Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       В ванной льётся вода. Он слышит, как капли стучат по кафелю плит, вслушивается, еле различая за звуком воды шорох ладоней Брока по поверхности его смуглой кожи. Солдат вслушивается тоже, но не так явно, загнанно и то и дело оборачиваясь куда-то им за спину, в ту часть сознания, где скрежещет электричеством кресло для обнулений. Оно волнует его, точно волнует, пускай у Солдата нет такого названия вовсе и у самого Баки он этого названия брать не желает.       Но звук электричества, замерший в их голове на едином, неизменном расстоянии от центра сознания, волнует Солдата. Самого Баки все ещё волнует Стив и та кровь, подсыхающими росчерками найденная им на его лице вчерашним вечером. Та кровь, которую Стив успел смыть и стереть с собственного лица ещё даже до того, как Баки, пошедший следом за ним, перешагнул порог гостиной. Стив точно торопился, спешил скрыть следы неудачного падения, как он назвал это, а обернулся к нему от раковины уже собранный и будто бы совершенно спокойный. Пока вода закручивала в водоворот мутные разводы чьей-то крови и уносила их вместе с собой в водосток, Стив пах восторгом. Баки хотел бы обмануться, очень сильно хотел бы, только вовсе не мог. Стив пах восторгом, он пах, наконец, настоящим, полноценным отсутствием боли, а еще пах стыдом — именно им чуть больше, чем всем остальным.       Для самого Баки, правда, он пах ложью, и как бы Солдат ни принюхивался, не смог бы почуять этого запаха в реальности — у него не было составляющих, не было вкуса, а у самого Баки не было для этого запаха ассоциаций. Не то чтобы Солдат принюхивался, конечно. Ему на Стива было плевать, пока сам Баки не мог даже попытаться поверить в то, что Стив упал в тренировочном зале настолько неаккуратно, что умудрился сломать себе нос. Баки все ещё не помнил Стива до войны, но, даже если тогда, в том времени, Стив был неуклюжим до крайности, сыворотка пожрала это и распылила в вечности. Сыворотка сделала его ловким и неуязвимым, и точно могла уберечь его от любого бездарного падения, а значит случилось что-то другое. Случилось что-то жестокое, насильственное — что-то такое, где Стив пострадал.       Дрался ли он? С Броком? Стив дрался с Броком и Брок врезал ему?       Баки не знал. Баки не слышал, не видел, не присутствовал. Он покинул башню, стоило только СТРАЙКу уйти, Ванде съесть свой ужин, а Стиву оторваться от рабочих дел и вернуться на этаж. Он покинул ее, сбежал, ушел так далеко, как только смог. Дошёл дворами без камер до самого Бруклина — когда-то тот был ему домом. Баки не помнил его. Баки не помнил почти ничего из собственного прошлого, а ещё почти не помнил Стива из довоенного времени. Его сознание замерло в собственном вспоминании на том вечере, где он целовался с какой-то девчонкой, и это было, пожалуй, единственным, что не вызывало волнений: так появлялись все воспоминания. Они были стихийны, настигали его случайно, опираясь на какие-то триггеры, как мысленно называл их Солдат, а могли отмалчиваться сутками, не подавая признаков жизни. Единственное, что было определенным и точным — воспоминания приходили в обратном порядке, от ближних к дальним. Часть из них, натягиваясь на нить триггера, не озаряла его, безмолвно появляясь где-то в недрах памяти, чтобы сам Баки мог заметить их через какое-то время.       Лишь благодаря этому принципу он точно знал, что Стив множество раз не мог подать документы в военкомат. Стив не был годен. Но помнил ли Баки, как он подавал эти документы, как они обсуждали службу, как они общались друг с другом до войны? Вовсе нет.       Звук льющейся в ванной воды успокаивал. А весь прошедший день, день, что он провёл рядом с Вандой и Стивом, постепенно отпускал его извечно скованные напряжением плечи. Никто из СТРАЙКа сегодня не приехал. Должны ли были? Баки не знал. Когда Стив передал ему безопасность жилого этажа вчерашним полуднем, Баки сбежал в вентиляционную систему, стоило только дверям лифта закрыться за самим Стивом. И он точно не подслушивал того веселья, что неожиданно развернулось в кухне: СТРАЙК говорил без умолку, рассказывал какие-то нелепые и забавные истории, которые успели случиться с ними за последние недели, Джек говорил о Нине, которая должна была приехать уже через пару недель, а Брок готовил и… Баки не подслушивал. Но слышал каждое слово, каждый звук, пока Солдат изнутри ловил, будто дорогостоящие падающие звезды, смешки Брока. О расписании на сегодняшний день они не говорили точно, но сегодня никто все же не приехал. Быть может Брок шепнул им, что отлично все контролирует, или они просто взяли себе выходной… Баки не знал. Весь день он провёл с Вандой. Утро со Стивом. Вечер?       Он солгал Стиву о том, что хочет лечь спать пораньше, не озаботившись даже тем, чтобы притвориться больным. На часах ещё десяти не было и пускай Ванда уже спала, для него самого время было явно детским. А звук льющейся в ванной воды — успокаивающим. Как, впрочем, и прокручиваемая в пальцах запечатанная пачка чужих сигарет. Баки выкрал ее у Брока из-под подушки с десяток минут назад, когда вывалился из вентиляционной решетки внутри его камеры. И это не было случайностью. Это ею точно не было, а у него самого было четкое понимание — после того, как они поговорят, ему захочется закурить.       Броку, вероятно, захочется тоже, но Брок может сходить нахуй.       — Безопасность командира… — Солдат изнутри на его размышления реагирует незамедлительно, мыслью и движением. Он оборачивается к нему рывком, отрывается от переглядываний с креслом для обнулений. Баки предлагает ему заткнуться, даже не собираясь дослушивать. И точно не думает о том, что криво задвинул за собой вентиляционную решётку в потолке, когда выбирался из камеры назад. Ещё не думает о том, что Стив мог с легкостью услышать местоположение его сердцебиения, если бы захотел. Но Стив ведь солгал ему… Почему? От него пахло стыдом и восторгом вчера и Баки не понимал, не видел причинно-следственной связи, пока Солдат не желал ее даже высматривать.       Во всем, что касалось хоть косвенно Стива, он участвовать отказывался.       И Баки держал от себя как можно дальше любую мысль о будущем между ними со Стивом, об их будущей дружбе, — что точно никогда не стала бы тем, чем Баки хотел бы ее видеть на самом деле, — потому что от Солдата не избавился бы точно. Принял бы Солдат Стива со временем? Эта вероятность была ловкой и совершенно не просчитываемой. Все, что было у самого Баки до сих пор, так это угрозы. Он даже с точностью не мог сказать, почему они работали. Но продолжал использовать их, пусть уже и чрезвычайно редко. Много реже, чем раньше.       Потому что Солдат чаще всего был тих и почти не действовал. Ждал чего-то? Баки не знал. Баки вообще нахер не желал с ним связываться.       С Броком, если честно, тоже. После того, что Стив устроил вчера днём, после того, как призвал — не пригласил, ох, он ведь точно не приглашал их, разве что вызвал, — СТРАЙК, после того, как выпотрошил Броку нутро… Солдат засбоил где-то в середине, ещё даже до того, как Брок начал говорить о первых смертях. Солдат засбоил, Солдат считывал невербалику, слышал интонацию, вглядывался и плевать хотел на Стива, плечом к плечу с которым стоял сам Баки. Солдат смотрел только на своего командира и думал, думал только единую мысль.       — Убийство — не выход.       Эта его мысль, произнесённая Броку глаза в глаза раз, может и два, тянулась откуда-то из прошлого, и Баки не знал вовсе, как Солдат ее вычислил. Он ведь не знал ничего. Даже Брока толком не знал, но все равно ведь увидел ее. Где-то в глубине диких, желтых глаз? Где-то среди того мата, которым Брок засыпал пространство вокруг себя получше, чем та самая машина для дорожно-ремонтных работ, что засыпала новую дорогу щебнем? Баки не помнил, как она называлась, но точно видел ее где-то на улицах Нью-Йорка в одну из последних своих вылазок из башни. И совершенно точно не понимал Солдата, не понимал его мышления, не понимал этого уровня машинного интеллекта, что был ему недоступен. Даже при том, что он чувствовал запахи, даже при том, что видел все те знания, которые дали Солдату, чтобы сделать его идеальным оружием, он не умел пользоваться всем этим вовсе.       Солдат учить его явно не собирался.       Но явно был рад их приходу сюда — уже найдя в камере Брока пронесённую точно Джеком табачную контрабанду, Баки вернулся в вентиляцию и сквозь неё пробрался в коридор. Там выпрыгнул, естественно, бесшумно, — Солдат озаботился, чтобы Стив не услышал их, чтобы Стив не пришёл проверить их, собирающихся навестить Брока, — чтобы после зайти в камеру как подобает, через железную, крепкую дверь. Стучаться в другую, стеклянную, что служила бы бесполезной перегородкой, если бы не была столь толстой, Баки не стал. Опустился на пол у стены, вытянул вперёд одну из ног, другую оставив согнутой подставкой для локтя живой руки. Он хотел бы сказать, что полез в основную камеру Брока, чтобы увидеться с ним, но это было бы ложью.       Он полез, чтобы найти сигареты и зажигалку. Ту Броку тоже принес Джек, точно Джек, тут было бы сложно обмануться. Только ведь Брок его не просил… Не просил ведь. У него не было средств связи с миром за стенами башни, у него не было и лишней минуты наедине с Джеком с того момента, как они со Стивом забрали Брока с кладбища, а за каждым посещением его камеры кем-то из СТРАЙКа Баки очень пристально следил.       Не ради себя.       Лишь потому что Стиву так было бы точно спокойнее: знать, что они не разговаривали, знать, что не могли вместе с подносом с едой пронести Броку оружие или что-то подобное, что-то необходимое для побега.       Сейчас Баки сидел здесь сам. Без подноса и без единого вопроса даже, был ли Брок голоден. Он вообще ел сегодня? Баки не знал, но отведя Ванду на занятия с Брюссом и проведя вместе с ней там пару часов — в этот раз маленькая не захотела оставаться одна, — по возвращении нашел в холодильнике остатки риса с овощами. Готового, с ярким вкусом из соли и специй и ничуть не криво порезанными овощами.       Стив бы так точно не смог. Баки не знал, откуда у него эта информация, но был уверен, что Стив на кухне был не то что бесполезен — он был смерчем бытовых масштабов. Возможно, это было такой же ложью его собственного сознания, как и то, что Стив никогда не рыдал, но возможности проверить это у Баки не было. Он не хотел спрашивать.       Чего хотел?       Просто проснуться. Открыть глаза, почувствовать живую руку и не вспомнить кошмаров, снившихся в ночи. Повернуть голову и увидеть рядом Стива. А ещё ощутить тепло у другого бока, противоположного — тепло Брока. И чтобы Солдата не было, чтобы не нужно было сидеть в ожидании, пока Брок выйдет из душа, чтобы не нужно было караулить его и давить весь медленно нарастающий нервяк. Его желание, единое, небольшое, но громоздкое, было совершенно точно невыполнимым. Но меж пальцев крутилась новая, ещё не открытая пачка, а в звуке воды, льющейся в ванной, была какая-то жалкая стабильность и умиротворение. Брок совершенно никуда не торопился. А ещё все ещё был здесь — сам не сбежал так же, как и Стив не выдал распоряжения, чтобы его увезли. Баки не собирался рассказывать никому из них двоих, как сильно страшился этого. Даже не того, что не успеет задать все свои вопросы, а именно отъезда Брока или его побега.       От одной лишь мысли об этом кресло для обнулений становилось громче в собственном треске электричества. И уже перед ним они с Солдатом были беспомощны оба. Перед ним они точно были беззащитны.       А Стив был спокоен. Весь сегодняшний день он пах спокойствием, твердостью и совершенно больше не пах болью. Он был задумчив утром, завтракая кашей, которую сварил Баки под аккомпанемент очень скучающего по смесям Солдата, засевшего собственными мыслями в его голове. Он был задумчив вечером, когда вернулся со своих дел, о которых почти ничего не рассказывал. Они точно были связаны с ГИДРой или с чем-то подобным, но Баки не спрашивал. Ему было плевать и было важно притворятся в собственном безразличии — чтобы Стив, разбирающийся, вероятно, с какой-то другой рассекреченной информацией, не заподозрил чего и не полез в его собственное личное дело.       Чтобы Стив нашел все те трупы, что были на счету Баки, как можно позже.       Но Стив был спокоен — это было волнительно. То, что он больше не пах болью, то, что был перемазан кровью вчерашним вечером. Баки хотел бы спросить у Брока, что случилось, но вряд ли когда-нибудь на это решился бы. Изнутри билось и трепетало настойчиво ощущение — их не трое и трое никогда не будет. Он и Стив или он и Брок или Стив и Брок — только так и никак иначе. Говорить про третьего, будучи вдвоём, это табу и возмутительная невоспитанность. Это запретно, запрещено и невозможно вовсе.       Но поговорить Баки бы точно хотелось… Каким был Стив с Броком? Что он делал, как поступал, что говорил? И как так сложилось, что он точно жил вместе с Броком какое-то время? Был ли он… Был ли он хорош в сексе или хотя бы поцелуях или с того раза, оставшегося в прошлом веке, ничего так и не изменилось?       Звук воды, льющейся в ванной, обрывается и Баки тут же прячет пачку сигарет в карман спортивных штанов с эмблемой Старка. Зажигалка уже лежит там тоже, пригреваясь к его боку и, вероятно, размышляя о том, кем вообще надо быть, чтобы носить вещи с эмблемой человека, родителей которого убил ещё годы, десятилетия назад. Сам Баки старается об этом не думать уже которую неделю подряд. Одномоментно, правда, задумывается — не о Тони Старке и не о собственных штанах, подписанных его именем.       За последнею неделю в его гардеробе ничего кардинально не изменилось, но прибавилась чёрная кепка с эмблемой Нью-Йорка — Стив об этом не знал. Сам Баки рассказывать не собирался. Ни о том, как несколько дней назад помог каким-то парням, организующим переезды, дотащить громадный диван на пятый этаж, ни о том, как они предложили ему мятую десяти долларовую купюру в благодарность. Кепку Баки не крал, он купил ее и именно поэтому определенно мог бы рассказать о ней Стиву, но почему-то решил не рассказывать. Теперь он надевал ее каждый раз, выбираясь из башни, а когда возвращался — комкал и прятал в карман спортивных штанов. Вопросом о том, как Стив не заметил ее, явно топорщащуюся в его кармане, вчера вечером, Баки не задавался.       Стив был слишком занят собственным стыдом и побегом.       Стив точно бежал от Брока… Но были ли у Баки доказательства?       Ни единого. Зато у него была кепка. И она была самой первой вещью, что точно принадлежала ему. А еще очень нравилась Солдату, пускай такого названия у того и не было. Для него кепка была удобна, повышала уровень скрытности в толпе и совершенно не мешала мелкой, яркой резинке Ванды, которой каждое новое утро Солдат собирал волосы в низком пучке. Если бы Баки мог кому-то рассказать о том, как на самом деле распределялись роли в их поделённом надвое сознании, он рассказал бы об этом в первую очередь точно. О том, как каждое утро Солдат утаскивает их в ванную, соседнюю с их спальней. О том, как он берет яркую резинку, одолженную ему Вандой, — она всегда лежит на стеклянной полке левее бритвы, но правее стакана для зубных щёток, находящегося в держателе под полкой, — а после медленно и очень сосредоточенно собирает волосы сзади, в пучок у самого затылка. Только после этого он позволяет Баки делать все, что ему нужно или хочется. Позволяет бриться, идти в душ. Голову мыть чаще чем раз в три дня не даёт — его нервирует шум фена, перекрывающий весь его суперсолдатский слух и не позволяющий контролировать обстановку достаточно внимательно. С мокрой головой ходить не хочет уже сам Баки, и не то чтобы они приходят к каким-то компромиссам здесь. Они ведь не обсуждают ничего даже! Солдат решает все сам, отталкиваясь от безопасности, а после проходит три дня и Баки угрожает ему обнулением, если они сейчас же не вымоют их грязную голову и после не высушат ее за двадцать минут феном.       После угрозы Солдат всегда отступает — ненадолго, правда. И это уже отнюдь не выглядит ни комичным, ни забавным. Для самого Баки уж точно, у Солдата таких названий нет и вовсе. А еще ни у кого из них нет права рассказывать. Но если бы оно было, если бы оно только появилось, Баки хотел бы просто рассказать о том, как этот программный код, сидящий внутри его головы, каждое утро первым делом собирает волосы яркой резинкой маленькой. Эта резинка ему определенно нравится так же сильно, как и их новая кепка. Кепка, которую Солдат все-таки согласился надеть лишь по единой причине — она не мешала пучку его волос, перетянутых резинкой.       И независимо от того, как много для Солдата значили безопасность и скрытность, Баки почему-то был чрезвычайно убеждён — все дело было именно в резинке. Если бы кепка мешала ей, Солдат пожертвовал бы собственной безопасностью, но кепку не надел бы ни в коем случае. Ни в коем случае не отказался бы от этой мелкой, мягкой, цветной резинки.       Только смолкает звук воды, как Баки тут же прячет пачку в карман, туда же, где уже лежит зажигалка. Живую руку укладывает назад на колено предплечьем, поводит носом и губами, разминая лицо, чтобы проще было натянуть беспристрастную маску. Без неё ничего не получится, вот как ему чувствуется в моменте, и Солдат почему-то молчит, не возражает. Солдат сжимает металлическую руку в кулак, на пробу — он точно не собирается драться с Броком просто так, а за Стива тем более. Он нервничает, волнуется, боится, пускай эти названия у Баки никогда и не возьмёт.       