Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Он просыпается в тишине. В тёплой тишине, созданной для него одеялом Стива и вмешательством Брока. Он просыпается, вдыхает чуть глубже — как и когда лёг спать не помнит вовсе. Этот миг остался где-то в пространстве прошедшего вечера. После ухода Брока они со Стивом говорили, кажется. После ухода Брока тот ужинал вместе с Вандой на кухне, вероятно. Даже оставил что-то им тоже, им со Стивом, наверное… Баки не помнил. Точно выбрался из ванной, точно обтерся полотенцем, оделся, вышел в спальню и забрался в кровать. Точно уснул — за ночь он ни единого раза не проснулся даже.       Сейчас просыпается — в тёплой тишине, созданной для него двумя мужчинами, которых чрезвычайно сильно хотел бы видеть рядом с собой будущий век. Тишина эта, легкая, свежая, тянется от одного края его сознания до другого, и Баки не видит внутри собственной головы ни единого кресла для обнулений. Он не слышит больше зудящего звука электрического тока, он не пытается отстраниться от гнездящейся внутри паники перед беспомощностью и болью. Весь прошедший вечер, вся та дестабилизация, что они с Солдатом пережили, — Солдат пережил, Баки, изгнанный в самый дальний угол, мог только наблюдать и орать в беззвучном диапазоне, — был смазан в его памяти, вместе с тем будучи четким на кадры, на звуки слов чужой речи…       Баки не думал, что выживет.       А потом пришёл Брок… Человек, подаривший ему жизнь, отдал свой новый ему подарок — тишину без звука электричества, бьющегося внутри сознания от стены к стене. Он был тем, кто вырвал Солдата наглой, резвой рукой из кресла. Сделал это ещё даже до первого собственного слова, до собственного прихода. Только заслышав ухом Солдата его топот и шелест его бегущего дыхания в коридоре, их попустило.       Командир был здесь.       Командир, который всегда знал, что делать, уже почти был здесь. Командир собирался спасти их, стабилизировать их, вколоть им очередную безвозмездную инъекцию выживания.       Он просыпается в тепле, укрытый одеялом Стива. Им пахнет вся спальня, простыни и обе подушки. Им пахнут наволочки, пододеяльник и даже сам Баки, пожалуй, тоже весь пахнет им. Его шепотом, его обещаниями постараться и его заверениями в любви. Его руками, нежными, заботливыми руками, что не изменили себе вчера, не оттолкнули его, после того, как сам Баки чуть не сломал Стиву одну из них. Теперь он весь по самую макушку пах Стивом: его бережными взглядами, его состраданием и даже виной, хуй уже с ней, к черту и нахер ее, потому что Брок был прав. Привычно, обыденно, совсем, как, сука, всегда — Брок был прав.       А Стив был тем, кто сел к Солдату спиной, даже после того, как Солдат обвинил его в трусости, обвинил его в слабости и каждым собственным взглядом выдал все своё пренебрежение, опасное, кусачее, кровожадное. Стив все равно сел к нему спиной — Солдат был удивлён. Может быть, не вчера, но сегодня точно. Баки просыпается в тепле и тишине, почти сразу чувствуя изнутри это самое удивление Солдата. Тот живой тоже, как и он сам, живой, все ещё крепкий, все ещё твёрдый и все ещё контролирует окружающее пространство, не изменяя себе ни на секунду.       Но он удивлён.       И никогда точно не возьмёт у Баки этого названия — вместо этого прислушивается к мерному сердцебиению Стива, что точно лежит рядом, на соседней подушке. Солдат прислушивается, крутит на повторе одно и то же воспоминание из далекого прошлого, а еще молчит. В воспоминании том их первая с Броком встреча, самое первое их знакомство, и выходя из помывочной, Брок поворачивается к нему спиной. Отдает небольшой список приказов, раздаёт указания, а еще разворачивается спиной.       Будто не знает вовсе, с какой легкостью Солдат может вырвать ему весь хребет быстрым движением обеих рук.       Баки вздыхает и ерзает под одеялом. Открывать глаза не хочется, но он уже проснулся и назад заснёт вряд ли. Чем больше мгновений истекает, тем отчетливее становятся окружающие звуки и запахи. Вся спальня пахнет Стивом все ещё, но аромат разделяется, структурируется, расщепляется на пот, запах подвыветрившейся книжной печати, запах задумчивости Стива и запах его же мелкого, странно хрупкого смущения. А из кухни уже слышится негромкий шум посуды, кто-то включает воду в раковине, что-то шкварчит на сковороде… Последний звук Баки знает, даже знает, какая это сковорода из тех трёх, что есть в кухонных шкафах. Обмануться не получается — Брок готовит завтрак.       Готовит ли на них со Стивом тоже? Этот вопрос становится первым, что возникает у Баки, и он сам не сразу замечает, как прячет улыбку где-то в складках подушки. Раздается шорох переворачиваемой страницы, рядом с его головой вздрагивает воздух — Солдат дергается, порывается, но сам же не продолжает движения. Он знает, что это Стив, они оба это знают, а еще знают, что Стив тянет к ним руку, Стив собирается коснуться их, и Солдат вздрагивает, порывается… Он не делает ничего вовсе, растерянно оглядывая все довольство Баки изнутри их сознания. Все доверие? Определенно да.       А Стив уже касается. Опускает ладонь ему на макушку, прочесывает пряди волос, разметавшиеся по подушке. Помня прошедший вечер лишь урывками, Баки почему-то слишком хорошо помнит, куда дел цветную резинку маленькой и в какой момент стянул ее с волос — это определенно не его заслуга. Лишь Солдата и только. Как и резинка, впрочем, его: уже и с самого начала. Даже сейчас она обнимает металлическое запястье его руки, и Баки отчего-то вовсе не чувствует грусти или ревности из-за этого.       Он любит Ванду и любит заботиться о ней, но Солдат… Нуждается в ее существовании, пускай никогда такого названия у Баки и не возьмёт. Он нуждается, потому что видит в ней собственные отголоски — не признает и не признается.       Стив опускает ладонь ему на макушку и нежно треплет по волосам. Ныряет самыми кончиками пальцев под пряди, гладит его за ухом. Баки только и может, что фыркнуть смешливо. Только и может, что пробормотать:       — Доброе утро…? — интонация отчего-то скатывается в вопросительную сама собой, а он совершенно не собирается прощупывать почву собственных со Стивом отношений, только ведь именно это и делает. Стив замирает разве что на мгновение, и рукой, и собственным сердцем, а после продолжает перебирать его волосы. Прикосновения кончиков его пальцев ощущаются восхитительными, приятными до одури, и Баки даже глаз не открывает, чтобы прощупать почву полностью, чтобы считать выражение лица Стива, положение его тела, его взгляд. Солдату этого хочется чрезвычайно сильно, но он реагирует ещё в меньшей степени, чем до этого.       Не реагирует даже вовсе, пожалуй, лишь пристально и в молчании наблюдая за самим Баки, а еще, конечно же, считывая ровный пульс Стива. В этом его молчании, в этой отстранённости прячется что-то точно, но Баки не удаётся разглядеть ничего вовсе. Именно это в их отношениях не изменяется вовсе с прошедшего вечера — Баки все ещё не понимает Солдата и совершенно не надеется когда-нибудь понять.       Только забыть не сможет уже никогда — как Солдат отталкивает его, как вступается за него и защищает его перед лицом дестабилизации. Как Солдат называет его «своим».       — Доброе утро, Бакс, — Стив бормочет ему в ответ негромко, будто бы шепотом даже, и Баки успевает удивиться даже: сам он не скрывается вовсе и голоса не понижает. От Стива прятаться ему не хочется да и не нужно ведь теперь. Стив уже знает, что у него не все в порядке, Стив уже знает, что ему очень тяжело. Про Солдата не знает, только и не узнает ведь — если даже Брок вчера не высмотрел Солдата, отдельного, самостоятельного и очень выделяющегося в момент дестабилизации, то Стиву было не увидеть его тем более.       Баки успевает удивиться чужому шёпоту, а следом слышит, как негромко Брок хмыкает где-то в кухне. Он точно подслушивает их, даже сомневаться в этом Баки не приходится. А если он подслушивает…       — Правила нужно уметь нарушать, командир, — Солдат хмыкает изнутри уже зарождающемуся в их голове плану Баки. Баки даже не замечает, как кивает ему — не внутри сознания, снаружи, коротким движением собственной головы. Это движение ему тут же требуется спрятать, и потому он открывает глаза, ерзает под одеялом, подгребая край того под левую руку. Стив с его макушки ладони так и не убирает, а еще оборачивается к нему, уже оборачивается к нему — первым, что Баки, выживший, прорвавшийся сквозь дестабилизацию, всю ее боль и жестокость, видит, становится улыбка Стива. Мягкая, приветственная и дружелюбная, совсем как его пальцы, самые их кончики, что массируют макушку Баки сосредоточенными движениями.       Стив сидит с книгой в той же позе, — откинувшись на подушку, подсунутую под спину, — в которой сидит каждое новое утро последние дни. Он просыпается рано, уходит куда-то, чтобы через час принести с собой запах пота и по-утреннему свежих улиц Нью-Йорка. После идёт в душ, а выйдя, усаживается на своей половине постели и читает, пока не проснётся Баки. Теперь эта постель их общая на двоих, и Баки нравится это. Нравится так же сильно, как и Стив, как и новая его улыбка — теперь Баки просыпается с ней утрами. Теперь он знает, каково это — просыпаться вместе со Стивом.       В этот раз, правда, на секс или хотя бы дрочку не рассчитывает вовсе. Брок в кухне, вряд ли уйдёт слишком скоро, а просить его уйти, чтобы потрахаться, Стив не согласится уж точно. Баки дразнить его нутро не станет. Только если Брока — чуть двинув головой и подавшись прикосновению в волосах, Баки подвигается немного ближе к Стиву. Интересуется ничуть не шепотом:       — Что мы будем делать? — и дополнять ему не приходится вовсе. Ни объяснять, ни выводить причинно-следственные связи — Стив замирает и улыбкой, и пальцами, что все ещё путаются в его, Баки волосах. Стив замирает, давится вдохом, пока где-то в кухне Брок с достаточно внушительным стуком ставит что-то на поверхность столешницы. Этот стук пробивается сквозь шкварчание завтрака внутри сковороды. Этот стук прорывается, рвётся, несется, летит — Стив замирает, без возможности оторвать от Баки свой собственный взгляд. Ещё замирает Солдат, но скорее в предвкушении, в каком-то чуть мстительном, пускай и безобидном желании ткнуть командира носом в кучку говна. Таких названий, кроме разве что кучки говна, он у Баки не возьмёт никогда. И все равно внушительно, надменно и мысленно скалит губы, когда Баки говорит: — Я люблю его.       В кухне разбивается тарелка. Не кружка уж точно, звук легче, тоньше, но разбивается знатно — у Брока явно вздрагивает рука от услышанного, пока Солдат весь исходит мурашками. Месть за все его сантименты, столь сильно мешавшие его функционированию последние недели, за все сантименты, что поставили самого Баки под угрозу, случается в это тихое теплое утро размеренно и удачно. А правила нужно уметь нарушать, пускай никаких правил выставлено и не было вовсе — Брок злился, что они забыли о нем, очевидно рассчитывая, что имеет достаточный вес, чтобы этого не случилось.       Имел ведь и правда. И точно не знал, как именно и какими путями Баки признавался Стиву в любви. Ещё — точно не знал, как сам Стив признался в своей любви к Броку. Это было ещё пять дней назад, и они не забывали о нем ни на мгновение за эти дни. Они не говорили о нем, ничего не обсуждали, но каждый из них пытался оттянуть неизбежный, конечный разговор. Каждый думал об этом разговоре, о Броке, о том недалеком прошлом, в котором Брок был неизменно и постоянно.       Сейчас он был в кухне. Вздрогнул рукой, растерял посуду, разбил что-то, вероятно, тарелку, а Баки уже улыбался, хитро, самодовольно. Стиву не потребовалось и минуты, чтобы понять, что он делает. Три секунды ушло на то, чтобы закатить глаза, ещё миг на то, чтобы вплестись пальцами в его волосы новым движением. И следом, почти сразу прозвучало его собственное, ничуть не тихое, а именно спокойное, обыденное, уверенное:       — Я тоже его люблю, — и Солдат изнутри Баки сжал железную руку в кулак. Он не был зол точно, переживая странный, непонятный ему ком чувств в отношении того, что Стив видел Брока одним из своих, но Брок, что было много важнее, именно Брок видел его своим тоже. Солдат вряд ли знал, что с этим делать прямо сейчас. Ему требовалось время на то, чтобы осмыслить, обдумать, присмотреться, быть может, к Стиву. Ему нужно было время, чтобы прочувствовать — вот как мысленно для себя назвал это Баки.       Брок зашипел. Выматерился негромко, почти не членораздельно. Наверное, уже успел сесть, чтобы собрать осколки, и порезался — Баки было плевать. Не на его боль, но именно на неё, мелкую, мизерную. Она не играла и малейшей роли, а Броку точно стоило быть осторожнее. Не с тарелкой, именно с ними двумя, потому что они, может, и не видели его насквозь — видели просто.       И пока что этого было достаточно.       — Вот поганцы, а, — вот что он отвечает им обоим, сразу двоим, не обращаясь ни к одному из них вовсе. А Стив, улыбающийся, безмятежный и даже совсем не осуждающий этой мелкой, дурной проказы, склоняется к самому Баки. Он закладывает читаемую страницу пальцем, соскальзывает ладонью куда-то ниже, чуть-чуть цепляя прикосновением его затылок. Баки не уверен, что ему удобно, но сам решает не двигаться. Не осмыслять, не обдумывать — чувствовать.       А Стив уже склоняется и целует его, медленно, вдумчиво и очень нежно. От него пахнет шампунем, чей запах Баки даже не пытается разбирать, уже отдаваясь поцелую. Стив целует его сам, и покоряться ему, отдавать ему все над собой командование — стоит Баки только помыслить об этом, как Солдат машинально презрительно морщится, — ощущается правильным, обыденным, а еще чрезвычайно приятным. Как будто бы преклонять колено пред Капитаном Америка и следовать, следовать, следовать за ним по пятам до самого конца. Жаль, углубить поцелуя не получается вовсе. Баки и не рассчитывает, Брок все же слышит их и Стив точно не согласится заниматься сексом в таких исключительных обстоятельствах, где все вроде бы уже прозрачно и явно, но ещё совершенно ничего не решено.       Стив не соглашается. Ни на секс, ни на обстоятельства. Он отстраняется собственными мягкими, горячими губами от его рта, позволяет поцеловать себя в уголок губ напоследок. Баки ожидает, что он отстранится, что он позовёт его завтракать — это правда происходит, но с задержкой в десятки секунд. Стив тратит их на то, чтобы прошептать:       — Дай мне время, хорошо? Просто дай мне времени, Бакс. Мне нужно подумать, — вот что он говорит, вот о чем просит, и Баки кивает, случайно чуть не ударяясь лбом об чужой нос. Все эти размышления Стива его не тревожат — если тот только попробует дать заднюю, Баки возьмёт его в оборот сам. Убеждать не станет, манипулировать тоже, но трусость его ему подгрызет знатно за такие, ничуть не приятные, игры с его собственными сантиментами. За сантименты Брока вступаться даже и не придётся, тот за них отлично вступится сам. Станет ли вступаться, если уже сказал, что неделя — край времени?       Баки не знает. Не задумывается. У Стива есть неделя и если к ее исходу ему очень сильно захочется эту почти ожившую мечту Баки о них троих уничтожить, Баки займётся им. Будет говорить сам, Брока за шкирку притащит для разговора и забаррикадирует выход из помещения, если потребуется. И не отступится, пока не услышит хотя бы одного, достаточно твёрдого для отказа аргумента, пускай сам не может придумать и единого. Они оба Брока любят, Брок хотел бы попробовать с ними тоже, и это явно крайне далеко от заверений в любви, но, впрочем, требовать с Брока чего-то большего было бы глупо, верно? Того, что есть, более чем достаточно — они со Стивом едины в собственных сантиментах, что касаются Брока.       — Надо же, его высочество и принцесса. Удивительно, что сподобились к полудню вылезти… — стоит только ему перешагнуть порог гостиной следом за Стивом, как Брок приветствует их тут же. Только не оборачивается ни от плиты, ни прочь, в любую возможную сторону собственного побега. Он притворяется, что ничего не было — тактика хороша, но у самого Баки есть точно получше.       