Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       В допросной тихо и светло. Наручников в этот раз нет, но само его присутствие здесь занимает Брока намного больше, чем наручники и их отсутствие. По левую руку располагается все то же стекло — сегодня встроенное в него зеркало отключено, за прозрачной стеной виднеется соседнее помещение. Оно пусто. Допросная, впрочем, пуста тоже. Здесь лишь он, засевший на собственном месте, все тот же приваренный к полу стол — по другую сторону него стоят два стула.       Оба пусты.       Допросная пуста, но призрак отца все еще здесь. Но и Брок все еще здесь. Но и напротив него два пустых стула… Но. Это чертового «но» встало ему поперёк горла еще десяток минут назад, когда Джарвис крайне вежливо и даже без подъебок попросил его пройти в допросную. Даже стеклянную дверь его камеры сам ему, сука, открыл и, к счастью, никак не стал комментировать его промедление.       Но ведь промедление было, а еще было это сраное, блядское «но»!       Брок очень старался не загораться, уже чувствуя, как злость подкатывает к глотке изнутри. Ведь он просчитал все, он просчитал каждую сраную вероятность, умножал в уме и думал о ебанной Англии, когда Стив, горячный, настойчивый, припер его к стенке всеми собственными сантиментами, а напротив Джеймса наоборот не помыслил даже о возбуждении — Джеймс держался в тени, как ему и было велено его сутью и статусом, потому что ладья всегда намного лучше чувствовала себя в сумраке, в шорохе ночного ветра, среди полуночных дворов и с сокрытым чёрной маской лицом. Джеймс держался в тени, а Брок держался, чтобы не показать, как его ебало изнутри, как дергало напряжением, как он был готов обличить это собственное напряжение каждым словом, каждым движением глаз, когда Джеймс пришёл к нему за разговором.       Он лгал. Вопросами, словами, эмоциями… Он лгал, блять, пытаясь выдать Броку за правду собственное спокойствие, отсутствие эмоций на лице. Брок не видел соответствия. Брок просто не верил и поверить не мог. Куда делось то чудовище, что просило его не уходить, чуть ли не умоляло? Куда делось то чудовище, которое было готово убить его за Стива? Джеймс не был ни одним из них. Джеймс должен был буянить, должен был орать, дестабилизироваться — хотя бы, хотя бы один ебучий разок с того момента, как Брок умер и воскрес, — и требовать ответов. Не спрашивать этой усталой, измотанной интонацией, а именно требовать, трясти его за грудки, выбивать из него всю душу и выскребать собственные ответы из его внутренностей.       Джеймс был тих и спокоен. И он был за стеклом — Брок не стал провоцировать его лишь поэтому. Ещё, конечно же, оставлял процент вероятности на то, что ошибался, пару-другую на состояние отношений между двумя его пацанами, но в остальном… Это треклятое «но». Чёртово, треклятое «но» — его не должно было быть здесь. Ни союза в каждой первой его мысли, ни самого Брока в этой сраной допросной.       Потому что Стив уже получил все свои ответы — смятенный, чуть ли не испуганный собственной эмоциональностью, сбежал.       Потому что Джеймс уже задал ему один единый вопрос, звучавший разве что констатацией факта — не видя варианта для настоящей провокации, Брок загнал его в ловушку спора, от которого Джеймс бы не устоял, и отослал туда, где о нем позаботятся какое-то время.       Позаботятся до момента, пока Джеймс не придёт вновь: дестабилизированным, но соответствующим себе самому, злющим, разъяренным, но честным. Брок умел с этим разбираться. Брок был согласен даже разобраться с этим, Брок все, сука, просчитал… Но.       Никто так и не пришёл.       Последний раз он видел Джеймса четыре дня назад, последний раз видел Стива — и того раньше. Он слышал, как они трахались даже, среди ночи выйдя в кухню, чтобы приготовить себе что-то пожрать, и зачем-то приготовил им еды тоже. Потому что знал о метаболизме, а ещё потому что был крайним идиотом. Сам ведь Джеймсу сказал, что, когда окажется прав, ему не за чем будет возвращаться, и что в итоге?       То ли новая, первая и сентиментальная жизнь, то ли эта ебучая сыворотка — они делали его безнадежно-влюбленным глупцом. Во всем были повинны сантименты, точно они, потому что прошло четыре дня, четыре чертовых дня, что он провёл в ожидании, выбираясь из собственной камеры разве что под ночь ради того, чтобы унести заснувшую на его койке Ванду в ее спальню, а после съебаться в тренировочный зал и занять себя хоть чем-нибудь. Чтобы не слышать через коридор своим не въебаться каким крутым благодаря сыворотке слухом, как Стив судорожно дышит в унисон с Джеймсом? Определено, блять, да. В его камере звукоизоляция была, конечно, охуенной, за это Брок был готов Тони личное спасибо на серебряном подносе принести, но даже там ему казалось, что он слышал какие-то отголоски, какие-то мелкие отзвуки… Скорее всего они были галлюцинацией. Совсем как его отец, совсем как все его расчеты, ебучие, высранные расчеты, блять, нахуя он только занимался этим, если в итоге его же собственные сантименты рубанули его голову — он так яростно желал отослать Джеймса туда, где тому будет безопасно ещё какое-то время, что вовсе позабыл о себе.       Случайно или намерено? Разбираться в этом уже не имело смысла. У Солдата и его Капитана было все заебенно. Даже Ванда, даже она, дни напролёт занятая какими-то книжками, испанским, счетом и письмом, заметила, что «Стив с Медведиком так хорошо сдружились». Сдружились, блять… Охуенно.       Но.       Брок очень старался не загораться, но он уже был зол. Никто из СТРАЙКа больше не приходил, получив его брошенный кодом меж строк приказ не мозолить глаза пока что и быть наготове, Джеймс спиздил наглейшим образом его курево и Брок буквально умирал со скуки. Уже даже галлюцинация отца не могла стать для него развлечением или хотя бы отвлечь. Она все продолжала, и продолжала, и продолжала говорить одними и теми же фразами, почти не обращая на себя его внимание. И Брок очень старался не загораться, но он горел последний десяток минут — он был зол не на сопливое, сентиментальное счастье Солдата и его Капитана. Он был зол не на то, что они ебались, как кролики, каждую ночь и с завидным удовольствием. Он был зол даже не на то, что Джеймс не вернулся — Брок знал ведь, что так и будет, за грудиной почти и не болело.       Почти.       И но.       Он был буквально в ярости из-за единственного и слишком значимого — они забыли о нем нахуй. Просто забыли о нем и ладно бы Стив отослал его, это было бы отлично: за все эти четыре дня простоя, будучи отосланным в тюрьму, Брок уже успел бы намутить маленький бунт, а после оформить себе большой побег под шумок. Но Стив не сделал даже этого. Не отпустил, не заковал, он просто забыл нахуй о нем вместе со своим сраным «Баки» — впервые в его жизни, впервые с самого момента, как его вытащили из утробы его дохлой мамаши, Броку хотелось блевать именно от злобы.       Потому что, может, он и был ебанным козлом и отщепенцем, но он определенно точно заслуживал к себе уважение.       Уважения не было. Изнутри ещё дергало напряжением за Джеймса, но Брок позволял себе злобливо представлять, что будет делать Стив, если его попугая-неразлучника неожиданно накроет. С этим Стив не справится уж точно, даже если уже успел прочесть все отчеты и всю подноготную Джеймса. Даже если сам Джеймс ему много рассказал — Брок почти ждал провала Стива в момент первой дестабилизации, чтобы усмирить собственную злобу, дать ей насытиться хоть чем-то.       Не желал, но точно ждал, перекрывая все своё о Джеймсе напряжение этой злостью. Напряжение, правда, никуда так и не уходило. Уходить даже не собиралось. А Джеймс темнил, юлил, на глаза не показывался и прятался у Капитана Америка за плечом. Вряд ли из-за трусости, но что-то мешало ему выйти вперёд.       Что-то мешало ему заорать, и Брок обязан был ради чужого сраного светлого будущего, ну, конечно же, ради него, выяснить, что происходило в реальности.       О себе он думать все ещё не собирался. Что о себе — забытом и брошенном, как и ожидалось, — думать, он на самом деле просто не знал.       — Ссыкливый ублюдок, — отец плюётся новым словом и, будто в каком-то ситкоме, в этот же миг ручка двери, ведущей в допросную, нажимается. Внутрь входит Стив — Брок думает о том, что Таузиг бы точно посмеялся, если бы сидел сейчас в его голове и видел эту ситуацию. Следом за Стивом входит и Джеймс. Они оба сегодня в одинаковых, клеймленных Старком спортивным костюмах, с мягкими чёрными капюшонами, лежащими на плечах, и крайне суровыми лицами.       Броку хочется врезать по каждому, желательно дважды, но он только скалится кусаче — напоминает, что они все ещё не друзья. Будут ли? Покажет время. Сразу после того, как ему объяснят, что происходит, а ещё после того, как Джеймс позволит себе проораться.       Поверить в то, что ему этого не хочется, Брок просто не может себя заставить.       — Ох, ну вы гляньте, нихуя себе… Давайте сразу, драться будем или по-тихому разойдёмся? А то двое на одного — это как-то не по-людски, — нарочно добавив в голос суковатой, грызливой интонации, Брок разваливается на собственном стуле и скалится ещё шире. Он не сильно ждёт реакции, лица у обоих пацанов сильно уж суровые, но все равно ставит всю свою злобу поперёк стола, прямо между ними, чтобы она была видна и заметна. Чтобы никто в этом помещении вдруг не решил, что он будет умолять или хотя бы просить.       Не дождутся.       Вначале пускай научатся уважать тех, кого объявили собственными врагами, а после Брок ещё подумает, как с ними разговаривать и разговаривать ли вообще.       — Хотя, судя по тому, как вы себя ведёте, тут и четверо на одного сойдёт, а, Кэп? — цепнув Стива первого собственным взглядом, Брок наблюдает за тем, как тот сурово поджимает губы. Теперь он похож на Капитана больше, пускай и отлично им притворяется. Сразу видно, что с человеком делает хороший член в заднице, верно? Брок, конечно же, злится. И ею, этой злостью, разочарованной, жесткой, переполняется каждая новая его бесящаяся мысль. Он сам весь горит ею изнутри, но все ещё глядит на Стива, пока тот делает собственный шаг к столу, пока отодвигает стул. Брок говорит, в надежде, что от его слов эта сраная гордость нации промажет собственным задом мимо сиденья и хотя бы на пол грохнется комично: — Охуенно ты, блять, устроился, кормят, поят, ебут по расписанию, а я сижу и жду, когда ты, сука, снизойдешь… — договорить ему не удается. Джеймс, подошедший к столу, с твёрдым стуком укладывает перед ним пачку с зажигалкой, возвращая украденное и тем самым прерывая поток того дерьма, что льётся из его рта. Брок и правда затыкается, тут же медленно переводя к нему свой взгляд. Он скалится почти плотоядно, нарочно как можно более пугающе, резким движением руки вырывает из-под чужой приподнявшейся ладони пачку. Сигарету не вытаскивает, вместо этого плюясь вначале словами: — И сотню, Джеймс. Сотню зеленых.       Джеймсу его слова явно не нравятся. Он бросает быстрый взгляд на Стива, — поебаться они поебались, но нихуя не обсудили, вот же, блять, идиоты, — после усаживается на стул. Стив на него смотрит тоже, секунды две, и тут же кивает себе, откладывая это на попозже. Но, конечно же, пораньше чем уже запланированный секс или какая-нибудь очередная слюнявая лизня, верно?       Брок раздраженно раскрывает пачку и выхватывает оттуда сигарету гневным движением пальцев. Завидует, конечно же, помимо прочего, злобного, а ещё не желает смотреть на собственную застарелую боль — как и ожидалось, стоило им, наконец, встретиться, как он оказался не у дел. На что только надеялся? Не надеялся. Просто хуево считал.       Молчат. Снова молчат, снова оба. Он закуривает, бросает почти полную пачку на стол, пепел стряхивает на пол. Стив уже поджимает губы неодобрительно, и Брок за секунду до очередного ебучего нравоучения рявкает:       — Завались! Даже не смей, блять, ясно?! Одно ебанное слово и я этим бычком тебе глаз выжгу, будешь новым сраным Фьюри, один хер, что по цвету не подходишь, — рванув вперёд, Брок указывает на Стива сигаретой, зубы сжимает почти до боли. Его бесит, его злит просто неистово, потому что они, оба, блять, уроды, — ему уже не хочется даже мысленно звать их своими пацанами, потому что нихуя они не его и отнюдь, блять, не пацаны, — сидят напротив и даже не вздрагивают. Суперсолдаты, ебать, самые сильные, самые умные… Заставив себя вдохнуть на новом витке разъяренной мысли, Брок тянется всем телом назад, прикрывает глаза.       Так ничего не получится. Не то чтобы что-то получиться ещё может, но именно так ничего не получится точно. Ему нужна тактика, ему нужен план, черт бы с ним, если из говна и палок, ему нужно… Просто подорваться и врезать кому-нибудь из них. Просто начать драку. Просто вынудить, заставить отослать себя так далеко, как только получится, чтобы никогда, никогда, никогда больше не видеть этих двух ебучих рож.       — Когда? — успокоиться не получается, и поэтому он задаёт единственный вопрос, что его интересует. Когда казнь или когда переезд на нары. Когда ему нужно будет выехать из башни, если Стив решит его отпустить? Бездарная глупость, но даже если она и случится, это уже ни на что не повлияет. Те самые сантименты, которых он не боялся, уже прогрызают внутри него дыру и Брок совершенно не знает, что с этим делать.       Он злится.       Стив говорит:       — Брок, — и одна лишь его ебучая интонация, заставляет Брока дёрнуться. Он раскрывает глаза, сжимает свободную руку в кулак, чтобы просто не сломать сигарету пальцами другой надвое, и перебивает, не собираясь даже выслушивать:       — Если я спрашиваю «когда», значит ты, Кэп, называешь мне время и дату. Не надо тут, блять, приходить и выебываться с этой своей суровой рожей. Мы с тобой все обсудили, ты все, что хотел, узнал, поэтому. Блять. Когда? — он глядит на Стива сурово и жестко. Пока в пространстве возникает, точно возникает, зарождается, распространяется аромат жалости — Брок не обладает и сотой частью способностей Джеймса, но точно чувствует его. Слышит в тяжелом вздохе Стива, видит во взгляде Джеймса, что глаза отводит. Ублюдки. Гребанные сраные ублюдки со своими гребанными сраными сантиментами. Его должно бы радовать, что уже не хочется пристрелить их обоих, что болит внутри намного меньше, чем в прошлом существовании, но не радует. Его злит и злит до крайности.       Потому что Стив и Джеймс выглядят так, будто бы не знают, как же ему сказать — он не сдался нахуй.       — Ничего ещё не решено. И пока не будет решено, ты будешь находиться здесь, — Джеймс берет слово, но не выходит из тени. Обернувшись коротким, четким движением головы, смотрит прямо Броку в глаза. Ой, ну, конечно, конечно же, блять — он будет защищать своего Капитана без размышлений и в первую очередь. Броку хочется рассмеяться почему-то, озлобленно и жестоко. Стоило бы спросить у себя, чем он только думал, подписываясь на все это, но ведь в том-то и дело: он не думал. Он собирался подохнуть, чтобы не смотреть на вот этот цирк. На эту блядскую шахматную партию его заведомого поражения.       Больно правда было в разы меньше, чем он предполагал. И это явно не было заслугой ни Стива, ни Джеймса с их общим на двоих комплексом героя. Это было заслугой Патрика, Клариссы и его самого, сподобившегося, наконец, блять, после стольких лет страдания, себя простить.       — Есть ещё один вопрос. У нас. У нас обоих, — Стив берет слово, будто бы незаметно опуская где-то под столом ладонь Джеймсу на бедро. Брок, конечно же, видит — отворачивается. Даже при том, что ему нужно следить за периметром, за отцом, за этими двумя вековыми долбоящерами, трицератопсами, блять, он отворачивается и выдыхает смог новой затяжки в сторону. У корня языка скапливается мерзкая, кислотная тошнота — чужое счастье режет ему глаз, желудок и затылочную долю, отвечающую за зрение.       Но режет лишь потому что между Солнцем и Луной нет места ни для чего больше — вот эту хуйню он, конечно, просчитал идеально, до десятитысячных и без единой ошибки. Сука.       — Ох, серьезно? — еле подавив желание сплюнуть кислотный привкус, Брок все-таки оборачивается назад, но ниже чужих плеч глаза больше не опускает. Похуй ему на то, пытается Стив удержать Джеймса или пытается сам удержаться. А ещё похуй на то, что ему стоило бы себя самого осадить. Ему стоило бы не разъяряться так сильно, держать поводок собственной злобы натянутым крепко: если впереди у него ещё были шансы, ему определенно точно не нужно было уничтожать их собственным гневом.       Загвоздка, правда, была в том, что все его шансы умерли не родившись в тот миг, когда Стив обронил в горячном, возбужденном бреду то злосчастное:       — Баки, — и как бы Брок ни высчитывал, пускай и хуево, и какие бы ему слова ни бросили Кларисса с Патриком ещё на кладбище, итог был один. И никакого другого быть не могло.       — Куда на этот раз полезешь, Капитан Дотошность? Все мое грязное белье вы перебрали, все прошлые заслуги — тоже… Не скажу, что заинтересован, но давайте, валяйте. Че ещё вам обоим от меня надо-то? — Брок скалится, щерится и преувеличенно развязно разваливается на стуле. Лжёт, конечно же, потому что самому ему хочется сесть ровнее, ударить ладонью по столу и рявкнуть о том, что он заслужил, как минимум, ебанное уважение. И быть зверюшкой в клетке не соглашался. Его не смог сдержать отец, не смог сдержать Пирс и у Стива с Джеймсом этого не получится тоже. Сколько ещё он просидит здесь? Сколько ещё СТРАЙК будет ждать будущего, выставленного на стоп, из-за его подобия заключения? Если Стив не может принять решение сам, Брок сделает это за него с легкостью. И делает, впрочем: заткнувшись лишь на секунду решает, что уедет завтра утром. Заберёт Ванду и все ее вещи или оставит ее, если она захочет остаться, а после уедет, если Стив так и не возьмёт свои яйца в кулак и не вынесет сраный, уже очевидный приговор. — Но вопрос получше: почему сейчас, а? Именно сегодня… Че вы не выждали ещё месяц-другой? Или полгода? Уж не знаю, какого хуя вам от меня ещё надо, но вот что я вам скажу, — он подаётся вперёд, цепляется взглядом сначала Стива, а после и Джеймса. Стива, конечно же, первым — тот тут и гордость этой мерзейшей нации, и главный зачинщик. Но и Джеймса — вторым. Потому что он все ещё должен ему денег, как минимум, а ещё должен правду, за каким хуем прячется и что спрятать пытается. Для чего Броку эта правда, он сам прекрасно знает и прекрасно чувствует, но сантименты и всю свою нервозность о Джеймсе откладывает в моменте в сторону. Говорит: — Я не сраный попугайчик, о котором можно вспоминать раз в неделю, чтобы просто убедиться, что он ещё не подох с голоду в своей обосранной клетке. Время, которое я давал вам, чтобы вы задали все свои сраные вопросы, кончилось. Это наш последний разговор.       Вот что он говорит, бросает прямо поперёк стола, будто гранату, и та взрывается тут же. Стив подбирается, сглатывает слишком заметно, салага, а Джеймс выглядит очень собранным и будто бы не реагирует вовсе — перекалибрирующиеся щитки его руки сдают его с головой. Брок нападает, выставляет железное условие и проводит границу. Убедившись, что все присутствующие ее увидели, тут же тянется назад, закидывает развязно лодыжку на колено под столом. Из своего угла на него смотрит отец, внимательно, цепко и с ненавистью. Брок ожидает каких-либо комментариев, любых возможных и отвратительных, но так их и не дожидается.       Стив вздыхает. Качает головой, после, наконец, убирая ладонь с бедра Джеймса, трёт руками лицо. У Брока не находится к нему ни сострадания, ни сочувствия. Каждая мысль о том, что Стиву сложно ничуть не меньше, чем Джеймсу, умирает ещё в зародыше прямо внутри его головы. Вместо них с самого дна его сознания поднимается голос Ванды и Ванда говорит ему о том, что Стив умеет забирать грусть. Сам Брок — умеет превращать грусть в оружие.       Именно этим и занимается. Сегодня, вчера, позавчера тоже. Он тренируется, он спит один глубокий цикл каждый день, — это оказывается эффективнее, чем два или три раз в несколько дней, — он игнорирует призрак отца, а ещё игнорирует все те ебучие вздохи и стоны, что слышит под ночь уходя в тренировочный зал и из него возвращаясь. Он превращает всю свою грусть в оружие, не собираясь к ней даже оборачиваться.       Пока Стив орет на него — разговаривать с ним, когда он эмоционален, не имеет смысла и не принесёт должного результата.       Пока Джеймс прячется в тени и выглядит слишком спокойным — в крике он честнее, живее и прямее, лишь когда он орет, разговор с ним имеет место для существования.       — Почему… — начинает Стив. Конечно же, Стив, кто ж ещё. У него к Броку больше вопросов, он Брока знает отнюдь не так хорошо, как Джеймс. Точнее знает не ту его часть — даже будучи настоящим в быту, Брок никогда не будет настоящим в нем до крайности. В нем он, живший войной и ничуть не случайно получивший в дар жизнь, не будет цельным. Настолько, насколько является им в полевых условиях. — Почему ты не пришёл ко мне? — Стив очень пытается складывать слова в предложения, но сантименты, очевидные и явно важные здесь, позорят и его слог, и их троих, и все пространство допросной. Его отец издаёт нечленораздельный звук отвращения, и Брок резким рывком ладони, сжимающейся в кулак, переламывает сигарету надвое. Еле удерживается, чтобы не подорваться с места: то, что хочет сказать Стив, их личное. Оно принадлежит Броку, принадлежит Джеймсу и Стиву принадлежит тоже, но никогда не будет принадлежать его отцу. И осуждать тот не имеет права. Ни осуждать, ни комментировать, ни выебываться, потому что, пускай даже Брок в ярости прямо сейчас, здесь граница проходит тоже — никто не имеет права трогать его личное. Даже то, которое ему возможно захочется придушить собственноручно уже через минуту.       