Брок тратит ещё тридцать шесть секунд на то, чтобы вытереться и надеть штаны. Баки предполагает, что он одевается полностью, но его предположение себя не оправдывает — из-за двери ванной комнаты Брок выходит босой и с голым торсом. Чем от него пахнет, сквозь стекло Баки не чувствует, все равно видя и подмечая глазами Солдата его спокойствие, умиротворение и легкость. Щетины нет, Брок гладко выбрит, кожа немного блестит каплями ещё не высохшей влаги, а каждый новый шаг случается размеренно и спокойно, будто Брок в праве и власти, будто ничего не боится вовсе. В одной руке он держит полотенце, белое, идеально белое, и неторопливо обтирает им волосы у затылка — ровно до момента, в котором замечает самого Баки, сидящего по другую сторону стекла. Это случается на четвёртом шагу прочь из ванной. Брок просто поворачивает голову, останавливается тут же, замирает его рука и вскидывается бровь — он не удивлён. Чуть скептичен, с этой усмешкой, слишком привычной и быстро растягивающей его губы, но вовсе не удивлён.       — Второй пошёл… Ну, наконец-то. Я уж думал, век тебя ждать буду и не дождусь, а, Джеймс, — вернув собственной руке движение, Брок поводит плечами и продолжает собственный путь. Не красуется, будто и так зная, что привлекает к собственной смуглой коже внимание. Отдавать ему это, своё собственное внимание, Баки не хочет — все равно отдает. Пока Брок бросает скорее ироничное: — Опаздываешь, — он сам смотрит лишь ему на спину. И не видит больше того длинного, уродливого шрама, пересекающего Брока наискосок.       Мир, наконец, смирился с его существованием?       Выглядит будто бы да, только Брок не выглядит другим вовсе. Доходит до постели, стаскивает с неё подушку свободной рукой и бросает к стене, ровно напротив самого Баки. После подхватывает с пола кружку с какими-то остатками холодного кофе — Баки видел ее, Баки заметил ее, пробравшись в его камеру десятки минут назад. Даже кофе попробовал. Кофе был все тем же тоже — горьким, черным и все равно вкусным, несмотря на стылый холод. Баки был уверен, что Брок делал его в той же кофемашине, что и он сам каждое новое утро, но этот кофе был почему-то вкуснее его собственного. Быть может, потому что принадлежал Броку, но этот факт нужно было апробировать, его нужно было проверить, убедиться.       Брок был все тем же. А может и нет. Баки следил за ним одними глазами, не поворачивая головы. Всматривался в движения, неторопливые, размеренные, глядел на то, как чужие пальцы сжимаются на ручке кружки. Только подняв ее с пола, где она стояла, Брок направился к подушке и сам, а после ловко и ничуть не кряхтя устроился на ней задницей. Баки хотел даже спросить, зачем ему подушка, случайно позабыв, что Брок все же и все еще был человеком и с легкостью мог застудить себе что-нибудь на бетонном полу.       Человеком он не выглядел. Суперсолдатом — тоже. Сыворотка точно еще была у него в крови в какой-то собственной концентрации, только внешне ее было не увидеть вовсе. А Брок был совсем, как раньше, будто промежуточная стадия между человеком и суперсолдатом, и это определенно было лишь его заслугой. Что Баки чувствовал по этому поводу, не знал вовсе. Он лишь смотрел, вглядывался и чувствовал, как истекает непонятно когда включившийся обратный отсчёт: до момента, в котором он задаст свой первый вопрос оставались секунды.       Что ответит Брок?       Если бы Баки мог выбирать, он никогда бы не выбрал этого будущего. Будущего, в котором ему нужно было услышать ответ.       — Почему ты продал меня? — стоит Броку усесться и вытащить из бокового кармана спортивных штанов пачку сигарет, как безмолвный обратный отсчёт подступает к собственному концу и Баки задаёт свой вопрос. Брок не замирает даже и все ещё не выглядит удивленным — это раздражает. Раздражает неожиданно сильно его самого и Солдата тоже, пускай тот и не желает давать собственному чувству названия. Лишь губы поджимает жестко, напрягается весь. Щитки металлической руки отзываются ему, перекалибрировываются.       Только от этого звука Брок замирает в собственных движениях. Так и останавливается, с полотенцем, свисающим собственными концами с плеч, уже прихватив сигарету губами и вот-вот собираясь поджечь ее кончик. За мгновение картина происходящего переворачивается и Баки начинает чувствовать себя выставленным на обозрение вместе с самой большой собственной тайной. Брок вглядывается в его железную руку, после переводит взгляд к его лицу. Он не двигается десяток секунд, лишь после хмыкая, но оставляя увиденное без комментариев.       Это выглядит подозрительно. Баки не верит, что он видит, что он правда видит Солдата или хотя бы догадывается о его существовании, но вынуждает себя не двигаться тоже, пускай ему и хочется. Хочется прижать железную руку к груди в каком-то нелепом порыве спрятать этот осколок программного кода. Зачем? Баки не знает. Лишь чувствует уязвимость Солдата, чувствует его открытость в этот момент. Ненавидеть его меньше не начинает, а все равно вынуждает, вынуждает, вынуждает себя не двигаться.       И железную руку к груди не тянуть.       — Сразу начнем значит… Хорошо, — затянувшись сигаретой и отложив зажигалку на пол, Брок вытряхивает последнюю оставшуюся у него сигарету из пачки и раскрывает ту пошире. Он стряхивает в неё первый пепел, вытягивает босые ноги вперёд, открывая глазам Баки свод стопы — он выглядит почти таким же табу, как обсуждение кого-то третьего, будучи вдвоём. Баки не отворачивается. Баки просто не смотрит, игнорирует, смотрит Броку в лицо. Тот говорит: — Решение было принято, когда Кэпа разморозили. Мы понимали, что с его присутствием ГИДРе оставалось жить не так много, но нам нужен был рычаг давления. Чтобы его высочество, в собственном желании учинить справедливость, не подмяло нас за компанию.       — СТРАЙК? — изнутри дергает мелкой, осколочной болью. Баки сжимает живую руку в кулак, железная сжимается сама собой ещё за секунды до его собственной — это Солдат реагирует. Реагирует, но молчит о том, что они были для Брока своими тоже, как и СТРАЙК, что они заслуживали его верности ничуть не меньше. Вместо того, чтобы смотреть на Брока, Солдат отворачивается и замирает в их сознании лицом к креслу для обнулений. То сдвигается на добрый метр вперёд. На фоне зудит и искрится электричество собственным шорохом.       А Брок кивает, вновь глядя на кулак его железной руки. Глядя на Баки, но не замечая, как сам же сдаёт себя и все свои планы с потрохами. Баки уточняет ради прозрачности и ради понимания, только второго так и не находит. Почему Брок собирался умереть? Как давно он принял решение? Солдат был прав с самого начала? Почему Брок спасал СТРАЙК и ладно бы его самого бросил, но почему не спасал себя?!       — Вначале нас всех. После только СТРАЙК. Ты был единственным подходящим вариантом. Друзья с детства, не сложившаяся полюбовная история… — Брок кривится кисло, следом пряча рот за пальцами, в которых держит сигарету. Он затягивается, глаз, правда, не отводит — Баки не видит правды в его словах. Баки не чувствует запаха его эмоционального фона, что явно не собирается пробиваться сквозь стекло стены, Баки не считывает его невербальных знаков. Солдат же смотреть на Брока отказывается и вовсе отказывается ему помогать, делая вид, что Брок — пустое место. Пустое место не может ранить Солдата отказом командовать им и дальше, вот ради чего все это происходит. Баки ничего не остаётся, кроме как разбираться в одиночку. Ничего не остаётся, кроме мыслей о чужой лжи — Брок говорит, игнорируя полностью факт того, что Баки предал его первым. И Баки, мучимый виной, не верит вовсе уже, что это не играло и единой роли. — После того, как я проверил, что ты — это Баки, все сложилось само собой. Это было лишь вопросом времени, Джеймс. В первую очередь я должен был позаботиться о своих людях и их сохранности.       Сухо, чётко и почти без эмоций. Брок говорит, рассказывает, выдает информацию — Баки не хватает. Баки не хватает острот и колкостей, усмешек, каких-то движений, каких-то чувств. А ещё начинает не хватать воздуха, и поэтому он говорит чуть торопливее, чем должен бы:       — Я не должен был кидаться на тебя тогда. Я не должен был делать этого, — Баки определенно точно не собирался этого говорить, определенно точно хотел сказать, что нуждался в заботе Брока ничуть не меньше СТРАЙКа. Но слова, уже вырвавшиеся сами собой, слова, пахнущие виной, все равно повисают между ними — они сливаются со стеклянной перегородкой. Собственной толщиной и собственной же прозрачностью они сливаются с ней, пока Баки замирает, каменеет весь. Солдат изнутри их сознания сжимает металлическую руку в кулак — он не собирается оборачиваться ни к нему, ни к Броку. Он не собирается говорить, что Баки разрушил все между ними с командиром существовавшее, просто потому что не умеет обвинять и названия такого брать не желает. Но все же думает, мыслит образами, формами и конструкциями обвинения. А Баки замирает — он не должен был говорить этого, он не должен был произносить этого вслух.       Все, что Брок мог — обвинить его тоже. И точно собирался сделать именно это, иначе ведь и быть не могло. По крайней мере Баки казалось почему-то именно так. Что могло быть больнее, чем узнать, что он разрушил все сам? Или может страшнее? Брок оберегал его, пускай и вряд ли действительно заботился, но ведь оберегал. Брок отменил обнуления, выдал Солдату новые протоколы, выдал самому Баки место в его собственном теле, а еще выживал в каждую их с Солдатом дестабилизацию, заставляя выживать и Баки тоже. Выжил бы он сам, если бы рядом не было Брока? Если бы не было этого твёрдого, бескомпромиссного:       — Ты нужен здесь. Прямо сейчас ты нужен здесь, — этими словами Брок вкалывал ему инъекцию жизни каждый новый раз. Он выживал сам, никогда не боясь, что дестабилизированный Солдат просто свернёт ему голову. Он заставлял Баки выживать тоже, отдавая ему прощение и важное, твёрдое понимание: прошлое уже мёртво. Оно уже исчезло и скрылось где-то далеко и дальше. Сейчас у него, у Баки, у Солдата, у них, черт побери, обоих, было лишь настоящее. И оно было ебаным без сомнений — каждое новое воспоминание причиняло если не боль, то страх. Что могло быть более пугающим, чем не помнить собственного прошлого? Баки не знал: ни ответа на этот вопрос, ни себя самого. За тем вечером, в котором он целовался с какой-то девчонкой у ее подъезда, была кромешная, плотная тьма. Его там будто бы никогда не было. Его до этого вечера будто бы вовсе не существовало.       Каким человеком он был? О чем мечтал? Чего желал? Что любил? У Солдата было функционирование и оно было всем, в чем Солдат нуждался. Его не тревожило прошлое вовсе, будущее вызывало интерес, но лишь с позиции того, что он обязан был и дальше приносить пользу и подтверждение — он все ещё хорош достаточно, чтобы никто не посмел отказаться от него, чтобы никто не посмел бросить его, списать в утиль или забыть в криокамере на злой век. Сам же Баки старался просто не думать, не думать, не думать — он ничего не помнил. И это отсутствие памяти пугало теми монстрами, что жили в кромешной тьме его неизвестного прошлого. Вдруг он был убийцей ещё задолго до войны? Вдруг он насиловал женщин? Издевался над детьми? Обкрадывал стариков?       Как он должен был в одиночку справляться с теми воспоминаниями, что накрывали его с головой, только возникнув в его сознании?       Брок справлялся. Каждый новый раз одергивал его, возвращал в реальность и собственным твёрдым, бескомпромиссным голосом напоминал о том, что настоящее было прямо здесь и прямо сейчас в отличие от прошлого. Брок говорил, говорил, говорил… Брок говорил, что его определяют не приказы, а реагирование на реальную жизнь, и Баки не сказал ему тогда, в ту ночь, что это ничуть не делало его положения лучше. Если в той жизни, которую он не помнил, он был отъявленным отморозком и ублюдком, если в той самой жизни он был убийцей, насильником, вором? Что Брок бы сказал ему на это, а? Что его определяет чертовая реальность и реагирование вне приказов?!       Поджав губы, Баки еле удерживается от того, чтобы отвернуться и отвести собственный взгляд в сторону. Брок от его слов так и замирает, ещё не убрав до конца ладони с зажатой меж пальцев сигаретой от лица, и, конечно же, цепляет его взгляд собственным — если Баки отвернётся, он откроется. Даст слабину, выдаст, как глубоко эта мысль, эта вина сидит в нем. И поэтому не отворачивается, но все равно думает о том, что Броку на те его возмущённые, беспомощные в собственной злобе вопросы точно нашлось бы что ответить. Брок всегда был изворотливым, и не только когда дело касалось работы. Во всем, что он делал, во всем, что говорил, он был ловким и с без сложностей вовсе уворачивался. Был ли он лицемерным? Если бы Баки только посмел ответить на этот вопрос согласием, вся его выдержка рухнула бы тут же.       Потому что если Брок правда был лицемером, каждое его действие, каждое его слово становилось под сомнение тут же. Баки никогда не смог бы найти столько аргументов, чтобы это глобальное сомнение уничтожить.       — Чувствуешь себя виноватым? — Брок задаёт собственный вопрос, и Баки все же отворачивается, утыкается взглядом в ножку его койки, зубы стискивает. Солдат не вмешивается все ещё, не уводит их прочь даже, сторожа кресло для обнулений и выступая первой линией обороны. А Брок задаёт вопрос, но не имеет на это прав. И отвечать ему Баки не собирается вовсе: ни отвечать, ни собственные слова, чего только ради подкинувшие его мысли и рот, комментировать. Он замыкается, сжимает зубы и каждый новый бранный отрывок собственной речи, которым ему хочется на Брока заорать.       О том, что он должен быть лучше! О том, что он должен быть выше этого! На все их тело, на все их сознание с избытком хватает и бессмысленного, аморального Солдата, для которого человеческая жизнь ничего не стоит. И Баки просто обязан быть тем, кто хранит этот баланс, кто не даёт Солдату навредить Стиву, кто не даёт Солдату ни места, ни возможности действовать. Он обязан был быть именно этим человеком тогда, в тот злополучный день, в тот миг, в котором они вернулись из Балтимора!       — Это глупо, — Брок наделяет его не осуждением, но чем-то схожим, слишком близким к этому. Его слова дают Баки пощёчину, не отрезвляя, лишь наделяя его щеку эфемерной болью. И Баки оборачивается к нему озлобленным рывком — не только из-за осуждения. Он оборачивается, потому что Брок говорит так, будто бы случившееся имеет место быть. Будто бы это нормально и обычно, что он чуть не прибил его нахуй, вместо того, чтобы поговорить. Только ведь сам Брок был буквально в ярости, узнав о собственной миссии в Алжир больше ещё вчера — Пирс посягнул на его человечность. Пирс посягнул на его человечность, и Брок дал ясно понять: желал для него худшей участи, чем выстрел в упор и быстрая смерть.       Баки посягнул на собственную человечность сам, почти лишился ее — если Брок притворялся, что не понимал этого, он делал это крайне умело.       — Это не глупо! Я мог убить тебя тогда, блять! Я собирался убить тебя! — стиснув зубы, только бы не заорать, Баки бросается словами резко и наотмашь. Собственную правду все-таки выбрасывает, вышвыривает в пространство, ожидая от Брока чего угодно, но определенно не спокойствия. Брок отдает ему лишь это, плечом пожимает, и Баки вдыхает глубже — шорох электричества выкручивается в его голове почти на максимум, вынуждая голос сам собой обратиться озлобленным шепотом: — Если бы ты не увернулся тогда, я бы размозжил тебе череп собственной рукой. Не смей притворяться, что это ничего не значило. Не смей лгать мне, что это не сыграло своей роли в твоих решениях, блять!       Дернув сжатой в кулак рукой, Баки так и не бьет ни пола, ни стены за своей спиной. Солдат останавливает его руку в сантиметрах от поверхности, заботясь о сохранности собственного тела и функционирования. Солдат все ещё не оборачивается, все ещё не глядит на Брока и не вмешивается и единым словом, но все равно, сука, считывает, контролирует то, что контролировать может. Баки только презрительно морщится, не скрываясь, с отвращением дергает головой — даже если Брок постарается, не сможет выискать ту логическую цепочку его действий и мимических жестов, что расскажет ему о Солдате. И ведь Брок старается. Брок глядит на него с внимательным прищуром, осматривает всего и полностью, и лицо, и живую руку. После говорит:       — Не сыграло. Задело эго, оставило пару синяков… Врать не стану, ожидал от тебя большего. Но мы оба прекрасно понимаем, что я в этой схватке не ровня самому Капитану Америка, поэтому… — Брок отвечает ему спокойно, вновь тянет сигарету к губам, пока Баки проглатывает каждое полное страдания и нужды слово о том, что он любит его, что любит его также сильно, как Стива, что хотел бы узнать его, узнать их обоих по-настоящему. Баки молчит — если раскроет рот и скажет хоть единое, что сказать желает, его закоротит электрическим током сразу же, а после убьёт, размозжит, выжжет и распылит к чертям. Поэтому он молчит. Разминает живую руку, пару раз сжимая ее в кулак. И не верит, не верит, не верит, что Брок его не винит. Брок говорит: — Я на тебя не в обиде, если ты об этом. И не был, в принципе. Этому нужно долго учиться, чтобы не шугаться человека, только вызнав о нем что-то одно, мерзкое. Людей определяют действия, но иногда люди ошибаются, и тогда становится вопрос не о действиях, а о личности, о мотивах, о сделанных выводах… Если ты думаешь, что я просто хотел тебе отомстить за то, что ты мне врезал, то это не так. Я собирался обменять тебя на СТРАЙК ещё с самого начала, чтобы позаботиться о своих людях в первую очередь, Джеймс. Это не случилось из-за того, что Стив был для тебя приоритетнее.       