно и знатно, это видно даже со стороны, но в ответ на любое предложение, в ответ на единственное прикосновение получает разъярённый рык.       Это вряд ли является той причиной, по которой Баки не пытается помочь ему в этом вечере сам, но тенденция зарождается неожиданно быстро, за какие-то пару часов — каждый раз, когда ему очень хочется смотреть на Брока, он смотрит на Стива. Это ничего не дает и ничего не меняется. За четверть квартала до башни Старка — он уже видит двери входа, уже может разглядеть сквозь стекла охранников и отсутствие другого персонала, — Солдат неожиданно говорит:       — Командир ничего не боится, — и Баки не вздрагивает от его голоса, звучащего в их общем на двоих сознании. Его шаг не меняется в собственной скорости и твердости. Его лицо не меняет собственного выражения. Только вздох, чуть утомленный всем прошедшим вечером и новой тайной, что ощущается ничуть не последней между ними с Броком, рвётся меж губ. Он вызывает мгновенную реакцию — Брок косится на него, внимательным взглядом сканирует его лицо, прежде чем отвернуться. Солдат так и сидит перед своими тремя мысленными карточками. За его словами, за всеми его мыслями прячется что-то большое и важное. Баки не знает, что мог бы ответить ему. Что Брок боится их? Ради этого живут и цветут любые тайны и недомолвки. И бесконечно можно лгать, что ради безопасности, ради сохранности, ради чего угодно, но всегда так или иначе во имя страха. Во имя сохранения контроля. Во имя удержания власти. Солдат ощущается внимательным, собранным и подле вновь насвистывающего Стива выглядит комично, но не для Баки. Тот поводит плечами, перебирает пальцами живой руки подкладку кармана кожаной куртки. Они у них со Стивом почти одинаковые, у Баки просто на пару-тройку больше заклепок и ремешков. Еще кепка другая, чёрная — он купил ее сам. Сам заработал деньги, пускай и не собирался, сам оплатил. Никто так и не спросил у него, где он взял эту кепку, но вовсе не из отсутствия интереса. Он был важен и нужен здесь. Нужен Броку ровно так же, как нужен Стиву. Просто у него была кепка. А внутри сидел никогда не затыкающийся Солдат. — Командир тупит. Командир нужен здесь.       Баки все же спотыкается, ступая с бордюра на поверхность пешеходного перехода. Стив оборачивается на него, чуть взволнованно всматривается, чтобы убедиться, что все в порядке. Баки улыбается ему мягко и с затаенной маленькой радостью, пока внутри дергает где-то у сердца и обе руки сжимаются в кулаки. Солдат выстреливает собственным словом в замкнутом пространстве их сознания, не заботясь о том, как сильно их обоих может оглушить сраное эхо. Пуля попадает в десятку, оправдывая все регалии и статусы — лучшее человеческое оружие идеально выполняет любые миссии и всегда следует вводным.       В человеческих отношениях не разбирается.       Человеческие отношения собственным словом оно расстреливает.       Вблизи башни Старка слепящий свет вывески уже не ощущается столь назойливым. При ближайшем рассмотрении, находясь прямо под ней, ее очень легко оказывается не замечать, и в ответ на эту его мысль Солдат хмыкает многозначительно. В собственной правоте он не сомневается, как и в собственных выводах. Баки хочет возразить, одновременно с этим не желая с ним разговаривать. Собственной правдой, что слишком просто встраивается в реальность, Солдат вызывает у него традиционное желание треснуть, только в этот раз понимания нет — себя, его или кого другого.       Командир ничего не боится — хорошая сказка для программного кода, который не умеет переваривать чувства. Он ими не питается, у него на них аллергия. Баки же глядит на эти неуемные попытки распробовать пользу и вкус и перекрывает удивление раздражением. Лучшее человеческое оружие расстреливает любые человеческие отношения, но лишь пуленепробиваемый жилет, надетый поверх. Командир ничего не боится, выступая вперёд, когда группа из пятерых просит у них закурить, явно собираясь устроить потасовку во имя налички или развлечения. Предлог банальный, с таких обычно начинает хорошее месиво. Брок выступает вперёд и соглашается, отдает дань, а после предупреждает — дальше по улице они могут с легкостью встретить тех, кто сильнее их, но не станет играть в благодушие подобно ему самому. После расходятся с миром. Совсем как Брок с Ниной, не так ли? Когда та собственным словом пытается предложить ему разойтись и послать их со Стивом нахуй, Брок скалит собственный рот. Нина его большая, лучшая подружка, но ловкая, юркая граница огибает все, что ей не нравится, и выносит вперёд предупреждение.       Потому что командир не боится. Ни физической боли, ни потерь, защищая то, что ему важно.       В лифте поднимаются все в том же молчании, в котором пересчитывали нью-йоркские улицы последние полтора часа. Только Баки отступает немного назад, ближе к задней стене кабины и к Стиву за плечо, а после тянется за телефоном. Заботливый Старк оставляет ему право на жизнь и возможность быстро прогрузить страницу поисковика с переводчиком прямо посреди лифтовой кабины. Ничуть не заботливый программный код в его голове помогает восстановить по звукам произнесенное Броком слово. Они находят его и переводят к моменту, когда лифт останавливается. Шесть безуспешных попыток оправдываются на седьмой счёт, мелко звенит звуковое оповещение лифта. Джарвис молчит и не приветствует их, похоже, притворяясь спящим. Пока Брок опускает ладонь ему на грудь, но на сердце, заставляя притормозить и притворяясь, что иная речь спасёт его или ему поможет.       Потому что Брок говорит:       — Прошу прощения, — только он ведь не извиняется. Никогда, никогда, никогда… В ночной тиши его кухни в Вашингтоне произносит прямым и твердым словом — он не желал вершить насилие. Он сожалеет. Ему жаль. Он приносит свои извинения. Баки же не может разобрать, нужны они ему или нет. Баки чувствует, как внутри вот-вот дестабилизируется Солдат, потому что командир отсылает его прочь. Брок — извиняется. Тогда и сейчас, за пять секунд до того, как его тошнит в мусорку за пол квартала до башни Старка.       Он же не может всерьёз не знать, что нужен им, не так ли?       — Я в гостиной лягу, а то, чувствую, еще пара часов и буду блевать дальше, чем вижу, — уже в кухне Брок расстегивает собственную чёрную ветровку и стягивает ее с плеч. Он говорит, он двигается, он вешает ее на спинку стула, а после собирается отойти к столешнице. И доходит даже. Преодолевает Стива, что сбрасывает собственную кожаную куртку с плеч, не отрывая от него взгляда, подступает к Баки. Тот занимает не лучшее по мнению Солдата место — кухонная столешница у поясницы жалкая поддержка, а угол обзора рассеивается сразу же, стоит Броку отойти от Стива. Теперь нужно выбирать на кого смотреть, но выбор делается автоматически, когда Брок останавливается так и не дойдя туда, куда шел. Он подтормаживает, быстро оглядывает Баки — идея спать без Брока не приходит по вкусу ни ему самому, ни Солдату. Стив говорит про глубокие-глубокие рвы и Баки не представляет этого настолько досконально и красочно, но мысль о том, что Брок желает быть подальше от них, ему не нравится. Ожидая от него явно чего-то другого, Брок добавляет: — Тем более толку от меня никакого: когда я бухой, нихера не работает. Без обид.       Он желает соответствовать, но ничего не получается — вот что он говорит Нине, а после, прямо сейчас, говорит и самому Баки, глядя прямо в глаза. У него не встанет, у них не будет секса сегодня, и Баки как будто бы чувствует обязательство — он должен расстроиться. Но расстраиваться не хочется. То, что было так желанно, уже принадлежит ему и нет ни единой проблемы отсрочить новый секс на завтрашнее утро. Пока Брок думает о том, что обязан быть в постоянном доступе для любых его желаний, Баки просто не хочет ложиться в постель без него.       И отнюдь не он один.       — Мы можем принести таз… — Стив перекидывает свою куртку через предплечье и немного неловко перетаптывается на месте. Они с Баки переглядываются прямо у Брока на глазах — в зрачках отражается одинаковое и важное. Брок нужен им. Он нравится им. Он важен для них. Собственным присутствием, собственным временами поганым характером, собственной силой и… Баки не хочется мыслить о том, что это не было вопросом выбора еще тогда, в самом начале, когда они со Стивом попросили время, чтобы обдумать любые возможные отношения. Потому что выбор был.       И выбор был сделан. Еще недели назад, пускай и много больше. Быть может, год?       В тот самый миг, когда Солдат, существующий в одного в их голове, рванул вперёд и схватил своего нового командира за горло, а в ответ не почувствовал запах страха. В тот самый миг, когда Солдат идентифицировал — перед ним человек, за которым он может пожелать идти, потому что этот человек от других отличается.       — И в шкафу есть сменное постельное, если что, — пожав плечами, Баки оборачивается к Броку вновь и тянется к молнии собственной куртки, чтобы просто чем-то занять руки. Он мог бы сказать прямо, что они без Брока не хотят, и этого могло бы даже быть достаточно, только в ответ ему Брок точно произнёс бы либо мат, либо грубость. Он не мог поверить или верить не желал, а, быть может, он просто был трусом — Солдат никогда не согласился бы с чем-то подобным. Баки — тоже, но собственная беспомощность перед обстоятельствами без единой причины будила все самое гнусное, что только могло в нем существовать. Ведь у Брока были тайны от них, не так ли? Ровно как и у него самого от Стива. Ровно как и у них со Стивом от Брока теперь. И каждая из этих тайн была достаточно безопасна, не смертельна, но все же пугала собственными сантиментами — Баки не желал представлять себе, как Стив посмотрит на него, когда узнает, что он убил родителей Тони Старка. Ещё не желал знать, как может исказиться лицо Брока, если завтра они решат завести разговор о том, что услышали сегодня. Брок не вспомнит, сам Нине сказал об этом прямо у них на глазах, но они могут заставить его, они могут объяснить, а еще забаррикадировать дверь и… Брок глядит ему прямо в глаза и Баки добавляет пространное, крайнее, чтобы просто не оставлять молчание ответом на собственные последние слова: — Чистое…       Они могут вообще что угодно. Карабкаться по стенам, бежать мили на пересчет, драться чуть ли не сутками. Еще — могут принести таз, воду и поменять постельное белье, если Брока правда стошнит. Но заговорить не получится, ни у него самого, ни у Стива, а Нина останется права на весь будущий век — они боятся его. Быть может, меньше, чем он сам боится их, а может и нет, но очевидное присутствие страха уже схватило за глотку и предлагает игру. Баки игры не нравятся, Солдату больше по душе вводные, а Стив весь вечер пахнет растерянностью и тот запах сменяется на странную, твердую убежденность, когда они обнажают собственное присутствие и все же приносят ту воду, за которой уходили в магазин. Почему так происходит, Баки не понимает. Он продолжает слушать, продолжает двигаться и продолжает говорить.       Почти у самого подножия башни Старка слышит: Брок тупит. Брок тупит и не понимает, не верит, не знает, что угодно, блять, не — он нужен им. Сейчас же хмыкает без единой эмоции, сухо и коротко. Отворачивается. Тянется за чистым стаканом к сушке. И говорит негромко, но не пряча собственное слово:       — И где вы такие взялись, а… Два несчастья на мою голову, — его слово дразнит непонятное переживание, пока сквозь весь алкоголь пробивается запах утомленной радости. Она не искрится вовсе, убаюкивая собственным облегчением, и Баки не может не зажмурится в мелкой, быстрой улыбке. Внутри приятно греет, потому что Броку хорошо. Вот здесь, вот прямо сейчас, они со Стивом уже все знают, они уже обо всем догадались и всему нашли подтверждение. И они говорят — могут многое, могут вообще что угодно, а еще не хотят спать без него. Вот так просто и глупо. Им нравится с ним, даже если зачастую у них нет ни единой возможности пробиться собственной симпатией за его границы.       Все равно нравится.       — Так уж несчастья, — усмехнувшись шкодливо, Баки лишь из вежливости дожидается собственным словом, пока Брок допьет воду, что наливает себе в стакан. Лучше от этого, конечно, никому не становится. От Стива пахнет весельем и изнеженностью сантиментов, Брок кривит губы. Он ставит стакан назад на сушку со стуком — будь тот чуть громче и точно прозвучал бы звон битого стекла. Он оборачивается. И говорит, только совершенно не зло:       — Ой, заткнись. И не дыши рядом со мной, будто я не шарю, что ты, принцесса, и через перегар все чувствуешь, — развязность его интонации кусается беззубой пастью и вместо боли дает странную щекотку где-то в груди, но усмешки, столь привычной, столь подходящей подобным словам, не появляется. Баки винит во всем алкоголь и улыбается сам, широко, самодовольно. Брок ему в ответ лишь глаза закатывает, проходит мимо. Его хочется поцеловать. Просто хочется и именно в этот момент — за все сразу и ни за что в частности.       Судя по тому, как смотрит Стив, они точно думают об одном и том же. Потому что Брок, непримиримый, чаще бескомпромиссный и старающийся держаться не слишком близко, соглашается с ними меньше чем за полторы минуты. Он хочет лечь в гостиной, чтобы не мешать им спать и не доставлять неудобств, а еще потому что не сможет потрахаться с ними, если они соберутся. И это неоспоримо важно для него настолько же, насколько высылать Нине предупреждение или выступать вперёд при столкновении с очевидной угрозой, но вся важность куда-то очень быстро теряется. Они со Стивом просто говорят разные слова и разными интонациями, вместе с этим произнося идентичное — Брок нужен им. И Брок просто слышит их. Брок просто подходит к стулу, на который скинул ветровку, просто подбирает ее и просто направляется к выходу из гостиной.       И Баки нахуй не представляет себе, как подобное могло бы случиться, если бы Брок был трезв.       Ничуть не спящий Джарвис сопровождает их собственным существованием по коридору и заранее включает в спальне Стива приглушенный свет. Еще — затемняет окна. Только благодарности не получает. Они раздеваются в молчании, пока Стив очень громко то и дело смотрит на него и пока сам Баки очень хорошо притворяется, что может спокойно снять куртку прежде чем, наконец, сбежать в туалет. Брок не притворяется вовсе. Он раздевается, не дожидается, пока ванная освободится и просто заваливается внутрь. Простота происходящего после всей тяжести прошедшего дня вызывает у Стива, оставшегося в спальне, тихий, облегченный смех: Баки просто ссыт, Брок просто чистит зубы и бормочет слишком тихо какую-то шутку о пропорциональности размеров члена и мочевого пузыря. Солдат мысленно предлагает Баки больше не пить никогда, потому что это мешает функционированию.       Без единого слова Баки, конечно же, шлёт Солдата нахуй.       В постель укладываются недолго, но крайне осторожно. По возвращению из ванной Брок замечает сразу же, что для него оставляют место в середине, и притвориться, что это обыденность для них, ни у кого не получается. Стив взволнованно ерзает, взбивает подушку, Баки просто притворяется, что нашел что-то очень интересное в своем телефоне. Оглядев всю происходящую ситуацию, Брок просто уходит — не насовсем, но в туалет. После даже возвращается. Выключает свет. Идея формируется у Баки в сознании медленно и очень неторопливо, но оказывается поддержана Солдатом мгновенно, еще в собственном зачатке и даже до того, как Брок, повозившись между ними, говорит:       — Ничего личного, Стив, но сегодня как-то так будет… У тебя охуенно удобные, тёплые сиськи, — и, пожалуй, Баки стоит записаться к тому психотерапевту, которого ему недавно советовал Стив, а еще лучше сразу к психиатру. Вероятность наличия у него настоящих, реальных галлюцинаций возводится в абсолют в тот миг, когда Брок подвигается ближе к Стиву, закидывает на него ногу под одеялом и использует его грудь, как подушку. Баки слышит, как у Стива останавливается сердце. Баки слышит, как у них обоих со Стивом останавливается сердце, но ничего так и не случается. Пьяный Брок просто берет себе то, что хочет, и это не выглядит даже ответной атакой на все их желание спать этой ночью с ним в одной постели. Все происходит обыденно, будто так и должно, а еще совершенно не пахнет ни страхом, ни волнением. От Брока по крайней мере. Стив же начинает источать такую какофонию ароматов, что Баки на мгновение прячет нос под одеялом и помахивает в воздухе рукой. Это не помогает. Собирающийся спать Брок говорит спокойно и без эмоций: — С вас обещание завтра мне не ебать мозги тем, что было.       Он правда не запоминает. Стив правда пахнет смущением, и уязвимостью, и своим большим-большим сердцем, что быстро стучит у него в груди. Он волнуется, но то волнение почти не ощущается в запахе, теряясь среди всего того счастья, что он переживает, когда, помедлив с половину минуты, обнимает Брока за бок. Обнимает так, будто это могло бы быть возможно в любой другой вселенной, где Брок не был бы пьян, и говорит:       — Ты же знаешь, что мы тебя любим, правда?       Стив вряд ли желает что-то портить, но Баки, при всем знании о том, что подобные слова могут что-то очень быстро разрушить, прекрасно его понимает. Он со вздохом и собираясь, видимо, задохнуться в этом чрезвычайно сладком запахе чужих сантиментов, подвигается ближе к Броку. Медленно, неспешно и определенно не желая его спугнуть — вот как он делает это. Вначале задевает его пятку собственной стопой, после, будто случайно касается пальцами поясницы. Ничего непотребного, просто прикосновение, но у него самого почему-то предплечье покрывается мурашками. А у Брока тёплая, крепкая спина и упругая кожа, которую временами во время секса очень хочется смять крепким прикосновением. И Баки сминает каждый раз в желании власти и контроля над тем, кто контролирует все вокруг и постоянно. И Баки чувствует, как от Брока тянет резким выбросом возбуждения.       Сейчас пахнет виски и ромом, а еще расслабленностью. Пахнет безопасностью и пахнет именно так, как вряд ли пахло когда-нибудь прежде. Баки подвигается к нему со спины, чувствуя, как идея все ширится, ширится, ширится в его разуме. Она Стиву не понравится, но выглядит забавной. Баки выглаживает бок Брока ладонью и утыкается носом ему куда-то в плечо. Если сейчас попытается найти след шрама, бегущего наперекрёст лопатки и всей спины, ничего, конечно же, не обнаружит. Вместо любых поисков говорит:       — Даже когда ты бухой и ворчишь, как старый дед, — все его умение признаваться в любви случайно остается где-то в кармане снятых джинс. Баки вздыхает, добавляет в интонацию легкого, журящего веселья и все же на единый миг сжимает чужой теплый бок крепче. Брок под прикосновением не напрягается и вряд ли даже читает всю его беспомощность. Баки прикрывает глаза, поджимает губы. Пока лучшее человеческое оружие расстреливает человеческие отношения, оно не отвечает вовсе на вопрос о том, что делать. Этим всегда занимается командир. Глобально, не точечно, командир отдает приказы, отталкиваясь от всей той информации, что собрали подчиненные. Солдат занимается именно этим — собирает информацию и готовится реагировать, но не предлагает порядок действий. Стив говорит, что они любят, и Баки подтверждает — любого. И Баки подтверждает — нужен им. Нужен здесь. Нужен прямо сейчас и дальше.       