Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Тошнота не уходит. Брок продолжает жить, и жить, и жить — под руку с собственной тошнотной он готовит завтраки для Ванды и Стива с Джеймсом, под руку с ней отводит Ванду на занятия к Брюсу Беннеру, под руку с ней он спит и бодрствует. Стив предлагает ему HERSHEY’S, но не приходит обсуждения ради. Джеймс играется, флиртует и раздаёт сучливые усмешки во все стороны — не окликает его, предлагая поговорить.       Отец молчит. Его слова пропадают из пространства существования Брока, но присутствие не исчезает. Стив предлагает ему HERSHEY’S с горьким шоколадом и новой ночью Брок вновь находит призрак в стенах собственной камеры. Отец глядит на него жестоко и с затаенной, великой злобой, но молчит. То его молчание звучит, впрочем, ничуть не тише любых возможных сказанных слов — Брок знает их все на пересчёт, Брок помнит их, Брок начинает их слышать внутри собственной головы, будто сам суфлирует собственному отцу.       Тошнота не уходит. Проходит день, другой. Изнутри зарождается злоба — во имя защиты всех его сантиментов. Во имя защиты с именем понимания на несуществующих губах: дни идут, но никто совершенно никуда не торопится. Стив с Джеймсом в ночи трахаются и стонут имена друг друга — Брок не выходит в коридор раньше трёх часов, чтобы дойти до тренировочного зала, чтобы исколотить очередную грушу. Брок не показывает ни единого собственного сантимента, чувствуя, как те постепенно начинают переваривать его заживо. Оправдания перестают работать за сутки до исхода недели. Чужое промедление становится очевидным и очевидно насмешливым.       Собственное личное поднимается на первое место с самого дна — он игнорирует слова Джека о том, что нужно назначить встречу с риелтором, игнорирует подначки Родригеса и не смотрит Мэй в глаза. Таузиг молчит, не комментирует даже взглядом, только Брок не благодарит его вовсе. За сутки до последнего дня выделенной им недели он провожает их, выпроваживает вон из башни и не прощается. Он кормит Ванду ужином, мысля о том, что Джеймсу со Стивом везёт — они не приходят на ужин и избегают участи попасть под его накаляющуюся руку. Их и в башне-то нет, и Брок не то чтобы прислушивается.       Он кормит Ванду ужином. Он проводит с ней пару часов перед сном. Он укладывает ее в постель и читает ей сказку про Винни-Пуха. Он мыслит о том, что усталость не чувствуется больше внутри его тела, а значит ему не нужна поддержка. Он мыслит о том, что не нуждается больше вовсе в людях, на которых мог бы опереться. Он силён, высок и самостоятелен. Он умеет выживать. Он умеет справляться в одиночку.       Днём раньше Ванда принимает его предложение об удочерении — ее глаза светятся радостью, каким-то немыслимым счастьем и Мэй с час времени помогает ей придумать свою подпись. Брок наблюдает за всем этим в молчании, но изнутри его тошнит и переебывает: концепция семьи сменяет собственные цвета и перераспределяет все его приоритеты. Концепция семьи зарождается в нем, изгоняя будто бы прочь все его жестокое, беспринципное детство, только отца прочь изгнать ей не удаётся вовсе. В момент подписи договора он стоит у входа в гостиную. Он ждёт, он смотрит прямо на Брока — он молчит.       И в ответ на это его молчание Броку хочется заорать, потому что каждая мысль в его голове суфлирует его отцу, дополняя чужое молчание собственными звуками. Броку хочется заорать, а лучше бы проблеваться, но он не делает ни того, ни другого. И не думает, не думает, не думает — неделя подходит к своему логическому концу. Джек спрашивает, когда Брок хочет встретиться с риелтором лично, но Джек идёт нахуй, вместе со всей своей сраной семейкой, вместе со всем СТРАЙКом, а еще вместе со Стивом и Джеймсом.       Брока тошнит. До исхода выставленного им срока остаются сутки — он находит для себя единое спасение, что знает, и запирается в тренировочном зале, уже уложив Ванду спать. Он запирается, закрывается там в одного — отец уже ждёт его в углу, у противоположной от входа стены. Отец молчит, но выступает жестокой насмешкой над всеми его усилиями, без единого слова говоря о том, что он был прав.       Но прав быть не мог вовсе.       Никогда, никогда, никогда.       — Блять… — закашлявшись вставшей поперёк горла слюной, Брок отшатывается от боксерской груши, упирается в неё рукой, опираясь и замедляя амплитуду ее движений одновременно. Он давится слюной, давится каждой собственной мыслью, что крутится в его голове. Сказать, что жизнь все ещё чувствуется сносно, у Брока больше не получается. Алжирские пески развеивает по ветру, кракен умирает, задыхаясь на высохшем дне океана, высыхают его чернила, опадают щупальца — жизнь заполняет все вокруг, выжирая из пространства каждую метафору и всё повальное ощущение смерти, но не забирает у него тошноты. Ещё не забирает регалий, конской упряжи и названий для Стива и Джеймса. Родившись мертвым и одиноким в центре шахматной доски, Брок не уходит с неё, даже пережив смерть, даже оказавшись наделённым жизнью. За титрами его существования следует еще одна сцена длиною в жизнь, но сука-судьба ее уже не посмотрит, она уже покинула своё кресло, уже выкинула последнее опустевшее ведро из-под попкорна.       Она уже ушла в поисках новой жертвы.       Брок собирался уйти только завтра вечером. Но искать никого не собирался точно — эта мысль настигает его, уже откашлявшегося, и заставляет сморщиться, скривиться кисло, раздраженно. Сантименты давят на кадык и стискивают член в такой хватке, что остаётся казалось бы лишь покориться им и только, но Брок все равно отворачивается, отступает, давит рвущийся наружу рык.       Он не станет великим страдальцем и мыслить об этих двоих, о Стиве и Джеймсе, веками не будет точно. Перебесится, дождется, пока переболит, а после… Любая мысль о том, чтобы искать кого-то для отношений мрет, давится ядом его собственных сантиментов и опадает замертво. Брок оборачивается к груше вновь, отступает опорной ногой по диагонали назад. И руки поднимает. Он бьет в упор, возвращая себе дыхание, возвращая себе ноющую боль от не сбитых из-за обмотки бинта, но поврежденных костяшек. Он кружит, и кружит, и не глядит на часы, а еще не глядит на молчащего отца. Пускай и хочется — не смотреть, разорвать его форменную рубашку, сорвать погоны, сжечь туфли, а после перерезать глотку.       Посмотреть, как он захлебывается кровью?       Посадить на электрический стул.       И никогда, никогда, никогда никому не рассказывать о его существовании. Чтобы не услышать подтверждения его словам. Чтобы не увидеть этой жалостливой улыбки.       Бицепс сводит на новом ударе, и он отшатывается от груши тут же. Раздраженно дергает рукой, добавляя крупиц боли той, что уже есть, и отступает на новый шаг. Мата уже не хватает вовсе, тошнота звучит интонацией разочарования — мерзкого, кислотного и неконтролируемого. С тяжелым, раздражённым вздохом Брок отступает к ближайшей скамье и рушится на неё задницей. Затылком откидывается на стену, только глаза прикрыть себе не позволяет. Перед его глазами раскрывается ночной Нью-Йорк — сколько дней ни проходит, эта картинка все так и не приедается. Горят окна в небоскребах, рекламные баннеры светятся неоном и десятками лампочек, чьё обслуживание точно вылетает рекламодателем в сотни тысяч центов ежесекундно. Город живет, даже во сне. Этот город живет — Брока тошнит, пускай он живет тоже.       Жизнь больше не чувствуется сносно, а он уже пытается, уже мыслит о том, что ему все это не нужно. Что за бездарная блажь? Он отлично держится сам. Та усталость, что тянет собственные корни из прошлого существования, больше не дерёт его кости и не пытается их выломать, и он не нуждается больше, ясно, просто не нуждается в этой горькой, вкусной обманке. Где-то на задворках разума и вряд ли в реальности слышится смех Джеймса — он яркий, всегда яркий. Следом смеется и Стив тоже, еле слышно, мягко так. Броку хочется этим его смехом добродушного мальчишки из Бруклина укрыться, будто тёплым, тяжелым одеялом. Смех Джеймса хочется сунуть под подушку лучшим из существующих пистолетов — безопасности ради и ради спокойствия.       Но не хочется ведь! Ему все это не нужно. Он дал им неделю, получил десяток заигрываний, ухаживания даже, и где оказался? Тошнота обратилась собственным привкусом страха в разочарование, стоило ему только пересечь порог тренировочного зала этой ночью. Брок не сразу заметил даже этих изменений, потому что тошнота ведь была просто тошнотной, верно? Тошнота не имела сантиментов и переживаний, и вряд ли была жива.       Его была точна. Она сидела внутри отдельным самостоятельным персонажем, заставляя мыслить о том, что они были вместе всю его жизнь. С самого первого крика рождения и до самой гробовой доски из дешманского дерева. Тошнота теперь уже будто бы сопровождала его всегда, и Броку стоило бы посмеяться — с ней он никогда не был по-настоящему одинок.       Но был ведь, точно был.       И хотел временами просто прикрыть глаза… Просто позволить себе устало, изможденно произнести… Никогда. Ему было это не нужно больше. И в его голове не было сомнений вовсе — ни единого не было точно. Ещё не было вероятностей, не было хоть немного просчитанного будущего. Он сыграл в холостую чего только ради, сделал ставку, признав себя главным из существующих идиотов. Чего ради все это нужно было Стиву да Джеймсу? Быть может, они желали мести. Брок не знал, не высчитывал и не думал — думал слишком чрезвычайно много, каждой собственной мыслью натыкаясь на нереальную, невозможную базу, созданную для него жестоким отцовским кулаком.       Кому нужен был мерзкий, трусливый и слабый выродок?       Брок качает головой и давит ядерную, жестокую усмешку. Будто вернувшись в тоскливый февраль, в ту самую его часть, где Стив взял себе время подумать, забрав вместе с собой добрую часть его опасливых сантиментов, Брок только головой качает — скатываться в эту мерзейшую, сопливую жалость к себе он не собирается вовсе. В одиночество — тоже. Теперь у него есть Ванда, на законных основаниях даже, а еще есть СТРАЙК. И пускай жизнь уже вряд ли ощущается сносно, но для начального комплекта этого более, чем достаточно. Не каждый день ему все же удаётся умереть, а после вернуться, сохранив все части своего тела и заполучив новый шанс, верно?       Не каждый день ему удаётся встречать рассвет и не чувствовать на подкорке долбящегося желания, которое невозможно исполнить раньше времени — желания подохнуть и очутиться нигде.       — Похуй, прорвёмся… И не такое говно подошвами месили, — прикрыв глаза и не рассчитывая вовсе, что будет легко уходить, что будет легко принимать отказ, Брок тянется вперёд всем собой, поводит плечами. Спазмировавшаяся мышца бицепса отпускает его, лишает принесенной боли, и Брок поднимается со скамьи, но лишь ради того, чтобы обнаружить — слышимый им мгновения назад смех был ничуть не иллюзорным и совершенно не призрачным.       С секундой задержкой после того, как он поднимается на ноги, с другой стороны кто-то нажимает дверную ручку. Следом толкает дверь. Первым входит, конечно, же Стив, и Брок не станет рассказывать ему, как много усилий прилагает в моменте, чтобы не скривиться от его вида. Стив выглядит довольным, спокойным, залюбленным — Брок бы блеванул, но хватит с него и пепла, оставленного в допросной на этаже. Блевота на пол это уже слишком.       Из-за плеча Стива тут же высовывается голова Джеймса. Улыбается зараза, прищуривается — до первого глубокого вдоха. Брок удерживает себя от того, чтобы не стукнуть зубами, потому что прекрасно видит, как у Джеймса в глазах вздрагивает вся его радость и вся сучливость, когда он чувствует запах его тошнотных сантиментов, уже заполнивших весь тренировочный зал доверху. Скажет что-нибудь? Собирается. Выходит из-за плеча Стива, что уже проходит вглубь зала, усмешку, улыбку, изгиб губ держит на коротком поводке. И правда говорит:       — Мы искали тебя, — с его словами дверь закрывается тихим щелчком, но запертым Брок себя чувствует. Хочет съязвить, нахамить и ядовито узнать, чего это они пришли не послезавтра, к примеру — удерживается. Потому что вероятности подгрызают его изнутри ничуть не слабее тошноты, и Брок не желает им верить, не желает их высчитывать. И все равно молчит. Не здоровается, не язвит, не спрашивает просто и спокойно ничего вовсе. Стив, не чувствующий и единого мерзотного запаха его сантиментов, говорит с улыбкой:       — Мы подумали и все обсудили, — вот что он говорит, продолжая, и продолжая, и продолжая делать шаги в его сторону. Брок не вздрагивает только лишь благодаря собственному напряжению. Ещё не отступает и на единый шаг — хочется почти до зуда в стопах. Отойти, отступиться, выдержать эту важную длину дистанции между ними. А сближаться не хочется, да и не нужно ведь ему это вовсе, верно? Он отлично справляется в одного, усталость больше не точет кости и… Абсурд. Бутафория и ложь. Стив приближается, выдерживая какую-то ссаную паузу, полную патетики и драматизма. Брок вскидывает бровь, вместо того, чтобы заорать на него и потребовать изгнать это промедление нахуй. Брок вскидывает бровь, не говоря и единого слова, но прекрасно видя, как Джеймс вдыхает вновь — на мгновение его дымный взгляд озаряется каким-то интригующим пониманием. А Стив уже говорит: — Мы… Мы согласны.       Он говорит, но проговаривает не сразу. Интонация вздрагивает, шаг замирает за десяток от самого Брока. В этот раз Джеймс реагирует лучше, чем в прошлый, во время спарринга с Таузигом — успевает остановиться, успевает не врезаться Стиву в плечо всем собой. Брок не вздрагивает, не дрожит и остаётся напряженно-твердым, нерушимым. Часть его ждёт смеха и слов о том, что это шутка. Даже отец хмыкает из собственного угла — спиной к нему Брок так и не разворачивается, стоя боком, держа его в поле зрения. Стив же смущённо отводит глаза. Вроде в сторону Джеймса, уже выходящего из-за его плеча, но в реальности прочь вовсе, куда-то к окну — Брок его взгляда не провожает, не отворачивается.       Определенно точно не верит, пускай в честолюбии мальчишки из Бруклина и не сомневается, но не верит, ни ему, ни Джеймсу — тот никогда бы не стал так жестоко шутить. Брок знает это, многое знает о них и все равно не верит. А после Джеймс говорит, малость склоняя голову к плечу. Он будто прислушивается к чему-то, но это ведь не имеет смысла, сердце Брока бьет такую тревогу, что и за три квартала ее с легкостью можно было бы услышать. Ноги становятся ватными? Ни за что, никогда и ни при каких обстоятельствах, а даже если все-таки да, он не признается, не покажет. Джеймс говорит:       — Мы согласны на твое предложение, — и Брок слышит в этих его словах много больше, Брок слышит, что соглашаются не на него, не на дополнительный элемент и не на сраное пятое колесо для этой суперсолдатской телеги. Соглашаются, но не быть с ним — быть вместе. И Джеймс вновь привычно читает насквозь, вынюхивает самую глубину, только хуй он получит подтверждение, что вынюхал верно. Брок поджимает губы, будто раздумывая пару секунд, — не может просто удержаться от этой бессловесной колкости, — а после пожимает плечами. Брок говорит:       — Ладно, — и даже единой мышцей лица не вздрагивает под парой прямых, ожидающих какого-то фейерверка, видимо, взглядов. Джеймс поджимает губы, жмет плечами тоже, будто бы ничего другого от него и не ожидал вовсе. Стив же губы приоткрывает как-то растеряно — вот он, похоже, правда рассчитывал на какие-то объятия или, может, слюнявую лизню. Пару секунд выкрав на то, чтобы набрать слова, Стив спрашивает негромко:       — И это все? — и Брок никогда, никогда, никогда, даже на ебучем смертном одре не расскажет ни одному из них, как его тошнит, как тошнило все последние дни и каким сыклом эти самые дни он себя чувствовал. Не расскажет, как сложно было в этот самый момент стоять на одном месте и притворяться спокойным, как хотелось занять себя срочно, экстренно какой-то важной, бесполезной и, конечно же, суетливой деятельностью. А подходить не хотелось вовсе — на первом же шаге ноги-предатели точно собирались дрогнуть. Не подогнутся, но и дрожь сдала бы его сантименты с потрохами точно.       — Вам сплясать или зачитать пару шуток? — совершенно точно не собираясь копировать движения Джеймса, Брок все равно чуть клонит голову к плечу. Вынуждает себя фыркнуть смешливо. Чего они ждут от него, он не знает, но это, естественно, ложь. Стив уж точно ждёт каких-то больших признаний, Джеймс ждёт чего-то пошлого и похабного, по глазам видно. Брок же двигаться не торопится. Пока что двигаться ему опасно, сердце так и долбит изнутри, тошнота волнуется и волнует его, провоцирует. Стив непонимающе хмурится, глядит на него ещё несколько секунд — Брок явно выглядит так, будто бы очень сильно им не рад. И сам это чувствует, и сам знает, но двинуться не может вовсе. Любой его шаг, любое лишнее слово обналичить все, что трясёт грудину изнутри, и к такому он не готов точно. Не сейчас. Не после почти недели нервотрепки и ожидания. Стив оборачивается к Джеймсу, точно прося единым взглядом хоть какой-то помощи. Его взгляд оказывается услышан за секунды — Брок влюбляется, и от этой мысли ему точно хочется проблеваться.       