Брок коротко, вальяжно покачивает головой, разве что плечами не пожимает — он говорит спокойно, рассудительно и ничуть не злобно. Он не врет, не врет и его сердце, не сбивающееся в собственном ритме и на единый удар. Баки еле удерживает собственное лицо, чтобы то не дрогнуло растерянностью и беззащитностью, а еще болью. Почему-то то, с каким спокойствием Брок отдает ему прощение, — Баки даже не просил, даже не спрашивал, а еще даже не извинился, — ранит Баки, ранит, но бережно, осторожно и необходимо. Как будто бы Брок разрезает острым скальпелем давно напитывающийся гноем нарыв, и весь гной выходит сам собой, его даже выдавливать не приходится. Гной просто выходит, с запахом какой-то странной печали Солдата, не имеющего и единого понимания о сердечности, о прощении, о милосердии. Солдат ведь не оборачивается даже, но Баки чувствует его, чувствует его мысли, его эмоциональный фон. Если бы Солдат был человеком, не программным кодом, а именно человеком, он бы точно заплакал от облегчения.       Пускай сам Баки не позволил бы этого ни ему, ни себе.       Не позволил бы ни за что и ни при каких обстоятельствах, потому что Брок продал их! Даже если простил, даже если не злился, он ведь продал их! И Баки не собирался открывать ему своей благодарности, всей своей верности и каждого своего слабого места. Стоило только этой его мысли дрогнуть в их сознании, как Солдат дернулся тут же. Не обернулся, только попытался и бросил, будто случайно, будто не собирался говорить этого вовсе:       — Не разрушай, — слушать его Баки не собирался вовсе. Потому что Солдат был лицемером точно, в отличие от Брока. Солдат был им, Солдат кривил губы в отвращении в сторону Стива, а после чуть не дестабилизировался от мыслей о том, что Брок убьёт себя, убьёт их или просто от них откажется. Если бы Баки только мог рассказать кому-нибудь о его существовании, вначале он точно сказал бы, как сильно ненавидел Солдата. И как сильно хотел бы уничтожить его — раз и навсегда.       Вернув собственный взгляд к лицу Брока, Баки сжимает живую руку в кулак и медленно качает головой сам. Он отказывает Солдату, отказывает Броку — довериться ему сейчас значит дестабилизироваться. Довериться его верности, его бережному отношению, довериться именно ему и снова в него поверить значит лишь дестабилизироваться и ничего больше. Потому что кресло для обнулений уже здесь, потому что электричество уже скрипит у него в ушах и потому что Солдат уже стоит первой линией обороны. Что он будет делать, если кресло достигнет Солдата и тот не сядет в него, рухнет и обрушится?       Просить у Брока помощи, просить его присутствия, его голоса, его прикосновений и новой эфемерной инъекции, чтобы просто выжить в эту очередную дестабилизацию, Баки не готов. Ещё слишком рано. Ему ещё нужно принять, впитать и свыкнуться с мыслью о том, что Брок хотя бы не винит его в той жестокой драке. Поэтому он говорит:       — Я хотел, чтобы ты заботился и обо мне тоже. А не обращался, как с чертовой, бессмысленной вещью, — злость, искренняя, честная, все-таки пробивается к концу его собственных слов, заставляя тут же заткнуться и не продолжать. Сказать Баки хочет, желает высказать все, но держится на этой тонкой грани баланса в самом центре одной громадной дестабилизации. Живая рука пару раз сжимается в кулак, так в нем и оставаясь. Помимо прочего слова Брока звучат расчётливо — именно это ранит и ладно бы его одного. Солдат чувствует ее тоже, расчётливость, суровость, вдыхает глубже, распрямляет спину. Он все ещё смотрит на кресло для обнулений, стоя первой линией обороны между ним и самим Баки внутри их сознания. Защищает ведь, но Баки не видит этого, Баки смотрит лишь на Брока и очень старается держать лицо.       Любой его срыв обнажит все и разом — допустить этого ни в коем случае нельзя. Потому что Стив Солдата не примет, а Брок вновь от него откажется. И Баки не желает ведь его защищать, но определенно не желает сталкиваться с ситуацией, где раненный сердечной болью Солдат выходит из-под его контроля.       — Я заботился, — Брок отвечает отнюдь не то, что Баки ожидает услышать. Он не высмеивает его сантименты, не говорит о его глупости и доверчивости. Он говорит… В первую секунду Баки кажется, что он ослышался, но обернувшийся себе за плечо Солдат не даёт ему обмануться: он слышит слова тоже и впервые будто бы не отворачивается от них. От чистых, открытых сантиментов Брока, которые тот выкладывает перед ними двумя. — Обнуления тебе отменил, как только Пирс слежку за нами снял, потому что никто не заслуживал этой хуйни. И всей остальной — тоже. Все, что было в моей юрисдикции, я сделал. Поменял тебе техников…       — Ты заставил меня убить их! — Баки вскидывается неожиданно для себя самого и восклицает, еле удерживая голос от крика. Стив не должен услышать того, что здесь происходит. Стив не должен увидеть и помешать не должен тоже. Чему именно? Баки не знает. Но все равно восклицает, пока Солдат изнутри осуждающе поджимает губы и отворачивается назад — не знакомый с чувством вины, он точно пахнет правильностью собственных действий, правильностью того приказа о зачистке, что исполнил без промедления и замешательства. Брок фыркает Баки в ответ грубовато и ничуть не смешливо. А говорит четкой, привычной даже, заносчивой интонацией:       — А ты будто бы сам не хотел их грохнуть? Я даже спрашивать не буду, сколько раз они над тобой издевались, Джеймс. И извиняться не стану тоже, не рассчитывай. Себе можешь пиздеть до конечной, но мне можешь даже не пытаться, — качнув головой, он стряхивает немного пепла в пачку, плечами поводит. Только не поднимается, так и сидит, откинувшись спиной на стену. А ещё не показывает лицом и единой эмоции. Вместо этого все ещё вглядывается, рассматривает самого Баки — тот притворяется и лжёт, что прятать ему нечего. Пока Солдат изнутри согласно хмыкает, но соглашается ведь не с ним, именно с Броком. И щитки металлической руки шуршат, перестраиваются.       Если бы у него была возможность, если бы он только знал, что не получит наказания, Солдат убил бы тех техников вновь и без приказа. Не ради морали или справедливости — они ухудшали его функционирование. Не измывались, не мучали, не пытали, ведь эти слова принадлежали Баки.       Солдату принадлежало только его функционирование.       — И все равно ты продал меня в конце, — Баки говорит вновь о том же, сдерживается, чтобы не заскрипеть зубами. Ему нечем крыть, любая попытка доказать Броку собственную мораль в любой миг может быть нарушена присутствием Солдата — тот не станет его поддерживать. И поэтому Баки цепляется, впивается пальцами в старое, уже сказанное, следом бросая обвинительно: — Ты сказал, что все это было ради денег. Ты сказал, что за меня тебе отлично заплатили.       Брок не увиливает. Вначале кивает, следом задумчиво опускает глаза к горящему кончику сигареты. За этот кивок Баки хочется рвануть вперёд и все-таки заорать, и от этого его желания шорох электричества в его голове набирает собственную громкость. Стив, Солдат, Брок… Их слишком много, чрезвычайно много, чтобы он мог разбираться с ними со всеми одновременно. Одной только мысли о том, что со дня на день Стив увезёт Брока в тюрьму, уже слишком много для него. Или мысли о том, как сильно Стив разочаруется в нем, узнав, что Баки убил родителей Тони Старка? Этого всего слишком много, а кресло для обнулений уже шуршит собственным электричеством — шорох тот, скрип и скрежет звучит его собственной паникой и беспомощностью.       Кому из них двоих, из них с Солдатом, придётся сесть в это кресло, когда оно окажется к ним впритык?       — Платили хорошо. Командование тобой мне на безбедную пенсию накопило за какой-то год. Только в договоре нахуй не значилось, что я имею право отменять обнуления или выебываться. У тебя были протоколы, обязательные для контроля над тобой. Если бы Пирс узнал, что я половину выломал и выбросил, а другую под себя поменял, он бы меня пристрелил без расспросов, Джеймс, — подняв к нему глаза вновь, Брок тут же цепляет его взгляд собственным, прищуривается внимательно. И, наконец, даёт себе волю — смешливо хмыкает, губы тянет в усмешке. Солдат пытается принюхаться, не получая вовсе никакой информации, но обернуться не пробует. Он следит за креслом, всматривается в звук скрипящего электричества. Брок говорит: — Вы со Стивом, конечно, удивительные кадры. Вцепились в эти бумажки и никак отцепиться не можете. Что ж вы никак не поймёте-то… Мне платили достаточно много, чтобы сидел себе тихо, выполнял приказы и не устраивал бунта на корабле. А я его все равно устроил. Потому что так было правильно.       — Заставлять меня мучиться от кошмаров? Заставлять меня вспоминать, как много людей я убил? Заставлять меня разбираться с…! — он чуть не проговаривается с горяча, уже отвечая на последние слова Брока. Дергается вперёд всем телом, впивается ногтями живой руки в ладонь, но Солдат затыкает его резким рывком, закрывая рот им обоим. Баки только чудом язык себе не прикусывает. Тут же морщится, дергает головой. Бросает резко, злобно, сворачивая и скрывая чуть не свершенную ошибку за новыми словами: — Это по-твоему называется правильным?       — Вернуть тебе жизнь, которую у тебя отняли. Вот что было правильным, — Брок на его выпад, очередной и новый, не реагирует. Качает головой, сурово поджимает губы. Его усмешка, столь любимая Баки когда-то — не сейчас, не сейчас и ни за что, — слетает прочь, исчезает в вечности, пока сам Баки вздрагивает. Изнутри рвётся больной одинокий крик о том, что ему не нужна эта жизнь в одного, ему не нужна эта жизнь со Стивом даже, потому что Стива у него и нет вовсе, а вскоре не будет и Брока. Его не было и так, правда ведь почти не было, но Стив увезёт его… Баки закрывает глаза, медленно вдыхает и откидывается спиной на стену вновь. Пару раз сжимает живую руку в кулак, заставляя себя успокоиться этим контролируемым, медленным движением. Нового вопроса в голове не формируется вовсе, ни вопроса, ни высказывания, ни даже слова. А Брок уже зовёт его Джеймсом, вновь и опять, только Баки не может почувствовать наслаждения от этого. За грудиной болит и воет по сотням причин, в голове шумит ненавистное электричество, в его голове пахнет Солдатом. Брок говорит: — Ты был нужен мне. Все внутренности мне переворошил своим существованием, зацепил и вывернул наизнанку. Я много думал о том, что будет если не получится, если не прокатит с планом… Или если Стив откажется сотрудничать и помогать разбираться с ГИДРой. И в каждом из этих планов ты должен был быть в безопасности. В бегах, со Стивом, под защитой СТРАЙКа. Мои ребята тебя бы не бросили, не посмели бы. Они бы позаботились, помогли тебе научить жить заново. А я…       — Ты любил меня? — вопрос срывается с губ сам собой, но рот себе Баки не зажимает в опоздании. Солдат на его слова не откликается вовсе, игнорирует их, только ведь и губы не кривит, сука. Лицемерный, ублюдочный кусок программного кода — строит из себя крутого, притворяясь, что его не ебет, как ебет самого Баки. Злиться на него, правда, не имеет и малейшего смысла, к тому же разозлиться достаточно Баки не успевает вовсе. Он уже даже не пытается разобрать собственный кавардак переживаний, пытаясь до края, до крайности контролировать то, что контролируется лишь случаем, но не им точно. Не беря себе и десятка секунд на раздумья, Брок говорит:       — Я был влюблён в тебя, — и это звучит чужеродно, немыслимо, а ещё очень жестоко. Брок выглядит будто самим собой, тем, прежним, но непонятно новым. Он больше не носит шрама, пересекающего его спину, больше не пытается сбежать и даже не отталкивает, вместо этого провоцируя подойти ближе. Он говорит признания… Баки верит. Чувствует себя последним идиотом, но верит и этим словам, и всем предыдущим, только прочувствовать их не успевает.       Любые чувства повышают громкость электричества, которым искрится кресло для обнулений.       Любые чувства… Его бьет сильно и больно прошедшим временем. Хочется закрыть глаза, и кинуться прочь, и отступить, и никогда больше не возвращаться, но за его спиной, между ним и креслом для обнулений стоит Солдат. Он не оборачивается. Он не делает и единого движения. Только звучит в их мыслях приказом, на который не имеет ни права, ни полномочий:       — Спроси, — говорит Солдат, и этой хуйни он нахватался определенно от Брока. Заразился от него командирством, пускай и проявлял то чрезвычайно редко, по необходимости. Баки не был ему благодарен и очень хотел отпустить Брока так же, как недели наперечёт отпускал Стива, когда тот сбегал от него. Отпускать Брока было некуда — он сидел, не уходил, продолжал курить. Он, сука, не уходил!       А Баки очень хотел сбежать. Но очень не желал выглядеть трусом — по крайней мере в собственных глазах.       Лишь поэтому спросил:       — Что насчёт сейчас?       У него не дрогнул голос, не изменилась интонация. Они будто бы обсуждали что-то стороннее, их обоих не касающееся вовсе. Факты, аргументы, даже признания — все это на ощупь было пожелтевшими страницами газет, что затерялись где-то в прошлом веке. В газетах тогда писали лишь правду и ничего больше, а может Баки так только казалось. Почему в газетах не написали о том, в какой изоляции оказался Стив Роджерс, став Капитаном Америка? Почему в этих чертовых сухих, бумажных газетах с желтыми, дикими и животными глазами, с возмутительно босыми ступнями и пальцами, точно пахнущими табаком прямо сейчас, не было и единой эмоциональной строчки?       Баки не знал. Выводить Брока на чистую воду было себе дороже — Баки был один. Брок был вроде бы тоже, но в его голове не зудел лицемерный программный код, а около плеча не стоял Стив, который нуждался в нем, как в важном и лучшем друге. Брок был один и мог идти ва-банк, уже ни на что не размениваясь.       Брок сказал:       — Джеймс, — и в его голосе прозвучала явная, четкая граница. Та самая, за которую ходу не было никому и навечно. Та самая, которая чертилась в моменте твёрдой, убежденной рукой, пальцы которой пахли табаком. Если бы Баки мог выбирать, он никогда бы не выбрал будущего, в котором ее прочертили бы прямо перед ним. И тоскливее да больнее, кажется, быть уже не могло, но следом прозвучало твёрдое и крепкое: — Ты нужен ему.       Смешка сдержать не удалось. А Брок, всегда видившийся ему очень умным, расчетливым, неожиданно оказался чрезвычайным глупцом. Баки качнул головой, зажмурился на мгновения. Еле челюсти разжал, чтобы протолкнуть слова наружу и произнести:       — Это другое. Стив другой. И между нами… — вдвоём о третьем говорить было зазорно и некорректно. Это было табу, непозволительная глупость, а может быть — роскошь. Отчего-то Баки подумал об этом лишь в эту секунду. Брок говорил о Стиве свободно, Брок не чувствовал этого, будто бы, этой запретности, запрещенности… Брок не думал о том, что они могли бы быть просто втроем?       Баки думал. Отказывал себе в этих мыслях, но все равно то и дело отлавливал их в собственном сознании.       Брок сказал, перебивая разом и его, и его оправдания:       — И между вами сраная вековая история любви, но вы оба слишком слепые, чтобы ее увидеть, — стряхнув пепел в пачку, он потушил окурок о ее крышку, затем потянулся ко второй сигарете. Его голос звучал насмешливо, скептично, вновь выдавая Баки какую-то мизерную порцию сантиментов и информации, но не эмоций, не настоящих чувств, тех самых, которыми Брок горел всегда. Которыми злился, бесился, неистовствовал, возбуждался, скалился диким зверем… Где все они были сейчас — Баки не знал. Но очень хотел встряхнуть Брока за грудки и заорать на него за эту сухость газетных страниц, что перекатывалась на чужом языке.       Позволить себе не мог. Не мог даже отвлечься от вскинувшегося возмущения и какого-то осколочного недоверия. Как Стив мог бы любить его? Это же было дичайшей, чрезвычайной глупостью. А Брок же был скептичен, ничуть не погрешим в собственной убежденности и уверенности. Как раз подкуривал вторую, последнюю свою сигарету. Говорить ему о том, что спиздил у него новую запечатанную пачку вместе с зажигалкой, Баки не собирался ровно так же, как пытаться доказать, что Стив его не любит. Он определенно точно не собирался делать этого. И все равно сказал:       — Он не любит меня так. Он… Это другое. Оно не может быть смешано или соединено, Брок. Не смей прикрываться им так, будто он сможет заменить тебя для меня, — нахмурившись, Баки отворачивается, отводит глаза и морщится болезненно. Изнутри Солдат, сука, чертов, ебучий ублюдок, закатывает глаза на каждое новое его слово о Стиве. Баки очень хочется врезать ему, пускай врезать он может только себе — ладно, черт с ним, ему просто хочется, чтобы это лицемерие оборвалось хотя бы на секунду. Удерживается. Перед Броком, перед кем угодно показывать такого не станет точно. Лишь говорит уже тише: — Он не любит меня так, — «как ты любил» он, впрочем, не добавляет. Жмурит глаза, замирает губами и кончиком языка. Может ли он заставить Брока полюбить себя вновь? Это будет слишком жестоко для него самого, потому что Баки прекрасно знает, что заставить любить невозможно ни при каких обстоятельствах.       Но сможет ли он заставить себя самого Брока разлюбить?       