Тишина не затягивается, а Брок не вздыхает. Не возится под их руками. Не подает вообще признаков жизни, кроме спокойного, размеренного сердцебиения. И еле слышно, спокойно говорит:       — Что-то можно знать, а во что-то можно верить, но в любом случае ни та хуйня, ни эта как-то нахуй не работают… — и Баки успевает точно: открыть глаза, приподнять голову. В сумраке спальни он видит Стива и его взгляд, взволнованный и внимательный. Пространство для разговора, единая возможность осуществить его уже зарождаются. Нужно только подобрать слово, выбрать хоть какое-нибудь подходящее и произнести. Все получится. Все будет отлично. Только наутро Брок ни черта не вспомнит — Баки видит собственную устремленную мысль у Стива в глазах и забывается, забывает о том, что ему нельзя так сильно впиваться в бок Брока собственными пальцами. Это, кажется, вовсе не имеет веса. Тонкая нить аромата сожаления тянется откуда-то из-за уха Брока, дополняя картину, что и так уже переполнена, пусть в ней и отсутствует важная деталь сути чужой тайны. Они ее не узнают, потому что уже знают Брока достаточно хорошо. И знают другое — он волнуется. Ему тяжело с ними, он желает быть им ровней, будто уже ею не является, а еще заботиться о том, чтобы соответствовать. И когда отказывает им, собираясь лечь в гостиной, говорит, глядя прямо Баки в глаза — потрахаться не получится. Будто бы это является всем, что им может быть от него нужно. Будто бы именно это, но не он сам. Стив приоткрывает рот, облизывает губы быстрым движением языка. Пока Баки глядит на него в собственном суетном волнении, что начинает метаться внутри и не желает даваться рукам Солдата, Стив находит что-то, но так и не произносит. Брок договаривает, сквозь вязкую пелену сна: — Что бы я ни делал.       Его дыхание выравнивается. Он пьян и засыпает быстро, много быстрее, чем в обычные ночи — Баки никогда не расскажет, что они с Солдатом отходят ко сну только убедившись, что Стив и Брок уже уснули. Это ощущается и является важным, необходимым, только не понять во имя чьей безопасности. Обычно Брок засыпает дольше, пускай и отлично притворяется спящим — не сейчас. Он вырубается за мгновение, и Стив не успевает сказать, но, впрочем, это не ощущается такой уж большой проблемой. Брок все равно ничего не запомнит, не так ли? Но они вдвоём уже никогда не смогут забыть.       То, что он говорит Нине среди сумрака ночного парка.       То, что он отвечает им обоим на очередное в череде иных признание — в этот раз не злится, не бесится и не ощущается тем, кто с легкостью вот-вот врежет и не станет об этом жалеть.       В его голосе нет эмоции, нет чувства, лицо остается пустым весь проходящий вечер. Баки добровольной ладонью набирает себе вопросы так, будто впервые за столетие забрел в продуктовый. Чипсы, снеки, алкоголь… Брок не верит или не желает верить? Он делает что-то. Он желает соответствовать. И во всю свою тяжесть вгрызается зубами, когда Нина предлагает просто отказаться от нее и ее отпустить.       Сердцебиение Стива, наконец, успокаивается. Баки так и смотрит на него, теряясь расфокусировавшимся взглядом среди собственных мыслей, но видит, как Стив тянется вперёд и медленно, мягко целует Брока в лоб. Тот спит и проснётся вряд ли, а еще не вспомнит, но Стив целует его, прикрывает глаза. Чувствуя мелкий, трудный ком, ширящийся посреди глотки, Баки бормочет:       — Знаешь… — и Стив вздрагивает от его слова, от его шепота. Тот никого не разбудит, но пугает перспективой — Солдат говорит, что они угроза, а еще говорит, что им нужно будет уйти. Баки не согласится. Не согласился вчера и сегодня утром и не согласится теперь, когда Брок забирается к Стиву на грудь и закидывает на него ногу, будто всегда так делает, а после отрубается. Это медвежьи объятья, но Брок не обнимается. Вся его тактильность сводится к узкому коридору, в котором не протолкнуться даже двоим. Еще Брок не любит нежности и не признается в любви в ответ, но выступает вперёд, когда они сталкиваются с потенциальной угрозой среди ночной тишины Нью-Йорка, в которой вряд ли есть ночь и точно нет тишины. Сморгнув задумчивость, Баки пересекается с взглядом Стива собственным. У него под носом развеивается стихший аромат сожаления, и тут нет выхода, тут нет спасения, а они вообще-то не должны были вовсе знать о том, что происходит. Так же, как было с ГИДРой, так же, как было с планом по ее уничтожению. Стив смотрит на него и он бесстрашный символ справедливости прогнившей нации идиотов, но он боится, что Баки предложит то, на что никто из них двоих не согласится. Им не нужен перерыв. Им не нужно время, чтобы подумать. Выбор уже был сделан — с оглядкой на все отягчающие факторы. А Брок купил квартиру меньше чем через сутки после того, как Баки пошёл к Тони и признался. Брок купил квартиру, потому что прекрасно понимал, что им потребуется путь отступления. Но Брок купил квартиру — не для себя. Для всех них. Сглотнув кратким движением ком, Баки шепчет с кривой, сложной усмешкой ту глупую идею, что уже полностью зародилась в его сознании: — Мы могли бы подливать ему выпивку в кофе, чтобы, ну…       Шутка не получается. Ничего не получается. И выхода не предвидится. Брок не расскажет. Они со Стивом будут молчать во имя всего хорошего. На сердце тянет немного болезненно и как-то невыносимо грустно. От того, какую тяжесть тащит Брок. От того, что с ними делить ее не собирается. Будто они не выдержат — очередной тайны или признания о том, что он не такой, как они. Мёртвый или нет, как бы он сам ни считал, это не важно вовсе, но он и правда другой. Всю ту жесткость и непримиримость, что они со Стивом обретают, получая вводные, Брок тащит с собой сквозь дни и часы постоянно. И эта война, бесконечная битва — они для него будто никогда не заканчиваются.       — Прекрати, — шутка не получается, но Стив мелко, почти не лживо смеется ему в ответ, а после спускает ладонь по боку Брока ниже и находит его пальцы собственными. Стив берет его за руку, вздыхает. Прикрыв глаза, Баки укладывается назад и утыкается лбом Броку в плечо. Тот пахнет алкоголем и крепким, безмятежным сном, пока Стив важной поддержкой переплетает его пальцы с собственными, но не думать не получается.       Не думать о том, что выбор уже был сделан. И выбор был верен. Брок был нужен был им со всем своим прошлым и со всеми отягощающими обстоятельствами. Просто потому что был таким, каким был, и с этим можно было работать. Это было не сложно. ГИДРА, чужая кровь на его руках, отсылаемый во имя безопасности СТРАЙК и жесткая непримиримость, когда речь заходит о его жизни… Она стоит много, Брок продает ее за бесценок. Брок продает ее — за его безопасность и безопасность Стива, но продолжает, и продолжает, и продолжает сторониться их.       Как будто бы они и правда могут желать причинить ему вред. Или лгать — о том, что он им очень и очень нужен. ^^^       Его будит яркий, слепящий даже сквозь закрытые веки свет. Ноющая головная боль оказывается первым, что он чувствует еще даже до того, как открывает глаза. Следом ощущается вся та вата, — явно принадлежащая Хелен, — которой набита его голова. Ему не хочется ни открывать глаза, ни выбираться из постели, но новый день уже зовет, а у него привычно много отсутствующих дел. В спальне стоит тишина. Затемненные окна, прячут за собой что-то сравни полудню, но заботливо оставленное кем-то затемнение не работает вовсе. Брок морщится, качает тяжелой, ватной головой. На языке ощущается привкус дерьма, давая вспомнить, что было в конце прошедшего дня: он не пил и не напивался.       Он знатно, до невменяемого состояния нажрался.       — Какая же хуета… — попытка проморгаться не окупается вовсе, но дает заметить стоящий на тумбочке стакан с водой. Он оставлен был тоже — явно кем-то и явно заботливо. Как и пистолет у него под подушкой, как и затемнение, как и эта тишина, не желавшая его будить, но разбудившая все равно. Приподнявшись на локте, Брок со скрипом тянется вперед по постели. Конечно же, не дотягивается — кровать у Стива в спальне вроде двуспальная, но на поверку самая громадная из возможных. Брок валится на вторую ее половину, подгребает собственное тело еще ближе к тумбочке. Рядом со стаканом лежит его телефон, который он не помнит, как выкладывал из кармана, а еще его часы. Как и когда снимал их, Брок не помнит тоже.       Все достаточно объемные, цветные воспоминания обрываются где-то посреди четвертого бара. Нина спрашивает, какие у него планы на жизнь — канал связи с памятью отрубается нахуй. Брок не помнит, что отвечает ей, не помнит, сколько и что именно пьет. Озеро помнит. В нем отражаются огни небоскребов, Нина пиздит что-то, не затыкаясь и трепя его слух собственным голосом, будто щенок — новую игрушку. Стив с Джеймсом пропадают, после появляются. Брок не помнит ни выражений их лиц, ни того, как у озера оказывается. Потянувшись к стакану, замечает сбитые костяшки, но самодовольно усмехнуться не получается. Теперь он явно в черном списке одного из баров Нью-Йорка и это определенно стоит гордости и уважения, но он чувствует себя слишком хуево, чтобы порадоваться такой мелочи. Вода в стакане на вкус, как одна из тех штук от похмелья. Стоит ему распробовать привкус, как рука со стаканом тут же тянется прочь — он гребанный матерый вояка, слишком гребанный и слишком матерый, чтобы запивать такой хуетой собственное похмелье.       Так и не дотянувшись назад до тумбочки, Брок морщится, закатывает глаза и все же осушает стакан в несколько быстрых глотков. Внутренности требуют соответствия, эго недовольно притопывает подошвой берца о цинковый пол внутри его головы. Соответствие ощущается таким же необходимым, как и вчера, как и все ебучие дни, недели назад. Брок выпивает воду, раздраженно поджимает губы. Насколько ему позволяет судить его дырявая, ватная и пропитая память, Стив с Джеймсом пили вчера тоже, но явно не успели почувствовать и сотой доли похмелья. Сыворотка, возраст и вся остальная сотня ебучих вещей, которая делала их теми, кем они были, лишала их всех сраных прелестей человеческой жизни.       Брок хотел бы отвернуться и проигнорировать. Но все же должен был соответствовать — настолько, насколько вообще мог, в его возрасте и при его полном, жесточайше отсутствии любых сывороток, кроме разве что сыворотки мудачизма, внедренной в его ДНК.       Грохнув дном пустого стакана по поверхности тумбочки, он откидывается на спину, трет лицо ладонью. Привычный ритуал в виде отжиманий и угла тумбочки, что выписывает ему талон на удачу в новом дне, идет нахуй — явно вместе с ним самим. Пустой лист дел маячит перед щурящими глазами, ладони трут лицо в отчаянном порыве стереть что-то очень мешающее. Оно, конечно же, не стирается. Он выбирается из постели, все-таки мимолетно радуясь — его белье при нем, а значит среди ночи не случилось ничего чрезвычайного.       Вроде драки во время секса или обоих его пацанов, решивших, что хорошей идеей будет трахнуть его по-пьяни. Первое, правда, заботит больше — он не сорвался, он не сделал хуйни, он вернулся, лёг спать и точно не должен был извиняться за что-то в ближайший десяток минут. Не потрахался и ладно, такая уж большая проблема. Все равно не запомнил бы, но именно что хотел — посмотреть, насколько нелепо это будет выглядеть, если в какой-то момент Джеймсу и правда придёт в голову забраться на него сверху. Стив бы таким баловаться не стал, ему дороже было пуританство и то было хорошо, то было важно.       Ровно в той же степени, в которой Брок никогда, никогда, никогда не собирался оказываться в постели снизу, он был бы не прочь посмотреть — хотя бы на то, как феерически Джеймсу не хватит жесткости, чтобы его нагнуть. Он будет крайне расстроен, наверное, но сносная жизнь вообще штука так себе, если честно. Постоянно вместо поздравления с победой сует за щеку.       В ванной стоит такая же тишина, как и в спальне. Джарвис услужливо уменьшает яркость потолочных ламп до полумрака, на регулировку воды уходит, пожалуй, час. Меньше, конечно, но Брок чувствует себя мухой, угодившей в сраную смолу — он точно двигается, только один хуй ничего не двигается вместе с ним. Попытка смыть с себя ощутимый алкогольный смрад оправдывается не сразу. Он вымывается, моет голову, даже бреется. В полумраке это неожиданно не составляет и единой проблемы, только изо рта воняет все равно. Пока он чистит зубы трижды, — ему еще с людьми разговаривать и целоваться тоже, и второе явно весомее, чем первое, — вспоминает про витамины Хелен. Воды на них в стакане остается, но Брок пьет все равно. Закидывает в рот, сглатывает — еще немного и такими темпами он быстро превратится в подобие чудовища Франкенштейна, только будет нести имя доктора Чо. Её медицинская вата внутри его головы, ее витамины… Хотя, вряд ли. Первое попавшееся под руку белье в его шкафу с эмблемой Старка, и стоило бы посетовать, что он — одна большая жертва маркетинга, но ответственность, не пытаясь делиться, умирает нахуй. Брок вообще не старается, чтобы жертвой быть.       Но трусы с эмблемой Старка надевает все равно. Сидят они, впрочем, достаточно удобно.       Джарвис считывает все его пожелания без лишнего слова. Он затемняет освещение в коридоре, когда Брока выходит за порог. После затемняет освещение в гостиной. Душ срабатывает на жалкую четверочку из доброй сотни. От него уже не пахнет, но бритая рожа все равно болит синяком от Нины — вопрос о жертве маркетинга находит для себя еще один дополнительный ответ, а следом и другой. Вода, которую он пил, была оставлена то ли Стивом, то ли Джеймсом. Охуенно. Но по крайней мере сбитые кулаки все еще его, не так ли? Жалкие полумеры.       — Доброе утро, — Стив встречает его голосом через два шага после порога. Брок морщится рефлекторно, вскидывает руку, вытягивает указательный палец. Стив улыбается, не реагируя вовсе и отлично видя, что он ебал эту сносную жизнь, алкоголь, а еще какие-либо разговоры. Джеймс видит это тоже — Брок осматривает их обоих по ходу, качает головой. Что-то раздражённое матерится внутри с их идеального, свежего и выспавшегося вида. Даже после душа Брок не дотягивает, но, впрочем, это совсем не беда.       Без похмелья и душа он не дотягивает ровно также, а значит ничего кардинально не меняется. Стабильность, не так ли? Она охуеть как важна.       — Тише, — выдавив из себя единое слово ответа через десяток шагов, он качает головой в ответ на мелкий смешок Джеймса. Благодарить за воду не станет. Ни за воду, ни затемнение на окнах, ни за что вообще — он охуенно справился бы и сам. Он ебать какой самостоятельный. Он вообще ни в ком не нуждается и тем более в этой ебанной воде с растворившейся в ней таблеткой от похмелья. Только Стив все равно улыбается. Поджимает губы, пытаясь удержать это выражение на собственном лице — у него не получается нихера так же, как у Брока не получается соответствовать.       — Как спалось? — отлично услышав его просьбу, которая таковой не звучала вовсе, Джеймс говорит тише, чем Стив до этого. Не услышать издёвки в его голосе у Брока не получается. Одернув край футболки нервным движением, он достигает кухонной столешницы и первым делом давит на одну из кнопок на кофемашине. Кружка уже стоит внутри, чистая, одна из тех, из которой он пьет чаще всего. Брок просто не думает. Отворачивается к кофемашине нарочно, будто бы очень увлечён выбором. Игра говеная, конечно. Он уже нажал кнопку, кофе уже готовится — он пытается спрятаться посреди выжженного поля и прекрасно понимает, насколько это хуевая затея, но вата в голове не позволяет придумать чего-то получше, оставляя ему лишь выученные, старые, как мир, реакции. Джеймс говорит все также тихо: — Крутые вышли медвежьи объятья, кстати. Надо будет как-нибудь повторить.       У Брока дергает под левой лопаткой чужим словом и тихим смешком Стива, что следует за ним. Он бормочет имя Джеймса, точно качает головой освежительно — Брок не видит, Брок только собирается обернуться. Сейчас же каменеет, замирает весь, уставляясь собственным взглядом в единую точку на кафельной плитке фартука кухни. Он не помнит нихера вовсе, а значит ничего и не было, только оно, конечно же, так не работает. Джеймс говорит про медвежьи объятья, как назвала их Ванда еще неделю, кажется, назад, таким тоном, будто Брок вчера устроил какой-то ебучий цирк с собственным сантиментами. Быть этого не могло точно. Он не посмел бы, он просто не стал бы настолько подставлять себя под удар.       Жаль, нихуя не помнил вовсе.       Медленно шагнув одной ногой в сторону, Брок оборачивается, прочесывает внимательным прищуром стол. На нем снова лежит план их будущей квартиры, только в этот раз пометок на нем много больше. Тут и там прилеплены стикеры, заполненные аккуратным почерком Стива, в нескольких местах лежат распечатанные, черно-белые скрины. Где они взяли их, где успели распечатать, Брок не знает нахуй. А еще ему немножечко, совсем чуть-чуть похуй прямо сейчас — Джеймс говорит и глядит на него с такой вопиющей сучливостью, что одна ладонь сама сжимается в кулак. К счастью, та, что остается за его спиной, на столешнице, только положения дел это совершенно не меняет. Сглотнув слюну с ядреным привкусом обилия зубной пасты, Брок говорит:       — Что ты сказал? — и не следит ни за интонацией, ни за взглядом. Вата набивает голову изнутри, удлиняя путь нервной проводимости, все нейроны перемигиваются друг с другом вместо того, чтобы нахуй передавать друг другу информацию. Стив с улыбкой смущенно опускает глаза — Брок сдохнет. Брок точно сдохнет, если кто-нибудь из них сейчас расскажет ему хоть что-нибудь. Что он сделал, блять? Сопливо признался в любви? Часы рассказывал, как он в них вляпался? Отсосал? Нет, последнее еще ладно, это не смертельно, это охуительно даже, это замечательно, но все остальное… Поджав губы, он чувствует, как жёстче очерчивает челюсть. Джеймс собирается его раздраконить, не иначе, потому что смотрит именно так, потому что говорит:       — Что? — сама невинность, белый, пушистый и совсем не несущий ответственность ни за что вовсе. Он моргает большими-большими глазами, оглядывается, будто не понимает, к кому Брок обращается. Сученыш, самый настоящий, самый качественный, ему бы собственную марку завести по производству сучливости, точно окупится за первые пять секунд существования. Стив глаз так и не поднимает, он, конечно же, очень занят планом, обустройством их квартиры, в которой уже начали работать люди, нанятые Тони. Будет ли он также занят, если Брок сейчас скажет ему, кто убил родителей этого самого Тони, этого мистера Старка? Жестокая мысль пробивается сквозь всю вату его головы, заставляя в раздражении дёрнуть головой. Как нормальное что-то предложить, так это нахуй его, конечно, а как хуевые идеи подкидывать — всегда в первую очередь. Качнув головой Джеймсу в ответ, Брок хмыкает и выбирает лучший путь и возможных. Он игнорирует происходящее под аккомпанемент плюющейся ему в кружку кофемашины, пока Джеймс подмигивает ему. Подмигивает, сука.       Если Брок не убьет его в ближайшие пару часов, пока не очухается окончательно, это будет очень большой удачей.       — Ты проснулся? Броки-Брок, ты проснулся?! — голос Ванды звучит в его голове, отдаваясь эхом по всему внутреннему пространству и заставляя тут же дернуться. Глаза жмурятся сами собой, тело чуть покачивает в сторону. Он успевает схватиться рукой за край столешницы, тут же слыша еще один грохот, помимо колокольного звона чужого голоса в своей голове. До того, как кто-то решит, что кинуться к нему на помощь — хорошая идея; Брок говорит:       — Зайчонок, давай-ка сегодня без мысленных разговоров. Хуево пиздец от них, — чуть качнув головой с осторожностью, он подтягивает себя рукой назад в прямое положение и ближе к столешнице. Кофемашина затыкается, Ванде хватает ума не отвечать ему мысленно. Присутствия в собственной голове Брок не чувствует — вата заполняет все и всюду. Ровно так же, впрочем, как чужие глаза застилает волнением. Стоит Броку открыть собственные, как он видит почти спрыгнувшего с высокого стула Джеймса и напряженного Стива. Они смотрят в упор, внимательно вглядываются в него. Брок только вздыхает, говоря: — Все нормально, это просто похмелье, я не умираю и вам не надо смотреть на меня так, будто бы я откинусь через две ебанные минуты. Мне всего сорок, черт побери.       Он не кричит. Говорит негромко, каким-то раздраженным бормотанием и сразу отводит глаза прочь. Не заметить не получается — Джеймс переглядывается со Стивом, чтобы после улыбнуться. Они оба, блять, улыбаются смешливо и заботливо. Ебанные, живые ублюдки.       — Я закончила! Слышишь, я закончила! — громкий голос Ванды звучит, стоит только ей вылететь из собственной спальни. Брок пытается быстро убедить себя, что совершенно не сбегает взглядом прочь, всего лишь переводя его в сторону звука, но убеждение не срабатывает. Все, находящиеся в гостиной, уже, конечно же, все поняли. Сука. — Броки-Брок, я закончила!       