То, как они взаимодействуют, то, как чувствуют друг друга, выглядит охуительно и еле умещается в его ничуть не узком сознании.       — Что насчёт признания? — Джеймс говорит, задаёт свой вопрос, и Брок еле удерживается, чтобы просто в голос не заржать — это выглядело бы крайне, просто чрезвычайно хуево и отвратительно с его стороны. Но вместе с тем было смешно. Будто не зная его вовсе, они ждали от него чего-то вроде заверений в великой любви? Ждали от него разговора о сантиментах? Глупо и абсурдно. Брок никогда ведь таким не был. Мог бы стать, но тут нужны были годы тренировок, обучение длиной во всю его сраную жизнь.       Сейчас он не смог бы даже признаться, что очень по ним соскучился. Даже себе самому признавался со скрипом, с шорохом взволнованном тошноты, все ещё мысленно оглядываясь на то, что все это было большой, жестокой шуткой.       — Могу предложить спарринг. Я давно не разминался на ринге, — пожав плечами, он все-таки сдвигается. Одна нога делает шаг в сторону, за ней идёт другая. Движения твёрдые, лживо расслабленные, но глубоко внутри напряженные до предела. Брок оборачивается к ним обоим — к своим уже, видимо, пацанам, — спиной, по ходу цепляет презрительно скривлённые губы отца собственным взглядом. Тот выглядит так, будто блеванет прямо сейчас сам от всей этой нелепой, сопливой сцены, только Брок не чувствует к нему понимания. Цепляет его взглядом, убеждаясь, что галлюцинация не сдвинулась ни на шаг со своего места, а после направляется к стойке со снарядами. Джеймс где-то у него за спиной фыркает, говоря:       — Точно, как я мог забыть, что ты признаешься в любви, давая по морде, — и он сучится, смеется. Брок усмехается тоже. Не подтверждает его слов, но и опровергать их не собирается точно. Вместо этого направляется к стойке — на одной из ее полок его уже ждут электрошокеры, принесённые ему Джеком буквально позавчера. Брок о них не просил, не требовал, пускай и прекрасно знал, что разыскивала их для него Мэй. Модель была новая, с чуть зауженной к верхушке палкой и предохранителем на кнопке включения тока. И не то чтобы Брок мечтал их использовать последние дни, но подраться хотелось с кем-нибудь ещё с самого момента собственного пробуждения. Чтобы проверить, насколько хороши те крохи сыворотки, что ему влили без его разрешения и без его благодарности.       — Двое на одного. Если не зассали, конечно, — все ещё держась к Стиву с Джеймсом спиной, он перебирает ногами пол, пару раз сжимает в кулаки кисти рук, обмотанные бинтами. Стив все ещё молчит, не вздыхает даже, и Брок не станет перед ним извиняться, не станет оправдываться. Он был таким всегда и сейчас ничего не изменилось вовсе, кроме разве что банального факта — теперь их было двое. И ничто не заставило бы его самостоятельно подойти к ним в самый первый раз, кроме случайности. Ловушки? Определенно. Совсем, как в прошлый раз, после допроса, устроенного Россом.       Стив с Джеймсом смогли бы поймать его. Брок согласился бы быть пойманным — сам бы не подошёл точно.       — Это небезопасно. Мы сильнее и нас, ну, двое, — Стив, наконец, говорит, откликается на его слова. Брок подхватывает обе рукояти электрошокеров, оборачивается. Его сознание перезапускается, просчитывая вероятности будущего — нет другого варианта. Если он сейчас пойдёт навстречу сам, проблюется точно. Или не удержится, бросит в пространство какую-то немыслимую грубость, просто чтобы защитить все свои тошнотные сантименты. К тому же галлюцинация отца все ещё здесь, она все ещё может ударить его словом, движением. А Стив не понимает, не помнит, быть может — в тот, прошлый их раз, Брок тоже позволил себя загнать. Сейчас было уже не вспомнить, просчитывал он или то произошло случайно, но факт был очевиден: его тошнота не позволила бы ему подойти самостоятельно. И страхом ее Брок именовать не собирался вовсе. А еще не собирался терять возможности — они уже согласились, они уже были здесь.       Было бы тупо позволить себе съебаться или позволить Стиву с Джеймсом себя упустить.       — Вы мне свою химию в кровь засунули, берите ответственность. Я хочу посмотреть на что я годен, — найдя взглядом подобравшегося, серьезного Стива, Брок не находит Джеймса подле его плеча. Тот уже опустился вниз, уже разминает ноги. Растяжка эта ему не нужна нахуй уж точно, но он притворяется, что нужна, голову опускает куда-то в пол. Брок видит его усмешку разве что мельком. Вновь глядит на Стива. Добавляет: — Я не предлагаю вам меня убивать, Стив. Я предлагаю спарринг. Двое на одного.       — Вполсилы? — Стив сжимает одну руку в кулак, плечами поводит. Боится ему навредить? Броку мысленно хочется называть его милым, но тошнота не позволяет. Бьет его куда-то в сторону печени, запрещает, накладывает собственное вето. Брок перекидывает один из электрошокеров в свободную руку, прокручивает уже оба в кистях. Он не спрашивал у Джека о мощности, но совершенно не сомневался в Мэй, когда дело касалось качественного оружия. И поэтому сейчас поднимает один из электрошокеров, указывает им на Стива. Одновременно с тем, как палец сдвигает предохранитель в сторону, говорит:       — В полную силу, Стив, — его большой палец сдвигается чуть выше и жмет на кнопку подачи тока, совершенно точно не разряжая обстановку ядерным треском электричества. Джеймс вскидывает голову тут же, так и сидя на одной согнутой ноге — будто гончая, реагирует на добычу или на опасность, как знать. Брок ток не применит точно. И не сомневается, что вредить ему не станут. Джеймс уже побаловался, чуть руку ему не сломал, Стив тоже, даже похлеще — нос сломал так, что заживало всю оставшуюся ночь. Сейчас он, кажется, вспоминает об этом и сам. Оборачивается к Джеймсу, вновь ожидая от него слова, подтверждения, опровержения, чего угодно. Джеймс поднимается на ноги с усмешкой и говорит:       — Плавали, знаем. Ты только лаять горазд, — вот что он отвечает Броку и ухмыляется. Знает ведь, что Брок ответит, точно знает, но не верит. Брок себе тоже. И все равно говорит, выключая ток:       — Посмотрим, что ты скажешь, когда эта малышка тебя за зад укусит с моей подачи, — Джеймс только фыркает, смеется ему в ответ. И кивает в сторону ринга — пропускает Брока вперёд, явно проверяя, явно желая увидеть, спасует тот идти перед ними или нет. Брок на подначку не ведётся, пускай его и ебет изнутри поднимающейся по пищеводу тошнотой. Стив бормочет из-за его спины:       — Это буквально самоубийство… — только все равно ведь идёт следом. Как долго продержится под руку с этим своим морализмом? Уж точно меньше минуты. Брок знает его ведь, помнит прекрасно, как у Стиву могут глаза загореться азартом спарринга.       Потому идёт. Пару раз подкидывает в ладони один из электрошокеров, забирается на ринг. Отец так и стоит в своём ничуть не темном углу, все ещё высится, ровняется по струнке. Брок лжёт себе, что разберётся с ним позже, прекрасно зная, что не разберётся вовсе. Если галлюцинация не исчезнет сама, он с ней ничего не сделает, потому что драться бессмысленно, орать — тем более. Это просто ошибка его сознания, и, похоже, она собирается сопровождать его весь остаток его жизни. Станет ли Брок отказываться жить из-за неё? Ни за что. Не после того, как Стив с Джеймсом уже отдали ему своё коллективное «да». Не после того, как он выгрыз себе и прощение, и умиротворение, и новый шанс.       На ринге становится лицом к окнам. Отступает подальше, но оставляет за своей спиной шага четыре до канатов, чтобы было место для манёвра. Стив забирается на ринг последним, все ещё глазами выражая неодобрение. Головой даже качает. В сравнении с ним разминающий руки Джеймс выглядит заядлым драчуном, но то не правда, конечно. Крайне ядреная ложь.       — Правила, — «командир» Джеймс не добавляет, но звучит именно так. Сучливо, засранисто. Он выглядит так, будто был бы рад получить по лицу и врезать самостоятельно — Брок негромко смеется, чувствуя, как это, привычное, знакомое ему, расслабляет его само собой. Тошнота не сходит вовсе. Но азарт уже вскидывается в его крови. Азарт и интерес — как долго он сможет продержаться? Как хорошо сможет просчитывать их ходы? Сыворотка долго держаться не будет, когда-нибудь испарится точно, но сейчас она здесь, и ему хочется насладиться.       Не каждый день все-таки выпадает шанс выйти против двух суперсолдат разом с расчетом продержаться десяток минут.       — В полную силу. Как загоните меня, тогда и закончим. И Стив, — не идея, но провокация появляется сама собой. Брок выдает вводные, твердо, чётко, а сам уже глаза перекидывает к Стиву. Ухмыляется, выдерживая нарочно секунду паузы. Стив только плечами поводит, руки сжимает в кулаки пару раз. Не трусит, но сомневается. Брок говорит: — В этот раз постарайся не сломать мне нос. Кровь хуево от шмоток отстирывается.       Стив кивает автоматически, уже через секунду понимая, что именно только что Брок сказал. Он замирает, приоткрывает рот. Ни единого слова так и не произносит, в то время как Джеймс с крайне азартной, сучливой ухмылкой уже оборачивается к нему. Он говорит:       — Подожди-ка, ты же сказал мне, что упал тогда. У тебя же кровь была, Стив, — Джеймс пиздит, как дышит, смотрит на Стива в упор. И все ещё ухмыляется — поэтому Брок не верит. Просто не верит, что он не смог сложить простые числа, не верит, что Джеймс хотя бы не догадался, что произошло на самом деле. Капитан Америка, который не может сгруппироваться при падении? Абсурд и фикция. Не собираясь вовсе оставлять их, как есть, Брок фыркает смешливо. Стив выглядит застигнутым врасплох и чрезвычайно растерянным. Стив выглядит так, будто бы они с Джеймсом это не обсуждали, а еще будто обсуждать не должны были вовсе. И Брок говорит, нарочно накаляя происходящее — все уже решено и никто точно не пострадает. А Джеймс обижаться попусту не станет. Поэтому Брок говорит:       — А это не его кровь была, Джеймс.       И ухмыляется. Встречает озаряющийся пониманием взгляд Джеймса собственным и тянет оскал губ лишь шире. Стив все-таки вздыхает — раздразненно. Качает головой, губы поджимает. Брок видит их обоих, и чувствует тошноту, но вместе с ней чувствует и довольство. Особенно, когда Стив растягивает губы в предупреждающей кривой усмешке. Вот она, гордость великой нации, что точно собирается если не врезать ему, то по крайней мере его хорошенько треснуть. Джеймс говорит:       — Вы целовались! — и его интонация звучит обличающей лишь мгновения. А следом звучит уже возмущённо до крайности: — Вы целовались и не позвали меня!       — Ну ты и сука, Брок, — Стив качает головой вновь, только теперь иначе. Будто бык, что уже поднимает пыль песка собственным передним копытом. И говорит ведь, говорит, а Брок уже хочет ответить, признаться — да, он такой. И они такого его выбрали. Они на его предложение уже согласились. Признаться не успевает, разве что плечами пожимает, руки разводит в стороны. Стив кидается резвым рывком в его сторону, выбирая лобовую атаку. И происходит именно то, чего Брок от себя ожидал и на что рассчитывал — его сознание, прибитое тошнотой последние дни, отодвигает то в сторону, выбирая расчёт и холодность рассудка.       Его сознание выдает ему десять минут на спарринг против двух суперсолдат, запуская обратный отсчёт.       Подумать о том, что он смог бы продержаться и больше, Брок успевает, конечно же, только новая мысль подкидывает ему опровержение — минуты три Стив с Джеймсом будут тупить, ещё три потратят на то, чтобы скоординироваться с действиями друг друга, и вот уже остаётся четыре. Четыре против двух синхронно, слаженно действующих суперсолдат Брок продержится уж точно. Устать не успеет — они загонят его и окружат. По глазам Стива это уже видно. Он кидается в лобовую, заносит левую руку, но медленнее, чем обычно. Бить явно не хочет, пытается напугать, а еще ждёт, куда Брок решит уклоняться. Джеймс без лишних слов делает ставку на левую сторону, уже устремляясь с того бока по окружности. Брок только фыркает мысленно — он не настолько глуп.       Его левая нога вздрагивает первой — Стив замечает. Он чертова гордость нации, и он замечает, но, похоже, думает, что Брок сдаст влево и назад. Поэтому следует за ним, стоит Броку только пригнуться под слабый удар занесённой руки и вывернуться волчком. Единый шаг — перед глазами Джеймс, в двух шагах. Он готов среагировать, точно готов, держит периметр под контролем. Но не поймает. Брок кидается прямо на него, в лобовую тоже, подобно Стиву, пускай и помнит, что эта атака с Солдатом никогда не работала. С Джеймсом не срабатывает тоже — он понимает, что Стив врежется в Брока со всего маху, если тот не уклонится. Он понимает, только среагировать не успевает. Выбор между потерей противника и прямым столкновением со своим ему не дается вовсе.       Брок выбирает за него. На последнем шаге левой ноги в сторону Джеймса, оказавшись буквально лицом к лицу, он делает шаг правой назад, ставит ноги крестом, и не бежит, конечно же, нет, в спарринге это, быть может, и могло бы сделать ему чести, но в спарринге бежать не хочется вовсе. Он разворачивается вокруг собственной оси, шагами слишком быстро заступает Джеймсу за спину — тот успел бы среагировать, Брок знает это, чувствует, что его скорость не настолько хороша. Но Джеймс слишком занят столкновением со Стивом, и потому не реагирует вовсе. На мгновение Брок видит даже лицо самого Стива — в глазах мелькает удивление за секунду до того, как Стив ещё пытается сменить вектор движения. Инерция ему позволяет, но лишь на сотую долю, и они все равно врезаются друг в друга плечом.       — Позорники, — легким движением выключенного электрошокера, Брок шлепает Джеймса по заду и моментально отскакивает в сторону, отступает тут же. Его голос звучит насмешкой, провокацией и, конечно же, удовольствием. Стив только потирает плечо, ушибленное об чужое, металлическое, но губы не кривит и спарринга не останавливает. Они с Джеймсом переглядываются, Стив отдает ему свой кивок, говоря, что он в порядке и может продолжать. Уже через мгновение Джеймс оборачивается к Броку, говоря:       — Какого черта ты… — недоговаривает. И возмущённым не выглядит. Пытается задать вопрос, но не может сформулировать. Брок хочет уже посмеяться, сказать ему, что эта их ответственность, их сыворотка и отнюдь не его проблема, что ему усилило то, что было на высшем уровне и так. Но лишь плечами жмет — он все ещё отступает, возвращает себе дистанцию. Прокручивает электрошокеры в ладонях.       — Против тяжеловесов всегда хорошо работает скорость, Джеймс. Не мне тебе рассказывать, — вот что он говорит, еле удерживая клокочущий изнутри, раздразненный смех. Сердце бьется где-то в груди быстро, но уже не сантиментами, а кровь закипает. Тошнота, наконец, затыкается, и разве же может быть лучше? Может. Потому что секундой спустя Джеймс скалится опасно, поводит головой, разминая шею. Бросает многозначительное:       — Ах, скорость…       Брок ожидает, что он кинется, но Джеймс делает первый шаг нарочно неспешно. Второй — чуть ли не медленнее первого. Стив отступает в сторону, начиная подступать с другой стороны. Интересно, конечно, что они будут делать, если Брок побежит через центр — вот о чем он думает, усмехается. Веселье зарождается само, а Джеймс все идёт, но отвлекает внимание, потому что их со Стивом шаг не ровняется, тот шагает быстрее, увереннее, без этой засранистой хищности. Брок вспоминает их первый бой, воспоминая тут же важный фактор: тогда Стив осторожничал, потому что не до конца доверял собственным рукам. Нынешний Стив осторожничать не будет уж точно, и на шестом по ходу шаге Джеймс Брок все же кидается вперёд. Расстояния очень хотят выебать его, потому что до центра Джеймсу на два шага ближе, чем самому Броку. Стиву — на один. Брок кидается вперёд, с ходу уходя в кувырок и буквально подныривая под металлической рукой, что уже желает хватануть его за плечо или горло.       Не выйдет. Ничего у них не получится ещё минуты две точно, но и ему расслабляться нельзя точно — один раз задержится на полу и уже не поднимется. Брок перекатывается по поверхности ринга на инерции почти собираясь уже подскочить на ноги. Чья-то нога наступает на его ладонь успевая секунда в секунду. Плечо дергает легкой болью, но он ориентируется, разворачивается. Джеймс не успел бы точно, к тому же был с другой стороны и двигался по совершенно другой кривой. Значит то был Стив. Стоит Броку выкрутиться и вскинуть голову вверх, как он собственную догадку подтверждает, но не останавливается. На зрительной границе вздрагивает тень, придавленная чужим кроссовком к полу рука побаливает — жить можно.       