Сможет ли он позабыть обо всех тех упущенных возможностях, которые крадет у него будущее прямо сейчас? Брок любит просыпаться попозже, любит катать на работу к полудню, и Баки хотел бы хотя бы раз проснуться с ним в одно такое утро. Не уходить среди ночи и не нестись на базу, избегая людей и камер. Не покидать его без знания, сможет ли увидеть когда-нибудь вновь. Просто остаться. Проснуться вместе, целоваться, завтракать, ездить вместе за покупками, заниматься какой-то домашней рутиной… Просто узнать настоящего Брока. Того самого, которого точно видел Стив, того самого, домашнего, бытового и вроде бы совершенно не командирского.       Какой он, этот Брок? Баки мысленно топчется перед вычерченной для него границей — между ней и креслом для обнулений, находящимся за его спиной, бежать ему больше некуда, ему негде спасаться больше, — и не верит больше, что сможет это узнать хоть когда-нибудь. Только если Брок сбежит из тюрьмы, в которую его упечёт Стив, а после заведёт себе семью и осядет где-нибудь. Если это случится, Баки его найдёт, и самим собой, и Солдатом. Он точно его найдёт и потратит хотя бы неделю, мизерный отрезок времени собственной жизни, на то, чтобы увидеть, на то, чтобы просто узнать…       Узнать, как выглядит то, что никогда не будет его. То, что ему просто не суждено.       — Ванда говорила, что, если хочешь узнать, нравишься кому-то или нет, нужно просто спросить, — Брок говорит, перебивая его тоскливую мысль собственным словом, и Баки тут же поворачивает к нему голову медленным движением. Бровь скептично приподнимается сама собой, потому что он буквально только что спросил у Брока именно это — Брок отказался отвечать. Как Ванда после всего этого могла верить ему и учиться чему-то у него, Баки чрезвычайно не понимал.       — Серьезно? — добавив к вскинувшейся брови ещё и скептицизм собственных слов, он качает головой. Вздыхает разве что, пока в Броке вновь мимолетно мелькает что-то привычное, неподвластное никаким законам, которые он же сам устанавливает, но при этом подвластное им слишком уж сильно. Ему в ответ Брок только плечами пожимает. Откликается будто бы между делом:       — В детях большая мудрость прячется, — не согласиться с ним Баки, конечно же, не может, но все же не соглашается. Поднимает живую ладонь к лицу, трёт глаза, чувствуя, как будто бы усталость наваливается откуда-то со спины. Разговор, именно этот и именно с Броком, теряет собственный смысл быстро и устремленно. На его вопрос Брок отвечать явно не собирается, а заставлять его… Разве же можно заставить любить себя насильно? Отнюдь нет. Уже собираясь отнять руку от лица и потянуться вперёд, чтобы подняться, чтобы уйти прочь, чтобы просто сбежать, но не от скрипа электричества внутри собственной головы, лишь от Брока, Баки неожиданно слышит твёрдое, неспешное: — В детях и всяких разных нейроперепрограмированных чудовищах… — и изнутри его вымораживает, останавливает на середине позыва к движению получше любого кода и обещания наказать его. Солдат оборачивается резче, чем мог бы вскинуться в реальности, чтобы защититься от неожиданного удара. Он пересматривает за секунды десяток воспоминаний, перебирает твёрдыми, но все равно суетливыми руками каждое сказанное ими в этом разговоре слово, каждое осуществлённое действие. До того, как успевает найти или убедиться в отсутствии их общего на двоих прокола, Брок говорит: — Ты мне сказал тогда, что убийство — это не выход. Почему?       Он задаёт вопрос. Второй с момента, как пришёл в себя, а может и просто второй за все время их знакомства. Баки не знает, не помнит, Солдат — сбоит изнутри и пытается подобрать слова, чтобы объяснить ему, почему именно все происходящее является ловушкой. Объяснить у него так и не получается, его разрывает уже произносимым ответом и ужасом пред собственной беспомощностью.       Потому что командир задаёт вопрос и Солдат обязан ответить. И потому что сам Баки совершенно не знает, что отвечать, но молчание здесь выдаст его лучше любых открытых признаний.       — От тебя пахло смертью. Редко. Очень редко. Не чужой, — Солдат говорит сухо, коротко, отчитывается о миссии, о вводных, о состоянии командира. Баки не помнит этого запаха, успевая лишь предположить, что он является большой комбинацией из десятков различных ароматов, из сотен слов, из тысяч мелких мимических движений. В его собственной голове картинка не формируется. В голове Солдата — тоже. Это можно было бы назвать интуицией, ощущением, но таких названий Солдат у него не возьмёт даже если уже признает собственную сентиментальность. Потому что идеальное человеческое оружие не может основывать собственные выводы на сраной интуиции. Потому что идеальное человеческое оружие делает именно это, говоря и добивая, но вряд ли Брока, скорее уж их двоих, себя самого и Баки: — Твоей.       Баки отнимает руку от лица медленно и так же медленно поднимает к Броку глаза. Тот глядит в упор, хмыкает каким-то собственным размышлениям — вот же он, человек без запаха и с эмоциями привкуса газетных страниц. На кончике языка копится вкус типографской краски прошлого века. Баки слышит шелест — шум в ушах. Это шумит ветер, пока сам он выпрыгивает с вертолетной площадки, держа будто безжизненное тело Брока в своих руках и переворачиваясь в полёте спиной к воде. Пока сам он шепчет губами дестабилизирующегося прямо в процессе падения Солдата:       — Правило третье: безопасность командира в приоритете.       Баки никогда об этом не спросит. Этот вопрос, вопрос самоубийства Брока, находится в заключении в той части его сознания, куда Баки заглядывает реже всего. Там умирают родители Тони Старка, там Стив признается ему в любви где-то в его снах, оставшихся в прошлом веке, там же Стив умирает от его руки… Там сотни тысяч вещей, идей, воспоминаний и желаний, который никогда не будут реализованы. Все это причиняет лишь боль и только, и боль эта настолько велика, что претендует стать его убийцей. Мыслительным или физическим — не имеет веса.       Почему Брок хотел убить себя? А какая собственно разница, верно? Он жив, он в порядке, он больше… Он ведь больше не собирается сделать что-то подобное? Баки не спросит. Баки не желает знать и боится слишком сильно. Баки не желает знать о том, что пропустил чужое желание сдохнуть мимо собственных глаз. Баки не желает знать о том, что в упор не видел всей той боли Брока, что заставила его на это пойти. Кларисса, та девчонка, с которой Брок то ли трахался, то ли встречался? Ее смерть Баки игнорирует с момента, как узнал это, слушая второй допрос Брока. Ее смерть и тот факт, что Брок мог любить ее. Патрик? Туда же. Брок говорил, что с кем попало не трахается, точно говорил это когда-то, но Баки не желает об этом думать и не станет уж точно.       Потому что как с этим обходиться, что делать с этим — он не знает совершенно.       И призрачного, отсроченного в будущее рецидива чужого суицида боится настолько, что никогда не раскроет рта.       Брок вопросов больше не задаёт. И ничего не рассказывает. Ничего не поясняет. Он делает ещё пару неспешных затяжек, глядя лишь на Баки с задумчивой поволокой поверх собственных глаз. Баки желает уйти, но не может ни двинуться, ни взгляда отвести. Баки желает уйти — не касаться чужих отношений со смертью и кончиком пальца. Не видеть их. Не слышать о них. Никогда о них не знать.       Насколько должно быть больно и тяжело, чтобы остался лишь единый выход? Он не желает, не желает, не желает узнавать.       — Давай спор. На сотню зеленых, — Брок, наконец, говорит, но отнюдь не то, что могло бы напугать Баки или заставить его подорваться и устремиться прочь. От его слов, отстраненных, не понять даже о чем, в грудине разжимается замершее, окаменевшее сердце. Только сейчас Баки замечает Солдата — тот стоял в их мыслях без единого движения последний десяток секунд и, кажется, даже без вдоха. Солдат боялся тоже. Солдат, еле учащийся обращаться с самим собой, совершенно не знал, как мог бы стабилизировать командира, если бы это пришлось делать.       Смог бы он излечить Брока от желания умереть так же, как сам Брок лечил его от дестабилизаций?       Никогда.       — У меня ничего нет. И денег нет, — пожав плечами, как ни в чем не бывало, Баки неслышно, длинно выдыхает. Броку рассказывать о том, что он обзавёлся кепкой, не станет тоже. Тот от него ещё дальше, чем даже Стив, пускай физически и находится ближе прямо сейчас. Брок ведь… Ему ведь неинтересно. Он был влюблён в него когда-то, когда-то о нем заботился, и это было хорошо, это успокаивало какую-то часть боли Баки, но все же он думал про будущее. Пока Стив разгребал собственное больное прошлое, Баки уже был в будущем и не собирался приносить дрянную весть: в будущем было лишь выжженное поле и ничего хорошего. В его собственном будущем была лишь дестабилизация и распыление на атомы.       — Скажи Стиву, что нужны, он пошуршит и обеспечит тебя госвыплатами, как военнопленного. Деньги там, к слову, неплохие, я узнавал, — на последних собственных словах Брок усмехается. Фыркает, скалит зубы. Баки его кусачего веселья не разделяет, собираясь ещё хотя бы немного обдумать в ближайшее время его слова о тех деньгах, которые ему платили ГИДРА да ЩИТ. Уже верит, правда, даже без разбирательств и осмыслений вмазываясь всем собой в слова Брока по единственной причине — их говорит именно он.       И он говорит их, глядя прямо Баки в глаза. Он говорит — его сердце не исходит дрожью лжи и не сбоит.       — Что за спор? — Баки спрашивает чисто ради проформы. Идею о том, чтобы и правда подойти к Стиву с вопросом про деньги, не отметает, откладывает на расстоянии вытянутой руки внутри собственного сознания. А вопрос задаёт не ради ответа — ни в какие споры с Броком он ввязываться не станет. Чего бы тот ни попросил, что бы ни пообещал и…       — Ты признаешься Стиву. И посмотрим, что он тебе ответит. Когда я окажусь прав, с тебя сотня зеленых, — Брок говорит, говорит, говорит, и Баки все ещё думает о том, что точно не станет участвовать. Пока все его тело, все его существо соглашается, предаёт его и реальность, в которой Стив никогда не смог бы любить его. Даже если у них с Броком было что-то серьёзное, даже если оно действительно было — к самому Баки Стив относился иначе.       — Хочешь меня посмешищем выставить? — потянувшись вперёд, Баки легким движением поднимается на ноги и разминает чуть затёкшее колено. Голову уже отворачивает в сторону выхода из камеры. Он не согласится. Конечно же, не согласится, только Брок все глядит на него, будто зная, что так и будет. Баки все же разворачивается. Баки идёт к выходу, чего ради только. Он замирает за два шага до двери, говоря: — Когда он откажет, я вернусь и ты ответишь на мой вопрос о том, что есть между нами сейчас. И отсчитаешь мне сотню зеленых.       Брок только хмыкает, скептичный, смешливый. Солдат успевает коротко, одобрительно оскалиться и бросить мысленное:       — Правила нужно уметь нарушать, командир, — но сам Баки не усмехается. Не двигает и единой лицевой мышцей. А Брок уже отвечает, но не согласием, не подтверждением, не закреплением спора. Он говорит о какой-то собственной боли точно, только та тонет, уходит на глубину и прячется, не давая себя разглядеть ни Баки, ни Солдату. Он говорит:       — Когда я окажусь прав, тебе уже не за чем будет приходить, Джеймс.       И Баки отсекает неожиданной сталью собственного голоса:       — Я не помню и половины собственной жизни, но я знаю Стива. Ты никогда не окажешься прав, — а после просто выходит из камеры, оставляя за собой вопросы о смерти, которые никогда не задаст, и признание, которое так и не сказал. Признание о том, что Брока не знает тоже, почти не знает его настоящего, домашнего и в быту, но любит ничуть не меньше Стива. И разлюбить сможет когда-нибудь вряд ли.       Ровно так же, как и Стива.       Путь по коридору занимает меньше двух минут. Баки идёт прямой, несгибаемый под пристальным взглядом Солдата — тот молчит на их общую удачу. Баки же пытается придумать что-то, какой-то план или стратегию, но в сознании воцаряется пустота. Признаться Стиву в любви? Тот, конечно же, примет, конечно же, скажет о любви в ответ, но вряд ли поймёт, что Баки имел в виду. Ещё, конечно же, улыбнётся ему радостно, как лучшему и важнейшему другу.       После Баки вернётся к Броку — даже ждать не станет ни единого нового дня. У Брока денег нет точно, у него сейчас вообще ничего нет, как и у самого Баки. Кроме СТРАЙКа и Ванды, конечно же. Джек сможет занять ему сотню, не откажет, только кто займёт самому Баки выдержки, когда Брок скажет, что не влюблён в него больше?       Баки не знает. Он идёт, сжимает живую руку в кулак и набирает побольше воздуха в грудь. Стив так и сидит в кухне, все ещё, который час кряду. Рисует — увлечённо и сосредоточенно. Баки начинает еле слышно шуметь собственным шагом лишь на пороге гостиной, не давая лишней информации из какого именно ответвления коридора он пришёл, только Стив на звук не оборачивается вовсе. Выводит новый штрих кончиком острого, заточенного карандаша. Солдат — явно издевается, Баки убил бы его ещё недели назад, если бы мог, — выдает ему три идеи о том, как Стива можно было бы убить прямо сейчас этим же карандашом. Его можно воткнуть в артерию, в череп через подбородок или через глазницу. Если действовать быстро и сильно, карандаш не успеет сломаться. Стив — закрыться или отбиться.       — Хэй, Стив, — стараясь, чтобы его голос не звучал деревянным, Баки игнорирует полностью все слова и идеи Солдата. Он проходит в кухню сразу же, наливает себе воды лишь ради того, чтобы чем-то занять руки. Где-то за его спиной Стив вздрагивает, его сердцебиение ускоряется легким испугом, но пахнет он радостью. Тут же откликается:       — Я думал ты спать пошёл, Бакс, — голос, этот его голос, столь любимый Баки, звучит мягко и покладисто. Стиву больше не больно и болью он больше не пахнет. Сегодня он совсем спокойный. Задумчивый правда, но безболезненно, совсем не тоскливо. И Баки никогда не скажет ему, как хорошо ему от этого спокойствия, от этого запаха, запаха свежей выпечки, печенья или вроде того. Стив пахнет именно так и выглядит, впрочем, почти так же, когда Баки к нему оборачивается.       — Не спится как-то, — пожав плечом, живым, только живым, он лжёт бесстыдно, но Стив улыбается ему уголками губ и ничего не замечает. Он больше не выглядит напряженным, ощущаясь лишь настоящим и каким-то правильным будто бы — Баки почти не помнит его, но чувствует баланс прошлого и настоящего. Стив ему в ответ лишь кивает, опускает глаза к своему блокноту, слишком знакомому глазу самого Баки за последние недели, и удовлетворенно вздыхает. Баки задевает взглядом этот его вздох, его мягкие губы, которые существуют явно не по его душу, и тут же глаза отводит. К бровям или к подбородку, к щекам — не имеет разницы. Баки отводит глаза в любую безопасную зону, находящуюся на лице Стива, прячет собственные сурово, строго и жестко поджавшиеся губы за краем кружки. Безвкусная вода не даёт ему ни ответов, ни обещаний того, что все пройдёт безболезненно. Ещё не даёт повода начать разговор, но тот, впрочем, находится сам. Стив, крутанув меж пальцев карандаш, делает ещё один мелкий штрих, не осознавая, что именно он вынуждает Баки спросить: — Что рисуешь?       Стив вздрагивает вновь. Слишком расслабленный, успевший за секунды забыть, что рядом кто-то есть, он тут же вскидывает глаза. Теряется на несколько секунд. После недель подле жесткого, крайне сурового и больного Стива эта его версия ощущается отдушиной и бесконечным отдыхом. У Баки щемит сердце от того, насколько открытым оказывается взгляд Стива, а ещё от того, как он пару раз моргает рассредоточено. Он выглядит мило, удивительно и Баки неожиданно, но крайне ожидаемо хочется просто поцеловать его.       Это, конечно же, вина Брока. Это его провокация — весь спор и все пробужденные ото сна, полные любви к Стиву мысли самого Баки.       К счастью, запахов Стив не чувствует. И за собственным умиротворением, за собственным доверием к Баки не замечает, что что-то не так. Баки отлично скрывается — за краем кружки и с собственным взглядом, находящимся в безопасной зоне глаз Стива.       — Древнегреческих богов… Я начал ещё в прошлом веке, помнишь? Ещё до войны, когда мы учились… — Стив улыбается чуть смущённо, отводит глаза, почти сразу начиная рассказывать. Баки только подбирается весь и стискивает зубы — не помнит. Ни рисунков, ни учебы, ни самого Стива из тех времён. Не помнит и когда вспомнит не знает вовсе. Он отворачивается почти сразу, Стив тут же замечает это, замолкает мгновенно. И спрашивает как-то чрезвычайно мягко: — Ты ещё не вспомнил, да?       От этой его мягкости тоже почему-то становится больно. Баки видится в ней много нежности, бережности — тех самых, которые он никогда не сможет ощутить на себе в полной мере. В моменте ему хочется мимолетно выколоть себе глаза, чтобы просто не видеть их, только Солдат ему этого не позволит точно. Он слишком печётся о собственной безопасности и функционировании.       — Хочешь… посмотреть? — Стиву в ответ Баки не говорит ни единого слова, ни единого движения головы не отдает, но Стив тянется к нему сам: своими словами, своей заботой и рукой, что уже подвигает блокнот прочь от него по столу. Баки только удивленно глаза округляет, поворачивает к нему голову, почти сразу отставляя кружку на стол. Свой блокнот Стив носит с собой всегда, временами делает там какие-то записи, рисует вот, и он выглядит, как что-то чрезвычайно личное.       Этот блокнот выглядит как что-то, что определенно не для глаз даже Баки.       — Можно? — потянувшись вперёд, но ещё не сделав шага, Баки заглядывает Стиву в глаза. Чуть взволновано цепляется пальцами живой руки за край столешницы, но грудью все равно подаётся вперёд. Что он так хочет увидеть там? Не знает и сам. Быть может, желает приблизиться хотя бы так к Стиву, своему любимому мелкому Стиву, который давно уже не мелкий и вряд ли когда-нибудь был. Баки точно таковым его звал, пускай вовсе и не помнил когда. Баки просто хотел хотя бы на пару секунд оказаться близко-близко к нему, не боясь, что его прогонят и что выдадут ему непрошеную правду.       Не любят.       Любят, но иначе, чем ему хочется.       — Да, конечно, только… Там ещё не все закончено и… — Стив спешно кивает, толкает блокнот ещё вперёд, уже на следующем движении вздрагивая кончиками пальцев. От него неожиданно пахнет смущением, какой-то неловкостью и он бормочет еле слышно: — Если не понравится, не говори мне об этом.       Большой и сильный Капитан Америка, который боится, что его рисунки будут критиковать? Баки хочется рассмеяться и случайно признаться ему в любви. Баки очень-очень хочется на мгновение забыть про блокнот, про спор, про весь мир и про собственный страх — ему хочется перебраться через стол, прям поверх, и просто Стива поцеловать. За эту его многогранность, за это смущение, противовесом которому точно служит капитанская жесткость. Ещё за мелко алеющий кончик уха.       За него — в особенности.       Коротко кивнув, не в силах найти и пары слов, Баки все же делает шаг, отпускает столешницу, а после делает и второй. На третьем он подходит к столу, перегибается через стул, подхватывает совершенно точно не дрожащими пальцами блокнот — у него дрожит вся рука. Еле заметно, поверхностно. А Стив улыбается. Все ещё смущённо, уголками губ. От него пахнет нежностью, этим дурным печеньем, которое Баки ел-то непонятно когда в последний раз. От него пахнет безмятежностью и покоем.       Как может Баки посметь вмешаться в это собственным признанием?       На весы против этого вопроса укладывается невысказанное Броком обещание ответить на его вопрос, пока ему в ладонь ложится небольшой блокнот. Баки переворачивает его, чтобы тут же увидеть красивую, молодую девушку. Ее голову украшает венок свежих цветов, в согнутой в локте руке покоится несколько черепов. Имя богини, как, впрочем, и ее саму, ему вспомнить так и не удается, но мимолетом он отлавливает еле заметную схожесть с Рыжей. Долго, правда, в лицо не смотрит — его привлекает ярко-алый цвет бутонов. Весь остальной портрет выполнен простым грифельным карандашом, кроме них, кроме этих цветов, и его рука спешно тянется перевернуть страницу, чтобы найти и другие акценты тоже. Чтобы найти ещё больше плавных линий, больше штрихов. Со страниц блокнота на него смотрит десяток богов, имён которых он не помнит. Некоторых не узнает вовсе, но тут и там видит эти яркие мазки цветных карандашей. Штрихи, растушёвка — со страниц блокнота на него глядит Стив ничуть не своими глазами.       Стив глядит на него с другой стороны стола. Смотрит, ждёт, затаив дыхание. Баки листает. Сам не замечает, как начинает улыбаться уголками губ, а на новой странице узнает себя самого — будто бы в зеркало смотрит. Тут же разворачивает блокнот к Стиву, спрашивая то ли возмущённо, то ли в веселом удивлении:       — Серьезно? Когда ты успел?       Стив смеется. Смущённо дергает головой, прикрывает глаза — Баки хочется обнять его щеки ладонями и поцеловать его в нос. Целовать ему веки, и брови, и лоб, и говорить, говорить, говорить о том, как сильно он его любит. О том, как сильно он желает вспомнить свою к нему любовь до конца.       — Это Дионис… Ещё в прошлом веке рисовал, но тот рисунок не сохранился, я решил повторить, — откинувшись спиной на спинку стула расслабленным движением, Стив пожимает плечами. Его ухо так и горит собственным кончиком, а Баки только удивленно глазами хлопает. И мысль, настойчивая, по размерам загораживающая собою даже Солдата, уже вгрызается в его разум — Стив рисовал его. Стив помнил его лицо настолько хорошо, что нарисовал его даже без просьб попозировать. Стив представлял его лицо, пока делал это. Стив… Мягко усмехнувшись, Стив сказал: — Ты тогда тоже смотрел эти рисунки. Пытался убедить меня в том, что я срисовывал с тебя Ареса, ха-ха… Там рядом, три или четыре страницы назад, — потянувшись к нему вновь, Стив указывает на блокнот, и Баки подчиняется ему тут же, даже без вопросов. Он разворачивает его к себе, переворачивает несколько страниц, тут же натыкаясь на портрет молодого мужчины в шлеме и с голым торсом. В одной руке он держит горящий алым цветом факел. Уже догадываясь, Баки все равно спрашивает:       — Бог войны?       Ему не приходится даже глаз к Стиву поднимать, чтобы увидеть как тот спешно, с улыбкой кивает. От него пахнет весельем, какой-то шкодливостью — Арес не похож на самого Баки вовсе. Ничем совершенно. В отличие от Диониса — тут уж точно полная копия. И Баки спрашивает про него тоже, во всем удовольствии от чужих рисунков забывая даже о том, как некомфортно ему признаваться в том, что он не помнит почти ничего:       — А Дионис?       Вначале Стив смеется. Тихо, прикрыв рот кулаком, он посмеивается, отводит взгляд в сторону. Если бы Баки не был так занят, он бы точно опустился у ног Стива на колени и просто завыл — от чувств, от всех тех сантиментов, столь сильно не перевариваемых Солдатом. И от желания умолять солгать ему о любви, которой на самом деле нет.       — Вино… — все-таки отсмеявшись, Стив отвечает на его вопрос, но тут же фыркает смешливо вновь. Он выглядит так, будто вспомнил что-то забавное, и делится этим почти сразу, не тратя и секунды на то, чтобы дождаться от Баки какого-то вопроса: — Ты любил выпить тогда. Особенно в барах. Там всегда было много красивых девушек и ты…       — Буянил? — Баки вскидывает к нему глаза, замирает, даже не чувствуя, как в глазах мелькает волнение. Сердце, правда, все равно замирает, тормозит. Узнавать о себе что-то подобное он не желает, все ещё не зная вовсе, что будет делать, если дестабилизация настигнет его. Только знание, уже ждущее его за углом чужих слов, оказывается не опасным вовсе. Стив торопливо мотает головой, подтверждая отказ словами:       — Нет, что ты! Ты скорее… Начинал говорить комплименты каждой девушке, которая оказывалась рядом. Ты им всегда очень нравился, — немного смущённо пожав плечом, Стив отводит глаза, откашливается. Ноту запаха его эмоций уловить Баки не успевает, думая лишь о том, случался хотя бы единый раз, в котором он говорил комплименты Стиву? Случайно, с пьяну и без объяснений после, но хотя бы раз, хотя бы единый чертов раз. Задавать вопроса об этом Баки не станет точно. Стив, к тому же, уже говорит с мелкой, чуть тоскливой улыбкой: — Но почему-то всегда со мной уходил, когда я собирался домой… А по пути болтал без умолку о том, что ото всех меня защитишь, пока сам даже на ногах твёрдо стоять не мог.       Баки опускает глаза назад к блокноту до того, как Стив поднимает к нему собственные. Баки поджимает губы, улыбается мелко на уголок, а изнутри весь заходится то ли мысленным смехом, то ли плачем. И не находит ничего удивительного вовсе: ни в том, что уходил вместе со Стивом, не желая делать его свидетелем собственных связей на одну ночь, ни в том, что клялся с пьяну его защищать. Хорошо ещё не сошёл с ума окончательно и не признался ему в любви тогда, потому что сейчас… Что бы тогда было сейчас?       Ответа на этот вопрос у Баки не было. И найтись не могло точно. Стоило ему перевернуть новую страницу блокнота Стива, как перед его глазами тут же появились чужие, слишком знакомо желтые и диковинные, дикие животные. Это точно был Брок. Тот же скос челюсти, та же сурово поджатая нитка губ и тот же нос. Надбровные дуги, подбородок, скулы. Баки узнал его на секунду быстрее, чем даже себя самого в лице Диониса, и просто замер, остановился весь и полностью. Брок в обличии бога, одного-единственного и определенного, выглядел почти неотличимо от себя самого. Только через плечо был переброшен край греческой тоги, виднелись ключицы, линия крепких плеч.       — Стив… — негромко позвав отчего-то задумчиво замолчавшего Стива, Баки поднимает к нему глаза, а после тянется вперёд и укладывает на поверхность стола блокнот. Он разворачивает его к Стиву медленным движением руки, но смотрит лишь ему в лицо. Следит за ним и думает, думает, думает: как бы Стив мог нарисовать его ключицы, если бы никогда их не видел? Как бы он смог нарисовать его грудину, если бы ни разу не был к нему, нагому, близко-близко?       У Баки все ещё не было подтверждений и точно не было фактов. Только откликнувшись на его зов, Стив тут же потянулся взглядом к своему блокноту. И замер. Вздохнул тяжело и медленно, достаточно глубоко, чтобы успеть и потонуть, и всплыть после.       Затем произнес:       — Да, я… Это просто произошло. Я пытался перерисовывать несколько раз, но каждый раз все равно он получался, — Стив не называет имени, хмурится рассредоточено и пахнет неожиданно грустью. Его взгляд скользит по поверхности листа блокнота нежным прикосновением, после меж губ рвётся вздох. Стив говорит, так и не поднимая к нему глаз: — Это Аид… Он…       — Я знаю, кто он, — не желая слышать, не желая соприкасаться этим, Баки перебивает чужие слова собственным сдавленным шепотом и почти механически отступает назад на три шага. Поясница врезается в край столешницы, пальцы живой руки хватаются за него, стискивают. Бог подземного мира — Баки не должен помнить его и, впрочем, не помнит. Лишь догадывается, тут же начиная ненавидеть эту догадку всем своим сердцем. Потому что Стив думает о том же, о чем думает и он сам, но они не обсудят этого. Что угодно обсудят, решат, разберут — не это. Ни сегодня, ни когда-либо после. Не имея ни малейшего желания, чтобы эта тишина прикосновения смерти повисла между ними, Баки тут же торопливо принимается искать любое слово, любую мысль, что поможет ему заполнить пространство диалога жизнью. И меж губ без его контроля и ведома рвётся само собой: — Я люблю его.       Солдат изнутри только глаза закатывает — движением точно украденным у Брока, не иначе, — и тут же отзывается перекалибрирующими щитками железной руки. Он готовится к бою, к конфликту и к драке. Баки это, конечно же, чувствует, не успевает вовсе перехватить запястье левой руки, не успевая ничего вовсе. Он замирает в изумлении от того, как быстро его сознание нашло именно те слова, в которых жизни было больше, чем где-либо — в любви. А ещё замирает от самого признания. Даже Броку он его не сказал, не высказал, не вытребовал от него ответа, а Стиву признался, будто то было само собой разумеющимся.       Но не в этих же проклятых обстоятельствах! Не здесь! Не сейчас! Не в этой сумасшедшей вселенной!       Стив удивлён не был, а ещё не был зол. Он выглядел все также сосредоточенно, он его будто бы и не услышал вовсе — Баки почти начал верить в это, молиться на это, когда три секунды спустя услышал негромкое:       — Да, я тоже его люблю…       Пространство схлопнулось за мгновение. Стив дернулся только через секунды, а до этого Баки успел забыть, как дышать и как двигаться. Он успел забыть все, что вспомнил, успел потерять бессмертного и бессменного Солдата внутри своей головы. Боль схлынула, не обещая даже вернуться убойной высокой волной позже, и тишина оглушила его.       Стив любил Брока. Стив рисовал Брока. Стив запер Ванду в башне, чтобы Брок не ушел. Стив допрашивал его, чтобы убедиться, что Брок его не предавал. Стив жил с Броком и, возможно, с ним спал. Целовался? Баки помнил Стива слишком плохо, но из всего, что помнил, мог вычленить главное — для Стива любая близость значила очень многое. Стив не был распутен, не был порочен и вряд ли имел так уж много подружек до войны. Одну точно, две — максимум. Стив был верен собственным идеалам и ценностям.       И Стив любил Брока.       Но мог ли Стив любить его самого?       Стив вздрогнул. Поднял к нему голову резким рывком, вытянулся весь, приоткрыл рот, чтобы тут же закрыть его, чуть ли зубами не щёлкая. Он не был растерян, скорее будучи испуганным — его задумчивость и расслабленность сыграли с ним злую шутку. Его доверие к Баки? Быть может. Баки не мог ни двинуться, ни сказать что-либо, ни мыслить хоть сколько-нибудь связно. Идея, резкая, яркая, что искра, высеченная зажигалкой Брока, уже загоралась в нем, базируясь на самой большой глупости из возможных: его Стив рисовал тоже.       Любил ли, как Брока? Или уважал, как Рыжую?       Как много сам Баки готов был поставить на то, чтобы найти аргументы и раздобыть факты? Сотню зеленых или собственную дестабилизацию?       — Я… Бакс, я могу… Я имел в виду… — растратив ещё несколько секунд на то, чтобы справиться с шоком, Стив говорит, но лопочет — Баки никогда его таким не видел. Таким испуганным, беззащитным и взволнованным. Ни в воспоминаниях из прошлого, ни в неделях их сумрачного, больного настоящего. Но вот Стив сидел перед ним и пытался хоть как-то собрать слова в предложения, пока сам Баки собственные уже собрал. И хотел бы выслушать, хотел бы услышать — не сейчас. Позже. Когда-нибудь. В определенном будущем, находящимся за его собственным вторым признанием:       — И тебя я люблю тоже, Стив, — мягко, осторожно улыбнувшись, Баки перебивает его, чуть голову на бок склоняет. Солдат внутри его головы просто уходит, даже не оборачиваясь. Все его желание драться и защищаться уходит вместе с ним, не желая даже оставаться в этом цирке жалких слабаков и сахарных соплей из сантиментов. Баки отпускает его, еле даже замечая это мыслительное передвижение — он весь сконцентрирован на Стиве. На том, как его глаза округляются чуть удивленно, а после жмурятся довольно. Стив улыбается ему, подхватывает смену темы быстро — он явно не желает разбирать то, что только что сказал, — и говорит спокойно, обыденно:       — Я тоже люблю тебя, Бакс.       Лжёт. Улыбка не выглядит натянутой, но уже открывшиеся глаза сбегают в сторону. От Стива тянет тонкой нотой тоски и разочарования, как будто давно болящее уже стало привычным, нормальным даже — так не может пахнуть от человека, который признается лучшему и важному другу в любви. И Баки весь исходит мурашками, не думая ни о том, что сука-Брок был прав, ни о том, каким слепым идиотом он был все это время. Его перетряхивает изнутри, потому что Стив пахнет тоской по любви в этой самой любви ему вроде бы признаваясь — это нелепо, неправильно и неправомерно.       Стив улыбается, Стив сбегает глазами в сторону, Стив пахнет тоской так, будто хотел бы признаться ему иначе, по-другому, по-настоящему. Но не признается никогда, потому что… Потому что Баки не может любить его именно так, ха?! Если это окажется правдой, Баки отсчитает Броку тысячу зеленых. Хоть в белье ему их засунет, если тому захочется, потому что как ещё благодарить за такую провокацию, за весь этот спор, Баки не знает вовсе. Еще — не имеет фактов и аргументов. Вся его теория, выстраивающаяся в моменте, держится на запахе переживаний Стива, и Баки берет ее в оборот, будто охотничий пёс. Он подаётся вперёд, становится ровнее и тверже. Говорит:       — Стив, — акцент на имени — ему нужно привлечь внимание. Этого удается добиться за секунды, Стив поднимает к нему глаза, мелко смеется. Он оказывается отличным лжецом, потому что его улыбка выглядит чертовски настоящей, радостной, счастливой от всей этой сраной дружбы — Баки любит ее, но ему нужно больше. Ему нужно все, и правда, и Стив, и его сантименты. Его поцелуи? Обязательно. Все ещё держась пальцами живой руки за край столешницы, он говорит: — Я тебя люблю.       Стив смеется. Мелко, чуть смущённо, но запах тоски становится ярче. Баки хочется немного побиться головой об стену — потому что все происходящее нелепо, потому что Стив явно слышит его, но не слушает, а ещё потому что они упустили добрую сотню лет. И у Баки даже выбрать не получается, что из этого хуже всего.       — Конечно, Бакс. Мы же с детства дружим. Я тоже тебя люблю, — Стив кивает, вновь глядит на него, чтобы тут же сбежать глазами прочь. Одна его рука сжимается в кулак — прокалывается. Выдает нервозность, появляющееся напряжение. Баки считывает все эти сигналы, не разбираясь в них к чертям собачьим и не рассчитывая на помощь Солдата, уже ушедшего в самый дальний и темный угол их сознания. Баки считывает их почти интуитивно и делает шаг вперёд. От кухонной столешницы ему до стула три шага. Сразу за стулом — стол; а после и Стив.       Близко, но далеко. Можно попробовать закричать, но докричаться не получится. Баки делает ещё один шаг, не чувствуя вовсе, как ноги становятся ватными от этого сладкого обещания, отложенного в будущее — Стив любит его. О великие боги, Стив любит его!       — Нет, ты не понял, — Баки делает новый шаг и добавляет в голос стали, твердости. Стив все ещё улыбается, пока кончики его пальцев принимаются нервно выстукивать какой-то сбитый ритм по поверхности стола. Стив все ещё улыбается, даже заставляет себя вернуть к нему собственный взгляд вновь. Его улыбка, наконец, трескается, соскальзывает с одного угла рта и искажается растерянностью. Баки делает последний шаг, тут же хватаясь пальцами за спинку стула, находящегося перед ним. Он говорит чуть ли не по слогам, глядя Стиву прямо в глаза: — Я. Тебя. Люблю. Стивен. Грант. Роджерс.       Повисает тишина. За широким панорамным окном башни Тони Старка Нью-Йорк уже спит черт пойми сколько, но Нью-Йорк не имеет собственной значимости для Баки больше. Ни он, ни кто-либо другой. Прямо перед его глазами Стив растеряно приоткрывает рот и шепчет еле слышно:       — Что?       