Сломанной надвое сигареты Стив не замечает. Он смотрит на собственные руки, хмурится сосредоточенно. Брок вываливает из пачки все сигареты, сует туда обломки окурка, закрывает и встряхивает, чтобы сразу разбить ком горящего табака на затухающие искры. Стоит ему поднять глаза, как он тут же напарывается на взгляд Джеймса — тот глядит в упор, прищуривается внимательно. Он слишком похож на Солдата, того Солдата, которого Брок знал первые месяцы, как его приставили к проекту, но Брок только медленно качает головой.       Если спросят — он начнёт драться; вот что он передаёт Джеймсу этим движением.       Стив говорит:       — Ты мог прийти и рассказать мне. Про ГИДРу, про Баки… Про все. И ты не сделал этого. Почему? — вот что он говорит, и Брок замирает. Останавливается на середине движения, того самого, которым тянется к новой сигарете. Другой рукой он опускает пачку на стол, со стуком, со звуком твёрдой, выставляемой прямо сейчас точки. Сантиментальный Стив задаёт предсказуемый вопрос, поднимает к нему и голову, и глаза. Глядит твердо, но без должной суровости. Он просто спрашивает. Он просто задаёт свой вопрос.       Брок удивляется. Удивляется и к чертям не помнит, когда вообще удивлялся в последний раз — Стив спрашивает, выстреливая, но вряд ли даже прицеливаясь. Чего Стив хочет от него? А Джеймс? Вывернуть наизнанку все его нутро или убедиться, что он в порядке? Стив задаёт свой вопрос, поделённый на них двоих, на них обоих с Джеймсом, а Брок подвисает. Они ведь спасли его… Сам же он так сильно закопался в этом ожидании, в этих допросах, в вероятностях и подсчетах, которые были важны, но бесполезны, что совершенно забыл учесть именно это.       Они кинулись за ним.       СТРАЙК — тоже, но у СТРАЙКа выслуга была больше десятка лет рядом с ним. У Джека и того больше. С ними все было понятно, ясно до блядской прозрачности воды из колодца, вырытого посреди пустыни. Но Джеймс… Брок же, блять, приказал ему. Все пути обрубил, отослал и скормил самую дерьмовую ложь — чтобы вот этого избежать. И Стив туда же — слабоумие и отвага, вот что должно было быть выгравировано на его щите вместо звезды. Брок закрутил его в воронку лжи, запер в ней, а после выбросил туда, в счастливое долго и счастливо — чтобы вот этой хуйней не заниматься.       С Джеком в этом плане было проще. Джек уже все знал, пускай сам Брок и нахуй не помнил, когда все ему распиздел. Но Джек все знал. Даже узнав, остался рядом. Даже узнав, не посмел глядеть на него с какой-то ядовитой, мерзейшей жалостью — за неё Брок бы убил его точно. Держать бы себя не стал, бил бы голыми руками, пока не проломил бы череп.       С жалостью всегда глядел отец. В те секунды, мгновения, когда не глядел с ненавистью и жестокостью, он всегда окунал его собственным взглядом именно в жалость. Как будто бы Брок был бесполезным, беспомощным слабаком без амбиций и хотя бы возможности на что-то призрачно похожее на это большое «долго и счастливо». Джек смотрел иначе. Чаще ждал ответов, решений и приказов, а реже — смотрел с твердостью человека, готового доверить ему собственную жизнь, а после жизни жены и дочери. Джек его уважал. Джек знал его и уважал.       И с ним было намного проще в этом плане, чем… С ними, серьезно? С двумя пацанами, которым было от силы по двадцать семь и которым выпал куш нереальных размеров? Они бы его никогда не поняли. Потому что Джеймс не видел смерти Стива, а сам Стив с щенячьим и самоубийственным восторгом ебнулся во льды, только потеряв Джеймса. Стив выбрал освобождение, Джеймс выбора был лишён — Брок обрёк себя на бесконечный путь по пустыне в поисках случая, что дал бы ему освобождение в обмен на нечто великое, грандиозное.       Как они смогли бы понять его? Даже если бы он согласился признать все свои сраные, тошнотные и блядские сантименты, как бы они смогли понять его?       — Почему… — хмыкнув коротко, себе под нос, Брок так и не подбирает вторую сигарету. Он поджимает губы, руки сплетает на груди. Казалось бы, одного лишь того факта, что они уже пришли, могло быть достаточно. Ведь сейчас их явно заботило не ложь, не предательства, не собственные сантименты — их заботил он. Это было непривычно. И удивляло. За последние одиннадцать лет СТРАЙК были единственным, кто не то что заботился о нем — очень пытался делать это, при этом не попадая под горячую руку. До СТРАЙКа не было ничего. Кларисса смотрела хитрым, полным наслаждения взглядом, но держалась на расстоянии, прекрасно чувствуя его. Патрик пихал под подушку мелкие упаковки мармеладных бобов, которые Брок терпеть не мог и которые, конечно же, жрал — он ухаживал. Он ухаживал, но не заботился. И Брока это полностью устраивало, что тогда, что после, что со СТРАЙКом.       Самым важным, чему его научил первый удар отца, выбивший нахуй его мелкое, детское сердце, было четкое и понятное — ищущий что-либо в других всегда проигрывает. Всегда. Несмотря на обстоятельства. Несмотря на количество удачи или статус. Несмотря на уровень интеллекта.       Его отец был уродом. Утырком, ублюдком и монстром. Он, конечно же, был не прав, но все время своего существования, не жизни, именно существования, Брок был слишком занят, чтобы пытаться выскрести из себя кровавые ошмётки этого дрянного, мерзкого учения. Их и выскрести вряд ли то было возможно, а ещё не было вовсе сомнений — никогда больше между ними с Джеком не будет и единого сопливого разговора, потому что лимит в одну единицу уже исчерпан. Потому что Брок не может просто взять и выключить это, будто бы повернув сраный тумблер. Он не может отстраниться от этого, не может игнорировать это.       Выживание эволюционная хуйня — он будет жив, пока будет сторониться людей, что точно причинят ему боль. Может, не сразу. Может, через год или два. Через пять лет? Не имеет значения. Вот он, его закон, вот она сетка всех его ходов и каждого по отдельности, и Брок тянется тяжелым, тошнотным движением назад. Он отсаживается глубже на стуле, дожидается пока не почувствует край спинки, врезающийся под лопатки. Он не бежит, лишь отстраняясь подальше — чтобы спасти двух идиотов, решивших сделать то, что никто и никогда не сделал бы, будучи в собственном уме. СТРАЙК пытался, но СТРАЙК никогда не был и не мог быть ему ровней, как бы хороши они ни были вместе и по отдельности.       Стив с Джеймсом были хороши тоже. Но иначе. По-другому. В другой плоскости. Они приперлись вдвоём, буквально проебав и выебав к чертям четыре дня. Они уже задали свой вопрос голосом Стива. Они уже заметили, что с ним что-то не ладно, глазами Джеймса. И они, конечно же, хотели правды, но уже не о себе — о нем.       Потому что они кинулись спасти его, наплевав на всю ту работу, которую Брок филигранно проводил дохуя времени. Эта работа ничего не стоила. Никто не отдал бы за неё и цента, а Стив поставил все свои регалии и статусы на его шкуру. Джеймс выломал себе мозги к хуям и точно выжег их — как иначе он мог разобраться с приказом, с гребанным приказом полученным под кодами, Брок не знал.       И был удивлён.       Но совершенно не сомневался — не получится. Он уже здесь и он зол на то, что они забыли про него нахуй. Он уже здесь, и он зол, и он будет защищаться. По-другому не получится, по-другому он просто не сможет. Стив спрашивает, вряд ли прицеливаясь, но стреляя в самое глубокое его нутро. Брок поднимает к нему глаза. Брок говорит:       — Я не смог, — и его голос не дрожит. Он звучит ровно, спокойно и преувеличенно неопасно. Стива этот ответ не устроит точно, он вряд ли на него даже купится, пускай ответ и является реальной правдой: Брок просто не смог. Там у него ещё болело о Патрике, о Клариссе, а перспектива лицезреть остаток вечности чужое счастье была блевотной и воняла желудочными соками. Он ведь хотел даже. Хотел рассказать, объяснить — так и не сделал этого. Планировал, что разбираться не придётся. Ванда сказала, что это безответственно.       Что ж.       Ванда редко была не права.       Стив так и замирает, услышав его ответ. Как-то растеряно округляет глаза, после губы поджимает в непонимании. Он вглядывается в его лицо, ждёт ещё чего-то и вряд ли собирается нападать. Определенно точно не собирается провоцировать. За него это делает Джеймс. Он вскидывается, позволяет себе пренебрежительный смешок, а после морщится. Бросает грубо и резко:       — Серьезно? И ты думаешь, что мы поверим в это? — Брок поворачивает к нему голову. Пробегается быстрым взглядом по его лицу, но не видит на нем тени правды — Джеймс выдает ему провокацию, чтобы добиться от него правды. Джеймс не собирается говорить о том, что происходит с ним, и показывать этого не собирается тоже. Брок только прищуривается, внимательно всматривается в него. Догадывается ли Джеймс, что он может ответить на эту провокацию собственной? Точно знает об этом, но вряд ли берет во внимание. Стив говорит:       — Брок. Мы пришли, чтобы поговорить, — гордость нации поднимает руки и укладывает их на стол открытыми ладонями — Брок ненавидит этот жест, особенно, когда его используют те, кто явно собирается ранить его. Или ранит уже. Словом, движением глаз, интонацией. Стив говорит мягко и дружелюбно, он пытается выйти на мировую, но она невозможна между ними, считающими его, видимо, бесчувственным куском дерьма. Она невозможна, потому что они не понимают его и не поймут. А ещё пытаются разыграть перед ним сценку с участием плохого и хорошего копов — на эту хуйню Брок не поведётся. Ровно так же, как не повелся ни на профессионализм Колсона, ни на это подобие допросной. Старку стоило бы озаботиться тем, чтобы приварить к полу и стулья тоже, потому что Броку оставалось не так много мысленных шагов до того, чтобы просто швырнуть собственный стул в двух кретинов сидящих ровно напротив. — Мы просто хотим знать, почему ты не поговорил со мной о… Обо всем, Брок.       Мягкий, добродушный и доброжелательный Стив. Он глядит на него своими большими голубыми глазами, улыбается самыми уголками губ. Выражение его лица шепчет о доверии и безопасности, но отец из своего угла рявкает:       — Какой же ты жалкий слабак. В мире нет и никогда не появится людей, которые захотят слушать тебя.       Это, конечно же, ложь, но Брок реагирует. Брок стискивает зубы, руку сжимает в кулак. Он знает о чем идёт речь. Он знает, что ни Стив, ни Джеймс его не поймут. Но ведь они так сильно хотят знать! Для чего им это, для чего им вскрывать его грудину, Броку не понятно и он отказывается соглашаться с собственной же идеей: они просто хотят знать, что он в порядке теперь. Эта идея открывает ему обманчивый, лживый путь к чему-то, в чем он нуждался всегда, к чему-то, в чем нуждается все ещё.       Сраное долго и счастливо, верно? Оно никогда не будет достигнуто, потому что они не поймут. Не попытаются даже.       — Я уже сказал, — вскинув бровь, Брок отвечает вновь и продолжает говорить правду, но она не может уместиться ни в одном из двух сознаний пацанов, что сидят напротив него. Они ведь знали его, видели, что он делал, но понять не могут — он не всесилен и никогда не был. Он мог выдерживать боль и пытки, мог идти на жертвы, умел отлично снижать сопутствующий ущерб и притворяться идейным до мозга костей. Он охуительно умел выживать. Но никогда не умел жить. И с сантиментами обращаться не умел тоже.       Джеймс реагирует через секунду после того, как взгляд Стива заполняется разочарованием. Они не верят ему. Думают, он отстраняется, лжёт, не желает говорить правды… Даже после допросов, после украденной фотокарточки с лицом Патрика, после слов о том, что он не смог пойти на похороны Клариссы, они упускают самое важное. И Джеймс реагирует — хлопает живой ладонью по столу, следом рявкая:       — Не смей лгать! — Брок прикрывает глаза на мгновения, чувствуя, как изнутри его душит злобой и тошнотной. Этот щенок желает припереть его к стенке, чтобы раздобыть его сердце? Но сможет ли выстоять, если Брок спровоцирует в ответ? Брок поводит плечами, хмыкает себе под нос: он предполагал, что это случится. Он предполагал ещё несколько дней назад, когда Джеймс пришёл к нему с ложью о собственном спокойствии, что придется провоцировать его, придется выводить его на чистую воду отнюдь не самыми безопасными методами. Тогда Брок выбрал ждать и дать ему пространство безопасности, а себе взять время на обдумывание плана. Времени не хватило. Плана не было. Джеймс уже провоцировал его, будто не чувствуя, насколько Брок зол. Джеймс уже провоцировал его — Брок собирался ответить ему тем же. — Ты был тем, кто пошёл против Пирса и не зассал! Ты был тем, кто разбирался с моими дестабилизациями! Ты никогда ничего не боялся, не смей лгать сейчас, что ты просто не смог! Ты ведь не хотел, да?! Ты просто не хотел чего-то настоящего! И решил сбежать, как последний трус! Ты…!       — Бакс, пожалуйста, — Стив оборачивается к Джеймсу с легким, читающимся на лице удивлением, а после кладет руку ему на плечо. Броку почему-то кажется, что Джеймс дёрнет плечом, скинет его ладонь и подорвётся на ноги, но это не происходит. Джеймс затыкается, замолкает. Вдыхает тяжело и раздразненно — беспокоится, что Брок все же солгал. О влюбленности или о чем-то схожем. И не понимает, что иногда этой самой, великой и сказочной, может быть просто не достаточно, чтобы начать двигаться к кому-то навстречу.       Брок глядит на его искаженное злостью лицо. Усмехается печально, но не растерянно. Его собственная злость уже отсчитывает секунды, отсчитывает мгновения — она взорвется всей собой на тридцать седьмой счёт, не собираясь ни сдерживаться, ни тормозить во избежание сопутствующего ущерба. А Стив все смотрит и смотрит на Джеймса с просьбой, шепчет ему новое, беззвучное:       — Пожалуйста…       Брок вдыхает поглубже. Тихо смеется даже, саркастично и надменно, качает головой. Его тело тянется вперёд следом за мыслью, что подступает близко тоже. Тошнота взрывается почти до блевоты, но он сглатывает. Он пережил многое — переживет и это. Расскажет, не найдёт понимания, завтра с утра просто уедет. И никогда, никогда, никогда не вернётся? Злость подкидывает ему варианты действий, которые никуда не годятся. Брок же берет их в оборот, отодвигая в сторону факт собственной нервозности по Джеймсу и тот, другой, прячущий в себе важное: он никуда не уедет, пока не будет уверен, что Джеймс в порядке. Что Джеймс больше не прячется.       — Вы нихуя не понимаете, да… — он расплетает руки медленно, укладывает их преувеличенно спокойно поверх стола предплечьями. И, наконец, раскрывает глаза. Мелкая печальная улыбка обращается оскалом. А он, если бы был диким зверем, точно ощерился бы. Шерсть встала бы дыбом, пасть — оголила клыки. Будто чувствуя это, Стив оборачивается к нему заторможено, медленно. Пугается? Похуй. Джеймс глядит зло и бесстрашно. Брок говорит: — Все, кого я любил, умерли.       Злость, перекатывающаяся у Джеймса в зрачках, вздрагивает. Он сглатывает тут же, вздрагивают его губы, будто желая приоткрыться в извинении. А Стив вдыхает глубже, достаточно глубоко, чтобы всплыть после того, как все они потонут. Но уже поздно — и извиняться, и набирать воздуха. Они идут ко дну, Брок тянет их за собой теми самыми щупальцами кракена, которые всегда ненавидел выжженным кратером собственного сердца. Брок тянет их, утягивает, топит. И рявкает:       — Все, блять, кого я любил, подохли, ясно?! — его кулак ударяет по столу. Голос вскидывается к потолку, но рикошетит от стен и находит собственную цель в глазах тех, в кого Брок совершенно точно не собирался влюбляться. Он сделал все, что мог, чтобы удержаться от соблазна. Он сделал все, что мог, но сделал недостаточно! — Как вам такое, а? Если уж сраных допросов, устроенных, сука, тобой, — он вскидывает руку, указывая на Стива, и чуть ли зубами не щёлкает, — было недостаточно, так я повторю ещё раз! Но вы не поймёте, блять, вы, конечно же, не поймёте! Каково это, с детства иметь рядом человека, который за тебя горой стоит?! Полюбовная история длиной в сотню лет, ха… Меня, блять, тошнит от вас, понятно?!       Он не подрывается, но наглядно показывает, насколько сильно его тошнит. Издаётся блевотный звук, кривится весь. Стив разворачивается к нему лицом медленно, будто бы заторможено. И бледнеет, тяжелым движением роняет руку с плеча Джеймса куда-то вниз. Пока сам Брок носится взглядом между ними двумя, мечется и еле сдерживает рычание. Джеймс реагирует уже, оседая со всей своей злостью, шурша щитками руки. Только этого ведь недостаточно, так? Он ведь мог, блять, прийти и, сука, поговорить, верно?       Он не сделал этого в полной степени. Он пришёл и решил, что лучшим решением будет обвинение — Брок блевать хотел на каждое его слово. На каждый жест, каждое движение. На провокацию? Тоже. Джеймс хотел добиться этого, именно этого, и Брок собирался запихнуть ему в глотку ровно половину. Вторую швырнуть Стиву в лицо — за его лицемерие. За эти его большие, незамысловатые глаза. Вся его, Брока, история была вскрыта ещё на допросах, но они не поверили. Они, знавшие каким бережным он может быть, не допустили даже мысли, что он может переживать боль. Теперь приперлись сами, а Брок ведь обещал ответить — ответит. Выхаркает им всю эту правду в лицо и поставит перед фактом.       — Как у тебя все просто, а, Стив. Просто до охуения. Есть злодеи, есть герои и ты жопу рвёшь, пытаясь уместить меня в одну из этих категорий, чтобы твой ебучий черно-белый мирок просто не рассыпался, только я, блять, не помещусь, понятно? И помещаться не собираюсь, — его пальцы скребут по гладкой поверхности стола. Голос рвётся, прорывается рычанием и злобой, а ноги уже подрагивают, напрягаются бедра и голени — ему бы подскочить и кинуться на них, подскочить и завязать драку, чтобы только не говорить, не объяснять, не рассказывать. Но это уже дело принципа: раз они хотят видеть его нутро, Брок вспорет себе брюхо и вывалит все, кровавое, блевотное. — Я сдохнуть хотел, ясно? Я, нахуй, не собирался оставаться. Ради чего? Чтобы смотреть, как вы, два ебучих идиота, счастливы вместе? Капитан Америка и любовь всей его жизни… — в умиленном презрении всплеснув руками, Брок оборачивается рывком к Джеймсу. Рычит: — Не лгать, а? Ты сказал, что я кучу всего могу и что я не должен лгать, блять. А знаешь, что ещё я мог? Пристрелить тебя нахуй так же, как Патрика! Потому что я убил его, Джеймс, слышишь?! — Джеймс поджимает губы и медленным движением отстраняется до момента, пока не врезается спиной в спинку стула. Он вдыхает глубже, на грани дестабилизации, но Броку похуй, Броку срать на это — Джеймс хотел его спровоцировать, пусть теперь сам, блять, разбирается с последствиями. Джеймс хотел… Теперь отводит глаза, отказывается видеть, и Брок хлопает ладонью по столу в крике: — Не смей, сука, отворачиваться! Ты хотел знать, так слушай, блять, и смотри на меня. Мы трахались, просто охуительно трахались, ясно?! Патрик был ласковой занозой в заднице, просто удивительным засранцем. Он верил мне, он доверял мне… Я выстрелил ему меж глаз, чтобы спасти собственную шкуру, Джеймс. Слабо так? Ты как-нибудь попробуй, Стива пристрели, если яйца позволят, удивительные, блять, ощущения, — меж его губ вырывается злоба и застарелая боль, что не тревожит его больше. Но и она поднимается тоже: для драматизма и накала происходящего. Для того, чтобы Джеймс, уже обернувшийся, уже смотрящий ему прямо в глаза, вздрогнул и испугался. Для того, чтобы он почувствовал — Брок не лжёт. И лгать не собирается.       — Брок, мы… — Стив начинает шепотом, хмурится растеряно и больно. Он жаждет остановить, замедлить его — потому что не выдержит. О, да, потому что хваленная гордость нации, зассавшая кувыркаться весь остаток собственной жизни с болью и чувством вины, не выдержит этого. Боль? Нахуй ее. Вина? В самую сраную задницу. Брок влюбился в них, потому что они были сильны, потому что они могли быть теми, на кого он позволил бы себе опереться, но явно не так. Не криком, не яростью — больным, утомленным шепотом. Потому что крик они бы не выдержали. Потому что крик отстрелил бы их лучше выпущенной им пули. Тихая, произнесённая шепотом боль может быть пугающей, но орущая — уничтожительной. Разрушительной. Жестокой. В этой боли нет жизни, и Стив уже шепчет ему, просит не швырять им ее в лицо. До него доходит, видимо, только поздно, слишком уж поздно. Брок оборачивается к нему лишь на секунду, на единое мгновение, и его закорачивает похлеще, чем Солдата после обнуления. Он орет:       — Не смей смотреть на меня со своей ебанной жалостью! — тело делает рывок само, он поднимается со стула, отшвыривает тот пинком ноги назад. И руки вскидываются вверх, чтобы после опуститься жестким ударом ладоней на стол. Стив вздрагивает, но следом не подрывается. И сказать что-либо уже не пытается. Брок рычит: — Ты не понимаешь, блять. Ты, ебанный самоубийца, не понимаешь меня. Что ты сделал, когда он ебнулся с поезда, а?! — резким рывком головы Брок кивает на Джеймса, но не переводит к нему взгляда. Он забирает себе внимание Стива, он видит, как у того вздрагивает нижняя губа, а голова уже хочется качнуться в отказе — Стив не желает обсуждать это и вряд ли собирается когда-либо говорить об этом с Джеймсом напрямую. Но они ведь сегодня правду режут и насилуют, верно? Брок ухмыляется кровожадно, говоря: — Ох, ты не скажешь, конечно же. Давай скажу я, а? Чтобы было честно, Стив. По-человечески. Ты выбрал первый же подвернувшийся под руку способ подохнуть да ещё и так, чтобы никто нахуй этого не заметил за твоим героизмом! Тебе даже убивать Джеймса не пришлось, сука-случай сделал все сам, и ты сразу же сложил полномочия. Что, не понравилось чувствовать себя виноватым?! Не понравились мысли о том, что это ты его убил?       — Брок, пожалуйста… — у Стива увлажняются глаза и взгляд становится слишком больным. Он шепчет, умоляет, но Брок отвечает ему лишь жестким, надменным смешком. Даже на Джеймса, что растеряно оборачивается к Стиву, не глядит. Но Джеймс выглядит больно, смотрит в ужасе — вставшая прямо перед его лицом неприглядная правда режет его по живому. Он ведь знал ее и так, Брок говорил ему, что Стив сделал это. Думал ли Джеймс, что Стив сделал это из-за него? Думал ли Джеймс, что Стив умер, только бы не видеть собственных рук, перемазанных его смертью?!       Брок не оставляет им выбора так же, как они не оставили ему. Он говорит, что не смог, и Стив смотрит на него разочарованно — пусть подавится этим разочарованием так же, как Джеймс собственной злостью.       — Пожалуйста? Пожалуйста, блять?! Ты спросил меня, почему, Стив, и я объясняю, — ничуть не миролюбиво оскалившись, Брок отшатывается от стола, вдыхает поглубже. Дышать уже нечем. Сердце стучит набатом в груди собираясь вот-вот разорваться и заглохнуть, но он не остановится. Все накипевшее за последние дни, а может и за месяцы бьет его изнутри, чтобы после выплеснуться толчками. Брок говорит: — Хотите правды? Хотите знать, сколько раз я хотел убить себя, после того, как Патрика убил? Обблёванный и бухой поднимал дуло к виску, собираясь просто выстрелить, чтобы не думать, чтобы не крутить эту сраную мысль. Он хотел в музыкальное поступить… Он не хотел быть военным, но его блядский отец его заставил. А потом я его убил. Я хотел убить себя сто. Тридцать. Два. Ебучих. Раза. В течение следующих двух лет. Как тебе такое, Стив? У тебя хоть было оправдание, верно? Капитан Америка спас весь мир и стал героем посмертно, вот уж привилегия… Я должен был подохнуть, как скот, и никто не стал бы чествовать меня. И я не подох. Я выбрал жить, потому что смерть была слишком простым наказанием за то, что я сделал. Я должен был страдать, и помнить, и тащить на себе всю эту сраную боль, ясно?! Я должен был расплатиться за то, что сделал, потому что человеческая жизнь стоит дорого. А в особенности та, которую забираешь у невиновного!       Он отступает назад, на два медленных, тяжелых шага, а после кривит губы в отвращении — по щеке Стива стекает безмолвная горячая слеза. Он смотрит прямо на него, прямо ему в глаза и плачет по его проклятую шкуру. И вряд ли он желал этой правды, вряд ли он хотел слышать ее, видеть ее в упор. Если бы хотел, все бы понял ещё после допросов, устроенных Колсоном. Если бы хотел, уже давно бы сложил простые числа и не выебывался здесь со своими ебучими «почему».       Дернув взглядом другого, Брок глядит на затихшего Джеймса. Тот больше не смотрит ни на него, ни на Стива, только крепко сжимает собственное металлическое запястье. Ох, он знает. Он точно знает, потому что убивал и уже вспомнил об этом. Обо всех тех, кого ему заказывала ГИДРА и кто не заслуживал смерти от его руки.       — А потом появилась Кларисса… Удивительная, восхитительная женщина. Пять лет, пять ебанных лет собственной жизни я пытался собрать заново то, чего у меня никогда не было. Вы этого не понимаете. Вас сука-судьба в жопы поцеловала, соединила и пихнула в жизнь вместе. Капитан и сержант, друзья с детства… Клариссу грохнули, потому что я налажал. Вернулся с задания, а она уже была мертва, вот прикол, правда? Я сделал все для ее безопасности, никогда не светился вместе с ней, даже в квартиру свою ее не пускал, а ее все равно убили, — пожав плечами, он разводит руки в стороны, будто бы ситуация не страшная, просто неловкая немного. И губы поджимает, мол, не беда, с каждым бывает. Но проходит секунда и его лицо искажается яростью, которая обрушивается на поднявшуюся к нему голову Джеймса, которая обрушивается на Стива, так и глядящего прямо на него. Брок кричит: — Ее убили по моей вине, ясно?! И сейчас вы приходите ко мне и спрашиваете: Брок, почему ты не рассказал нам, почему ты не сказал, что ты в ГИДРе? — последние слова он договаривает меняя интонацию, но даже не пытаясь пародировать хоть одного из них. Рука становится ему куклой чревовещателя лишь на мгновения. Стоит им истечь, как он, отступающий ещё на шаг, задевает голенью стул. Оборачивается к нему рывком тут же и пинает прочь со всей силы. Стул грохочет по допросной, отлетая в стену, и Брок заставляет себя не отвлекаться на него, заставляет себя обернуться. — Каждую. Ебучую. Секунду. С момента. Как вы. Появились. Я хотел. Вас. Убить. Просто грохнуть, выстрелить, придушить собственными руками, понятно? И я сделал все, чтобы вы не лезли ко мне, чтобы вы не спасали меня, блять! Вот поэтому, ясно?! Я хотел сдохнуть большую половину собственной жизни, Стив! Когда ты флиртовал со мной, а я флиртовал в ответ, я хотел сдохнуть. Когда ты, — дёрнувшись левее, Брок указывает на Джеймса, скалится, — подкатывал ко мне, и я не собирался подпускать тебя, блять, но просто не смог устоять… Я хотел сдохнуть. ГИДРА должна была стать моим концом, понятно?! Уничтожь я ее, смог бы заслужить искупление — вот как это работало в моей голове. И что вы сделали, а? Что вы, блять, ебанные ублюдки с комплексом героя, сделали? Нахуя вы спасли меня, блять? Чтобы ткнуть меня лицом в то, что у вас все охуенно? Чтобы показать мне, что у меня так никогда не получится, потому что все, кого я позволяю себе полюбить, умирают?! Потому что я убиваю их сам?!       Дыхание спирает, руки вскидываются вверх и вплетаются в пряди его собственных волос. Брок жмурится. Он тянет себя за волосы, дышит рвано, поверхностно и откашливается. Сорванное горло ему спасибо не скажет, как не скажет и кто-либо другой, но он все равно берет секунды перерыва. Чтобы просто не смотреть, не видеть двух больных, направленных прямо на него, что дула пистолетов, взгляда. Потому что Стив с Джеймсом смотрят, не отворачиваются больше. Они слышат и видят. Понимают? Это уже не имеет ни веса, ни смысла. Джеймс шепчет:       — Зачем тогда… Если ты собирался уйти, зачем тогда… — Джеймс не говорит «умереть», а все равно звучит сипло, разбито и разрушено. Вся боль Брока обрушивается на него высотным зданием и погребает под собой, но он так и не понимает сути. Не слышит ее, не видит. Он хочет, чтобы Брок сказал прямо? Брок разражается смехом. Больной, жестокий гогот прорывается сквозь спазмированную, пахнущую блевотой глотку его тела. Когда он распахивает глаза, те горят воспалёнными, ядовитыми и не выплаканными слезами. Только рыдать он не станет, ни перед ними, ни просто — пусть подавятся и пойдут нахуй. Он знает, что он делал, знает, к чему стремился, и он уже давно взял за это ответственность.       В лучший исход не верил, рассчитывая на худший и больной. Вот он здесь. Он рявкает:       — Потому что я хотел, блять, хотя бы на секундочку, на сраное мгновение узнать, каково это, ясно? Вам этого не понять, вы друг друга любили ебанный век и будете любить ещё столько же, а я нахуй никому не сдался. Со своим блядским ПТСР, уродским невыносимым характером и перемазанными в крови руками, — одернув руки вниз, он глядит на них обоих с яростью и скрежещет зубами. Правда уже не вызывает сложностей. Изнутри остаются только тошнота и злоба — он выблюет их, как только договорит и сбежит нахуй к себе в камеру. Он выбьет их, как только доберётся до тренировочного зала. И искать утешения не станет, потому что никто не пожелает его утешить. Хорошо ещё, что Стив больше не глядит с жалостью. Хорошо, что Джеймс больше не отводит глаз. — Я знал, что не получу ничего настоящего ни от одного из вас. Вы же, блять, ебанные попугайчики-неразлучники. У меня было какое-то жалкое, бесполезное время… Пока ты не показал достаточно ясно, нахуя были все эти ухаживания, — он дергает головой в сторону Стива, а после обращает собственный взгляд к Джеймсу, добавляя: — И пока ты не вспомнил его имя. Это все, что у меня было. И я знал, что не получу больше, но делал то, что было правильным. Даже когда пулю вам меж глаз хотелось пустить так сильно, что палец дрожал на курке… Я не собирался оставаться в живых. И именно поэтому не смог прийти. Вот и все.       Отшатнувшись, Брок хлопает в ладони, знаменуя конец ебанного представления, которое его вынудили устроить. От этого хлопка они оба, оба пацана, что его не были и не будут, вздрагивают, но Брок на них уже не смотрит. Он оборачивается к стулу, подходит к нему, поднимает с пола. Чёткими, жесткими шагами подходит к столу и ставит стул подле, на его место — грохочет ножками по полу так, что они чуть не подламываются. Усаживаться назад он не станет, как, впрочем, и ждать новых вопросов. Джеймс тупит взгляд первым, следом за ним вздыхает Стив. Пока Брок подбирает все свои сигареты и прячет их в передний карман толстовки, Стив вымученно, тяжело трёт лицо ладонями, но стереть воспоминаний об этом разговоре у него не получится. А Джеймс спрашивает зачем, ха! Брок жестким движением подхватывает пачку сигарет и делает первый шаг в обход стола, вместо прощания бросая не провокацию — угрозу.       — Раз тюрьма мне уже, очевидно, не светит, я уеду завтра утром. И больше мы не увидимся. Был рад знакомству, — вот что он говорит, прекрасно видя краем глаза, как Джеймс вздрагивает весь. Ножки стула скрипят под ним, щитки руки отзываются больным шорохом страха. Как скоро дестабилизация настигнет его? Брок не знает, но отнюдь не он спровоцировал первым.       И если Джеймс хотел спрятать все своё, настоящее, ему явно стоило приложить намного больше усилий.       Стив молчал. Не обернулся даже, не отнял рук от лица. Брок прошел мимо так, будто бы они не были знакомы вовсе и оказались здесь, в этой допросной, совершенно случайно. Брок дошёл до двери, открыл ее, уже успев смять пачку в кулаке жестокой ладонью. Дверь хотел закрыть тихо и спокойно. Не закрыл.       Только сделав шаг, размахнулся и захлопнул ее с таким гротом, что по коридору пронеслась дрожь крепких стен. И добавлять о том, что они закончили, ему явно было уже не нужно.       Это было очевидным и так. ^^^       В ванной Стива ничуть не тихо и совершенно не прохладно. Баки не знает, как долго уже сидит здесь. Баки не знает ничего вовсе. Его окружает расплавленная, обжигающая влага воды — он не желал забираться в ванну. Он не желал, не хотел, не нуждался, но залез все равно, когда Стив вернулся за ним в допросную и предложил ему принять ванну, чтобы расслабиться.       Баки согласился только по одной-единственной причине — Стиву так было бы спокойнее. Баки согласился…       Если бы он мог выбирать, он никогда бы не выбрал того прошлого, в котором существовало их с Броком знакомство. Если бы он только мог выбирать, он умер бы прямо там, рухнув с поезда и разбившись об оледенелые скалы гор. Если бы он мог выбирать, если бы он только мог, если бы он только знал — он никогда не позволил бы себе повысить голоса и точно не стал бы Брока провоцировать. Все эти размышления были, конечно, бессмысленны теперь, потому что он все, нужное ему, знал и так: он знал имя Клариссы, он из первых уст ведь слышал историю об Алжире. Эта история была вопиющей в собственной жестокости. Она не могла принести ему ничего кроме дестабилизации всеми теми переживаниями, что в нем поднимала.       Поэтому Баки отвернулся от неё. Поэтому загнал ее с самый дальний угол собственного сознания вместе с той женщиной, чьё имя знал. Вместе с той женщиной, которую Брок любил и потерял.       А Брок орал. Забавно даже — только несколько дней назад они со Стивом обсуждали это, обсуждали, что рядом с ним лучше не находиться, когда он зол. Сегодня напоролись сами.       Стив вряд ли рассчитывал, что Брок будет так сильно и с такой яростью орать, а сам Баки не рассчитывал и подавно. Он боялся этого, боялся того, что Брок может рассказать им, и именно поэтому совершенно не торопился идти к нему, Стива не торопил тоже — последние четыре дня были, пожалуй, лучшими за всю ту жизнь, что он вспомнил. Безмятежный, ласковый Стив, его улыбки, его стоны, его запах и смех в те мгновения, когда Баки неожиданно резко оказывался нуждающимся в том, чтобы щекотать его. Чтобы слышать его смех? Чтобы видеть его любовь. Чтобы видеть, но не смотреть на самое важное и очевидное — Стив боялся тоже. Боялся идти, боялся спрашивать и ставить последнюю точку.       Что ждало их впереди? Что было там, за этой точкой? Но ведь был вопрос и получше: что ожидало их за шаг до неё?       Уйти из допросной Баки не смог. После того, как Брок вышел, чуть не снеся дверь хлопком, Стив ушел тоже. Стив ушел не сразу, пах солью слез и болью, но отнюдь не своей. Уходя, Стив позвал его за собой, и Баки точно помнил, как ответил ему:       — Дай мне пару минут, мелкий, — но совершенно не помнил, в какой момент это случилось. Он не помнил собственного голоса, не помнил интонации и того усилия, которым заставил себя говорить. Перед глазами все ещё стояла ярость Брока и его отчаянная боль — она пахла пониманием, которого не искала и не смогла бы найти никогда. Сам Брок пах им, этим пониманием собственной беспомощности. Он не искал в их глазах прощения, даже крича так, что и на соседних этажах его могли бы услышать, он выдавал им информацию. Ещё — бил и дрался. Ранил, выстреливал собственными словами, защищаясь и нападая одновременно. Он обратился разъяренным зверем и краснота его воспалившихся глаз, оскал не рта, лишь пасти так и стоял у Баки перед глазами. Он не помнил в какой момент Стив ушел и в какой вернулся. Время схлопнулось в ту секунду, когда Брок сказал, что уедет новым утром. Время схлопнулось, кресло для обнулений сдвинулось…       В ванной Стива было ничуть не тихо и совсем не прохладно. В спальне билось твердо и крепко встревоженное сердце, из-за приоткрытой двери пасло горечью и беспомощностью. Баки сидел, обняв колени руками, объятый раскаленной водой. И точно слышал, не слышать не мог — от стенки к стенке в его черепной коробке жужжал звук раскалённого, искрящегося электричества. Он настиг его именно в тот миг, именно в то мгновение, в котором Брок сказал, что уедет, и Баки просто потерялся. В каждом вопросе о том, как он будет без него. В каждом восклицании о том, что он умрет, сгинет, погибнет в этой новой дестабилизации — если Брок уедет, его не станет. Если Брок уедет, никто уже точно не сможет ему помочь. И ни единая его мечта, желанная до боли где-то внутри, не осуществится, а еще Солдат, Солдат будет выть и скорбеть.       Солдат убьёт их обоих? Пойдёт следом за своим командиром невидимой тенью и будет следовать за ним до самого конца?       Солдат не двигается. В полушаге впереди него искрится кресло для обнулений — оно уже включено. Оно уже здесь, уже замерло в самом центре их сознания. Оно уже жаждет получить собственную жертву, ничуть не меньше самого Баки — он просто хочет, чтобы Брок остался. Он готов на что угодно. Он готов говорить, готов слушаться, готов стараться и выживать. Он готов умолять его — не уходить. Не бросать. Не оставлять себя здесь, прямо здесь, за плечом у Солдата, что стоит напряженной, сжавшейся пружиной уже который час прямо перед креслом для обнулений. Стоило только тому приблизиться, как Солдат вырос нерушимой, твёрдой стеной между креслом и самим Баки. Солдат вскинул железную руку и преградил ему путь без единого слова или взгляда.       Кто-то должен был сесть в него — в это орущее электричеством кресло кто-то обязан был сесть, пока оно просто не взворвалось прямо в центре их разума. Пока не закоротило их обоих полностью и безвозвратно, кто-то должен был сесть в него. И они не обсуждали это, точно не обсуждали, а Баки вовсе не знал, на что рассчитывал или рассчитывать мог. Он думал, что кресло исчезнет? Что электрический звук пропадёт? Он просто не думал. Все, что он делал последние недели, так это старался не думать вовсе о последствиях.       О тех самых последствиях, что точно собирались уничтожить его и расщепить на атомы.       Брок собирался уйти, а Баки ведь любил его… Любил? Точно был влюблён. И чрезвычайно нуждался. Не в его навыках, но в его присутствии, в том, чтобы он просто был рядом, смотрел своим твёрдым, желтым и диким взглядом. В этом взгляде Баки всегда видел единое, твердое и непримиримое:       — Выживешь! Ты понял, блять?! Мне насрать, как ты это сделаешь, но ты выживешь, потому что ты — это ты! — и Брок никогда не говорил ему этого, точно ни единого раза не произносил, но смотрел именно так. Брок верил в него, а еще всегда видел в нем человека. Даже тогда, когда изнутри был лишь Солдат и ничего больше. И почему-то Баки был уверен, что даже сейчас, даже если бы прямо сейчас он поднялся, понёсся к Броку в камеру, как был, голым и мокрым, а после рухнул перед ним на колени и выложил ему все, про Солдата, про них обоих, Брок не изменил бы себе.       Он говорил бы с ними обоими, вместе или по очереди. Он точно говорил бы с ними… Не желал. Баки хотел бы сказать, что не помнил вовсе, когда Брок злился последний раз так сильно, до алого, до раскалённого, только тронь и ожог выжжет всю плоть до кости, но Баки помнил. Точно также Брок был зол в ту ночь, когда Джек отказался уходить. И тогда это было горячо: смотреть, как он орет, чувствовать, как взрывается его злость и накрывает пространство вокруг разрушительной волной власти. Перед таким Броком хотелось опуститься на колени и отсосать дуло его пистолета.       Перед Броком прошедшего дня хотелось только завыть и умолять, извиняться, извиняться, извиняться за каждое слово, причинившее ему жестокую ядреную боль.       У Брока были чувства тоже. Как Баки не заметил этого за все время их работы? Он не знал. Он не знал ничего вовсе и собирался вот-вот раствориться, расщепиться в пространстве собственного сознания. Потому что кресло уже было здесь, уже стояло в самом центре и ждало свою жертву. Баки не мог сесть в него сам, а еще не мог приказать Солдату — это было слишком жестоко. Это было аморально, немыслимо и губительно. И второго ранило бы тоже точно, без иных вариантов, если бы кто из них только сел в него.       Баки хотел зарыдать. Просто завыть беспомощно и безответственно, как не рыдал никогда, пожалуй. Что он должен был делать? Держаться было уже точно бессмысленно. Кресло уходить не собиралось — не исчезло за те часы, что он встрял напряженный в допросной, не испарилось за те часы, что он уже сидел в горячей, совершенно нахуй не расслабляющей ванной. Он даже не собирался садиться в неё! Стив предложил, только ведь Стив не должен был видеть, что что-то происходит. Баки не желал этого — заставлять его чувствовать вину, заставлять его за себя волноваться.       Брок собирался уехать!       Но был ли он в порядке? Он собирался вновь умереть? Он собирался просто бросить их? Баки не знал ответа ни на единый собственный вопрос. Он мог лишь сидеть, и держаться, и ждать какого-то чуда, которое ему не светило точно — потому что никто не знал, что у него есть проблема. Абсурдно, нелепо и крайне тупо. Он не высчитывал даже, а высчитывавший все это Солдат просчитался. Они так пеклись о том, чтобы выглядеть, будто все в порядке, что совершенно не подумали — у кого они будут просить помощи, когда станет совсем хуево.       У Стива? У Стива, которого Баки мог с легкостью напугать собственной дестабилизацией?! У Стива, который боялся за него, нуждался в том, чтобы Баки был в порядке?! У Стива, который убил себя, когда сам Баки пропал без вести?! У этого Стива, того самого Стива, которого Баки должен был оберегать и защищать, которого должен был поддерживать, хранить, охранять… Баки просто не смог бы. Ни рассказать, ни объяснить. Ни выдержать той секунды, в которой ему пришлось бы признаться, что часть его не чувствует ни вины, ни боли за все свершенные убийства — Баки не желал даже представлять, как изменилось бы лицо Стива. И каким ядреным отвращением от него запахло бы тут же.       Может у Брока? У Брока, которого он предал первым? У Брока, на чьи сантименты он наплевал?! У Брока, которого желал спровоцировать на правду, но уж точно не желал ранить так, как ранил сегодня?! Эта история началась с того, что у Солдата появился командир, который был добр к нему, и пускай такого названия Солдат у Баки никогда бы не взял, оно было самым верным. Оно было правильным. А Брок был тем, кто лишил их боли, кто лишил их зудящего в мозговых извилинах электричества, кто дал им еду, горячую воду… Он был тем, кто дал Баки жизнь! И Баки совершенно не знал, какими словами и как долго ему нужно было извиняться теперь, после того, что случилось сегодня. Он не смог бы сказать уже ни единого слова — к моменту, когда Стив пришёл за ним в допросную, Баки уже был нем. Он просто пошёл следом за Стивом, когда тот позвал его. Просто дождался, пока наберется ванна, просто разделся, просто залез в раскалённую воду. Она была напоминанием о всех тех горячих душах, что Брок продал ему за бесценок, но не могла уже снизить громкости орущего в его голове электричества.       Никто и ничто не смогло бы сделать этого.       Кто-то должен был сесть в это кресло.       — Не делай этого… — мысль прорывается в их общее на двоих сознание его голосом, и Солдат медленно опускает руку, которой преграждал ему путь. Солдат делает два шага, чтобы развернуться к нему лицом, и никогда, пожалуй, они ни были так близко друг к другу, как находятся сейчас. Солдат смотрит на него его же глазами. Солдат поджимает ему в ответ его же, Баки, губы. Он вдыхает, просто делает вдох, а Баки не может дёрнуться, не может схватить его за плечи, встряхнуть и заорать на него, чтобы он не смел делать этого. Чтобы он не смел садиться в это ебанное кресло!       Баки не может двинуться. И сотни тысяч воспоминаний прорываются в его сознание. В каждом первом Солдат защищает его. В каждом втором — оберегает и заботится так, как умеет. У него нет названий, нет сантиментов и нет совершенно логики, но он берет власть над их телом, чтобы оттащить их обоих в вентиляционный карман, когда Баки чувствует — больше не выдержит. У него есть только программный, четкий, структурированный код, но он становится первой линией обороны, стоит этому блядскому креслу только появиться в их сознании.       И не отступается. И не уходит. Баки целует Стива, чтобы помочь ему дышать — Солдат отдает ему право на сантименты, Солдат смиряется и не пытается Стива убить. Баки приходит к Броку, притаскивает туда их обоих по нужде и по собственному желанию — Солдат боится, опасается и страшится командира, что от него отказался, но не мешает Баки и позволяет всё. Баки лидирует и ведёт, хуй бы знал куда и зачем, и Солдат идёт следом, но стоит только рядом оказаться опасности, той самой, что может разрушить не их обоих, именно его, именно Баки, как Солдат тут же вырывается вперёд жестоким, яростным чудовищем.       Он защищает его, разрывая любую опасность на ошмётки.       А Баки не видит, ненавидя его слишком сильно и думая лишь о Стиве, о Броке, о Ванде, о СТРАЙКе, о чем, сука, угодно, только бы не думать об этом уроде, об этом сраном лицемерном куске программного кода. Потому что он не понимает его! Потому что видит в нем угрозу! Потому что Солдат.!       Солдат говорит:       — Четвертое правило: безопасность командира в приоритете. Угроза функционированию одного из своих является угрозой для безопасности командира, — и Баки вздрагивает весь, крупным рывком. Он знает, что Солдат собирается сказать его собственным голосом поделённым надвое ором электричества и механическими кодами. Солдат не вздрагивает в ответ. Он стоит, твёрдый и крепкий, нерушимым. Он точно пахнет идеей — той самой, которой его научил Брок. И в той идее прячутся сотни тысяч сантиментов. В той идее только зацветает странная, непропорциональная мораль. В той идее прорастает бережность и защита. А еще знание — Солдат лучший, но он больше не один. Он больше не действует в одиночку, в одиночку не живет, не спит и не ест. Даже будучи выброшенным прочь и дальше, будучи отрезанным от СТРАЙКа и командира, Солдат отлично просчитывает вариативность будущего. Солдат защищает своих. Солдат защищает тех, кого командир защитил бы точно, не отдав настоящему и секунду собственных раздумий. Солдат говорит: — Ты — свой.       — Пожалуйста… Не делай этого, слышишь?! Не смей…! — Баки желает сказать, что не заслуживает этого, но у него не поворачивается и единая мысль. Но он желает — не заслуживает. За каждую угрозу и за каждое наказание, за весь мат, все крики и всю жестокость, с которой он обращался к Солдату, он не заслуживает этой верности. Он не заслуживает этого жестокого самопожертвований. Он ненавидит Солдата — не желает позволять ему садиться в это сраное кресло.       Потому что Солдат знает эту боль, которая была никогда не знакома самому Баки. Потому что Солдат знает ее, помнит ее прекрасно — Баки видел каждое его воспоминание. И как бы сильно ни ненавидел его, никогда не желал бы стать его палачом.       Солдат ему не отвечает. Он прищуривается на мгновение, поворачивает голову в сторону, будто прислушиваясь. С секундной задержкой Баки слышит тоже — Стив поднимается с постели. Стив точно идёт к нему, проведать его, узнать все ли в порядке, потому что это ведь Стив, добродушный и сердечный мальчишка. Баки дергается, вздрагивает, не в силах поднять руки. И шепчет, только лишь шепчет, все ещё глядя Солдату в лицо:       — Не делай этого, — Солдат ему не отвечает. Поворачивает голову назад, встречает его взгляд собственным — он лишь машина, ничего больше, но Баки видит в нем совершенно случайно честь и гордость. И веру, и праведность. Вот она, та самая идея, что привил ему Брок. Та самая идея, которой Брок сам учился десятки лет собственной жизни — за своих до конца. Не оглядываясь на ущерб, на боль, на жестокость мироздания — за своих до конца.       Умереть.       Или убить.       Или страдать?       — Ты — свой, — Солдат говорит вновь, повторяет то же самое, но иначе, по-другому, и Баки ранит в самое нутро от догадки о том, что Солдат говорит про него. Но иначе. Солдат говорит, что Баки свой для него тоже. Не только для командира, для остальных его людей, но и для этого бессмысленного куска программного кода. Баки чувствует, как его глаза режет накатывающимися слезами отчаянья, только не успевает, он просто не успевает, ни вынудить, ни принудить себя дёрнуться, ни остановить эту казнь, ни сказать что-либо.       От входа звучит:       — Ты уже давно сидишь, Бакс. Может пора выходить? — Стив говорит, звучит собственным голосом, не нарочно щёлкая переключателем триггера — использование горячей воды запрещено протоколами. И Баки знает, точно знает, что Стив делает это случайно, совершенно не со зла, только кресло для обнулений делает собственный рывок вперёд — оно желает боли и криков самого Баки. Оно здесь для него и ради него, и оно сдвигается ещё, только собственную жертву так и не получает. Солдата закорачивает первым, резко и быстро, оставляя ему лишь долю секунды на действие.       Солдат выбрасывает руку вперёд и толкает Баки в грудь с такой силой, что у него сплющиваются легкие. Воздух выбивает напрочь, а его самого ударной волной сносит в самую глубь, в самый темный и самый страшный угол их сознания. Баки не может ни предотвратить этого, ни остановить. У него забирают голос, дыхание, власть над телом и даже мысли.       Последним, что он видит, становится Солдат — сдвинувшееся кресло для обнулений бьет его под коленями и заставляет свалиться в своё чрево. Широкие металлические наручи защелкиваются сами с угрожающим скрежетом металла, голова Солдата дергается назад по инерции.       А следом раздается полный отчаянной, беспомощной животной боли крик.       Он разрывает их сознание, разбивая его надвое и перекрывая собой даже треск электричества, неожиданно выкрученный чьей-то жестокой рукой на максимум. ^^^       Джеймсу удается удержаться шесть неполных часов. Брок успевает успокоиться, разъяриться снова, а после успокоиться ещё раз. Так и не блюет, два часа проводит в тренировочном зале, случайно сбивает с крепления одну из груш. В голосе Джарвиса слышится неодобрение, когда он сообщает, что передаст информацию о нанесённом ущербе «мистеру Старку». В электронном шорохе его голоса оно точно слышится, это блядское неодобрение, но Брок, взмокший от пота и задыхающийся после часов тренировки, даже не оборачивается к нему. Ни к нему, ни к отцу, стоящему твёрдой тенью в дальнем углу тренировочного зала. Отец молчит. И его молчание точно с привкусом осуждения и презрения — Брок сплевывает его уже находясь в душе. Сплёвывает, сплёвывает, сплёвывает, а после и вовсе плюет на все обеспечение безопасности. Он укладывается спать, отдает Джарвису приказ разбудить себя через один глубокий цикл.       Джарвис вряд ли умеет ненавидеть, но его явно недолюбливает, потому что будит его уже под вечер, громким и четким:       — Мистер Рамлоу, Капитану Роджерсу нужно ваше присутствие в его спальне, — вот что звучит из-под потолка, вырывая его из сна резким движением. Звучит двусмысленно и провокационно, но Брок даже не усмехается. Пока садится на постели, кривится скептично и раздраженно, прочесывает волосы пальцами. Он ещё не знает, собираясь узнать лишь через секунды, собираясь сбросить всю сонливость и помчаться… Но в тот миг он ещё не знает. И спрашивает без единой мысли в только просыпающемся разуме:       — За каким хуем я ему сдался на этот раз?       В теле чувствуется только-только сходящая после изнурительной тренировки усталость, а ему бы точно стоило спросить, как долго он спал, но Брок не спрашивает. Брок не оглядывается в поисках часов, которых нет. Стягивает ноги, обутые в кроссовки, с постели. Джарвис отвечает не сразу, советуется, может быть, со Стивом — это промедление почему-то вызывает малость раздражённую ухмылку.       Она пропадает за мгновение, стоит только ему услышать:       — Мистер Барнс приболел.       Суперсолдаты не болеют. Суперсолдаты воюют, побеждают, спасают невинных и держат своё нутро живым и целостным. Но уж точно не болеют. И чтобы знать об этом, явно не нужно обладать чрезвычайной гениальностью. Брок подскакивает с постели через мгновение и тут же несется к стеклянной двери. Он не утруждает себя даже тем, чтобы отдать Джарвису какой-то ответ, распахивает уже открытую для него дверь, после и вторую — через десяток шагов или что-то похожее. По коридору бежит так быстро, как только может, потому что супердсолдаты не болеют, но Джеймс умеет охуенно дестабилизироваться.       Особенно, если столкнётся с тем, что дестабилизировать его сможет по щелчку.       О времени, о котором Брок уж точно не спрашивал, ему рассказывает широкое панорамное окно, мелькающее в дверном проёме гостиной. Нью-Йорк завершает собственный рабочий день, разбредаясь по домам, борделям и барам. Брок же бежит, на всякий случай воспоминая, где находится Ванда. Сейчас у неё должны быть занятия с Пеппер, занятия по испанскому, а значит она на этаже. Брок берет эту мысль в оборот и оставляет в поле видимости на тот случай, если не сможет справиться с Джеймсом сам. Вряд ли такое, конечно, сможет случиться, но если все же произойдёт, свершится и разрушится, он побежит за ней и попросит ее Джеймса усыпить — вырубить.       Потому что сам сделать именно этого не сможет физически.       И потому что Стив, явно имеющий возможность составить Солдату партию в спарринге, откажется этим заниматься. Как он может ранить своего Баки? Брок никогда не посмел бы попросить его об этом. Брок никогда, никогда, никогда не посмел бы этого от него требовать.       Спальня Стива встречает его застеленной постелью, открытой книгой, лежащей ближе к подушкам, и тишиной, нарушаемой разве что шумом льющейся в ванне воды. Брок открывает дверь без стука, вламывается внутрь, чтобы вновь, только теперь лицом к лицу, встретить Нью-Йорк, ширящийся за панорамными окнами спальни Стива. Нью-Йорк видит его вряд ли, и в этом определено есть смысл, есть важная мораль о том, насколько он мал и незначителен, но Брок не задумывается. Еще — не верит тишине, что встречает его. Когда дело касается Джеймса, тишина всегда лжёт. О его присутствии или отсутствии, о его состоянии, о чем, блять, угодно. Стив выходит из-за двери, ведущей в его личную ванную. Он выступает из дверного проёма твёрдым шагом, все такой же рослый и крепкий, каким был и в прошедшем дне. Пока в глазах у него страх, и непонимание, и волнение. Они раскручиваются изнутри ужасом, идеально сдерживаемой паникой, не давая ему сходить с ума собственной жестикуляцией и криком голоса, но вместо этого прекрасно выдавая его глазами. Брок заглядывает в них лишь на мгновение, будто вор, не имеющий права больше ни смотреть, ни приближаться. Брок заглядывает в глаза Стиву, чтобы тут же взгляд отвести прочь. Его интересует другое, более важное — чистота эксперимента, который он определенно точно никогда не желал бы проводить, будучи в собственном, холодном рассудке. Эксперимент выдает ему набор четких и важных данных, а у Стива чистое, ровного тона кожи лицо. На нем нет ни крови, ни ссаженной кожи на щеках.       Значит не дрались.       Брок делает этот вывод, замирает на нем, уже вот-вот собираясь ощутить облегчение, — твердое, важное, никогда, никогда, никогда он не желал бы быть тем, кто посмеет разрушить эту вековую полюбовную историю, он даже ведь сделал все, чтобы ее сохранить, точно ведь сделал, — а после опускает глаза ниже. Левую руку Стив держит у тела, согнутой и недвижимой. На предплечье уже налился чёрный синяк-отпечаток в виде ладони Джеймса. Внутри, возможно, перелом, либо трещина — разбираться нет времени вовсе. Прикрыв за собой дверь как можно тише и не рассчитывая оставить свой приход незамеченным Джеймсом, Брок вскидывает бровь, задавая один большой вопрос без слов, и Стив больным движением поджимает губы. Говорит негромко:       — Я не знаю, что случилось, я просто… — сантименты вяжут на его языке, глаза сбегают прочь. Наружу вываливается чувство вины, боль и страдание, но Брок только дергает головой — с этим он разберётся позже. Со Стивом, со всей этой ядреной смесью в его глазах. Сейчас Джеймс становится на первое место, потому что предсказать его действий нет и единой возможности. Брок не предсказывает. Брок говорит:       — По порядку, Стив. Чётко и по порядку, — шагнув вперёд, Брок доходит до прикрытой двери, вход в которую закрывает собой Стив, а после тянется к ручке. Не дотягивается. Его рука меняет направление собственного движения по ходу, цепляет кончиками пальцев Стива за запястье. Брок вряд ли имеет на это право, но все равно делает, все равно прикасается. Стив не вздрагивает, но дергается — руки не вырывает. Не отшатывается, не кричит на него, а Брок ведь все равно не имеет и единого права, только тёплая кожа чужого запястья ощущается пульсом живого сердца, клокочущим где-то в венах. И если бы Брок был хоть малость внимателен к собственной сентиментальной тошноте, ощутил бы точно — соскучился. Истосковался. Но внимателен не был точно.       Не комментируя и единым словом этого прикосновения, Стив говорит:       — Перелома нет, это просто… — не договаривает. Отворачивается, пока Брок тянет его руку к себе за запястье, отступает немного в сторону. Под светом, льющимся из-под потолка спальни, пятерня чужой руки становится виднее, заметнее, даже следы отдельных пальцев ему удаётся увидеть. Брок только губы поджимает — Джеймс будет извиняться за это точно, когда придёт в себя. Стив говорит, все ещё не глядя на него: — Он был в ванне. Два часа прошло, я решил проверить все ли в порядке. Заглянул, сказал ему… Я спросил, не пора ли ему выходить. Беспокоился, что он перегреется, — Брок вздыхает и качает головой, не успевая себя остановить. Стиву не приходится даже продолжать, чтобы ему стало понятно, что случилось. Запрет на пользование горячей водой сработал лучше, чем должен был, стриггерил и довершил то, что сам Брок начал ещё в допросной. Мимолетным движением большого пальца погладив Стива по запястью, Брок отпускает его руку. Стив же уже шепчет, еле борясь с тишиной собственного голоса: — Он не ответил. Дернулся, вздрогнул и начал быстро сливать всю воду, а потом… Он начал набирать ледяную. Я пытался остановить его, говорил с ним, но он… Он сказал, что Солдат должен понести наказание. Вот что он сказал.       Стив тянет руку назад, прижимает согнутый локоть к боку и жмурится. Дергает головой, будто в попытке вышвырнуть это, все эти сантименты, из собственной головы. Оно так, конечно же, не работает. Брок бросает ему быстрый, серьезный взгляд, а после дотягивается до ручки двери. Он раскрывает ее широким, уверенным движением человека, что точно знает — живущий за дверью монстр может знатно подрихтовать ему лицо. Знает и все равно не боится. Лишь говорит:       — Протоколы. По протоколам он должен был мыться холодной. Я эту херню починил, но, видимо, протокол перешёл из статуса обеспечения жизнедеятельности в статус обеспечения наказания, — Стив оборачивается к нему с потребностью, в ожидании, что Брок все объяснит и со всем разберётся. Это чувствуется привычно и даже малость приятно — пускай и по такой хуйне, но он ещё нужен здесь. Насколько? Кто бы знал. Не собираясь загадывать, Брок подтягивает рукава толстовки к локтям, пощёлкивает пальцами. Перед его взглядом уже открывается широкая, просторная ванная и он осматривает ее, выискивая за секунды десятки предметов, которые сможет использовать, если Джеймс начнёт сильно выебываться, а еще угловатые поверхности, которых его шальной голове лучше остерегаться точно. Та стена, левая от входа, в которой должны быть панорамные окна, окон не имеет, при себе держа широкую столешницу с утопленной в ней раковиной и стиральной машинкой, находящейся под ней. Где-то рядом стоит корзина для белья, над раковиной висит зеркало — если оно разобьётся, будет чрезвычайно хуево для всех. У правой стены светлый, молочного дерева комод, унитаз. Длинная, широкая ванная располагается ровно напротив входа, у дальней стены. Справа от неё, в углу, стоит душевая кабина. И, конечно же, Солдат, уже точно не Джеймс — он сидит в ванне, наполненной определенно ледяной водой, и внимательно смотрит на текущую из крана струю. Настигнув его взглядом, Брок прищуривается, неодобрительно качает головой. Себя чихвостить за осознанную промашку и провокацию уже бессмысленно, Джеймса чихвостить он ещё даже не начал. Качнув головой из стороны в сторону и размяв шею, Брок говорит последнее, что ему еще нужно выдать Стиву: — За неподчинение приказам Солдат должен нести наказание. Согласно протоколам.       Не дожидаясь от Стива новых слов или вопросов, Брок делает шаг и переступает порог. Он движется твердо, обязательно плавно — чтобы резким движением не допустить нападения. Оружия у него при себе нет, только мятая пачка валяется отдельно от нескольких оставшихся сигарет и зажигалки где-то в переднем кармане толстовки. И, возможно, ему стоит все ещё позвать Ванду, — она отлично сошла бы за оружие, — но Броку из собственного самоуважения хочется разобраться самостоятельно. Солдат это его юрисдикция. Когда-нибудь она перейдёт Стиву, но пока что все ещё его, как бы там он ни выебывался, ни отсылал его прочь и какие бы приказы ни выдавал.       Солдат был его ответственностью.       — Брок, только не… — Стив зовёт его со спины, уже хочет попросить не вредить, не орать и не делать что-то, что может казаться ему не правильным. Стив очень хочет, чтобы его «Баки» был в порядке. И совершенно не учитывает — «Баки» здесь нет, как и Джеймса. Даже не оборачиваясь к нему, Брок отбривает резко и чётко:       — Не тебе меня учить, как с ним обращаться.       Стив не отвечает. Вздыхает только, шорохом ладони трёт лицо. Он привыкнет и научится — позже. А сейчас посмотрит, как это делается, чтобы после не оказаться со свернутой нахуй шеей случайно, когда Джеймс опять дестабилизируется в его присутствии. Брок проходит через ванную, не замедляя шага и не останавливаясь. Он ждёт, когда Солдат заметит его, ничуть не сомневаясь, что тот заметил, ещё когда Брок нёсся по коридору к спальне Стива. Солдат не подает признаков жизни. Не поворачивает головы, не делает и единого движения. Даже щитки его руки не двигаются.       И, к его счастью и сохранности его шкуры, его губы ещё не синие от холода — будь оно так, Брок бы точно сделал выговор им обоим. Стиву за промедление, Джеймсу за то, что решил в какой-то момент: прятать дестабилизацию хорошая идея. Оно ею никогда не было и быть не могло уж точно. И если Джеймс забыл об этом, то Брок собирался ему напомнить.       — Солдат, отчет по состоянию, — он подходит к ванне, замирает почти впритык, разве что полшага оставляя, но отнюдь не Солдату. Он оставляет их лишь себе — для манёвра и лишних секунд времени на возможность среагировать. Солдат не откликается. Даже головы, сука, не поворачивает. Обидчивый придурок. Брок только зубы стискивает. Гаркает резче: — Солдат! Отчёт по состоянию.       Из-за его спины вновь слышится шумный выдох Стива. Пускай дышит, пускай двигается, а ещё пускай молчит — если скажет что-нибудь, Брок предложит ему сходить нахуй. И в этом не будет отнюдь ничего личного. Оно осталось где-то там, за дверью допросной. Собиралось ли появиться позже? Быть может, но сейчас его точно не было. Был лишь Солдат, который отказывался реагировать на прямой приказ. То было оправданно, конечно, потому что Брок отказался от его командования и прекрасно об этом помнил. Только слушался ли Солдат своего нового командира, Стива? Определенно нет.       Он так и не отвечает. Брок выжидает половину минуты, а после тянется вперёд левой рукой. Корпус его тела склоняется, ладонь раскрывается, чтобы пальцам было удобнее обнять вентиль крана и закрыть его, но сделать что-либо так и не удается — Солдат перехватывает его запястье, резким рывком металлической руки, вскидывающейся из-под воды. И говорит лишь два слова:       — Не трожь.       Его голос звучит металлически коротко. Глаза вскидываются секунда в секунду с рукой, но головы Солдат так и не поднимает. Он глядит исподлобья, опасно, предупреждающе. Пальцами сжимает ему запястье крепко, до искр боли, дергающих под кожей. В самую первую их встречу он даже за горло не хватал его с такой силой — тогда он был мягче, пускай такой эпитет и был абсурдным в его отношении. Тогда Солдат был иным и разница была очевидна для Брока прямо сейчас. Тот Солдат, оставшийся в их взаимодействии прошлого лета был ненавязчивой, повсеместной угрозой. Он был бесшумен, он слушался, не слушаясь и не подчиняясь вовсе, как иногда казалось Броку. С ним нужно было быть настороже, необходимо было держать руку на пульсе постоянно, чтобы не случилось вот этого — рука Солдата, ледяная, жестокая, уже была на его пульсе сама. Собиралась то ли вырвать его, то ли остановить, выключить, обезвредить. Этот Солдат был явной, очевидной угрозой, что нападала уже — он был таким на миссиях. Он был именно таким на заданиях, в каждом из их вылетов, но подле Брока таким не был никогда.       