Прямо под мягкими, спортивными штанами у него есть белье Стива, крайне удобно натянутое на его задницу, и стоит ему только переступить порог гостиной, как желание рассказать об этом самом белье Броку появляется поперёк его разума само собой. Хочется то ли похвастаться, то ли поддеть, раздраконить — не сильно, не до раскалённого алого, а так чтобы в воздухе пахнуло специями чужой злости. Чтобы глаза загорелись, чтобы… Баки смаргивает уже на третьем от порога шаге и отодвигает идею в сторону. В категории провокаций она явно проваливается в опасную, слишком опасную зону и так сильно рисковать ему не хочется вовсе.       — И тебе доброе утро, Брок, — Стив отвечает ему первым, прячет улыбку где-то на глубине собственного взгляда. Баки замечает её, когда Стив садится за обеденный стол. Замечает и сам улыбается уже не скрываясь. Бросает быстрое, засранистое:       — Я слышал посуда к счастью бьется. Тебе ещё парочку тарелок разбить надо, для коллекции, — обойдя Стива со спины, он еле заметно задевает кончиками пальцев его поясницу, прячущуюся где-то за тканью футболки. Сидит та, конечно, охуительно, честное слово, пускай Баки не помнит ещё, каким Стив был до сыворотки и как сильно вымахал, — не зря же сам Баки звал его мелким, верно, — но не восхищаться не может. Потому что Стив выглядит трогательно, только не в милом контексте. Он выглядит трогательно именно в том, где Баки подступает к нему, сидящему на высоком стуле, сбоку, а после целует и трогает, трогает, трогает его всего и сразу. Его крепкие руки, сильные бёдра, рельефную спину… Сейчас касается разве что кончиками пальцев, и тут же видит, как Стив оборачивается к нему с очень суровым взглядом. Даже губами без звука выговаривает осуждающе его имя. Баки только подмигивает ему и продолжает собственный путь к холодильнику.       Надеется на то, что там есть какая-нибудь очередная, бомбически вкусная лазанья?       Определено да.       — К слову о счастье, — Брок накрывает крышкой сковороду, одну из самых больших, что есть в их кухне, а после оборачивается лицом к столу и к Стиву. Баки бросает на него лишь единый взгляд, пока движется, неумолимо приближается к холодильнику, но ответного взгляда не получается. Его мелкие, шкодливые провокации Брок, видимо, решает игнорировать вовсе — это только лишь дразнит сильнее. Баки усмехается самодовольно. — Мне нужно, чтобы у СТРАЙКа был доступ на этаж в полном составе и без шмона на входе, это раз, — Брок смотрит только на Стива. Говорит только с ним. И руки на груди сплетает, обороняется разве что движением, пока его слово звучит почти даже просьбой, пускай «пожалуйста» он и не произносит. От него пахнет собранностью, уверенностью, пока Стив выдает пространству вокруг них легкий аромат растерянности. Баки нравится. Нравится, как эти запахи их эмоций, их чувств, сталкиваются в воздухе, как они смешиваются, но не полностью, не до идеального. А просьба Брока — ведь это она, не иначе, даже командирской интонации приказа не звучит в его голосе, — не вызывает таких уж больших вопросов, пожалуй, ни у одного из них со Стивом. В отличие от следующие его слов: — Ещё мне нужно право покинуть башню на полдня.       Брок говорит, говорит, говорит, и Баки, уже успевший дойти до холодильника, так и замирает, держа пальцами его ручку. Не открывает. Оборачивается к Броку вместе с Солдатом, что напряженно ровняется внутри его головы. Брок смотрит на Стива, спокойно, ничуть не сурово и совершенно не волнуется. От него не пахнет страхом, как не пахло им никогда, и Баки не может разыскать среди аромата его твердости ни единой мотивации. Он только лишь смотрит, вглядывается в его серьезное лицо, пытается заглянуть в глаза, что не глядят на него в ответ. Брок говорит со Стивом сейчас, потому что именно Стив является тем, кто отдал приказ о его здесь формальном заключении, а еще потому что Стив — Капитан Америка. Его слово имеет кардинальный вес и влияние.       Растерянным Стив не выглядит — Баки бросает ему быстрый взгляд, считывает серьезное, напрягшееся выражение его лица. Стив пахнет растерянностью все ещё, теперь уже много сильнее, чем секунды назад, но выглядит твёрдым и нерушимым. Он смотрит Броку в глаза десяток секунд. Сжимает в кулак ладонь, лежащую на поверхности стола. Только после этого произносит:       — Ты говорил о неделе, — вот что он отвечает Броку, призывая его к ответу за собственные решения, за собственные слова. Призывая его к ответственности за все те их с Баки сантименты, что он держит в своих руках? Точно да. Холодильника Баки так и не открывает. Он замирает, он ждет. Солдат — не сбоит. Только Брока высчитать и просчитать не может, как ни пытается. Его стойкость и уверенность пугает Солдата точно, пускай никогда он не возьмёт у Баки такого названия.       Брок говорит:       — Я помню, что я сказал, — и почему-то его голос звучит так, будто бы он успел передумать за ночь. Его голос звучит так, будто сейчас он коротко и чётко объяснит им, почему время на размышления, что он им отдал, не котируется и не имеет смысла. Баки только крепче сжимает ладонью ручку холодильника, не думая уже вовсе ни о лазанье, ни о завтраке, ни о той тёплой тишине, в которой проснулся разве что десяток минут назад. Ему хочется вклиниться, ему хочется сказать что-то, но любое его слово обличит лишь его и его напряжение. Поэтому он замирает в ожидании — как и Стив, с той лишь разницей, что Стив сидит. Если прямо сейчас Брок скажет, что передумал, у Стива будет в разы больше шансов не пошатнуться и не свалиться на пол, в отличие от самого Баки. Брок говорит: — И от своих слов не отказываюсь, — Стив выдыхает первым, чуть громче, чем выдыхает Баки. Брок, наконец, отрывает от него свой взгляд, поворачивает голову — они встречаются взглядами, и Баки видит, точно видит, как уголок его губ вздрагивает в подобие улыбки. Брок так и не улыбается, конечно же, не усмехается даже, только пахнуть начинает как-то странно, совсем не привычно. От одного его слова до другого проходит разве что секунда или может быть две, но для Баки они тянутся будто вечность. Повернув голову к Стиву назад, Брок говорит: — Мне нужно съездить в Вашингтон и забрать свои вещи, потому что у меня одна ебанная пара трусов и меня заебало шастать без белья, когда трусы сохнут после стирки. Это как минимум, Стив.       Успевшая замереть и будто бы застояться атмосфера разбивается, раскалывается, рассыпается буквально сама собой. Баки фыркает, не пытается даже сдержаться и смеется — негромко и облегченно. Вопрос появляется в нем почти одновременно с мыслью о том, что, пожалуй, Брок вернул ему провокацию с бельём, не зная о ней вовсе. Раньше, чем Баки удаётся произнести его, этот самый вопрос, что точно Стиву не понравится, сам Стив удивленно округляет глаза. Выдает многозначительное, растерянное:       — Оу, — и, конечно же, опускает глаза к паху Брока. Баки не уверен, что ему видно его, этот самый пах, прикрытый тканью спортивных штанов, но вот самому Баки видно и с очень даже хорошего ракурса. Догадаться и высмотреть, правда, не удаётся все равно, и поэтому он интересуется, задаёт свой вопрос:       — И сейчас ты… Без белья? — его интонация даже не вздрагивает, выравниваясь вдоль линии среза и оставаясь какой-то отстраненной, будто не заинтересованной вовсе. Это, конечно же, ложь и определенно наглая, потому что факт отсутствия на Броке белья открывает определенные перспективы. Они, эти самые юркие, возбуждающие его мысли перспективы, реализованными стать не смогут точно и Баки понимает это, понимает очень хорошо, но не думать не может. Просто не может не думать о том, что ему до Брока каких-то шагов пять, пожалуй, а там уже стоит только опуститься на колени, оттянуть резинку его спортивных штанов и… Брок поворачивает к нему голову спокойно и безмятежно. Позволяет себе усмехнуться, не оскалом вовсе, будто заигрывает, будто правда заигрывает с ним самим, но в реальности с ними обоими. Под аккомпанемент молчания уже пахнущего ядреным смущением Стива, Брок говорит лишь единое слово:       — Без, — и побеждает, все-таки побеждает, пускай они и не договаривались играть в какие-то игры. Но он именно что побеждает, заставляя взгляд Баки, вскинувшийся к его лицу, вновь опуститься к его бёдрам, а на скулах вспыхнуть краткой, быстрой неловкости. Брок, не имеющий ничего вовсе, даже сменной пары белья, побеждает их обоих по щелчку пальцев, и Баки отворачивается от него спешно. Бросает суетливое:       — Ясно, — крыть ему нечем вовсе. Даже провокация о том, что на нем белье Стива, вряд ли возымеет такой успех, как то, что уже сказал сам Брок. Потому что он сказал, и теперь Баки оставалось думать зачем-то о том, на скольких допросах он сидел без белья и был ли в нем вчерашним вечером. Эта информация была ему не нужна, конечно, но добавляла какой-то остроты, перчинки. Добавляла Броку его собственного, привычного и обыденно наглого, пожалуй.       Оставалось только складывать полномочия, отворачиваться и пытаться убедить все окружающее пространство, что внутри холодильника творится что-то намного более интересное, чем снаружи. Это было, конечно же, ложью, новой, очередной, но не решающей ничего, кроме банального факта — Брок был чрезвычайно хорош в том, что касалось этих сексуальных, определенно точно сексуальных и флиртующих провокаций. И Баки бы очень хотелось поиграть с ним ещё, по-настоящему и подольше. До самого конца? Определенно да.       — Я выдам, эмм, распоряжение… — в холодильнике Баки не находит ничего. Ни лазаньи, которую видеть там очень хотел, ни всей серьёзности Стива, которой не нашёл бы там, даже если бы очень постарался. В его голове уже зарождается новый мелкий план, пока Стив собирает какие-то слова в какие-то предложения. Стив звучит трудно, но не болезненно, смятенно скорее. А еще вероятно горит собственным лицом — Баки нарочно разворачивается к Броку спиной и ныряет взглядом под собственную руку, держащую дверцу холодильника, чтобы убедиться в этом. Стив говорит: — Когда бы ты хотел… Ты поедешь на машине?       Баки возвращает свой взгляд к полкам, попутно следя за тем, как напрягается Солдат. Он не имеет в голове карты территорий этой страны и высчитать, как много времени Броку потребуется, чтобы съездить туда и назад, не может. Информация о том, как долго они летели на джете, не даёт помощи и не облегчает подсчетов — Мэй гнала так, что учёт этого полёта не имеет смысла вовсе. Как, впрочем, и его очередное приветствие холодильника: внутри того Баки не находит ни яиц, ни молока, ни бекона, ни даже зелени. Чуть раздосадовано поджимает губы от мысли о том, что им со Стивом придётся снова есть кашу.       — У Мэй есть джет. Туда-назад, дело пары часов, ещё несколько чтобы уладить… Финансовые вопросы, — Брок отвечает Стиву честно, спокойно все ещё, и в этом его спокойствии Баки видится слишком уж много силы. Смелости? Априори, потому что он все ещё прекрасно помнит, как шёл к Стиву со своими признаниями. Он шёл будто на казнь — Брок стоял твёрдый, спокойный, расслабленный даже. И знал ведь, точно знал, что они боятся его отпускать. По крайней мере, Баки очень хотелось верить в это, ведь иначе Брок был тем еще кретином.       Если ещё не догадался, как сильно нужен им.       — А… Хорошо, — Стив откликается с промедлением, и его неловкость пахнет сладко, влекуще, но Баки не отвлекается. План же, новый, ничуть не менее острый, закрепляется в его сознании, заодно подкидывая мысль о том, что Брок фактически сам виноват. Никто ведь не просил его стоять прямо под кухонным шкафом с кружками, верно? Баки мог бы попросить его отойти. Баки вообще много чего мог. Только делать не собирался вовсе.       — Ты мог нам хотя бы пару яиц оставить, что ли. Мы между прочим тоже тут живем и тоже любим есть, если вдруг ты забыл, — выпрямившись, Баки закрывает холодильник. Нарочно чуть хлопает им, будто бы в раздражении, но в реальности не чувствует того вовсе. Успевает даже мысль допустить о том, чтобы вытащить Стива куда-нибудь в город и позавтракать там, будто у них свидание, первое, почти настоящее. Мысль эта, к сожалению, разбивается о факт отсутствия у него денег, заставляя сделать новый шаг к примирению с утренней кашей.       — Будто о таком обжоре, как ты, можно забыть, Джеймс. Не смеши меня, — Брок отвлекается от Стива почти сразу, и вот тут, именно тут, именно в этот миг сдаёт себя с головой — он напряжен и ничуть не спокоен. Пускай его сердце и бьется твердо, пускай взгляд и поза остаются расслабленными, сам он отлично понимает перевес сил. Баки не собирается кидаться на него, Стив — тем более. Но их двое против него одного и если они окружат его… Ох, если они только окружат его, Брок знает, что случится, Брок точно знает, что уже не вылезет, не выползет. И Баки, поняв это почему-то лишь сейчас, растягивает губы в широкой, шкоднической усмешке. На Стива не оборачивается даже, слыша прекрасно, как бьется его сердце, как от него пахнет смущением, но довольством, от него точно пахнет довольством. Пока сам Баки делает неспешно и неторопливо те самые пять шагов. Он не издаёт и единого звука подошвами собственных кроссовок, позволяет себе отвлечься от слежки за Солдатом — Броку тот не навредит, его самого не остановит, потому что останавливать не хочет.       Он тоже хочет оказаться ближе, и Баки даёт это им обоим. Он подходит к Броку, замирает прямо перед ним, почти впритык. Брок не вздрагивает, не дергается, а голову поворачивает следом за его движением. Он стоит, чуть оперевшись поясницей на кухонную столешницу, и оказывается ещё ниже, чем даже обычно — не ровняется, не боится и напряжения собственного не показывает. Даже зубы не стискивает, пока Баки хочется его тронуть, задеть, спровоцировать на единую ноту хоть немного яркого, не столь сдержанного запаха. Брок поднимает к нему голову, когда они оказываются напротив и впритык, но не чувствуется тем, кто меньше или слабее. Его фигура ровняется в сознании самого Баки, как равновесная. Он говорит:       — И что это ты делаешь? — но не называет его принцессой. В интонации это все равно чувствуется, слышится даже, пока сам Баки тратит секунду на борьбу с самим собой — ему хочется опуститься на колени. Хочется, хочется, хочется… Он тянется руками вверх, на носочки привстает даже, не понять чего ради.       — Я хочу пить и мне нужна кружка. Никто не заставлял тебя стоять прямо здесь, — вот что он говорит, вот что отвечает, пока одной рукой касается затылка Брока и заставляет его опустить голову. Это все безопасности ради, чтобы не ударить его дверцей шкафчика, но и это является ложью тоже. У Брока тёплый, коротко стриженный затылок, и Баки касается его так, будто имеет на это право. Конечно, имеет — это даже не ставится им под сомнение; только сделанного уже становится вновь недостаточно, потому что Брок так и стоит, ни рук, скрещённых на груди, не расплетает, ни касается его сам вовсе. Баки тянется вверх и вперёд другой ладонью, нарочно тянется за самой дальней кружкой и будто случайно теряет равновесие. Его бедра сами заваливаются вперёд, чтобы найти опору, и естественно находят ее, вжимаясь в бедра Брока. Именно в этот момент тот вздрагивает, все-таки вздрагивает и все-таки пахнет — мелко, острой нотой возбуждения, но отнюдь не возмущения. Как будто бы это правильно, как будто бы абсолютно нормально. Баки бросает безвинное и легкое: — Упс, извиняй, — и слышит прекрасно, как у Стива где-то за его спиной частит сердце. Он вдыхает поглубже, коротким движением прочищает горло. Баки слышит это, чувствует даже его неодобрительный взгляд собственными лопатками, но много лучше чувствует, что Брок без белья. Что Брок пахнет возбуждением, мелочно, тонко, и отстраняться от него не хочется вовсе, совершенно точно не хочется. Уже подхватив кончиками пальцев ручку одной из кружек, Баки все же тянется назад. Знает, что сразу не отступит. Ещё знает, что Брок не посмеет его прогнать — просто сил на это не наберёт.       Сбоку, от самого входа в гостиную, неожиданно звучит детское и удивленное:       — А что вы делаете?       