Ванда кричит и собственным криком, радостным, очень довольным, заставляет его поморщиться. Ему точно стоит попросить ее говорить тише, но то, насколько счастливой она звучит, перебивает все эти, еще даже не утвержденные планы нахуй. Брок вздыхает, промаргивается вновь и поводит плечами. На него все еще смотрят, взгляд ощущается на помеченной синяком скуле, на шее и плече. Это не Стив и не Джеймс — они оба. Смотрят на него, все еще улыбаются. Засранцы, ну точно… Влюблённые до тошноты и почему-то в это утро обмануться не получается, пускай и очень хочется. Вопрос о том, что он сделал в ночи и вчерашним вечером, тонет в плотной, душной вате и задыхается там до смерти. Брок заставляет себя забыть об этом почти физическим усилием. Брок не собирается разбираться с этим, потому что есть лишь единый закон и он достаточно прост.       Брок нажирается и не творит хуйни, в то время как люди, при которых он нажрался, держатся границы и не пиздят ему за все оброненные им слова.       Он проговаривает этот закон каждый раз, когда нажирается, и точно об этом знает. Не помнит, но точно знает. Закон, правда, работает через хуй. Джек его почти и не соблюдает.       — Привет, зайчонок, — кивнув головой взлохмаченной Ванде, перебегающей порог гостиной, Брок подтягивает домашние штаны на коленях и присаживается на корточки. Уже готовый кофе стынет, но он подождет, весь мир подождет — Ванда бежит к нему, держа в руках какой-то листок. Взлохмаченная, но уже переодевшаяся из пижамы в желтый, цыплячий спортивный костюм, она светится собственной счастливой улыбкой. Когда он спрашивает: — Ты завтракала? — лишь головой качает быстро-быстро. И отвечает ему, уже подбежав:       — Это неважно, Броки-Брок! Я закончила, я сделала это… — протянув ему плотный альбомный лист обратной стороной, она вдыхает глубоко-глубоко, раздувает собственную грудную клетку воздухом так, будто не может надышаться. Брок тратит несколько мгновений на то, чтобы рассмотреть ее, и он не желает улыбаться, он точно не собирается улыбаться, но ее счастье ввинчивается под ребра очень и очень приятно. Ванда в порядке, она здорова, цела и выглядит жутко радостной. А еще гремит собственным голосом так, что у его виска уже норовит закрутиться головная боль, но это не имеет ни смысла, ни веса. Пока где-то за столом Стив с Джеймсом привстают на стульях, чтобы посмотреть, что у них тут происходит, Ванда говорит: — Я всех-всех спрашивала, но никто так ничего и не понял. А Таузиг все-все понял. Он очень умный. А ты — дурак. Это не Таузиг так сказал, это я говорю… А Таузиг очень умный. Он все понял. И мне все-все рассказал.       Джеймс негромко, коротко присвистывает в тот миг, когда Ванда впервые в его, Брока, жизни называет его чертовым идиотом. Глупее Таузига, да? Замечательно. Разозлиться не получается, он только бровь вскидывает удивленно, а еще не понимает нахуй, о чем идет речь. Ванда выглядит важной и очень уверенной в том, что говорит. Она вновь протягивает ему альбомный лист, кивает на него. Мелко хмыкнув, Брок опускает глаза к листу, протягивает к нему ладонь. У затылка мурашками кожу дергает предчувствием — что-то случится. Прямо сейчас. Через секунду. Брок напряженно прищуривается, поднимает к Ванде именно этот взгляд. Она отражает его, поднимает голову выше и тверже. Она не пугается ни его грозного вида, ни все еще немного помятой с похмелья рожи, поджимает губы, распрямляет спину.       Она уже все-все поняла, не так ли? Еще бы знать, что именно…       — Между Луной и Солнцем есть только одно место, — подхватив лист пальцами, Брок переворачивает его и перед его глазами тут же оказывается рисунок. Тёмно-синее космическое небо усыпано туманностями и галактиками. С одной стороны картины изображена полная луна — на ее поверхности прорисованы все кратеры, все тени и вся бугристость бесплодной почвы. У самого края видна темная сторона, черно-серой, антрацитовой дугой и напоминанием о том, что где-то там, у луны за спиной, есть тьма, которую просто так не увидеть. С другой стороны картины изображено солнце — яркое, искрящееся собственным светом и не похожее вовсе на любые существующие детские рисунки. В нем, в этом рисунке, вообще будто бы нет ничего детского. Луна изъедена кратерами, у солнца нет этих классических длинных и тонких лучей, несуществующих в реальности. У солнца есть свет и огонь, переливающийся на его поверхности оранжево-красными цветами карандашей Ванды. Еще — у солнца есть мощь сжигать и Брок знает об этом уж точно получше других. О мощи, о справедливости, о том, как выглядит гордость безалаберной нации, что ее явно не заслужила. Вата внутри его головы немного сдувается сама собой, пока в горле собирается то ли тошнота, то ли просто ком слов, у которых нет ни вида, ни звуков. Взяв театральную паузу точно нарочно, Ванда говорит: — Для самой яркой Звезды.       Предчувствие не подводит. Брок дохнет, оставаясь в живых. Ровно между и ничуть не в меньшем масштабе горит яркая семиконечная звезда. Идеально-белая, она желает явно его ослепить собственным видом, пока слова Ванды меркнут в его голове вместе со всеми остальными звуками внешнего мира. Брок держит альбомный лист, не чувствуя, как его пальцы становятся тверже, а черты лица заостряются почти машинально. Защититься, закрыться, обезопаситься и… Ему есть место? Абсурдно, ему не нужно это, Стив с Джеймсом уже с ним, они уже вместе, все остальное не имеет ни веса, ни смысла, а еще, если бы им дорожили меньше, он точно заметил бы. Горло запирает комом, в животе урчит похмельная тошнота, пока взгляд размывается, застилаясь белым цветом карандаша так сильно, что перед глазами чернеет. Семь концов у звезды, семь смертей и рождений, двадцать один год на искупление, которое никому не было нужно, и…       Она знает. Она умеет считать. А еще — опрашивает всех вокруг, но ни Стива, ни Джеймса не спрашивает. Нет-нет, она желает быть, как он, и потому к ним не подходит. Они ей не расскажут. Они не поймут. А она понимает и отлично умеет считать. Она знает его, совершенно не подозревая: им никогда не станет. Так уже не получится. Там, где он сражается, она ищет истину и находит ведь ее, точно находит. Маленькая. Зайчонок.       — Зайчонок, это очень красиво, — подняв к ней глаза, Брок говорит с хрипом сдавленной глотки, но улыбку выдавить не пытается. Ванде врать ему не с руки да оно и бессмысленно вовсе: она понимает все без лишних мимических жестов, без восхищенных слов и без благодарностей. Она кивает ему, а после тянется вперед за объятием, и Брок обнимает ее, прижимает к своей груди, прикрывает глаза.       Так значит, да? Большая, самая яркая звезда? Нелепо и совершенно бездарно. Таузигу он спасибо не скажет. Никому ничего не скажет. У него тут сносная жизнь, ему с кучей дел разбираться и вообще… Как поверить во что-то подобное, Брок не знает вовсе. Он обнимает Ванду, целует ее в волосы и отпускает. Ванда спрашивает очень трепетно, повесит ли он ее рисунок на холодильник, и Брок отвечает ей:       — Обязательно, — уже поднимаясь на ноги и разворачиваясь. Он подходит к холодильнику, замечает на нем другой — с медведями. И не помнит совершенно, когда он здесь появился, когда Джеймс повесил его. Брок не помнит. Брок теряет хватку. И тонет, и умирает, и падает, а еще игнорирует самым жестоким образом царящую за столом тишину. Ванда радостно смеется и хлопает в ладоши, когда он зажимает ее рисунок между дверцей холодильника и магнитом, а после обещает скоро-скоро к ним вернуться. Успевает даже сказать, что она завтракала, но уже снова голодная, и исчезает, как будто ее и не было. Брок даже вслед ей не оборачивается. Он так и замирает перед холодильником, чувствует уменьшившуюся вату в своей голове, чувствует, как под коленями дергает, вздрагивает, а за ухом давит. На него смотрят и чего-то точно ждут. Но ждут ли соответствия? Брок не знает. Он смотрит на подаренный ему рисунок, прикрывает глаза и качает головой. Губы сами растягиваются в мелкой, непонятной усмешке — меньше секунды спустя со спины звучит тягучее:       — У Солнца есть только Луна… — голос Стива звучит первым и с явной, прочувствованной насмешкой. Брок не желает разглядывать ее, но все равно не может не увидеть, насколько много в ней этих тошнотных, убийственный для него сантиментов. Стив растягивает слова, произносит звуки, складывая их в целое предложение — то самое, которое Брок еще больше месяца назад сказал Ванде. Та не стала бы делиться чем-то подобным с кем-либо, она все же была его зайчонком, она была предана ему и прекрасно знала, где пролегают все его границы. А значит Стив слышал. Сидя в своей квартире, разговаривая с Джеком, возможно, Стив слышал это, подслушивал. Успел забыть, раз не указал на его слова ни единого раза? Ох, нет, у него же была сраная идеальная память.       — А у Луны есть только Солнце… — следом звучит Джеймс. Броку и нужно бы обернуться, глянуть на них грозно, чтобы заткнулись уже, наконец, но он не может ни двинуться, ни вдохнуть. Его накрывает их голосами, их интонациями. Джеймс — ласковая зараза; и он смеется тембром собственного голоса, но в том смехе, что смертелен, убийственен, совсем нет яда или издевки. Он звучит, как влюблённая фанатка, звучит совсем как Стив, и Брок только глаза открывает. Перед ним все тот же рисунок. Солнце, что может собственной мощью сжечь дотла, Луна, чью темную сторону хер разыщешь, но никогда не потеряешь, а еще Звезда. Она громадная, самая-самая яркая, семиконечная. Качнув головой в странном, непонятном переживании ворочающемся внутри, Брок вдыхает поглубже и все же разворачивается себе за спину. Засранцы улыбаются, переглядываются полюбовно и заканчивают уже хором, негромко и словно напевая:       — Между Луной и Солнцем нет места ни для чего больше… — у них в глазах светится жизнь, пока у самого Брока разве что выжженная пустыня так и горит. Это вряд ли когда-нибудь изменится. Он закрывает прошлое, но закрыть самого себя в нем не может, так ни у кого не получится. Его глаза не горят, пахнут смертью и безжизненностью, пока в сердце живет война. Она теснится, теперь у него на повестке дня сносная жизнь и вся эта хуета, но не заметить отличия не получается. Стив улыбается так, будто бы счастлив, пока Джеймс блестит влюблённой сучливостью собственных дымных глаз и пихает Стива в плечо, будто не имея возможности удержаться от всех чувств, что в нем бурлят. Брок сжимает зубы в попытке спастись — не получается. Усмешка, спокойная, скептичная, но почему-то умиротворенная лезет на лицо. Он говорит:       — Какие же вы несносные, а… Просто немыслимо, — он не станет благодарить и вообще не станет происходящего комментировать. Ему нужно держать оборону, блюсти границы, только Джеймс клал хуй на них все. Стив не должен был бы, но кладёт тоже, быстро, еле заметно показывая ему язык. Нация будет в ужасе, жаль собственным ужасом никогда не сможет дорасти до того, в который вляпался Брок. Поэтому он не скажет, не скажет, не скажет — шагнув в сторону, подхватывает кружку с кофе. Тот еще горячий и пахнет восхитительно. Джеймс вдыхает поглубже — придушить его, может, и правда. Придушить и дело с концом. Откинувшись на спинку своего стула вальяжно, он говорит:       — Как же пахнет, а, Брок… — зараза. Просто крайний ублюдок. Брок не желает знать и обсуждать это, потому что его усмешка нахуй никуда не убирается, она врастает, лишая его любых прав на суровость в ближайшие, сколько, век или десять? Ничего-ничего, случится какая-нибудь хуйня опять и его отпустит, одни сантименты заменятся другими переживаниями… Он, правда, не молится на очередной пиздец, убеждая себя, что просто некому, пока в реальности ему просто чрезвычайно вкусно. От смущенного, довольного Стива, который уже спрашивает, так и не сводя с него глаз:       — Чем? — похмелье прибивает ко дну сознания, но, к собственному уважению, Брок чувствует, что оно не пропадает. Пропало бы, всему остальному точно конец. Ему тут не много — два шага к столу, перегнуться через, руку протянуть и поцеловать. Стив точно потянется навстречу, а Джеймс опять будет недоволен, что не ему, но это, конечно же, напускное. Брок, правда, подумает злобливо, что нехуй было его драконить, а потом все равно ведь поцелует. Потому что теряет хватку, потому что тонет и умирает, и еще эту ебучую усмешку все никак не получается убрать с лица. Не успев сделать и единого глотка кофе, он указывает кружкой на Джеймса и говорит:       — Не смей, — быть грозным не получается так же, как не получается и все остальное. Джеймс посмеивается, качает головой, позволяя паре прядей выскользнуть из-за ушей. Он сегодня с привычным низким хвостиком и Броку нравится — этот хвостик, этот Джеймс, а еще сидящий рядом с ним Стив. Он фыркает тоже. Качает головой, но пока не возвращается к плану, над которым они, похоже, так усердно работали все утро. Брок смотрит на Джеймса и качает головой. Предупреждение не срабатывает и не сработает. Оно слабое, мелочное, а у него похмелье, синяк от Нины на лице, белье Старка под яйцами и вата от Хелен в голове. Все, случившееся в ночи, теряет собственную важность. Джеймс поднимает руки, будто сдаётся, и говорит:       — Кофе, Стив. Кофе пахнет, — он лжет. И они все понимают, что он лжет. Но Брок теряет хватку слишком быстро и слишком увлечённо — с усмешкой прикрывает глаза и кивает. Он не благодарит, не благодарит, не благодарит. Он просто пьет кофе, уже размышляя о том, как бы побыстрее избавиться от похмелья и вызвонить ли СТРАЙК, чтобы погонять их по залу. Он просто пьет кофе.       А когда открывает глаза, через пару секунд, видит странную, но занимательную картинку: залившийся краской Джеймс и не менее смущенный Стив очень увлеченно пытаются вернуться к плану квартиры, но только путаются в руках и карандашах. Оторвать от них собственный взгляд у него получается отнюдь не сразу. ^^^       Август сворачивается в трубку, подобно дешевой газетенке из киоска. Пустой список его дел заполняется под завязку и продолжает напихивать ему поглубже даже тогда, когда Броку уже кажется, что больше дел быть просто не может. Они успевают закрыть вопрос с планировкой в тот же день его похмельного пробуждения. Стив с Джеймсом выбирают большую часть мебели сами и не то чтобы потому что Броку похуй — именно так. Он завтракает под аккомпанемент их обсуждения, пьет еще один кофе, время от времени поглядывая на Ванду. Как и ожидалось, те люди, которых он нанимает, чтобы они сделали ей кровать, оказываются в ахуе от поставленной задачи. О том, что подобных заказов будет еще несколько, — рабочий стол, шкаф, пара тумбочек и комод, — Брок решает им сразу не рассказывать. Просто растягивает удовольствие.       Август сворачивается — Тони молчит. Тони молчит, Джеймс болтает без умолку, но уже не пытается за собственной болтовней ничего скрыть. Стив берет отпуск, — Брок притворяется, что не удивлён тому, насколько быстро это случается, — даже всю свою возню с данными и отчетами по ГИДРе откладывает в сторону. Надежды, что он никогда, никогда, никогда не доберётся до миссии Солдата от девяносто первого года, у Брока не зарождается. Он концентрируется на притворстве подобно Джеймсу — у того это, правда, получается много честнее. Он ведёт себя так, будто бы ничего не случилось. Даже Броку временами хочется поверить ему, жаль, послужной список не позволяет.       Август сворачивается… Он выискивает столько информации о смерти Марии и Говарда, сколько удается найти. Находит дату, находит место, даже через Родригеса копию отчета медиков раскапывает. Автомобильная авария? Стив будет пиздец как сильно на них орать. Стив будет в ярости, в агонии точно — Брок находит все, что у него найти получается, в те часы, когда вся кутерьма с ремонтом, переездом и остальной бытовой чушью выпускает его из собственного чрева. Брок находит, запоминает, а после сжигает все собственные записи и копию, которую для него находит Родригес. Это, конечно, лучше было бы поручить Джеку, но тот сваливает прочь из страны под руку со своими и Ниной. С собой его не зовёт — ни он, ни Нина. Лишь поэтому Броку не приходиться лгать, что у него очень много дел.       Потому что дел у него нет. Ему просто не хочется уезжать — это точно какие-то очередные самоубийственные замашки.       Стив улыбается. Когда они все вместе и с Вандой под руку впервые заходят в квартиру неделю спустя, Стив улыбается, оглядывается, а еще снимает обувь. Он ставит свои кроссовки бочком к стене, осматривается и спрашивает в очередной раз о том, где Брок нашел людей, которые работают так быстро и так качественно. В очередной же раз Брок говорит — Тони помог. Стив то ли забывает об этом снова и снова, то ли просто не может поверить в происходящее. Новая квартира ему явно нравится.       Броку же нравится, что она и правда выглядит новой. За спиной всей кучи ушедших строителей не остается и единой пылинки. Свежевыкрашенные стены выглядят идеально в распределение краски по поверхности, обои не вздуваются ни в единой комнате, все краны работают, Джеймс — отворачивается. Каждый раз, когда Брок произносит вслух нелицеприятный факт, обращая его в красивую обертку.       Тони выгнал их из башни нахуй, потому что один из них убил его родителей.       Тони выгнал их и доплатил сверху, чтобы они убрались прочь без разговоров, конфликтов или рукоприкладства.       Не проходит минуты, как Джеймс, конечно же, оборачивается вновь и назад. Уже снятые кроссовки остаются стоять почти посреди прихожей, он устремляется на второй этаж. Стив не спрашивает, Брок не произносит ни единого слова, но, переглянувшись, они прекрасно понимают, что происходит: Солдат желает проверить наличие тихого места. Проверяет, остается доволен и все возвращается на круги своя. А Стив улыбается и почему-то Брока ебет этим, ебет этой улыбкой ежесекундно. Соответствие внешнего внутреннему плюётся ему в глаза каким-то аномальным ядом, ускоряя сердцебиение и заставляя крепче держать собственный рот. Не закрытым, конечно же, но уже точно не улыбающимся в ответ от одного уха до другого. Не будь у него их, этих ушей, Брок уверен, что улыбался бы до луны и обратно, но, впрочем, до луны ему совсем не так далеко.       Джеймс всего лишь уходит на второй этаж, чтобы осмотреться. И точно собирается вернуться.       Квартира им приходится по вкусу. Стив бросает несколько слов о том, насколько точно рабочими были подобраны цвета, Джеймс посмеивается с кирпичной кладки стены, виднеющейся из окна кухни, гостиной и их спальни, но удерживается и не проговаривает и единой пошлой шутки, пока на втором этаже Ванда со смехом кружится по собственной, пока что пустой комнате. Никто не говорит о том, что планировка почти полностью идентична предыдущей квартире Брока. Никто не произносит и единого слова — он держится за собственную стабильность и закоснелость, чуть ли зубами в них не вгрызаясь.       Основную мебель привозят в первую же неделю, как они переезжают. Джеймс оказывается рукастым — Брок не настаивает, просто уезжает со Стивом в магазин за продуктами, а по возвращению находит две полностью собранные кровати, в их спальне и у Ванды в комнате. Стив же улыбается, и эта безмятежность, легкость изгиба его губ убивает Брока мыслью о том, что у него, быть может, получается. Чуть-чуть. Меньше, чем на полшишечки, но получается ведь. Вроде бы да?       Август сворачивается, вместе с собой сворачивая все их проживание в башне. Никто не выходит, чтобы проводить их, даже Джарвис не прощается. Брок же не настаивает — все, что ему было нужно, он уже получил. И вечный доступ к тренировочную залу, находящему на другом, не жилом этаже, и спокойный сон Джеймса. Последний, правда, не обещал был вечным, но и Стив был мальчиком не глупым.       В себя, правда, Брок верил все же побольше.       В себя и тот единый вечер, умирающий в конце августа — вечер, в котором Стив сказал, что ему нужно пойти поработать.       