Действовать — тем более.       Брок вскидывает другую и приставляет конец электрошокера Стиву под яйца. Сильно не вдавливает, ему с ним ещё трахаться потом все-таки, но очевидную угрозу показывает. Стив, уже почти наклонившийся, чтобы схватить его за шкирку, замирает. Замирает и Джеймс, чьё сердце бьется где-то у Брока за спиной, шагах в двух. Брок вскидывает бровь вначале, ухмыляется. Говорит:       — Двигаться. Не советую, — его дыхание рвётся самую малость, сердце стучит набатом, но интерес, интерес обмазывает все нутро мелкими искрами возбуждения. Стив глядит на него, мелькая коротким возмущением где-то на глубине зрачка, но лицом его так и не показывая. Оно, это его лицо… Брок был бы не прочь кончить ему на губы, если честно, и в моменте эта мысль оказывается чрезвычайно неуместной, пускай и до чёртиков приятной. Стив только медленно качает головой и говорит:       — Ты не сделаешь этого, — вот что он говорит, явно забывая нахуй, на что вообще Брок может быть способен, когда дело касается драки или бегства. Сейчас и то, и другое смешивается, соединяется. Дальше ринга он не побежит, но и на ринге поймать себя не даст — так долго, как сможет. Правая рука, на которую Стив давит своим кроссовком чуть сильнее, находится в отличном положении, чтобы оттолкнуться, и Брок ставит обе ноги в упор. Левой рукой все ещё держит электрошокер, только Джеймса в поле зрения держать не может. От Стива отворачиваться не собирается вовсе.       Тот сейчас ближе — он основная угроза. Джеймс — дополнительная. И Брок начинает с него, говоря:       — Джеймс, семь шагов назад, иначе я поджарю ему яйца, — его губы так и украшает усмешка, в глазах читается вызов. Даже если Стив уже отдал ему всю свою веру, он не захочет проверять точно, что Брок будет делать, если он двинется сам, если Джеймс двинется в их сторону. Тогда к тому же все ведь и закончится слишком быстро — Брок подмигивает Стиву в полной убежденности, что Джеймс этого движения не увидит. Подмигивает и говорит без слов, что все это ради игры, но не ради насилия.       Ради игры, которой они все смогут насладиться. Ради игры, которая продлится хотя бы десяток минут.       — Джеймс! — не услышав шагов у себя за спиной, Брок окликает вновь и нарочно снимает электрошокер с предохранителя. У Стива вздрагивает бедро, но сам он не сбегает, не рушится — это сраная гордая нация не заслуживает его точно. А Брок восхищается, наслаждается и скалится только шире, когда Джеймс матерится коротко. Когда он сдаётся и отступает. Шагов ровно семь, как и условились, но этого, конечно же, недостаточно — он протянул Броку руку и тот собирался откусить ее по локоть. Меньше ему было не нужно. Ему хотелось больше, а лучше бы все. Все бы ему подошло идеально. — Стив. Ты убираешь ногу, я убираю электрошок. На раз, — вернув собственные слова к основной угрозе, Брок легким, спокойным движением переставляет ноги. Левую далеко не отодвигает, с ее помощью ему нужно будет отталкиваться. Пальцами правой, обнимающей рукоять второго электрошокера и придавленной к рингу, упирается в пол. Точки опоры так себе, та ещё хуйня, но он может, как минимум попробовать. Он говорит: — Два, — и Стив не выглядит вовсе, как человек, собирающийся согласиться на его условия. Для него такой вид, впрочем, привычный, судя по последним событиям, но один хуй все всегда заканчивается одинаково: Брок как держал его яйца в кулаке метафорически, так и держит. Скалится раздразненно. Секунда исходит, Стив вдыхает поглубже — Брок воспринимает это, как активное согласие, и говорит тут же: — Три.       Стив только-только приподнимает ногу с его кисти, как Брок тут же дергается. Рывком убирает электрошокер из-под его паха, тут же двигая рукой и подбивая поднимающуюся ногу Стива сзади. Это движение, слабое, легкое, того не уронит точно, но Броку хватает того, как Стив неосознанно пытается избежать столкновения с электрошокером и поднимает вздрогнувшую ногу выше. Брок тут же отталкивается от поверхности ринга правой рукой, добавляет силы толчком левой ноги и прокручивается на заднице, подбивая Стиву уже обе ноги собственными. В поле его зрения попадает Джеймс — он кидаться не торопится, стоит, разве что не курит неспешно, наблюдая за тем, что происходит. Стив валится на задницу почти даже без грохота, но за его тело шумит сам Джеймс. Он взрывается хохотом, чрезвычайно наглым ржачем, разбивая весь накал атмосферы происходящего.       — Бля, Стив, ну, ты, конечно… — Джеймс чуть ли пополам не сгибается, качает головой. Брок как раз поднимается на ноги, успевает даже отскочить от дёрнувшейся в его сторону руки Стива — тот уже лежит на спине и успевает разве что край его штанины цепануть кончиками пальцев. Собственная неудавшаяся попытка сравнять счёт вызывает у него только мучительный, негромкий стон разочарования. И быстрое, бранное:       — Иди нахуй, Бакс, — стоит Броку только заслышать эти слова, как он позволяет себе рассмеяться тоже. В исполнении Стива они звучат как-то ласково, слишком нежно, и совершенно точно не помогают изгнать с лица Джеймса широкой улыбки. По мере того, как Брок отступает назад, Джеймс распрямляется, подходит к Стиву. Он подает ему руку, помогает подняться и, конечно же, не извиняется. Вместо этого говорит:       — Но это же было очевидно, что он так просто не уйдёт, Стив, — и Стив негодующе тут же откликается:       — Для кого это было очевидно, а?!       Брок ржёт уже не прячась и не скрываясь. Головой качает, не имея и единой возможности не влюбляться прямо в процессе, в прямом эфире — им не расскажет да и сам с собой обсуждать не будет. Вначале просто попытается привыкнуть к этим чертовым, объёмным и все равно ведь тошнотным сантиментам, а там уже… Там уже будет видно.       Джеймс своей великой вековой любви в ответ только руки вскидывает открытыми ладонями, будто сдаётся. На рожон не лезет, хотя и Стив выглядит не сильно взбешённым. Выебывается проформы ради, но в уголках его губ все равно мелькает призрак улыбки. Пока в глазах остаётся лишь интерес и расчёты — три минуты, выделенные Броком на то, чтобы до них обоих дошло, что происходит, пропадают, как будто и не было. Стив оборачивается к Джеймсу, встречается с его взглядом собственным. Им требуется десяток секунд на разговор, пока сам Брок тонет и не всплывает.       Со стороны эта хуйня выглядит чертовски обворожительно.       И остаётся таковой даже через мгновения, когда Джеймс со Стивом кидаются к нему уже оба. На то, чтобы добиться слаженности собственных движений, им должно бы потребоваться ещё минуты три, но не требуется — Брок перестраивает собственную линию защиты за секунды. А Джеймс уже несется к нему, пока Стив оббегает по широкой дуге. Они рассчитывают, что он ринется сквозь пустое пространство и окажется пойман мгновенно, но Брок виляет вправо, в обход Джеймса со стороны канатов ринга. Места там мало, недостаточно, — Джеймс постарался, чтобы было именно так, — и они сталкиваются. У Брока есть секунды четыре, все то время, за которой Стив достигнет их и нападет со спины. Теперь это, нападение гордости нации со спины, совершенно не вызывает вопросов или сомнений. Брок пригибается от несущегося ему в лицо удара металлической руки, перебивает другую, живую и теплую, палкой электрошокера — не срабатывает. Джеймс, прошедший через все электричество мира, не отшатывается и не боится, что Брок включит ток.       Но удар его живой руки тормозится все равно, и Брок подныривает под неё, разворачиваясь спиной — поздно. Стив уже ставит ему подножку, вот ведь зараза, и шаг сбивается, только хуй им он проиграет так быстро. Счёт идёт на доли секунд, но его нервные импульсы движутся быстрее, намного быстрее. Брок заваливается нарочно на Джеймса, собственным боком использует его бок, как точку опоры, а после перекатывается вновь. Кто-то очень настойчиво успевает дать ему легкого пинка под зад, и Брок только зубы стискивает. Вместо мата и брани отбрасывает один из электрошокеров засранцам под ноги. Секундой спустя уже звучит забористое:       — Блять!       И новое тело валится на ринг. Брок подрывается на ноги, отбегает на пять безопасных шагов, и лишь после, слыша прекрасно, где находятся оба чужих сердцебиение, оборачивается. В этот раз с пола поднимается Джеймс. Оборачивается с горящими животной опасностью глазами. В его зрачках клубится убийственный, ядовитый дым, а Брок только и может, что облизнуться. Видит, естественно, как Стив отбрасывает второй его электрошокер за пределы ринга, как он губы поджимает — будто победил уже, заочно и сразу.       Конечно, победил.       Но минут через пять.       Вдохнув поглубже, чтобы как-то усмирить собственное сбитое дыхание, Брок тянет руку вперёд и подманивает их обоих свободной ладонью. Больше они не переглядываются. Стив похлопывает Джеймса по плечу, выступая вперёд — разделяются, но остаются вместе. И тут уже Броку мысленно нечем крыть вовсе, потому что тактика хороша. Именно эта и никакая другая. Только эта.       Стив больше не несется. Подходит к нему неторопливо. Вроде даже рот приоткрывает, чтобы что-то сказать, быть может, отвлечь разговорами — Брок морщился ему в ответ жалостливо и сочувственно, потому что с ним эта хуйня не сработает точно. Он отлично контролирует пространство, он держит в поле зрения их обоих, он… Он проебывается за секунду, потому что Стив отвлекает его именно тем, что отвлечь собирается. Между ними остаётся шага три, как из-за его плеча вырывается Джеймс. Джеймс нападает, но не играет в плохого копа, пока Стив остаётся хорошим.       Они играют в плохого копа оба.       Броку остаётся только бежать и отбиваться. Потому что они выходят в синхрон собственных движений, не сталкиваются лбами и рогами, будто олени, как сильно он ни пытается их столкнуть. А еще окружают — даже оказавшись впритык, все окружают, и окружают, и окружают. Брок наслаждается, не мысля уже ни о том, как его сантименты будут жрать ему печень и кости уже завтрашним днём, ни о том, с каким презрением его отец смотрит из собственного угла. Он носится по рингу быстрыми рывками и не останавливаясь. Единственный оставшийся у него электрошокер выдерживает разве что минуты четыре, а после Джеймс перебивает ему запястье, Стив отпихивает быстрым движением ног его оружие в сторону. Броку остается только бежать, но исход, предрешённый, очевидный и ожидаемый даже, не заставляет себя ждать дольше минуты. В очередной его побег, Джеймс перехватывает его за запястье, дергает резким, сильным рывком. Брок совершает ошибку, теряя контроль над второй рукой — Джеймс хватает и ее тоже, собирая оба его запястья за спиной и сковывая в железной хватке. Броку, взмокшему, тяжело дышащему, остаётся только замереть и вытянуться. Он ждёт боли, ждёт чего угодно, но Джеймс держит просто и крепко. Не стискивает, не ломает — ни рук, ни его самого.       Стив, стоящий в двух шагах впереди, тяжело, быстро дышит тоже. Но стоит, не кидается. Все то его желание линчевать — оно ведь точно было, не могло не быть, — остаётся где-то в далеком прошлом. Пускай его глаза и не искрятся весельем, пускай он не улыбается. Брок читает в его взгляде что-то темное, желанное, а сам ухмыляется. Потому что возбужден тоже, потому что кровь вскипает и горит. У него встанет вряд ли, слева, за переделами ринга, все ещё высится призрак отца, но возбуждение долбит нервные окончания, скручивается где-то внутри плотным комом.       Джеймс утыкается носом ему в волосы, вдыхает глубоко и шумно. Он загнанный тоже, но выкрадывает себе первый миг обладания — Брок почти чувствует стук его сердца собственной лопаткой. А еще чувствует, как чужая свободная рука оказывается у него на боку. Пальцы чуть давят, будто убеждаясь в реальности происходящего, и твердеющие под этим прикосновением косые мышцы напрягаются. Джеймс только вдыхает глубже вновь и ведёт по его затылку уже губами. Бормочет:       — Так вот, что сыворотка тебе усилила… Я чувствую, как пахнут твои мысли, — от его голоса, почти шепота, рокочущего, довольного, Брок вздрагивает весь и ресницами тоже. Стив видит, точно видит, но ближе не подходит. А Броку и хочется — чтобы размазало, распылило между ними с концами. Но Стив не подходит. Пару раз сжимает руки в кулаки, глядя лишь ему в глаза.       — Я всегда отлично умел просчитывать вероятности, — хорохорится. Ухмыляется широко, пока по плечам бегут мурашки удовольствия. Джеймс не тёплый, горячий, дымный и пахнет потом. Брок бы вылизал ему шею, оставил поверх кадыка тавро принадлежности — теперь уже было ведь можно, теперь у него были права. Но пока что добычей явно собирался стать лишь он сам, потому что Джеймса потянуло ниже. Кончиком носа по холке, губами почти неощутимо задеть затылок — это было заманчиво слишком, чтобы отказаться. Или по крайней мере, чтобы отказываться так быстро.       — Тогда какого черта нас не просчитал. И даже не ври, ведь зал провонял твоей горечью. Я думал, задохнусь, когда мы со Стивом только вошли, — Джеймс медлит, но отвечает ему, будто бьет под коленями. Удар приходится в самую цель, сглаживаясь лишь рокочущей, не опасной интонацией — только поэтому Брок выстаивает. Выстаивает, даже когда Стив удивленно округляет глаза. Он даже бросает взгляд Джеймсу, но ответа, видимо, так и не находит. Вновь глядит на Брока. Вновь ждёт — Брок хочет пожать плечом, запоздало воспоминая, что его руки больше ему не принадлежат. И движение должно бы вызвать боль, только не вызывает ведь, Джеймс держит крепко и бережно, именно бережно.       Неволить не станет.       Но и не выпустит уже никогда.       — Говорил тебе, не считывать с меня… — Брок говорит, но обороняется. И прекрасно ведь знает, что защиты уже износились, что нихуя они уже не работают. Все равно пытается. Ставит на то, как Джеймса мажет, расплющивает — в таком состоянии тот вряд ли ответит. Потому что уже гладит его запястье металлом большого пальца. Он точно чувствует его пульс у запястья, а еще слышит шум крови, вновь задевая губами будто случайно его влажный от пота затылок. И отвечает все равно — Брок мысленно отмечает, что начинает его недооценивать, и клянётся себе осмыслить это позже. Джеймс говорит:       — Говорил. А я не могу не считывать. Мне нужно… — его голос звучащий со спины лишается всего своего рокота и довольства. В нем поднимает голову непокорность и сила — те самые, из-за которых Брок в него вмазался и его под кожу себе пустил. Потому что Джеймс был Солдатом, но даже будучи им, ебал подчиняться по всем пунктам и параметрам. Вот каким он был на самом деле: вольным, крепким и своевольным. Как эти уебаны из ГИДРы вообще решили, что смогут придавить его и заставить подчиняться? Это было немыслимо. А Стив был внимателен. Он все продолжал смотреть, все ещё медлил, не делая и единого движения вперёд. Ждал или наслаждался? Брок хотел бы поцеловать его. Обхватить ладонью за затылок, крепко, собственнически и выражая этим жестом всю свою власть. На неё они двое уже согласились тоже и вряд ли не знали о ее существовании. Они знали о нем уже почти все, все, что было когда-либо, все, что быть только могло — лишь почти. И они все же нуждались в нем, а Брок не собирался обдумывать эту неподтвержденную, хрупкую теорию. Джеймс произнес: — Мне важно знать, что вы со Стивом в порядке. Вы оба.       И Брока тошнило от этих сантиментов, что окружали его прямо в моменте, месте с уже окружившими Стивом и Джеймсом. Брока тошнило, почти до блевоты — он должен был поверить им и поверить желал. Потому что Стив не вздрогнул глазами вовсе, не удивился и на мгновение. Он точно был с Джеймсом согласен, точно его понимал. Как Брок должен был вообще разбираться с этим? Он не желал, не хотел, не нуждался — он лгал сам себе, не рассчитывая вовсе, что эта ложь его спасёт. Но лгал все равно, чувствуя, как все внутри мечется тошнотным, обозлённым зверем. Зверь тот желал напасть первым и защититься, пускай никто ещё даже не намекнул, что хотел бы ранить его.       Зверь тот желал раскромсать, и сбежать, и скрыться вновь в своей одинокой, безопасной пещере. Чтобы не иметь дел с сантиментами, чтобы не касаться их и единой лапой — он никогда не умел обращаться с ними и не желал эволюционировать. Но Брок не стал бы уважать себя вовсе, если бы смел подчиняться этому зверю, этой тошноте, что вновь уже звучала нотами страха. И он не смог бы поблагодарить Джеймса за сантименты, он не смог бы ни при каких обстоятельствах рассказать Стиву, как дорог тот ему был и как глубоко под кожу ему забрался.       Он не мог, казалось, ничего вовсе. Но все ещё был властителем собственной правды. И желая бежать прочь как можно быстрее, бежать отказывался вовсе.       