Солдат оттаскивает их обоих, перехватывая контроль над телом за мгновение. Успевает и ручку кружки ухватить крепче, и даже не покачнуться, уже отступая от Брока на шаг. Его ладонь соскальзывает с чужого тёплого затылка с легким запозданием, успевает обласкать и короткие пряди волос, и шею. А Брок уже усмехается. Пахнет возбуждением, но не реагирует на провокацию вовсе — усмехается. Баки отступает от него на два шага и выходит из собственной провокации победителем вряд ли. Не проигрывает, точно не проигрывает, но эта усмешка Брока, знающая все, что сидит у него внутри, пускает по плечам волну мурашек. Щитки руки отзываются на неё, смещаются сами собой.       — Ты готова, зайчонок? — не задержавшись на нем взглядом, Брок оборачивается ко входу в гостиную, к Ванде. И делает шаг, твёрдый, все ещё спокойный, пускай от него и пахнет теперь, пахнет по-настоящему: нотой возбуждения, а еще азартом. От него вновь пахнет азартом, довольством, и Баки мысленно вскидывает кулак. Он добился, чего хотел. Жаль на колени так и не опустился, но Стив бы его за такое прибил бы точно. Ещё в прошлый раз ведь сказал, что они не будут заниматься сексом на общей кухне…       — Привет, маленькая, — обернувшись к Ванде тоже, Баки улыбается ей и за себя, и за Солдата, слышит, как с ней здоровается Стив. Ванда машет им свободной рукой, пока другой прижимает к груди свои тетрадки и маленького плюшевого Халка. Она выглядит очень и очень довольной, пускай и явно заинтересованной происходящим.       — Привет, Стив. Привет, Медведик. Броки-Брок, сегодня среда… Мы пойдём гулять в парк? Джек водил меня гулять в парк по средам, — отдав им собственное приветствие, Ванда переводит свой взгляд к Броку. Тот как раз выключает газ под единственной стоящей на плите сковородой и делает первый шаг в ее сторону. Сам собой потягивается, довольно, ничуть не сладко, когда отвечает:       — Почему нет? Не думаю, что Стив будет против, если мы сходим с тобой погулять, — он ведь даже не оборачивается, не ищет у Стива подтверждения собственных теорий. Он просто уходит со слишком четким, твёрдым и невысказанный обещанием — он вернётся. Он не сбежит, не уйдёт, не умрет даже. Он ещё вернётся, он будет ждать, пока они со Стивом — Стив, если точнее, — примут решение и все обдумают.       — Ой, я так рада. Там в парке всегда много-много собачек, тебе там точно понравится, — Ванда радостно встряхивает головой, звучит собственным ничуть не печальным голосом. Пускай она и растрепана малость со своими отнюдь не вчерашними косами, но выглядит в моменте чрезвычайно счастливой. Баки глядит Броку вслед, не замечая вовсе, как начинает сам собой улыбаться. Каждая мысль о будущем завтраке покидает его вместе со всеми об этом переживаниями. Каждая мысль и все разом — тёплая тишина, вот что ему остаётся. И он замирает в ней весь, останавливается, все также крепко держа ручку взятой кружки в руке. Брок доходит до Ванды, берет ее за руку. Он не должен бы обернуться, они уже все обсудили, но все равно оборачивается. Быстро оглядывает их обоих, все с той же усмешкой, в которую Баки влюбляется, будто дурной мальчишка. И говорит, будто флиртует:       — Ваш завтрак на плите. Я буду у Беннера.       Вот что он говорит уходя, не останавливаясь больше ни на мгновение. Баки вроде и не должен, но все равно удивляется. Быстро оборачивается к плите, делает к ней пару шагов. Под крышкой сковороды находит пышный омлет с беконом и зеленью — пахнет почти так же хорошо, как возбуждение и азарт самого Брока. Пахнет просто чертовски восхитительно.       — Баки! — Стив со спины уже шипит на него, прячется собственным голосом, не в силах спрятать неловкости вовсе. К нему Баки оборачивается все с той же улыбкой. Ответить только не успевает. Из коридора, от самого лифта звучит:       — А что Медведик делал? Вы боролись? — Ванда задаёт свой вопрос, и Стив тут же закрывает рот. Его глаза говорят, впрочем, за него и достаточно громко: о том, что Баки не должен был этого делать, о том, что это непозволительно и невоспитанно. Баки только плечами пожимает, но улыбаться так открыто прекращает все равно. К тому же Брок уже говорит:       — Джеймс? Он, хм… Он подкатывал ко мне, я думаю, — вот что он отвечает ей, маленькой, и Стив тут же закрывает лицо руками. От него пахнет осуждением, смущением и ничуть не пахнет той самой забавой, что Баки все ещё переживает где-то внутри. Ванда интересуется непонятливо:       — Подкатывал?       И Баки чувствует реальный интерес к тому, как Брок собирается ей все это объяснять. Помыслить о том, что он не справится, Баки не успевает. Мелкий звоночек приехавшего лифта знаменует новые слова Брока, когда тот говорит:       — Ага. Всякие дурные мальчишки так делают иногда… Когда очень хотят признаться кому-то в симпатии, но не умеют говорить, — Брок говорит с почти слышной, журящей усмешкой, и Баки уже хочется открыть рот, хочется произнести и сказать Стиву о том, что ничего плохого в общем-то не случилось. Не проходит и трёх секунд, как Брок говорит: — Не советую тебе с такими мальчишками общаться, зайчонок. И встречаться тем более. Они очень дурные.       Лифт отзывается новым звонком, закрывает собственные двери, а Стив опускает руки на стол. Он смотрит на него так выразительно, что даже словами говорить ничего не приходится. Пока сам Баки только и может, что возмущённо обернуться к проему входа в гостиную.       И очень не хочет думать, но все же думает, переполняясь тишиной и теплом: Брок только что очень мягко и ловко послал его или нет? ^^^       Его тошнит. Уже второй день кряду тошнота вьётся и вьётся внутри, утоляя его голод, только совершенно не скрашивая ожидания. Теперь на их жилом этаже — ему хочется мыслить, что он их с Вандой, но так у него просто не получается, — он готовит завтраки, обеды и ужины. Сам почти не ест, беспробудная, фоновая тошнота и в половину не так сильна как та, что преследовала его до смерти, но ее наличие лишает его желания есть с такой же настойчивостью, с какой присутствие отца лишает его желания спать или трахаться. Брок держится охуительно по своим собственным меркам — не показывает ни единым жестом, не признается и единым словом, как его тошнит от этого сраного ожидания.       Признаваться себе в том, что оно, это ожидание, на которое он подписался сам, пугает его, Брок не собирается вовсе. Все самое страшное, что могло случиться, уже случилось — ещё давным-давно и априори без участия Джеймса и Стива. Сейчас ему остаётся лишь ожидание. Вероятности? Брок шлёт их все нахуй в тот же вечер, когда возвращается в собственную камеру, оставив обоих пацанов, что не его вовсе, в ванной Стива. Просчитывать что-либо уже не имеет смысла. Новым же утром эти два придурка — засранцы, серьезно, как только земля их носит, — признаются ему в любви — что за лажа.       Брок ведь верит. Случайно роняет тарелку, режется, мелко, почти безболезненно — порез затягивается уже к ночи, выдавая его право на использование сыворотки и чужой крови, что все ещё курсирует по его организму. Порез затягивается, только мысли так и не отпускают. Почему берут время на подумать, если все и так очевидно? Это время явно нужно Стиву, не иначе, вот уж кто любит пиздец таскать кота за яйца. А Джеймсу не нужно, кажется, ничего вовсе — новым же утром устраивает ему провокацию, вот ведь сучливый черт.       Брок уже даже не пытается удержать себя самого — наслаждается вновь. Отнюдь не так, как после пробуждения. И явно иначе, чем в далеком прошлом. Джеймс окружает резво, будто высекает искру зажигалкой, а после отступает. В том, что он ещё вернётся, Брок не сомневается вовсе, как, впрочем, и в желании Стива подрочить времени.       Он не боится исхода. Но его тошнит уже второй день кряду.       — Значит, ты остаешься? — Джек задаёт свой правомерный, важный вопрос только через полтора часа после того, как приходит на этаж. Как ещё выдерживает их, эти сумбурные полтора часа, что они разбираются с какой-то ебанной бухгалтерией и обсуждают, с какого это черта на его, Брока, счету валяется знатная, крайне весомая сумма зелёных. Ее присутствие Броку не нравится вовсе, но СТРАЙК во главе с серьезным Джеком о его пристрастиях не спрашивает вовсе. Они перекидывают на его счёт свои деньги, какую-то часть сбережений или типа того, а сами не приходят — высылают к нему Джека, прекрасно понимая, что только он сможет принять на себя удар с минимальным ущербом.       Брок не орет. Хочет, злиться начинает даже — подачки ему не нужны и вызывают только собственное к себе же презрение. Джек называет это благодарностью. Джек подвигает к нему новую банковскую карту, выпущенную на его имя, а еще подвигает бумаги на подпись. Брок подписывать не желает вовсе, но отсутствие возможности купить себе даже ебанное курево кусает его за зад знатно и ощутимо.       А Джек называет это благодарностью, не называя подарком не понять за какие заслуги. Джек называет это благодарностью, говорит, что они все обсудили, говорит, что они пришли к единому решению и скинулись. Роль командира дается ему отлично, Брок не может этого не отметить, только для полевых условий ее не хватит уж точно. Это Брок подмечает тоже, с каким-то довольством мысля о том, что для него ещё найдётся место. По крайней мере в качестве командира для этого сброда придурков.       На второй день тошноты, легкой, фоновой, — жизнь подставляет ему подножку, показывая сразу, как легко он теряет хватку, — придурками для него становятся все, кроме разве что Ванды. Все, что Брок может — молчать и не разбрасываться оскорблениями. Молчать и терпеть тошноту, не высчитывая сраные вероятности.       — Ничего ещё не решено. С меня спросили время на подумать, я дал неделю. Завтра сгоняю с Мэй в Вашингтон, вещи соберу, после будем решать, — он переворачивает новую страницу принесенной Джеком папки, вчитывается в очередное предложение о работе, цепляя взглядом название организации. Джек постарался на славу, за какие-то несколько дней разыскав для них пятерых работы по самую глотку и на ближайший десяток лет. Вся информация по ГИДРе уже была рассекречена и их личные дела отлично успели за последние почти два месяца притянуть к себе с десяток хороших, качественных и дорогостоящих предложений. Само наличие этих предложений давало понять достаточно четко — их послужной список, пополнившийся победой над ГИДРой и безнаказанностью, после того, как та рухнула, мог принести им деньги, без оглядки на мораль и занимаемую ранее сторону.       Деньги, конечно, кровавые и сомнительные.       Но деньги, как известно, не имеют запаха.       Сосредоточенно листая принесенную Джеком папку, Брок останавливается на каждой новой странице. Он вчитывается в строчки предложения, выглядывает названия организаций. Большинство из них мелкие, конечно, частные и ничуть не ровня ЩИТу, а еще — чрезвычайно сомнительные. Их бы проверить, выдать Кэпу список, чтобы пропустил по базе данных и поискал, не было ли у кого за спиной сотрудничества с ГИДРой, но заниматься таким Брок не собирался, ещё не собирался оставлять координат своего местонахождения после отъезда. Стив с Джеймсом могли, конечно же, вычислить его и так, с легкостью даже, а еще Ванда, вероятно, собиралась держать с ними связь.       Глобально Брок собирался обрубить все связи, что обрубить смог бы.       И старался не думать, не думать, не думать, как позорно было всрать свою новую жизнь, свою первую жизнь, на работу под рукой у мелких, частных конторок. Думал даже о том, что ему бы там уж точно смогли бы выискать и кабинет, и даже ебучую кофемашину, — дорогую, с качественными зёрнами кофе в придачу, — вместе с тем думая о всех тех жизнях, ну, по классике, старики, женщины, дети, которых не могла окупить ни единая кофемашина и ни единый личный кабинет. На такие заказы частные конторки были богаты всегда, в этом сомневаться не приходилось, и ЩИТ чем-то от них отличался вряд ли, а все же отличался.       Как Брок и сказал Колсону — ЩИТ давал надежду на искупление.       Самому Броку она все ещё была не нужна. Но мараться вот так, с чистого, ему не хотелось тоже.       — Ты остаешься, — Джек говорит то же, по второму кругу, будто видео, поставленное на повтор, только в этот раз уже без вопросительной интонации. Брок замирает взглядом на семизначной сумме оплаты годовой работы, хмыкает коротко, чуть презрительно — за всю его выслугу этого маловато, конечно. Как, впрочем, и у Джека маловато такта, но ведь это привычно, это все ещё правильно.       Тошнотно. Но все ещё правильно.       — Тебе не кажется, что ты зачастил лазать мне в трусы со своими комментариями? — даже не поднимая к другу глаз, Брок переворачивает страницу и тянет к губам сигарету, зажатую меж пальцев. И сам чувствует, что звучит и в половину не так раздраженно, как звучал бы в прошлом. Не бесится вовсе, даже не злится ведь! И именно это злит точно, потому что он расслабился, черта только ради, но расслабляться не имел права. Помимо Стива и Джеймса, которых за каким-то хуем его организм считал не сильно большой угрозой, у него ещё были другие проблемы. Если точно — одна.       В форменной рубашке, с погонами и этой сраной заколкой на галстуке. В вычищенных до блеска туфлях, с ебучими стрелками на брюках. В кухне его отец всегда держался у входа, в двух шагах и справа. Всегда стоял спиной к стене, отлично следя за периметром, а еще в любой момент имея возможность кинуться на того, кто оказывался на пороге. Вчерашним утром Брок только силой сдержал себя самого, когда в гостиную заглянула Ванда — отец не просто обернулся, сделал шаг, разворачиваясь к ней всем своим корпусом. Ванда этого, конечно же, не видела, не видели и Джемс со Стивом, но Броку стоило титанического усилия просто не сорваться на бег или не швырнуть что-нибудь.       — Жалкий, трусливый выродок, — его голос звучит вновь, уже в седьмой раз за все то время, что они с Джеком сидят в гостиной, и Брок все же морщится, дергает головой. Движение не помогает, вышвырнуть отца из собственных мыслей не получается, и он добавляет негромкое:       — Рот закрой, дядь, — он говорит, не прячется, но лишь потому что Стив с Джеймсом слишком далеко, в тренировочном зале, а никого больше на этаже и нет вовсе. В гостиной только он сам, галлюцинация отца и Джек — от Джека ему прятаться не с руки последние шестнадцать лет. Он понял это отнюдь не сразу, теперь видит отчетливее: Джек безопасен. Джек свой, как сказал бы Солдат в свои первые месяцы их знакомства.       — Ты все ещё галлюцинируешь? — Джек задаёт собственный вопрос, и тут уже Брок поднимает к нему глаза. Не кивает, словами ответа не отдает, лишь глядит, сурово и жестко. Брок даёт понять одними лишь глазами — да; но что-то ещё спрашивать Джеку совершенно не нужно, если, конечно, он не ищет себе проблем на задницу. Джек поджимает губы, пристально вглядывается в его лицо. Точно читает посыл, точно не будет наседать — вот чего Брок ждёт от него, вот что высчитывает сам собой скорой мыслью собственного переполненного сывороткой разума. Просчитывается моментально, потому что Джек спрашивает: — Как давно ты спал?       И Брок только глаза закатывает ему в ответ. Уведя собственное внимание от нового, даже не прочитанного листа очередного предложения о работе, он откидывается лопатками на спинку стула. Рука сама собой тянется к пачке. На столе, слишком к месту, оказывается пустая кружка из-под кофе — за сегодня это уже третий. И Брок не жалуется, а еще старается поменьше смотреться в зеркало. Тени под глазами увеличиваются сами собой, хорошо ещё не быстро, хоть на что-то ещё годится эта чертова химия в его крови. Он подкуривает неспешно, отвечать на вопрос Джека не торопится. Взгляд цепляет сам собой пару кружек на сушке где-то у того за спиной, после скользит по кухонным шкафам. Джек говорит:       — Я могу взять караул, чтобы ты выспался, — он выглядит сосредоточенным, выверенным и четким, перекидывая все своё из личного на войну за секунды, за мгновения. Не спрашивает ни о величине угрозы, ни о фактах, об именах или прошлом. Он доверяет и идёт следом, ровняется за правым плечом. Броку бы рассмеяться с его верности, — от неё веет каким-то сопливым теплом, как только он не замечал, как только смел игнорировать его раньше, — но он не смеется. Не усмехается даже. Вместо этого голову поворачивает в сторону входа, прищуривается.       