Он моргает. Раз, второй. Заторможенно осмысливая, наконец, услышанное, Стив моргает, вздрагивает уголок его губ — до улыбки не дотягивает. Это выглядит больше как случайное сокращение мышц, но Баки нахер отказывается когда-либо ещё верить в случайности. Потому что в запах тоски вмешивается, вклинивается, врезается мелкая, невозможная радость и надежда. Вот чем пахнет от Стива, вот какой запах вспарывает всю его застарелую боль и потрошит ее. Баки держится от того, чтобы просто не кинуться к нему через стол каким-то немыслимым физическим усилием. Контролирует руки, чтобы просто случайно не выломать металлическую спинку высокого стула. Стив свои контролирует тоже, но карандаш все равно с резким хрустом ломается у него между пальцами.       И они оба точно замечают это. Но ни один из них не опускает глаз, не отводит взгляда.       Стив шепчет растеряно:       — Ты же не…       — Серьезно, — Баки перебивает, закрывая ему пути к бегству или к отступлению. Вдыхает глубже, сглатывает ком слюны. И все ещё смотрит Стиву в глаза. Тот не двигается вовсе, не дышит даже кажется, а его лицо уже покрывается румянцем само собой. Смущенный и замерший от удивления — Баки берет в руки идею о том, чтобы все-таки забраться на стол и поцеловать его прямо так, даже без попыток подойти нормально, и делает ее решением. Баки говорит: — Я серьезно, Стив.       — Оу… — вот что Стивен Грант Роджерс отвечает на его первое признание в любви. Мимолетно Баки хочет задокументировать это, заснять на видео или застенографировать, чтобы никому вовсе никогда не показывать, но чтобы просто не забыть самому. Не забыть о том, как Стив тупит взгляд, как вскидывает к нему глаза вновь уже через секунду. Его руки суетливо откладывают два обломка карандаша на стол, после подхватывают их назад. А скулы розовеют — Баки хочется рассмеяться и больше совершенно не хочется плакать. Баки хочется его поцеловать. Стив говорит: — Ясно…       Скорее уж просто бормочет. Кивает сам себе, все-таки откладывает два новых карандаша вместо одного. Блокнот с рисунками и записями закрывает, откладывает его в сторону, принимаясь очень увлечённо выравнивать его вместе с обломками карандаша на столе. Это выглядит комично и просто ужасающе мило — зная, каким Стив может быть, когда надевает свой костюм, Баки буквально задыхается, окружённый его смущением и какой-то тихой, будто перепуганный радостью. Но оставить диалог оборвавшимся не может вовсе, спрашивая:       — Ясно? — в его голосе не остаётся твердости, только лукавство и шкодничество. Пальцы уже разжимаются, отпускают спинку стула, ради того, чтобы сдвинуть его немного в сторону, прочь от себя, прочь с его уже наметившегося пути.       — Да-да. То есть, ну… Я понял тебя… — Стив кивает быстро, торопливо, прочищает горло коротким движением. И глаз к нему больше не поднимает, трусишка. Баки хочется знать, был ли он таким с Броком, если они встречались. Баки очень хочется знать, потому что, если нет, Брок был просто обязан об этом узнать. Брок бы в такого Стива точно влюбился по уши — Баки не сомневался в этом, пускай и не сильно хорошо себе подобное представлял. А Стив был смущён просто ужасающе и ровно также растерян.       — Не думаю, — потянувшись ногой в сторону, следом за стулом, Баки дотягивается коленом до сиденья и упирается в него. Живая рука уже упирается в столешницу, подтягивая остальное тело выше и позволяя ему поставить колено другой ноги на край стола. — Что ты действительно понял о чем я говорю, Стив.       Баки зовёт его по имени привычно, но с другой, новой интонацией, и просто наслаждается. Тем, как Стив глядит уже на него, забравшегося на стол, тем, как в его глазах мелькает очень быстро осуждение — от этого хочется рассмеяться. За этим ему хочется наблюдать всю свою жизнь, за Стивом, за его святостью, моральностью и за его смущением. За тем, как одна его рука нервно сжимается в кулак, за тем, как бедро дергается, будто собираясь стащить его со стула и увести с перепугу прочь.       Стив бормочет:       — Что ты делаешь… — только вопросительно интонации не звучит. Баки переставляет уже обе руки дальше по столу, подтаскивает следом и колено. Большего ему и не нужно, широкий вроде бы стол, оказывается мелким и незначительным. Стив не отшатывается, не пытается отстраниться и все ещё ведь не бежит. Только смотрит ему в глаза, сглатывая напряженно и взволнованно.       — Я собираюсь поцеловать тебя, — Баки отвечает, произносит и медленным движением протягивает вперёд живую ладонь. Коснуться страшно, но очень хочется. У него вздрагивают пальцы, рука зависает в воздухе в сантиметрах от лица Стива. Тот сглатывает вновь, сбегает глазами. От него пахнет просто ужасающей сладостью, и согласием пахнет тоже, а ещё радостью, восторгом и все ещё удивлением. Баки хочет услышать словами. Баки хочет услышать и слушать будущий век о том, какой он придурок и каким придурком был всю свою жизнь, что не сделал этого раньше. Как долго Стив любил его? Не имеет значения. Он спросит об этом позже, когда-нибудь точно спросит, сейчас же протягивает руку до конца, касается кончиком пальца щеки Стива. Это прикосновение первое и к чертям все те, что уже были до. Они не котируются, не имеют веса — это прикосновение первое и настоящее. Баки говорит: — И мне нужно твое разрешение.       У Стива вздрагивают ресницы и глаза прикрываются сами собой, стоит Баки только коснуться его щеки кончиками пальцев. Он тянется вперёд, навстречу, не сразу: медлит, кусает щеку изнутри нервным движением. Но когда все-таки тянется, ластится к его пальцам, Баки перетряхивает изнутри. В груди точно взрывается что-то — то ли скачущее сумасшедше сердце, то ли легкие, переполненные кислородом от нового вдоха. Он тянет руку дальше, обнимает ладонью щеку Стива, задевает указательным пальцем ухо, пока большой касается тёплой, нежной кожи. Стив шепчет:       — Ты ведь знаешь, я… — как будто бы так и должно быть, как будто бы это все правильно, абсолютно нормально и быть иначе между ними не может. Никогда, впрочем, иначе уже и не будет, а Баки впервые ловит себя на мысли о том, что, будь у него возможность выбирать, он бы точно выбрал это будущее. Именно этот момент, в котором он забрался на стол, в котором все-таки признался, пускай и с провокации Брока, в котором вот-вот собирался услышать согласие и точно поцеловать. Стив шептал, не открывая глаз, пока его брови выламывались, хмурились в каком-то беспомощном отчаянии. Он уже был согласен, и Баки не знал, как много мог бы сделать. Баки не знал ничего больше, собираясь узнать заново и впервые: как Стив пахнет, как двигается, как говорит и как он сам будет дышать, просто дышать рядом с ним.       Дышать и жить.       — Знаю, — Баки перебивает его случайно, только Стив не то что стремится продолжить. Он жмурится, чуть поворачивает голову, прижимаясь щекой к его ладони теснее. Вздыхает. Этот его вздох рвётся меж его губ, и Баки соскальзывает к ним взглядом так, будто бы теперь точно имеет право смотреть. Губы у Стива мягкие даже на вид, и его большой палец совершает немыслимое по итогам всей его жизни кощунство: касается самого уголка. Гладит мимолетно, но внимательно. Вся поверхность ладони зудит от необычности, но заражается правильностью. Никогда больше Баки не сможет жить без этих прикосновений. Никогда больше не пожелает без них остаться. И почему-то шепчет тоже, уже касаясь большим пальцем нижней губы Стива: — Но мне нужно твое разрешение, Стив. Могу я поцеловать тебя?       Слова вязнут во рту от слюны, которую он не может сглотнуть. Слова вязнут, теряют собственную громкость, оставаясь твёрдыми, нерушимыми. Потому что Баки желает услышать согласие. Не признание, черт с ними с признаниями, Стив уже все ему показал собственными эмоциями, собственным запахом, но ему хочется услышать согласие. Ему хочется увидеть, что Стив принимает его, позволит ему… Что-нибудь. Поцелуй. Пусть будет поцелуй. Дальше загадывать не имеет смысла, а ещё не хватает фантазии. Каждая его мысль концентрируется на прикосновении, на том, как его большой палец проходится по нижней губе Стива с нуждой и нежностью. Стиву щекотно, он вздрагивает, поджимает губы на мгновение, заставляя самого Баки мелко улыбнуться.       Стив так и не бежит. Вдыхает глубже, раскрывает глаза и смотрит прямо на него. Храбрый и жутко смущенный, розовеющий щеками от собственной неловкости, а ещё чрезвычайно тихий. Стив наслаждается точно, цепляет момент, пробует его и вслушивается, точно вслушивается в каждую секунду происходящего, ровно как и сам Баки. Он не кивает. Он сглатывает, облизывает губы, случайно задевает его большой палец кончиком своего языка. И бормочет чрезвычайно разрозненно:       — Ты можешь поцеловать меня.       Стив принимает. Стив соглашается. Стив вздыхает взволновано, и он не похож вовсе на того человека, который чуть не убил его, Баки, собственным напором и поцелуями тогда, в прошлом веке, в их прошлый раз. Баки был готов умереть там точно. От тахикардии, от резкого, острого возбуждения и от того, как крепко в грудь давила чужая ладонь — Стив хотел то ли вжать его в дерево, то ли вжаться в него, соединиться и оказаться поглощенным навечно. Чтобы просто не разделяться, не терять, не сметь давать пространству и шанса вклиниться между ними.       Баки просто хотел, чтобы это никогда не заканчивалось.       Что тогда, что сейчас — это не менялось, не изменилось вовсе и было вечным. А Стив был очень смущенным и тихим. Стив был очень покладистым. Стоило ему только ответить, как Баки потянуло вперёд, пальцы металлической руки — его собственной, теперь, после ухода Солдата, она точно была его, — вжались в поверхность стола, чтобы опереться и просто не рухнуть. Он наклонился, медленно, осторожно потянул голову Стива чуть вверх, только глаза закрывать не стал. На расстоянии поцелуя было ни черта не видно вовсе, но ему все равно хотелось смотреть. Видеть, слышать и чувствовать — как у Стива вздрогнуло сердце в груди, когда он коснулся его губами, как прикрылись глаза и ресницы, его чертовы ресницы, задрожали. Удовольствием запахло через секунду, через две — возбуждением. Стоило Баки надавить на его подбородок большим пальцем и приоткрыть его рот, как от Стива запахло возбуждением. Послышался сорванный вздох.       И Баки просто пошёл ко дну. ^^^       Все дело было, пожалуй, в его харизме. В его обаянии, что всегда так сильно нравилось девчонкам, с которыми они оба были знакомы. Даже в начальной школе у Баки была подружка — ее звали Рокси и у неё были длинные, золотистые волосы, которые всегда были заплетены в две косички. Стив вряд ли должен был ее помнить, но помнил отчетливо и очень хорошо, потому что Баки мог часы напролёт болтать о ней. Часы напролёт в течение того месяца, что они якобы встречались. В младшей школе это все было, конечно, глупостью. Там не было ничего настоящего, только детские игры во взрослую жизнь, но все дело точно было в харизме Баки. Или, быть может, в его улыбке? В его волосах или остроумии?       Сейчас Стиву почему-то стало необходимо найти какую-то точную причину, выяснить ее, разыскать, чтобы просто не чувствовать себя главным простофилей и идиотом — все подружки, которые были у Баки, были светловолосыми. Низкими, тонкими, с голубыми глазами. Их схожесть с самим Стивом не должна была быть даже вопросом, но стала им, этим дурным вопросом времени. Ответов на него Стив не видел. Он просто любил, просто смотрел на Баки в младшей школе, в средней, в старшей, в колледже, в военной форме или в летних шортах и майке. У Баки были красивые длинные ноги, и Стив определенно точно никогда не собирался говорить ему об этом. Ему просто нельзя было о таком говорить.       Сейчас уже вроде бы было можно. Наверное, лишь возможно, сейчас он мог сказать что-нибудь, сделать комплимент или, наконец, признаться тоже, по-настоящему, только говорить не хотелось вовсе. На его щеке чувствовалось тепло ладони Баки, большой палец уже надавил на подбородок, заставляя приоткрыть рот, пустить, позволить… Это было приятно. Не так властно, как с Броком, мягче, свободнее — Баки не пытался забрать его, взять его себе и совершенно не настаивал.       Баки будто бы и так знал, что Стив уже его, пускай целовал в первый раз в этом веке, времени и в этих обстоятельствах.       Когда Брок целовал его в первый раз, он двигался так, будто бы собирался взять то, что ему принадлежит. Вырвать это, выкрасть, ничего не спрашивать, не решать, властвовать, властвовать, властвовать — не разделять.       И в моменте Стив не должен был вспоминать об этом точно. Он не должен был вспоминать об этом, жмуря глаза и чувствуя, как Баки запускает язык ему в рот, но он делал именно это. Не сравнивая и не желая выбирать, он вспоминал, убеждаясь лишь в том, что всегда был прав — Брок не смог бы заменить для него Баки. Брок был другим. Брок был просто другим… С ним было хорошо. Даже тогда, в тот первый их поцелуй, когда неопытный Стив с непривычки струхнул от его напора, было хорошо.       А ещё было спокойно.       Брок главенствовал, умело обращался с властью и даже когда чувствовался тем, кто вот-вот навредит, никогда не вредил. Он точно заметил тогда, что Стив испугался, пускай сам Стив и позволил ему все, разрешил ему… Возбуждение искрило нервные окончания, заливая голову шумом мечущейся по венам крови и чужим дыханием. Такого опыта у него не было и он точно был исключительным, слишком новым, а сам он не успел даже выставить все своё ценное ставкой на доверие к Броку — тот заметил его испуг и стал мягче сам собой. Тот заметил его испуг, ни единого раза не упрекнув его в этой дурной трусости позже.       Потому что Брок всегда умел отлично обращаться с властью. И спокойствие, которое Стив чувствовал рядом с ним, но будто бы стоя за его плечом, было константой.       С Баки было спокойно тоже, но по-другому. И весь Баки был другим тоже. Плавнее, мягче, игривее. Он возбуждал мысли ненамеренно, окружал незаметно, будто охотился, но так никогда и не кидался, чтобы растерзать. Он мог вести за собой, как сейчас, а мог идти следом, совсем как тогда, совсем как в прошлый их поцелуй — Стив думал, что позорно кончит только от этого, пока притискивал довольного, отвечающего ему Баки к стволу дерева и целовал, целовал, целовал… Сейчас Баки целовал его сам. Толкнулся языком в рот, заполняя собой будто бы все пространство изнутри и снаружи, а следом потянул его голову ещё выше, заставляя почти запрокинуть ее. Стив принимал, дышал и пытался думать ещё хотя бы о чем-то, но у него уже больше почти не получалось. Безопасность? Будущее? Вопросы о том, почему, если Брок правда заботился о нем и был влюблён в него, почему он не пришёл к нему и не рассказал все сам ещё в самом начале? Все это стало неважным по щелчку и случайно в тот миг, когда Баки погладил его большим пальцем по щеке вновь, а следом судорожно, рвано вдохнул.       Стив вздрогнул вместе с мурашками, что бежали по плечам под его футболкой уже минуту точно. Они все никак не могли куда-то добежать, но и остановиться не могли тоже, пока сам он только-только собирался начать двигаться. Рука поднялась первой, потянулась вперёд, тут же обхватив левое запястье Баки пальцами. Металл был прохладным, твёрдым и без единого признака пульса под щитками, но Стив даже не подумал о том, чтобы убрать руку. Это ведь был Баки. Его? Теперь уже определенно и полностью.       Следом за рукой двинулись его губы. Язык двинулся тоже, но не успел — Баки уже вылизывал его щеки, изучал зубы самым кончиком и скользил по его языку собственным. Это могло бы быть ужасно точно, но не было вовсе: за спиной Стива, в его прошлом, осталась добрая сотня поцелуев с Броком. И Баки он не собирался рассказывать об этом никогда вовсе, а ещё никогда не собирался забывать об этом. О Броке, о том, как он целовался, как двигался в поцелуе, как давал ему какое-то время вначале, чтобы освоиться… Это происходило каждый раз, но Стив заметил далеко не сразу. Он был слишком увлечён, слишком вязнул в удовольствии, в этом спокойствии и в тишине, чтобы просто заметить: будто выучив с первого раза, Брок никогда не накидывался на него сразу.       Он целовал его, давал ему какое-то время, а после… Это всегда случалось будто бы по щелчку. Какое-то одно чуть более резкое движение, чуть более громкий рваный вдох или даже укус за губу? Стив так и не успел за все время, что было у них, понять, насколько сильно они, эти мелкие, безболезненные, но какие-то дикие укусы, нравились ему. Стив вообще не успел многого, но точно успел заметить: вначале Брок всегда давал ему время, а следом просто случался щелчок.       И он брал то, что желал взять, властвуя и не разделяя.       Стив любил это в нем, пускай отнюдь не сразу распробовал, но, впрочем, весь Брок ведь был именно таким, разве нет? На то, чтобы узнать его, требовалось намного больше, чем пара каких-то жалких месяцев или вроде того. А Баки не нужно было, кажется, узнавать вовсе. Стив никогда не видел, как он целуется с девчонками, и сам-то целовал его один раз да пару минут от силы, но сейчас совершенно не волновался, что Баки вдруг сделает что-то… Что-то, что ему не понравится? Быть может.       Баки был обычным. Баки был будто бы не изменившимся вовсе, будто кто-то вот только секунды назад вытащил его из прошлого, поставил его перед Стивом… Баки был ненавязчивым, но уверенным. Он целовал его, вылизывал его рот, а после вылизывал губы, чтобы собрать всю ту слюну, которую Стив совершенно не успевал сглатывать. Стив не успевал, кажется, ничего вовсе, чувствуя каждое движение, каждую секунду происходящего и даже умудряясь как-то отвечать. Не ответить было невозможно, потому что ему хотелось тоже, хотелось целовать, хотелось пробовать рот Баки на вкус и ни за что не отстраняться. Ему хотелось видеть прямо на обратной стороне собственных век, как медленно увеличивается горячий ком удовольствия и возбуждения где-то внутри. И ждать, что Баки даст ему время, как давал Брок, было бессмысленно — они были похожи, но были чертовски разными.       