Медленно вдохнув, будто готовясь к тому, чтобы потонуть, будто позабыв вовсе, что он потонул в них двоих ещё давным-давно, Брок не закрывает глаз. Брок говорит честно и открыто, выламывая нахуй уже изошедшую трещинами поверхность собственной защиты:       — Сантименты не поддаются счету, — он хочет добавить «Джеймс» и не добавляет. Говорит с ними обоими, в то время как Стив делает собственный первый шаг. У него влажная шея, мелкие пряди липнут ко лбу у самой границы роста волос. Броку хочется обхватить его ладонями за лицо и поцеловать, толкнуться языком в жар его рта, услышать этой восхитительный, соблазнительный скулёж. В постели и под напором Стив всегда сдавался за секунды, и Брок, слишком охочий до власти, пиздец как обожал это в нем. Хотел бы увидеть Капитана в постели? Тот отнюдь не существовал. А Стиву в сексе власть отнюдь была не нужна, пускай сейчас он и выглядел так, словно стал бы целовать сам, вести, управлять.       Сделав медленный, размеренный и осторожный отчего-то шаг вперёд, Стив поднимает руку, тянется ею к лицу Брока. И бормочет тоже:       — Брок, — единое имя вмешает в себя слишком много каких-то обещаний, веру которым Брок отсрачивает в будущее. Обещает себе рассмотреть их, эти обещания, прекрасно помня, что никогда обещаний не исполняет. Новая жизнь и новые правила? Похуй, он потонет и уже не всплывет, если позволит себе вмазаться в них за секунду и со всего маху. Уж лучше он будет заходить в эти воды по шагу на единый день, потому что отец ещё здесь и уходить не собирается, потому что Брок хотел бы сводить их на свидание, а лучше бы на пару-тройку. Только ради того, чтобы отсрочить секс и не показать собственной несостоятельности. Ему все-таки сорок и у него проблемы с башкой — ему придётся прыгать выше неё, чтобы продолжать хоть немного двум своим суперсолдатам соответствовать.       И он будет точно. Прыгать, допрыгивать, пересекать… Сейчас же сглатывает, чувствует, как Джеймс обнимает его ладонью поперёк живота и заставляет прижаться ближе. Он пытается будто бы вплавиться в Брока со спины, бёдрами вдавливается, бормоча ему в шею еле разборчивый мат — от этого бормотания у Брока вся кожа исходит мурашками в радиусе всего тела. А у Джеймса стоит, твердо и похабно. Стив уже дотягивается, опускает ладонь ему на щеку, почти сразу цепляя большим пальцем подбородок. Его голубые, светлые глаза главной справедливости чернятся, темнеют и зрачки расширяются. Поцелует точно, а там дальше все по пизде пойдёт за секунды, потому что Джеймса, дышащего ему в шею, уже мажет. Он касается ее губами, Стив делает последний свой шаг — Брок только глаза прикрывает.       Ему больно почти физически делать это, но он говорит все равно:       — Мы не будем трахаться, — и должен бы сказать «я». Должен бы объяснить сразу, должен бы все разложить, обосновать. Им ведь ещё нужно обсудить все это, что есть в отношениях. Им ещё нужно обсудить режим работы, раскладку в сексе и можно ли трахаться вдвоем, если третьего нет в моменте. Какие у кого табу, хотят ли правда они жить в Бруклине, а еще, к слову, Брок поменял Джеймсу коды — об этом придётся сказать тоже за закрытыми дверьми и при выключённой прослушке. Нужно будет поговорить о том, что он хочет взять пару-тройку, — а лучше бы до самого нового года, — месяцев перерыва от работы и просто пожить. Нужно будет вытянуть из Стива, что он решил со своим щитом, костюмом и Мстителями. Трахаться рано, точно рано да и не получится ведь. Поэтому Брок говорит — ладонь Стив замирает поверх его щеки, заставляя открыть глаза. Замирает и Джеймс прямо за его спиной. Тут же отзывается четким, достаточно громким:       — Что? Нет, погоди, какого хуя?       Брок фыркает беззвучно и улыбается Стиву. Тот смотрит с непониманием — ровно тем же, каким звучит и Джеймс. А Брок улыбается. Это ему не с руки, но жизнь будто бы позволяет, потворствует. Качнув головой, не отказываясь от прикосновения, но без слов говоря, что Стиву стоит убрать руку, Брок пожимает плечами. Прячет, конечно же, прячет все своё сложное, а еще лжёт, когда произносит:       — Поговорить надо, прежде чем трахаться, Джеймс, — Джеймс ему в ответ тут же разочарованно стонет. Вроде даже отпускает его запястья, вздрагивает металлической рукой, но нет, все же держит ещё, не выпускает. Носом утыкается куда-то в шею, говоря будто в мольбе:       — Мы можем говорить и трахаться одновременно…       На этих его словах уже улыбается Стив. Мелко, еле заметно вздрагивает уголками губ, видя, похоже, что-то слишком знакомое в этих словах Джеймса. Брок качает головой вновь, задевает кончиком носа, так и не отстранившуюся прочь ладонь Стива. Сантиментальным до сопливости быть не хочется, но он все равно ведь делает это — единым взглядом отдает Стиву обещание. Следом произносит вслух:       — Я старых взглядов, Джеймс. Вначале ухаживания, потом свидания… — Стив уже смеется глазами, кое-как удерживая вздрагивающие губы поджатыми. Джеймсу такой расклад чрезвычайно не нравится, он мычит раздосадовано и нечленораздельно. Взять силой не пытается. Уговорить — тоже. Знает ведь, что не получится, поругаются только, почем зря. Дождавшись, пока Стив опустит собственную руку, Брок говорит: — Выпускай, Джеймс. На сегодня мы закончили.       — На сегодня мы закончили… — Джеймс передразнивает его последние слова шепотом, но все же выпускает. Металлические пальцы, нагревшиеся от прикосновения к его запястьям, разжимаются, рука, держащая его поперёк живота, исчезает. Брок только хмыкает, а еще не выбирает, решая за миг — он просто делает шаг в сторону, не собираясь просить Стива отступить, не собираясь самостоятельно подступать к нему ещё ближе.       Он делает шаг в сторону, разворачивается спиной к обоим своим уже точно пацанам. Руку на прощание вскидывает, только слов за собой хвостом не несёт. Ещё не подбирает электрошокеров. За правым ухом давит чужими взглядами до самых дверей входа в тренировочный зал — уходить не хочется. Но остаться нет и единой возможности.       Поэтому он уходит. Забирает с собой призрак отца, забирает с собой вновь показывающуюся ему на глаза тошноту и все свои сантименты. Уже у самых дверей слышит, как Стив шепчет имя Джеймса, и тот отвечает ему возмущённым, а еще горячным:       — Просто заткнись и поцелуй меня, Стив, — вот что он говорит, оставляя Брока с его возбуждением, с мурашками на плечах и мыслью о том, что Стив не успевает даже воспротивиться. Стив не успевает ничего. Они целуются прямо за его спиной, пока сам Брок уходит из зала прочь. Их не спасает вовсе, зная, что они и так в безопасности.       Но спасает себя — потому что не верит, что они, принявшие его Алжир, смогут правда принять его жестокое, мерзотное детство.       Просто не верит и не обманывается. ^^^       — Роль главной кухарки, я вижу, мы уже распределили, а значит из обсуждения можно вычеркивать самый главный пункт, — Джеймс чуть ли не вваливается в гостиную новым же утром, принося вместе с собой сучливость, шкодливость и усмешку. Последняя уже начинает неспешно, неторопливо становиться для Брока привычной, но он этого, конечно же, не показывает. Вместо этого оборачивается на звук чужого голоса, оглядывает Джеймса быстрым движением глаз. Тот не выглядит ни заспанным, ни взлохмаченным, под челюстью быстро бледнеет пятно оставленного Стивом засоса — Брок не засматривается и отворачивается почти сразу. Свободной рукой подхватывает кружку с горьким, ароматным кофе за ручку и торопливо прячет за ее бортом явный, еле подавляемый зевок.       Прошедшая ночь зудит изнутри не тошнотой — жестокой, ядреной злобой. Она шуршит изнутри, почёсывает внутренности. А еще требуется вырваться, наконец, чтобы окупить все те дни, а может даже недели в тишине и молчании. Брок отпивает свой кофе, концентрируется взглядом на сковороде с яичницей, только не думать больше не может. Прошедшая ночь горит для него озлобленным, жестоким взглядом отца — теперь тот злит отчего-то много сильнее, чем злил дни до этого. А Брок думал и не сомневался вовсе в собственной теории: вся вина лежала на Джеймсе и Стиве, пускай они фактически и были безвинны. Они отдали ему своё согласие, отдали ему свои сантименты, и Брок уже принял их, но отложил в камеру хранения, в самый крепкий сейф, а после закрыл тот на замок.       Отец все ещё был здесь. Он не собирался уходить, он продолжал преследовать его и никак не унимался. Броку нужно было поспать, но он отказался от каждой мысли о сне во тьме прошедшей ночи, что была разрезана и разбита сумеречным светом его камеры. Теперь у него были коды контроля над Джарвисом, у него были деньги, Ванда была его фактической дочерью, а еще были Стив с Джеймсом… Где-то внутри него в ночи зародилось бесполезное, но значительное обвинение: они приперлись к нему не помыслив о том ущербе, который могли понести. Знали ли они о нем? Определенно нет, только внутренностям Брока были похуй на это. Они желали обвинить, они желали наказать хоть кого-нибудь той злобой, что вышла прошедшей ночью на новый виток.       Из этого капкана не было выхода. Отец присутствовал всю ночь напролёт, и Брок был зол почти до неистовства — он не имел и малейшего понятия, как должен был с ним разбираться. С ним, не изгнанным сывороткой, возвращённым ему жизнью вместе с остальными приблудами и читами. Если бы Брок еще мог, он хотел бы мыслить, что отказался бы от всего, только бы не оказываться в данных обстоятельствах.       И не мог. Жизнь под руку с Вандой, со СТРАЙКом, под руку с обоими пацанами, что теперь уже были его, перевешивала отцовское присутствие во сто крат — не уничтожала его. Не выжигала из его изломанного сознания, не изгоняла прочь и на будущий век. Тот вряд ли собирался быть добрым, а еще точно не должен был быть злым, но уже становился именно таким.       Потому что отец все ещё был, все ещё виделся ему призраком, галлюцинацией, иллюзией — он не собирался уходить. Чего он ждал, Брок не знал. Ещё не знал, чего он хотел и чего ради приперся. Неуместный и лишний, именно такой, каким был всегда, он прорвался в его ночь, стоило только Броку вернуться в собственную камеру, и это ведь не должно было удивить.       Не удивило, впрочем.       Но за часы ночной мглы раскалило до крайности.       Брок был близок, как никогда. Его тошнило, переёбывало тахикардией и собственными сантиментами, теми самыми, с которыми он нахуй не знал, что делать, но все же он был близок. К чему-то неименованному, к чему-то важному и желанному — из всех отговорок о том, что отделяло его от Стива с Джеймсом прямо сейчас, отец был единственным, жестоким фактом. Он убил его сердце, он разрушил его, а теперь был здесь — он не желал, чтобы Брок хотя бы попытался восстановиться. Он не желал давать ему право ощутить всю сносность жизни в полной мере, он не желал оставить его собственным плотным, иллюзорным присутствием.       А Брок был зол. Брок хотел спать, хотел ходить на свидания, трахаться и предпринимать какие-то попытки в ту самую, чрезвычайно любимую Стивом лизню. Прошлое истончалось, терялось в вечности уже отсуществовавшего им и все равно цеплялось за его плоть единым репеем — он вонзался в кожу похлеще любого клеща и не желал его выпускать. Отец не желал уходить.       И если ещё вчерашним вечером Брок мыслил о том, что сможет продержаться ещё хоть сколько-нибудь долгое время, сейчас чувствовал иное — он больше не мог держаться. Он был зол, переполнен изнутри тошнотой и каким-то дерьмовым чувством изоляции: он не смог бы поделиться этой хуйней ни с кем вовсе. И не желал ведь! Но впервые оказался в ситуации, где совершенно не знал, что должен был делать. Тот самый поход к Хелен, о котором он не мыслил вовсе с момента собственного пробуждения, среди ночи проявился в его сознании сносной идеей. Корявой, созданной наспех из говна, палок и злобы — сносной. А еще единственной.       Приводить ее в действие Брок не торопился. Ему нужно провернуть весь этот план аккуратно и филигранно. Ему нужно было осуществить его незаметно для Стива и Джеймса, чтобы у них не появилось и единого вопроса из тех, в ответ на которые он бы оттолкнул их от себя и изгнал навечно прочь. Ему нужно было осуществить его с прицельной точностью, не выдав Хелен на руки и единого лишнего сантимента. Он мог бы связаться с ней, точно мог бы, а еще мог бы предложить пройти какое-нибудь обследование, сослаться на головные боли, к примеру, или на бессонницу.       Таузиг никогда бы так не сделал. Он был терпилой, он никогда не стремился в сторону помощи — в этом они были слишком, сука, похожи. Потому что Брок отлично справлялся в одиночку, потому что Брок справлялся в одиночку просто охуительно и именно здесь была проблема.       Присутствие Стива и Джеймса в его жизни было нацелено в упор, прямо меж его глаз и с единым посылом — ему больше не нужно было разбираться со всем дерьмом в одиночку.       От этого посыла Брока тошнило почти до блевоты.       — Там ещё сотня, Джеймс, не переживай, нам будет чем заняться, — откликается Джеймсу он без промедления, только бы не скомпрометировать себя и этим тоже. Вчерашняя беготня по рингу выдала ему дозу удовольствия, заставив забыть, что отдыха ему после встречать не придётся. Большую часть ночи он провёл в собственной камере, зевая, играя в бессловесные, озлобленные гляделки с отцом и косясь на часы то и дело — ночь, будто издеваясь над ним, в этот раз тянулась особенно медленно. Искать спасения было негде вовсе. Но и показывать, как плохи были его дела, нельзя было точно. Только начавшая ощущаться сносно вчерашним вечером, сейчас жизнь выглядела уродливее, чем даже в самые тяжелые его дни в прошлом. Показывать этого, впрочем, Брок не собирался, продолжая, и продолжая, и продолжая мыслить о том, что ему стоило связаться с Хелен. Ещё продолжая говорить — чтобы не выдать себя тишиной и молчанием. — Кстати, о сотне… Деньги, Джеймс, я все ещё жду свои деньги.       — Да верну я тебе их. Стив сказал, что через неделю-другую все оформят, сделают мне ID, банковскую карту и будет первая выплата, — Джеймс отзывается тут же, и Брок оборачивается ко входу вновь, но не ради него. Он оборачивается к Стиву, усмехается ему приветственно — лжёт. Стив заспанным не выглядит, ровно как и его попугай-неразлучник. Волосы, правда, у него всклокоченные просто ужасно, и Брок бы сказал ему, точно сказал бы об этом, если бы Стив не был собой.       Эта расстрепанность ему чрезвычайно шла. И Джеймс точно знал об этом, неслучайно забыв сказать ему причесаться.       — Доброе утро, — Стив посылает ему лучистую, мирную улыбку, бросает быстрый взгляд в сторону плиты. Он голоден, явно голоден, и Брок лишь отставляет кружку со своим кофе, вторым за это утро, на поверхность столешницы. От Стива отворачиваться не хочется, с Джеймсом в этом плане полегче как-то, но именно на Стива хочется смотреть. И улыбаться — крайне тупо, крайне сантиментально.       Ни того, ни другого Брок не делает. Говорит:       — Доброе, — и все же уводит собственное внимание назад к плите. Они с Вандой позавтракали ещё с пару часов назад, потому что она в последнее время явно было ранней птицей и долго в кровати не залеживалась. С чем это могло быть связано, Брок не знал и не обдумывал. Ванда была в порядке. Радовалась собственным успехам на занятиях с Брюссом и Пеппер, уже пыталась коряво, ломано разговаривать с ним на испанском. Она звучала определенно ужасно, но говорить ей об этом Брок не собирался. Вместо любых осуждений, старался подбирать для ответа простые слова, которые она уже знала или только учила, и наслаждался — каждый раз, когда ей удавалось понять его, ее глаза загорались таким восторгом, что за него можно было бы продать и весь этот чертов мир.       Или выкупить жизнь по стоимости смерти?       Быть может.       — Жалкий кусок говна, говорящий на языке плебеев. Она вырастет таким же бесполезным тряпьем, как и ты, — голос отца звучит из-за спины неожиданно и резко. Скрипит его глотка, давно не смачиваемая слюной, интонация режет плоть тупым ножом. Брок не вздрагивает, но замирает и не успевает схватиться за что-либо — просто вдавливает пальцы в поверхность столешницы. Его сердечный ритм, перекачанный кофеином, делает виток, зубы сжимаются буквально до боли. Хочется обернуться, а еще хочется заорать — теперь присутствие этого ублюдка, этого монстра, режет ему глаз по живому и без лидокаина. Джеймс говорит:       — У тебя сердце частит. Не говори, что это уже пятая кружка кофе за сегодня, — Джеймс не зовёт его по имени, все равно обращаясь к нему. Он вообще почти не зовёт его по имени, и Брок цепляется за это, цепляется за любую спасительную мысль, чувствуя, что ещё секунда, лишь мгновение, лишь единое слово, и его погребет под лавиной ярости. За всю ночь, что он провёл в молчаливой битве взглядами, она успела нарасти, напитаться всей живущей в нем злобой, и теперь готова была вырваться, кажется, в любую секунду.       