Джек собственную, конечно, поворачивает следом. Он не видит ничего, только лишь следует. А у его отца все те же погоны, обблеванные недели назад форменные туфли сейчас чистые, блестящие своими уродскими носами. Нитка губ поджата сурово. В блеклых, мертвых глазах — только презрение и жестокость. С момента, как Брок изгнал его из собственной камеры, он не заявился туда ни единого раза больше. Смог бы Джек остановить его, если бы он пришёл? Какая глупость. Джек ведь даже не видел его, не знал его вовсе.       Брок никогда не смог бы выдать ему такую монополию на собственное доверие.       И все равно спросил, глядя прямо отцу в глаза:       — Как в сраной Боготе? — отец не вздрогнул, не дернулся. Он не знал о Боготе уж точно, а еще вряд ли знал самого Брока, собственного сына, если смел называть его такими словами. Даже когда Брок был готов убить каждого, кто был ему дорог и кто его окружал, он не позволял себе опускаться до настолько ядреного, уничижительного мата — ему определенно было с чем сравнивать. Боготу же сравнивать было не с чем вовсе. Такой задницы, как тогда, на них ни единого раза, пожалуй, не сваливалось. Но тогда, именно тогда, до того, как Наташу выслали за ними, ночами они с Джеком спали посменно, давая всем остальным отдых. Ещё Родригес участвовал, потому что у Джека была сломана рука и ему нужен был сон тоже.       Джеку, правда, на это было плевать. Не всегда, именно в той сраной Боготе — ему важно было оставаться заместителем и выполнять свою работу качественно, до самой линии среза.       Сейчас было важно тоже. Выдержав разве что десяток секунд молчания, Джек отвечает ему:       — Как в сраной Боготе, — и Брок только кивает. Затягивается табачным смогом поглубже, усмехается на уголок губ — задиристо. Тошнота подгрызает ему кишки ожиданием и всей этой суетой жизни, что ему слишком в новинку все ещё. Тошнота изводит его, зудит — Брок не верит, что она усмирит себя сама, даже если Стив с Джеймсом действительно согласятся. Не на него, но на его предложение. На приглашение — попробовать, посмотреть, получится ли. В том, что получится, Брок отчего-то не сомневается, и даже сам мыслит о том, как это тупо и абсурдно.       У него нет сомнений в исходе.       Но есть тошнота о том, начнётся ли что-то вовсе.       Джек вздыхает. Он принимает его бессловесное согласие, не ожидая от него чего-то более плотного. Даже пожелай Брок, не то что не смог, просто не отдал бы ему этого. Джек был верен, хорош и твёрд, пускай и чрезмерно волнителен временами, но показывать собственной слабости, проговаривать эту слабость, укладывая ее на стол между ними… Брок не собирался этим заниматься. Хватит им на единый день и того, что он принял эту ебучую «благодарность» СТРАЙКа в денежном эквиваленте. Этого и так уже было выше макушки и по самые гланды.       Чуть скривившись, прежде чем отвернуться от галлюцинации своего отца, Брок затягивается новой порцией смога. Все-таки опускает глаза к уже открытой странице папки. Взгляд первым делом цепляется, конечно же, за эмблему — тот самый орёл, которого Брок видел буквально лицом к лицу, замер с раскрытыми крыльями, обещающими помилование, прощение, искупление и надежду. А слова уже вылетают в пространство, несутся, будто бы освободившиеся из-под его власти. Слова звучат:       — Да ты, нахрен, шутишь? — самого предложения Брок даже не читает. Он вскидывает глаза к Джеку, садится ровнее на стуле, теряя всю свою напускную развязность и возвращая себе твердость. Она, эта самая твердость, правда, со знатным количеством удивления смешивается за секунды. А Джек — вот ведь зараза, не дай мертвые боги он сам порог истаптывал и просился пустить их назад, — уже улыбается самонадеянно и горделиво. Говорит:       — Не поверишь, — и Брок кивает тут же, потому что не верит. Потому что бумага с эмблемой и точно с подписью, пускай и не с подписью Фьюри, ведь тот все ещё разыгрывает из себя кота Шрёдингера и пока заканчивать этот цирк не собирается. Потому что бумага эта, с предложением, с прописанным гонораром, с запахом искупления, принадлежит ЩИТу, и вряд ли с подачи его высочества. А Джек скалится собственной улыбкой — он слишком доволен. Ещё и паузу выдерживает, выжидает, чтобы чуть накалить момент. Брок стряхивает изрядное количество пепла в собственную кружку с оставшейся кофейной гущей, успевает указать на Джека сигаретой. Сказать что-либо не успевает. Джек говорит сам: — Сегодня в ночи Колсон разбудил звонком. Сказал, что, цитирую, если мистеру Рамлоу потребуется работа, у него есть предложение. На ту же должность, с теми же регалиями и обязанностями, но…       Брока хватает только на то, чтобы рот закрыть, потому что рот его раскрывается в немом уже не удивлении, настоящем ахуе. Сам Колсон, надо же! И это после всего, что между ними было! Джек так и не договаривает. Он начинает ржать с выражения его лица, жмурится на мгновения. Концовку Брок угадать не пытается, стреляет разве что в пустоту скептичным:       — Кабинет не дадут? — и Джек только кивает ему в ответ сквозь собственный смех. Брок морщится, закрывая папку насовсем. Ни читать условий предложения, ни смотреть следующие он не собирается. Соглашаться на предложение Колсона, впрочем, тоже, потому что если Стив с Джеймсом попрощаются с ним сегодня, завтра или к концу выделенной им недели, то работа на ЩИТ будет для него изощренной пыткой, не меньше. Все, что он может, так это бросить преувеличенно суровое: — Ну и суки они, конечно.       Джек все ещё ржёт. Смеется, ухахатывается. Даже ладонь к лицу тянет, чтобы утереть влагу, выступившую в уголках глаз. Его смех тошноту Брока не трогает, не уменьшает вовсе, но отвлекает его от неё лишь самую малость. Отодвинув папку в сторону, Брок тянется за плотным, бумажным конвертом. Его ему тоже принес Джек, и Брок открывает его пальцами одной, свободной от сигареты руки. Внутри находит документы на удочерение Ванды и почему-то подвисает на секунды. Уже успевший успокоиться Джек говорит:       — Подумал, это будет правильно. Мёрдока напряг. Если подпишешь, сделаем ей все документы, паленые, конечно, но у неё ни прошлого нет, ни фамилии, так что других и не получится найти, — Потянувшись к собственной кружке с кофе, Джек отпивает немного. Морщится, потому что кофе уже успел знатно остыть, пока они разбирались со всем остальным. Только взгляда с Брока не уводит, внимательного, какого-то хитрого. Так частенько Кейли смотрит и у Брока нет даже вопроса к Джеку, когда он успел нахвататься от своей женщины этой хуйни. Вопросов у него, кажется, не остаётся вовсе в этот момент.       Даже о том, согласится ли Ванда взять его фамилию и подписаться под фиктивным родством.       Поджав губы, Брок прикрывает глаза, хмыкает. И вновь натыкается на старое, уже знакомое — жизнь выглядит сносно и почти не болит за его грудиной собственными выкидонами. С Вандой ему, конечно, поговорить придётся в любом случае. Она будет рада, наверное. Если, конечно, поймёт, насколько эта бумажка вообще важная, решающая большое количество различных юридических сложностей. Брок чувствует, как крепко и тепло бьется его сердце — ему бы очень не хотелось с ней расставаться. Ему бы очень хотелось, точно хотелось бы, дать ей детство, растить ее даже… По-настоящему?       По-настоящему.       — Тебе только жену фиктивную найти остаётся, чтобы стать семейным окончательно, ха, — вот что Джек говорит ему, возвращая витком к тому, на что Брок отказался ему отвечать чуть раньше. Он звучит без осуждения, с какой-то спокойной убежденностью, и Брок открывает глаза. Его ладонь сама собой отчего-то укладывается на документ об удочерении, пальцы расходятся веером, прибивая лист к поверхности стола. Он сдаёт себя точно одним лишь этим движением, сдаёт все свои сантименты — Джеку плевать. Джек выглядит так, будто бы ему правда по боку, будто бы он знал все это и так. И привязанность Брока к Ванде, и другое… Сбросив часть пепла в кружку, Брок говорит:       — Ничего ещё не решено, — и повторяется, определённо точно повторяется. Джек лишь машет в его сторону ладонью, говоря:       — Да ладно тебе пиздеть. Даже Родригес уже все понял, а он самый тугодум у нас, только через полгода увидел, что Мэй нравится, хотя это сразу было понятно, — его расслабленность, уверенность должна бы точно встать Броку поперёк горла, но почему-то не встаёт. Он только головой качает, отказывается, отрицает и, как бы ни хотелось, старается не загадывать. Не мечтать, не вляпываться в собственные сантименты обеими ногами. Помедлив, Джек говорит: — Кейли риелтора нашла какого-то охуенного, договорилась уже с ним. Через неделю, сказал, найдет варианты квартир в Нью-Йорке. Двухэтажные и вот эта вся ебала, как ты любишь.       Брок только хмыкает. И не откликается, теряет все собственные слова вместе с матом. Идея переезда в Нью-Йорк выглядит странной, неуживчивой, пускай ему здесь уже и нравится вроде бы. Суетливо, шумно, но жить можно. Ванда к тому же в восторге от центрального парка и всех этих собачников с их шавками разных пород. Инфраструктура, к тому же, хорошая, на пробки похуй, а в остальном… Ему в голову приходит мысль о том, что можно было бы подыскать местечко где-нибудь в Бруклине, чтобы мыслительные процессы Джеймса начали работать побыстрее и весь этот период адаптации уменьшился в собственной протяжённости. Да и Стив Бруклин, вероятно, любил. Точно Брок, конечно, не знал, не спрашивал, но только подумав об этом, почувствовал сразу — тошнота вздрогнула где-то внутри.       Ему ведь придётся адаптироваться тоже, если они согласятся. Не так, как Джеймсу, точно иначе, но придётся — привыкать находить чужие шмотки в шкафу, привыкать спать не одному ночи напролёт. Именно с этим в первые месяцы будут проблемы точно, потому что он слишком привык быть один и слишком не привык доверять собственную безопасность такого рода кому-то. Ещё придётся обговаривать рабочее расписание, придётся договариваться не летать никуда друг без друга… По-другому Брок не сможет точно. Только если отпускать этих придурков со СТРАЙКом под рукой, но не в одиночку и даже не с этими ебучими Мстителями, что нормально работать в команде не умеют нахуй. Там ещё и Старк, вот уж точно ядовитая заноза в заднице — даже если вытащишь вовремя, все равно придётся половину жопы отрезать из-за распространившейся отравы.       А ему придётся учиться говорить всякие милости, не выебываться, не защищаться… Брок встряхивает головой и сбрасывает каждую из этих мыслей прочь, на самую глубину. Будто в издевке над ним и его стараниями, из дальнего конца коридора слышится смех Джеймса и неразборчивый голос Стива. Их тренировка, похоже, закончилась, и теперь они идут назад. В спальню Стива или в гостиную? Брок не знает, но сам собой поворачивает голову ко входу. Джек только хмыкает в ответ на это движение, удивительно определяя момент, в котором ему нахуй лучше ничего не комментировать.       — Родригес серьезно сказал это? И что Брок? Боги, я бы хотел видеть его лицо, — Джеймс прорывается сквозь собственный смех какими-то словами, искрится весельем, и Брок еле удерживается, чтобы не улыбнуться тоже. Ради чего удерживается, и сам не знает, но все равно не улыбается, поворачивает голову назад, опускает взгляд к документам. Джек все еще усмехается, смотрит на него, Брок прям чувствует его взгляд давлением за правым ухом, но отмалчивается, не реагирует вовсе, притворяясь, что очень внимательно вчитывается в строчки договора. Джеймс со Стивом ничуть не скрываются, все продолжая, и продолжая, и продолжая болтать о нем, о неуемности Родригеса… И Брок их, конечно же, слышит, чувствует даже, как они приближаются к гостиной. Ещё чувствует, как в грудине дрожит его живое, неугомонное сердце, что игнорирует тошноту явно успешнее его самого. Джек бормочет:       — Я скажу Кейли, чтобы все-таки звонила риелтору и договаривалась… — и признается в диверсии, признается в устроенной ему ловушке. Брок не сделавший и шага ему навстречу, все равно чувствует себя попавшимся. Поднимает к Джеку глаза — он должен бы разъяриться, взбеситься и напомнить Джеку не лезть в его личное и не копаться у него за грудиной. Он должен бы защититься как в прошлом собственном существовании, но совершенно не защищается. Бросает только единое, с усмешкой:       — Ну ты и сука, Роллинз.       Почти скуренная сигарета улетает в кружку и шипит, соприкоснувшись с влагой остатков кофе. Брок возвращает документы на удочерение в плотный конверт, укладывает его поверх папки с десятками предложений о работе. За поясом спортивных штанов чувствуется уже нагревшееся дуло принесённого Джеком пистолета, а сам Джек только плечами пожимает. Брок задевает взглядом его обручальное кольцо и все ещё нахуй не понимает, почему он сошёлся с Кейли.       Но вопроса больше не задаёт. И в ответе, впрочем, не нуждается. ^^^       Джек отдает ему шесть часов беспробудного сна, уходя вместе с ним в его камеру под крайне заинтересованными взглядами Стива и Джеймса. Когда они проходят мимо, — Джек даже здоровается с ними, ничуть не сучится, — Брок думает лишь о том, что Джеймсу хватит ума не шутить про секс. Он рассчитывает на это зачем-то, Джеймс же зачем-то его расчёты подтверждает. Все дело явно оказывается в присутствии Джека, не иначе.       Для самого Брока — именно в нем. Джек отдает ему шестичасовой сон и нормальное бодрствование на ближайшие полутора суток. Когда прощаются, забирает все принесённые с собой документы и папки, бросает пару слов о том, что Нина уже взяла билеты и заявится через две недели, так что им придётся задержаться.       Если Брок решит уезжать.       Он говорит именно это, проговаривает своё насмешливое «если», уже стоя у открывшихся дверей лифта. Брок почти собирается дать ему поджопник для скорости и чтоб не повадно было его подначивать, но лишь почти. Его вечер проходит тихо и спокойно в обществе Ванды и за ужином, а ночь и того лучше — убедившись, что малышка спит сладким сном на его койке, около полуночи он покидает башню. Голову прячет под капюшоном толстовки, с собой припасает разве что телефон, свой собственный, тот самый, что Ванда ему, наконец, возвращает. Он гуляет по ночному Нью-Йорку несколько часов, не прячется ни от камер, ни от редких прохожих, и все равно чувствует давление слежки за правым ухом.       Ставит на Джеймса сразу же. Под вечер на этаже Стива было не слышно, похоже, его снова куда-то вызвали, зато Джеймс был. Сидел даже с ними в гостиной, пока они с Вандой ужинали. На удивление молчал, копался в ноутбуке. Откуда тот у него взялся, Брок не знал, но тут уже ставил на Стива. Регалия гордости нации поистине могла располагать обеспечением любой требуемой техникой не зависимо от ее дороговизны.       Когда он покидал башню, Джеймс так и сидел в гостиной. Вероятно, ждал Стива, но ещё вероятнее стерёг территорию.       А стоило Броку свинтить, вышел и сам.       Его ночь проходит хорошо и даже лучше, чем прошедший день. Малознакомые улочки Нью-Йорка перебивают собственными впечатлениями даже его тошноту — не полностью, лишь на половину. Прохлада летней ночи дарит ему ощущение безопасности, но лишь благодаря прошлому, что ему не принадлежит. В Нью-Йорке жил Патрик. Он жил здесь большую часть своей краткой жизни, и Брок не может не думать об этом, сменяя одно авеню за другим. Один раз даже чуть на драку не нарывается, с парой каких-то бухих ублюдков, но единого выверенного удара в челюсть хватает, чтобы у тех появилось понимание: он — тот, с кем им нахуй не нужно связываться.       Уже не говоря о том, что у него есть явная, чётко ощутимая давлением за правым ухом охрана.       