Потому что Баки охотился и сужал круг, Баки выслеживал, загонял, никогда не нападая… Но увеличивая накал происходящего постепенно и без остановки, до самого момента кульминации. Вот каким он был, и Стив мог только жмуриться, тянуться языком в ответ, двигать губами. Мысли выметало из головы прочь, как бы сильно ему ни хотелось задержать хотя бы единую и задержаться самому. А пальцы сжимались на чужом металлическом запястье все крепче, Стив боялся погнуть его к чертям, при этом не боясь вовсе.       Это было сумасшествием. Сердце поднималось собственными ударами выше, в то время как жар сам собой спускался по позвонкам к пояснице — он будто бы перевешивал, он точно был тяжелее. И воздуха, и его выдержки. Выдержки Баки? Стиву хотелось бы подумать, что да, но он так и не успел. Баки поймал его язык, пытающийся проскользнуть в его рот, собственными губами и принялся медленно, неторопливо посасывать. Стив застонал почти сразу, выдавая какой-то невразумительный, беспомощный звук, вряд ли вообще похожий на стон. Стив дернулся, сдвинул бедра крепче, заерзал на сиденье стула. У него уже стояло, вся эта чувствительность все ещё была проблемой, но была ли ею действительно?       Не для Брока точно. Тому, кажется, вообще всегда было плевать на все особенности и сложности Стива. На неподчиняющиеся руки? На застенчивость? На тот факт, что Стив чуть не кончил прямо в белье, пока целовал Броку шею в его же кухне, еле заставив его развести ноги и пустить себя ближе? У Брока всегда были ответы на все вопросы, решения для всех сложностей и то, из-за чего Стив беспокоился оказаться пристыженным или высмеянным, Брока просто не трогало. Он подстраивался, не вынося это даже на обсуждение, а ещё подстраивал его самого под себя, учил, заботился и…       — Черт… — уже задыхаясь, Баки выпускает его язык, отстраняется на сантиметры и прижимается лбом к его лбу. Его ладонь не опадает, остаётся на том же месте, пока Стив возвращает себе все свои мысли назад и думает о том, как отреагирует Баки, если он сейчас скажет ему, что… Скажет ему… Баки вряд ли станет смеяться над его чувствительностью, но Стив все равно не решается сказать прямо. На смятение или неловкость не тратит даже секунд, вместо слов правды говоря другое, но ничуть не менее важное:       — Мы не будем заниматься сексом на общей кухне, — Стив говорит, еле находя какую-то твердость в собственном голосе, разбивающемся о сбитое, быстрое дыхание. Он говорит, говорит, говорит и не собирается даже думать о том, что случилось бы, если бы Брок — явно свободно перемещающийся по этажу ещё с момента своего здесь появления, — зашёл в гостиную, пока они целовались. Даже Ванде Стив смог бы как-то что-нибудь объяснить, но перед лицом Брока… Стив любил его, правда, любил и определенно точно не желал выбирать между ним и Баки, пускай ни о каком выборе ещё даже не шло речи. У него был ещё один вопрос, самый важный и самый центральный вопрос, и до момента, пока Стив не задал его, он не мог даже представить хоть какого-нибудь будущего. Он даже думать не желал.       От его слов Баки вздрогнул, будто испугался неожиданного шороха. Тут же отстранился, этим движением вынуждая Стива открыть глаза и посмотреть на него. Баки был… Стив не смог бы дать этому характеристику, но точно хотел бы нарисовать его таким. Взбалмошным, с горящими желанием глазами, с зацелованными алыми губами и мелкой каплей слюны, подсыхающей в углу рта. Этот Баки был удивлен и неожиданно растерян. Стив ещё не знал, чем именно, но приложил усилие, чтобы не рассмеяться, настолько это выражение на лице Баки было новым для него. В прошлом веке тот бывал разным, никогда не будучи растерянным — у него просто не было такой черты. Пытаясь приударить за одной девчонкой, Баки был обольстительным, рядом с ним самим был уверенным и часто хорохорящимся, на войне был собранным и серьезным. Но растерянным? Стив не видел его таким никогда.       — Что? Мы будем заниматься сексом? — потянувшись назад, Баки усаживается на пятку той ноги, коленом которой упирается в стол. Стиву бы точно стоило спросить у него, удобно ли ему в этой позе, но растерянность Баки и его вопрос делают его растерянным тоже за секунды. Тут же со спины накидывается мысль о том, что он совершенно неверно понял намерение Баки, что тот, вероятно, все же говорил про дружбу, а после поцеловал… Друзья ведь могут целоваться вот так, как только что целовались они, верно? На вряд ли.       — Ты… — немного нервозно двинув рукой, Стив отпускает металлическое запястье, тут же тянет обе кисти ближе к себе. Он сглатывает, откашливается немного и отводит взгляд, цепляясь им за кухонный шкафчик, находящийся у Баки за спиной. Спросить, конечно же, все равно придётся, и Стиву очень хочется верить, что этот вечер, давно уже перешедший в ночь, не закончится для него одинокой мастурбацией. Собственная мысль, будто в издёвке — нет, серьезно, какого черта, — подкидывает ему идею о том, что он мог бы пойти к Броку, и Стив даже дергается. Мысль вышвыривает резко, не обдумывая, пока изнутри запекает непозволительностью и суетливыми, жутко похабными картинками собственных желаний. Стив только оборачивается к Баки, почти сразу говорит: — Ты не хочешь?       Баки только глаза округляет, медленно-медленно тянется всем туловищем назад и, наконец, соскальзывает со стола. Стив, конечно же, мысленно благодарит его за это — он совершенно точно не знает, как бы объяснял Ванде, что на стол с ногами забираться не лучшая идея, если бы она их увидела. А ещё перестаёт понимать окончательно, что происходит. Баки моргает пару раз, приоткрывает рот. Он говорит как-то неловко, с мелким смешком:       — Я, если честно, не думал об этом… То есть думал, конечно же, но… — Баки перебивает сам же, уже через мгновение затыкаясь. Стив не успевает даже раскрутить мысль о том, что Баки думал о сексе с ним, в собственной голове, как Баки уже закрывает лицо правой рукой и говорит откуда-то из-за неё. — Какой кошмар.       Согласиться с ним Стив определенно не может. Пускай и слышит его, конечно же, слышит, пока сам думает только одну-единственную мысль: Баки теперь его. Вот этот вот рослый чудила, повеса и балагур, человек, обожающий женщин буквально до поклонения им, человек, который был с ним с самого начала и который, уже признавшись ему в любви, смутился больше самого Стива, когда речь зашла о сексе… Стив не замечает, как начинает улыбаться во весь рот. Даже сдерживаться не пытается, жмурится весело и необычайно довольно. Все вокруг, все другое, рабочее или нет, перестаёт словно бы существовать, потому что Баки выпрямляется, зачёсывает пару выбившихся из пучка на затылке прядей назад. Он поднимает глаза к Стиву, откашливается тоже. Говорит уже спокойнее:       — Я бы хотел. Просто не думал, что ты… захочешь тоже, — коротким кивком указав на собственную левую руку, Баки чуть неловко пожимает плечами. Стив понимает только секунды через три, что он имеет в виду. Вначале глядит на металлическую руку, всматривается в неё. Она не вызывает в нем и единой эмоции, уже примелькавшаяся глазу и будто бы привычная, будто она принадлежала Баки всегда. Хотя, пожалуй, Стив бы хотел нарисовать ее, вот о чем он думает по ходу. Нарисовать вместе с Баки в какой-нибудь футуристической аранжировке того будущего, которое было недостижимым в прошлом веке, но частью которого он сам же является в этом.       Баки говорит о другом. И только поняв это, Стив тут же тянется назад, спрыгивает со стула и направляется к нему. Через стол он не лезет, — и не полезет ни за что, — вместо этого обходя его по кругу. Баки следит за ним, но не пристально, не так, как следил Брок в ту самую ночь, когда между ними все началось по-настоящему.       — Я люблю тебя, Джеймс Бьюкенен Барнс. И я хочу заняться сексом с тобой, — с Баки это случается проще. Жуткий стыд от собственных слов не душит, не перебивает ни слов, ни дыхания, шаги не сбиваются. И правда, признание, ложится на язык как никогда правильно, но все же обычно. Стив чувствует себя так, будто говорил это уже сотни, если не тысячи раз, просто другими словами, какими-то жестами, действиями. И Баки верит ему, все волнение пропадает из его взгляда, не появляясь даже когда Стив берет его металлическую ладонь в свою. Стив целует его в щеку, довольный, ещё не заласканный, но чувствующий себя именно так в этой бесконечной безмятежности и тишине, что появляется между ними с Баки. В этой бесконечной любви — кроме неё между ними не остаётся места ни для чего больше.       Из гостиной Стив выводит его, держа за руку, сделав шаг за порог, тут же сворачивает налево. Он идёт к собственной спальне торопливым, немного смятенным из-за стоящего члена шагом. Замедляться не собирается. Сомневаться — тоже. Баки не вырывает руки, не тащится следом, идя почти нога в ногу с ним, но на шаг за плечом, и это напоминает Стиву о прошлом, о доблестном Капитане Америка и сержанте Барнсе, который всегда прикрывал его спину, который всегда был рядом, ощущался, чувствовался. Стив слышал его сердцебиение каждую секунду, с момента, как получил в полное владение сыворотку и все ее подарки.       Сейчас слышит тоже. Дверь его спальни открывается легким движением, уже заменённая ручка нажимается, не пытаясь даже сопротивляться. Стоит им оказаться внутри, как Баки разжимает металлические пальцы, прикрывает дверь — не оборачивается даже к ней, лишь пихая кроссовком назад. Стив же оборачивается к нему сам только теряя прикосновение руки, Стив оборачивается, делает шаг, тянется к лицу Баки ладонями.       Новый поцелуй случается уже торопливее, но не закончится так, как завершился самый первый — Стив не отшатнётся в испуге, Стив не сбежит в казармы сам, оставив пьяного Баки добираться до койки в одного. Стив тянется вперёд, за секунду запирая Баки между дверью и собственным телом, за секунду обнимая его лицо ладонями. Под их натиском почти закрывшаяся дверь захлопывается, Баки чертыхается прямо ему в рот — Стив плюет на любое воспитание и любые правила хорошего тона, отмалчиваясь, игнорируя происходящее. Он слишком занят поцелуем, слишком занят тем, как отдаётся Баки, отдает ему все, что имеет, и позволяет вновь запустить язык себе в рот. Он слишком занят тем, как Баки забирается уверенными, но торопливыми движениями ладони под его футболку, а после и под пояс спортивных штанов. Резинка растягивается, пускает его, позволяя обнять твёрдым, крепким движением таз Стива и прижать его ещё ближе, вплотную.       Баки возбуждён. Он шумно дышит, задушено мычит что-то ему в губы и прихватывает нижнюю собственными, вбирает ее в рот. Стив чувствует его твёрдый член сквозь ткань немногочисленной одежды, чувствует его возбуждение, рассыпаясь на атомы прямо в моменте от крепости, твердости прикосновения. И стонет — все-таки стонет прямо Баки в рот, пока его глаза почти закатываются. В паху все выкручивает, сладко, ядрено, и хочется потереться, просто выпустить это возбуждение. Удержаться почти нет и единой возможности, всего происходящего слишком много, невыносимо много, а Баки уже шепчет загнанно, возбужденно и хрипло:       — Боги, Стив… — и тут же толкается бёдрами ему навстречу. Стив точно помнит, как он танцует, как он умел танцевать когда-то в прошлом, и никогда, никогда, никогда не признается, как несколько раз дрочил в темноте перед сном, пока под закрытыми веками вспыхивали эти самые его движения бёдрами. Тягучие, но крепкие, будто ленивый удар, наносимый в самый центр цели поражения. Тогда Стив задыхался от этого, закусывал костяшки пальцев, чтобы просто не скулить от похоти, чувствуя, как его собственный член истекает в руке предсеменем и изнутри все поджимается, закручивается до предела, замирает… Сейчас у Стива в руках была не иллюзия и не мечта — настоящий оригинал, который шептал его имя, уже был готов накинуться на него со своим собственным голодом и просто выжрать до основания.       Стив бы позволил. Сам вряд ли так когда-нибудь смог бы, постель никогда не была для него пространством для битвы и размещения собственной агрессии, но Баки… И Брок. И, конечно же, он, именно он, со всеми своими жаркими, непозволительными пошлостями, с этими колкими, горячечными, непозволительными, но столь восхитительными в моменте, словами о том, в каком ужасе будет нация, и о том, как хорошо изнутри чувствуется вся их гордость, со своими движениями, прикосновениями и поцелуями в шею, кусачими, голодными и никогда, никогда, никогда не насыщающимися. Со своими властными, горделивыми взглядами — с ними в особенности, но Стив ему об этом не скажет. О том, как изнутри все заходилось дрожью каждый раз, когда Брок смотрел на него так, с каким-то надменным обожанием, и ведь именно на него, не на дрянного Капитана Америка, но лишь на него. Стив ненавидел всем своим сердцем, когда они занимались сексом лицом к лицу, потому что его выламывало слишком непозволительно каждый раз. В особенности тогда, в то утро, после их первой ночи вместе, когда Брок опустил ему ладонь на живот, уже будучи внутри, войдя по самое основание члена, и оскалившись, произнес:       — Чувствуешь? А я чувствую, — и Стив задыхался. Жмурил глаза, открывая их каждый раз, когда слышал новый приказ: Брок желал, чтобы он смотрел на него. Брок желал видеть, что делает с ним, и вся эта власть, которой он жонглировал, которую использовал в постели — Стив не умел так и не сильно хотел учиться. Но чувствуя ее на себе, ощущал лишь выжирающую изнутри похоть, которая могла с легкостью убить не только его смущение, но и его всего полностью, не оставив за собой ничего.       Этого бы, конечно же, никогда не случилось, потому что Брок считывал любое его движение, любой звук и останавливался каждый раз, только заметив мимолётную гримасу случайной боли. Он берег его, в постели обращаясь с ним восхитительно до одурения, и Стив не собирался точно никогда ему об этом рассказывать. Никому другому, впрочем, тоже.       — Как от тебя пахнет, я сейчас с ума сойду, Стив… Как же от тебя пахнет, — Баки влепляется губами в уголок его губ, ведёт ими по щеке, но лишь мажет, не целует даже, и следующим же движением прихватывает ими, своими чрезвычайно красивыми губами, скос его нижней челюсти. Не кусает, лишь толкается бёдрами навстречу, трется об него, заставляя мурашки бежать по плечам и вдоль позвоночника. Стив чувствует каждую, не имея и единого шанса, чтобы просто не вспомнить: где-то в далёком, жутко далеком прошлом и среди ночи, Брок медленно натягивает его на себя со спины, накрывает его собой, обеспечивая безопасность и забирая весь контроль, на который Стив не способен и которого в моменте совершенно не желает, а после кусает его за лопатку. Стива выламывает стоном, и дрожью, и чувствительная спина выжигает искру вдоль всего костяка его сути, заставляя кончить прямо так, не дождавшись от Брока и единого настоящего движения.       Стив задирает голову вверх и распахивает глаза, распахивает губы, пытаясь дышать и не имея возможности не думать об этом. Все мысли, что в момент их с Баки поцелуя в кухне успели оставить его, сейчас накидываются картинками из прошлого, но оставляют, оставляют место и для настоящего. Для того настоящего, в котором Баки вылизывает ему кадык, втягивает кожу в рот, оставляя метки, оставляя тавро принадлежности — Брок никогда этого не делал. Ни на спине, ни на плечах, он всегда выпускал Стива из спальни чистым, будто бы вовсе не тронутым, но именно что выпускал, пускай сам Стив никогда не хотел сбежать оттуда, никогда не хотел оставлять эту постель с раздельными одеялами, запахом Брока, запахом его пота и его спермы, витающем в воздухе. Баки пах по-другому, Баки был другим и Брок никогда не смог бы его заменить — Стив замены не искал. А ещё не желал выбирать, только о выборе в моменте не шло и речи.       Баки уже был здесь. Уже целовал его горло, вылизывал шею, повторяя хрипами собственного голоса слова о том, как же восхитительно Стив пахнет. Чем именно, спросить у Стива возможности не было. Он мог только опустить ладони Баки на плечи, впиться в оба, и в железное тоже, и дышать. Потолок расцветал яркими пятнами перед глазами, белье уже неприятно липло ко влажной головке. Баки был медленно накатывающим штормом, и он руководил, он вёл за собой — в самом эпицентре бури Стив чувствовал себя свободным и цельным.       — Боги, я хочу, чтобы ты кончил… Я хочу знать, как ты пахнешь, когда кончаешь, — вот что он зашептал ему на ухо, прихватывая губами мочку и уже смещая одну из рук к его животу, уже забираясь кончиками пальцев под его белье. Стив застонал почти разрушено, только почувствовав прикосновение к головке и вздрогнул. Баки не успел сделать ничего, но уже сделал, уже сказал и в этих его словах была потребность обладать, потребность окружить собой и не выпускать — она добила и так еле держащегося Стива окончательно. Перед глазами на мгновения стало темно, пускай он и не закрыл их вовсе, новый, только зародившийся стон встрял в горле, скомкался и там же умер каким-то бессвязным, разрозненным звуком. И рядом с ухом послышался тяжелый, глубокий вдох, а следом с его бока исчезло металлическое прикосновение. Баки прошептал: — Блять. Блять, Стив.       