Позволять ей этого Брок, правда, не собирался.       — Всего лишь вторая, Джеймс, — вот что он говорит, головой не дергает, лишь качает. И взгляд собирает собственный фокус на сковороде — он собирался сделать огонь меньше и накрыть ее крышкой. И он делает это даже, спокойными внешне и пылающими изнутри движениями рук, пока Джеймс шарится в холодильнике в поисках чего-то. Знает ведь, уже точно знает, что завтраки им готовит Брок, — за последние дни это стало тошнотной обыденностью, — но все равно выискивает в холодильнике себе молока. Брок хмыкает со смешливой ложью, докидывая сверху ещё несколько слов, чтобы только не создавать паузы молчания: — Я не настолько старый, чтобы сдохнуть от двух кружек кофе.       Потянувшись к собственному кофе, он оборачивается лицом к кухонному столу, отпивает немного. Стив уже успел забраться на высокий стул и сесть, руки сложил у себя на бёдрах — ну точно примерный мальчик. Брок смотрит на него, почти заставляя себя усмехнуться. Заставляя себя не смотреть в тот угол гостиной, тот, что у самых панорамных окон, где стоит его отец. Стоит, смотрит, исходит ядом, заражая все окружающее его пространство.       Стиву об этом знать не нужно. Джеймсу — тем более.       — Все так в тридцатник говорят, а потом сорок, сердечный приступ и все, пиздец, — не разгибаясь у холодильника, Джеймс выставляет на столешницу молоко, после машет ладонью в его сторону. Брок и фыркнул бы, но явно не в том настроении, да к тому же Джеймс звучит не шуточно, серьезно и спокойно. Первым к нему оборачивается Стив, удивленно распахивает глаза. Спрашивает без промедления:       — Бакс, ты же не серьезно?       Брок оборачивается вторым — попутно цепляет взглядом выражение отцовского лица и прячет за бортом кружки жестокий оскал собственных губ. Но на Джеймса смотрит уже спокойно. Тот как раз оборачивается от открытой двери холодильника, распрямляется. Он оглядывает их обоих, явно не понимает вовсе о чем идёт речь и только хмурится. В это утро вот это вот их взаимодействие, они сами — все это уже не выглядит таким привлекательным. Но, впрочем, в это утро, в то самое утро, где его отец смеет пасть разевать в сторону Ванды, привлекательным не может выглядеть ничего вовсе. Стараясь разве что, чтобы его голос не звучал раздраженно, Брок говорит:       — Мне сорок, Джеймс, — и собственные слова не вызывают каких-либо эмоций. Он усмехается почти насильственно, заставляет взгляд смягчиться. Джеймс слишком удивлён, чтобы заметить ложь. Стив — слишком занят Джеймсом. Брок отпивает еще кофе, двигается, не застаивается, отставляет кружку на поверхность столешницы. Руки на груди не сплетает — ему нужно обороняться, но никто не должен увидеть этого, и потому Брок только цепляет жестокими пальцами край столешницы. Впивается в неё, точно желая не сломать, лишь сломить и разрушить. Джеймс перебрасывает свой взгляд к мягко улыбающемуся Стиву в поисках подтверждения, после вновь смотрит на Брока. Говорит негромко:       — Что? — и в этом слове комкается все его прошлое. У него ведь не было доступа к личному делу Брока, как у того же Стива. А еще вряд ли была мысль о том, чтобы выяснить его точный возраст. Последние недели Джеймс занимался совершенно другим, выискивал ответы, бежал от дестабилизации… Сейчас становится перед фактом. Говорит почти сразу как-то растеряно: — Охуеть… — его растерянность только долго не держится. Правая рука легким движением закрывает дверцу холодильника, левая уже тянется в сторону Брока. Стояли бы ближе, Брок бы точно дернулся, чтобы эту руку ему подбить, чтобы не позволять указывать на себя. Или бить? Джеймс не стал бы делать этого точно. Но полная жестокости ночь уже обратила Брока озлобленным жестоким зверем. Им повезло, что они не стояли близко друг к другу. Им точно повезло, но повезло лишь ему самому. Вглядевшись в него, Джеймс усмехается широко, нахально — Брок больше не видит красоты и смотрит на него лишь потому, что смотреть обязан и должен. Ему нельзя отводить глаз, ему нельзя показывать и единым движением, как сильно хочется заорать. А еще ему нужно слушать и реагировать. Джеймс уже говорит, произносит: — Слушай, для сорокалетнего ты отлично трахаешься.       И ответом ему становится возмущенное:       — Баки! — Стив окликает его, округляет глаза. Брок мелко, кусаче смеется — не потому что хочет, потому что должен. Пальцы уже ноют, впившиеся в край мрамора столешницы, а бедра вот-вот начнут подрагивать от напряжения. Он держится на едином месте, выдавая верные эмоции и оставаясь незамеченным. Взгляд переводит к Стиву, быстро, по касательной обходя призрак отца. И хочется возмутиться, с какого черта тот стоит именно там, почему не высится у арки входа в гостиную — так игнорировать его было бы намного легче. Именно так его удавалось игнорировать все предыдущее время. Пускай и так, и так сбежать было бы невозможно точно.       От отца Брок бежать не собирался ровно так же, как не собирался и быть подозрительным. А еще думал о том, чтобы всё-таки набрать Хелен — с каждой новой минутой подле Стива с Джеймсом, что не видели того призрака, которого видел он, эта мысль становилась все более адекватной и стоящей. Джеймс произнес:       — Нет, а что? Ты ещё скажи, что не согласен… — и он выглядел обычным, спокойным, флиртующим, но Брок больше не чувствовал этой вкусной горечи. Вновь усмехнулся, как можно лживее, натуральнее. И даже качнул головой, будто не собирался участвовать в этом обсуждении вовсе. Он собирался отвернуться назад к плите, он уже сделал шаг даже — первым делом нужно было спрятать лицо. Запах переживаний и злобы он не смог бы спрятать даже если бы постарался, но лицо спрятать был просто обязан. Не успел. Сделал шаг в сторону, потянулся вперёд, прочь от столешницы, за край которой держался. Отец произнес:       — Выродки. Такие же тупые, мерзкие и сопливые, как и ты. Гребанный отброс, — и сплюнул. Скомкал свою иллюзорную, ядовитую слюну на языке, а после харкнул прямо на пол, и Брок вздрогнул, выломавшись под весом собственной ярости, вскинувшей голову резко и разъярённо. Его взгляд обратился к чужому лицу, челюсти сжались, вздулась напряженно вена на шее. Какая-то секунда, доля мгновения — его заметили.       Джеймс, все ещё глядящий на Стива с усмешкой, обернулся рывком. Просто вдохнул и обернулся, за мгновения став жёстче лицом. Стив среагировал моментально, обернулся тоже — он был удивлён секунды три, и Брок точно видел это, прежде чем закрыл глаза. Отвести взгляд не смог бы точно, желал этим взглядом призрак отца просто испепелить, поэтому закрыл глаза. Вдохнул, заставляя себя успокоиться. И надеялся даже, что Джеймс примет это на собственный счёт — так было бы легче искать отговорку.       Так было бы много проще, но быть не могло совершенно. Гостиная погрузилась в тишину молчания на десяток секунд. И Джеймс, человек, который держал окружающее пространство под собственным контролем круглосуточно, произнес твердое, четкое:       — Брок, — единое имя, слово. Брок не помнил, как давно Джеймс произносил его, и не желал вспоминать. Он сморщился кисло, раздраженно, не чувствуя, что в нем осталась ещё хотя бы одна вероятность спастись от конфликта. Чего-то иного не произошло бы точно, потому что они оба, оба его пацана, хотели бы знать, вероятно, и потому что сам он никогда не собирался рассказывать. Джеймс спросил: — Ты все ещё галлюцинируешь?       И Брок открыл глаза резким движением. Его взгляд метнулся к Джеймсу, вцепился в его лицо собственной злобой и яростью. Джеймс не вздрогнул ровно так же, как не вздрогнул бы и Стив — они были равны ему. Они были сильны и злобы его не боялись. Его, быть может, тоже, но в моменте Броку захотелось напугать их, оттолкнуть, заставить от себя отказаться — лишь ради того, чтобы защитить этот окровавленный осколок собственного прошлого.       Джеймс глядел в ответ жестко и твердо. В его взгляде вился дым настойчивости и требования — Джеймс ждал ответа так, будто бы не сомневался, что Брок ответит. Или что ответить ему придётся? Поджав губы, Брок становится ровнее, поднимает голову выше. На языке к Джеймсу у него лишь мат, и брань, и незаслуженная жестокость, которую Брок никогда себе не позволял. Даже когда позволить хотелось до крайности, все равно держался. А сейчас… В коридоре раздался мелкий звонок, оповещающий их о том, что лифт привёз кого-то важного. Шорох лифтовой двери сопроводил первый стук низкого каблука по каменной плите пола. Это не могла быть Ванда, пускай Брок и хотел бы, чтобы это была она. Она бы смогла усыпить их обоих, и Стива, и Джеймса, она могла бы запихнуть воспоминание о случившемся только что в самый глубокий угол их сознания.       Это было аморально.       Но выживание было эволюционной хуйней. И когда вопрос заходил о его отце — всегда становился вопросом выживания.       — Рамлоу! — вначале прозвучал ее голос. Легкая примесь родного акцента, несуществующий запах антисептика, летящий впереди неё — Хелен появилась в проходе гостиной через несколько секунд после того, как выслала вперёд своё слово. Оно звучало предупреждением, но для Брока стало спасением и ничем другим. Качнув головой, он сказал Джеймсу без слов, что отвечать не станет, а после повернулся к Хелен. Конечно же, увидел Стива попутно — тот был суров, жесток и почти дотягивал до Капитана. Сидел по струнке, смотрел на него в упор. Брок не чувствовал в себе и единого сантимента больше — злоба выжигала все, что было внутри. И, впрочем, не у него одного. — Вот ты где. Не желаешь объяснить мне, что это такое и почему я узнаю об этом сама?! — Хелен не вошла, ворвалась в их замерший, бессловесные пузырь, и она была зла, точно была зла почти до неистовства. Ещё явно спешила к нему — пара прядей выбились из ее привычной, высокой причёски, воротник рубашки был отвернут не до конца. Дойдя до стола и не отдав никому даже единого слова приветствия, она хлопает по поверхности большой, тонкой папкой, а после раскрывает ее. Листа томограммы ему не протягивает — именно швыряет на стол в его сторону, а следом упирается ладонями в поверхность и сама.       — И вам доброе утро, доктор Чо, — Брок растягивает губы в усмешке и отвечает Хелен на первом же собственном шаге в сторону стола. Где-то в стороне, за его плечом, Джеймс переступает тоже, сменяет местоположение и подходит к столу. Стив проворачивает собственную голову к листу томограммы. Может это и не она, но Брок ебал знать, как оно называется, а еще ебал говорить правду. Он подходит к столу, выдерживая зрительный контакт с Хелен и достаточно четко давая понять, что лучше бы ей не продолжать того, что она уже начала — не в чужом присутствии уж точно. Хелен его взгляда либо не читает вовсе, либо читать отказывается. Брок опускает глаза к листу. Изображение собственного головного мозга выглядит забавно, только ошибиться не даёт — каждый из тех ударов затылком, что он пережил в прошлой жизни, выдал ему монополию на отсутствие потребности в галлюциногенных препаратах. Теперь он мог производить галлюцинации, будто конвейер, пока его мозг был сдавлен у затылка обширным белым образованием. Не заметить его было невозможно. Брок притворился, что не заметил. Спросил обыденно и лживо спокойно: — Какие-то проблемы?       Даже рыка, легкого, угрожающего, себе не позволил — он мог бы гордиться собой точно, потому что никогда не желал бы обижать Хелен. Она была отличным врачом, Брок бы даже мог сказать, что они дружили в какой-то степени, но… Делать ему поблажек она не собиралась вовсе, потому что для неё этот вопрос был вопросом выживания тоже — лишь его, но не ее собственного. Как врач, она не могла позволить себе оставить его в покое и точно плевать хотела на все его сантименты и все то доверие, что в нем к Стиву и Джеймсу отсутствовало.       Сказали бы они, что он заслужил? Брок не желал думать об этом, но знал точно, что на весь его мат, Стив ответил бы что-то такое жалостливое, справедливое. Ведь его отец не был плохим человеком, верно? А Стив был гордостью нации и обязан был защищать гражданских, даже если они были последними уродами. Джеймс отшутился бы точно — Брок не сомневался в этом ни на единое мгновение больше, и, вероятно, сантименты, выгрызающие ему внутренности тошнотой, уже успели добраться и до его разума, уничтожив весь холодный рассудок, но это было не важно.       Рассказывать им Брок не собирался. Как, впрочем, и Хелен не собиралась отступать.       Прищурившись, она поджимает губы и только сейчас быстрым движением глаз оглядывает Стива и Джеймса. Ничего не спрашивает, ничего не уточняет — она вряд ли знает самого Брока так уж и хорошо, а может быть знает получше многих. Она возвращает к нему свой взгляд и, вскинув бровь, интересуется:       — Как поживает твое либидо, Рамлоу?       Брок морщится от удара, что приходится в самый центр его эго и ранит значительно, ранит по-настоящему. Ещё дает понять — Хелен не отступится. Она, та самая женщина, что наблюдала за его попытками встать на ноги, когда его лодыжку шунтировали, та самая женщина, что задерживалась на работе, скрашивая ему бесплодные попытки ходить, та самая женщина, что зашивала его не единожды… Она глядит на него и ждёт ответа, прекрасно зная, что Брок не станет это обсуждать в чужом присутствии. С ней-то один на один не обсуждал никогда, просто игнорируя подобные вопросы, а при Джеймсе и Стиве, при двух суперсолдатах, которым он обязан хоть немного соответствовать, он не произнесет и единого слова.       Только Хелен ведь не отступится.       — Я вас понял, — Брок отступает сам. Кивает коротко, тут же перекидывает взгляд к Джеймсу, затем — к Стиву. Говорит чётко и коротко, выдавая приказ, на который вряд ли имеет право: — Вы двое — сидеть здесь и стеречь завтрак, через пять минут выключите, — его взгляд бежит через пространство по касательной вновь, но не заметить широкой, ядовитой ухмылки отца у Брока не получается. Он выглядит жестоким и самодовольным, и Брок сам собой сжимает руку в кулак. Кивка, правда, ни от одного из своих пацанов так и не получает. Оборачивается назад к Хелен, говоря: — А вы… Идите за мной, доктор Чо.       Хелен уже успела сложить брошенный ему лист назад в папку и как раз закрывает ту. Больше должного не выебывается, не провоцирует его — только кивает, давая ему право на какую-то иллюзорную конфиденциальность, а еще право на бегство. И Брок бежит. Покидает гостиную, чувствуя, как за правым ухом давит двумя требовательными взглядами, пересекает коридор. Он идёт к допросной, уже даже не задаваясь вопросом, сколько раз вообще будет возвращаться сюда по собственному желанию или без. Перед Хелен открывает дверь, после заходит сам. Отец уже здесь, стоит справа от входа и ждёт его, точно ждёт.       Брок почти решает повернуть к нему голову, потому что Хелен не видит, Хелен ещё стоит спиной к нему, но так и не делает этого. Помнит о зеркальном стекле, помнит о том, что любое его слово или движение может спровоцировать отца, а как только двинется тот, Брок кинется на него. И со стороны это будет, вероятно, самой тупой дракой с воздухом во всем мире, но он будет знать, он точно будет знать и будет чувствовать всю свою злобу и весь свой пылающий гнев.       И когда победит, лишь только когда победит, разыщет, быть может, собственное успокоение.       Свет включается в допросной сам собой, стоит только Хелен переступить порог. Брок идёт следом — на отца не оборачивается, закрывает дверь. Мыслит о том, что стоит сказать Джарвису выключить зеркальное стекло, а еще мыслит о том, что стоит не закрывать дверь. Что-то нашептывает изнутри, что ни Джеймс, ни Стив слушать его не станут, что попрутся следом, что будут подслушивать. Брок замирает ладонью на ручке двери лишь на долю секунд, а после отпускает ее, так и оставляя закрытой. Джарвиса ни о чем не просит, доходит до своего места за столом. Усаживается.       Жизнь? Она желает явно выебать его ничуть не меньше, чем желала та же сука-судьба, и Брок скрежещет зубами в раздражении, пока откидывается на спинку стула. Он не сможет проконтролировать этого, не сможет уйти так далеко для осуществления этого разговора, чтобы точно знать — он в безопасности. Каждая крупица его огромной злобы и каждая щепотка оставленной в далеком прошлом боли оказывается под угрозой похлеще, чем весь мёртвый кратер его сердца ещё тогда, ещё в прошлой жизни. Эта угроза не пропадёт и не исчезнет, Стив с Джеймсом желают знать, что он в порядке, и поэтому Брок закрывает дверь, поэтому не выключает зеркального стекла — он не сможет провести здесь черты, это было видно по глазам обоих его пацанов ещё в кухне, минуты назад.       Но он может следить за словами. И за мимикой. Запаха Джеймс не учует сквозь стены, но Стив услышит пульс — он ему ничего не скажет. Сам Брок скажет Хелен лишь то, что является ложью.       