Пойти куда-либо у него тогда так и не выходит. Джеймс говорит о том, что им еще не привезли рабочий стол в кабинет, Брок притворно, насмешливо сетует на то, что они хотели посмотреть какую-то новую документалку. Про рыбу или типа того. Стив с его слов только фыркает смешливо, — он прекрасно знает, что Брок документалки ненавидит, — но остается. Незаметно напрягшийся Джеймс выдыхает. Новым днём, оставшись в квартире в одного, незаметно крадущийся Брок все-таки добирается до чужих папок и ноутбука. Он просматривает историю изменений в электронной картотеке, перебирает бумажные отчеты. Стив двигается с начала к концу с неумолимостью совершенно точно не сексуального танка и оставляет собственными гусеницами следы на всей чужой истории.       Брок просто подменяет понятия и жонглирует фактами — он перекладывает все папки за девяносто первый год вниз стопки, а еще перекидывает электронную папку в чужом ноутбуке внутрь одной из других, двухгодичной давности. Материалов для пересмотра остается не так уж много, но, если они продолжат и дальше так яростно, до тошноты, наслаждаться обществом друг друга, может быть, до середины ноября все будет в порядке. До декабря дотянут вряд ли, но, впрочем, середина ноября тоже не столь плохой вариант. Почему именно, Брок не может объяснить даже себе, только предчувствие дергает, дергает, дергает… Наташа улетает вначале июля на миссию без обратного билета длинной в три месяца. Должна не вернуться в начале октября, но вероятнее вернётся как раз к ноябрю. Зная ее профессионализм, время на восстановление — неделя, две от силы. Зная ее дотошность — она вызвонит его сразу, как только будет готова куда-либо вылетать.       Брок говорит, глядя Стиву и Джеймсу прямо в глаза — отпуск до нового года. Брок говорит, и пиздит, и лжет настолько привычно, что где-то там в гробу кто-то точно переворачивается. Потому что Наташа вернётся и когда то случится, он полетит вместе с ней. Она не станет просить. Либо принесёт то, что успела нарыть про Красную комнату сама, либо принесёт координаты людей, которые могу что-то знать. Мстителям не скажет, Стива будет избегать… Ох, в этом они, конечно, чрезвычайно похожи. Самое жуткое пихают поглубже, а еще умеют держать лицо и скрываться в текстурах. Наташа просто работает одна, Брок — властвует и не разделяет.       Но знает точно еще в тот миг, когда выдает ей отказ, сидя на больничной койке — когда она придет к нему, он не откажет ей с тем делом, что вряд ли является его. Он не откажет, потому что очень хорошо понимает: есть вещи, где не справиться в одиночку, а еще есть вещи, которые рассказать кому-либо подобно смерти.       Первое, правда, к нему самому не относится вовсе.       Только август сворачивается, а Стив улыбается. Почему-то Стивом ебет особенно крепко. Эта его легкость, его искренняя безмятежность. Пока Джеймс балагурит и выглядит настоящим, но не скрывающим наличие у себя темной стороны, Стив будто бы освобождается. От щита, от обязательств, от костюма, от всего того, что делает его Капитаном с той самой вычурной большой буквы. Брока ебет знатно и без перерывов. Внутри ворочается, гнездится… И ладно бы он молчал еще, этот улыбающийся, блять, неразлучник, так нет же, проходит его пьянка с Ниной и теперь уже их обоих хер заткнешь. Они говорят постоянно, они делают всякую тупую, сентиментальную херню постоянно — Брок умирает, время от времени начиная случайно, между делом ощупывать то собственный бок, то бедро, то руку, чтобы просто убедиться в самом странном и нелепом из всего происходящего.       Он все еще жив.       — Джеймс сказал, что сможет помочь, как вернётся. Они с Вандой уже идут назад, — сунув телефон в карман спортивных штанов, Брок уже хочет сделать шаг за порог кабинета, но вместо этого просто останавливается. Каких-либо комментариев в отношении происходящего прямо перед его глазами у него не находится вовсе, только губы растягиваются в мелкую усмешку, что с каждым днем становится все более привычной — легкая, необременительная и почти не высокомерная. Брок усмехается, сплетает руки на груди и откидывается плечом на дверной косяк, пока Стив с чрезвычайно довольным выражением на лице отряхивает ладони друг об друга. Ему это, конечно же, не помогает: чёрная смазка механизмов кресла уже запачкала пальцы, даже на левом предплечье виднеется росчерк ее следа. Прямо перед ним посреди кабинета стоит то самое кресло, конечно же, черное и, конечно же, чрезвычайно дорогое, которое они вместе пытались собрать последние полчаса времени.       Кресло это, конечно же, собрано.       — Там нужно было просто приподнять кое-что… — обернувшись к нему с широкой, чрезвычайно довольной щенячьей улыбкой, Стив пожимает плечами, косится на собственные ладони. У Брока не остается слов — он умирает, теряя хватку, теряя себя, а еще теряя контроль. Последнее болит сильнее всего, потому что все меняется именно так: тошнота не сбавляет обороты, левым краем правого легкого перерождаясь болью. Где-то под рёбрами жужжит какой-то сраный бур. Он проделывает дыры в костях его рёбер и в мешках легких — уже в обоих. Он превращает его в решето изнутри, пока Брок теряет — все, что есть, и все, чего никогда не было.       Стивом почему-то, пускай то и вовсе не удивительно, ранит много сильнее, чем Джеймсом. Стивом его убивает ежесекундно, каждый взгляд, каждое его слово, каждая интонация… Война остается за дверью и спит на коврике у входа, теперь никто не пускает ее внутрь — тут, внутри, разрастается личное, заполняя собой, будто ядовитым плющом, все стены и уже привезенную мебель. Оба неразлучника не чувствуют, у них сыворотка, необременительные сантименты и все остальные приблуды живых. Брока же травит, и душит, и убивает снова и снова этим сраным буром, прорывающем плоть изнутри без единой задней мысли.       Брока травит, а август сворачивается. Стив уходит в отпуск еще в конце июля — теперь он рисует, читает и смотрит документалки. К радости Брока, смотрит не двадцать четыре на семь, но к несчастью — расслабляется. Стив превращается в заласканного, нежного домашнего мальчика. Брок чувствует, как желание врезать внутри него обращается желанием взвыть. Как в Стиве умещается это, где-то через три квартала от внутреннего капитанства и к югу от всего его врожденного чувства справедливости, Брок не знает, не понимает и умирает нахуй от невыносимости происходящего. Потому что Стив уходит в отпуск — теперь все свое время он свободен и находится фактически в их с Джеймсом полном распоряжении.       Время от времени Брок сетует на то, что у них в квартире нет ни единой достаточно крепкой люстры, на которой он мог бы повеситься.       Стивом ранит много сильнее, чем Джеймсом. И если уж говорить совсем откровенно: в сравнении со Стивом, Джеймсом его вообще не ранит. Сучливый засранец просто существует. Будит его утрами, подкатываясь под бок так, будто не у Брока тут ПТСР и пистолет под подушкой, а днями разбрасывает свои провокационные, флиртующие усмешки. У них уже вся квартира ими завалена, еще немного и Броку точно будет никуда не пройти и нигде не протолкнуться. И Джеймсу ведь это понравится точно, тут можно даже не сомневаться.       Джеймсу вообще теперь уже многое нравится. Хочется уточнить, было ли раньше иначе, но Брок все так и стоит, так и смотрит на Стива, что разглядывает собственные, перепачканные смазкой руки. Его широкая улыбка блекнет, обращаясь маленькой и очень смущенной — быть беде, вот что ее появление говорит Броку незамедлительно. Быть беде, нужно сматываться, бежать, находить повод и… Джеймсу теперь нравится многое. Стенной шкаф, сделанный для Солдата, валяться в кровати чуть ли не до полудня, проводить время с Вандой, а еще зажимать Стива по углам их квартиры, когда есть настроение, будто они два чертовых малолетних подростка. И Брок не то чтобы не одобряет этого, Брок просто умирает, травится, ранится и теряет контроль.       Сраный бур продолжает проделывать в нем дыры одну за другой. Новая ждёт его впереди с задержкой в две секунды — Стив вдыхает поглубже, а после поднимает к нему глаза. Он цепляется одним указательным пальцем за другой, все еще улыбается и смотрит так, что Брок моментально и быстро вспоминает, как далеко до туалета и до унитаза в частности. Ему хочется блевать. Долго, с усердием, заливая весь зев унитаза собственными желудочными соками — не в надежде вовсе, что он сможет выблевать весь сраный бур или сможет избавиться от яда плюща, уже поразившего его кровь. Он уже, в принципе, ни на что не надеется. Ему просто хочется блевать.       Стив то ли заигрывает с ним одними глазами, то ли очень держится, чтобы не ляпнуть очередную хуйню. Брок ему, конечно же, никогда не скажет, что считает хуйней большую часть того, что Стив говорит — это не его проблема. Это проблема Стива, потому что Стив говорит о сантиментах. Потому что Стив говорит о большой и великой. Потому что Стив смеется вместе с Джеймсом, когда Брок случайно в очередной раз обнаруживает их целующимися за углом от порога очередной комнаты. Стив смеется, Джеймс хватает его, проходящего мимо, за руку и подтаскивает к ним… Брок очень пытается держать лицо — это остается единственными что у него получается. И даже оно трещит по швам, разваливается, умирает к чертям, когда Джеймс целует его с привкусом рта Стива, пока Стив уже притирается кончиком носа куда-то к шее.       Август сворачивается — Брок ощущает это предательством, потому что чувак сваливает и не забирает его с собой. Чувак сваливает и оставляет его разбираться со сносной жизнью так, будто бы Брок еще жив и еще на что-то годен.       — Ну давай, скажи уже, — Стив все еще смотрит и у Брока не остается ни единого варианта. Ему нужно бы развернуться и просто уйти прочь, ему нужно бы завести разговор о чем-то другом, перевести тему, сказать Стиву, что у него грязные руки и что эту смазку, очень похожую на машинную, теперь хер отмоешь, а еще, к слову, скоро придет Джеймс, он должен был купить специи для ужина и они могут начать готовить, не Стив, конечно, Стив готовит отвратительно, но он мог бы потусить с Броком на кухне и… Брок умирает. На язык не ложится ни единое слово из возможных, пока Стив смотрит на него этим самым взглядом больших, невинных и очень счастливых глаз — Брок за этот взгляд согласится и убить, и умереть, и даже, быть может, побыть снизу в постели, но только если его прям попросят и ни при каких других обстоятельствах. Брок за этот взгляд с легкостью продаст что угодно, даже то, что нахуй никто у него не купит. Прямо сейчас продает себя, говоря: — Я же вижу, что тебя распирает от очередной ебучей, сраной…       Он соглашается с обстоятельствами и очередной казнью, но, продавая себя, себе все же не изменяет. Стив успевает мелко вздрогнуть губами — до усмешки не дотягивает, но на весь его мат реагирует. Будто желая пресечь его быстрее, вначале делает шаг и лишь после говорит:       — Спасибо, — он деморализует его быстро и резко. Брок чувствует эфемерную пулю, что находит себе место у него меж глаз. Пахнет горелой кожей, горячая струя крови точно стекает по переносице. Ему удается удержать лицо, а еще удается не двинуть руками — желание утереть несуществующую кровь покалывает кончики пальцев. Стив перетирает собственные друг об друга, размазывая машинную смазку, которой были смазаны механизмы кресла. Они заказали его еще половину месяца назад, но у фирмы возникли сложности с доставкой, а в их квартире вообще-то рукастым был именно Джеймс. Было ли это планом, оставить Брока на съедение Стиву в новом сентябрьском дне? Даже если не было, все явно шло, как по маслу. Легкие вводные, легкая миссия, вошли-вышли, одно собранное кресло, один труп, все остальные по самую макушку заполнены сантиментами.       Стив благодарит его просто так и не понять, за что именно. Брок не сильно-то ему помог. Поматерился разве что на это сраное кресло, а после пошел вызванивать Джеймса. Пошел, чтобы спастись — это не было его кредо по жизни, но почему-то постоянно работало именно так. От Стива пахло домашним мальчиком и недавно мытым, очень довольным щенком, а Брока ранило, ранило, ранило: его живостью, его смущением, его влюбленностью… В кого? Отвечать на этот вопрос Брок не собирался, только сносной жизни было так сильно насрать на все его сборы, что стоило обиженно кривить губы. На их холодильнике теперь висело два рисунка — оба от Ванды, но лишь один по его душу. Жестокий-жестокий рисунок той сути, что существовала, возможно, лишь гипотетически, где-то совсем рядом. Эта суть была угрозой. Стив был угрозой. Джеймс — тоже, но малость поменьше. Он почти не менялся. Он был таким же, как месяц назад, как полгода назад, как год назад, с той лишь разницей, что уже не кидался на него после побудки. Ох, нет, теперь он подкатывался к нему под бок утрами, прокатываясь по всей постели со своего края до его собственного. Стив просыпался рано, он точно был жаворонком, но для Брока был крайним ублюдком, засранцем, гадом. Стив просыпался рано и сваливал на пробежку, оставляя центр постели пустым и давая Джеймсу монополию на любые его желания и замыслы.       Собирался ли он рассказать Стиву о том, что происходило? Не об их утреннем сексе, конечно же, нет, это было ерундой и чушью, но о своем месте в их постели — никогда. Стив взял отпуск и тот явно шел ему на пользу. Теперь он выглядел домашним заласканным мальчиком и Брок собирался лгать себе до самой смерти, что в этом не было привкуса горечи столь любимого им кофе. Брок собирался лгать и лгал ничуть не меньше Джеймса: тот спал с краю, у окна, потому что окно было вторым возможным входом в их спальню. Брок с сомнением мог представить себе еще кого-то, — третьего суперсолдата, ага, взорвать бы к чертям тот завод, где их штампуют, — кроме двоих своих пацанов, кто мог бы бесшумно забраться к ним в окно по стене, но Баки все равно спал именно с того края. Они не обсуждали это, они об этом не договаривались. Прошло уже больше месяца точно и так просто получилось. Именно так и, конечно же, общий профиль работы сверху. Выспаться удавалось через раз. То Джеймс проснётся от кошмара, то Стив случайно заденет его рукой или ногой… Чуткий сон рвётся каждый раз одинаково, рука тянется к пистолету, припрятанному под подушкой, отнюдь не по традиции. Купить кровать побольше и закармливать Джеймса снотворным Брок не предлагает. Он вообще отмалчивается, а еще — лжет.       Потому что Стиву на поверку оказывается чрезвычайно плевать с какой стороны спать, пока сам он укладывается с того краю, что ближе к двери входа. Объяснять, что так ему быстрее добираться до Ванды, — потому что, вау, надо же, у неё тоже начинаются кошмары, а они все не неожиданно ебнутые на голову, — не приходится никому вовсе. Все всё понимают, Стив ничего не спрашивает. Джеймс и не стал бы, потому что им Брока почти и не ранит: с Джеймсом все понятно, с ним просто, необременительно и ненапряжно. От него, конечно, тоже тошнит, но темная сторона луны протягивает какую-то тупую нить, толщиной с канат — Брок понимает. Брок понимает, Брок знает и Брок молчит.       Потому что они с Джеймсом укладываются на постели по бокам от Стива, ближе к окну и двери. Потому что у Джеймса под подушкой нож, в голове — Солдат, который вообще вряд ли спит хоть когда-нибудь. Потому что у Брока скорость реакции и пистолет под ухом, сквозь ткань наволочки и набивку подушки. Еще — потому что Стив. Домашний, изнеженный, замечательный и от одной этой мысли Брок точно может блевануть. Но вместо этого покупает крепежи для оружия и прикручивает их под столом в кухне, пока никого нет дома. Джеймс находит их в тот же день, по возвращению, и только незаметно от Стива переглядывается с ним. Стив не находит их вовсе: ни эти крепежи, ни те, что Брок присверливает под деревянным столиком в гостиной, ни все то оружие, что он прячет в остальных комнатах. Стив расслабляется так, как точно заслуживает, а еще им ранит, но временами, чрезвычайно редко, Броку удается признаться самому себе — ему нравится. Эта мягкость, необременительность, легкость… Щит пылится в шкафу в их спальне, на одной из нижних полок отлеживает бока капитанский костюм. Стив рисует, заполняя набросками пробковую доску, что теперь висит в их кабинете, на одной из стен. Стив покупает почти два десятка книг об искусстве, читает их, смотрит документалки, а еще бегает по утрам.       Каждый раз, когда он уходит, с пару часов спустя Джеймс подкатывается к Броку под бок, мгновенно будит его этим и лапает до момента, пока не получается свой законный поцелуй и законный секс, в которых умирает и меркнет вся их общая на двоих ложь — они спят по бокам от Стива, прекрасно зная, что каждый из них может проснуться за секунду от лишнего, несвойственного полуночной квартире звука. Стив проснется тоже, это понятно, у него сыворотка, сантименты и все остальные приблуды живых, но разница является слоном, встрявшем посреди комнаты.       Маленькая, бессмысленная разница, о которой ни один из них с Джеймсом Стиву точно не расскажет.       Чуть прищурившись, Брок поводит нижней челюстью. Не заметить, что Стив делает новый шаг в его сторону, не получается вовсе. Брок замечает, Брок напрягает бедра, не позволяя себе позорно отступить, и говорит:       — Предположим… — он не отвечает фактически ничего. Он позволяет, но не проговаривает ответных сантиментов. Он никогда не станет их проговаривать. Все и так понятно? Нет, он просто ссыкливый мудак. За Стива умрет и убьет, за Джеймса — в ту же коробку; но вновь и вновь выбирает какие-то крохи собственной безопасности. Убивает, правда, каждый раз все равно и все же вовсе не так, как могло бы убить, если бы они засмеялись ему в ответ.       Тут уже даже люстра не понадобилась бы. У них вся квартира была завалена оружием под завязку, а ему хватило бы и одной пули.       — Я знаю, как для тебя важно быть главным, — Стив чуть кивает в сторону собственного плеча жестом, который никого ни к чему не обязывает. Стив улыбается ему одними уголками губ — Брок смотрит на его рот, потому что смотреть в глаза это выше любых его сил, возможностей и всего остального. Ему уже сорок, у него нет сыворотки и вообще-то ПТСР, а еще он в группе риска по инфарктам — ему хочется обвинить Стива в игнорировании этих фактов, чтобы не чувствовать сосущего ужаса внутри, а еще чтобы просто его заткнуть. Они могут ведь просто поцеловаться или потрахаться? Джеймс будет опять лживо ворчать, что его не подождали, но на самом деле он никогда не злится. Не обижается даже. Уж в чем он хорош, так это в том, чтобы забирать себе все, чего захочется. Удовольствие или удовольствие, например. Стив забирает прямо сейчас его несуществующую суперсилу и всю выживаемость его шкуры. Стив делает новый шаг, говорит: — Чтобы у тебя был твой кабинет…       Брок все-таки вскидывает взгляд к его глазам, раздраженно поджимает губы. Не удерживается, бросая почти шепотом:       — Вот ведь зараза, а… — шутки про кабинет останутся классикой, но никогда не будут в моде, потому что Фьюри ему все еще должен, где бы ни был прямо сейчас. Фьюри точно все еще должен ему, а с Пирса спрашивать бесполезно. Он просрал все, будто безответственный подросток, связавшийся с наркокортелем. Он к тому же уже мёртв. Брок же умирает прямо сейчас — он поднимает взгляд к глазам приближающегося Стива и новая пуля врезается куда-то под нижние рёбра. Надо было хоть пуленепробиваемый жилет надеть что ли, но кто ж знал, что сегодня такой знаменательный день: Стив вознамерился убить его окончательно и явно не ценил саму концепцию жизни — если бы нация узнала об этом, она была бы в ужасе. Брок же просто был злым. И злился, чтобы выжить, чтобы спрятать, чтобы уберечь все дырявые, кровоточащие внутренности. Шутки про отсутствие у него кабинета были уже не в ходу, как, впрочем, и у него не было работы. Вот после нового года — это да, это пожалуйста, пусть выдадут ему место сразу после подписания договора, пусть купят ему кофемашину. Им же нужна статистика по миссиям, не так ли? Вот пусть вначале расплатятся с ним и со СТРАЙКом.       — Твой кофе, твое место и вообще… — Стив поджимает собственные улыбающиеся губы и не реагирует на его негромкое бормотание. Слышит его, конечно, он же сраный Капитан Америка, он же, блять, суперсолдат. И все равно подступает. Плечами пожимает, говоря: — Поэтому спасибо. Что ты, ну… Что ты оставляешь место для нас, — Брок хочет забить эту благодарность собственным кулаком ему назад в глотку. В грудине дергает. Вздрагивает колено. Это знак, что им обоим — ему и, собственно, ему же, — нужно сматываться нахуй, на другой материк, а лучше бы на другую планету. Их ведь много, не так ли? Он точно сможет прижиться где-нибудь, у него точно получится… Только Джек не зовёт его в Варну, потому что прекрасно знает: Брок хочет остаться. Его убивает здесь ежедневно, но когда Джеймс за ужином давится едой от смеха, Брок еле держит лицо, чтобы не улыбнуться по-настоящему. Ещё — когда Стив. Независимо от времени, дня недели или месяца. Просто Стив. Домашний изнеженный мальчик… Хороший мальчик? Брок еще не пробовал, тут нужно подгадать момент, подготовиться, все организовать. Может, получится, может, нет, тут нужна апробация, эксперимент, проверка и досконально точное выполнение миссии. Жаль, отвлечься на мысли об этом не получается. Стив вздыхает как-то облегченно и говорит: — Для меня, для Баки… Спасибо, что делишь с нами все это.       Он уже подходит впритык и останавливается меньше чем в шаге — Брок, конечно, заметил его приближение, конечно, все увидел, конечно, все подгадал. Брок проморгал происходящее нахуй. Стив уже был перед ним и очень хотел чего-то в ответ, но точно не мог коснуться сам: он был порядочным мальчиком и прекрасно знал, что порядочные мальчики всегда моют руки прежде чем тискают других людей. Брок же думал о том, что ему стоило бы завести какой-нибудь блокнот и отмечать там все те жизни, которых его лишают с каждым новым днем, будто блохастого, заебавшего кота. Потому что Стив смотрит на него теми же большими, влюбленными глазами, какими смотрел и вчера, а еще потому что Джеймс снова будет мельтешить под руками и мешать ему готовить, пока Брок не затормозит его внимательным, вдумчивым поцелуем. Что они будут делать, если в кухне будет Ванда? О, Джеймс с легкостью придумает и с легкостью же выкурит его к чертям в другую комнату. Брок притворится, что не понимает сути, с той же легкостью, с которой притворяется, что ничего не происходит уже, кажется, всю свою жизнь.       Только Стив уже все равно стоит прямо перед ним и Брок чуть морщится мелко, прежде чем говорит:       — Нет, ну какой ты сахарный, я не могу… — он не скажет в ответ ни единого слова. Он не произнесет этого. Он будет закрывать холодильник, вновь и вновь утыкаться взглядом в рисунок Ванды и молчать. Он не будет думать: ни о вере, ни о фактах. Изнутри все исходит новыми кровоточащими дырами от этого сраного ручного бура, что отказывается даваться его рукам, а Стив уже прямо перед ним и Брок нахуй не знает языка, на котором тот разговаривает. Брок считывает нечленораздельный лепет вместо человеческой речи, Брок отвечает невпопад. Стив жмурится будто бы счастлив, будто бы Брок очень и очень прав, а еще не вздрагивает, когда на его шею опускает тёплая ладонь. Только в глазах — в этих голубых, что б их, омутах, Броку стоит подумать, пожалуй, о том, что помимо повешения есть еще возможность утопиться и она не так уж плоха, — растекается что-то очень напоминающее долго и счастливо. Брок не верит и не говорит ни единого слова. Потянув Стива к себе, бормочет твёрдо и очень уверенно: — Если я сдохну и им потребуется имя убийцы, я назову твое.       Это не является шуткой и ей не звучит, но у Стива все эти приблуды, которые обычно есть у живых. Стив фыркает ему в губы за секунды до поцелуя, Стив укладывает предплечья собственных рук на его плечи. Собственными пальцами не пачкает, обращается с ним обходительно и заботливо — Брок не блюет, потому что блевать любовнику в рот это дурной тон. Стив честно и откровенно обещает убить его, когда говорит:       — Я осторожно…       Стив обещает убить его и Брок верит, а еще не материт Джека после того, как тот не зовёт его с собой в Варну. Стив обещает убить его, а после целует — секунда в секунду, как на первом этаже открывается входная дверь и вся квартира орошается приветствием радостной Ванды. Брок прикрывает глаза, не клянётся себе не говорить ни слова, но чувствует очень отчетливо — целуя его, Стив улыбается так, будто бы счастлив. ^^^       — Как я выгляжу? — выйдя в дверной проем гостиной, Стив переступает порог и одергивает полы пиджака. Тот сидит на нем так же шикарно, как и весь костюм в целом — Брок узнает его за секунду, только поднимая глаза от книги.       На Стиве тот самый костюм, в котором он был на их свидании.       У Брока в руках — одна из купленных Стивом книг об искусстве. Скучнейшая ебала, не имеющая ни единой возможности заинтересовать его ни в единой из существующих вселенных, однако, он читает ее уже второй час кряду, попутно наблюдая за тем, как Джеймс пытается вести себя максимально адекватно. Получается у него отлично, если не брать во внимание первый час его мельтешения по квартире в попытке сделать кучу несуществующих дел и чем-то себя занять. На его исходе Джеймс бухается на диван в гостиной — он вряд ли собирается задерживаться на нем надолго, но задержаться приходится. Сидящий на другом конце дивана Брок укладывает на его бёдра ноги, запирая собственным присутствием в одном определенном положении, а Ванда, сидящая на полу, протягивает ему одну из своих раскрасок, не произнося вслух слов о том, что она поможет ему расслабиться.       В итоге Джеймс остается. Подхватывает какую-то книгу с журнального столика, чтобы подложить под раскраску, берет себе карандаши. Брок прекрасно слышит за скрипом цветного грифеля по бумаге, как нервно притопывает его нога, но молчит.       Стив — одевается.       — У тебя свидание сегодня? — в собственном костюме Стив выглядит и правда восхитительно. Свежевыбритый, лощеный щенок с приглаженной шерсткой замирает в шаге от порога гостиной, не давая обмануться — он нервничает до отвратительного сильно. Он собирается два часа кряду, точно оставляет в их спальне тайфун из кучи собственной одежды, сваленной на постели, а еще точно все это складывает назад, уже выбрав этот классический костюм. Потому что Стив хороший мальчик, потому что Стив знает, чего стоят все его регалии, а еще потому что он пиздец сильно волнуется.       Стив одевается на вечеринку Мстителей.       Брок, конечно же, мысленно называет это мальчишником в самом лучшем и худшем из всех смыслов одновременно. Тони, Брюс, Тор, Клинт и Роуди — идеальная компания, что спасти мир, а еще нажраться до невменяемости, даже с пометкой о том, что на Стива алкоголь не работает, а Брюс будет пить вряд ли. О том, как жена Клинта отпускает его, Брок думает тоже, с мысленным, чуть кусачим смешком, но много больше думает о том, насколько хорошо пьяный Тони умеет держать язык за зубами. Если вдруг что-то случится, они, конечно, увидят это сразу же по новостям — ни одна жалкая газетенка не пропустит разбитое панорамное окно в башне Старка и драку в воздухе. Драку во время вечеринки самих Мстителей? Ха, тем более.       Джеймс мельтешит по квартире час, притворяясь, что у него чрезвычайно много дел. Он даже делает что-то, но Брок, по истечении двух часов, не может вспомнить ничего, как ни пытается. Разве что раскраска? Теперь Джеймс занимается ею, но, стоит Стиву зайти в гостиную при параде, — жаль, без щита, — как он тут же поднимает голову. Осматривает его, улыбается очень даже искренне. Говорит, сразу следом за словом самого Брока:       — Ты отлично выглядишь, Стив, — и не лжет ведь, зараза. Брок не может с ним не согласиться. Брок вообще, в принципе, уже многое не может, если так подумать: ни выживать, ни держать хватку, ни контролировать. Стив благодарит его за место, за пространство, за то, что он не гонит их прочь, а Брока убивает, потому что он ублюдок, но точно знает — за такое вряд ли благодарят. Что живые, что мертвые, и они ведь договорились, они ведь все обсудили, они ведь теперь втроем и это уже решено, только проблема остается: он теряет хватку. И он же старается держать ее крепкой и жесткой, пока вероятности умирают у него в кулаке.       Вероятности того, что ни Стив, ни Джеймс не замечают, как его корежит и как сильно он пытается не тонуть так быстро.       Как сильно он пытается не пускать их глубже себе под кожу.       — Спасибо, Бакс. И нет, Брок, это не свидание, — Стив отвечает своему неразлучнику с улыбкой, потому что в этом он весь и в этом же все его отношения с Джеймсом. Сахарные, полюбовные, заботливые и нежные. Если бы Броку давали по центу каждый раз, как он блюет, он бы не получил ни единого, потому что не блюет. Он держится отлично, он старается держать лицо, он старается все контролировать. Переведя к нему собственный взгляд, Стив чуть кривит губы, звучит ответной колкостью, что совсем не ранит. Может он разговаривать именно так постоянно, чтобы Брок остался в живых? На это не стоит рассчитывать вовсе, как на Родригеса, отвечающего за готовку рождественского ужина.       Все точно сгорит к хуям.       — Званный ужин? — все еще притворяясь, что читает что-то чрезвычайно интересное, — и как только Стив часами не отлипает от этой хуеты, а, — Брок вскидывает глаза выше строчек, к Стиву, и вскидывает бровь вопросительно. Не то чтобы он прям издевается, но проигнорировать не получается — за полчаса до этого Стив спускается вниз, к зеркалу в прихожей, в джинсах и одной из своих рубашек. Та не отливает клеткой, больше говоря об антрацитовых песках — Брок не сильно любитель, но цвет Стиву идет, как, впрочем, и стиль. Легко, обыденно, уже не мальчишка из Канзаса, но все еще гордость нации, статный, уверенный, расслабленный… Им Стив так и не показывается. Крутится перед зеркалом, напряженно покусывает щеку изнутри и уходит назад в спальню, на второй этаж.       Брок молчит, но отлично видит, что происходит. Брок молчит, молчит, молчит и точно знает: если будет вопрос, Стив задаст. И как только Стив задаст его, ему в ответ сразу же прилетит банальное и простое — весь мир может пойти нахуй со своими к нему требованиями. Весь мир, Мстители, Колсон и даже, да простят мертвые боги, Фьюри, где бы он ни был.       Стив не спрашивает, Брок молчит, а еще фонтанирует вопросами сам. Джеймс поджимает губы, чтобы не фыркнуть смешливо с его очередного предположения, Ванда покачивает головой — она очень увлечена своей раскраской, но вряд ли не замечает происходящего. Она все же умный зайчонок. Она желает быть, как он, и получается у нее отлично. Особенно в связке с ее новой, шикарной кроватью с деревянными фигурками разноцветных медведей на боках и спереди.       — Так. Что происходит? — новой догадки Стив не оценивает и становится серьезным уже через мгновение. Он смотрит на прячущего смеющиеся глаза Джеймса, переводит собственный взгляд к Броку. Суровость на его лице воссоздается из пустоты по щелчку пальцев — Брок отвыкает от нее так сильно за последние полтора месяца, что даже вздрагивает где-то внутри. Не страхом, легким, резвым возбуждением. Джеймс на него реагирует сразу — перекидывает ему довольный, игривый взгляд, за что сразу же получает пяткой по бедру. Не сильно, Брок совсем не старается. И почти не отвлекается: Стив все же смотрит так сурово, как же тут не ответить.       — Ты знаешь, кто ты. Почему ты не хочешь быть собой? Ты себе не нравишься? — он так и не отвечает. Вместо него Ванда задает собственный вопрос по древней еврейской традиции и поднимает голову. Ее карандаш замирает над изображением раскрашенного лишь на треть пони, но в руке не дрожит. Она поднимает голову, смотрит на Стива, пока Джеймс глядит неожиданно на нее саму. Брок просто не двигается. Ему вовсе не за чем. Стив растерянно округляет глаза, приоткрывает рот — суровость теряется так же быстро, как до этого оказывается найдена. Руки вздрагивают, тянутся к манжетам пиджака и поправляют их тем движением, которым дети обычно поправляют на себе колючие свитера: они бы и сняли их к черту, но кто-то там будет очень ругаться и поэтому приходится сидеть.       Сидеть, терпеть и притворяться, будто совсем не колет. Ведь так выглядит главная задача хороших мальчиков?       Брок не задумывается об этом, прекрасно чувствуя: если да, то он ненавидит ее. Ненавидит, ненавидит, ненавидит, а еще хочет то ли сдохнуть, то ли Стива придушить во сне последние месяцы, но вместо всего этого выдает ему монополию на личную свободу. Хочет пиздеть? Пусть пиздит, у Брока дохуя бинтов в мысленной аптечке. Хочет эти слюнявые, тошнотные поцелуи или изнеженный до блевоты секс? Пусть будет, пусть ему будет хорошо, а весь остальной мир пусть как-нибудь сходит нахуй. С собой же Брок разберется. Ему умирать не впервой совершенно.       — Я, ну… Нравлюсь, — разбирательство с манжетами не помогает. Стив перетаптывается на месте, хочет отвести взгляд в сторону то ли самого Брока, то ли Джеймса, но лишь хмурится. Ни с одним из них он взглядом так и не встречается. Вздыхает.       — Мне кажется в той рубашечке тебе было внутри приятнее. Брок говорил, что внутри должно быть как снаружи. Что это правильно, когда внутри, как снаружи, — Ванда задумчиво оглядывает Стива с головы до ног, пожимает плечами и произносит его имя вслух так, будто бы он для нее стоит во главе угла. Это ощущается приятной реальностью, — хоть что-то еще так ощущается, — Стив же переводит к нему собственный немного растерянный взгляд. Он знает, что Ванда говорит ровно то же, что они все втроем могут ему сказать: ему не нужно прыгать выше своей головы и заботиться о том, чтобы все считали его достойным. Он уже Капитан Америка. Он уже уничтожил ГИДРу — дважды. Он уже гордость нации, которая вряд ли его заслуживает. И этого более чем достаточно.       Стив отводит глаза первым и усмехается все также потерянно. Как только выйдет за порог квартиры, это выражение точно пропадёт, как и не было, но здесь он настоящий. Самый-самый из всех существующих. Он тянется пальцами к пуговицам застегнутого наглухо пиджака и расстёгивает их с сомнением, пока его слово уже бежит впереди него:       — Знаешь… Ты права. Та рубашка мне нравится больше. Спасибо, малышка, — обернувшись к Ванде, Стив улыбается ей широко-широко и Ванда быстро-быстро, очень довольно кивает ему в ответ. Грифель ее карандаша возвращается к хвосту мелкого пони — он будет зелёным, а Стив пойдет на вечеринку в джинсах и рубашке. Если это кого-то будет ебать, Брок точно предложит ему пожрать свинца. У него все же вся квартира завалена оружием, верно?       — Так значит… Вечеринка Мстителей, Стив? — отвернувшись от Ванды, Джеймс поводит плечами, шуршит металлическими щитками руки и точно лжет о том, что с ним происходит прямо сейчас, но Брок позволяет. Брок позволяет, Брок слышит, как чужая интонация пытается скопировать его собственную. Только собирающийся отправиться назад в спальню, чтобы переодеться, Стив, вздыхает и указывает на них, засевших на диване:       — Вы двое. Ну-ка заткнитесь, — у него не получается притвориться суровым так же, как у Брока не получается ничего нахуй. Джеймс смеется и всплескивает руками, словно он здесь вовсе не при делах, Стив дергает головой и уходит прочь, но где-то на середине лестницы все же смеется.       Брок просто опускает собственный взгляд к строчкам книги, но прекрасно чувствует: внутри его головы Ванда и она будто безмятежно и радостно танцует там собственным присутствием. Она ощущается очень счастливой. ^^^       Воняет кровью.       В тяжелых ногах, пересчитывающих ступени подъездной лестницы, ощущается предчувствие нового пиздеца, но его посредственность, утомительная привычность не вызывает злости. Он не желает распрямить спину, потому что больше не может желать и думать. Он останавливается перед последним десятком ступеней и прикрывает глаза. Стив точно будет орать, а Джеймс отмолчится, но по взгляду все и так станет понятно. Объяснить не получится. Ни про ответственность, ни про те обязательства, что он берет на себя, потому что может. Потому что он силён, потому что умён и у него хорошая скорость реакции.       Наташа возвращается живой и почти невредимой — она берет его в оборот сразу по возвращению. Вводные расписывают на коленке сами, рассказать кому-либо он не предлагает вовсе, а еще не произносит важных слов — им может потребоваться помощь. Он не произносит их, потому что отлично знает: Наташа умна, сильна и у нее отличная скорость реакции.       Еще — Наташа не готова.       Они расписывают вводные на коленке сами за двое суток. На третьи Брок умело и легко проговаривает ложь прямо в глаза тем, кому совершенно точно не обещал, что лжи больше не будет. Не обещал именно поэтому — никогда обещаний не сдерживал. Наташа возвращается, через два дня вылетают. Он говорит Стиву, что Джеку нужна помощь в организации дня рождения Кейли, он говорит Джеймсу, что это их с Джеком дело, их с Джеком Кейли и что с ними никак нельзя. Он говорит им — это займёт целый день.       Глядя Наташе в глаза, произносит:       — Пустяковое дело. Зашли, собрали информацию, вышли.       Наташа водит джет в стиле Мэй. Та же скорость, та же хваткость в движениях. Это не спасает никого и их в том числе. Проверенная территория, чьи координаты были высланы трижды проверенным информатором, поджидает их не засадой, но выставленным караулом. Все идет хорошо, все идет хорошо, все идет… Проблемы начинают на выходе. Их замечают, их почти ловят.       Раздается первый выстрел.       Воняет кровью. Ею смердит от его вымытых рук и смененной одежды. На обратном пути не разговаривают. Схема зашли-вышли не срабатывает. Наташа не смотрит ему в глаза, сажает собственный джет за несколько миль от города, в замаскированном ангаре. Брок не предлагает подвезти ее домой. Брок вообще ничего не предлагает. Он доезжает до башни Старка и вымывается там, в душевой, что слишком сильно напоминает другую — соседствующую с камерой его временного содержания. На входе никто ничего не спрашивает. Старку нет дела. У Брока — пропуск. Он вымывается там, меняет одежду и прячет грязную от чужой крови в спортивную сумку. Все его оружие и все портупеи уже валяются там. Они смотрят на него с тем же укором, с каким точно будет смотреть Стив.       Отбрехаться тем, что он не обещал, конечно же, не получится. Вымытое лицо уже не хранит следов чужой крови, его руки чисты, но на поверку грязнее, чем у многих других. Наташа не смотрит ему в глаза, но перед его прикрытыми веками так и стоит ее взгляд.       Убивать своих ей не понравилось. Брок — просто не смог съязвить по этому поводу. Еще не стал говорить, что все те вдовы вовсе и не ее. Он вообще ничего не стал говорить. Думать о том, что вначале лучше было бы не пиздеть тоже, сил уже не было. Вошли, собрали информацию… Стив будет орать в любом случае, а Джеймс точно будет молчать. Брок понимает. Брок все понимает и отлично умеет складывать простые числа. Нина бьет его по лицу, потому что его смерть — маркер ее несостоятельности. Потому что если он подохнет, сдавшись, у нее не останется ни выбора, ни иных вариантов. Они все же чрезвычайно похожи. Как две капли воды или типа того.       Брок все понимает. Вдохнув поглубже, он открывает глаза и все же распрямляет спину. Сил на это нет, сил у него уже не осталось вовсе, но он делает это — ему еще нужно кое-что выдержать. Ему еще нужно выстоять, потому что на самом деле их миры очень разные. И объяснить им никогда не получится.       Есть вещи, которые много страшнее смерти. Еще вещи, а есть люди, которые умеют распределять приоритеты в сторону снижения количества сопутствующего ущерба. Наташа так умеет. Наташа в этом чрезвычайно хороша. Они расписывают вводные сами на коленке и перепроверяют всю информацию трижды. Они проебываются. Они проебываются и теперь от него смердит кровью. Думать о том, что стоило выбрать другой вариант, уже не имеет смысла. Брок не думает. Брок делает шаг и поднимается по последней лестнице. Дверь квартиры оказывается перед глазами сразу же, но много раньше, за секунду, быть может, дергает изнутри предчувствием пиздеца.       