Брок о ней не говорит, правда. Ещё старается о ней не думать — эта игра с вероятностями не будет ему на руку, даже если он выйдет из неё победителем. Поэтому он лишь гуляет, трижды вроде как успевает заблудиться, но потеряться окончательно ему не позволяет пылающая собственным светом эмблема башни Старка. Она высится над крышами города, будто маяк, который очень пытается указать ему путь домой. Когда Брок возвращается в башню, буквально, стоит ему зайти в главные двери холла — давление за правым ухом пропадает. Только второго сердцебиения, сердцебиение Джеймса, на этаже он не слышит вовсе, уже выходя из лифта.       Ставка, мелочная и очень важная, но отрицаемая им, отыгрывает себя, как должно.       В гостиной он находит оставленный там ноутбук — его забирает с собой в камеру вместе с кружкой горячего, ароматного кофе. За широкими, панорамными окнами гостиной спит Нью-Йорк, где-то внутри него, а может и за его пределами существует Стив. Забивая в поисковик жилищный вопрос, Брок очень надеется, что он найдёт себе время на сон или просто отоспится позже. Поест? Обязательно, только ведь это все ещё не личное Брока, все ещё не его дело. Но он думает, думает, думает, пока изучает риелторские сайты, стоимости квартир и планировки. Такой, какая подошла бы ему, не находит вовсе, а еще не рассчитывает, что риелтор Кейли найдёт что-то подходящее.       Брок больше не просчитывает ничего вовсе.       Около пяти утра, получив достаточное количество нужной информации, он закрывает все вкладки браузера, чистит историю. Если Стиву понадобится залезть и разыскать, что именно он набирал в поисковой строке, — с подачи Джеймса, который расскажет ему, что Брок брал его ноутбук, — это не составит большого труда. Брок все равно подчищает собственные следы и покидает камеру вновь. Ванда спит безмятежно и спокойно, скрутившись комочком на его койке, и Брок оставляет ее на какой-то мелкий десяток минут, чтобы вернуть ноутбук назад в гостиную, а еще чтобы сполоснуть кружку от кофейной гущи.       Приготовить завтрак? Быть может, но, впрочем, ещё достаточно рано. Или слишком уж поздно — ещё на подходе к гостиной он слышит два сердцебиения, кроющиеся у неё внутри. Их обладателей обозначить не составляет труда. Там и Стив, стоит у столешницы и делает себе чай, неспешным движением кисти макая вновь и вновь чайный пакетик в кипяток собственной кружки, там и Джеймс, лежит на диване, на боку, вроде бы спит. Джеймсу Брок не верит, и это, похоже, становится уже традицией, пускай Брок и знаком лишь с той его частью, что являлась Солдатом. Он не может сказать, что разделяет их кардинально, на две разные половины, но подозрительность, насторожённость сидит где-то внутри… Джеймс врет и что-то прячет. Вряд ли очередную дестабилизацию, вряд ли что-то чрезвычайно страшное, а все равно ведь прячет.       Брок не спрашивает и пока не торопится. Ещё не просчитывает. Стоит ему шагнуть на порог гостиной, как Стив оборачивается тут же, замечает его. Он выглядит удивленным, но удивляется вряд ли его приходу — ноутбуку в его руке. Брок только плечом жмет, говорит мимолетом негромко:       — Взял попользовать. Возвращаю, — подойдя к кухонному столу, Брок ставит ноутбук на его поверхность. Стив кивает как-то заторможенно, медленно. Глаза вскидывает к его лицу, замирая чайным пакетиком внутри кипятка на несколько секунд. Брок смотрит на него тоже, но быстрее, суетливее и совершенно не так пристально, как позавчерашним утром. Тогда то глядел лишь потому что действительно мыслил — Стив не согласится ни на СТРАЙК, ни на его отъезд. А Стив согласился… Почему? Брок не пытался даже искать ответов на каждый из тех вопросов, что возникали в его голове. Он позволял им быть и мысленно держался линии среза, чтобы только не драконить собственную тошноту. Уже сделав шаг в сторону столешницы и раковины, сказал: — Ты поздно сегодня.       Стив только рот приоткрывает ему в ответ, но тут же торопливо отводит взгляд и голову отворачивает. Кончик его уха загорается алым сам собой — Брок удерживает смешок внутри, напоминая о том, что это не его, а еще не его собачье дело. Стив все ещё в форменном, со звездой на груди, в штанах, крайне шикарно обтягивающих его крутецкую гордую задницу. На неё Брок, конечно же, не смотрит — определенно точно. Он просто подходит к раковине, замирает рядом со Стивом, почти плечом к плечу. Джеймс не подает признаков жизни со своего дивана, даже сердцебиением не вздрагивает, и, конечно же, врет. В то, что он позволил себе заснуть так глубоко на общей территории, Брок просто не верит.       А Стив молчит. Продолжает, и продолжает, и продолжает макать свой чайный пакетик в кипяток. В какой-то миг, в тот самый, в котором Брок уже вымывает собственную кружку под струей тёплой воды, он переступает с ноги на ногу — сам собой становится ближе, притворяясь, что нет. Плечом цепляет его плечо, и так и остаётся, ближе, чем нужно, ближе, чем стоило бы. Брок только хмыкает — тут уже не удерживается, ни от звука, ни от мелкой усмешки. Кларисса была права ведь — вот о чем ему очень хочется подумать, но он не позволяет этой мысли поселиться в собственном сознании. Потому что ничего ещё не решено, потому что неделя еще не нашла собственного исхода…       — Ты изменял мне? — голос Стива звучит негромко и почти ожидаемо, в отличие от его слов, от этого набора букв и звуков, что он проговаривает. Брок так и замирает, с кружкой в руках, самыми кончиками пальцев чувствуя тепло льющейся из крана воды. Удивляется. Хмурится почти сразу в непонимании, и выглядит так, будто не понимает вовсе ни кружку, ни воду, ни собственные руки. Даже рот приоткрывает — закрывает его тут же, стоит Стиву мелко, тяжело вздохнуть.       Большая гордость великой нации со звездой на груди спрашивает у него о том, о чем Брок даже не предполагал быть спрошенным. Измены? Серьезно? Именно что серьезно. Стива волнует его верность, пока Брок резво мыслит о том, как они, все эти людишки, тупоголовые и никчемные, чрезвычайно гордые, могли не замечать нежного и добродушного Стива за этим капитанских фасадом — это было беспросветным идиотизмом. Это было тем, на что Брок определенно не собирался соглашаться. Врать, впрочем, не собирался тоже.       — К тому моменту в моем понимании мы уже не сильно то были в отношениях, Стив. А мне нужно было как-то успокоиться и… — он, конечно же, говорит о той шлюхе, которую разыскал где-то в закоулках Ричмонда. Оправдаться тем, что ни возбудиться, ни кончить не смог, даже не пытается, потому что это выглядит жалко и слишком безответственно даже внутри его собственной головы. Но правду выносит вперёд — после того, как ГИДРА обнажилась, он правда думал, что все уже кончено. И в других обстоятельствах такого он не позволил бы себе точно. Не пожелал бы даже: ни изменять, ни трахаться с кем попало.       — Я просто улетел в Нью-Йорк. Мы не… Мы не расставались, — Стив сбрасывает хвостик чайного пакетика, позволяя ему потонуть, и упирается обеими руками в столешницу. Он звучит растеряно, но с болью, тихой, зудящей где-то внутри его собственной грудины. Брок оборачивается к нему быстро, за мгновение сбрасывает собственное оцепенение, и оборачивается, тут же находя взглядом его лицо. Меж нахмуренных светлых бровей ютится горечь, прорываясь к уголкам губ, прорываясь к зрачкам — Стив в ответ на него не смотрит, а еще шепчет, чтобы на разбудить Джеймса. Тот вряд ли спит, точно слышит их, и Брок не боится, что его обличат, не шугается вовсе. Он может ответить за свои дела, может ответить точно, только Стив говорит и Брок не находит в себе для него и единого ответа, кроме тупого:       — Что? — вот что он говорит, отвечает. Стив не задаёт вопроса и потому его ответ нельзя счесть бестактным, а все равно разницы будто и нет. Стив говорит, Брок отвечает и тут же встречает раненный голубоглазый взгляд. Он надеется, что его удивление видно в достаточно степени, потому что в голове не формируется даже дополнительных вопросов. Нью-Йорк случился с ними ещё задолго до ГИДРы, пускай та уже и была везде и всюду. Нью-Йорк случился, а Стив…       — Я звонил тебе тогда. Уже ночью и ты… Ты был не один. Я слышал сердцебиение. Твое и… И ещё одного человека, — Стив поджимает губы, сглатывает. К счастью, не тянет на лицо маску Капитана и не начинает разъяряться — когда он бесится, с ним вообще невозможно разговаривать. Сейчас Стив не бесится. Все говорит, говорит, говорит, а Брок уже морщится весь, замирая перед смешком. Его губы искажаются в какой-то улыбке, кусачей, но не надменной, журящей будто бы. Стив только качает головой. До мольбы не опускает, будто лишь предостерегая его этим движением.       — Стив, — его предостережения Броку не нужны нахуй и брать себе он их не станет точно. Качнув головой, фыркает, тянет руку вперёд и выключает воду, текущую из крана. Кружку ставит на сушку. На собственные действия не глядит вовсе, так и смотрит лишь на Стива. Ему хочется рассмеяться, а еще хочется повыебываться, хотя бы малость, самую малость, потому что происходящее закручивается в воронку абсурда за единое мгновение чужих слов. Стив думает, что он изменил ему в ту ночь, Стив думает, что он был с кем-то, и Брок ведь был, определенно точно был и даже прятать этого не собирался. Не думал, правда, что об этом вообще речь зайдет. Ещё не думал, что Стив правда услышал тогда чужое присутствие. Все равно сказал: — Ты знаешь, с кем я был.       И замер лишь на мгновение, чтобы после кивнуть куда-то в сторону, Стиву за спину, туда, где Джеймс все ещё притворялся спящим — крайне умело, к слову, вот что значит, идеальное человеческое оружие, — и вряд ли даже подозревал, что мучило их общую на двоих гордость нации. Эта мысль была, конечно, абсурдна и собиралась точно подставить знатную подножку его, Брока, сантиментам, — потому что Стив был Джеймса и не был его, все ещё не был, — но в моменте у Брока не находится даже частички силы, чтобы изгнать ее или придушить. Стив спрашивает о том, изменял ли Брок ему, пока они были в отношениях. Не отдав ему согласия, Брок просто кивает в сторону Джеймса.       Потому что это был он, это всегда был он, с самого начала их со Стивом отношений между ними был лишь он один. И никого больше.       Стив оборачивается не сразу, непонятливо вздрагивает, бровь даже вскидывает, будто лишь этим движением задавая собственный, беззвучный вопрос. Броку бы хотелось потянуться к нему и просто поцеловать, обнять ладонью за затылок, шепнуть что-то такое, тошнотное — он никогда бы себе этого не позволил. Он никогда бы на подобное не решился, потому что тошнота убила бы его за секунду точно. Сейчас не собирался решаться тем более. Потому что Стив уже обернулся, резким, торопливым рывком, потому что они ещё ничего не обсудили, потому что неделя ещё не подошла к своему концу… Все это, конечно же, было бесполезными оправданиями, никчемными, нахер никому, кроме его дрожащего эго, претендующего на стойкость, не нужными.       — У нас была миссия, парная. Пирс предполагал, что тебя не будет ещё день или два, и выдал нам право на тренировку на следующий день. В крио его совать не стали, и он ко мне приперся среди ночи. С зайчонком как раз познакомился тогда, — слова выскакивают из его рта сами собой, сопровождая объяснением каждую беззвучную мысль Стива, пока тот глядит на Джеймса, ничуть не спящего на облюбованном им диване. А Брок говорит, рассказывает и зачем-то цепляется пальцами за край столешницы. Бормочет чуть тише: — Стоял за спиной и на ухо мне дышал, слушая твой голос.       Тошнота у него внутри вздрагивает ровно так же, как сердечный ритм Джеймса. Тот, правда, ещё пытается солгать, пытается притвориться — начинает возиться на диване, на другой бок переворачивается, к ним спиной. Брок ему верить так и не начинает, но и не обличает его. Все, что в нем есть, концентрируется на усилии: когда Стив оборачивается, Брок впивается в край столешницы пальцами, не позволяя себе ни отвернуться, ни взгляда отвести.       Потому что Стив улыбается. Самыми уголками губ, глазами и даже кончиками своих смущенных, алеющих ушей. Он глядит на него, и зачем-то тянется к нему рукой. Брок притворяется, что не понимает, что не видит и не замечает этого. Даже не вздрагивает, когда ощущает прикосновение: Стив касается его стиснутых до побеления пальцев самыми кончиками собственных. Шепчет намного тише, чем раньше:       — Ты говорил про… Про Ричмонд? — он шепчет, будто прячась, скрываясь от кого-то или же просто желая собственным шепотом выдать больше искренности, той самой, от которой Брока тошнит, той самой, в которой слишком много сантиментов. Руки он не отдёргивает. Не бежит, не бежит, не бежит, только пальцы вынуждает себя расслабить — чтобы не спалиться, чтобы не показать, как его подташнивает, как изнутри все то ли замирает, то ли начинает бесноваться. А Стив уже шепчет собственный вопрос, и Брок прочищает горло, прежде чем отвечает:       — Да. Про Ричмонд, — он не шепчет, говорит ровно, достаточно громко и достаточно твердо, не позволяя собственной интонации вздрогнуть, не позволяя вздрогнуть и тошноте тоже. Сердце уже дрожит, сдаёт его с потрохами, и Брок мимолетно думает о том, чтобы попросить Хелен выставить его пожизненную тахикардию диагнозом — лишь ради мизерной отговорки перед обоими своими… Они ведь не его вовсе! Черт побери, ничего ещё не решено, только Стив уже мягким, осторожным движением обнимает его пальцы парой своих. Брок не противится, позволяет, напрягая бедра, чтобы не позволить себе двинуться. Не упадёт точно и колени не подогнутся, возраст не тот да и стаж рабочий не позволит, но он ведь может потянуться вперёд, он может поцеловать этого рослого пацана в костюме гордой нации, с милой, маленькой улыбкой и нежным взглядом. Брок может и хочет даже, просто сделать шаг, потянуться…       Секс без обязательств его не интересует сейчас так же, как секс без предупреждающего обсуждения. Секс с недомолвками? Секс, после которого ему скажут, что подумали и отказывают ему? Брок чуть ровняет голову, напряженно медленно вдыхая. Стив же спрашивает новое, другое:       — Почему ты уехал?       И Брок вздыхает. Чуть морщится, глаза все же отводит на мгновения. Стив его не торопит, только осторожно поглаживает его по тыльной стороне ладони. Он желает забрать его грусть, быть может, но Брок ему ничего не отдаст и от него ничего не возьмёт тоже — он сможет выстоять сам, он сможет справиться один. Но как тогда собирается жить с ними, быть с ними, если вдруг они правда согласятся попробовать?       Он не знает. И думать об этом не собирается, оправдываясь отсутствием прозрачности происходящего.       — Мне нужно было… Мне нужно было остыть, Стив. Подраться, надраться и… — тошнота дрожит изнутри и очень сильно пытается пробиться повыше. К пищеводу, к самой глотке — чтобы блевануть все-таки, чтобы все-таки отказаться, отстраниться и сбежать. Ему не нужно, чтобы Стив забирал его грусть, ясно?! Ему не грустно, не страшно, его тошнит, блять, от всего этого сраного соплежуйства, его тошнит от того, как Стив прикасается к нему, обнимает его ладонь собственными пальцами, от того, как Джеймс притворяется спящим, но даже перевернувшись на другой бок, не перестаёт сбоить собственным сердцем, от всего этого, от вероятностей, от вопросов Стива, о мертвые боги, он ведь снова делает это, снова лезет ему под кожу, и Броку бы сказать ему, какое это бесстыдство… Но он отмалчивается. Руки не выдирает. Не отворачивается и не бежит. Жизнь только, его собственная, уже не ощущается сносно, обретая, наконец, всю свою сложность — без потерь и сопутствующего ущерба ему выбраться не удастся, даже если пацаны, что ему не принадлежат, согласятся попробовать. Без потерь не получится точно. И Брок все равно говорит: — И потрахаться тоже. Получилось так себе, конечно. Пришлось той девчонке сверху в двойном объеме накинуть за собственную несостоятельность, но это, впрочем, не сильно важно, — он признается во всем и сразу, очень надеясь, что это не станет его кредо на ближайшую вечность. Не оправдывается, не просит ни прощения, ни соболезнований по собственному члену, что в моменты опасности любит притворяться мертвым, будто опоссум. И ведь все ещё смотрит Стиву в глаза. Тот улыбается зараза, солнечный, добродушный мальчишка, которому под добрую сотню лет вот-вот грянет, но Брок никогда с этим не согласится. Даже с ебанными сантиментами будет пытаться разбираться, но признать, что он младший из них троих? Пусть нахуй сходят и не подавятся. — Я тебе не изменял, Стив. Пока мы были в отношениях — нет. Я старых взглядов. Ухаживания, свидания, верность до гробовой доски… Мне по-другому не интересно.       