Он скажет, что в порядке, продавит и заставит поверить себе. Заставит ее проиграть. А ближе к вечеру отзвонится ей и назначит время обследования на новую ночь. Он выйдет из спящей башни, только убедившись, что оба попугая-неразлучника уже спят, а еще оставит на кухонном столе записку — скажет, что ушел прогуляться. Точно оставит и точно напишет собственное слово, потому что перезвон лифтового звонка среди ночи разбудит обоих суперсолдат с легкостью. Брок усыпит их внимание. Брок нагребёт в собственные карманы самой дорогой валюты из существующих — времени. Новым утром вряд ли вернётся полностью здоровым, но Хелен по крайней мере обследует его ещё раз. Хелен по крайней мере предложит ему варианты или начнёт думать над тем, что с ним делать теперь.       Позже.       Сейчас она проиграет и Брок, как бы ни уважал ее, проиграть ее вынудит. Но в этом не будет ничего личного.       — Как чувствуешь себя? — Хелен выглядит уже в разы спокойнее и не прищуривается со злостью. Она раскрывает свою папку, высокую, большую, и вытаскивает из неё несколько снимков. Укладывает их перед собой, смотрит пару секунд. Она оставляет его без своего взгляда, она даёт ему пространство и время — иллюзии. Брок только широко ухмыляется, все ещё стараясь выглядеть миролюбиво. Эта игра им уже проиграна точно, потому что объясняться со своими пацанами ему придётся так и так, но он будет вести ее до конца и до края, он будет стрелять в холостую, а метить в цель. Сейчас говорит:       — Охуительно, доктор Чо. Сплю по часам, жру по часам, дрочу по часам. Вы меня отлично подлатали. Вижу получше Бартона, жаль задница не такая классная, как у Романовой, но, думаю, такие вещи не в вашей компетенции, поэтому… — Брок отбивается заочно и заранее. Жмет плечами на последних словах. Хелен вздыхает тяжело — смиряется с тем, что он пытался сказать ей взглядом ещё до этого. Смиряется, но не уходит, вот она, истинная докторская честь и гордость.       Брок ненавидит ее в моменте так же сильно, как вовсе радуется приходу Хелен. Радуется, правда, злобливо и раздраженно.       — Рамлоу… — она сплетает пальцы прямо поверх всех своих томограмм, или КТ, или УЗИ, а после поднимает к нему глаза. Чёрная рубашка идёт ей, но явно чуть меньше, чем классический больничный халат, в котором Брок видел ее раз в сто чаще за последние одиннадцать лет, чем чувствовал стояк. Джинсы, зауженные, идут тоже — Брок думает об этом, о телесном, о бессмысленном, гуляя взглядом по ее лицу и не собираясь выдавать правды. Хелен только ее и ждёт, называя его фамилию, но не продолжая, не спрашивая ничего больше. Он говорит сам:       — Я. В полном. Порядке, — и из своего угла отец тут же фыркает надменно, язвительно. Бросает хлесткое:       — Лжец, — заставляя руку Брока, лежащую на поверхности стола, сжаться в кулак. С самого момента, как они только встретились, с самого момента, как Стив с Джеймсом только привезли призрак его отца ко входу на кладбище, Брок накалялся ежесекундно и постепенно. В том, что они привезли ему прошлое на машине, ничуть не похожей на катафалк, он их не винил вовсе, а еще не проводил параллелей. Даже в той части собственного сознания, что ещё отлично помнила каждую отцовскую фразу по типу: — Мы бы с Капитаном им всем показали… Чтобы не смели даже мыслить в нашу сторону!       Отец ведь Капитана обожал. Он был для него символом, но не справедливости — возмездия. Он был для него ядовитым, жестоким и дышащим ненавистью символом, каким никогда не смог бы являться в реальности. Теперь Брок это знал, успел прочувствовать буквально на собственном примере, потому что Стив был душевным парнем, а Капитан был суров и твёрд, но ни в одном из них не жило идеи о ненависти. Как, впрочем, и в Джеймсе, верно? Именно поэтому любые возможные параллели здесь были пусты и бессмысленны. Они привезли к кладбищу иллюзию его отца, но не они породили его, не они пиздили самого Брока его руками.       А все же они были теми, кто пришёл к нему с сантиментами. И Брок желал бы обвинить их в этом — никогда не посмел бы. Стив с Джеймсом все ещё были не виноваты, что его проблемы с башкой мешались перед его глазами призраками прошлого и бесили до раскалённого, не желая давать ему распробовать сносность жизни.       — Я знаю, что ты врешь. Ты знаешь это тоже. Вот здесь, — качнув головой, Хелен расплетает руки и указывает на то самое громадное белое пятно на одном из чёрных листов. Брок не смотрит нарочно. Глядит лишь ей в глаза, чувствуя, что, как только его взгляд дрогнет, он тут же обратится к отцу. Хелен продолжает: — Находится субдуральная гематома. Это зрительный отдел. Даже если сейчас у тебя нет галлюцинаций, Рамлоу, они могут появиться в ближайшем будущем. Я не допущу тебя к полевой работе, даже если сам Капитан Роджерс придёт меня уговаривать.       Хелен говорит, говорит, говорит — угрожает. Закручивает его в манипуляцию, закручивает его в воронку собственной силы и власти. Удивления Брок не чувствует, но не показывает и единым мимическим жестом, что чужие слова вносят в него смуту. Неосуществимое признание о том, что он далеко не в порядке, страшит раскрытием его жестокой тайны, а на языке набирается лишь мат и брань. Вместо всего этого он повторяет:       — Не понимаю, о чем вы говорите, доктор Чо, — и пожимает плечами вновь. Попугай или болванчик? Жаль, головой не качает статично из стороны в сторону. Хелен прищуривается, только ведь все ещё без новой, повторной злости. Она тянется туловищем назад, откидывается на спинку стула. Руки на груди сплетает, будто пытаясь закрыться от его непробиваемой жестокости к себе самому.       Но она не понимает. И никогда не поймёт — Брок не желает выставлять это, именно это личное на всеобщее обозрение, ровно так же, как не желает ложиться под нож, чтобы после проснуться, как ни в чем не бывало. Просто моргнуть и избавиться от призрака? Ни за что и это ему еще нужно будет обсудить с Хелен новой ночью, в которую они увидятся, встретятся и будут решать, что делать с его больной башкой. И, вероятно, Хелен будет орать на него, как только он заикнётся о том, что не нуждается в лёгком освобождении и быстром лечении. И, вероятно, сам Брок не повысит голоса и единого раза — негоже это, на заек орать, в его-то возрасте и с его-то регалиями. Только не согласится на быстрое избавление во сне точно, потому что, раз отец здесь, раз он пришёл сам, сам настиг его, ему нужна бойня и чужая боль. Ему нужен смертельно раненный вой, ему нужна месть. Ему нужно лишь…       — Кого ты видишь, Рамлоу? — Хелен задаёт собственный вопрос, решив, похоже, сыграть с ним быструю шахматную партию. Она, конечно, не выиграет. А Брок ей в ответ уже смеется — почти даже искренне. Он смеется, не закрывая глаз, головой качает. Ещё немного и будет правда статично, как у настоящего болванчика. Он почти говорит что-то обыденное, какую-то очередную ложь или нечто подобное. Но слова, сформированные в сознании, не добираются даже до горла, чтобы обрести собственное звучание. Отец говорит за него:       — Скажи ей. Давай же, скажи ей, а потом она скажет то же, что всегда говорил тебе я! Ты, мерзкий, никчемный кусок дерьма! Трусливый, тупоголовый… Никто никогда не пожелает иметь дел с таким, как ты, и если ты забыл об этом, я буду рад тебе напомнить! — галлюцинация исходит ядом, но не сбоит текстурами. Его отец дергает головой, скалит зубы и в его глазах, наконец, зажигается то, чего Брок ждал все последние не дни даже, недели. Каждая угроза, каждый миг жестокости обращается действием, и забывается Хелен, забываются оба его пацана, что могут быть за стеклом или в коридоре. Сигнал тревоги разрывает беззвучно его разум, подгребая под собой план из говна и палок, а еще весь сопутствующий ущерб — Брок не знает, как будет объяснять все это после. Ещё не слышит чужого сердцебиения за стеклом, но и не вслушивается. Он перекидывает собственный взгляд к ненавистной галлюцинации, замечает, как ведущая рука отца сжимается в кулак.       Подорваться с места не составляет и единого труда. Его отец делает шаг, единый только шаг — Брок реагирует, подскакивает и подхватывает стул, на котором только что сидел. Рычание рвётся само уродливыми словами, его лицо искажается смертельной яростью. И он орет так громко, будто верит, что отца просто распылит ударной волной его голоса:       — Не смей приближаться ко мне! — перехватив стул уже двумя руками, Брок швыряет его в галлюцинацию со всей силы, собственными глазами видя, как отец исчезает за мгновение. Его правда распыляет проходящими сквозь него ножками стула, но не уничтожает вовсе. Стул врезается в стену сбоку от двери входа, отскакивает на пол и грохочет, гремит, отбивая по стенам звук собственного падения вместе с эхом его крика. Брок вдыхает поглубже, тянется пальцами к собственным волосам и прочесывает те жестким движением. На Хелен, не удивленную вовсе и совершенно не напуганную, он не глядит. Только вдыхает, губы поджимает — не выдержал. Просто не сдержался.       Проиграл.       — Довольны, блять? — бросив все-таки собственный мат и брань в чужую сторону, Брок раздраженно поводит нижней челюстью. На Хелен не злится, ни на кого не злится, кроме этого блядского, ебучего урода. Казалось бы, хотя бы смерть должна была угомонить его, но нет ведь, нет, сука, он все равно приперся, все равно пришел. Помыслить о том, что это была семейная черта, было немыслимо и невозможно — они не были семьей никогда. И никогда бы не стали ей.       Сам Брок бы не позволил этому случиться.       Хелен ему так и не отвечает. Только вздыхает вновь, подбирает все принесённые снимки. Брок видит это разве что краем глаза, пока идёт за стулом и подхватывает тот с пола. На то, что Хелен уйдёт, он не рассчитывает вовсе. Вообще ни на что уже не рассчитывает — даже если Стив с Джеймсом не стоят сейчас по другую сторону стекла, они после смогут посмотреть этот цирк с конями на повторе, если только попросят Джарвиса о доступе к записям с камер.       Брок подбирает стул, зубы стискивает, чтобы не скривиться, но кривится все равно. Усаживается назад за стол, больше не пытаясь солгать о собственной расслабленности или собственном здоровье. Локтями упирается в стол, пальцы сплетает. Хелен глядит на него без жалости, но задумчиво, даже не подозревая, что одной лишь этой задумчивостью опровергает злую половину всех отцовских слов. До того, как она успевает сказать что-либо сама, Брок говорит:       — Что вы предлагаете? — соглашаться он не желает, но теперь уже не смеет отвернуться: вся его скрытность съебалась нахуй и больше уже не вернётся. Ему не придётся звонить Хелен ближе к вечеру, не придётся среди ночи выбираться из башни, чтобы проходить новое обследование, а после обсуждать методы лечения. Ему не придётся слушать как она орет на него, отказавшегося от простой операции под наркозом? Все ещё впереди, но уже слишком близко, чтобы можно было помыслить об обеспечении каких-либо крох безопасности. И Хелен ещё точно закричит на него, точно разозлится вновь — Брок все равно спрашивает у неё, какими идеями она располагает. Этим собственным вопросом он признает ее правоту за секунду, не признаваясь ни в том лице, что видит призраком перед собственными глазами последние дни, ни в том, что без последней, жестокой битвы это лицо смаргивать не станет.       — Ещё одно переливание сыворотки сработает только в том случае, если будет проведено облучение, — Хелен вздыхает, ширится ее грудная клетка под скрещёнными руками. Акцент больше не пробивается, и Брок почему-то замечает это только сейчас. Замечает, отвлекаясь на секунду от резвой мысли о том, что становиться ещё одним суперсолдатом не собирается точно. Хелен будто бы видит это, читает по его глазам, и говорит другое: — Либо мы можем провести электрошоковую терапию. Электрический ток разрушит затвердевшую оболочку гематомы, которая мешает работе оставшейся в твоей крови сыворотки. Ее осталось уже не так много, поэтому требуется дополнительное переливание — чтобы избежать дополнительного операционного вмешательства или летального исхода.       Брок растягивает губы в широкой, кровожадной ухмылке. И жизнь разом начинает чувствоваться сносно, возвращаются вкусы, цвета и даже красота — Хелен Чо предлагает обнулить его и Брок радуется этому, будто ребёнок. Потому что боль будет адская, даже если Хелен не будет выкручивать ее на полную мощность. Но боль будет адская — Брок видел ее со стороны. Он помнил, как выл, и орал, и рычал Солдат. Он помнил, как вены вздувались на его живой руке и шее. Обнуление было худшим наказанием из возможных, и Брок не смел даже ожидать, что ему выпадет такая честь.       Посадить отца на электрический стул? Он оплатит картой, даже если никто не потребует с него денег.       Потянувшись развязным, легким движением назад, Брок откидывается спиной на спинку стула, головой поводит. Жизнь вновь чувствуется сносно, даже мысли о том, как он будет объясняться с Джеймсом и со Стивом, больше не выглядят такой уж глобальной угрозой. Он ведь сможет сказать, что это личное, верно? Ох, теперь, пред лицом столь вкусной, уже заочно горчащей на кончике его языка, перспективы, он может поистине что угодно. Оборону выдержит, грудину разворошить себе не даст, забраться в собственное прошлое — тем более. Брок разминает шею и не старается вовсе убрать ухмылку с собственного лица, уже предвкушая, уже мысленно смакуя не столь далекое будущее. К Хелен у него не остаётся ни вопросов, ни отказов. Он лишь интересуется уверенно и спокойно:       — Насколько будет больно по десятибалльной шкале? — и Хелен его не шугается. Ее выслуга лет в ЩИТе натаскала ее ничуть не хуже, чем все годы знакомства с самим Броком. Да и Хелен, к тому же, была не так невинна, как выглядела — именно она предложила ему, в ответ на все его старания подняться на ноги и научиться ходить вновь, пересесть в инвалидное кресло и не мучиться. И отказаться от всей своей жизни, отказаться от всей своей войны. В ней самой жила война тоже — пусть показывалась редко, но точно-точно жила.       — Я могу найти для тебя сильно действующее обезболивающее, Рамлоу, — пожав плечом, Хелен откликается на его вопрос, но в реальности не даёт ответа. Она слышит его, но не слушает. Она думает, он боится, пока он жаждет, желает и уже замирает в ожидании — отцу не удастся сбежать от этого обнуления. Брок вытащит его из собственного сознания клещами, если потребуется. Заставит его показаться, заставит его прочувствовать. Отец заорёт — в этом Брок не сомневается вовсе.       Только лишь замирает в ожидании.       — Я не спрашивал, будет ли больно, доктор Чо, — преувеличенно мягко, с каким-то легким, не сильно токсичным сочувствием усмехнувшись, Брок качает головой. Боль не имеет ни веса, ни значимости. За все своё существование он пережил ее достаточно. И выл, и орал, и скулил — теперь собирался выдать это все отцу за все худшее и злобное. Щёлкнув костяшками пальцев, будто уже готовясь, подготавливаясь к самой важной в своей жизни драке, Брок спрашивает вновь, уточняет, дополняет: — Я спросил, насколько?       Хелен, наконец, слышит. Всматривается в него несколько секунд, коротко хмыкает. Когда выйдет, когда только дверь допросной закроется за ней, она обратится назад в милую и заботливую докторку, которая печётся о своих больных и делает хорошие дела. Сейчас же она сидит напротив него — понимает. Слышит и понимает, о чем он говорит, складывая простые числа только что произошедшего с легкостью. Она говорит:       — Семнадцать.       И Брок хмыкает самодовольно. Десятибалльная шкала пробивает собственный потолок, обещая ему увлекательное времяпрепровождение, которое ничуть его не пугает. Он отвечает уже без запинки, без сомнения и даже без лишней злобы:       — Я согласен. Без обезболивающего.       Уговорить его Хелен не пытается, а еще так и не кричит, давая понять, что либо Брок знает ее слишком плохо, либо она его — слишком хорошо. В ответ ему она кивает, вытаскивает из заднего кармана джинс телефон. Она уводит к нему своё внимание, снимает блокировку и попутно поднимается со своего места. Весь свой врачебный кодекс оставляет прямо поверх стола, забирая лишь папку — потому что Брока ей не переубедить, не перебить и не обмануть. Потому что пытаться она даже не собирается. Уже направляясь к выходу, бросает лаконичное, без единого отзвука родного акцента, что пробивается всегда, когда она нервничает:       — Я уже связалась с мистером Беннером, пока ехала сюда. Нам потребуется пара часов на подготовку, после я тебя позову, — Брок ей вслед только фыркает смешливо, отмахивается, шутливо и кусаче отдавая честь парой пальцев от виска. Ее подготовка его не удивляет вовсе, как и идея о том, что она собиралась добиться своего. Добилась ведь, пускай и не собственной заслугой. Теперь собиралась его спасти — вылечить, излечить и помочь ему отомстить.       