Брок не был ему угрозой — раньше.       Сейчас не был тоже, но явно лишь по собственному мнению.       — Отпустил. Сейчас же, — Брок так и замирает, сжимает другую руку в кулак. Драться он не собирается и очень рассчитывает, что драка им не понадобится вовсе. Он очень рассчитывает, что продавит Солдата как и тогда, как в прошлом — авторитетом и жесткостью собственного костяка. В первую секунду этого не случается. Во вторую — тоже. Солдат только крепче сжимает его запястье, раздувает ноздри, будто предупреждая, что кинется, что не побоится, ни прошлых регалий Брока, командовавшего им, ни будущих наказаний. Только эти его предупреждения Брок вертел на хую и ебал во всех существующих позах. Сжав зубы, он вскидывает бровь в ожидании. Говорит угрожая единой собственной интонацией: — Я приказываю. Ты подчиняешься.       — Командир отослал Солдата. Солдат — самостоятельная единица. Солдат не нуждается в командире, — вот что Брок получает в ответ и только хмыкает понимающе и надменно. Запомнил ведь зараза, пускай глазами Джеймса и не показывал, насколько сильно случившееся его задело. Джеймс ведь говорил даже, спрашивал, они обсуждали это… Только вот обсуждать что-либо с Джеймсом, пока тот был спокоен, было бессмысленно. В тишине и твердости его голоса Брок мог только лишь строить догадки, Брок мог высчитывать вероятности, не рассчитывая вовсе на стопроцентный успех.       Он не стал заниматься этим тогда, вычленив лишь единое, самое важное, — Джеймс нуждался в безопасности и Брок отослал его к Стиву, — и сейчас заниматься не собирался тоже. Если Джеймс хотел сказать ему что-то, он мог и должен был сделать это прямо и чётко. Без недомолвок, без увиливаний, без ебанного спокойствия собственной интонации.       — Если бы ты был самостоятельной единицей, ты бы не морозил сейчас задницу в ледяной воде, наказывая себя хуй пойми за что. Живо. Отпустил. Мою. Руку, — не собираясь вырываться вовсе, Брок отвечает на чужое слово собственным и нарочно пытается прибить Солдата интонацией к поддону ванны. Тот не реагирует вовсе. Все смотрит, глядит злобно, но как-то опасливо, загнанно будто бы. Брок пробует вновь: — Я приказываю. Ты…       — Командир отказался от Солдата! — новое его слово попадает прямо в цель. Солдат вскидывает голову, дергается весь вперёд, но сразу же перебрасывает взгляд Броку за спину. Он не успевает ни ударить, ни схватить его второй рукой, — хотя ведь и не порывается даже, — глядя точно на Стива, решившего дёрнуться в их сторону. В этом его взгляде на Стива перекатывается презрение и почти взбешённая ярость.       Брок замечает ее за мгновение. Прищуривается даже, чтобы убедиться, что она действительно есть — Стив Солдату явно по вкусу так и не пришёлся. Непонятно почему и из-за чего, но факт был очевидным. Пока сам Брок вроде бы разделял их, Солдата и Джеймса, но и не разделял вовсе. Информации было слишком мало. У него были подозрения, какие-то мелкие намеки, мелькавшие в чужих движениях и интонациях, что он подметил ещё четыре дня назад — Джеймс выглядел сложно и сосредоточенно. Джеймс выглядел так, будто разговаривал не только с ним, не только на него смотрел. А Брок не имел и малейшего твёрдого доказательства, но определенно точно не собирался шагать туда, где его ждало хуй пойми что. Сейчас ему нужно было стабилизировать Джеймса. Не копаться в его голове — просто стабилизировать и убедиться, что он адекватен.       — Стив, два шага назад, — даже не оборачиваясь себе за спину, Брок бросает приказ такой интонацией, будто точно уверен, что его послушаются. Его кисть, бессмысленная и бесполезная, уже начинает бледнеть собственной кожей из-за пережатого кровотока. Тактильные ощущения теряются за спиной онемения. Брок игнорирует и это, и то, что Солдат все ещё смотрит ему за спину. Уже через секунду слышит:       — Если он навредит тебе… — Стив переобувается за мгновения в собственной защите, но вряд ли искренне. Он беспокоится, точно беспокоится за них обоих, совершенно не понимая, что только мешается. Брок, не собираясь даже слушать его слов, бросается новыми словами, что звучат больше для Джеймса, преувеличенно мягкие, скалящиеся его собственным ртом:       — Он не станет этого делать. Сейчас он отпустит мою руку, я включу ебанную горячую воду и мы разберёмся с его очередной дестабилизацией. Верно, Солдат? — новая тактика лживой мягкости не оправдывает себя уже через секунду. Джеймс, слишком похожий на Солдата, перекидывает к нему собственный взгляд, смотрит злобно, почти кровожадно. Запястья не отпускает. Не двигает ни прижатыми к груди коленями, ни другой, живой рукой. До его наготы Броку определенно было бы дело, важное, чрезвычайно важное — в любой другой ситуации. В любой другой день, в любой другой миг. Сейчас же его самого хватает за шкирку и утаскивает на год назад — нагой Солдат, перемазанный криогелем, приходит в себя в кресле для обнулений, а после медленными, ещё не размороженными ногами идёт в помывочную. Трахаться с этим Солдатом зазорно и безнравственно, он не живой и вряд ли является человеком. Он — лишь оружие. Брок — лишь наёмник. И он продавливает, стискивает зубы, прищуривает глаза, пока Джеймс презрительно морщит губы. И говорит сквозь сжатые зубы так, будто не желает говорить вовсе, будто коды просто оказываются сильнее него в моменте:       — Солдат — самостоятельная единица. Идеальное человеческое оружие. И Солдат не нуждается в командире, который бросил его! — голос подскакивает к последним его словам. Интонация отбивается собственной жесткостью от стен светлого кафеля, прицельно ударяя Брока по хребту. Он даже не вздрагивает, не дергается вовсе. Только прищуривается, губы поджимает раздраженно, прежде чем ответить:       — Я тебя не бросал. Я передал тебя под командование Капитана Америка, — он пытается зайти с другой стороны, заочно предполагая, что нихуя, конечно же, не получится. Больше крыть ему нечем: Джеймс отлично жрет, нормально спит и не обнуляли уже год без месяца. Но крыть придётся. Точно придётся, потому что Джеймс не собирается ни пускать его к крану, ни отпускать его медленно синеющей руки. Морщит лицо в отвращении — откуда только эта эмоция у него существует — и бросает пренебрежительно:       — Солдат не станет слушаться жалкого, бесхребетного нытика. Солдат должен был зачистить его ещё полтора месяца назад, — вот что Брок получает в ответ пощёчиной, средней силы ударом. Не заржать не может, пускай и слышит, как где-то за его спиной Стив охает, точно вздрагивает весь. Броку очень хочется верить, что Стив понимает: Джеймс так о нем не думает; но эта вера вряд ли себя оправдает. Не сейчас уж точно. Быть может, после, когда, сука, Джеймс, придёт в себя и будет извиняться — долго и вдумчиво, с виноватым растерянным взглядом, с важной искренностью слов. Сейчас же Брок позволяет себе заржать и тут же хватает Джеймса за влажные пряди волос на макушке свободной рукой. Он делает это резко, быстро. Закрыться Солдат не успевает — уже держит его руку собственной, наиболее удобной для перехвата. Другая же лишь вздрагивает, так и оставаясь висеть с плеча безвольной плетью.       — А че так? Вы бы отлично друг другу подошли, а, чучело ты ебучее. Ты че натворил, блять? Устроил здесь не пойми что и теперь ещё выебываешься. Чтобы кого-то судить, для начала нужно стать, как минимум, сильнее и выше, а ты пока что разве что жалкое дерьмо у меня под ногами, — сильным движением заставив Солдата запрокинуть голову, Брок нависает над ним, скалится. Пальцы хватают чужие волосы жестко, до боли даже. Солдат головой не дергает, зубы сжимает озлобленно. Рычит:       — Солдат не жалкий. Солдат — лучшее человеческое…       — Ты — хуйня собачья, а не лучшее человеческое оружие. Правила повторить. Живо! — даже не дослушивая, Брок перебивает его, рявкает, злится. Солдат сопротивляется, но понять чего ради — та ещё задача. Слушать о том, что его не бросали, он не желает, обиженный, задетый за живое, только явно не понимающий собственных сантиментов вовсе. Воспринимать его командиром не собирается тоже. Броку насрать. Брок заставляет его, оттягивает его голову назад и вынуждает открыть горло. Солдат знает, что он может вырвать ему артерию собственным зубами — в этом можно не сомневаться. Знает и все равно молчит. Брок продолжает: — Я сказал. Повторить. Правила. Те правила, которые установил я. Если ты не желаешь подчиняться ему, — он даже головой не дергает в сторону Стива, понимая, что подтекст очевиден, — тогда подчиняйся мне.       — Солдат не нуждается. В. Командире, — он выплевывает ему собственные слова назад, чуть ли не в лицо и вдыхает глубже. Выдыхает почти сразу, озлобленный, раздразненный. И зыркает ему за плечо с такой остервенелой яростью, что Броку остаётся только вновь вспомнить, где находится Ванда. Эта мысль, этот запасной план, правда, не усмиряет его собственной злости вовсе.       — Значит век будем так стоять, а? До утра по крайней мере. А потом я съебу, как обещал, — вильнув мыслью в другую сторону, Брок начинает с того, с чего гипотетически началась и эта дестабилизация. Солдат все же прокалывается, вздрагивает — одними глазами. Его хватка не слабеет, желваки перекатывают под кожей. Почему он не использует живую руку, Брок не знает. И не спрашивает, вместо этого добивая по тому самому больному месту, которое теперь видит чётче: — И будешь сам, в одного. Без командира, без приказов и без протоколов. Долго ты так продержишься, а? Крио нет, сука, бежать тебе некуда, база ГИДРы пуста. Что ты будешь делать, а? Подождёшь, пока за тобой не приедут и тебя не заберут туда, где будет четыре стены и металлическая койка без матраса?       — Командир бросил Солдата! Солдат функционировал идеально. Без осечек, без промахов. Солдат выполнял вводные. Солдат следовал правилам и протоколам. Солдат был лучшим, и командир бросил его! — Солдат дергается, дергает головой, и Брок выпускает его тут же. Лишней, неуместной боли он причинять не собирается и неволить его — тоже. Ожидает, что Солдат кинется в ответ на освобождение, но этого так и не происходит. Он возвращает голову назад, ставит ровно, выдает собственную злобу не только криком и взглядом, но и щитками руки. Те будто с ума сходят, начиная перекалибрировываться раз за разом. Он кричит: — Командир бы не бросил Солдата, если бы Солдат все сделал правильно! Солдат ошибся! Солдат должен понести наказание!       Он орет и рычит — Брок хотел именно этого ведь, точно именно этого ждал. Вот дождался. Реальности и правды, в которых все его усилия, жалкие попытки перепрограммировать Солдата, отнюдь не были безуспешны, но все же продержались не так уж долго. Солдат вновь говорил о наказаниях, говорил и кричал, этим самым криком передавая кое-что более важное — ему требовалось присутствие командира. Постоянное, устойчивое. Присутствие, которое вновь, и вновь, и годы наперечёт напоминало бы ему, что наказания не котируются, что наказания не будут использованы больше.       Что Солдату придётся учиться справляться с фактом собственной неидеальности без возможности сбежать от чувства вины.       — Да с каких хуев ты решил, что все вокруг тебя вертится?! Я съебал не от тебя, а от своей проклятой жизни, блять! Ты-то тут причём?! Я тебе все сделал, все обеспечил. И безопасность, и жрачку, и адекватного командира себе взамен! Стив бы о тебе, блять, позаботился получше моего! — всплеснув единственной свободной рукой, Брок обтирает влагу чужих волос с пальцев о брючину спортивных штанов резким движением. Глаз так и не отводит, не отворачивается и страха все ещё не чувствует — он знает этого Солдата. Он знает его, он помнит, как с ним обращаться, и потому он рычит, орет и ругается в ответ. Солдат прибивает жестким, бескомпромиссным:       — Он трус, — и где-то за спиной у Брока Стив врезается спиной в стену рядом со входом. Брок только зубы стискивает от того, как сильно хочется врезать Солдату в этот момент. Уж кем-кем, но трусом он не смог бы назвать Стива, даже если бы очень постарался. И Солдату называть его трусом не мог позволить точно. Солдату правда на это было плевать. Скрипнув зубами, он выдавил из себя: — Командир никогда не боялся. Командир всегда заботился о функционировании Солдата. Он… Он даже не может спрятать ухудшения собственного функционирования! — в конце закричал вновь. И вот это уже было честно. Это был тот самый Солдат, что устроил с ним драку во вторую свою побудку, тот самый Солдат, что хватанул его за яйца в первом спарринге. И, конечно же, тот самый Солдат, который никак нахуй не мог понять, почему взбесился Джек, когда он пролез в спальню его маленькой дочери — Солдат нихуя не смыслил в сантиментах.       — Да потому что он живой, блять! Он не может и не станет постоянно ходить и изображать из себя идеальное оружие! Ему это не нужно! Вокруг него есть люди, которым он доверяет, у него есть ебанные сантименты, потому что он живой, слышишь, блять?! — вскинувшись со всей своей злобой, Брок повышает голос до крайности. От его слов, от его взгляда, от каждого его звука Солдат весь покрывается мурашками, моргает тупо, будто не понимая вовсе, в чем собственно проблема. И говорит тише, рассредоточеннее:       — Солдат тоже живой, — Брок ему в ответ только смешок отдает, надменный и жесткий. А после бросает резко:       — У живых нет ни протоколов, ни наказаний. Живые не цепляются за собственное функционирование так, будто оно — единственное, что у них есть, — Брок говорит, говорит, говорит и чувствует, как сам собой снижается градус происходящего. Солдат растеряно глядит на него, моргает несколько раз. Металлических пальцев он так и не разжимает. Бросает взгляд на так и льющуюся из крана ледяную воду, вместо того, что посмотреть на собственную синюю ладонь — сопутствующий ущерб в виде себя самого его не интересует. В отличие от воды. Ее холод Брок чувствует, даже просто держа руку в десятках сантиментов от поверхности, но уже не торопится выключить ее поскорее. Он смотрит на Солдата, на то, как тот пытается переварить и усвоить только услышанное. Он ждёт.       Дожидается, впрочем, чрезвычайно быстро.       — Командир тоже мертв? — вот что спрашивает у него Солдат, и это уже явный прогресс, потому что он спрашивает, он помнит о том, что имеет право на вопросы. Брок ему в ответ не кивает, встречает чужой дымный, дестабилизированный взгляд жесткостью собственных глаз. Говорит:       — Раньше был. Сейчас живее, — этого ответа, без конкретики и без контекста Солдату становится достаточно в настоящем моменте времени. Драконить его собственными сантиментами из прошлого Брок сейчас не станет, уже и так сегодня все, что мог бы сказать, сказал. А Солдат был Джеймсом, единым целым с ним, и точно знал все случившееся днём и сам. Пояснения были ему явно не нужны. Зато Броку нужна была четкость и конкретика. — Отчет по состоянию, Солдат.       Он приказывает вновь то же, с чего они и начали. Солдат только глаза отводит, хмурится, поджимает губы. Отвечать явно не желает, ещё — не хочет подчиняться. А Брок не станет возвращать себе командование над ним, потому что это пока что не имеет большого смысла. Уехать ему явно придётся, и Солдату придётся тоже — принять это как данность.       Даже если принимать и очень не хочется.       — Головная боль, — Солдат все-таки продавливается, переламывается и отвечает ему. Запястье стискивает ещё крепче — за миллиметр до перелома. Брок не дергается, сжимает зубы, чтобы просто не зашипеть от боли. И слышит новое, другое, самое важное: — Холодно.       Солдат признает ухудшение функционирования. Солдат признается, что наказание, то самое, которого он так жаждал, ему не нравится и его не устраивает. И Брок только фыркает в какой-то привычной, жесткой манере себя самого. Говорит:       — То-то же, блять. Ещё бы тебе было не холодно, голой жопой в ледяной воде сидеть. Отпускай меня, блять, и я включу горячую воду, чудище. А то развёл тут сопли. Тот командир ему не нравится, этот не устраивает. Твой минимум — благодарность, что Пирса ебнули и кресло для обнулений разобрали. Все остальное в сравнении с этим — хуйня собачья, — все-таки дернув зажатой в металлических тисках рукой, Брок тянется корпусом выше, пытается распрямиться. Никто никуда его, конечно, не пускает. Солдат дергает плечом, дергается весь. И говорит, меняя интонацию на что-то ещё более неживое, механическое:       — Солдат нарушил последний приказ. Солдат спас командира. Солдат должен понести наказание, — он говорит, говорит, говорит, выдает информацию, а со спины уже звучит другое, чужое, принадлежащие Стиву:       — Ты приказал ему что? — и Стив звучит пораженно, но совершенно не громко. Солдат на него уже не оглядывается. Смотрит только Броку в глаза, ждёт и точно знает, что это правда — он нарушил приказ, который Брок отдал. Прямой и последний приказ своего единственного настоящего командира. Брок вдыхает медленным, глубоким движением и определенно не желает говорить этих слов, но все равно произносит их ради облегчения ноши Солдата. Он произносит:       — Приказ был хуйня. Моя ошибка. Не твоя, — его сердце вздрагивает от лжи, вена вздувается на шее от напряжения. Солдат дергает железной рукой почти механически, пытается дёрнуть головой тоже. Брок говорит: — Ты нарушил приказ, потому что человеческая жизнь важнее приказов. Потому что так поступают живые, — он объясняет машине ее собственные сантименты и переживания, вовсе не рассчитывая, что будет услышан или понят. Солдат подвисает, вглядывается в его лицо собственными дымными глазами — Брок больше не наделяет их метафорами и не романтизирует. Его время на кайф и наслаждение подошло к концу ещё задолго до того, как он это заметил. Время Солдата только начинало свой ход. И стоило слишком дорого, пускай тот ещё не понимал этого вовсе. — У меня жопа затекла полусогнутым стоять. Отпускай меня сейчас же, пока я тебя нахуй не утопил в этой сраной ванне. Как понял?       Солдат не кивает. Не отдает ему ни жеста, ни слова. А пальцы разгибает по одному, будто бы не желая давать ему полной свободы движений. Или же не желая его отпускать? Брок вглядывается в его лицо, вздыхает еле заметно. Солдат, конечно же, замечает, но не комментирует. Только разжав пальцы, тут же рывком тянет руку к себе, хватается ею за живое плечо. Защищается или прячет что-то? Кого-то? Брок качает головой, понимая, что ему без карты здесь нихуя никуда пройти не получится, как, впрочем, не выйдет и изучить местность. Этот Солдат уже совершенно другой, не похожий на себя самого. Этот Солдат — Джеймс; и Брок не имеет не малейшего права разделять их. Впрочем, и не желает.       А еще не помнит, когда он вообще в последний раз дестабилизировался до настолько невменяемого состояния, до самых заводских настроек. Такого не было и единого раза на его памяти и это было проблемой, это требовало обсуждения, разбирательств. Но с проблемами, как было известно, стоило разбираться по одной, а не лезть в них разом с головой. Поэтому, только получив свободу собственному запястью и успевшей окончательно посинеть кисти, он тянется другой рукой к крану и закручивает вентиль холодной воды. После ныряет рукой в воду, подцепляя пробку кончиками пальцев. Подтянутый выше локтя рукав не намокает, к счастью, и Брок открывает слив. Уже выпрямившись, бросает пробку Солдату, говорит:       — Держи, чудище. Заткнешь, снова, когда вода сольётся. Как понял? — он спрашивает вновь об усваиваемости собственных приказов. Он спрашивает, прибивает собственным командованием Солдата ко дну поддона. Тот по уставу не отвечает. Вместо этого резким движением металлической руки ловит пробку ещё в полёте. Говорит еле слышно:       — Когда-то ты звал меня принцессой.       Не позволить себе грубоватый смешок Брок просто не может. Вместе с этим выкручивает на полную вентиль с кипятком. И говорит:       — Когда я звал тебя принцессой, ты такой хуйни не творил. Мне чуть руку не сломал, Стиву — тоже. И суеты навёл, блять, чего только ради, — убедившись, что горячая вода льётся и уже разбавляет ледяную, Брок усаживается на край ванны, вздыхает. Его интонация успокаивается сама собой, взгляд сбегает к Стиву лишь на мгновение, не собираясь вовсе задерживаться там хоть немного. Ещё рано, а Стив слишком в ахуе от происходящего, пускай и выглядит очень суровым и сдержанным. На глубине зрачка все равно бьется растерянность. Удивление? Вероятно. Повернув голову назад, Брок вновь глядит на Солдата и говорит уже не столь злобно, лишь с легким раздражением: — Я тебе говорил, блять, вопросы задавай. Задашь вопрос, я отвечу. И хули ты сделал? Приперся четыре дня назад, но нихуя толкового не спросил. А теперь началось, блять… Я не собираюсь плясать под твою дудку и каждый раз провоцировать собственным уходом, чтобы ты расщедрился со мной попиздеть, ясно? Хочешь сказать, говори. А нехуй сказать, так нехуй и выебываться.       Солдат глядит на него ровно до слов о том, что Брок не собирается слушаться его. После глаза отводит, губы поджимает и чуть ли не отворачивается от него вовсе, чтобы уткнуться взглядом в кафель стены. Напоминание о существовании между ними вертикали власти ему словно бы не нравится, не устраивает его, а может он в это уже просто не верит. Брок и сам понимает, что затея говно — Солдат не его, не под его прямым командованием, но якобы должен ещё его слушаться. Никакой другой нет и поэтому он использует эту. Ответа на неё так и не получает.       — Вот и ладушки. Раз мы со всем разобрались… — стоит только ему потянуться вверх и подняться с края ванны — Солдат оборачивается тут же, как только голову себе свою бедовую не сворачивает этим движением. Его взгляд вгрызается в лицо Брока в волнении, в страхе, и даже к Стиву не перекидывается — Солдат не боится, что тот ему навредит. Солдат боится, что Брок уйдёт.       И Брок действительно собирается. Только в грудине что-то дергает, тошнотой, конечно же, а ещё потребностью остаться. Его собственной, не принадлежащей Солдату вовсе и тянущейся откуда-то из неуживчивой, трудной для него самого заботы. Брок только морщится, бросает коротко:       — Нет, ну какая же ты сука все-таки, — а после делает лишь единый шаг прочь и опускается на пол у ванной. Под задницей оказывается мягкий, пушистый коврик, крайне удачно, пожалуй, ему все же уже не двадцать, если зад отморозит на кафеле, так потом и яйца болеть будут, и почки ещё, не дай мертвые боги. И все же Брок опускается. Усаживается, вытягивает вперёд ноги. Он вздыхает натужно, уже прекрасно видя — разлепиться будет трудно. Если он не может уйти вот так просто, не на волне собственной злобы, не в аффективном разрушительном хлопке дверью, то уходить будет тяжело и больно. Оправдание о том, что он нужен Солдату, что он ещё должен со Стивом разобраться и Стиву нужен тоже — лишь сейчас, лишь из-за этой дестабилизации, не помогает вовсе. Потому что это оправдание, потому что это жалкое, бесполезное оправдание, а сам он слишком живой, слишком отчетливо чувствует, как его сердце бьется по этим двум взбалмошным пацанам, что ему не принадлежат вовсе и не будут. Ведь не будут, так?       Брок не знает. Он усаживается на мягкий коврик, оправдываясь перед самим собой Солдатом, Стивом и чуть ли не всей гордой нацией. Раздражённым движением головой качает, прекрасно слыша бессловесный ответ, звучащий от Солдата — щитки его руки сдвигаются, шуршат одобрительно и будто бы в благодарности. За то, что Брок жертвует собственным живым и ещё ни единожды не раненным сердцем? Скорее уж за то, что остаётся, за то, что не отворачивается от него и не бросает его здесь.       Брок остается. Даже не покосившись на собственную кисть, возвращающую себе свой нормальный цвет, смотрит на Стива. Наконец, полностью, не урывками. Стив выглядит твердо, достаточно крепко, но смотрит только на Солдата. И во взгляде этом, в его взгляде, Брок видит слишком много чувства вины, а ещё слишком много ужаса. Его собственные расчеты, оставленные в прошлой жизни, явно ни на что не годятся и должны были быть сожжены им ещё давно — на то, чтобы эти двое привыкли к тому, насколько оба изменились, требуется явно много больше времени, чем он предполагал. Есть ли оно у них, есть ли оно у самого Брока, это важное, необходимое время, пока не известно, но он все равно тянет руку влево от себя и хлопает по ворсу коврика ладонью. Зовёт негромко:       — Сюда иди и садись. Нехер на входе стоять, как постамент, — только после собственных слов, Брок опускает взгляд к кисти. На пробу сжимает онемевшие пальцы в кулак, медленно, не торопясь. И ровно точно так же, как Стив делает несколько шагов в их с Солдатом сторону: он движется, будто одеревеневший, очень напряженный. Ещё — молчит. Это его молчание сам Брок, очень занятый будто бы собственной рукой, игнорирует. И просто ждёт.       Поверить в то, что Стив будет молчать, он не сможет, даже если попытается себя заставить.       Стив подходит с опаской. Замирает на несколько долгих секунд перед ванной, за шаг до, и, только тяжело вздохнув, усаживается. Тоже спиной, к удивлению самого Брока. И даже рядом с ним, почти плечом к плечу — вот невидаль. Броку хочется узнать у него, с чего и с каких времён Стив рассыпает столько щедрости направо и налево, а еще хочется опустить руку ему на плечо и прямо сказать, что с Джеймсом все будет нормально. Ему хочется сделать это так, будто бы в его завтрашнем отъезде уже нет никакой необходимости, будто бы этой ночью он будет спать уже не на собственной жесткой койке, а рядом с ними двумя, и будто бы, вот прям будто бы завтрашним утром они будут завтракать все вместе, втроём и с Вандой… Брок ничего не говорит. Не кладет руку Стиву на плечо и вовсе не сомневается — этой ночью он не будет спать вовсе. Пускай не найдёт в стенах собственной камеры отца, — тот появляется теперь где, блять, угодно, где только захочет, кроме его камеры, — но спать не ляжет. Будет сидеть, может быть слушать сопение Ванды, может наматывать круги вокруг ринга в тренировочном зале. Приготовит полуночный ужин, чтобы не попробовать его вовсе? Обязательно что-то выебистое, что-то такое, что потребует от него часов четырёх непрерывной готовки, чтобы просто была возможность занять чем-то руки и не думать: ни о собственном будущем, ни о том, как его тошнит.       Вот каким будет эта его ночь — новая, но уже привычная, застарелая. А завтрашним утром он… Тихая, переполненная этой самой тошнотной мысль обрывается, поддавшись на щедрость уже звучащего голоса Стива. Она обрывается, но не прячется, не сворачивается в плотный комок, чтобы исчезнуть после. Уже усевшийся рядом с ним Стив спрашивает почти сразу, даже паузы не выдерживает, не мнётся:       — И это… Надолго? — Стив звучит сомнительно, а еще сомнительным выглядит. Вроде уже расщедрился, чтобы приблизиться к нему, чтобы сесть рядом, но все равно сторонился. Словами, интонацией — он опасался Брока, и это было понятно, а еще предсказуемо. Но определенно было лишним вовсе, потому что Брок был таким же, как и прежде. И уже вовсе даже ни на одного из этих двух попугаев-неразлучников не злился за ту хуйню, что они устроили днём. Они получили достаточно его злобы и ярости, и вряд ли собирались устраивать вновь нечто подобное. Поняли ли? Брок не знал и узнавать не собирался. Поднимать этой темы вновь — тоже. А Стив уже сидел рядом с ним, почти что плечом к плечу, и Броку неожиданно захотелось просто отмотать назад, просто вернуться в один из тех вечером, где Стив врубает на его телеке какую-то дурную — очередную, новую, какую только по счету, — документалку, но она вновь и опять заканчивается, как все предыдущие: Стив тянется к нему, чтобы заткнуть поток его саркастичности собственными губами, и Брок терпеть не может эту медленную, слюнявую лизню, ненавидит ее просто до крайности. В моменте — вспоминает о ней, попутно чувствуя мелкий толчок тошноты изнутри.       Новая и первая жизнь явно уже сделала его сантиментальной, мягкотелой сукой, и останавливаться в собственных действиях вовсе не собирается.       Брок лишь хмыкает — в ответ и всей этой жизни, и Стиву одновременно. Если бы он знал расписание чужих дестабилизаций, ответил бы второму с точностью до секунды, но расписания этого он не знает нахуй. Только в передний карман толстовки тянется, вытаскивает все оставшиеся сигареты, мятую пачку, заполненную бычками и зажигалку. Попытка подкурить почти не проваливается даже — двигать пострадавшей рукой ему все ещё сложно, но, к счастью, огонёк не приходится ограждать от порывов ветра. Того в ванной и нет вовсе, вентиляция выключена. Рядом только Стив, за спиной — подобие Джеймса. Он затягивается поглубже, выдыхает.       — Без единого понятия. Такой хуйни он мне ни разу не устраивал. Всегда удавалось свернуть его дестабилизацию ещё вначале, чтобы не расходилась сильно. Подождём, хули. Не будет же он так вечно сидеть. Жрать захочет, потом — трахаться. Перегрузился сильно, вот и выкинуло, — пожав плечами, Брок проворачивает голову к Стиву. Уже заметил, но сейчас будто бы замечает заново — они слишком близко. А Стив слишком спокоен. Не собирается вроде ни орать, ни кидаться на него. Смотрит прямо в глаза в каком-то растерянном, напряженном сомнении. Спрашивает чуть тише, тоньше и хрустальнее:       — Перегрузился? — он не понимает вовсе, но понять очень хочет. Пытается даже — вначале Брока позвал, после дал ему выполнить его поганую работу, а теперь подошёл даже, бесстрашный. Он явно доверял Джеймсу чрезвычайно сильно, пускай и вряд ли сейчас узнавал его в полной мере. А еще очень хотел понять, и Брок соврал бы, если бы посмел сказать, что не уважал это в нем. Джеймс был чудищем, чудовищем, и Стив стремился узнать его так же настойчиво, как стремился от самого Брока отвернуться, только вызнав, где он работает. Стоило бы удивиться даже, ведь его теория, теория о том, что метка и тавро убийцы посреди лба никогда не позволяли людям захотеть глядеть глубже и разыскивать правду, не окупала себя вовсе в данном случае, только Брок удивлен не был. С этими двумя пацанами ни единые теории не работали и работать не могли вовсе. Сраная вековая полюбовная история, ведь так? Ради Джеймса Стив был готов, пожалуй, и из собственной шкуры вылезти, Джеймс ради Стива — убить.       Брок кивает ему в ответ, еле сдерживаясь, чтобы не сморщиться кисло от собственных мыслей. Он ничего уже больше не прячет и от себя самого, впрочем, тоже, потому что в сознании появляется и вырастает та самая ночь, тот самый миг, в котором Стив говорит Россу, что сдаст щит, если случится хотя бы единый инцидент. По вине Ванды или Джеймса, по вине… По вине Брока тоже. Стив говорит, говорит, говорит, и Брок уже не кривится. Замирает на секунды, пытаясь прочувствовать как-то эту мысль — ради него Стив тоже был готов вылезти из своих капитанских шмоток, а после отбросить все погоны, регалии и даже щит. Прочувствовать не получается. Его просто тошнит этой смесью из неперевариваемых сантиментов, и Брок решает отложить их в какое-нибудь будущее. То самое, где им будет не сильно спокойнее, но явно много безопаснее, чем сейчас — за часы до его отъезда или его отсутствия. Поэтому он кивает Стиву вновь, поэтому ничего больше от него не прячет и не скрывает собственными словами. Пройдёт время, он примет решение, он найдёт себе место и оставит Джеймса, и тогда уже Стиву придётся разбираться со всеми его дестабилизациями. Стиву все равно придётся разбираться с ними позже, ему придётся научиться подмечать их заранее, а ещё всегда держать руку на пульсе.       Чтобы Солдат не стал тем, кто этот его пульс сожмёт в собственном кулаке и остановит.       — Он прятался, зараза, — пожав плечом, Брок покручивает в пальцах одну из сигарет, мацает фильтр задумчиво. Слова складываются сами собой, легко и просто, только от его собственной тошноты отвлечь не могут вовсе. Хорошо ещё изнутри не звучит что-то жалобное, что-то слишком похожее на взгляд Солдата, слышащего о его отъезде. Изнутри, впрочем, не звучит вообще ничего. Брок говорит сам: — По крайней мере с момента, как я в себя пришел. Ходил за тобой, как привязанный, молчал или одергивал, но сам почти не говорил. Плохо это, когда он молчит. Он на Ванду в этом плане похож: какую-нибудь хуйню увидит, сразу скажет, и похуй, понравится это кому-то или нет. Это иногда может бесить, но так правильно, нормально даже. И для неё, и для него в особенности, потому что ему нужно собственные настройки в отношении этого мира регулировать, заявлять о себе… Он по-другому не умеет. Что волнуется не скажет никогда, зато скажет…       — Убийство — это не выход, — Солдат перебивает его еле слышно, прячась вновь, только теперь за шумом льющейся из крана воды. И все равно ведь перебивает. Брок, только собирающийся затянуться сигаретой, так и замирает. Они со Стивом оборачиваются к Солдату почти одновременно, только по разным поводам. Стив, вероятно, больше заботится о собственной безопасности, пускай никогда в этом и не признается — «Баки» ведь, не по-людски это как-то, любви всей своей жизни бояться. Брок же, ощутив, как дернуло изнутри, бросает жестко и чётко:       — Я бы никогда не убил кого-то из своих. Не в то время, когда мы уже были знакомы, — вот что он говорит, не дрожа ни интонацией, ни собственным честным сердцем. Только Солдат ему не верит явно, а ещё на него не смотрит. Хмурится, подвигает колени ближе к груди, сжимает живое плечо до белеющей под пальцами кожи. Стив перекидывает собственный взгляд от него к Броку и обратно. Даже рот приоткрывает, чтобы явно что-то сказать — он точно хочет быть частью, не вываливаться, только никто не подготовил для него места здесь и сейчас, между ними с дестабилизированным Джеймсом. Поэтому сказать что-либо Стив так и не успевает. За него говорит Солдат:       — Командир хотел. Командир убил себя, — и действует в собственной привычной манере, плюя на всю уместность и тактичность. Он говорит то, что видит, говорит то, что подмечает и что чувствует — именно так, как правильно. Броку его слова встают поперёк горла за секунды, пускай они не звучат ни обвинительно, ни в страдании. Но звучат ведь, а Брок уже зарекся продолжать эту тему. И вызнавать, поняли ли его, не собирался точно. Жаль, на все его решения, зарекания и сборы дестабилизированному Джеймсу, очень похожему на Солдата, было чрезвычайно плевать.       Брок вскидывается раздраженно и чрезвычайно привычно, только заслышав его слова. Зубы сжимает, стискивает, сигаретой на засранца указывает нравоучительно. Себе солгать не может — такого Солдата он знает и по такому Солдату, бесячему временами до крайности, сучливому непомерно, с этими его дымными, дьявольскими верно глазищами… Брок пиздец как сильно по нему скучал.       Ещё — пиздец как не собирался произносить этого вслух.       — Я тебе сколько раз говорил не считывать с меня эту хуету, а? Я тебе не ебанная лабораторная мышь, принцесса, — прозвище, ласковое, с привкусом тошнотной нежности, рвётся на язык само, соскакивает с него, ударяясь об подожженный кончик его сигареты и уносится к Джеймсу на всех парах. Брок реагирует незамедлительно — отворачивается. Губы поджимает, чувствуя прекрасно, что они оба, и Джеймс, и Стив смотрят прямо на него. За правым ухом дрожит давление, напряжение и ощущение пристальной, внимательной слежки. И пусть бы даже глядят они по разным причинам, но все равно ведь глядят, все равно ведь уже услышали, уже заметили его и сотую долю его к ним сантиментов. Это было небезопасно, непозволительно, и Брок проиграл эту партию ещё давным-давно — теперь лишь открывал и так раненное нутро не ради чего-то великого. Лишь из-за собственной несдержанности, и за неё должен был вот-вот поплатиться. Не Джеймс, так Стив точно должен был сказать ему, сделать какой-то свой ебучий выговор или типа того, пригрозить ему не сметь так обращаться со своим ебучим, в жопу уже зацелованным «Баки»… Стив точно должен был провести для него границу — только лишь тихо рассмеялся.       Брок вначале подумал, что ему послышалось. После повернул голову — Стив смеялся тихо, мелко и мелочно, и в том его смехе Броку слышалось какое-то облегчение, успокоение его взволнованного произошедшим сердца. Там не было ни злобы, ни желания отделить его от Джеймса, отстранить и отбросить прочь, на добрые мили и хуй бы знал по песку, по воде или даже по воздуху. Стив смеялся так, будто бы теперь все точно было в порядке. Будто все, наконец, было на своих местах.       — Ты ругаешься на него, как сварливый дед, — вот что Стив говорит сквозь мелкую икоту собственных смешков. Он качает головой, опускает руки себе на бедра. Брок только губы кривит раздраженно, но чужой смех успокаивает и его тоже. А ещё интонация — она принадлежит именно Стиву, настоящему, мирному и дружелюбному. И спокойному, конечно же, спокойному. С таким Стивом Броку разговаривать нравится намного больше, чем со взбешённым или с больным сердцем. С таким Стивом разговор может даже получится, обычный, хороший и плодотворный. Помедлив, Стив задумчиво пытается ковырнуть какое-то невидимое, несуществующее пятно грязи на ткани спортивных штанов собственного бедра. Говорит тише и без окончания: — Я думал, ты…       Начало не получает продолжения. Стив поднимает к нему голову, хмурится растеряно и неловко. Он хочет сказать, точно хочет, но явно не желает Брока обвинять, а может не хочет бередить старое, уже оставленное в прошлом. Брок его понимает: и контекст слов, и нежелание вновь биться в конфликте обвинениями и взглядами. Брок говорит:       — Думал, что я пиздить его и пытать буду? Глупости это. Нормальный он. Нихуя не понимает, конечно, косячит часто и тупит без меры, но… — Брок стряхивает немного пепла в открытый зев завонявшейся пачки, легким движением задника кроссовка почёсывает лодыжку другой ноги. Под взглядом Стива, не Капитана и даже не его пародии, ему совсем не волнительно. И даже почти не тошнотно. Но только почти.       — Солдат — лучшее человеческое оружие, — договорить у него не получается. Джеймс перебивает, отстаивает собственную честь и определенно не собирается понимать, что для него место в разговоре сейчас не предусмотрено. Стив оборачивается к нему вновь, пока сам Брок глядит именно на Стива. Он выкрадывает себе три секунды на то, чтобы скользнуть взглядом по его лицу, заглянуть в глаза, не смотрящие на него в моменте, и сразу же отворачивается назад — не имеет права собственности, жонглируя лишь оправданием в виде взбалмошной, хрупкой юрисдикции. А на Джеймса не смотрит вовсе, хотя тот и добавляет: — Солдат не тупит.       — Если бы Солдат не тупил, он бы себя не довёл до такой дестабилизации, — качнув сигаретой куда-то в его сторону, себе за спину, Брок фыркает. Его раздражение успокаивается, усмиряется, ноги покачиваются коротким, расслабленным движением сами собой. Он поводит плечами, вздыхает. Так и не дождавшись ответа ни от одного из них, продолжает: — Если власть выстраивается на фундаменте страха, это тирания, Стив. Я такой хуйни не сторонник. Мне в подчинении не нужны безголовые идиоты, которые ссут лишний шаг самостоятельно сделать. Намного интереснее командовать сильными и умными. Но вертикаль власти должна соблюдаться, конечно же, поэтому… — пожав плечами, Брок проворачивает к Стиву голову, губы поджимает, будто бы все, что он говорит, очевидно. Добавляет лишь банальное и пустое: — Поэтому вот так.       Стив, уже обернувшийся, только кивает ему. Понимает, по глазам видно, что понимает, только этого самого взгляда, глаза в глаза, долго не держит. Он опускает голову почти сразу, вновь задумчиво пытается ковырнуть какое-то несуществующее пятно на собственных штанах. Сказать ему будто бы больше и нечего, но Броку сильно в это не верится. Столько всего случилось, произошло… Ему хочется помыслить, что произошло между ними, но этого самого между не существует так же, как в нем не существует права на взгляды, на прикосновения. Он лишь замирает в ожидании, позволяет тишине стать плотной, вязкой и курит неторопливо. Под лопатками чувствуется твёрдый бок ванны, и удобства не сильно то много, но происходящее все равно ощущается хорошо, как будто бы правильно. Стив выдерживает почти две минуты по внутренним, к чертям сломанным часам Брока, прежде чем говорит:       — Это правда, что ты ненавидел нас? То, что ты сказал сегодня… — первый настоящий вопрос делает шаг вперёд и знаменует начало. Брок не вздрагивает, вздыхает только вновь, головой качает коротко, тяжелым движением человека, которому предстоит объяснять собственные сантименты. Он успевает только голову к Стиву поднять, повернуть, наткнуться взглядом на ответный. Стив бормочет негромко: — Я пытаюсь вспомнить хоть что-то, но я… Я даже не заметил этого.       — И не заметил бы. Стив, ты… — Брок даже не замечает, как уголок губ дергается в мелкой улыбке. Такого Стива, домашнего, настоящего, чрезвычайно хочется притянуть к себе за затылок и поцеловать. Как ему нравится, не Броку, именно Стиву, чтобы медленно, вдумчиво и сосредоточено, чтобы вот с этой слюнявой бесконечной лизней, которая не найдёт собственной кульминации, но будет будто бы правильной. Делать этого Брок, конечно же, не станет. Он лишь качает головой вновь, говорит спокойно: — Вы не были исключением, Стив. Я всех ненавидел. И СТРАЙК, и Джека… Он-то вообще счастливчик. Кейли с ним даже дольше, чем мы знакомы. И до ЩИТа были вместе, и в ЩИТе, и в ГИДРе. Даже когда он ей про ГИДРу рассказал, она с ним осталась, вот ведь… Она умная зайка. Умная и смелая. Лили ему родила, а мы тогда уже увязли по самую глотку. Она все равно родила… Ненавидел ее. Их обоих, всех ненавидел, и вас двоих тоже… Но это мое, Стив. Никто из вас не виноват, что у меня все хуево сложилось. Мои сантименты такого рода не могли быть вашей проблемой и не вам было за них отвечать. Это было бы просто нечестно.       Стив слушает его внимательно, чуть удивленно глаза приоткрывает, когда слышит, что Кейли осталась с Джеком даже после того, как все завертелось. Брок плечами поводит, будто желая добавить каких-то пунктуационных деталей этим жестом. Стив, кажется, понимает. Кивает пару раз задумчиво, почти сразу отвечая:       — Ванда говорила про это… Говорила, что ты очень хотел всех убить, но никогда никого не убивал, — нервным, взволнованным движением он сплетает пальцы в замок у себя на бёдрах, откашливается коротко. Брок только бровь вскидывает, удивляется, правда, не так уж сильно. Давно уже прошли те времена, когда Ванде лучше было не болтать о его внутренностях. Да к тому же Стив с Джеймсом и так уже все знали. Узнали, получается, даже раньше, чем к нему пришли, но ведь не поверили, дурни. Пацаны, что с них взять.       — Допрашивал ее, а, Стив? Она мне все рассказала про твои проказы… — усмехнувшись на уголок губ, Брок головы не отворачивает. Именно поэтому видит, как Стив замирает, вздрагивает даже. Когда поднимает к нему глаза, выглядит виноватым просто до крайности. А Брок фыркает, посмеивается мелко и только головой качает: на Стива срываться ему незачем да и не хочется вовсе. И вся его, Стива, вина вместе с извинениями, что вот-вот прозвучат, ему не нужна тоже. Поэтому он лишь затягивается сигаретой, выдыхает табачный смог вверх. Говорит: — Брось это. Я тебя не обвиняю и разборки устраивать не буду. На твоём месте я бы тоже вначале всех опросил, чтобы выстроить линию нападения, а потом уже в лобовую пошёл.       — Она же ребёнок… Не думаю, что это было правильным решением, — качнув головой, Стив отказывает ему и отказывается. Тут же хмурится, напряженно пытается сплести пальцы ещё крепче. Пока сам Брок, наконец, наслаждается вновь, как и полторы недели назад, только теперь вовсе другим. Ему вспоминается тот Стив, что незаметно, но настойчиво переехал в его квартиру, тот Стив, с которым сам Брок, да простят его мертвые боги, тискался по утрам. От этого Стива пахло уютом и какой-то точно проклятой надеждой. Броку она была не нужна совершенно. Но наблюдать ее рядом было чрезвычайно приятно.       — Она сильный и храбрый зайчонок. Ты бы видел, какая она довольная была, светилась вся, когда рассказывала мне, как выдержала свой первый допрос и как храбрилась, — Брок прищуривается малость, улыбается колко, но мягко, стоит ему только вспомнить эту детскую браваду и мужественность. Новые слова ложатся на язык сами, пускай он и рассчитывает, что никогда, никогда, никогда с Вандой не случится того, что точно случиться может из-за ее магии и сил: — Кто знает, как ее жизнь ещё повернётся… Зато теперь она умеет высиживать на допросах и не разносить при этом половину квартала от страха. А ты бы ее не обидел, так что нормально, Стив. Жить можно.       — Ты не хотел, чтобы она была со мной. Тот договор… Договор на свободу СТРАЙКа, — взволновано поджав губы, Стив почти тянется руками к груди, чтобы точно сплести их, закрыться, выставить оборону. Так и не дотягивается. Обе его руки опускаются вниз, ладони укладываются на мягкий, пушистый коврик. И все равно пальцы зарываются в него крепко, напряженно. Вопроса он не задаёт, констатирует факты, только те лгут, прячут в себе вопросы, вопросы, вопросы… Они заслуживают не ответов, но объяснений. Они заслуживают четкости, твердости, а еще бережности — СТРАЙК бы точно поднял его на смех, если бы только увидел, насколько он другой с этими двумя пацанами, что ему не принадлежат. Со СТРАЙКом, со всем и полностью, не по отдельности, Брок таким никогда не был. Он был именно что твёрдой, крепкой рукой, что брала за шкирку и заставляла стоять на ногах до последнего, до крайнего. Стива держать за шкирку было не нужно вовсе — он отлично стоял и сам, даже сейчас. Рассказывать ему о том, как бы именно Брок хотел тронуть его, прикоснуться к нему, и какой именно рукой, Брок не собирался точно. Но прекрасно видел все волнение, что мелкими, мягкими точками выплескивалось из Стива сейчас. Отворачиваться не стал, все так и смотрел Стиву прямо в глаза. Даже когда говорить начал, не отвернулся.       — Ты бы ее не обидел. У тебя моська добрая, Стив, такие детей не обижают. Я это знал, и она это тоже знала. Мне нужно было, чтобы она оказалась как можно дальше не от тебя, а от недобитой ГИДРы. Если бы у нас с многоголовой все получилось, у тебя появилось бы дохуя работы. Джеймс к тому же, а за ним глаз да глаз нужен, чтобы вот такой хуйни не происходило, — мотнув головой в сторону ванной, находящейся у него за спиной, Брок успевает добавить разве что короткое: — Ты с легкостью мог не уследить ещё и за мелким ребёнком, — и уже через секунду его затылок и голову окатывает брызгами чуть тёплой воды. Несколько капель попадают на бёдра, добрый десяток скатывается за воротник толстовки. Брок так и замирает, на секунду просто охуев от чужой наглости. Солдату везёт, что ни единая капля не попадает на горящую сигарету, но он ведь все равно выебывается, вклинивается в разговор, будучи не сильно довольным от слов Брока. — Ах ты, зараза…!       Уже потянувшись назад, чтобы обернуться и смерить засранца суровым взглядом, — большего он ведь и не сделает, глупость такая, водой брызгается, будто ребёнок, — Брок не успевает даже взглядом его найти. На бедро неожиданно опускает тёплая, крепкая ладонь Стива — тот обращает его внимание на себя быстро, не тратя и лишней секунды. Защищает Джеймса вряд ли, а может и защищает, хуй их разберёшь, этих неразлучников. Только смотрит он совершенно не как защитник. Ещё спрашивает негромко, еле слышно:       — Правда?       Брок тормозит, подтормаживает, чуть вздрагивают его пальцы, держащие сигарету. Не от вопроса Стива, конечно же, тому всего-то и нужно — убедиться, что весь этот мир во главе с Броком не ополчился на него за единое действие сомнительного характера. Но его выкручивает изнутри именно прикосновением. Крепким, тёплым, настоящим и пахнущим тем прошлым, их прошлым, которое было суррогатом, но все равно давно уже потерялось в вечности. Не собираясь показывать вовсе, как легко его может начать крыть, — дурость какая, ещё десяток лет и ему уже полвека грянет, а он такой хуйней занимается, — Брок вначале кивает. После приоткрывает рот. Контроль запирает его изнутри, заполняет собой и удерживает каждую мышцу, не давая ей ни дёрнуться, ни вздрогнуть. Сердце только удержать не получается, и Брок говорит твердо, очень рассчитывая, что его голос перебьёт собой звук тахикардии, но, впрочем не надеясь на это вовсе.       — Правда, Стив, — вот что он отвечает, и только случается этот ответ, как Стив тут же убирает руку назад. Быстро, торопливо и очень поспешно он выкрадывает собственное прикосновение, оставляя после него лишь легкую, несильно приятную прохладу. Глаз к своему бедру Брок не опускает, пускай ему и видится алеющий след несуществующей метки, отпечатывающийся на коже, где-то под тканью спортивных штанов. Забирая своё прикосновение, Стив отдает ему безнадобное:       — Хорошо, — и вновь опускает руки вниз. Укладывает ладони на коврик, чуть задумчиво перетирает пару ворсинок между пальцами. Не желая смотреть на это, Брок все-таки оборачивается себе за спину, как и собирался. Солдат глядит на него в упор, сосредоточенный, напряженный и черт бы знал о чем думающий. Грозный взгляд самого Брока его не пронимает вовсе, но Брок все равно грозит ему пальцем. Матом не кроет, удерживается да и проказа явно не того уровня. Стоит только ему обернуться, как Стив говорит негромко, очень осторожно: — В тот раз… В ночь перед Нью-Йорком. Ты сказал тогда, что Старк плохой. А после, когда я звонил тебе, ты сказал, что он хороший. Что из этого было ложью?       Броку хочется рассмеяться, расхохотаться и скептично узнать у Стива, какого черта тот не пришел вот так сразу, честно, открыто и без всей этой капитанской шелухи. Спрашивать об этом он, конечно же, не станет. И сам понимает, что разрушенное доверие сыграло свою роль как и должно было — не останься Брок, ему не пришлось бы ни разбираться, ни сломанный Стивом нос вправлять, ни отстирывать в ледяной воде футболку от крови. Однако, он остался. А Стив спрашивал, спокойно и по делу, но с легким, осторожным волнением где-то в глубине зрачка. Брок вздохнул. Потушил первую докуренную сигарету о крышку пачки, затем потянулся за второй. У него к Стиву вопросы были тоже и в моменте они вспомнились сами собой — раз уж они тут о таком говорили, Брок мог спросить тоже. Не должен был, это было уже явно не его дело, но он точно мог.       И собирался — чуть позже. Когда вопросы Стива себя истощат.       — Когда Ванда появилась, Пирс дал четко понять, что пристально следит за мной и каждым моим шагом. Он зашёл тогда в допросную, будто случайно, но случайности и Пирс это не те вещи, которые могли пересекаться хоть когда-нибудь. Пирс понимал, что я тащу на себе много. Джеймса, тебя, вот ещё и Ванда появилась… Мне нужно было дать ему понять, что работа идёт отлично и что ему не нужно слишком присматриваться ко мне. И тут ты подвернулся со своими Мстителями парой недель спустя, — прихватив губами вторую сигарету, Брок подкуривает себе, делает первую затяжку. Он начинает издалека, рассказывает и причины, и следствие уже собирается соскочить с кончика языка. Стив не вскидывается возмущённо и не орет. Он слушает его внимательно, ждёт, мучая ворсинки ковра нервными пальцами. — У меня был с собой диктофон. Я не планировал, просто начал таскать его везде, как все это начало закручиваться. Мэй подогнала… А тебя раскрутить на нужные фразы оказалось легче легкого. Не хотел я этой ебаниной заниматься и пиздеть тебе не хотел, Стив, но извиняться не буду. Ценой вопроса была шкура Джеймса, твоя же, Ванды и всех моих людей. Пришлось выбирать меньшее зло, — Брок вздыхает. Раздраженно губы поджимает и коротко дергает головой — любое воспоминание о Пирсе само собой делает его жёстче и злее. И это уже вряд ли когда-нибудь изменится. За все то, что ублюдок сделал, он должен был помучаться перед смертью в разы больше. Стив ему не отвечает. Поджимает губы только как-то печально, понятливо, правда. Брок спрашивает: — Ты чего хотел-то тогда?       — Я? — Стив даже вздрагивает. Дергается весь, стискивает ворс коврика с такой силой, что они оба тут же слышат звук разрываемых волокон. Даже сквозь шум льющейся воды слышат. Глаза у Стива становятся большими, застигнутое врасплох, загнанное выражение мелькает на глубине зрачка. Брок понимает ещё за секунду до того, как слышит ответ: его предчувствие было право. И то, что Стив так долго тянул, не становясь частью ЩИТа на официальных основаниях, и то, как повёл себя на их первой общей после Нью-Йорка миссии… Он не хотел воевать больше. Или не мог? Или устал? Правду найти можно было лишь у Стива, а Стив выдавать ее отказывался очень настойчиво. Пожав плечом, он улыбается, как ни в чем не бывало, а после говорит: — Нет, я просто… Просто нужна была твоя поддержка.       Не врет. Брок по глазам видит, что он не врет, но и слышит тоже — не договаривает. В ту же секунду становится перед выбором, только выбирает даже не задумываясь. Это все ещё не его дело, не его личное, но тогда, в прошлом, он нужен был Стиву для этого. Если был нужен, значит мог помочь.       — В том, чтобы послать Фьюри нахуй? — коротко вскинув бровь, Брок не улыбается. Не смеется вовсе и, впрочем, не шутит. Улыбка Стива медленно сползает с его лица, становясь гримасой растерянности. Брок только вздыхает. — Ты захера ввязался в это, если не хотел? И без тебя бы справились. У нас таких умельцев дохуя, Стив. Да, они без щита и забавного прикида, но они есть. Нахуя неволить себя-то, а? — качнув головой, Брок затягивается вновь, только от Стива глаз не отводит. Тот нервно покусывает щеку изнутри, губы приоткрывает, чтобы что-то сказать. Так и не говорит. Отводит глаза. Боится вряд ли, а может и да — Брок не всматривается. Брок говорит: — Ты думаешь, я не увидел, что ты кота за яйца тянул и договора с Фьюри подписывать не торопился? Да первый же наш разговор, Стив, я ж тебя спросил тогда про работу. Ты думаешь, я тебя не узнал? Ты думаешь, я не предположил, откуда ты взялся и чьими руками? Дурной ты пацан, нахуя было соглашаться, а после пытаться свинтить сразу и полностью, чтобы никто уже не оживил?       Стив опускает голову и больше на него не глядит. Пока сам Брок говорит — ничуть не чихвостит. Возмущается мягко, совершенно не так, как обычно орет на Солдата или СТРАЙК. И вздыхает к тому же, переносицу трёт парой свободных пальцев. Дым от сигареты тут же набивается в глаза, но это все хуйня по сравнению с тем, что происходит в чужой дурной башке с момента разморозки.       — Он пахнет чувством вины, — Солдат отзывается откуда-то со спины, выдает совершенно точно непрошенную информацию. Стив только глаза прикрывает и сглатывает, округляет плечи, будто пытаясь спрятаться от них обоих, а может и от всего мира. Брок оборачивается к Солдату уже не резко, ленивее, с легким, не разрушительным раздражением. Говорит твердо:       — Я не отдавал приказа, это раз. И разговаривать с тобой я не стану, пока ты не вернёшься из той жопы, в которую забрался, это два. Вода слилась? — указав на Солдата сигаретой, Брок вскидывает бровь в вопросе. Тот подвисает секунды на две, кивает после. И получает новый четкий, жесткий приказ: — Слив затыкай и рот свой — тоже. Сиди молча и грейся, — тут Солдат ему уже не кивает. Губы поджимает недовольно, отворачивается. Но слив затыкает твёрдым, уверенным движением руки, держащей пробку. Дождавшись, пока звук льющейся воды изменится в собственной интонации и ванна начнёт набираться вновь, Брок отворачивается назад. Смотрит на Стива, но Стив не отдаёт ему ни какой-либо новой информации, ни взгляда. Так и сидит, молча согнувшись. Даже ворсинки коврика больше не дергает. Брок только глаза закатывает, выбирая все же сказать, что хочется, одновременно с тем, как его рот уже сам открывается. — Они дали тебе здоровье, ты им ГИДРу грохнул. Вы в расчете, Стив. Ты им ничего больше не должен. И тем более не обязан всю свою жизнь класть на войну за их шкуры. Войны никогда не заканчиваются. А жизнь у тебя одна.       — Тони сказал, что… Тони сказал, что все дело в сыворотке. Сказал, что без сыворотки я был бы никем, — вот что Стив отвечает ему, и Брок тут же глаза прикрывает. Острая злоба жалит его изнутри, губы кривятся в отвращении. Старк не удивляет, конечно, он тот ещё ублюдок, таких сто лет искать будешь — не найдёшь. А все равно злоба жалит его изнутри. За Стива, за все его врожденное капитанство, за его ум и доброту. Самоотверженность? Одна хуйня, в ту же коробку.       — Кретин он. Хороший малый, но кретин тот ещё. Лучше бы за своим оружием так следил, как другим в жопу лезет, — повернувшись к Стиву вновь, Брок затягивается, выдыхает. Стив уже смотрит на него, мелко, еле заметно улыбается на уголок губ. В его глазах виднеется благодарность и мягкость — Брок, блять, тонет в них и всплывать не собирается точно. Отбросив открытую пачку себе на бёдра, он тянется рукой к Стиву, трепет его по макушке. Это определенно запретно и запрещено: то, что он делает, то, как Стив смущённо улыбается, пряча взгляд за прикрывшимися веками. Но Брок все равно делает, бросает тише: — Глупый ты. Воинственный, но глупый до пизды. Сыворотка тебе дала роста и письку длинную, а не твое капитанство. Это врожденная генетическая мутация.       — Брок…! — Стив вскидывается тут же, стоит только Броку договорить, и светит осуждением с самой глубины голубых глаз цвета безмятежного неба, что бережёт всю гордую нацию. Брок начинает смеяться ещё до того, как руку назад тянет. Жмурится даже — как же, блять, он скучал по этому. По вот этим взглядам, по этому праведному возмущению. И по Джеймсу тоже, пускай его сейчас вроде и не было. Оставалось только надеяться, что он видит все это и вспомнит, когда мозги на место встанут. Вот такой Стив — золото, не иначе. На него бы смотреть, целовать бы… Брок убирает руку назад, опускает ее вниз, так и оставляя на поверхности коврика. Открытая пачка лежит удобно на бёдрах и держать ее, чтобы скидывать в неё пепел, ему уже вроде не нужно.       Ему смешно и спокойно. Нет мыслей о будущем вовсе. И страха нет тоже. Тошнота только играется где-то внутри, но она и в половину не такая сильная, как в прошлой жизни. Сейчас ему просто хорошо.       Стив бормочет негромко:       — Ты говорил, что хотел… уйти, — он не говорит «умереть» и вряд ли скажет. Выбросив в пространство последний смешок, Брок тут же серьезно поджимает губы. Не вздыхает, замирает весь, как сидит. И взглядом цепляется за противоположную стену, ровнёхонько в десятке сантиментов от косяка двери. Не глядя на него, Стив спрашивает: — Сейчас… Тоже хочешь?       — Стив… — Брок вздыхает. Стив начинает говорить о будущем, и ладно бы тема его смерти, ладно бы все эти сантименты, но Стив начинает ведь именно с подтекстом будущего. Куда Брок пойдёт, что будет делать, чем заниматься. Договорить ему даже не даёт, бормоча негромко:       — Я знаю, что такие вещи не меняются просто так. Я все понимаю, я понимаю тебя, но просто… Я до последнего поверить не мог, что ты правда это сделаешь. Только после того, как Баки из вертолета выпрыгнул… Даже то, что СТРАЙК пришел за тобой, не убедило меня, а когда Баки выпрыгнул, я… — он говорит суетливо, взволновано и быстро, перебирает слова, жонглирует им. Брок уже проворачивает к нему голову. Смотрит. Красота Стива, вопиющая, но мягкая, с какими-то нотами капитанства в скосе челюсти, в его губах и бровях, уже не ранит его, как ранила в прошлом существовании. Слова о том, что он Брока понимает, отзываются приятным, мелким теплом — Брок его, конечно же, не покажет. Не расскажет о нем, не поведает. Он лишь смотрит и чувствует — влюбляется заново. В этого дурного пацана, носящего в себе Капитана, а на плечах всю гордость неумной нации. Та его вряд ли заслуживает и точно его настоящего не знает. Брок знает. Слышит торопливое, но больное: — Я знаю, что ты хочешь уйти, но… Пожалуйста, не умирай больше.       — Ну, я не говорил, что прям жуть как хочу уходить, это для начала. Я сказал, что уйду, потому что этому кретину нужна была ебучая провокация, чтобы он прекратил пиздеть, что все у него в порядке, — качнув головой и еле сдержав слишком непозволительную улыбку, Брок все-таки дергает уголком губ. Из больного взгляд Стива становится растерянным, непонимающим. Ни он, впрочем, ни сам Брок сказать что-либо так и не успевают. Из-за их спин звучит:       — Вообще-то этот кретин здесь и отлично тебя слышит, — Брок дергается первым, но все равно опаздывает на секунду. Стив оборачивается раньше, улыбается будто бы автоматически — от одной лишь интонации, знакомой, родной и ничуть не механической. Брок бы улыбнулся тоже, но рано ещё ему улыбаться этому подобию человека по имени Джеймс. И радоваться рано тоже. Потому что Джеймс глядит в ответ зло, сурово. Выплевывает почти что: — Какая же ты сука, Брок. Просто редкостная блядь.       — А ты лучше что ли? Ты нахуя дотерпел до последнего? — сдвинувшись на коврике, Брок оборачивается всем корпусом и кидается в ответ сразу же. Даже Стива игнорирует, пускай тот и очень пытается его осадить уже суровым и ничуть не растерянным взглядом. — Ладно бы хвостом за этим умником ходил и молчал, так ты ж ко мне приперся, напиздел мне… Ты мне сотню должен, к слову, принцесса. Я-то прав оказался, — надменно вскинув брови, он поджимает губы, буквально всем собственным лицом выражая потребность, как минимум, получить объяснения, а лучше бы ещё и деньги. Сразу и вместе, так сказать.       Джеймс медлит, челюстью нижней поводит. Его взгляд становится очень напряженным — будто держится, чтобы случайно не свернуть к Стиву. И правильно ведь держится, точно правильно, потому что Стив уже приходит в движение. Всем собой, каждой частью своего тела, а еще голосом. Тот звучит возмущённо, но как-то мягко, без гиперболизированного разочарования:       — Баки! Мы же договаривались, что ты не будешь спорить ни с кем на деньги! Когда ты… Когда вы успели вообще? — Стив всплескивает руками, накидываясь на Джеймса тоже, но отнюдь не с раздражением. Он выглядит удивленным, пожалуй, почти шокированным. А Джеймс наоборот — чрезвычайно проебавшимся. Его глаза, те самые, чьё внимание он очень старательно держал на Броке, растеряно и крайне забавно округляются. На секунду Броку даже хочется вступиться за него и сказать, что о том договоре из прошлого Джеймс вряд ли уже успел вспомнить. Он этого так и не делает. Говорит другое, нарочно, веселья и провокации ради:       — За полчаса до того, как вы поебались четыре дня назад, — и затягивается ещё длинно, со вкусом, пока в глазах — и сам чувствуется, — те ещё черти носятся. Стив с Джеймсом оборачиваются к нему уже оба, и взгляды у обоих кричащие до жути. Только Джеймс орет на него злобно, устрашающе, пока Стив так и играется с собственным возмущением. И задыхается в нем даже, еле выдавливая пережатым спазмом горлом:       — Вы поспорили. Что мы. Что я…!       — Не на секс. Мы не спорили на секс, — Джеймс перебивает Стива, все ещё глядя только Броку в глаза. Исправить ситуацию это, правда, помогает не сильно. Стив выглядит где-то за шаг до великой, вековой обиды на них двоих, а ещё румянится скулами — уже и сразу. Брок выдыхает табачный смог с наслаждением, ухмыляется задиристо.       Вот здесь, прямо здесь его никогда не было точно — так, чтобы и Стив, и Джеймс, и оба были рядом, живые, искренние в каждом своем движении или слове. Брок не видел их вместе и рядом, Брок с ними ещё ни единого раза так не говорил, только удивления не чувствовал вовсе. Ещё не чувствовал, что все это опасно, что все это угрожает ему и его живому сердцу. В каждом своем разговоре с ними по отдельности, в каждом взаимодействии он как будто уже видел их обоих: отголосками жестов, мимики и темпом дыхания. То было суррогатом естественно, как, впрочем, и все, что у него когда-либо было.       Реальность была красивее. И стоила много дороже.       — На признание. Я сказал, что ты его любишь пиздец, а он сказал, что быть такого не может. Вот и проебался, — качнув головой в сторону Джеймса, Брок бросает Стиву собственный взгляд. Стив выглядит уже будто бы злым даже, но Брок ему вовсе не верит, прекрасно помня его пуританство. Изгнать его напрочь так ведь и не удалось тогда, в прошлой жизни. Брок разве что по верхам прошёлся. Ни единого раза не додумался даже как-нибудь между делом Стива хорошим мальчиком назвать. И все ещё ведь подозревал, что тому это бы очень понравилось, ласковому, разнеженному Стиву, с него такие слова бы точно срезали добрый слой его капитанства, оставив после себя лишь мягкого, послушного мальчишку, и… Коротко дернув головой, Брок вышвыривает эту мысль и оборачивается к Джеймсу, чтобы на Стива не смотреть вовсе. Слишком велик соблазн. И слишком велики ожидания, сбыться которым не суждено — в этом эксперименте точно таится чрезвычайно много горячего, раскалённого будто бы удовольствия и похоти. К Джеймсу соблазн велик тоже, но дела всегда решают в первую очередь. Поэтому, найдя его взглядом за мгновения, Брок говорит: — Какого хуя случилось? И не пизди мне, что все как обычно. Так тебя ещё ни разу не дестабилизировало. Всегда удавалось в самом начале вытащить.       Джеймс ему в ответ только кисло морщится и отворачивается тут же. Вот он какой, норовистый засранец, но Брок его не боится и отлично умеет додавливать, когда нужно. Сейчас, правда, удерживается. Слышит, как шумно выдыхает Стив — были бы они втроём, его бы, пожалуй, такие их споры возмущали бы также. Или нет? Брок не знает. И вряд ли когда-нибудь узнает. Хватит и того, что уже себе здесь позволил, все эти разговоры, прикосновения. Самому же потом больнее будет — об этом он не думал вовсе. В моменте об этом думать не хотелось совершенно, пока рядом был Стив, пока Джеймс тоже был где-то поблизости, пускай и пихал им в руки свою дестабилизацию.       С ними двумя было хорошо. Чуть-чуть тошнотно, малость нервно, бесили немного оба, конечно же, а все равно было хорошо.       — Я говорил тебе, что без тебя не справлюсь, — Джеймс начинает шепотом, поводит плечами. Долго в нем, в этом шепоте, туманном и не сильно-то честном, не остаётся, почти сразу рывком головы оборачиваясь к Броку. Его глаза горят болью, обвинением и обидой. Его глаза горят — вот теперь Брок ему верит. И плюет даже на то, что всю вину на него перекладывают, хотя он хуй где виноват вообще-то. Джеймс рычит, срываясь на крик почти сразу: — Я просил тебя не уходить, вот поэтому… Я просил тебя не бросать меня, а ты все равно съебался и оставил меня разбираться с этим… С этим… Со всем этим! — он всплескивает руками, поднимая волну обжигающих, горячих брызг, и Брок рефлекторно отодвигает руку с сигаретой в сторону. Другой не двигает, но она вздрагивает все равно — от прикосновения Стива. Тот задевает его пальцы кончиком собственного, указательного, поверх ворса коврика, и Броку бы обернуться к нему, посмотреть ему в глаза, чтобы все-все увидеть. Жаль, времени нет и оно уже вряд ли появится. Джеймс рявкает: — Этого слишком много для меня, ясно?! Я не знаю, как с этим разбираться! Стиву больно, Ванде больно, но она притворяется, что нет… От СТРАЙКа три блядских недели пасло скорбью, пока ты в себя не пришёл! Я задыхаюсь в этом, ясно?! От всех постоянно пахнет этой ебучей болью, а я не могу даже с ним… Я даже с собой разобраться не могу! — Джеймс орет, спотыкается на слове, и Брок не должен бы заметить, но замечает, потому что щитки железной руки сдвигаются, перестраиваются, мутят воду. Джеймс только головой дергает озлобленно. И притворяется, что ничего не случилось, руку металлическую перехватывает под водой за запястье. Брок даёт ему фору лишь в этом, оставляет это на какое-то будущее, в котором не собирается оставаться. А Джеймс все орет: — Ты отменил обнуления! Ты вернул меня! И вместо того, чтобы взять ебанную ответственность, ты решил съебаться на ту сторону! В этом блядском мире нет ни единого человека, который мог бы контролировать это, который мог бы разбираться с этим! Только, блять, ты… Стив, — обернувшись к Стиву быстрым движением головы, Джеймс тут же смягчается, меняется его интонация. Это случается само собой, но Брок замечает — это вовсе не больно. Ему нравится даже, в первый раз все же наблюдает живым за тем, как они общаются друг с другом. За тем, как смотрят друг другу в глаза, как Стив печально, болезненно глядит в ответ, все ещё задевая пальцы Брока кончиком собственного. Чувствует ведь это прикосновение, а руки все равно не убирает, засранец. Брок сказал бы многое, но отмалчивается, впитывает все это, ждёт. Джеймс говорит с мольбой и мягкостью: — Я люблю тебя, ладно? Я правда тебя люблю, Стив, но я вижу, что ты не можешь, я вижу, что тебе тяжело и ты чувствуешь себя виноватым… Я не мог прийти к тебе с этим, прости меня, Стив. А ты, сука, — к Броку он оборачивается уже злым, раздразненным, и Брок все-таки фыркает, не сдержавшись. Со стороны происходящее выглядит чуть комичным, а ещё его долбит изнутри наслаждением. То даже тошноту перебивает — Стив прикасается к нему сам, по собственной воле, вместо того, чтобы провести границу и преградить ему путь. Пока Джеймс все разъяряется: — Ты, гребанный урод, съебался! Как, по-твоему, я должен был разбираться с этим?! Ты придумал себе хуйню, что я справлюсь, но это хуйня, понятно? Я ни с чем не справляюсь! Я…! Я ничего не могу!       Слёзы появляются в глазах Джеймса сами собой, и Брок чувствует, как Стив медленным, твёрдым движением обнимает его мизинец собственным указательным пальцем. И держит, и держится, не иначе, только Брок орать в ответ не собирается вовсе. Он поджимает губы сурово, вдыхает поглубже. И спрашивает:       — И поэтому ты решил вылететь туда, где разбираться не придётся ни с чем? — он спрашивает без лишнего лицемерия или надменности. И врать даже не станет, что не понимает Джеймса — сам в этой хуйне добрый год провёл. Сколько усилий прикладывал, чтобы игнорировать все зарождающиеся сантименты. И верил ведь, до крайнего верил, что не останется, отказавшись нахуй учитывать человеческий фактор или же высчитав его просто чрезмерно хорошо. Брок понимал, потому что сам в своё время отказывался разбираться тоже. Разбираться с Джеймсом, который шёл не к нему, прямо на него с неумолимостью противобойного танка? Ни за что. Разбираться со Стивом, нежным, таким нежным в своих консервативных ухаживаниях, что до тошноты, но и до тахикардии тоже? Ни при каких обстоятельствах.       Брок не мог даже соврать, что не знал, как с этим разбираться. Точно знал, но ссался, а еще просто не мог — не те были обстоятельства, не то время и сантименты тоже были не те. Сантименты были мертвые, пахли кровавым алжирским песком и застарелой болью, от которой не было спасения вовсе. Именно поэтому он понимает Джеймса слишком хорошо. Только спуску ему давать не станет. А Джеймс уже реагирует, уже подрывается собственным новым криком — Брок выдержит его и не надломится. Брок слышит:       — А что ещё мне нужно было делать?! Ты не понимаешь, блять, ты нихуя не понимаешь! Я слышу ебанный звук этого сраного кресла для обнулений внутри своей головы, понятно?! Я слышу блядский треск электричества! Прямо внутри своей головы! Я слышу его, я вижу его, когда закрываю глаза! Или вижу других… — на последний словах его нижняя губа вздрагивает и ладонь тут же вскидывается из-под воды, чтобы закрыть его глаза. Джеймс не рыдает, не всхлипывает даже, только вдыхает тяжело и долго, насильно заставляет себя дышать. Кого именно он видит, Брок не спрашивает. Знает ответ ведь, точно знает — призраки прошлого оставляют таких, как они, редко и крайне неохотно. Хорошо ещё, что его отца здесь нет собственным призраком и никто не вмешивается лишний раз ядовитой бранью в происходящее. Никто не говорит о том, какой Джеймс слабак, раз ревет беззвучно, никто не пытается убедить его, что Стив — трус, раз цепляется за его мизинец указательным пальцем и вздыхает шумно, надрывно.       Потому что это не правда. И никогда ею не будет.       Они сильнее, чем кто-либо — они так же сильны, как он сам. Поэтому Брок выбрал их. Лгал, увиливал, отворачивался и отказывался разбираться, но выбрал за мгновение, за единую секунду первого взгляда. Знал ли, что окажется здесь? Знал ли, что вообще будет происходит этот разговор? Никогда. Он собирался съебаться, но задолго до этого выбрал их, по отдельности и вместе даже, ведь думал, ох, он думал ведь о тройке, о треугольнике — он был самой устойчивой фигурой из возможных. Его выбрать Брок не решился, оставив себе жалкие мечты и иллюзии, но отсутствие выбора здесь не отменило, не уменьшило даже иного — он выбрал Джеймса, потому что тот был силён и крепок, и все его нутро было твёрдым, нерушимым. Он выбрал Стива, потому что тот был точно таким же.       Качнув головой, Брок смотрит на ладонь Джеймса, что закрывает его глаза. На Стива не глядит, не оборачивается к нему, все ещё чувствуя прикосновение — оно даёт надежду, которую Брок не примет. Ещё даёт тепло и какие-то призрачные заверения. Брок не поверит им, пока не услышит твёрдых, звучащих вслух. Брок выкладывает перед Джеймсом новые, но ничуть не менее твёрдые слова:       — Ты мог говорить. Со Стивом. Когда я собирался подохнуть, я прекрасно знал, на кого тебя оставляю. Даже если бы ты к СТРАЙКу на передержку залетел на пару лет, все равно к Стиву бы вернулся. И вдвоём вы бы справились. Ты — кретин, Джеймс. Открой свои ебанные глаза и посмотри на него, — раздраженно скривившись, Брок не повышает голоса. Головой дергает в сторону Стива, чего только ради. Джеймс все равно ни на одного из них не смотрит, так и пряча глаза за ладонью. Но посмотреть ему придётся: сейчас или позже. И ему придётся увидеть насколько Стив крепкий, ему придётся признать и признаться: Стив изменился, но ни на секунду себе не изменил. Именно поэтому Брок продолжает: — Он уже не ебанная мелкая шпана, которую тебе нужно защищать. Он сраный Капитан Америка, блять. И ты нужен ему, но он не нуждается в том, чтобы ты опекал его от любой хуйни, которая происходит. Посмотри на него, я сказал!       Рык прорывается сам собой, и вздрагивают они оба, оба пацана, что его не являются. Стив пытается убрать руку назад, но Брок сгибает мизинец и показывает, что не злится на него. Этого оказывается достаточно, чтобы он замер. А слов, его слов и его интонации, оказывается достаточно, чтобы Джеймс потянул руку вниз и правда посмотрел. Воспалёнными, заплаканными и уже не горящими вовсе глазами — прямо на Стива.       Броку не нужно было ни двигаться, ни говорить вовсе. Стив потянулся вперёд сам, встал на колени у ванны, обе руки поднял. Было даже не важным, что разорвал их общее на двоих прикосновение — Джеймс был важнее. И это вряд ли было вопросом приоритетов, вряд ли было выбором вовсе. Все происходящее ощущалось правильным и совершенно нормальным. Как будто бы так быть и должно было. Как будто бы именно так — было достаточно. Чтобы Брок вырывал наружу правду, даже ту, которая вряд ли была приятна, и чтобы Стив подрывался, тянулся в желании утешить.       Брок утешать не умел. Об этом ему ещё Ванда сказала когда-то давно, и ведь права была, всегда она была права. В настоящий момент времени ее правота не имела веса. Стив уже успел обнять лицо Джеймса руками, уже зашептал:       — Все в порядке, Бакс. Все правда… Я научусь, хорошо? Только не закрывайся от меня, я обещаю тебе, я научусь. Я очень тебя люблю. Я справляюсь с этим, слышишь? Я справлюсь, Бакс, — Стив гладит его по щекам большими пальцами, пока Джеймс ластится к его ладоням. Броку хочется блевать, но куда там, он не даёт себе даже скривиться, чтобы не портить этой сопливой идиллии. За собственную неуместность болит не так уж сильно, тошнит больше от побитого взгляда Джеймса, чем от нежностей Стива… Если бы тут была Хелен и знала, что творилось в его башке в прошлой жизни, она бы точно выставила ему единственный возможный диагноз: живой. Броку бы он не понравился, он повыебывался бы даже, пожалуй. Так, проформы ради. И все равно факт был очевиден — какими бы нелепыми и сантиментальными не были эти два пацана, они уже почти и не бесили его своими сантиментами. Почти. — Я очень люблю тебя, Баки.       Брок все-таки отворачивается, стоит Стиву добавить крепким, но хрустальным шепотом. Затягивается тлеющей сигаретой, пряча за этим движением вздрагивающий уголок губ. Ему хочется спародировать Стива почти до зуда под кожей, — чтобы просто сделать что-то с этой дергающей изнутри тошнотой или вообще со всем происходящим, наблюдать за такой ересью ему не с руки так же, как ее осуществлять, — но он все же не делает этого. Легкие набивает дымом, пепел стряхивает в пачку, пока Джеймс вдыхает изорвано и ластится же, ластится к чужой тёплой ладони. Броку бы стоило уйти, пожалуй, вот о чем он думает, задирая голову к потолку. Вдруг эти двое тут целоваться сейчас начнут или типа того — вот на такое ему смотреть уже определенно не хочется.       Потому что это все же не по его душу. Пускай какой-то мелкий процент вероятности и был отдан им на растерзание триптиху, случиться который бы точно не смог — Брок все же отлично умел считать простые числа. По крайней мере те, что не касались сантиментов.       — Ты так и не ответил на его вопрос, — и пяти минут не проходит тихого, еле слышного сантиментального шепота между двумя попугаями-неразлучниками, Брок как раз уже собирается подняться, чтобы уйти… Джеймс говорит за секунду до, будто чувствуя. Джеймс призывает его к ответу, зараза, и говорит твердо, слишком твердо для человека, который только что ревел, а до этого успел дестабилизироваться и чуть не сломал две руки, хорошо ещё не одному человеку — это оставило бы кому-то из них крайне печальную перспективу жизни без дрочки в ближайшем будущем. Не Стиву, конечно, у Стива теперь был чрезвычайно качественный — Брок мог судить, Брок с Джеймсом ой как замечательно трахался, — и постоянный секс. У самого Брока было зарывшееся куда-то поглубже либидо, и высовываться, к счастью, не сильно собиралось, пока угроза в виде галлюцинации отца была слишком живой и слишком явно мельтешила перед глазами.       Однако, Джеймс уже призвал его к ответу — Брок не был бы собой, если бы хотя бы не попытался избежать всего этого, назревающего.       — Ну, для начала, Стив не задавал вопроса, — все же потянувшись вперёд, он старается, чтобы его побег не выглядел слишком очевидным. Вначале закрывает пачку, после прячет ее в передний карман. Другой рукой уже кладет туда же зажигалку, первой подбирает и сует сигареты. Руки двигаются сами, плавно и спокойно, а внутри все начинает кричать почти набатом — он не сможет признаться первым. Он разбросал уже десяток подсказок, блять! Но признаться первым не сможет. Спасует, зассыт, а потом ещё и никогда не признается, что зассал.       Живое, крепкое сердце где-то в его груди бьется, заходится бегом и собственной тахикардией. А Джеймс, зараза, вот уж кто, заметив слабину, вцепится и в покое не оставит, пока руку не отгрызет, уже говорит:       — Ты понял, о чем я, Брок, — он даже зовёт его по имени, вот ведь привилегия. Брок только хмыкает, отталкивается ладонью от коврика. Ни Джеймс, ни Стив его не останавливают. Последний только усаживается назад на пятки, оборачивается ему вслед полубоком. Брок видит это краем глаза ещё на втором шаге, а после все равно делает третий. Руку нервозно в кулак сжимает. Его голос даже не дрожит, звучит твердо, малость флегматично, — какая бутафория, серьезно, они никогда ему не поверят, — когда он откликается:       — Я в порядке и подыхать не собираюсь, если ты об этом. Вы можете не волноваться на мой счёт, — пожав плечами, Брок делает следующий шаг. Сам же себя тормозит, не торопится и даёт время, только именно время даёт отнюдь не себе. Он даёт его Джеймсу. Стив догадается вряд ли, а даже если и догадается, будет собираться с силами лишнюю секунду. Но вот Джеймс — он уже точно должен был все понять, учуять, увидеть, почувствовать. Брок очень на это рассчитывал и очень в это верил, если, конечно же, не ошибался. С такими тонкими структурами, со всеми этими сантиментами работать ему было не с руки вовсе да и, впрочем, никогда нахуй он с ними не работал. Чего только стоил тот раз, когда Стив пришел к нему со своими признанием и согласием?       Брок определенно точно подозревал, что сдохнет прямо там, в собственной кухне. От тошноты, от нервозности, а ещё от этого хитрющего взгляда Стива — тот, конечно же, все увидел и все понял слишком быстро.       В этом они с Джеймсом были очень похожи. Пускай и реагировали с задержкой разной длины.       — Ты все ещё собираешься уехать завтра? — Джеймс задаёт собственный вопрос секунда в секунду, как Броку остается один шаг до порога. Джеймс спрашивает, но говорит, утверждая вероятность будущего. Джеймс зовёт его назад, не называя имени. Брок останавливается. Все его внимание направлено на то, чтобы двигаться плавно и лаконично, чтобы не выдать собственного нервяка, который и так, вероятно, очевиден сердцебиением да запахом. Но эта иллюзия ему очень важна. Иллюзия собственной стойкости, нерушимости… Пока изнутри все крошится — хочется все так же, как в далёкой прошлой жизни, упасть на колени и признаться.       Он очень устал быть один. Но совершенно точно не знает, как быть с кем-то.       — У вас есть альтернатива для меня? — Брок не говорит «у тебя», говоря «у вас». Брок не отвечает на выставленный на его счёт вопрос, проговаривая собственный. На пороге оборачивается, откидывается плечом на дверной косяк. Он не нервничает, не нервничает, не нервничает… Ему очень хочется убежать. Ему не хочется напрашиваться, ему не хочется добиваться своего места между Луной и Солнцем. Ухаживать? Да. Быть приглашённым? Он оплатил бы картой, если бы имел хоть цент на собственных счётах.       Но не умолять в унижении выделить себе место.       Быть приглашённым, равным, третьим — не дополнительным, не присобаченным сбоку ебучей изолентой, а именно частью цельного.       Стив с Джеймсом, смотревшие ему вслед все это время, переглядываются. Им требуется три секунды, чтобы поговорить, но разговор этот явно не достигает собственного успеха. Стив в сомнении хмурится, — Брока не ранит, не ранит, не ранит, — Джеймс вздыхает, задумчиво поджимает губы. Они говорят глазами, но разговор заканчивается лишь тем, что оба задумчиво опускают взгляды в разные стороны. Очевидно, они поняли, о чем он говорит. Ещё очевиднее — они не обсуждали это друг с другом словами.       — Значит так. Раз уж все здесь прекрасно понимают, о чем идёт речь, — потянувшись руками друг к другу, Брок сплетает их у себя на груди, вдыхает поглубже. Стоять так до ночи он не станет уж точно, но стоять явно придётся — ни Стив, ни Джеймс не выглядят людьми, собирающимися вот-вот принять решение. Но по крайней мере они думают, не так ли? Брок чувствует себя последним ублюдком по отношении к себе же самому, но сантименты уже берут его в оборот, заставляя слишком поверить тому жалкому количеству процентов вероятности, что он им отдал. И привычное, командирское, поглощает его полностью, выдавая с головой — в отношениях он любит руководить ничуть не меньше, чем на работе. Вот и сейчас ровняется почти что, голову поднимает повыше. Лжец и предатель себя самого, что так страшится признаваться первым, что не собирался делать этого вовсе… Он говорит: — Я не против попробовать. Я бы хотел, — акцент на новом слове даётся ему почти с физической болью. Всё изнутри перекручивает этим предательством — если они откажутся от него прямо сейчас, буквально через секунду после сказанного им, Брок вряд ли удержится от драки, — и все равно он говорит. Говорит и продолжает говорить: — Попробовать. Но убеждать вас в чем-либо и упрашивать я не буду. Сказал уж достаточно вам обоим и вместе, и по отдельности.       — Можем ли мы, ну… Подумать? — Стив оборачивается к нему почти сразу с сомнением, но злобы не таит. Одна его рука так и лежит на бортике ванны, пока другая сжимается в кулак поверх его бедер. Брок, конечно же, кивает — как это, Стивен Грант Роджерс и без времени на подумать о сантиментах. Он кивает, переводит собственный взгляд к Джеймсу. Говорит:       — Я могу задержаться на неделю, но это край, — Брок смотрит Джеймсу прямо в глаза, давая понять без дополнительной патетики, что не будет находиться в подвешенном состоянии месяцы или тем более годы, пока они оба что-нибудь там себе надумают. Джеймсу такой расклад явно не нравится, он бросает собственный взгляд задумчивому Стиву. Тот не откликается, слишком уж увлечен вновь ковырянием какого-то несуществующего пятна на собственных спортивных штанах. И явно ведь нервничает, только не Броку с ним разбираться. Все, что он может, прежде чем уйти, так это напомнить самое важное прямо сейчас: — Пока будете обсуждать… Не убирайте из внимания, что я делал и на кого работал. Потому что если в какой-то момент мое прошлое объявится и решит преследовать меня, я не желаю, чтобы вы были одними из тех, кто усомнится во мне. В этом случае начинать что-то не имеет смысла вообще.       Дождавшись, пока две пары удивленных глаз обратятся к нему, Брок кивает и отступает назад. Он, конечно же, говорит про ГИДРу, про те ее головы, что уже отрезаны, но ещё не подохли, а ещё говорит про доверие — он не станет выбирать тех, кто будет использовать любой повод, чтобы усомниться в его верности и преданности. Он так и останется убийцей, так и будет наемником с руками, перемазанными чужой кровью. Ещё он будет тем человеком, который делает вкусные завтраки, соглашается на слюнявую лизню во имя чужого удовольствия и умеет заботиться.       Но и ту, и другую его сторону Стиву с Джеймсом придётся учесть в собственном обсуждении. Чтобы после просто не разочароваться.       Чтобы после, через месяцы или годы, просто не вырывать ему сердце с мясом собственным запоздалым, жестким отказом. ^^^