Стив отводит глаза сам. Кивает как-то дёргано, немного неловко. Броку бы удивляться все ещё, как вот это стыдливое нечто может быть самим Капитаном, но он уже больше не удивляется. Еле заметным, почти не ощутимым движением большого пальца задевает ладонь Стива. Тот неожиданно усмехается с привкусом прошлого. Бормочет:       — У нас ни одного не было… Свидания, я имею в виду, — вот что Стив говорит ему. Лжёт собственной усмешкой с привкусом прошлого, бормоча о будущем или о настоящем. Разницы большой Брок не видит вовсе, уже отстраняясь, уже отказываясь обсуждать это до того, как будет вынесено итоговое решение. Прикосновение распадается первым. Стив возвращает к нему свой собственный взгляд, пока Брок изнутри весь корчится, морщится и извивается в почти ощутимой боли. Тошнота изгрызает его, поднимается в собственной силе и явно желает перебить ему все, что только ещё живо. А Стив смотрит как-то растеряно, нерешительно, и Брок не должен, не должен, не должен говорить этого, но это сраное, блядское смущение Стива, эта его чертова милая улыбочка, эти его заигрывания, которыми Брок не наелся, не напитался, просто не успел… Его дергает тошнотой, и та оказывается слабее его слов, его ебучих, проклятых сантиментов, которые говорят за него сами:       — Иногда свидания это просто вкусный ужин вдвоём, Стив.       Вот что он произносит и почти сразу делает шаг назад. Разворачивается, теряет взгляд Стива — тот как раз переполняется собственным сантиментальным удивлением, и Брок не будет, не будет, не будет дразнить себя самого, — и направляется к выходу. Он идёт твердо и спокойно, будто бы так и должно происходить все это, тошнотное, суетливое.       Он уходит из гостиной прочь прекрасно зная — его побег точно заметили. ^^^       Он лгал с самого начала…       Как бы Стив не хотел, он не может перестать обдумывать эту мысль с того момента, как проснулся. Он засыпал с ней ещё где-то под утро, вернувшись с очередной краткой миссии и выпив свой далеко не полуночный чай — тогда она была и в половину не настолько объёмна, какой была сейчас. Потому что Брок лгал ему. Каждое мгновение, каждую секунду с самого первого мгновения их знакомства Брок лгал ему.       И эта ложь была много толще того, через что Стив мог бы пробиться, даже постаравшись. Задаваться вопросом о том, каким человеком Брок был на самом деле, теперь уже было бессмысленно и бесполезно. Стив мыслил о его лжи, мыслил обо всей той бутафории, что Брок выстроил вокруг себя декорациями древнегреческого театра, а еще мыслил о том, каким всегда видел его, но прекратить удивляться той толщине лжи, за которой он прятался, так и не мог.       У Брока были желтые глаза — вот что Стив всегда видел в нем, вот что заметил первым. Не его перевязанный бицепс, не кобуру с ничуть не фальшивым пистолетом, не песок на подошвах берц. Брок говорил — лгал каждым звуком собственных слов. Но Брок был, существовал, был плотным и материальным. Глядя на него, Стив видел его глаза. Они были яркими, притягивающими его взгляд, и, вероятно, взгляды других тоже. Они горели, искрились, будто глаза дикого зверя, притаившегося в ночной тиши плотного, густого леса. Они всегда следили, внимательно, цепко, они вглядывались, всматривались — глядели вглубь, отгрызая мысленной пастью весь внешний лоск и напускную личину. Они всегда горели: вызовом, бессмертием, провокацией, а еще силой, ядреной, крепкой и нерушимой силой.       Стив никогда бы не помыслил о том, что ему будет так просто рисовать их. До настоящего момента он не был уверен даже, что их, эти яркие, вопиющие в собственной наглости и жесткости глаза, нарисовать возможно.       Сейчас он сидел здесь. В гостиной горел свет, Нью-Йорк, далёкий, но будто бы слишком близкий, где-то за окном завершал собственный рабочий день, а он сидел, обнимая пальцами то один карандаш, то другой, и рисовал уже который час кряду. Где-то напротив него, за столом, сидел Баки — Стив слышал его сердцебиение минуты или десятилетия назад. А за его спиной Ванда только-только училась играть в шахматы. Ее учил Таузиг, и Стив помнил, как он пришёл, помнил, как они поздоровались друг с другом, но не знал вовсе, как много времени изошло пеплом с того мгновения. Рисунок уже поглотил его, сделав это слишком быстро и незаметно. Рисунок, который Стив мог бы назвать портретом, но никогда не назвал бы — он не доверял уже ни себе, ни собственным рукам, ни даже этому плотному листу бумаги.       С листа на него глядели желтые, будто волчьи глаза, и в них не было ни единой капли той любви, которую Стив встречал во взгляде Баки. В них не было мира, а еще не было спокойствия. Каждый новый штрих карандашом шафранового цвета, цвета горячего песка или медового выходил из-под его уверенной руки легкими движениями грифеля по бумаге. Каждая новая черта, каждая новая линия — все они ложились поверх листа так, будто именно здесь было их место. Но для растушёвки места не было точно, никогда и ни при каких обстоятельствах. Потому что каждый цвет, каждый оттенок укладывался на бумагу, перечёркивая другой, дополняя его, сплетаясь с ним или обращаясь против него войной — Стив не знал этого. Стив не знал этого вовсе и вовсе же не обдумывал, но чувствовал, как его сердце бьется внутри его груди мерными, крепкими ударами. Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах ему нельзя было растушёвывать цвета и смешивать их, ведь тогда весь смысл, вся суть этого желтого взгляда растерялась бы.       И никогда уже не нашлась.       Новое его утро, на утро ничуть не похожее, началось с поцелуев Баки и с его слов — Брок улетел ещё до полудня. Брок улетел за четыре часа до того, как Стив проснулся, предупредил, что после обеда зайдёт Таузиг, — у Ванды к нему было какое-то важное дело, — а после улетел. Стив не волновался, что Брок не вернётся, а еще лгал точно так же, как всегда лгали слова Брока, пряча его личину, его всего за собственными звуками.       Стив не волновался. Стив мыслил о том, как Брок будет себя чувствовать, вернувшись в ту квартиру, в которую не собирался возвращаться никогда больше. Стив мыслил о том, будет ли он собирать вещи спешно, в желании поскорее уйти, или откажется торопиться вовсе. Стив мыслил о том, что будет он обсуждать с Мэй по пути и обратно. Их с Баки? Новую работу? Отпуск? Будущее или прошлое?       И Стив не думал, не думал, не думал больше о том, каким человеком он был на самом деле. Ещё — не сомневался вовсе. Брок лгал ему каждое мгновение. Лгал собственной живучестью, собственной злобой и нерушимостью, лгал беспробудно и постоянно о том, что у него нет ни чувств, ни переживаний. Каждый момент из тех, где они мелькали, быстро, рассыпаясь искрами вокруг них, Стив помнил прекрасно — почему-то не верил им раньше. Нивелировал, игнорировал, не замечал… Но всегда смотрел именно на Брока.       У него были тонкие, зачастую искривлённые в ухмылке губы. Они были полны бравады и страсти, но были неспешны, когда только начинали каждый новый поцелуй. Они были бессовестны точно, а еще были чрезвычайно вульгарны. Но и они проявлялись поверх листа бумаги Стива под движениями его руки. Уже не было потребности ни в ластике, ни в перерисовке неудачных линий или штрихов — рисунок, который он не смог бы назвать портретом, выскальзывал из-под его пальцев, рождаясь без его ведома и участия. Плоский и будто безжизненный, но слишком живой, слишком настоящий. Графитовый, серый с яркими, горящими глазами… Стив смотрел на него и верил ему, но не мог прекратить мыслить о том, что Брок лгал ему с самых первых секунд их знакомства.       Каким человеком он был? Это было уже не важным. Когда Ванда сказала, что хочет навредить им с Баки, Брок говорил с ней, но не сказал и единого слова о том, что ей нужно обратить собственное желание реальностью — об этом Стив думал тоже. Мыслил, вспоминал и сам не замечал, как хмурится сосредоточенно и взволновано. Каждый раз, когда он ожидал от Брока чего-то, чего угодно, тот поступал иначе. И каждый его поступок обнажал то, что пряталось за непроницаемой стеной его лжи. Теперь Стив видел это, теперь Стив видел и знал больше. Но никогда не смог бы он представить себе, как много боли Брок нёс внутри себя.       А Брок нёс и лгал, что боли той не было вовсе. Он говорил, каждым звуком собственных слов выдавая единое, четкое и выверенное, будто собственное досье — жесткий, суровый вояка сорока лет, наглый, с ПТСР и завидным послужным списком. Без чувств. Без романтических притязаний. Без сантиментов.       Все началось еще в далеком начале февраля. Именно тогда Стив читал его досье — не смог сдержать восхищения. Брок был профессионален, чрезвычайно хорош в том, чем занимался, и имел важные, дорогостоящие навыки. А Стив восхищался. Первой миссией, на которую тот отправился в девятнадцать, уровнем допуска в ЩИТе, командованием над лучшей группой огневой поддержки.       Тот Брок из прошлого был понятен и чёток.       Когда они с Баки пришли к Броку из настоящего, чтобы спросить, почему тот не пришёл к ним сам, почему не рассказал про ГИДРу, он почти разрыдался. Стив плакал и сам, в этом не было ничего странного или стыдного, но совершенно не ожидал, что у Брока глаза заслезятся тоже. Он не ожидал ни этого зубодробительного крика, полного ярости и боли, не ожидал всей той жестокости, что Брок вывалил перед ними. Это жестокость была не по их души, как сказал бы, пожалуй, сам Брок.       Вся эта жестокость была лишь к нему самому.       Пока слова его, пока звук его голоса говорил лишь наглостью, чрезвычайно высоким самомнением и самовлюбленностью — Брок лгал каждый раз, когда только смел открывать рот. Потому что даже если само слово являлось правдой, никогда оно не вмещало в себя его сантиментов и чувств. В том, что они были, сомнений у Стива совершенно не осталось. У него теперь не осталось уже многого. Не было внутри ни боли, ни раскалённой ярости, суд над Броком Рамлоу завершился дни назад, так и не выдав ему конечного приговора. Суд завершился, оставив ему факты, воспоминания и плотное, крепкое знание.       Брок лгал всегда. Брок всегда был один.       Но никогда не смог бы стать настоящим предателем.       Прошедшим утром Стив ложился спать с мыслью о том, каким глупцом был все это время. Ведь Брок относился к нему серьезно ещё тогда, ещё в феврале, Брок был ранен его ошибкой, Брок принял его назад… Брок выглядел обстоятельно и убежденно в собственных ценностях даже тогда, когда Стиву казалось, что он был лишь изменщиком и ублюдком.       Брок не был. И его голос, звучавший в тишине прошедшего, слишком раннего утра, почему-то все ещё помнился Стиву похожим на извинения. Тот голос, что раскрыл ему тайну поездки в Ричмонд, тот голос, что ясно дал понять — Брок не смог переспать ни с кем. Всему романтизму, живущему внутри Стива, мелочно нравилось мыслить о том, что дело было именно в нем, что дело было именно в них с Баки. То вряд ли было правдой, но думать так Стиву нравилось.       Ещё ему нравился Брок. Тот самый, что лгал ему без конца и без края. Тот самый, что должен был грызться за себя и только… Когда Ванда сказала ему, что хочет навредить, Брок вступился за них с Баки. Не должен был. Никто ведь его не просил. Брок все равно вступился. Собственным словом, собственными убеждениями он будто бы подхватил все то, что между ними с Вандой было, за секунды до того, как оно начало бы рушиться.       Что вело его?       Чем больше Стив мыслил об этом, тем лучше понимал: Брока всегда вёл лишь он сам.       И пока в одних местах он стремился к лучшей версии себя самого, в других бежал без оглядки и прочь. В тех, других, местах, где люди хотели приблизиться к нему, Брок всегда бежал.       Даже сейчас ведь уехал — Стив удивлялся и вряд ли бы мог объяснить, чему именно. Брок совершенно не умел обращаться с чувствами. Он ведь бегал от него тогда, под конец февраля, по собственной кухне, он ведь волновался, нервничал. Почему Стив не поверил ему? Или поверил, но недостаточно? Увидел, но просто не осознал, не заметил… В тишине и сумраке сегодняшнего раннего утра Брок не бегал вовсе, сбежав лишь под конец и оставив за собой шлейф какой-то тёплой, очень нежной недосказанности. Стив не смог набраться смелости, чтобы остановить его. Стив не смог найти в себе решения, твёрдого и окончательного, прекрасно зная, что нашёл его ещё в ту секунду, когда Брок предложил попробовать начать отношения. Не вновь и не заново, по-другому, иначе — вместе с ними обоими, с ним и с Баки.       Это было волнительно. А Брок отнюдь не мог быть тем человеком, который вообще умел волноваться, но Стив слышал сегодняшним утром, как частило его сердце. Оно задрожало в момент прикосновения, осторожного, неторопливого. Стив двигался так, будто боялся его спугнуть, но в реальности хотел лишь проверить, убедиться…       Брок волновался так, будто бы они с Баки очень сильно ему нравились. Брок, которому чувства были чужды столько, сколько Стив знал его, слышал его слова и на него смотрел, был взволнован и частил собственным пульсом.       И пульс его не лгал Стиву уже точно. Просто не смог бы лгать.       — Конь всегда ходит на две клетки вперёд и на одну клетку в сторону. Вот так, — Таузиг говорит вновь, успев прервать собственные объяснения правил игры в шахматы лишь на секунды, и Стив сам не замечает, как вздрагивает от звука его голоса. Карандаш, зажатый меж его пальцев, вздрагивает вместе с ним, сердце, случайно испугавшееся, уносится вскачь. Таузига Стив не боится. Тот пришёл разве что полтора часа назад, привёз вместе с собой Ванду с этажа Брюса. Стоило Ванде выпить свой чай, сделанный для неё Баки, и наесться вафлями, как почти сразу она высказала собственную просьбу — она хотела, чтобы Таузиг научил ее играть в шахматы.       Она сказала, что это любимая игра Брока.       Не то чтобы кто-то у неё спрашивал об этом, но никто и не почувствовал гнездящейся в груди боли от ее слов. Упоминание Брока больше не причиняло ни злобы, ни неудобств. Вызывало ли вопросы? Мелкие, безболезненные и скорее интересующие. Каким человеком был тот самый мужчина, будто пришедший откуда-то из будущего, что разбил тарелку дрожащей рукой, только заслышав признание Баки? Стиву хотелось узнать его. Увидеть, как далеко может зайти это его волнение, как будет Брок реагировать, если Баки признается ему, глядя глаза в глаза. Сам Стив не сможет уж точно, не в ближайшие дни или месяцы, но Баки мог бы. Ему такие слова произносить было совсем нетрудно.       В отличие от них с Броком и от самого Брока в частности. За все время, что они были вместе, он ведь ни единого признания не сделал, и определено точно не был романтиком. Это читалось в его глазах, виделось в нитке поджатых или искривленных в усмешке губ, а еще в челюстях — они всегда становились острыми, угрожающими будто бы, когда Брок стискивал обозленно зубы. Сейчас Стив рисовал их, выводя острый, жесткий угол чужой челюсти и чувствуя, как изнутри него разливается успокоенное наслаждение. Брок не отталкивает от себя больше, пускай все так же пытается: собственными побегами, отъездами, волнениями, всеми теми границами, что выставляет… Стив хранит в себе не так много опыта романтических отношений, но прямо подле него держит мысль о том, что люди, обычные, сантиментальные, вряд ли выставляют другим людям условия, подобно тому, какое им выставил Брок. Он дал им неделю на размышления, оставив без дополнительного комментария — если они скажут «нет», он уедет и больше никогда они с ним не встретятся.       И все равно Стив не чувствует к нему отторжения. Вся карта его жизни, заштрихованная от края до края территориями боли, лежит словно бы перед его глазами последние дни. На неё накладываются сотни, если не тысячи воспоминаний, в которых Брок говорит, двигается, шутит и скалится в дикости, подобной собственному цвету глаз. Стив не признается об этом вслух, но внутри себя любуется. И чувствует смущение. А еще — удивление.       