Пожалуй, Броку стоило заказать ей цветов или просто поменьше выебываться при следующей встрече. Второе в его случае было исполнимо намного в большей степени, чем первое. И, впрочем, было много значительнее первого же.       Стоит только Хелен переступить порог, как в дверном проходе уже высится фигура Стива. Он проходит внутрь допросной первым, следом без единой помощи рук, фокусами какими-то заводит и Джеймса. Брок только усмехается им, смягчается на мгновения сам собой — позволяет себе. Отсроченная бойня поднимает ему настроение за секунды, Джеймс вновь выглядит сучливым чертом, Стив — слишком привлекательным, чтобы можно было не заметить его или проигнорировать. Дверь за Джеймсом закрывается беззвучно, Стив подходит к столу. Не садится, первым делом поднимает обе руки, давая понять, что пришёл не для ругани и выяснений. Брок кивает, отмечая мимолетно, что его даже этот безопасный жест уже вовсе не бесит, и сам говорит:       — Орать не буду. Рассказывать тоже. Все остальное вы слышали и так, потому что шило в заднице у вас явно больше, чем мои личные границы, — пожав плечами, Брок скрещивает руки на груди. Обороняется легко, не сильно настойчиво, но жестом показывает, что давить на него бесполезно — не продавят. Стив только губы поджимает, поводит головой. На мгновение выражение его лица становится злым, после обращаясь какой-то привычной суровостью. Он упирается обеими руками в спинку стула, что стоит напротив Брока. Вроде и должен сказать что-то, но только лишь глядит уперто и крепко Броку прямо в глаза. Хочет выразить несогласие, объяснить величину ущерба и поговорить о боли — вот что Брок читает в этих его глазах, только ни единого слова так и не слышит. За Стива говорит Джеймс, чётко, сухо, почти без сантиментов:       — Без обезбола хуйня идея, Брок. Сопутствующий ущерб.       Джеймс держится за плечом у Стива, на полшага позади, только голос его все равно звучит за них обоих. Брок фыркает, не удерживается. И тянется вперёд всем собой, понимая, что разговор не то что не будет коротким — разговора не будет вовсе. Поднимаясь со своего стула, он говорит:       — Сопутствующий ущерб теряет собственную ценность перед лицом войны с кровным врагом, Джеймс, — и Стив стискивает зубы, глаза прикрывает, тяжелым движением отталкиваясь от спинки стула. Ножки скрипят по полу, возмещая каждое его невысказанное слово и каждый момент волнения. А Джеймс вдыхает поглубже — спорить не станет. Брок же не скажет, как сильно мысленно благодарит их за это ебучее отсутствие драмы, озвученной патетики и конфликта. Вместо этого говорит: — Вы хоть жрачку на плите не оставили? Сгорит нахуй, я переделывать не буду.       И ответом ему становится броское, резкое:       — Блять! — Джеймса из допросной сдувает попутным ветром, оставляя им со Стивом только топот его ног, несущийся по коридору прочь от допросной. Брок фыркает, головой качает. Но за Стивом все равно следит еле заметно, потому что Стив не делает и единого шага в сторону выхода, потому что Стив смотрит на него, смотрит на то, как Брок обходит приваренный к полу стол. Должен ведь сказать что-то, точно должен — он и гордость, и справедливость. Так и не говорит. Стоит Броку, проходящему мимо него, сделать новый шаг, как Стив хватает его за плечо крепкой хваткой пальцев. Останавливает.       От взгляда глаза в глаза бежать уже некуда и Брок, впрочем, не бежит. Проворачивает голову, поднимает подбородок выше. На секунду в его суетном, быстром разуме мелькает мысль о драке, но у Стива в глазах нет и капли злости — только волнение, только сантименты. Вот он какой, когда дело касается личного, и Брок такого его уже знает. Брок такого его уже видел. Брок с ним таким уже говорил — такому Стиву нужна была понятность и четкость, ему нужно было выложить все расчёты на стол, показать степень личной безопасности и сохранности.       В любой другой ситуации Брок ему бы их точно не выдал, но сейчас они уже были вместе, они уже просто были, а жизнь уже ощущалась сносно в преддверии его последней жестокой битвы. И Стив был взволнован — за него. Брок бы сказал, что это было даже мило, если бы не был такой сукой. Поэтому не сказал, не думал ничего вовсе. Вместо насмешек, иронии и скепсиса произнес твердое и убежденное:       — Это только моя война. Когда я выиграю ее, я вернусь к вам. Живым и таким же ублюдком, как раньше, — вот что он произносит, вот что говорит, выпуская слова мимо спазмировавшейся глотки. Тошнота изнутри делает рывок, бьет его в стенки желудка. Но цель стоит средств, потому что Стив выдыхает, хватка его пальцев смягчается.       А после он тянется к нему так же, как тянулся тогда, в начале марта — не с предложением секса из жалости, лишь с желанием убедиться, что он, Брок, в порядке. Это ощущается тошнотно и ново, но все же сносно. А у Стива тёплые, мягкие губы. Он обнимает его лицо ладонями без спроса, целует сопливо и сладко, почти без столь любимой Броком горечи. Закатив глаза под уже прикрывшимися веками, Брок ему, конечно же, отвечает. Себе лжёт, что это не сильно-то и приятно, не сильно-то ему все это нравится. Ещё думает о том, что Джеймс опять будет возмущённо беситься, что его не позвали.       Стив, наверное, думает об этом тоже, но все равно целует. Не пытаясь забрать несуществующей грусти самого Брока, он успокаивает свои волнения. Он выдыхает. ^^^       — Вам придётся уйти, — Брок говорит, гоня Стива и Джеймса прочь из лаборатории Беннера так, будто властвует здесь лишь он один. Из-за спины, его собственной, уже откинувшейся на большое металлическое кресло, не звучит и единого воспрепятствующего или возмущенного слова Хелен, молчит Брюс. Они слишком заняты подготовкой, чтобы разбираться с двумя очевидно незванными гостями, в то время как Брок чрезвычайно свободен и чрезвычайно доволен.       Когда он пришёл, около пары десятков минут назад, Хелен сразу указала ему место. Усаживать не стала, но саморучно и крепко зацепила ремни на его предплечьях и голенях. Брок не сопротивлялся, раздумывая лишь о том, что ещё интересного, помимо допросной и кресла для обнулений можно было найти в этой башне, высившейся в самом сердце большого яблока. Он, впрочем, думал об этом все ещё. Брюс уже успел надеть ему на голову сеть из электродов, Хелен выдала все необходимые указания — переспрашивать о решении насчёт обезболивающего не стала. И выглядела крайне спокойно, уверенно под парой серьезных, жестких взглядов его пацанов.       Стив с Джеймсом пришли вместе с ним. Брок не сильно то звал их и прогнать собирался в любом случае, но они пошли все равно. Поднялись с ним вместе на этаж Брюса, дошли до лаборатории. Стив даже перекинулся с Брюсом парой слов — Брок впервые видел его взаимодействие с кем-то из Мстителей помимо Наташи и не смог не отметить быстро случившегося изменения. Стив вряд ли осуществлял его нарочно, но здесь и сейчас он был намного больше похож на Капитана, чем где-либо еще. Не лицом, не глазами, именно интонацией, подбором слов, движениями собственных шагов. Это было интересно даже, но отнюдь не настолько, насколько интересен был Джеймс — Брок правда удивился, что он не вышел из лаборатории сразу.       Хотел ведь. Ещё на пороге дрогнул, засбоил сердцебиением. У Джеймса была очевидная аллергия на кресла и обнуления, а на кресла для обнулений тем более. Оставшись стоять в двух шагах от входа, он держался просто охуительно. Молчал, не показывал зудящего изнутри страха даже глазами. Брок все равно видел, собирая невербальные сигналы большой комбинацией общей картины. Видел, но зубоскалить себе не позволял, пускай его кровь уже играла, нагревалась, собираясь вот-вот вскипеть.       Потому что отец был здесь. Пришёл сюда сам. И сейчас стоял правее Джеймса, в десятке шагов от. Он был все тем же, жестким, рослым и со своими сраными погонами — Брок бы сорвал их к чертям с его плеч, но, впрочем, уже заготовил удар посильнее. Первый и последний. Единственный. Отец явно не верил в то, что он решится, ведь считал его трусом.       Брок не считал уже вовсе. Сказал — попросил всех зевак удалиться. Стив качнул головой, отказываясь лишь этим движением, а после развернулся спиной и вышел первым. Он не собирался говорить, что будет ждать снаружи, когда все закончится, потому что это было очевидным. Но он точно хотел бы сказать словами, как сильно за Брока боится. Так и не сказал. Зацеловал чуть ли не до смерти, — Брок все ещё отказывался признавать, что эта сладость была вкусной, только тошнотной, — но словами не произнес.       Ведь не был Джеймсом все же. Из них троих такие броские, произносимые вслух сантименты тому были доступны в большей степени, чем им со Стивом. Поэтому он говорил, что его приоритет — их сохранность. Поэтому признавался, что Брок вообще-то отлично трахается. Часть его признаний звучала сквозь пустозвонный трёп, и Брок отлично знал этот приём, использовал его даже. Но он всегда старался использовать его незаметнее, пока Джеймс был слишком жаден до жизни и всех ее проявлений.       Вот и сейчас стоял, не двинулся даже, когда Стив уже вышел. Его металлическая рука была сжата в жесткий кулак, чуть ли не вздуваясь металлом от напряжения. В глазах творилась бойня между сопротивлением отданному приказу и ужасом — находиться здесь Джеймс не желал уж точно. Но и решиться оставить Брока на растерзание боли, с которой знаком был слишком хорошо, не мог.       — Джеймс, — Брок не вздыхает. Смягчается глазами насколько позволяет присутствие отца, а после кивает в сторону двери выхода. Он говорит спокойно, твердо и ничуть не испуганно — он знает, что делает и зачем, и передаёт это знание Джеймсу единой интонацией. Тот услышит точно, запахи почувствует. А после отступит. Поэтому Брок говорит, говорит, говорит. Произносит: — Иди.       Он отпускает его, обещая быть в порядке ровно так же, как уже обещал Стиву часами ранее. Джеймс, правда, с места не двигается. Прикрывает глаза на пару секунд, качает головой. Не одобряет и такой участи не желает для Брока вовсе. Брок бы ему не пожелал тоже, но то уже кануло в прошлое и умерло ничуть не подобно ему самому. То уже умерло…       — Мистер Беннер, — Джеймс подает голос за секунду до того, как вновь открывает глаза. У Брока не находится и единого предположения о том, что он желает сказать или спросить, и он только замирает в ожидании. Где-то за его спиной негромкий шорох и стук перебираемых инструментов затихает, Брюс отвлекается от собственного дела. Только когда это происходит, Джеймс говорит: — Не забудьте капу, пожалуйста.       Брок позволяет себе усмехнуться ровно через секунду, которую тратит на ширящееся в груди тепло. Джеймс возвращает ему то, что услугой не было вовсе, определенно являясь человечностью из прошлого и на оставшийся им всем век. Джеймс возвращает, отдает, заботится — Броку хочется слюняво целоваться с ним на диване под звук какой-то нелепой документалки. Джеймсу понравится вряд ли, ему самому и подавно, но желание задевает клетку его рёбер, ударяясь о нее и сотрясая всю грудину. Джеймс возвращает к нему собственный взгляд, кивает, усмехается тоже. Натянуто правда, выдавая все своё волнение, но усмехается ведь.       Только после этого он выходит из лаборатории тоже. Как только дверь за ним закрывается, ручка поднимается в горизонтальное положение, Брок позволяет себе повернуть голову к отцу. Ему прятаться больше не от кого, и он глядит монстру прямо в глаза. Усмешка, посланная Джеймсу, обращается кровожадным оскалом без морали и человечности. И Хелен откуда-то из-за спины напоминает, что все будет длиться не дольше минуты, а после спрашивает, готов ли Брок начинать. Он, естественно, отвечает согласием, принимает у Брюса капу, сразу же крепко сжимая ее зубами. Резина ощущается плотной, крепкой и безвкусной, окончательно выбивая его из реальности в ту войну, что жила в нем всегда, что всегда была холодна и всегда была жестока. Отец ему в ответ поводит плечами и качает головой. Он говорит с претензией на рык, переполненный ненавистью:       — Щенок. Трусливый, мерзкий выродок. Идти против меня захотел? Я тебе покажу сейчас, я тебе напомню, блять, что ты — сраный, никчемный кусок дерьма, — его руки поднимаются, приходят в движение и костяшки пальцев пощёлкивают. Он разминает шею, сплевывает на пол собственную иллюзорную слюну. Брок только хмыкает, потому что уже слышит, как пищит включающаяся аппаратура, потому что уже чувствует — секунда или две времени.       Его отец не умеет так быстро ходить, а бегать не умеет тем более. Он делает разве что шаг, и Хелен говорит, что они начинают. Брок уже не кивает. Откидывается затылком на подголовник кресла, крепче сжимает зубами капу. Его вырубит точно, не сможет не вырубить, но раньше, чем это произойдёт, он желает окупить билеты, купленные в самый первый ряд этого Колизея. Он желает увидеть боль, а еще желает услышать крик — жестокий, беспринципный и беспомощный. И страха, того самого, что ему принесли вместе с новой тошнотой Стив да Джеймс, не остаётся вовсе. Все личное запирается в бункере на самой глубине, все привязанности, все сантименты, нежные, сладкие и тошнотные, остаются далеко и дальше.       Брок уходит прочь от них, не мысля о том, что пообещал Стиву вернуться, но никогда собственных обещаний не сдерживал. Брок уходит прочь, но не перезаряжает мысленного пистолета и не прокручивает в ладонях несуществующих в реальности электрошокеров. Он уходит прочь, вдыхая глубже, до самого предела лёгких, и не считает больше, не высчитывает, как много сможет выдержать. Он желает увидеть боль и страх, не желая власти — ему не нужно остывшее кресло Пирса.       Ему нужно лишь окупить собственное место в первом ряду, а еще почувствовать, как кровь окропляет лицо — кровь отца. Ему нужно лишь это, лишь победа без намёка на собственное поражение и без заботы о сопутствующем ущербе. Весь, что мог случиться с ним, случился еще давным-давно и повториться уже никогда не смог бы. Отец уже выбил собственной рукой и наотмашь его маленькое живое сердце — он обязан был поплатиться. И Броку было плевать вовсе в этом, именно в этом моменте времени на всю мораль, на всю человечность, что он так долго и крепко держал на коротком поводке.       Против отца эти великие, человеческие ценности не имели для него и единого веса.       Потому что отец его не предавал. Отец не убил его, не разрушил все, что у него когда-либо было. Брок бы смог помиловать его, быть может, если бы все вышло именно так, и то, конечно, было качественной ложью, но в моменте, в секундной вечности, плохие дела ранжировались его сознанием с удивительной скоростью. Потому что отец изуродовал все его будущее, вынудив собственным словом, собственным жестоким ударом наотмашь запомнить ту истину, что истинной никогда не являлась.       Он, тупой и бесполезный выродок, никогда, никогда, никогда не имел и единого права на любое человеческое к себе отношение.       И сейчас Брок, уже давным-давно вызнавший, что эта истина является ложью, но все никак не излечившийся от неё, хотел увидеть, как отец скулит и крошится под натиском той боли, которую заслужил и всегда заслуживал. За каждое собственное жестокое слово. За каждый собственный полный ненависти удар, что ему нанёс.       Все это Брок чрезвычайно желал вернуть ему в десятикратном объеме. И вместе с ним похоронить навсегда.       Стоит отцу сделать второй шаг по направлению к нему, как боль, жестокая, яростная, проходится по каждой извилине его собственного мозга. Она слепит, глушит его подобно рыбе, выгрызая его голову, выгрызая его шею, грудину и все внутренности. Отголоски электрического заряда разносятся по всему его телу, концентрируясь собственной жестокостью именно в голове, и Брок чувствует, как мышцы спазмируются, будто сами собой, чувствует, как его дергает в кресле рывком. Крепкие ремни выдерживают, не пускают его, только в голове не появляется и единой мольбы о том, чтобы эту пытку прекратили прямо сейчас. Его дыхание сбивается за мелочь секунд, глаза жмурятся даже. Боль оказывается в разы хуже той, что он переживал когда-либо. Меж стиснутых зубов рвётся рычание, предплечья дергаются вновь — он не желает вырываться. Он сжимает руки в кулаки, бьет ими по подлокотникам и заставляет себя открыть глаза назад.       Он желает видеть, желает смотреть, пока зубы его стискивают резину капы так, будто желают прогрызть ее насквозь.       