Она не закрыта.       Мелкая щелка дверного проема не дается глазу, но дается руке стоит ему только обхватить пальцами ручку. Первым в квартиру входит смрад крови, которым от него воняет, и лишь после сам Брок переступает порог. В квартире пахнет смертью — его будущей уж точно, но вместе с тем и какой-то иной, какой-то новой, еще не виданной им. Тишина цвета цинкового гроба проглатывает его, предлагая снять обувь и скинуть куртку. Она предлагает ему располагаться, расслабиться и успокоиться, но Брок не верит.       В его квартире не может быть так тихо. Не сейчас. Не теперь. И хер с ним, что уже за полночь, похуй, что все уже могли лечь спать — не легли бы. Без него не легли бы уж точно. Это же Стив с Джеймсом, не так ли? Два неразлучника, которые почему-то его выбрали.       Почему?       Брок не снимает обуви и куртки, вместо этого стряхивая сумку с вещами за шаг от порога. Сквозь ткань гремит оружие и звенят портупеи, но все звуки оказываются проглочены тишиной мгновенно. Горящий свет ее будто бы лишь подпитывает, укрепляет, делая плотной и непроницаемой.       В его кухне перед окном и лицом ко входу за столом сидит Джек и спрашивать не приходится — у него написано все на лице. Брок ощущает, как предчувствие вгрызается ему в затылок острым зубом, а после дерёт, и дерёт, и дерёт. Джек выглядит убитым, уничтоженным, но все равно смотрит ему в глаза. У него на фоне стены, цвет которым выбирал Стив. Джеймс предлагал голубой, но, впрочем, он предлагал голубой для каждой из комнат. Если бы они его послушали, точно потонули бы быстро и небезопасно.       Поэтому выбрали светло-зелёный.       — Где они… — тишина не вздрагивает даже тогда, когда вздрагивает его интонация. Шаги усталых ног, смердящих чужой кровью, доводят его до входа в кухню. На кончиках пальцев все еще чувствуется — горячая, артериальная. Он сворачивает одной девочке шею, другой вспарывает глотку. Дерутся хорошо, очень даже. Ему, кажется, снова ломает ребра. Ноет спина от ударов чужих ног. А Джек молчит и глядит ему прямо в глаза взглядом человека, который просто не хотел. Не чего-то определенного, лишь всего и полностью — он не хотел, но вышло, как вышло.       Зашли, собрали информацию, вышли.       — Они полетели следом, когда узнали, но… — Брок не узнает его голоса. Брок не узнает тишины, смрада и всего в общем и целом. У него дергается рука, голова, а следом и все тело. Усталые ноги умирают собственной усталостью в резкой потребности — это не по-настоящему. Они с Наташей набрасывают вводные сами за двое суток и перепроверяют всю информацию трижды. Они заботятся о собственной безопасности, потому что отлично знают, с какими людьми знакомы. Они изживают со свету все вероятности, включающие в себя любой хвост и утечку информации о простом, банальном плане: зашли, собрали информацию, вышли.       Что может быть проще?       Его тело рвется, дергается вперёд и он взбегает на второй этаж. Он сворачивает к спальне, распахивает дверь почти что с ноги. Пустота внутри ровно такая, как и снаружи. Заправленная постель, под подушкой Джеймса нож, но очертаний поверх не видно. Хорошая подушка. Качественная. Брок вдыхает глубже, резко и жестоко, пока внутренности выкручивает.       Так не бывает.       Это не по-настоящему.       Это, блять, не по-настоящему.       Ладонь соскальзывает по дверному косяку, он же отшатывается прочь. В грудине переебывает жестокостью собственного отказа — не получится. Нет, нет, нет, так не получится. Это иллюзия, дичь, не бывает так, блять. Наташа возвращается живой и здоровой, сразу берет его в оборот, но по глазам видно — она вернулась раньше, потому что что-то случилось. Где-то там, на той миссии, от которой он отказался, случилось что-то, о чем она никогда не расскажет. Очередная жестокость и это абсолютно нормально, это профиль их работы. Брок не спрашивает. Они набрасывают, набрасывают, набрасывают вводные на коленке за двое суток, а еще подчищают все возможные хвосты.       Потому что есть вещи страшнее смерти?       Желудок делает толчок, но блевать вовсе нечем. Он завтракал, кажется, утром, а может и никогда. Он не помнит. Все забывается. Меж двух подушек лежит третья — она принадлежит Стиву. Но кровать заправлена пледом. На ровной поверхности ни единого следа лежавшего на ней недавно тела. Джек говорит что-то… Брок оборачивается назад к лестнице так резко, что чуть не сворачивает себе голову, следом дергаясь прочь и назад. Он сбегает на первый этаж, он рвётся, несется, стремится к кухне. Ладонь врезается в дверной косяк ударом с хлопком, пока тишина разбивается его голосом, который орет:       — Где они?! — и Джек отворачивается. Не выдерживает ни его интонации, ни взгляда. Он отворачивается, поджимает губы, прикрывает глаза. Брок стискивает челюсти, подбирается весь. Не рушиться, не рушиться, не рушиться — так не бывает. Это иллюзия, мираж, сраный проклятый сон, что угодно, но так не бывает. Джек отворачивает и делает медленный вдох. Разбившаяся тишина восстанавливается, окуная Брока в себя головой, будто в зев унитаза. Эта тишина звучит голосом смерти, а после Джек говорит:       — Их сбили на подлете. Они… — ему не хватает сил, чтобы вновь посмотреть Броку в глаза. Только губы поджимаются жестче, но нет. Нет, нет, нет, нет. Так не получится. Не будет так. И похуй, что все старания не оправдались, похуй, что он из собственной жопы наружу лез, чтобы соответствовать эти два месяца — сносная жизнь не посмеет обратиться сукой-судьбой опять. Трое умерли, трое возродились, он — навыебывался и успел присунуть и жизни, и смерти. Все. Баста. На этом можно закончить. Поставить точку, закрыть сраную книгу, выключить сраный фильм. Потому что так не бывает, ясно?!       Джек говорит, но ему не хватает сил посмотреть Броку в глаза. Он давится словами, поджимает губы, жмурит глаза. Брок дергается вперёд резче и орет так громко, как только может, чтобы просто разбить, разломать, разрушить эту тишину цвета цинкового гроба нахуй:       — Где они, Джек?!       Тело дергается само, вышвыривая его в реальность. Глаза открываются тоже сами, перед ними — край тумбы и темная в ночной тиши стена их спальни. У него за спиной тепло Стива, за ним точно лежит Джеймс. Брок чувствует, как рвётся дыхание, как слюна стекает прочь из приоткрытого рта. Влажный от яростной соли глаз не желает закрываться, пока тело не имеет и единой возможности избавиться от напряжения. Ему хочется обернуться, перевернуться на другой бок, а лучше бы встать, включить свет и проверить — иллюзия, сон, мираж. Наташа не возвращалась. Они ничего не планировали. Зашли, собрали информацию, вышли? Нахуй. К чертям собачьим. Ни за что и никогда в жизни.       Дыхание рвётся, пока сердце долбится так, будто бы его вот-вот переклинит и оно остановится. Брок закрывает рот, не закрывая глаз, сглатывает, а после заставляет себя сесть. Тело не слушается. Наличие пистолета под подушкой не помогает. Он мог бы отстрелить себе голову, но это не поможет тоже. Ни ему, ни кому-либо другому. Перед глазами так и стоит Джек — он отворачивается, отворачивается, отворачивается. Брок же садится на постели, откидывая деревянной рукой край одеяла в сторону. Это никого не потревожит. У них три отдельных одеяла, а еще ПТСР и кошмары. Никто ни с кем не обсуждает тот факт, что они почти не высыпаются, все еще привыкая к банальному — сосед по койке не угроза, а просто сосед по койке. О том, стоило бы это обсудить, Брок не думает. Его голова пустеет, но отнюдь не той пустотой, что может помочь расслабиться. Его голова пустеет. И давящий, болезный ступор укутывает его в себя, пока сам он еле находит на полу спортивные штаны. Он даже не уверен, что они точно его, но натягивает их все равно. Выходя из комнаты, отказывает себе в том, чтобы обернуться, но все равно оборачивается.       Их двое. Они спят. Они живы.       Зашли, собрали информацию, вышли…?       Он выходит из спальни и прикрывает за собой дверь все еще не до конца понимая, что происходит. Сердце грохочет в груди, воздуха в лёгких не хватает. Перед глазами вместо занятой двумя его пацанами постели стоит Джек и тот его взгляд, глаза в глаза. Сбили на подлете, серьезно? Ладно, вылетели следом, похуй, но сбили на подлете, правда, блять?! Его сознание смеется над ним смехом суки-судьбы, напоминая о том, о чем Брок и так нахуй никогда не забывает. Безопасность, безопасность, безопасность. Воздуха не хватает. Он бросает быстрый взгляд в сторону спальни Ванды — прислушаться не получается. Его собственное сердце грохочет так, что точно уже разбудило половину района. Брок не желает об том думать. Ни о чутком сне, ни о чужом ПТСР. Они же могут притвориться, что ничего не происходит?       У них охуеть как хорошо это получается.       Джеймс молчит, что грохнул чужую родню. Стив молчит, что все хорошо. А Брок молчит просто, Брок молчит, потому что он ебал и эту сносную жизнь, и все происходящее. Тошнота появляется из тьмы той лестницы, чьи перила он находит ладонью на ощупь. Прислушаться к тишине детской спальни не получается, как, впрочем, и услышать собственные шаги. Он старается ступать тихо, но, впрочем, ни единое из его стараний не оправдывается. Не именно сейчас, в общем и целом. Он проебывается. Он тонет, и тонет, и тонет.       Стив благодарит его за собственное место так, будто бы за такое вообще нужно благодарить.       Это должно быть обыденностью. Люди встречаются, люди знакомятся, люди… Влюбляются? Брок спускается на первый этаж и закрывает за собой дверь в кухню. Та, что соединяет ее с гостиной, уже закрыта, и поэтому никто не услышит. Он включает ради этого воду в раковине, он упирается тяжелыми, душными от ужаса руками в края столешницы и опускает голову низко-низко. Он хочет сглотнуть, но не сглатывает — сплёвывает желудочную горечь в водосток и не смотрит, как она крутится, крутится, крутится в воронке льющейся воды. Сбили на подлете, да… Уродство. Омерзительное, жестокое и насмешливое. Он не успевает расслабиться, но теряет хватку достаточно, чтобы ударило чрезвычайно сильно. Теперь его сны не про прошлое — про ужасающее, жестокое будущее. И это удел живых, не так ли? Это удел долбоебов. Идиотов, придурков и крайних дебилов. Нахуй эту сносную жизнь, нахуй Джеймса и нахуй Стива, к чертям все, ему стоило просто подохнуть. Это же было совсем не сложно, не так ли?       Он не справился.       Он не справляется уже ни с чем. Стив, изнеженный собственным отпуском и домашний, смотрит на него своими большими, мирными глазами — Брок очень пытается соответствовать. Джеймс собирает одну кровать, вторую, после собирает шкаф и стол в их кабинете, а у них в доме нет запретов на слова, но никто не произносит таких, как «миссия», «вводные» или «война». Стив смотрит на него большими, мирными глазами, а Брок не смотрит в водосток, изживающий со свету его кислотную слюну, но изнутри видно все равно.       В нем нет мира.       В нем его никогда не было.       Потому что когда ребёнок рождается, его херачат ладонью по заднице, чтобы он заорал — подготовился. Дальше будет хуже. Дальше будет только тьма, мрак и беспросветный ужас, а еще война. Постоянная, повсеместная и бесчеловечная. Чёрные с белыми, зуб за зуб, раса за расу. Женщины против мужчин, но он ведь лучше, он в идеальной позиции — он против всех. Близко не подпускать, не протягивать руки, потому что откусят, а еще кусаться первым. Не до первой крови — до смерти сразу. Чтобы остальным было не повадно. Свозить тебя в McDonald’s, Мэй? Поручиться за твою сестру, Таузиг? Посидеть с Лили, пока вы с Кейли в ресторане, Джек? Потерпеть твои выебоны, Родригес? Что угодно, блять, только есть граница и шаг за нее значит расстрел. Единый шаг, единая мысль, чтобы его осуществить. Тошнота подкатывает к самому горлу и Брок не молится, потому что некому, Брок уже ни во что не верит. Его засасывает в водоворот беспросветного, жестокого ужаса, тошнота же подкатывает, и подкатывает, и подкатывает.       Он блюет посреди ночи, посреди кухни собственной новой защищенной квартиры и посреди всего жесточайшего ужаса в том мире, в котором не планировал оказаться.       Глаза заливает соль непроизвольно брызнувших слез, глотку дерёт — это ужин. Тот самый, который он готовил для них, для двух пацанов, что уже стали его. Еще для Ванды, но ее существование не котировалось никогда. Она знала. Она все знала и все видела. Она видела, что он обратился тем же монстром, что его убил. Она видела, что ему ничего не стоит спустить курок пистолета, приставленного ребёнку меж глаз. И где она была теперь? Мирно спала в собственной постели, в собственной комнате в его собственной квартире. И поэтому она не котировалась ни единым словом, ни единым жестом, ни единым мгновением собственного существования.       Сказала ему, что он — дурак.       Она знала. И это определенно было бы самым легким словом, если бы Брок ей еще верил. Но он не верил. Он не смог бы поверить ни во что подобное никогда. Сраной Звезде было место, но это было абстракцией, метафорой, ебаной литературной строчкой, всунутой ему в глотку надменным, злобливым автором. Чтобы Звезде было место, она обязана была рассказать все — Брок не стал бы заниматься этим даже под страхом смерти, только в смерти страха никогда не было. Вот злость была. Хер он подох бы раньше, чем смог бы себе подобное позволить. Но страх?       Страх всегда был уделом живых.       Он же теперь был отпетым трусом. Ссыкливым недомерком, ничтожным, бесславным и мерзким. С каждым новым днем он терял хватку все сильнее, и что ждало его дальше? В этом не было смысла. А блевота была с привкусом прошедшего ужина. Стив улыбался, слушая, как Джеймс с Вандой планируют свои костюмы на Хэллоуин, пока Брок просто старался не подавать вида — его убивает. Этим миром, этой иллюзией сраной, омерзительной близости. Глотку дерёт привкусом желчи и полупереваренной еды, которую он готовил для своих пацанов. Глотку дерёт, потому что они перешли границу. Потому что они заступили и уже отнюдь не на единый шаг. Стив благодарит его за предоставленное место? Брок впивается пальцами в край столешницы до онемения плоти, чтобы просто не рвануть назад на второй этаж, не выхватить из-под подушки пистолет и не отстрелить их обоих нахуй.       Он теряет хватку и старается не делать этого, понимая прекрасно, что движется нахуй туда же, куда харкает — против ветра. Все прилетает назад. Не в лицо. И отнюдь не слюной. Бур работает без остановки, его шкура обращается дырявым решетом, а он блюет. Стив может сходить нахуй. И съехать. И забрать с собой сраного Джеймса. И никогда, блять, больше не появляться в его жизни. Будут счастливы без него? Ой, да, конечно же, будут. Они же неразлучники, а ему так будет спокойнее. Он и сам отлично справляется. Ему никто не нужен. И все эти сраные сантименты, и вся эта сопливая лизня, и эти ебанные разговоры. Каждый раз, когда кто-то из них признается ему в любви, Брока переебывает получше, чем от кресла для обнулений. Изнутри выжигает электрическим током боли. Жестокой, бесчеловечной и…       У него не получается. Он прется против ветра, пытаясь в то же время идти в обратную, и у него не получается нихера. Теперь он следит за словами, теперь он держит себя крепче в узде, — не стрелять, не стрелять, не стрелять, — а еще учится не кривиться в омерзении в ответ на чужие сантименты. Потому что когда Джеймс смотрит на него, игриво, с этим сучливым изгибом губ, Брок не желает мыслить о том, как его лицо искажается гримасой разочарования. Потому что когда Стив смотрит на него своими большими, мирными глазами, Брок не желает — прерывать его отпуск и возвращать ему Капитана во имя самозащиты прямо здесь и прямо сейчас.       Потому что от него нужно защищаться — это неприглядная, жестокая правда. Потому что он желает этого и, уже даже признавшись себе, — этого не было, нет-нет-нет, это ошибка, искажение информации, — он отворачивается. Ему никто не нужен. И от него нужно защищаться. Прочерченные им границы нужно блюсти, чтобы не получить пулю меж глаз. Это ведь легкое дело: снять с предохранителя, вставить патрон в патронник и навести курок. Указательный палец знает свое дело получше многих других. Просто нажать — раз и проблемы нет. Два — вот уже нет второй.       Его убивает. Тошнота завершается, оставляя ему хриплый кашель умирающего скота. Конь, не так ли? Как же сильно он срал прямо сейчас на все эти ебучие выверты собственного сознания. Перед фактом смерти они были бессмысленны. А он однажды уже пробовал, он однажды уже пытался и все теперь отлично знали, к чему это привело. Жетоны и фотокарточка, мать Патрика кидается на грудь к его отцу и бьет, бьет, бьет в беспомощном ощущении. Броку бить в грудь некого, он пиздит себя десятки будущих лет. И очень долго идет к получению величайшего позволения — просто подохнуть. Забыть и забыться. Поставить точку. Закрыть книгу. Избавиться от настойчивого смеха суки-судьбы где-то над ухом.       У него не получается нихера и еще немножко. Он задыхается кашлем, чуть ли пальцы не выламывая о твердость кухонной столешницы, посреди ночи, посреди кухни собственной новой защищенной квартиры — он задыхается кашлем, чтобы просто не услышать рыдание. Этого не было. Так не получится. Так не бывает. Глаза болят от той силы, с которой он жмурит их, а это все сон, блажь, иллюзия, фикция. Сбили на подлете, да? Стив опять сиганул наружу без парашюта, и Джеймс, пожалуй, тоже. Они ведь неубиваемые, суперсолдаты и бла-бла-бла. Брок задыхается. Склоняется над раковиной, чуть ли не влепляясь губами в ее днище, и сует голову под струю воды. Отцепить пальцы от края столешницы задача непосильная, но он справляется. Он врубает ледяную воду. Он вынуждает себя успокоится, а еще — не слышит рыдания.       Этого нет и не было. Так не получится. Оно так просто не работает. Они живы.       Его убивает. Сердце заходится, грудину перетряхивает, будто сраные маракасы — звучно и весело. Что в нем осталось-то, продырявленные буром кости, какая-то дырявая, кровяная плоть. Он не живой, это тоже ложь, но все же ссыкливый ублюдок. Ванда знает — она безмятежно спит в собственной постели не потому что убийство детей это табу в их доме, но именно потому что она понимает. У них разная кровь и разное прошлое с единой точкой соприкосновения. Тесты бьют наотмашь, а нос вправляй сам и обязательно приложи лёд, потому что тебе завтра в школу. Никто не заметит, все отведут глаза. Под вечер по телеку снова будут крутить — люди митингуют за поправки в законы об обращении с детьми.       У Стива большие мирные глаза. Джек говорит, что сбили на подлете, а Брок думает о другом — как в ответ на его правду эти глаза сбегают прочь, пока губы прячут в себе не высказанное слово о том, что все было заслужено. И было бы лучше, если бы было больше. Но ведь Стив не такой…? Брок ебал. Просто ебал и все. Он теряет хватку, теряет контроль и умирает по сотню раз на каждый день. Ледяная вода из-под крана замораживает затылок, но еще рано, он еще выдержит, он еще продержится. Как долго продержится Стив, который точно все замечает? Он же сраная гордость нации, не так ли, он же сама мораль и справедливость в нелепом трико. Он умен. Он хороший стратег. Если он не видит, что происходит, то Брок реально сдох и это просто чистилище.       У Джеймса все хорошо. Он теперь пристроенный. У него есть дом, у Солдата есть место. О них заботятся, их слушают и слышат. Джеймс рукастый и собирает половину мебели, которую им привозят. А Джек говорит, что полетели следом, и Брок все еще думает — в ответ на его правду Джеймс смеется ему в лицо, пока глаза блестят возмездием. Он ведь не вытащил его сразу, верно? Ох, нет, Брок не вытащил его сразу и хуй бы с тем, что не мог, не получилось бы так, важнее факты. Факты важнее и у них больший вес. Солдат получил свободу только через год. Это было достаточным поводом, чтобы ждать возмездия. Только ведь Джеймс не такой…? Ледяная вода замораживает мысли, оставляя внутри сознания только концентрированный, жестокий ужас. Его Ахиллесова пята не меняется, разве что уменьшаясь в размерах. Джеймс любит шутить, балагурить, а еще сучиться. Он замечает. Тут даже гадать не нужно, он замечает, он знает, что происходит, а еще говорит: Брок бесится, но пахнет радостью в ответ на всю их чушню про сантименты.       