Как бы мог он узнать все то, что Брок прятал, в любой другой ситуации? Брок был тем, кто обрёк себя на страдание, не позволив себе умереть, и Стив восхищался этим в нем, пускай и вряд ли должен был. Только все равно восхищался — так же, как тогда, в феврале, читая его досье. Потому что единое лишь это решение давало ему все данные, выдавало ему всю информацию о том, чего стоили ценности Брока, и о том, жила ли в его сердце мораль.       Она там точно была, но в отличие от справедливости самого Стива, была слепа и бездушна. И каждое хорошо отделяла от каждого плохо, не оборачиваясь вовсе к тому, кто должен был понести наказание. Ни у кого не было перед ней поблажек, ни у кого не было возможности договориться с ней. А смерть была спасением и помилованием — Стив сбежал в ее объятья так скоро, как смог, и сейчас всей его сути еле хватало, чтобы просто объять все те чувства, что жили в Броке.       Потому что Брок не сбежал. Он остался заслуживать собственное прощение и собственное освобождение. И от каждой мысли о его крепости, о слепоте его морали, а еще о его боли, о его сантиментальности, о его лжи… От каждой мысли о нем Стив чувствует, как изнутри него поднимается тяжелая, плотная волна чувств. Она не несет в себе ни боли, ни злобы, но задев его дух лишь собственным краем, заставляет его вскинуть голову. Капитан Америка мысленно распрямляет плечи и ровняется. Сам Стив у него за плечом только мелко улыбается, сдерживая тихий, смущенный смех. Все его нутро обретает собственный баланс и бесстрашие, что было потеряно им когда-то давно, в тот миг, когда он потерялся сам, а после потерял и Баки.       Брок был тем, кто вернул ему это — вот каким человеком он был. И Стиву хотелось смотреть на него весь будущий век, хотелось слышать, как частит его сердце, хотелось видеть, как они с Баки подзуживают друг друга, будто мальчишки… Стиву просто хотелось любить его. Сквозь всю напускную ложь бесчувственности и сквозь всю ту боль, что ещё точно внутри Брока жила.       Стиву просто хотелось его любить.       Сидящий по другую сторону стола Баки хмыкает негромко и неожиданно. От этого звука Стив уже не вздрагивает, но находит себя замершим без единого движения над почти завершенным рисунком. Карандаш не дрожит меж его уверенных пальцев, а сердце наоборот частит и волнуется, не привыкшее чувствовать так много и разом. Баки хмыкает — конечно же, чувствует аромат его эмоционального состояния, конечно же, слышит, как у него в груди грохочет сердце. Стив поднимает к нему глаза, почти сразу говоря мысль, что формирует в слова без его участия вовсе:       — Перестань.       Вот что он говорит, произносит — не осуждает и не запрещает, даже в интонации звучит пара довольных, чуть веселых ноток. Уголки его губ вздрагивают, голова чуть покачивается из сторону в сторону. Где-то на фоне сидящая на диване вместе с Таузигом Ванда спрашивает, как и по каким клеткам ходят ладья и ферзь, а Баки уже улыбается, уже поднимает к нему собственный, счастливый, развеселый взгляд из-за края открытого ноутбука. Стив влюбляется в него снова, и снова, и снова, в каждое мгновение из тех, что видит его, но все равно качает головой, когда Баки безвинно пожимает плечами. Когда он говорит:       — Я ничего не делаю, мелкий.       Юлит и смеется, вот что он делает на самом деле. Стиву остаётся только вздохнуть, опустить глаза вновь к листу бумаги. Теперь он рисует не в блокноте, а в настоящем, укорочённом альбоме с плотной, толстой бумагой и листами, накрученными на пружину. Теперь он рисует Брока — вновь, в третий уже, быть может, раз, но перерисовывать не будет даже пытаться. Ему нравится все, от наброска до итогового результата. Взгляд, губы, скос челюсти и даже короткие пряди волос, стоящие чуть торчком ближе ко лбу. Стив все ещё помнит, как чувствуется прикосновение к ним, и, конечно же, помнит то своё удивление, когда коснулся их в самый первый раз. Первое впечатление смеется где-то у него за плечом, как смеялось и тогда, в их первую ночь вместе — до неё Стиву почему-то казалось, что волосы у Брока будут жесткие, нелюдимые даже. В итоге они оказались ничуть не такими, но и не мягкими, не шелковыми вовсе, как у того же Баки, но приятными на ощупь.       Покладистыми? Быть может. Где-нибудь там, где Стив привыкнет, где Стив уже узнает Брока, настоящего, волнительного и чувствующего, они точно могут стать для него именно такими.       Сейчас же он рисует их тоже, дополняет штрихами простого карандаша — тот, серый и ничуть не цветной, не может вовсе лишить портрет живости, жизни и остроты. Желтый взгляд горит и пылает, заглядывая глубоко-глубоко, за то самое крепкое плечо Капитана Америка, что сидит где-то у самого Стива внутри. И минуты сливаются в часы, только на циферблат, находящийся на экране телефона, что лежит рядом на столе, Стив не косится вовсе. Он совсем не волнуется, вернётся ли Брок, вместо этого волнуясь о Броке просто. Будет ли он в порядке? Расскажет ли им, если у него что-то случится? Стив не знает и очень желает узнать, пока Ванда все спрашивает и спрашивает Таузига о шахматах, пока Баки вновь изучает все на пересчёт статьи Wikipedia… Стив рисует и ждёт. Рисует и не думает вовсе о том, о чем думать вообще-то должен.       Соглашаться на предложение Брока или отказываться?       Ему хочется сказать себе самому, что он не знает вовсе, — что делать, как действовать, как говорить, — но лгать так нагло совсем не хочется. А Брок вновь даёт ему время, как тогда, в феврале, Брок вновь даёт ему время, не гонит, не торопит. Лишь присутствует. Стив думает, не раздумывая вовсе. Стив лишь решает, решается, готовится. Ему нужно будет сделать свой собственный первый шаг, потому что Баки сделал уже явно больше, чем даже стоило, потому что Брок уже тоже все сказал. И Стиву не нужно было принимать никаких решений вовсе, но торопиться было страшно. Ему не хотелось, чтобы все это, все то, что могло связать их троих, случилось быстро и резко, а после распалось, как и не было.       Ему правда хотелось, чтобы это было серьезно. Чтобы все это просто было…       — Таузиг, скажи мне… Брок считает, что ты очень умный и все-все знаешь, — Ванда начинает говорить и ее интонация, осторожная, очень хрупкая, неожиданно сама собой вырывает Стива из нового художественного забытья. Он чуть хмурится, дополняет рисунок последним штрихом. Не оборачивается вовсе, давая чужому заговору какую-то иллюзорную конфиденциальность. Вместо этого зачем-то поднимает глаза к Баки. Тот вчитывается в строчки на экране ноутбука, того самого, который Стив дал ему, того самого, которым Брок пользовался тоже, украв его на какие-то часы буквально прошедшей ночью. Баки говорил, что он выходил из башни, гулял по городу и даже успел нарваться на какую-то мелкую драку — Стив не удивился. Ни тому, что Брок был волен и свободен, будто то было главной частью его нутра, ни тому, что Баки вышел, чтобы проследить за ним. Баки тоже боялся его потерять, упустить, не успеть просто затормозить его, хотя бы затормозить, ведь остановить его никто из них не смог бы точно, если бы Брок хотел уйти. Брок так и не сказал, что хотел бы. Брок сказал, что был не против попробовать эти отношения, странные, слишком странные для самого Стива, но словно бы правильные. Не прошло и пяти секунд, не успел Таузиг даже ответить что-то, как Ванда, будто вычитывая его мысли подобно открытой книге, спросила: — Таузиг, скажи мне, для чего есть место между Луной и Солнцем?       Баки вздрогнул. Вскинул к нему глаза тут же, растеряно рот приоткрыл. Стив уже слышал этот вопрос, точно слышал его, а еще знал, что Ванда опросила уже всех, кого только смогла найти. Почему не пришла к нему самому? Почему не пришла к Баки? Не пришла точно, ведь тот был определенно достаточно удивлён услышанным прямо сейчас. Обдумать этого Стив так и не успел. Баки поднял к нему глаза, зацепился собственным взглядом за его собственный, и будто бы отдал ему какое-то важное-важное знание, которое Стив все никак не знал, как бы подхватить на руки. Таузиг сказал не задумываясь, кажется, вовсе:       — Только для одной, самой яркой Звезды, — и он был твёрд так же, как твёрд был его голос. Он не взял себе времени на раздумья, подобно Наташе. Ту вопрос малышки поставил в тупик за мгновения, пускай она и явно была ближе ей, роднее. Таузиг не был вовсе. За все то время, что Стив знал его и Ванду, он не видел ни единожды, чтобы они разговаривали, играли вместе или веселились. За веселье в тандеме с Вандой отвечали, пожалуй, все, весь СТРАЙК, и Брок тоже, и даже они с Баки, но Таузиг… Он не умел общаться с детьми вовсе и совершенно их не понимал, вот что Стив точно знал о нем.       Только в моменте все это его знание рассыпалось на сотни тысяч осколков. Ванда вскрикнула, заставив этим звуком, счастливым писком и нечленораздельным словом радости, обернуться их с Баки одновременно. Секунда в секунду она подскочила с дивана на ноги, и она выглядела такой счастливой, как все те дети, находящие в Рождество десяток подарков под елкой. Она вскочила, всплеснула руками, а после сказала:       — Точно! Таузиг, ты самый-самый умный! — малышка кинулась к наёмнику на шею, крепко-крепко обняла его. Тот успел только руку к ней потянуть, чтобы обнять ее тоже, но довершить действия ему так и не удалось. Ванда оторвалась он него и устремилась прочь, побежала к выходу из гостиной прямо с того места, на котором стояла. И воскликнула громко и чётко, не оставляя Стиву и единой возможности на то, чтобы от нового, но будто бы уже знакомого ему знания отказаться: — Он — самая-самая яркая Звезда!       Проводив убегающую Ванду взглядом, Таузиг повернул голову к ним обоим. Стив ждал, что он скажет что-то ещё, Стив ждал, что он уличит их или выскажет им хотя бы единое нравоучение. Таузиг не сказал ничего. Пожал плечами, будто не знал вовсе, о чем тут идёт речь. После вернулся к шахматной доске, начал убирать с неё фигуры, не ожидая совершенно, что Ванда вернется к нему в ближайшие часы.       Но он ведь знал, точно знал что-то — Стив не смог притвориться, что не знал этого теперь тоже. Стив чрезвычайно не умел притворяться, весь остаток вечера и всю ночь напролёт, даже во сне, чувствуя, как картина складывается, завершается. Брок вернулся к вечеру, как и обещал, привёз с собой сумку со своими вещами, но его возвращение не имело веса и не тревожило. Стив чувствовал лишь завершенность и правильность. Мог ли Брок не вернуться? Этот вопрос обратился теорией бесконечной глупости в его голове и не было для него у Стива ни единого подтверждения, ни единого аргумента больше.       Потому что у Луны было Солнце, а у Солнца была Луна, но меж ними горела, искрилась и пылала Звезда. Самая-самая яркая. С желтыми, дикими и сжигаемыми собственным вызовом глазами.       Как бы Стив мог не принять этот вызов и не согласиться на него?       Не смог бы. Никогда, никогда, никогда не отказался бы от такой авантюры. ^^^       — Так, бля, Таузиг, иди-ка нахуй на ринг. Нехер маяться, ходишь, как неприкаянный по залу. Стив, ради всех мертвых богов, уступи ему место, а, пока мои глаза ещё могут его видеть, — Брок огревает пространство тренировочного зала собственным окриком в четвёртый раз за последние полчаса, но никто не вздрагивает. Успевший уже дважды почти уронить стойку со снарядами, единожды просто запнуться о ножку скамьи и единожды чуть не промазать мимо этой самой скамьи задницей Таузиг только грузно, задумчиво вздыхает. С ним творится что-то, точно творится, но Джеймс не говорит о запахе боли, сам Таузиг не рассказывает ничего вовсе, и Брок, уставший уже смотреть на эти похождения вырванного из спячки, ничего не соображающего медведя, все-таки обращается к ничуть не своим пацанам. Мэй, буквально лежащая на спине у пытающегося согнуться — и временами скулящего, — Родригеса фыркает смешливо ему в ответ, Джек оборачивается от набиваемой груши.       Брок на них не глядит вовсе, а еще чувствует себя почти даже охуительно. Тошнота, слабая, постоянная, так и грызётся где-то внутри, но у теперь у него под подушкой вновь лежит пистолет, у койки стоит сумка, доверху заполненная его вещами, — бельём, его чертовым бельём, в достаточном количестве, чтобы не пришлось стираться каждый день, будто енот-полоскун, — а еще всякой электронной чепухой, вроде ноутбука, зарядки для него и телефона. Обживаться, конечно, ещё рано да и негде вовсе. К тому же, Брок не собирается обживаться, понятно? Только чувствует себя сегодня много лучше, чем даже вчера, во время полёта с Мэй до Вашингтона или во время того утреннего — или ночного, хуй знает, — столкновения со Стивом.       Перед ним привычный, пускай и чужой тренировочный зал, а в зале этом весь его СТРАЙК и оба пацана, что ему не принадлежат. На них Брок старается не смотреть, каждые несколько минут в очередной раз почти силой отдирая от Стива или Джеймса собственный взгляд. Он старается очень сильно, не имея и единой возможности согласиться с тем, что у него хоть что-то получается. Взгляд притягивает все равно, настойчиво, убежденно — Брок сопротивляется.       Проигрывает.       Потому что Стив с Джеймсом дерутся на ринге уже больше часа точно, но будто бы и не дерутся вовсе. Они не выглядят запыхавшимися, примеряются к движениям и стилям друг друга, а когда кто-то из них оказывается опрокинут на поверхность ринга, смеются. В этом их смехе, не громком, не слишком-то привлекающем всеобщее внимание, Броку слышится слишком много сантиментов. И его тошнит от них. И ему не хочется прекращать смотреть. И от этого его тошнит лишь сильнее, потому что его сердце реагирует, бьется с ними и за них одновременно. А еще потому что Джек то и дело косится на него, отлипая от груши и уходя к бутылке с водой. Они приперлись сюда всем составом разве что полчаса назад, много позже самих Стива и Джеймса, но Джек успел бросить ему уже с десяток взглядов — Брок не желал их видеть. А еще не желал спрашивать, какого это хера его друг, главный и лучший очевидно, так быстро переобулся.       Брок подозревал вмешательство Кейли — иначе и быть не могло. А Таузиг слонялся, будто без дела, нарочно провоцируя дать ему место на ринге, занять его, увлечь спаррингом. Брок ни за что не выгнал бы с ринга обоих пацанов, что ему не принадлежали, потому что не желал гнать их прочь. Он желал смотреть, напитываться и лгать самому себе до конечной, что не думает вовсе, каково было бы вызвать их на спарринг. Двое против одного? Похуй, потому что ему хотелось подраться, ему хотелось почувствовать эти тошнотные сантименты тоже, а еще хотелось в итоге оказаться пойманным. В этом он не собирался признаваться никому и никогда — слишком уж много чести было.       Только вот Джек вновь и вновь бросал ему взгляды, не хитрые, понимающие будто бы, а Таузиг маялся, а Мэй с Родригесом устроили какую-то жутко занимательную парную растяжку, не собираясь привлекать его внимания вовсе. СТРАЙК ждал его решения, его хода, только очередь ходить отнюдь Броку не принадлежала. СТРАЙКу было плевать. Объединившись отнюдь не за, явно против, суки такие, они окружали его и в круге вели сами туда, куда Брок идти не собирался вовсе. Ничего ещё не было решено, никто ещё не отдал ему и единого слова согласия — он сделал уже явно достаточно, чтобы заявить о собственных намерениях и желаниях.       Он рассказал им все, утаив лишь то, что было не нужно вовсе пока что, а лучше бы никогда — отца да сменные коды Солдата. Хотя, пожалуй, Джеймса — ему стоило прекратить переобуваться в собственной голове и разделять их. Но даже так, даже с этой сраной оговоркой ничего решено ещё не было вовсе.       Джеймс сказал:       — Вполсилы? — и Брок услышал вопросительную интонацию только через секунды, успев подвиснуть взглядом на одной из свободных боксерских груш. От слова не вздрогнул, интонации, той самой, прячущей в себе сучливое «командир», не испугался. А повернув голову, сразу увидел Стива, выскальзывающего из-под натянутого каната границы ринга. Ему стоило бы молиться, что Стив не решит пойти прямо к нему, но молиться было уже некому.       