Только раскрыв слезящиеся дрожащими зрачками глаза, Брок высылает всю свою боль, ничуть не иллюзорную, жестокую, кусачую и электрическую, высылает всю свою злобу, долгую, все ещё живую, все ещё такую же живую, как в далеком детстве, высылает всю свою ненависть — скорым письмом. Он доплачивает за спешку, доплачивает за сохранность груза в исконном его виде и состоянии и высылает все это прямо вперёд — к отцу. Тот, замерший на своём втором шаге в каком-то неожиданном удивлении, вздрагивает сразу же. Он явно не ожидал, что Брок зайдет так далеко, и потому нового шага сделать уже не может. Не сможет никогда больше. Каждый визг электрической искры Брок отсылает ему, давясь собственным дыханием и брызнувшими из глаз слезами физической боли. И отец все-таки рушится, не выстаивает и трёх секунд. Он рушится на колени, хватается за голову сам — вот она справедливость в наилучшем ее проявлении. И на неё Брок, пожалуй, мог бы дрочить ничуть не реже, чем на самого Капитана Америка, потому что зрелище это вызывает изнутри истинное наслаждение.       Жестокое, кровавое и беспощадное. Животное, кровожадное.       Отец больше не материт его. Не произносит и единого слова. Он хватается за голову, его лицо искажается невыносимой мукой боли и агонии. Пальцы скребут виски и скальп черепа, забираясь меж прядей короткостриженных волос. Его вечно презрительные губы изгибаются, обнажая стиснутый оскал зубов — он сжимает их с такой силой, что мелкие капилляры в дёснах лопаются. И каждое его прошлое слово окропляется для Брока его же кровью. И каждый его полный ненависти взгляд истекает его солеными, горячим слезами. Брок не слышит собственного, пробивающегося сквозь каппу рычания, чувствуя лишь боль, а еще ощущая наслаждение.       Отец начинает кричать почти сразу, орошая пол выплескивающимися изо рта каплями крови, а после падая перед ним ниц. Отец проигрывает, разрушается и воет на единой ноте беспощадной боли, что чувствует каждой частью собственного давным-давно мертвого тела. И Брок, уже держащийся за мгновения от того, чтобы вырубиться от болевого шока, клянётся себе запомнить этот крик на всю свою жизнь.       Крик, знаменующий приход непредвзятой и жесткой справедливости. ^^^       — Ты правда не знал, сколько ему лет?       В дымной низине глубокого сна нет ни призраков, ни галлюцинаций. Там нет ничего кроме клубящегося дыма цвета асфальта и запаха справедливости. Под ногами вроде бы твёрдая почва, но ощущения темны тоже, как и этот неспешно клубящийся дым. Нет ни зрения, ни сантиментов. Только штиль, дым и запах — так пахнет Стив.       — Нет… Он просто появился и все. Я даже не думал об этом как-то, если честно. Даже не знаю когда у него день рождения.       Умиротворение и покой — вот что есть у него теперь. Успокоение. Довольство. Уверенность? Убежденность. Брок не чувствует ни собственного тела, ни мыслей, но словно бы видит перед внутренним взором низину меж гор. Выбираться из неё не хочется. А Стив точно пахнет справедливостью, пускай Брок и не чувствует запаха, лишь догадывается. Он знает его, знает Стива и точно знает, на что тот способен.       Он любит его? Он до тошноты влюблен.       — День рождения… Двадцать девятого февраля.       Клубящийся дым не пытается окружить его или лишить воздуха. Он уже поймал его в свою ловушку, уже успел проникнуть под кожу — Брок не справился и остановить его так и не смог. Но чувствовал чужое внимание. Этот дым смотрел на него глазами Джеймса, видел со всех сторон и изнутри тоже. Он был безопасен точно и был готов уничтожать его врагов собственными смертельными парами.       — Хах. Даже тут выебнуться умудрился… Вы же уже были знакомы в феврале, да? Что ты ему подарил?       Брок знал его. Брок знал Джеймса, помнил, как умели изгибаться его губы в этой тошнотной, обворожительной усмешке. Ещё помнил, какой сукой тот мог быть. Стив мог тоже, но редко, по какому-то исключительному настроению, и даже в эти моменты до Джеймса никогда не дотягивал. А Джеймс сучился — это было главной, основной его характеристикой, и Брок обожал в нем это до остопиздения. Джеймс вёл себя так, будто трахался с жизнью ежесекундно и с удивительным наслаждением. В собственных убеждениях Брок не сомневется вовсе. Он знает Джеймса и желает знать больше.       Он любит его? Он до тошноты влюблен.       — О боже… Я… Я забыл, Бакс. Тогда было много всего другого и я просто забыл об этом.       — Серьезно? Иногда ты бываешь таким дурнем, Стив.       — Но мы… Если мы переспали первый раз в день его рождения, считается ли, что я подарил ему… Ну… Какой ужас.       Клубящийся дым вздрагивает чужим смехом, смехом Джеймса, и Брок чувствует, как мысленно улыбается. Безмятежность его сознания, безболезненная и бережная, отдаётся где-то в груди теплом, а следом приходит и ощущение собственного бьющегося сердца. Сон не отпускает его все ещё, перерастая по мелкой капле в дрему. А Джеймс смеется, давится собственными смешками, хрюкает, и Брок чувствует, как его тянет туда, к ним.       Ему ведь есть там место? Определенно точно одно-единственное, самое лучшее и очень тошнотное.       И призраков больше нет. Прошлое заперто и похоронено на добрый век и до самой линии среза. Он победил монстра, он отскорбел всю боль и за своих вступился. Прощение пахнет его собственной крепостью, яростностью и убежденностью, пока Стив шепчет еле слышно что-то сумбурное, смущенное. Он просит Джеймса прекратить ржать, но до мольбы не опускается. В его голосе слышится улыбка. В голосе Джеймса — жажда жить. Слишком большая, чтобы уместиться в сознании бессмысленного, покорённого и сломленного оружия. Слишком объемная и яркая, чтобы в неё можно было не влюбиться.       — Вот бы мне кто-нибудь тоже на день рождения свою девственность подарил, ах-ха-ха-ха…       — Баки!       Их голоса становятся громче. Эхо уменьшает собственный отзвук, поднимая на поверхность реальность и топя весь сон, переходящий в дрему. А Брок ещё пытается ухватиться за неё, ещё пытается выискать где-то в низине отголоски опасности — не находит ничего вовсе. Прошлое заперто, отослано прочь и похоронено. Оно было когда-то, но больше не тяжелит ему ни плечи, ни живое, бьющееся в груди сердце. Непривычность происходящего пытается напугать его, убедить в том, что призраки ещё ждут его впереди — Брок не верит. Он позволяет клубящемуся дыму с запахом справедливости поглотить себя. Он отдаётся ему полностью и без остатка.       — Мне вчера под утро вспомнилось… Мы были на какой-то выставке. Ты, я и девчонки какие-то… Ты был таким мелким. И очень красивым, — голос Джеймса негромко звучит совсем рядом с его рукой. Он говорит не ему, Стиву рассказывает, но просыпающийся Брок все равно беззвучно растягивает губы в усмешке. Джеймс, наконец, пересекает черту войны в собственных воспоминаниях, и это хорошо, это чрезвычайно важно. Чуть зажмурившись и давя прорывающийся зевок, Брок раскрывает глаза. Оповещать их о том, что он пришёл в себя не хочется, и потому Брок лишь моргает пару секунд. Перед его глазами знакомый потолок его собственной камеры, где-то слева, у края койки, на полу сидят они оба, Стив и Джеймс. Его, кажется, не замечают, потому что не оборачиваются. Джеймс говорит: — Но ты им не нравился… Дуры-дурами, честное слово.       И Стив смеется тихо, качает головой. В смехе этом прячется и звенит безмятежность, мир и отсутствие боли. У Брока позорно вздрагивает сердце, потому что он знает, каким жестким Стив может быть, а еще знает, как много он несет на своих плечах. Ему по статусу положено, конечно, но вот эти моменты, когда он смеется, обычно, обыденно и легко, очень мягко и аккуратно — Брок обожает их до тошноты. Обожает и видит одно и то же каждый дурной раз. Под тяжестью всей своей ответственности Стив идёт и не ломается даже тогда, когда сгибается уже вдвое от боли и сантиментов. Под всей этой тяжестью крепкость его костяка не рушится, не исчезает.       — Хотя… Не знаю, что я бы делать стал, если бы какая-нибудь девчонка в тебя влюбилась. Никогда не подумал бы, что ты можешь оказаться геем, — Джеймс продолжает говорить, чуть покачивает головой и усмехается как-то печально, мысля похоже обо всем том упущенном прошлом, в котором не сделал и единого признания. Брок проворачивает голову влево, задевает взглядом его затылок. Каштановые пряди его волос собраны в низкий пучок яркой, цветной резинкой — она принадлежит Ванде. Той самой Ванде, которой он не рассказал вовсе, что собирается сделать и при каком количестве киловатт электричества. У него, конечно, ещё была возможность и почему-то было ощущение — Ванде его история, его победа над монстром точно бы очень сильно понравилась.       Ванда бы им гордилась так же сильно, как сам он всегда гордился ей.       — Я бы не стал… Мне девчонки вообще никогда не нравились. Должны были, наверное, рядом с тобой всегда были особенно красивые и умные из них, но у меня как-то совсем не получалось влюбиться в кого-то кроме тебя, — Стив отвечает неспешно, осторожно подбирает слова. Головы к Джеймсу он так и не поворачивает, вместо этого опуская ее вовсе вниз. Наверное, смущённо перебирает собственные пальцы. Этого Брок не видит, только лишь предполагает. Тошнота изнутри подрагивает легкими, не сильно назойливыми волнами от всего этого честного и открытого разговора. Научится ли он сам говорить когда-нибудь так же? Вряд ли. Впереди ещё целая жизнь, но учиться такому немыслимо страшно, и стоит Броку только подумать об этом, как глаза закатываются сами собой.       Жизнь приносит ему наслаждение и удовольствие, заставляет его сердце биться, но в плату себе забирает всю его храбрость. Кончики пальцев вздрагивают, рука жаждет сжаться в кулак и воспротивиться — он никогда ничего не боялся и не должен начинать. Но у его койки сидят двое. Они уже его, он им точно нравится и сам точно желает быть с ними и дальше. И потому его тошнит, но страх, чертов, проклятый страх, зарождающийся внутри… Посмеет ли Брок согласиться и на него тоже? Посмеет ли выбросить эту важную регалию бесстрашия, к которой стремился столь долго?       — Даже Пегги? Мне казалось, от неё ты был просто в восторге. Никогда тебя таким не видел… — Джеймс поворачивает к Стиву голову, давая Броку задеть взглядом край его уха. Он звучит удивленно, с еле заметной, легкой уязвленностью, и Брок не успевает даже заметить собственного порыва, как его рука уже вздрагивает. Она поднимается медленно, почти не сгибаясь в локте, и тянется к затылку Джеймса. От прикосновения, тёплого, осторожного, тот вздрагивает и замирает. Его затылок покрывается мурашками, мелкие, тонкие волоски встают дыбом. Стив ещё не видит, не чувствует: он задумчив и очень сосредоточен. А Брок только и может, что медленно поглаживать Джеймса костяшками пальцев по коже над самым воротником футболки.       Вся эта нежность ему не с руки, но, похоже, когда-нибудь будет. Если появляется сейчас, то позже разрастется, поглотит его, переварит и не выплюнет. А ему придётся учиться… Осторожничать, не орать, поменьше выебываться. То, может, и не нужно совершенно. Стив и Джеймс ведь знают, какой он, знают, что он за человек. Хочется ли Броку научиться быть с ними таким же бережным, как с той же Вандой? Хочется ли научиться доверять им так же?       Он никогда, никогда, никогда в этом не признается.       — Пегги была удивительной. Я восхищался ей, но… Я не любил ее, Бакс. Я тебя любил, — вот что Стив отвечает через долгие секунды промедления, и кончик его уха тут же загорается смущением. Скулы вспыхивают тоже, на губах появляется смущенная улыбка. Брока все же тошнит, и раньше чем скривиться, раньше, чем вздохнуть тяжело, он говорит, скрипя собственной глоткой:       — Какие вы, блять, сладенькие, аж тошнит.       Стив вскидывает голову рывком. Оборачивается, мгновенно видя и то, как Брок касается Джеймса, и то, что он уже проснулся. С секундной задержкой его губы растягиваются в широкой, смущенной, но радостной улыбке — Брок никогда не скажет, что она красива ровно настолько же, насколько красива эта сучливость Джеймса. Брок вообще не скажет им многого, с самим собой же будет набирать целый список и наслаждаться, вариться в этом удовольствии. А надеяться, что тошнота сойдёт, не будет вовсе — эта надежда совершенно бессмысленна в его случае.       Все его существование в одного, отсутствие привычки доверять и вверять личное другим на защиту ещё будет ставить ему подножки вновь, и вновь, и опять. Справедливое нутро Стива будет напарывать на его хитровыебанный моральный компас, работающий через хуй. С Джеймсом будет легче, конечно, но когда его личность окрепнет, Брок найдет там дохуя всего нового — в этом вовсе не сомневается. И нужно будет как-то уживаться, как-то учиться…       Сейчас Стив улыбается ему. Джеймс поводит плечами, пытается вжаться спиной в край его койки, чтобы подластиться к прикосновению. Брок убирает руку назад, медленно усаживается. Голова на удивление не идёт кругом, нигде не чувствуется боли. Тошнота присутствует, но Брок не сомневается в том, что она возникла отнюдь не из-за обнуления. Широким движением зевнув, он жмурит один глаз, после оглядывает свою камеру. Интересуется по ходу:       — На сколько меня вырубило? — его бегущий по пространству взгляд сразу же замечает десяток блистеров слишком знакомых таблеток, что лежит в открытом зеве его сумки с вещами. После на глаза попадается кружка Джеймса — уже давно, кажется, опустевшая. Сам Джеймс, впрочем, попадается тоже. Он оборачивается, цепляет его взгляд собственным, дымным и не сучливым вовсе, каким-то хрупким, прозрачным. Стив говорит:       — Больше суток, Брок. Хелен сказала, что такое бывает от сильной перегрузки, а еще сказала, что тебе стоит больше спать… — Брок в ответ на его слова только хмыкает, но взглядом с ним не встречается. Стив в любом случае смотрит с укором, это ведь Стив, но вот Джеймс — он смотрит тоже, смотрит в ожидании. Чуть закатив глаза, Брок тянет руку назад к его голове и трепет его по макушке. Что происходит, что случается, не понимает и сам. Дымный взгляд Джеймс таит что-то, прячет. Стив говорит: — Мы Ванде рассказали сами, что случилось. Она заходила пару часов назад, желала тебе спокойной ночи.       Взгляд Стива остаётся при нем, при Броке, но ощутимо меняется. Он видит, конечно же, как Джеймс самодовольно жмурится, плевав вовсе на то, что Брок растрепывает его собранные волосы нарочно, а еще на то, что Стив смотрит. Теперь ведь уже не зазорно. Обсудили почти все, почти обо всем поговорили… Брок смешливо изгибает губы, говорит:       — Ты такой щенок, Джеймс, — и ладно, он сдаёт позиции даже быстрее, чем мог бы предположить, потому что интонация не звучит надменно вовсе. Она не пытается оскорбить или унизить, лишь гладит Джеймса по щеке за самого Брока, пока он тянет руку прочь. Растрёпанный Джеймс ухмыляется шире некуда — сучливый бесстыдник. А после говорит самодовольное:       — Есть такое.       Брок хмыкает и тянется туловищем вперёд. Он поднимается на ноги прямо на постели, замечает по ходу, что его успели разуть, — заботливые, блять, — и спускается на пол. Ссать хочется просто до безумного, только пускать его, похоже, никто не собирается. Стоит ему пройти половину пути до ванной, как Стив говорит откуда-то со спины:       — Я рад, что ты жив, Брок, — и он звучит нежно, заласкано, а еще очень хрупко. Чем-то подобным Брок ему ответить не может вовсе, поэтому только руку вскидывает. И слова бросает тоже, колкие, но принимающие, соглашающиеся на эти сладкие, не сильно-то вкусные сантименты Стива. Он бросает слова, отдавая собственную преданность и верность вместо любви, с которой нахуй не знает, как обращаться:       — На службе у его высочества и принцессы бессменно и бесконечно.       Когда-нибудь Брок научиться отдавать и любовь тоже, но пока что и себе самому признаться в ней до конца не может. Любовь, эта самая, великая и сказочная, пугает, не дается рукам вовсе и вызывает тошноту. Брок проходит в ванную, дверь до конца не закрывает. Уже подняв кружок унитаза и приспустив край спортивных штанов вместе с бельём, слышит какой-то неразборчивый шепот, бормотание Джеймса, но не слышит ведь — ни слов, ни стука его сердца. Сыворотка испаряется из его крови, оставляя после себе горьковатое, приятное послевкусие нового опыта, и Брок бормочет себе под нос с усмешкой:       — Приятно, конечно, было побыть Марти Сью, но собственно нахуя… — струя его мочи ударяется о внутреннюю стенку унитаза, заставляя тут же скорректировать направление, а собственная интонация забирает себе всю ядрёность и колкость его натуры. Он говорит, не скрываясь и обращаясь именно к Джеймсу: — Громче говори, бля, я нихуя не услышал!       Джеймс ему в ответ только ржёт, засранец. Не проходит и мгновения, как следом слышится смех Стива тоже. Брок не смеется, но усмехается. И прикрывает глаза, точно зная, что эта победа, именно эта, останется греть его живое сердце до самой гробовой доски.       И отец, молчаливый, обглоданный червями до белезны кости и закопанный на самую холодную глубину, никогда, никогда, никогда уже не окажется прав. Но навсегда останется мёртв.       В реальности.       И в его, Брока, собственной голове. ^^^