Воняет блевотиной. Он высовывает голову из-под морозной струи, только когда дыхание выравнивается. Сердце все еще бьется, но это, говоря откровенно, больше проблема, чем нет. Помереть было бы легче. Смотреть, как помирают другие…? Его убивает. Джек говорит, что сбили на подлете, и отводит глаза, будто он вынужден был приехать. Будто никто больше просто не справился бы с этим. Будто до этого он сидел в собственной кухне, чувствуя, как Кейли гладит его по руке. Гладит, но молчит. Потому что они полетели следом и потому что их сбили на подлете.       Еще — потому что кто-то должен сказать об этом Броку.       Кто-то, кто сможет выдержать, если Брок прострелит себе оба виска в ту же секунду, как услышит, что они полетели следом и их сбили на…       Квартира новая, но дверь почему-то мелко скрипит. Может, то ему только кажется, может, это все еще сон, может, он принимает шорох за скрип, но оборачивается рывком. Ладонь ударяет по крану с водой, легкие наполняются вдохом — он блевал, но не рыдал и он готов выдержать любой разговор. Выдержать значит обрубить его на корню. Ничего не было. Ничего не произошло. Ему сорок и он вышел попить воды среди ночи. Все нормально. Он разберётся с этим сам. Он ни в чем не нуждается.       — Броки-Брок? Что-то случилось? — дверь мелко скрипит и открывается, пропуская внутрь мелкую, что скрип, фигурку в пижаме с медведями. Брок не видит, Брок только сейчас понимает, что так и не включил света. Рука тянется к мелкой лампочке на вытяжке сама, щёлкает переключатель. Свет не помогает: ни избавиться от клокочущего внутри ужаса, ни вдохнуть еще глубже. Воздух проходит дырявые легкие насквозь, Ванда же выглядит заспанной. Прижимает к груди своего плюшевого Халка. Брок говорит с еле подавляемым хрипом:       — Все нормально. Я разбудил тебя? — у него вздрагивают колени от возраста, но уж точно не от лжи. Ванда промаргивается и качает головой, чтобы с секундной задержкой забраться ему в голову. Брок так и стоит. Держится одной рукой за край столешницы, поджимает губы, сурово стискивает челюсти. Глаза влажные от блевоты, сердце грохочет от старости. У него есть оправдания и отговорки. Ему не нужно и вовсе не обязательно — говорить правду.       Но все рушится. Он сам, происходящее вокруг. Как долго они еще будут делать это? Притворяться, что благодарности Стива в порядке вещей, притворяться, что заигрывающие улыбки Джеймса, ответом которым становится жесткий оскал, это норма… Им бы всем в ГИДРу, охуенная получилась бы тройка лжецов, жаль, ГИДРА уже мертва. Жаль — он теперь жив.       — Ох… Броки-Брок? — Ванда перелистывает его память, будто книжку с ужасающими картинками, и ее рука вздрагивает. Локоть разгибается, она теряет хватку, но он ведь выстаивает, верно? Он может, он в силах, он ни в чем и ни в ком не нуждается. У него под подушкой пистолет и он может — застрелиться нахуй. Чтобы просто уйти, сбежать, как тогда, двадцать один год назад, а еще никогда не возвращаться. К этому бесчеловечному ужасу и невыносимой тяжести. Сбили на подлете… Верно?       Так не получается, но, впрочем, ничего уже не получается. У Ванды вздрагивает рука и она случайно роняет Халка, пока глядит на него большими, слезящимися глазами. Отлично. Просто шикарно. Но, впрочем, проблемы ведь нет — он не рыдает. Эта функция в нем отключена. Он блюет, матерится и протаскивает людей лицом по дерьму, чтобы меньше выебывались, где не нужно. Ванда делает первый шаг в его сторону, с дрожью поднимаемых рук тянется к нему. Она делает это так, будто случилось что-то ужасное, невыносимое, очень и очень больное. От выражения ее лица, переполненного большим детским состраданием, у Брока подгибаются ноги. Ничего не происходит и все правильно: она идет в его сторону, потому что ей нужны объятья, ей нужно быть ближе к нему, ей нужно знать, что все в порядке, и поэтому Брок опускается на корточки. Ради нее, ради нее, ради нее. На новом босоногом шаге зайчонок спотыкается, а после срывается вперёд. Разбежаться не успевает, почти сразу влетая в него — так, словно у них весна и ЩИТ не умеет нахуй работать с жертвами чрезвычайных ситуаций. Она бежит к нему, преодолевая краткий промежуток кухни под тусклым мягким светом мелкой лампочки на вытяжке. Брок опускается на корточки. Ради нее, ради нее, ради нее…       Маленькая, но уже вовсе не такая невесомая, как полгода назад. У нее теперь все хорошо. Она теперь много ест, много спит и в следующем году будет поступать в школу. В этом — нет. Не то чтобы кто-то настаивал, но решение было принято им задолго до любого обсуждения. Ванда априори не была готова к тому, чтобы начать социализироваться прямо сейчас. Ей нужно было привыкнуть. К миру вокруг, к тем людям, с которыми она уже была знакома, а еще к тому, что нужно учиться считать, писать и читать. Ей еще нужно было привыкнуть к этому, а Брок не собирался проводить параллели, ясно? Он был в полном порядке. Ничего страшного не случилось.       Плотная тишина квартиры поглощает звук сброшенной на пол сумки со шмотками и оружием. В кухне — Джек и его никто не заставлял. Он пришел все равно, потому что был единственным, кто мог выдержать или просто попытаться. Сбили на подлете? Жестоко и беспринципно. Его острый разум был зол ничуть не меньше его самого, а в глазах никогда не было мира. Его лицо было лицом войны. Это было безопасно. Все, что он делал, всегда было во имя безопасности и только. Если держать людей далеко и вокруг, не придётся помирать вместе с ними, когда их собьет на подлете. Если держать и держаться, держаться, держаться… Ванда влетает в него, обнимает своими заячьими ладошками за шею и прижимает их куда-то под верхний шейный. Это где-то уже было, а может никогда и не было. Ледяная капля долбит, долбит и долбит… Нет, все же не было. Не у него. Он сейчас здесь, обнимает Ванду обеими руками и держит ее, держит крепко и сильно, давая понять, что все нормально, все просто отлично, все охуительно, Все под контролем, все…       Умирает вместе с ним. Когда Ванда шепчет:       — Они живы, — и она не спрашивает, она рассказывает ему, она делится с ним фактами, а Броку они не сдались нахуй, но он жмурит глаза и медленно вдыхает глубже. Живы, да? Его убивает. Снова, и снова, и снова, но эта смерть — суррогат; по сравнению с той, что настигнет его, если что-то только посмеет случиться. Ещё немного и он правда станет орнитологом, только уже поздно: становиться, молиться и пытаться и дальше идти против ветра так, будто ему удается сделать хоть единый шаг. У него теперь два неразлучника. И они должны быть живы. Изначальная цель не меняется, вот она стабильность наивысшего уровня. Он встречает Джеймса и, разговаривая с Джеком в новом утре о слежке, говорит, что они будут ждать, пока за ними будут смотреть.       Они будут ждать, но как только от них отвернутся, они начнут действовать.       И они начинают. И месяцы идут. И Брок идет тоже, но отнюдь не туда, куда приходит в итоге. Нахуя ему это, а? Сносная жизнь, мерзотные сантименты, тошнотная лизня, милости, нежности… Он — война. Он охуенно справляется сам. Он говорит:       — Я знаю, — и голос скатывается в надорванный хрип, но рыдания не слышно. Так и должно. Рыдания нет и никто обратного не докажет, а Ванда зачем-то обнимает его крепче и вздрагивает. Все ради нее, ради нее, ради нее… Если они подохнут, его точно убьет. Не так, как убивало в прошедшем дне, не так, как убивало последние месяцы. Ссыкливое сердце перебесится, но вряд ли когда-нибудь успокоится. Ничего. Пусть так. Плевать. Но если они умрут — он не сможет перестать думать о том, чтобы они ответили ему.       Гордость нации и бравый сержант, не так ли? Об их моральных ценностях знает чуть ли не каждая вшивая псина в самой зассанной подворотне самого захолустного городка. Они все из себя такие правильные, живые, блять, а ещё сантиментальные. Джеймс прется извиняться к Тони, точно используя дезориентацию Солдата после первого секса со Стивом себе на руку. Стив обращается Капитаном, но даже его сраный Капитан чтит и уважает сантименты. Брока ебет и убивает. Снова, и снова, и снова. Ванда шепчет вновь:       — Они живы, — так будто бы не сказала этого только что. Броку бы рявкнуть на нее, но такой функции в его организме не существует, как и рыдания. Он обнимает ее за бока, скрещивает ладони у нее на спине и жмурится до боли, до белых всполохов перед глазами. Если скажет им, легче не будет. Так просто не получится. Так не бывает. Он самостоятельная, идеально-рабочая единица — почти как Солдат, только никому не подчиняется. Пирс переворачивается в собственном гробу в агонии ярости и удивления, Фьюри то ли жив, то ли мертв, но идет нахуй тоже. Пошел бы туда, даже если бы кабинет ему предоставил — материальное пасует перед его кривым, покоцаным моральным компасом. И никто ему не указ, потому что так было всегда и будет дальше. Он отлично справляется сам, он охуеть как шикарно со всем справляется, но глотка булькает звуком утопленника, что все же ступает в бесконечный в собственной ширине голубой глаз, полный мира:       — Я знаю, — он не верит. Ванда всхлипывает и уже минуты как не касается его сознания, но всхлипывает все равно. Брок ей в ответ рыдать не станет. Ничего не случилось. Все в полном порядке. Он все контролирует, за всем следит, держит себя в узде и…       Он не позволит каким-то сраным щенкам убить его так просто. Единый мимический жест или смех? Он не расскажет им, нет-нет-нет. Ему не нужна оценка. Ему не нужно какое-то сраное подкрепление со стороны — то был бесчеловечный, жестокий пиздец. Он не нуждается в этом. Он знает это и сам. Он отлично со всем справляется, но изнутри все шумит и грохочет сраный бур. Они за него или против? Эта хуйня работает в мелочах. Она всегда работает в мелочах. Потому что Мэй просит отвезти ее McDonald’s и Брок ненавидит ее за это, но все же получает послание — она на его стороне. Она за него. Она верит и верит так сильно, как никто уже не поверит во всех мертвых богов. Они такого не заслужили.       Брок?       Брок охуенно справляется сам.       Только идти против ветра не получается вовсе. Все рассыпается, изламывается, а его убивает. Проблемы во лжи нет — никогда подобной не было. Он все же продержался в ГИДРе дохера лет, он точно был хорош в том, чтобы пиздеть. Да и проблемы нет, впрочем, вовсе. У него нет никаких проблем. Если Стив правда посмеет отвести глаза, в которых мелькнет возмездие, Брок соберёт вещи, возьмёт Ванду, если та захочет, и уедет. Если Джеймс правда посмеет засмеяться ему в ответ, Брок свалит так быстро, что даже сраный Солдат не успеет среагировать. Это ему не нужно. Либо вместе до края и дальше, либо пусть идут на хуй, потому что там, за самым краем, бесчеловечная жестокость — беспринципная, уничтожающая. Нос вправляй сам, после вытри раковину и пол от крови, а ещё приложи лед, тебе завтра в школу, но никто ведь ничего не заметит, все отведут глаза. У чужой власти будет привкус твоей собственной крови, но лишь до поры и до времени: ты вырастешь, ты заберешь себе ее всю и больше никому никогда не отдашь.       Брок утыкается носом в плечо Ванды. Прямо в медвежий принт, прямо в ткань и глаза уже болят от той силы, с которой он держит их закрытыми. Ванда затихает в его руках, минуты, часы, года и века спустя. Она все ещё держит его, но нет, так не получится, это не правда — все ради нее. Он может и сам. Он сам отлично разбирается. Он просто охуительно…       У него не получится. И это уже не отпустит. Это будет ебать, и ебать, и ебать до крайнего. Ему нужно знать так же, как в прошлом ноябре нужно было знать, откуда Солдат знает Наташу — во имя безопасности. Чтобы располагать вероятностями, что есть под рукой. Чтобы знать все слабые места и все сильные. Чтобы знать, на каком из них на самом деле стоят его пацаны. И чего, собственно, стоит вся их мораль. Бесполезно и бессмысленно — он не выдержит этого разговора. Он может выдержать выстрел в упор, он может выдержать, когда сраный Стив зовёт своего сраного «Баки» по имени, а ещё может выдержать приказ о собственной зачистке, выдаваемый Пирсом. О последнем, к слову, Стив тоже не знает, только это не проблема вовсе. Об этом знали трое, третий уже мертв, а им с Джеймсом не нужны ни проблемы, ни любые объяснения со Стивом, потому что тому эта история не понравится точно. Двойная игра слишком грязна для всей его невинности. Но у Джеймса все-таки привилегия — он вековая любовь.       У Брока лишь дыры внутри от этого сраного бура, а ещё зайчонок — она трется щекой о его голое плечо, вздыхает и бормочет еле слышно:       — Они живы, — она засыпает у него на руках, но оброненные ею слёзы не высыхают на его плече так быстро. Брок подхватывает ее на руки, только замечая первый проблеск лёгкости расслабившегося тела. Он подхватывает Ванду под бедра, прижимает ладонь к ее спине, ее саму прижимая к своей груди. Будто заевшая пластинка, Ванда говорит об одном и том же, но это ведь не имеет ни смысла, ни веса. Брок мыслит о том, что его убьет, пока поднимается на ноги, пока делает первые шаги в сторону выхода из кухни. У порога лежит плюшевый Халк. Завалившийся на бок и слишком далёкий от всего, что здесь происходит, он ждёт, когда его найдут, когда его подберут.       Брок не ждёт утешения. Ему не нужно сочувствие. Он не нуждается ни в жалости, ни в сострадании. Ещё он отлично справляется один, он отлично решает собственные проблемы сам — ни в ком не нуждается. Эта мысль крутится, крутится, крутится внутри его головы, оттеняя грудную клетку болью. У него там бур и оба его пацана: они забрались уже в самую глубь и явно желают добраться до самого дна. Они вообще думают о том, что им может не понравиться то, что они там обнаружат? Они вообще думают головой или задницами?       Брок приседает на корточки и подбирает плюшевого Халка за его зеленую, мягкую ногу. Он сует его головой в карман спортивных штанов — они точно не его. Оба кармана пусты, нигде не шуршит скрутками с табаком сигаретная пачка. А значит Джеймса. Либо Стива. Охуительно. Теперь от него будет пахнуть ими, только будто это ещё не так, будто все ещё можно исправить и будто ещё даже есть, что исправлять.       Он мыслит о том, как теряет хватку.       Реальность — о том, что он ссыкливый ублюдок, поджавший собственный конский хвост, только бы прикрыть им неуёмное эго.       Из кухни не выходит. Все также держа Ванду на руках, берет с сушки кружку, наливает в нее воды. Чайник ещё тёплый, ещё даже не середина ночи, только Ванда уже спит. Ей это полезно. Ей это нужно. Он наливает ей воды и прижимает предплечьем к себе за спину. Во тьме и среди ночной тиши он поднимается назад по лестнице, чтобы вернуть ее в постель. Они живы? Их сбило на подлете. Джек приходит и смотрит ему в глаза взглядом самоубийцы, потому что знает, чего стоит Брок и чего стоят все его сраные, тошнотные сантименты. Среди зимней пурги он листает папку по «Озарению» и спрашивает про Патрика так, будто имеет право.       Брок в ответ в него не стреляет.       Брок спрашивает сам:       — Почему ты женился на ней тогда?       У Джека сраная американская мечта, расфасованная кучками по рукавам. У него любящая и любимая жена, чудная дочь и хорошая работа. Его благосостояние это факт, что тверже любых других. Его нервы стальнее чьих-либо — он подле Брока уже шестнадцать лет и все ещё не выпустил пулю. Ни себе в висок, ни ему меж глаз. Он все ещё здесь, он берет его на прицел, только вызнав, что Брок отсылает весь СТРАЙК прочь и съебывает драться с ГИДРой в одного, а по пробуждению бьет по лицу.       Нежнее, чем Нина.       Отнюдь не с обидой Стива.       И вовсе без ярости Джеймса.       Брок поднимается на второй этаж, но не включает света в спальне Ванды. Он укладывает ее в постель, раньше оставляя на ее тумбочке кружку с тёплой водой. Он накрывает ее одеялом, целует в лоб сухими, воняющими блевотой губами, а после кладет ей под руку плюшевого Халка. Левое плечо дергает желание вызвонить Джека, но это не имеет ни малейшего смысла. Джек не скажет ничего толкового, потому что никогда не говорит. Он попытается быть умным, Брока будет ебать, но Брок притворится, что его не ебет. После помыслит — Джек никогда не говорит ничего толкового.       Только посреди пурги в прошлом феврале Джек говорит:       — Потому что в моей жизни всегда было место для чего-то кроме войны.       У Стива большие голубые глаза, что переполнены миром. Джеймс просыпается ночами от кошмаров, но не орет и не рыдает. Что-то изменяется, преображается — Брок спускается назад в кухню, достает из заначки в шкафу пачку и зажигалку, а после усаживается на подоконник. Снаружи к карнизу подвешена банка для бычков, и все совсем как раньше, ему не о чем волноваться, ему не о чем беспокоится.       Как раньше уже никогда не будет.       Внутри его тела жестокий бур, пока плоть, что хранит его, заражается болезнью живых. Брок теряет хватку, очень пытаясь ее удержать и идя туда же, куда сплевывает — против ветра. Слюна прилетает ему назад в лицо жестокой пулей. Болезнь живых не содержит в собственном генотипе войны. Там большие мирные глаза Стива, а ещё Солдат, который учится жить подобно человеку, и Джеймс, который будто бы возвращает себе самого себя. В нем ничего не меняется, кроме расслабленности. Она теряет часть собственной хищности. Джеймсу не от кого больше защищаться. Он среди своих, он нужен здесь и здесь он очень важен. Вот она жизнь, сносная, обыденная — Брока ебет ужасом после гребанного, жестокого сна, а ещё ебет всем, что происходит. Грудина ходит ходуном собственной дрожи, танцуя его костями. Впереди уже видится распутье, но все в порядке, все хорошо — он прется назад и против ветра с убежденностью последнего кретина. В собственное оправдание, конечно же, скажет: пытается идти в обе стороны. И это будет звучать тупее даже планов ГИДРы на мировое господство.       Поэтому он не говорит. Он молчит. Он усаживается на подоконник, вставая поперёк и окну, и собственной глотке. Бруклин в ночной тиши пахнет сентябрьской прохладой. Он курит. Он не смотрит во тьму, вместо этого глядя в кладку кирпичной стены. Если он расскажет им… Это ведь не шутки и отнюдь не глупость. Его там убило, а о таком рассказывать небезопасно. Доверия не существует. Он предан и голову сложит, но есть вещи — только одна-единственная.       Там никто не пострадал. Броку не за что там брать ответственность. Но внутри его головы, как и в личном словаре нет слова на букву «ж». Нет-нет-нет, так не получится. Этого не будет. Он не станет этого делать. Признаться, что там было… Зачем им эта информация? Она им не нужна. Это прошлое и оно уже мёртво. Там ничего не было. Пиздюли, синяки и десятки взрослых, что отводят глаза, пока по телеку все крутят и крутят: митинги, реформы, права детей.       Все права детей заканчиваются там, где ублюдки из ЩИТа решают, что взять Ванду на анализы среди ночи будет хорошей идеей. Ох, нет, конечно, идея хорошая — Трискелион пуст, гражданские не пострадают и бла-бла-бла. Все права детей заканчиваются, а ему не нужно было никогда собственное отражение. Ванда пришла все равно. Это случилось. Они встретились, столкнулись и она очень пыталась ему уебать, а после увидела.       Он стал тем же монстром, которым был убит.       И зачем им эта информация? Не про монстров и не про абстракции, не про ебучие метафоры, нахуй их, нахуй всех. Стив с Джеймсом отлично спят в неведении. У них все хорошо, а Брок очень старается. Из кожи вон лезет. Не бить, не грубить, не стрелять, не стрелять, не стрелять. Поэтому у них все хорошо — они живут в парнике для тепличных растений, который он вокруг них выстроил. Потому что в той реальности и за границами того парника, он строит баррикады, он обороняется, он знает свое прошлое и не расскажет его никому.       