Молиться не сильно-то и хотелось.       — А как ещё? Ты мне решил прочесать ряды подчинённых, Джеймс? Вполсилы, не больше, — бросив уже не злобно, чуть кусаче, Брок поворачивает голову на моменте произношения чужого имени. И совершает ошибку моментально, потому что смотреть нельзя, непозволительно, но не смотреть невозможно. Джеймс уже глядит в ответ, перехватывая взлохмаченные волосы в низком пучке заново. Джеймс усмехается ему той самой усмешкой, за которую Брок предложил бы ему опуститься на колени и отсосать. Предложение, конечно, было бы крайне формальным, а Джеймс точно не стал бы отказываться — вот как он смотрел, вот как он выглядел с момента, как Броку удалось его стабилизировать.       Стоило только Джеймсу разобраться со своими волосами, а Таузигу подойти к рингу, как он, сучливый, наглющий засранец, тут же отдал Броку честь — шутливо, заигрывающе. Разве что расшаркиваться не стал, но по глазам Брок видел: он хотел бы. Оказаться ближе, подобраться, подойти беззвучно, а после настигнуть и никуда уже не отпускать. Брок видел это и помечал галочкой тех же галлюцинаций, которыми был призрак его собственного отца. Сегодняшним днём тот в тренировочный зал отчего-то не заявился, и Брок не желал думать, не желал просчитывать этого. Ещё — не верил, что отец просто исчез, растворился, будто по волшебству.       Волшебства не существовало.       Вместе него был Стив, который легким движением спрыгнул с возвышенности ринга. Вместо всего этого сраного волшебства был Стив и он направился прямо к Броку, засевшему спиной к широким, панорамным окнам тренировочного зала. Как будто бы Стиву не было куда сесть, серьезно. Он мог выбрать ряд скамей у противоположной стены, мог выбрать любую другую из тех, что тянулись ровным строем вдоль окна — переведя взгляд к Таузигу и полностью игнорируя чужое приближение, Брок чувствовал, что что-то происходит, что-то сдвигается после долгих дней тошнотного ожидания.       Он не желал в это верить. Он не желал соглашаться на это и вся его тошнота звучала мелодией, слишком похожей на страх. Что ждало его там, за границей начала отношений с двумя этими рослыми, охуительными до дрожи в кончиках пальцев пацанами?       Ему пришлось бы разрушить все своё мировоззрение, выломать все свои привычки, научиться обходиться с сантиментами, научиться не командовать больше должного, а еще, пожалуй, научиться не орать. Ему пришлось бы привыкнуть к всякой сопливой хуйне, к этим мерзким милостям, к тому, как они оба влюблённо смотрят друг на друга и на него тоже. Это было еле выносимо, серьезно, то, насколько живыми они были, то, как занимались сексом, то, как обходились друг с другом — Брок так не умел. Ему пришлось бы выставить с ног на голову всю свою фигуру, уже почти обратившуюся из пешки назад в привычного, дерзкого коня! Каким идиотом он должен был быть, чтобы вообще согласиться на такие кардинальные изменения?       — Привет, — Стив подходит к нему, здоровается даже, и Брок не желает смотреть на него. Взгляд все равно переводит, мысля о том, что игнорировать его, пожалуй, будет невежливо, как минимум — вот оно, вот прямо здесь Брок врезается всем собой в то, насколько глубоко Стив уже сидит у него под кожей. Он забрался под неё ещё в холодном феврале и Брок не думал вовсе, успел ли выгнать его после собственной смерти. Теперь чувствовал — не успел. Не сильно то и старался, говоря откровенно и честно. Не прикладывал и единого должного усилия.       — Давно не виделись, — кусаться не хочется, но мягкое приветствие не ложится на язык вовсе, и потому Брок все равно кусается. Где-то ближе к противоположной стене вздыхает Мэй, почти сразу собственный вздох пряча за мелкой колкостью в сторону совершенно не гнущегося Родригеса. Брок ей не верит, а еще не верит Стиву, но тот правда садится рядом. Непозволительно близко, непозволительно легко и устремленно.       Стив садится, задевает его плечо собственным. Хоть на колени сразу не усаживается, это уже можно считать победой, но Брок все равно проигрывает. Проваливается в сраную тахикардию, легкую, только набирающую собственные обороты. Стив ее, естественно, слышит. Стив ее, естественно, не комментирует. Потому что Стив примерный, порядочный мальчик. Потому что таким, как Стив, мамы частенько повторяют — ни при каких обстоятельствах не общаться с такими, как Брок. С такими, как Джеймс? Пожалуй бы, тоже, но ведь они общаются и общались, у них сраная вековая полюбовная история, и сам факт ее наличия Стива точно компрометирует.       Потому что Стив совершенно точно не примерный и вряд ли порядочный — отлично слыша, как у Брока ебашит в грудине, он ерзает на своём месте скамьи, подвигается ближе. И будто случайно двигает ногой, коленом качает, задевая колено самого Брока. Придурок, просто крайний идиот и кретин, вот он кто, и Брок не может даже сказать, думает он этими оскорблениями о Стиве или о себе самом. Но он думает, матерится, притворяется крепким и нерушимым. На Стива больше не смотрит, обратив вовсе своё внимание к рингу.       Там Джеймс уже подманивает перебравшегося через канаты Таузига, поигрывает ногами, усмехается. Он готовится, он хочет попробовать бой с тем, кто слабее. И наслаждается, вот ведь сука — Броку очень хочется ненавидеть его в этот момент, но он просто не может. Ни его, ни Стива, так и не уводящего собственное колено в сторону.       Потому что от Стива пахнет потом, а еще расслабленностью, успокоенным, ничуть не больным сердцем и умиротворением. От Стива пахнет так, будто им некуда торопиться, будто они поедут в птичник только через хуй сколько времени и пока что могут просто поваляться в постели. Брока, конечно же, будет тошнить, но Стив будет улыбаться — и изнутри все будет на мгновения становиться не таким уж и мертвым. Ещё не живым, точно нет, только в грудине будет подергивать отголосками словно бы бьющегося сердца.       И Брок не скажет ему спасибо за это. Брок не скажет…       — Мэй, бля, хватит мучить его, мошонку ему порвёшь, чем он позвякивать потом будет?! — обернувшись в сторону вновь негромко то ли заскулившего, то ли заскрипевшего Родригеса, Брок рявкает в привычной себе манере. Мэй только фыркает ему в ответ, распрямляясь у Родригеса за спиной медленным, лаконичным движением. Наёмник за ней не поднимается. Вместо этого скатывается на бок, собирает ноги вместе и точно думает о том, как завтрашним днём у него будут болеть бедра от этой растяжки.       — Сталь не рвётся, командир. Учи химию, — отловив за хвост разве что секунду молчания, Мэй отвечает ему за Родригеса, почти его интонацией, почти его словами. Пока сам Родригес, выглядящий больше помершим, чем растянутым, вздрагивает от быстрого толчка смеха. Он выдает свою живость им всем почти так же, как сам Брок выдает обоим пацанам, что ему не принадлежат, собственные сантименты.       СТРАЙКу выдает тоже — усмешку, легкое движение головой. А Стив, сидящий по правую руку тихо, почти незаметно смеется. Вздрагивает плечом, но вероятно обоими. Броку хочется повернуться и посмотреть на него, вглядеться в скос челюсти, задеть взглядом подбородок, нос и точно не смотреть на губы, потому что запретно, запрещено, невозможно. Ничего из этого он, впрочем, не делает. Оборачивается к рингу вновь, наблюдая за тем, как Джеймс все же затаскивает Таузига в спарринг, закручивает его. Таузиг двигается уже ничуть не заторможенно, реагирует быстро, даже сам наносит пару ударов — он сдаёт себя и свою диверсию, по изгнанию Стива с ринга, за двадцать секунд, пока Броку неожиданно хочется дать им всем, прям всем, и Джеймсу со Стивом тоже, сотни две кругов по этажу.       Плевать ли ему на то, что коридор этажа идёт полукругом? Определенно.       Проходит от силы минут пять от начала чужого спарринга, когда Стив тянется к карману спортивных штанов и вытаскивает из того HERSHEY’S. Упаковка шуршит в его пальцах, пытаясь сказать что-то Броку — тот не слушает. Ещё не смотрит, но все равно видит, все равно замечает. Стив надрывает упаковку, стягивает ее чуть ниже. Брок игнорирует, игнорирует, игнорирует, прекрасно помня, как давился похожим, с горьким шоколадом где-то в феврале. Сладкоежкой он никогда не был и становиться определенно точно не собирался, но устоять от того, чтобы дать Стиву добро на все его ухаживания, тогда не смог. Сейчас смог бы уж точно, потому что ничего ещё не было решено, а еще потому что он не был идиотом, ясно, и Брок крутил эту мысль почти что мантрой внутри собственного сознания последние несколько дней. Сантименты желали обмануть его, подставить ему подножку — Брок видел это, точно это знал.       Он смог бы устоять, если бы Стив только решил начать ухаживать вновь.       Он не купился бы на это, не позволил бы себе совратиться.       Не успев даже откусить верхушку собственного батончика, Стив потянулся рукой в карман вновь. Брок почувствовал, как двинулось его плечо, как рука начала движение — тошнота вздрогнула на первом скрипе новой, второй обертки. Тошнота вздрогнула, разрослась за мгновения и потянулась вверх по пищеводу. Стив достал второй батончик из кармана. Стив не замер, не замедлился, не остановился. Он был уверен в собственном действии, он сказал:       — Хочешь? — и протянул ему второй HERSHEY’S, с тем же мерзейшим, отвратительным вкусом горького шоколада. Он сказал и собственным словом остановил весь мир, кажется, потому что Джек обернулся. Обернулась Мэй, Родригес, так и валяющийся на полу, поднял и повернул голову в их сторону. Джеймс замер прямо посреди ринга, и Брок видел, как расширились его глаза в удивлении. Это было его ошибкой точно, а еще было слишком хорошим показателем: ни на мгновение Джеймс не прекращал контролировать происходящее в зале. Он был на ринге, он дрался, но он же следил за Броком, а теперь и за Стивом.       Из них из всех Таузиг остаётся единым, кто продолжает двигаться, продолжает заниматься собственным делом. Уже поворачивая голову к Стиву, Брок видит, как тот замахивается. Брок видит его пальцы, сжатые в кулаке, просчитывает за доли секунд ось поражения, а еще видит Стива. Стив смотрит ему в глаза и мелко, чуть смущённо улыбается. Стив предлагает ему собственные сантименты, завёрнутые в хрусткую пластиковую обертку. Стив предлагает ему все своё с привкусом ненавистной Броку сладости, а еще горечью шоколада. Горечь Брок любит. Любил ещё задолго до Стива, задолго до Джеймса даже, но он не совратится. Он не позволит собственным сантиментам себя обыграть, он не позволит себе так над самим собой издеваться. Думая лишь об этом, Брок говорит:       — Буду, — и протягивает руку в сторону предложения Стива. У того в глазах загорается что-то очень счастливое, покорное и довольное. Если бы Брок мог чувствовать запахи, как Джеймс, точно почувствовал бы этот его восторг, легкий, безопасный, но он не чувствует ничего, кроме собственной тошноты. И все равно обнимает пальцами край упаковки, нарочно не касаясь пальцев Стива, нарочно не позволяя себе слишком быстро тонуть. Тонет ведь все равно, под аккомпанемент чужой улыбки, что становится чуть шире, и под звук удара, который наносит Таузиг. Через секунду звучит забористое, больное:       — Блять! — и Джеймс, наконец, отвлекается от своего хуевого контроля и ебаного наблюдения, тут же зажимая сломанный нос ладонью. Он бормочет что-то матное, раздосадованное пропущенным мимо взгляда ударом, но ни единая пара глаз к нему так и не оборачивается. Джеймс уж точно будет в порядке, в этом Броку не приходится сомневаться.       Что будет с ним самим?       Брок не знает. Он почти механическим движением разрывает край упаковки, спускает шуршащий фантик ниже и откусывает. Тошнота входит с ним в резонанс, ведая ему о том, что вкус хуйня отвратительная и мерзейшая. На языке перекатывается сладость и горечь шоколада, и Брок жует без улыбки, жует твердо и убежденно, ведь это же жизнь, так? Ведь в этом же весь ее смысл? Доверять, блевать и сближаться. Не шугаться других, не держать их вокруг, подпускать ближе. Просить помощи — никогда, тут уж хуй им, Брок охуительно справляется со всем сам, но доверять, доверять, доверять… Позволять себе опереться, когда усталость, измождённость от одиночества долбит под коленями?       Позволять себе…       — Командир, а, командир… — Родригес скалится недобро, обращается к нему — точно прячет какую-то хуйню, точно собирается врезать ему поддых. Брок не бежит. Прожевывает первый укус, чувствуя, как Стив поводит плечом, но лишь ради того, чтобы коснуться его собственного, чтобы потереться об него рукой и передать какое-то важное знание, отдающее у корня языка привкусом благодарности. Брок прожёвывает, слыша, как Джеймс на ринге вправляет себе нос, голову задирает, чтобы кровь не лилась на футболку и на пол, а еще показывает Таузигу большой палец. Джеймс говорит, что он в порядке, Таузиг не просит прощения. И Джек, сука ебучая, улыбается, прежде чем обернуться назад к своей чертовой груше. Броку хочется взять его широкой пятерней за затылок и ткнуть в эту грушу лицом, будто в говно. Родригес говорит: — Ты ж сладкое ненавидишь, а, командир?       Брок прикрывает глаза — не удивляется. И точно слышит смех Джека, пускай тот нихуя не смеется вовсе. Никто не смеется, кроме глумливого ублюдка Родригеса. Стив, сидящий рядом с ним, буквально вздрагивает, Джеймс точно оборачивается с броским:       — Охуеть…       Брока тошнит. У него во рту дерьмовый привкус горького шоколада и сантиментов, а внутри блевотные бунт и шторм. Брока тошнит и ему хочется просто встать и уйти. Ему хочется забрать сумку со своими вещами, спустится на лифте в холл башни, а после, уже на улице, поймать первый попавшийся автобус и ехать до конечной. Там пересесть на другой, а лучше на самолёт — чтобы улететь отсюда так далеко, как нахуй только получится. Улететь от собственной тахикардии, от мелкой дрожи, уже заседающей в пальцах. Потому что ему не нужно это, он крепок, силён, умеет выживать и заботиться о себе, и ему нахуй все это не нужно, он отлично хуярит в одиночку, но он нуждается в этом, нуждается в них обоих, в Стиве и Джеймсе.       Поэтому открывает глаза. Губы сами тянут оскал, отщепляя от тошноты кусок и превращая ее в раздражение. Оно все для Родригеса, лишь для него, и Брок высылает его наёмнику прямо в его смеющееся, ухмыляющееся лицо. Он говорит:       — Жопу свою поднимай и погнал в коридор. Пока двести кругов не набежишь, сюда можешь не возвращаться, Родригес, — Брок говорит и чувствует, как Стив фыркает где-то рядом, почти неслышно. Стив не спрашивает его о том, любит ли Брок сладкое или правда ненавидит. Стив не спрашивает ничего, вновь покачивая ногой и задевая его бедро собственным. Родригес же в свою очередь даже не пытается спрятать наглой лыбы и уже откликается нахально:       — Тут коридор не круглый, командир, — в его словах звучит самое начало, самые первые месяцы их совместной работы и все его проказы и диверсии, что Родригес устраивал тогда, проезжаясь собственной жопой ему по нервам. Нервы разодрать так и не смог, только жопу поцарапал — Брок верил, что он успокоился хотя бы на половину. А еще мыслил о том, что все-таки является тем самым крайним идиотом. И вкус шоколада уже смеется над ним, новым укусом батончика проваливаясь вниз по пищеводу. Ещё смеется где-то там сука-судьба, что покинула его, но вряд ли когда-нибудь о нем позабудет.       Брок не смеется. Мыслит о собственном тошнотном идиотизме, а еще о том, что Родригес начинает по новой и заново ровно так же, как он сам только начать собирается. Эта параллель выглядит такой же бездарной и глупой, как его приказ о двух сотнях кругов по ничуть не круглому этажу. Брок все равно говорит:       — А мне похуй, вот как хочешь, так и ебись с ним. Двести кругов, Родригес. Пошёл нахуй из зала, пока я тебя за шкирку на ринг не вытащил и не проверил, как много ты жрал, пока у нас был внеплановый отпуск.       Вот что он говорит. И следующим движением откусывает HERSHEY’S вновь, чувствуя, что такого идиота, каким решает признать себя он, найти будет крайне трудно. Даже если очень постараться. ^^^