Потому что ему нужны в ответ не смех, не сопливые драмы. Было и было, не так ли? Лучше бы не было, только в любом случае прошлое уже мертво. Срок давности вышел или по крайней мере должен был, только он сидит посреди ночи посреди кухни посреди собственной новой защищенной квартиры и не может прекратить мыслить.       Эта информация нужна не для того, чтобы быть услышанной ими. Она нужна для того, чтобы быть произнесенной им самим.       Горящий фильтр обжигает губы, заставляя сморщиться. Сигаретный смог набивается в легкие, после он выдыхает его прочь. Простые действия, простая сносная жизнь, простые вводные — не испоганить. Он прется против ветра ссыкливым щенком и занимается именно этим, притворяясь, будто бы вовсе нет. Стив не может не видеть, но молчит, только он не терпила. Он просто Капитан Америка, а Броку просто повезло. Джеймс видит и говорит, что он пахнет радостью, а после подходит впритык так, будто не беспокоится, что Брок может его убить. У Джеймса точно отсутствует чувство самосохранения, а Стив просто тупой, и так думать проще, намного проще, только это в любом случае ложь.       Они разбирают завалы в шахте его прошлого до основания, но, пока никто не видит, Брок пинает мелкий последний камушек в самый темный угол. Грохота не раздается. У Стива большие мирные глаза, а у Джеймса — и мир, и дом, и забот полные штаны. Эти — все же его, наверное. Те, которые Брок натянул в темноте тяжелой, переполненной ужасом рукой. И это, конечно, не важно, но приходит ему в голову все равно, когда он выходит из кухни назад в коридор. Мысль пытается скрыться и собирает вещи на скорость, чтобы только не отразиться на его лице. Никто не должен увидеть, что происходит, потому что ничего не происходит.       Он отлично справляет сам — ровно до границы ярости.       На границе меж спальней и площадкой второго этажа тишина не разделяется надвое. Брок открывает дверь уверенной, твёрдой рукой, проходит внутрь, не поворачивается спиной, а после закрывает дверь. Он не будет включать света. Он снимет штаны, он сядет на край постели, после ляжет, затем накроется одеялом. То тонкое, невесомое, но вскоре нужно будет достать другие, зимние. Их они уже тоже купили. Они уже купили себе все, что купить только могли, кроме, конечно же, правды.       Им она была не нужна вовсе.       Им много милее было притворство.       Ничего так и не получается. Он бросает взгляд на постель и вспоминает то, что позабыть было бы даже большим грехом, чем убивать детей, если бы какие-то боги еще были живы. У Джеймса ПТСР, у Стива просто регалии. Их разная, но общая на двоих кровь переполнена самовоспроизводящейся сывороткой. У них острый слух, высокая скорость реакции. И бесконечное, ненавистное Броку свербение в заднице, когда дело заходит за сантименты. Стоит ему бросить взгляд на постель, как он понимает мгновенно — пока его не было тени перераспределились и эмигрировали. Его место было занято Стивом и, впрочем, это вовсе не могло быть проблемой.       Его место все еще было — прямо в центре их сраной постели.       Пустая тошнота толкается изнутри лживо пытаясь убедить его, что ему еще есть чем блевать. Так не получится и ничего не было — завтра с утра он ответит, что это возрастное, что он просто ходил поссать и случайно проссал всю свою жизнь. Никто ему не поверит, но они охуительно умеют притворяться.       Те двое, что лежат в его постели, например, очень убедительно притворяются спящими прямо сейчас.       — Я знаю, что вы не спите. Съеби с моего места, Стив, — он выжидает три секунды прежде чем подает голос. Достаточно громко и достаточно твердо. Он не будет расшаркиваться. И даже после ни с кем не будет сраться: сейчас Стив просто подвинется, Брок просто снимет чужие домашние штаны, просто сядет на край постели, просто… Ничего простого не остается. Никто не двигается. Все притворяются, что его здесь вовсе нет. Двойное размеренное дыхание дразнит тишину их общей на троих спальни, пока его вновь начинает тошнить так, будто бы это прекращалось хоть когда-нибудь. Стив занимает его место, оставляя ему центр постели — самое, нахуй, защищенное пространство во всем сраном мире.       Только для Брока там растёт ядовитый плющ. У него колючий стебель и жестокие листья. Он отравляет его кожу, его кровь, все его тело и сознание в особенности. Стив лежит головой на его подушке — даже пистолет теперь достать не получится. Прекрасно. Охуительно. Брок стискивает зубы и еле сдерживает рычание. Он может лечь в гостиной, не так ли? Он может разве что нахуй пойти, потому что его не отпустит. Его будет ебать до конца и до края отсутствием всей информации, что должна находиться в его руках. Его будет ебать, пока он не узнает — чего на самом деле стоит чужая мораль и все эти флиртующие улыбки и до омерзения сладкие поцелуи. Гордость нации и бравый сержант — ими его убивало весь прошедший год, ими его убивает сейчас. Потому что они точно сговариваются, точно шушукаются в ночи, пока он блюет посреди ночи посреди кухни собственной квартиры, а после Стив занимает его место. Он ведь не знает, почему они спят именно так, и Броку очень хочется в настоящем моменте рассказать ему об этом, а еще о том, кто грохнул родителей Тони. Он мог бы даже деталей добавить. А после просто выйти и не возвращаться. Никогда и никуда нахуй не возвращаться.       Под коленом вздрагивает. Ему точно нужно обратиться к врачу, а еще что-то тянет внутри — в гостиной охуеть какой удобный диван. Там не то что ночь спать, там можно остаться жить. И это, конечно же, никому не поможет, а его слюна, весом с пулю, снова прилетит ему в лицо, потому что он, как последний осел, прется против ветра. Мысленная личная регалия понижает с коня до осла, под коленом вздрагивает, руки сжимаются в кулаки. Чего они хотят от него, а? Чтобы он лёг в середину, чтобы он признал, что что-то случилось… Брок вдыхает медленно и глубоко, но это не поможет ему успокоиться. Ванда сказала однажды, что всю свою грусть он перерождает в оружие, и то было правдой. Новый вдох раздувает глубинную злобу, что никому не принесёт мира, а ему бы нужно выйти и хлопнуть дверью желательно, только это может разбудить зайчонка. Значит ему нужно выйти просто. Не возвращаться. Завтра утром притвориться, что ничего не было. Завтра утром…       Сбили на подлете. Они полетели следом и их сбили на подлете, потому что они последние, крайние кретины, которые позабыли собственный профиль работы. Но, впрочем, Брок был первым — и кретином, и тем, кто позабыл. Меньше года назад. Февраль и важная, ужасающая мысль: они могли бы быть теми, на кого он мог бы опереться. Кому он мог бы признаться и просто сказать.       Он устал. Он заебался и ему остопиздело. Бесконечная тяжесть влачимого существования и жестокое прошлое, запертое, но слишком свободное. Мертвое, но слишком по-живому бьющееся внутри. Брок его убил. Брок убивал его настоятельно, долго и с удовольствием. Но его так и не отпустило — только теперь уже не прошлое. Теперь ему нужно было настоящее. Теперь ему нужно было точно знать.       Они будут за него даже когда все выяснится?       Они будут за него или посмеют произнести: он виноват сам. Мерзкий, жалкий и слабый, уродливый кусок дерьма, который стоило бы бить, и бить, и бить…       — Стив. По хорошему прошу, — его голос теряет все то, что было наработано за прошедшие месяцы, раскрывая правду во тьме их общего на троих притворства. Его голос звучит сталью, твердостью и беспринципностью. Он не станет заниматься этим бредом и признаваться в чем-либо. Ложиться в центр? Пошли они нахуй. Ему не нужно. Ни поддержка, ни сострадание, ни ебучая жалость. Но ему нужно соответствовать. Не забывать пить витамины Хелен, трижды в неделю вытаскивать весь СТРАЙК в зал и четырежды тренироваться там самому. Вся бывшая, лучшая физическая форма уже при нем, будто месяца комы не было и ничего не изменилось, только изменилось все и теперь он стоял посреди ночи посреди спальни собственной квартиры, пытаясь не разорваться: сходить вниз за пистолетом, или уйти спать в гостиную, или просто заорать и пнуть Стива ногой в бок без жалости. Не бить, не бить, не бить, только они бьют его ежесекундно одним только собственным присутствием. Они убивают его без жалости. Еще — они говорят; но сейчас молчат и притворяются спящими. Брок сжимает челюсти с такой силой, что начинают ныть зубы, а после резким движением дергает головой и делает четыре четких, выхолощенных шага в сторону. Он рушится в кресло, стоящее по соседству со вторым и ровно напротив постели. Он говорит с вызовом, который обещает кровавую расправу и месиво: — Ладно, блять. Я подожду.       Он не ляжет. Он не признает этого. Стив с Джеймсом притворяются спящими? Пусть так. Пусть выебываются. В гостиную он не уйдёт, потому что ему прилетит в лицо — это путь против ветра. Это тупейший, убежденный, яростный и тот самый, которым он пытается идти последние месяцы. Ему необходимо это, потому что в другой стороне только смерть и ничего кроме нее. Теперь уже настоящая и ничуть не физическая, а в его мысленном словаре все еще нет слова на букву «ж» и никогда не появится. Это не по его душу. Этого вообще не было. А все, что было, все уже знают. Все его обосранное белье, вся кровь, что есть на его руках. Но им, конечно же, надо больше, и Брок рушится в кресло, выбирая третий путь бездействия — он никуда не пойдёт, он останется здесь, он дождётся, пока Стив прекратит вести себя, как кретин, а может и не дождется и тогда просто вырубится в кресле. В этом случае завтра его шея точно будет болеть, но они все отлично умеют притворяться, что ничего не происходит.       Стив с Джеймсом вот спят.       Он — совершенно точно не хочет убить их на глазах друг у друга.       Ничего не происходит. Мерное, спокойное дыхание, тишина спальни и сумеречные тени — место в центре пустует. Брока же корежит, и ебет, и бур внутри включается на полную мощь. Он должен быть сильным, он должен оставаться таковым, потому что его пацаны — сраная гордость нации и Зимний Солдат. Даже не будь их, это было бы его обязательством, но ведь они есть и они проблема, они угроза для него, пускай и не его слабое место, но… Они вылетели следом. Их сбило на подлете. А Джек счастливчик, но отнюдь не только потому что разыскал себе Кейли. Джек счастливчик по сотням иных причин, помимо этой, и временами Брок ненавидит его за это. Вот уж что точно не меняется с его смертью — ровно как и его мудачизм. Зубы все еще впиваются друг в друга, желваки ощутимо перекатываются под кожей. У мягкого кресла прохладная спинка и она нагревается от его кожи, но скорее от его ярости. На языке уже крутятся слова — та честность, которой им всем не хватает.       Честность о том, что он ненавидит их тоже и намного сильнее, чем Джека. Он ненавидит их всем сердцем, он желает убить их, придушить их, а еще выгнать из квартиры прочь прямо сейчас. Много лучше — повеситься самому; но у них в квартире нет ни единой люстры. Квартира — их.       И это Брок ненавидит тоже.       — Сраные ублюдки… — слово вырывается и хочется солгать, что он не сильно-то его держит, но суть именно в этом. Он впивается пальцами в подлокотники, потому что отлично знает простую схему: прямо сейчас он может расхуярить все меньше чем за минуту. Это ему по силам, всегда было и всегда будет. И он не клялся себе, что не сделает подобного — именно потому что клятв никогда не сдерживал. Ни клятв, ни обещаний.       Стив так и не двигается. Джеймс сопит и не открывает глаз. Они не спят точно и точно будут ждать его хоть до рассвета. Если он уснет в кресле, не посмеют переложить его в кровать. Они вроде как уже у него под кожей, но все еще следуют границе — Броку пора бы сказать им, что границе нужно следовать снаружи, а не изнутри. Потому что изнутри его кроет болью, и тошнотой, и ужасом. Их сбило на подлете? Это за границей его выживаемости. Потому что он знает, как это бывает. Мертвое тело поверх рук всегда тяжелее живого. Оно холодеет быстро. Холодеет и каменеет — если не закрыть глаза сразу, придется смотреть в открытые. Смотреть, и рыдать, и притворяться, что такой функции, как рыдание, в нем не существует.       Потому что Кларисса не умирает у него на руках. Когда он приходит к ней, по возвращению с миссии, она уже мертва. Она лежит посреди спальни собственной квартиры и посреди лужи собственной иссохшей крови. Ее глаза открыты. Она смотрит в потолок. На бёдрах все те же затертые шорты. На груди футболка с архитектурным планом Колизея, но Колизея вовсе не видно — вся футболка пропиталась кровью, что холодна, но еще свежа. Срок давности таких вещей не выходит никогда. А он смотрит, смотрит и смотрит в самый центр постели, прекрасно зная — его выживаемость возведена в абсолют.       Но его пацаны — ебучие неразлучники, а такие друг без друга никогда долго не живут.       Кларисса не умирает у него на руках, но он оказывается первым, кто находит ее. Мертвую и холодную. Ее глаза открыты и вся плоть уже окаменела достаточно, чтобы их невозможно было закрыть. Брок помнит в доскональность каждую секунду той встречи, что теряется среди его плотной и сносной нынешней жизни, потому что в жизни не может быть смерти или по крайней мере мертвецов. Потому что мертвые с живыми не тусуются. А Стив с Джеймсом не поймут, даже если понимали — они блядские счастливчики. Вековая история любви, встреча десятилетия спустя и живы ведь оба, похуй даже, что одна из четырех рук теперь металлическая.       Но они живы и они снова вместе.       Им никогда не приходилось хоронить друг друга глядя прямо в мертвые глаза, что уже невозможно было закрыть из-за ледяных, окаменевших век.       Его горло запирает ком и саднящее ощущение боли дерёт по ту сторону кадыка. Он за них и убьет, и умрет, и продаст даже то, что никто никогда у него не купит, но если с ними что-то случится, он не сможет этого пережить. Он не сможет этого пережить, потому что теперь все по-настоящему. На дверце холодильника висит ненавистный ему рисунок, Стив с Джеймсом ненавистные просто, а еще у них есть квартира. Они спят в одной постели, завтракают вместе, вместе уходят в отпуск и вместе идут по магазинам, когда Джеймсу, наконец, подтверждают государственные выплаты. Первым делом Джеймс покупает себе спортивный костюм под цвет одного из тех, что есть у Ванды, и зачем-то лжет, что это для пробежек по утрам. Он так и не выходит ни на единую. Брок не спрашивает у него кусаче, врет ли Джеймс так же собственному терапевту. Потому что да, блять, да, теперь у Джеймса есть дом и психотерапевт по четвергам, а Стив изнеженный, домашний мальчик, и если с ними что-то случится, Брок прострелит себе висок. Ему будет уже насрать. Ванда будет плакать и грустить, но точно-точно все поймет.       Поймут ли они? В его мысленном словаре нет слова, которое начинается на букву «ж», а ЩИТ нахуй не умеет работать с жертвами чрезвычайных ситуаций. Брок работает на ЩИТ — был там и еще будет. У него теперь сносная жизнь, у него теперь отношения, у него теперь типа семья. И одна-единственная тайна. Похуй на Джеймса, похуй, кого он там грохнул и каким образом. У Брока — одна-единственная.       Ровно как и у Наташи.       И сомнений не возникает. Когда она вернётся, все будет именно так, как было в начале его сна. Она возьмёт его в оборот, они будут искать информацию, им скорее всего придется вылететь на мелкую, простую миссию или на несколько подобных. И Брок полетит, потому что знает, что есть вещи страшнее смерти, пускай для него смерть обоих неразлучников и стоит вровень с сокрытым прошлым. Для Наташи — его неразлучники не котируются. И поэтому Брок полетит, но теперь уже точно оставит записку, которая перечеркнёт всю сказанную перед его отъездом ложь и запретит любое преследование. Сон не повторится. Они не умрут. Они не вылетят следом. А когда он вернётся, Стив точно будет орать, Джеймс же многозначительно отмолчится — хватит и его взгляда.       Злость успокаивается сама черт знает через сколько часов. Джеймс со Стивом все так же сопят, никто все так же никуда не двигается. Брок делает вдох поглубже — если ничего в конечном итоге не выйдет, он просто уедет. Оставит им Ванду или возьмет ее с собой, затеряется где-нибудь, чем-нибудь займётся, найдёт работу и притворится, что всей прошлой жизни не было. Притворится, что никто не глянул на него и ему в ответ с радостью возмездия, притворится, что никто не засмеялся. В этом он ведь хорош, как ни в чем другом. В притворстве, во лжи, в…       Он поднимается с кресла и делает шаг в сторону двери. Он не собирается уходить, но слышит быстрый, резвый шорох металлических щитков чужой руки — Джеймс беспокоится или Солдат сбоит. Брок не желает разрушать и желает сделать именно это, но уходить не собирается. Он стягивает спортивные штаны все той же тяжелой рукой, пока в голове все так и крутятся слова Джека. Они накладываются ужасающе идеально на картинку мертвой Клариссы, что лежит посреди спальни собственной квартиры и посреди лужи собственной крови. К моменту, когда он пришел, та лужа уже была сухой кровавой коркой. К моменту, когда он пришел, она уже была мертва и не умирала у него на руках, но прямо подле нее в тот миг точно умер он сам. Закрыть ее глаза так и не смог. Каменные, ледяные веки просто не позволили.       — Я ненавижу вас, — вот что ему хочется произнести вслух громко и обвинительно, когда он сбрасывает спортивные штаны на пол. — Это предел. Здесь мы закончили, — вот что ему хочется прорычать, когда он обходит постель и заступает коленом на матрас. — Выметайтесь нахуй из моей сраной постели и моей сраной жизни, — вот что он отмалчивает точно так же, как и все остальное, крутящееся на его языке. Подушка Стива под головой ощущается мягкой, как и ее сраный хозяин. Брок ложится на спину, сплетает руки на груди и отказывается тянуться за одеялом. Похуй. Насрать. Он замерзнет нахуй среди сентября и теплой спальни собственной квартиры. Он замерзнет, и сдохнет, но не произнесет ни единого слова, даже матного и обвинительного.       И так сказал уже достаточно, только ведь ничего, к слову, не происходит. Этого не было. Так не бывает. И у него все охуенно, просто замечательно — ровно до момента, в котором Джеймс приходит в движение. Он тянется ближе, подвигается, накрывает его краем собственного одеяла, но лишь ради того, чтобы обнять рукой поперек груди. Рука теплая, правая и живая, как, впрочем, и весь Джеймс. Брок посмотрел бы на него, а еще лучше ему бы врезал, но вместо всего этого он просто закрывает глаза. Слышит, как подвигается Стив, чуть позже и с небольшой задержкой. Они, конечно же, осторожничают, не торопятся. Вначале прикосновение, после обнять его запястье, потянуть в сторону и расплести скрещённые руки, не дающие подобраться ближе. Ублюдки. Ненормальные, сумасшедшие. Они вообще понимают, что он может убить их прямо сейчас и это не будет стоить ему ничего?       Ничего, кроме всего, что у него есть и когда-либо было.       Они оплетают его с двух сторон, но он не смотрит. И сжимает зубы, чувствуя, как Джеймс тянется лицом к его шее, а Стив опускает голову на плечо. Ничего нет и ничего не было. Ничего не происходит. Он дышит спокойно и размеренно, понимая, что у него нет ни единой возможности продышать ту боль, что возводится изнутри в абсолют. Они живы, они живы, они живы, они… Их сбивает на подлете, потому что они вылетают следом. Брок просто не открывает глаз и притворяется, что совершенно не чувствует, как Стив сжимает его пальцы собственными, пока Джеймс утыкается носом куда-то в его шею. Он вдыхает. Он чувствует. Он считывает. Только насмерть Брок уже не замерзнет, даже если попытается — по бокам двое теплых живых неразлучников, а поверх одеяло Джеймса. Брок просто не открывает глаз. Но продышать возводящуюся в абсолют боль не имеет ни малейшей возможности так же, как и перестать думать.       Либо он расскажет им все и его убьет их реакцией, либо в конце концов и очень быстро разрушит все, что есть, сам и это убьет их.       Впрочем, мысли никуда не приводят, а выбор, как и всегда, просто отсутствует. Его выбор, как и всегда, уже давным-давно мертв. ^^^