Стив точно слышал его, уже потянувшись вперёд и оперевшись о него. Ещё Стив слышал, как Баки застонал, как металл скользнул непривычным шорохом по его голой коже. И как скрежетали друг о друга зубы Баки — он дрочил быстро, глубоко, шумно вдыхая и пытаясь насытиться запахом оргазма самого Стива. Стив не успел даже подумать о том, что мог бы сделать что-нибудь для него, помочь ему, сделать ему приятно тоже, как Баки уже вздрогнул крупно и вымученно от удовольствия застонал. Этот его стон потонул в поцелуе прижавшихся к шее Стива губ, чтобы тут же разбежаться по коже новой волной мурашек.       Теперь он весь состоял будто бы из них — совсем как тогда, совсем как в каждый раз из тех, чтобы были между ними с Броком. И хотелось ещё, больше, дольше и по-настоящему. Хотелось увидеть Баки, хотелось слышать его, чувствовать его. Все еще пытаясь привести собственное дыхание в какое-то подобие нормы, Стив поворачивает голову и ведёт кончиком носа по уху Баки. Он оживает, возвращается из небытия, переполненного удовольствием. Шепчет еле слышно:       — Хэй… — будто бы здоровается, точно здоровается, пускай они не отстранялись друг от друга ни на миллиметры в последние секунды. Баки довольно урчит куда-то ему в шею, качает головой, вероятно, кивая в ответ. Бормочет тоже:       — Хэй, Стив… — а после вновь ныряет металлической рукой под его футболку. Прикасается плотно, уверенно, размазывая влагу спермы и предсемени по его боку и одновременно с этим оглаживая его почти до груди. Стив только бормочет лишь малость неодобрительно:       — У тебя рука грязная, — но отстраняться совершенно не торопится. И почему-то не ждёт вовсе, что Баки сейчас рассыплется перед ним в сотне извинений, поднимет к нему полные вины глаза… Это Баки свойственно никогда не было и быть не могло. Броку — тоже. И стоило бы уже остановиться на мыслях о том, что ему нравился определённый типаж мужчин. Заносчивый, умеющий жонглировать властью в постели и не умещающийся ни в какие правила приличия типаж. Но Стив только улыбнулся мелко, уголками губ. Руками потянулся к бокам самого Баки, поддел кончиками пальцев его футболку. Тут же услышал:       — О да, она в моей сперме и я собираюсь вымазать тебя в ней всего, — Баки говорил негромко, шептал наигранно горячно ему на ухо, и на этот его шёпот Стив смог ответить ему лишь быстрым, легким смехом. Даже если Баки говорил серьезно, его интонация точно дурачилась, и Стив так сильно скучал по этому, определено точно немыслимо скучал.       Пускай никогда именно таких слов, слов о сексе между ними, от Баки и не слышал.       Потянувшись назад, Стив отступает на шаг, все ещё смеется мелко, осколочно. Он стягивает собственную футболку под внимательным, игривым взглядом Баки. И это не смущает вовсе, вызывая лишь мелкую, полную доверия улыбку. Пока Баки смотрит на него, скользит взглядом по его груди, спускается вниз по животу, Стив только чуть щеку прикусывает — нравится. Точно нравится Баки, видит это по глазам, по вздрагивающим пальцам его правой руки, которые почти сразу тянутся к его собственной футболке и буквально срывают ее прочь, через голову. Баки очень хочет торопиться, сглатывает, лишь раз, быстрый, голодный, бросает собственный взгляд к глазам Стива, пока тянет вниз собственные спортивные штаны вместе с бельём.       На его член Стив точно не смотрит, все-таки вычеркивая из головы мысль о том, что ему совершенно ничуть не стыдно и не неловко — она оказывается чрезвычайной лгуньей. Стив не смотрит, тянет резинку собственных спортивных штанов на бёдра, после чуть нагибается, чтобы снять штаны. Глаза опускает в пол, по касательной обходя бедра Баки, который уже точно собирается сделать к нему шаг. Стив продумывает заранее, отступает, чуть ли не стреноживая себя не до конца снятыми штанами, а ещё выпрямляясь так быстро, чтобы точно не оказаться в слишком компрометирующей для него ситуации.       Все равно оказывается. Стоит ему выпрямиться, как Баки замирает впритык, опускает ладонь ему на бок. Он улыбается, хитрющий, ласковый, но собирающийся сделать что-то очень-очень нехорошее. Что-то из того, что Стиву придётся по вкусу явно, а ещё очень смутит.       — Хэй, Стив… У тебя лицо горит, — он обнимает его щеку прохладным металлом ещё чуть влажных пальцев, проходится большим по нижней. Он точно возбуждён, все ещё точно возбуждён, как и сам Стив, потому что сыворотка, потому что обмен веществ, потому что короткий рефракционный период… Такая безнадежная блажь — потому что Баки полностью голый, стоит прямо перед ним, почти прижимаясь собственным членом к его паху, а ещё потому что они собираются переспать. Потому что Стив точно собирается убедиться, что Баки танцует теми же движениями, которыми занимается сексом — это будет его личным, чрезвычайно важным исследованием, о котором он никогда Баки не расскажет.       Уже будто бы и можно рассказать обо всем: как он дрочил на Баки во тьме собственной спальни, как засматривался на него, пока Баки не видел, как рисовал его голышом наугад, чтобы после внимательно и методично сжигать один рисунок за другим — они не должны были существовать точно. Если бы Баки только увидел их, у Стива не нашлось бы и единого оправдания. Не помогли бы даже слова о том, что это высокое искусство.       Баки бы точно все понял.       Так же, как явно понял и сейчас. Огладив его нижнюю губу большим пальцем, он потянулся разом вперёд, всем собой. Он собирался поцеловать его вновь, и Стив хотел этого, Стив этого ждал, не ожидая вовсе, что Баки обнимет его за запястье пальцами свободной руки и потянет его ладонь с собственному члену. Под пальцы будто сама собой скользнет влажная, горячая головка, а Баки вздрогнет и задохнётся прямо внутри поцелуя, вместе с самим Стивом, только вряд ли от всего происходящего. Скорее уж от ощущений.       — Хочу чувствовать твои руки… Просто сделай что-нибудь, — Баки шепчет ему в рот, даже не отстраняясь, и движение его губ щекочет Стиву губы. А слова отзываются изнутри дрожью — Баки желает его, Баки любит его. И дрожит в его руках, коротко сдавлено стонет, когда Стив сбрасывает его прикосновение с запястья и обнимает пальцами его член. Пальцы вытягиваются вдоль ствола, головка утыкается в центр его ладони. Стив все ещё не целует, лишь отвечает, позволяет себя целовать и вслушивается в каждый звук, в каждый вздох Баки, в каждое его движение. Он отступает назад первым, на шаг, второй, третий — Баки тянется следом, идёт за ним, медленно, но убежденно.       До постели доходят вместе. Стив чуть не спотыкается, стукается пяткой и голенью о ее край. Тут же чувствует, как Баки ловит его под спину свободной рукой. Расцепиться нет и единой возможности. Пока Баки целует его, пока сам Стив медленно изучает его член ладонью, кончиками пальцев. У Брока размер другой, не такой длинный, может чуть меньше в обхвате, и Стиву вспоминается, как из чистого шкодничества он хотел чуть-чуть отомстить Броку за все его смущающие пошлости в их первую ночь. Отомстил ведь: Брок застонал, выгнулся всем собой, пытаясь вбиваться в его кулак, выругался. Сейчас о том моменте было вспоминать приятно и горячо. Если бы Брок не бросил ему тогда грубовато и хрипло, что кончит на сухую, если Стив сейчас же не остановится, Стив даже смог бы считать это полноценной местью.       Но это явно было ничьей.       Пока Баки был влажным и твёрдым прямо под его пальцами. Он помог ему забраться на постель, не разрывая поцелуя и склоняясь вместе с ним. Успел даже в какой-то момент мелко, безболезненно ущипнуть его за ягодицу, но места для возмущения не дал — стоило Стиву разомкнуть губы, чтобы сказать Баки, что он не должен так делать, потому что это невоспитанно, как минимум, как Баки тут же в очередной раз углубил поцелуй. Ничего сказать у Стива так и не вышло. Оставалось только смириться и просто наслаждаться. Теплом Баки, неторопливо, малость нерасторопно располагающемся между его ног. Прикосновениями его ладоней, скользящими по его собственному телу. В этом было все удовольствие мира, Стив не сомневался и усомниться бы точно не смог: в каждом прикосновении он чувствовал нежность, заботу и бережность.       Кроме того щипка за ягодицу, конечно же, но ведь именно в этом был весь Баки. И теперь он был его…       — Очень не хочется от тебя отрываться, но, — Баки тянется назад, оставляя ему быстрый поцелуй в уголке губ, и Стив все же отпускает его. Пока тянет ладонь назад к себе, странным для себя самого движением растирает предсемя Баки меж пальцев. То малостью липнет, а ещё точно пахнет запахом Баки, настоящим запахом, но у Стива не хватает наглости — или смелости, — потянуть руку к лицу или губам. Баки говорит: — Во-первых, я сейчас опять кончу, если мы продолжим, а, во-вторых, кто будет… — Стив слушает его очень внимательно, правда внимательно, но взгляд переводит к собственной руке. Он опускает ее себе на бедро, влажным большим пальцем оставляет на коже след предсемени Баки. И губу нижнюю закусывает, не слыша даже, что Баки неожиданно затыкается сам собой, так и не договаривая, что же там, в этих во-вторых, такого важного. Его удивляет то, как легко и просто Баки признается в том, что уже близок к оргазму, но и не удивляет, впрочем тоже. Это же Баки. Он же… Стив шумно, коротко сглатывает, проводя по собственному бедру всеми пятью пальцами. От сохнущей естественной смазки кожу чуть стягивает, но не неприятно. Немного неловко, стыдно и просто по-новому.       Это же Баки, верно? Он же…       — Стив… У тебя уже был секс? — Баки задаёт вопрос и Стив тут же перекидывает собственный взгляд к нему. Растеряно моргает, чувствуя, как его ладонь произвольно прижимается к бедру, будто в попытке спрятать все оставленные им же следы Баки. Губы приоткрываются сами собой, но говорит Стив вообще не то, что думает, не то, что должен бы сказать. Изнутри прорывается какое-то негодование, несогласие со всеми этими нелепыми стандартами, согласно которым первый секс должен случаться в каком-то определенном возрасте, и он отвечает на вопрос Баки собственным:       — Почему вам всем так нужно знать, девственник ли я? — ему удается выговорить все без запинки, голос не вздрагивает даже на слове «девственник», но Стив чувствует и сам: скулы загораются смущением. Баки только бровь вскидывает чуть удивленно, уже собирается качнуть головой, извиниться, может быть. Даже руку опускает ему на колено тёплым, живым прикосновением. Так и не извиняется, вместо этого спрашивает:       — Всем? Ты про… Брока? — в его глазах загорается что-то, неопределимое на эмоцию, а следом губы растягиваются в усмешке. Положения Стива, который и сам понимает собственную промашку за секунды, эта усмешка не облегчает. Он взволновано, сбегает глазами в сторону, тут же становится серьезнее. Ни оправдаться, ни объяснить Баки ему не даёт, вместо этого говоря: — Так значит, у вас был секс…       Он делает выводы, выстраивает какие-то логические цепочки, попутно склоняясь к одной ноге Стива и целуя его в колено. Выражение его лица не меняется, в глазах не видно ни боли, ни обвинения — Стив уже смотрит на него вновь, вздрагивает от полного нежности поцелуя. И все-таки бормочет:       — Бакс, я…       — Ты спал с ним, я спал с ним… Мы же можем обсудить это позже, правда? После того, как разберёмся, есть ли у тебя смазка и кто будет снизу, — Баки трется щекой о его колено, уже начиная аккуратно стягивать с него белье. Он оттягивает резинку вначале, оголяет головку члена Стива, и лишь после этого стягивает трусы к его бёдрам. Стив все это видит, определенно точно видит, но смотрит только на Баки в тихом, растерянном удивлении. Баки не выглядит злым и разочарованным в нем, Баки не выглядит… Стив не знает, как он выглядеть должен. Стив не знает, какой реакции ждёт от него. Какой реакции боялся все это время, утаивая от Баки факт собственных с Броком отношений? Он не знает. Бормочет негромко:       — Ты не злишься, — и Баки тут же смешливо фыркает куда-то ему в бедро. По мере того, как он стягивает его белье ниже, сам тянется выше. Мелкими поцелуями помечает его, прихватывает кожу губами, оставляя за собой влажный след языка поверх светлых волос на его бедре. О этих поцелуев, от каждого этого прикосновения у Стива что-то мелко, приятно вздрагивает внутри, но возбуждение, замершее, крепкое, не раскручивается. Стив ждёт ответа. Стив ждёт хоть чего-то ещё. Баки говорит:       — Брок хорош в сексе. Я бы злился, если бы сомневался, что он сделал тебе приятно, а так… — стянув его белье до коленей, Баки даже не распрямляется, помогает ему согнуть ногу, стягивая ткань вначале с одной. Что ответить ему, Стив не знает. Мелочно хочется попросить Баки не вынуждать его выбирать, пускай ни о каком выборе ещё не идёт речи вовсе. А ещё хочется спросить вновь, почему же Баки так спокоен. Почему продолжает касаться его, почему так легко откладывает этот разговор. Спросить не получается. Баки оставляет в покое одну его ногу, стягивает со второй заляпанное спермой белье окончательно. Баки отбрасывает его прочь, куда-то за пределы постели, почти сразу интересуясь будто бы между делом: — И он был первым?       В его глазах плещется веселье, азартное, самодовольное, пока его губы настигают тазовую косточку Стива, накрывают ее собой, облюбовывая. Самые кончики пальцев Баки касаются его мошонки, большой поглаживает шов. Стив сглатывает, очень стараясь не думать о том, как близко рот Баки находится прямо сейчас к головке его члена. Возмущение в нем жалит изнутри, но мрет и дохнет против возбуждения, против того, как крепко Баки обнимает его другой рукой за бок, чуть выше собственных губ. Всеми силами стараясь говорить с нужной интонацией, Стив все же почти бурчит:       — Я не буду обсуждать это с тобой. Я тебе не скажу.       Баки только смеется. Головой качает, прикрывая глаза на мгновения. Когда открывает, Стив видит то же, что и до этого — его окружили ещё минуты назад, но он не заметил. Он слишком доверился, слишком расслабился… А Баки уже подкрадывался, уже охотился.       — Значит был… — бросив лишь это, он скользит губами по коже Стива, касается низа его живота, прихватывает кожу губами, вбирая ее в рот. Его щека задевает член Стива, пачкается во влаге предсемени. Стив только глаза прикрывает — смотреть на это выше его сил. Промолчать и не отстоять собственную честь, пускай и черт бы знал, где она тут есть, а где ее нет, он не может тоже. Лишь поэтому открывает глаза, вздрагивает, чувствуя, как Баки медленно, почти любовно перекатывает его яйца в ладони. Это приятно, чуть щекотно где-то внутри, в паху. Еле имея возможность отстраниться от этого, Стив говорит:       — С чего ты вообще это решил? Я ничего не сказал.       — Ну, конечно-конечно, — Баки фыркает ему в ответ тут же, издевательски подмигивает. На мгновение Стиву хочется и правда остановить все происходящее, чтобы после какими-то немыслимыми способами доказать Баки, что вообще-то ничего у них с Броком не было. Хочется этого не ради правды, лишь ради того, чтобы Баки перестал смотреть на него вот так, азартно, игриво и со слишком большим, объёмным пониманием прямо в глазах. Только ни сказать, ни сделать что-нибудь Стив так и не успевает: Баки прижимается губами к головке, приоткрывает их, почти беря ее в рот. Стива перетряхивает дрожью тут же и все его возможные восклицания, все его устремления остановиться, чтобы поговорить, умирают окончательно. Только меж губ рвётся тихий стон удовольствия — в нем слышится имя Баки. В нем слышится наслаждение, бедра вздрагивают в нем тоже, дергаются навстречу. Баки его не останавливает, только и член не вбирает в рот, вместо этого вылизывая языком головку, собирая с неё всю естественную смазку. Стив очень хочет смотреть, но просто не может. Глаза закрываются сами собой, внутри все перекручивается. Баки подтаскивает его ближе к себе, заставляя окончательно лечь на постель. Говорит негромко, напоминая: — Смазка, Стив. Где смазка?       Стив только головой дергает куда-то в сторону тумбочки, та, что справа от него — в нем у Брока всегда была смазка. Скользкая, безвкусная и прохладная, с легким синтетическим запахом. Его пальцы, пальцы Брока, всегда скользили по ней приятно, до мелкого зуда в копчике, до поджимающихся пальцев на ногах, когда Брок растягивал его. Чаще, конечно, вылизывал — Стив ненавидел это всем собой, потому что был уверен в том, что Брок нарочно доводил его до скулежа. Нарочно мучил, трахал языком, посасывал края входа. Стив даже не сомневался в том, что Брок любил секс даже больше, чем чёрный кофе или всю ту брань, которую вываливал на людей вокруг ежедневно. Потому что занимался он им именно так — будто бы очень сильно любил.       — Она в тумбочке? — отстранившись от него, Баки приподнимается на руках, нависает над ним. Стив ещё не видит его даже, только чувствует, как потолочный свет загораживает тень его тела и головы. На то, чтобы открыть глаза у Стива уходит секунд десять, но намного раньше он бормочет:       — Нет… Не в этой… — понять, хочется ли ему уйти, он так и не успевает. Баки еле слышно спрашивает, в какой же тогда, но даже вопроса до конца не задаёт. Стив только открывает глаза, как чужой взгляд загорается пониманием, непонятным, неизвестным ему пониманием и мелкими искрами похоти. Баки тянется к нему тут же, ухмыляется, будто настоящий засранец.       Не целует. Вместо этого легким движением кончика носа пихает его в щеку, склоняется к его шее. Касается губами именно ее, бормоча ему в кожу тихое, горячное уже по-настоящему, без наигранности:       — А я то думаю, почему от тебя… От тебя пахнет возбуждением, но иногда, уже который раз, прям волна похоти проносится… Ты думаешь о нем, да? Вспоминаешь его… — Стив не успевает ни испугаться, что его раскрыли, ни того, что это фактическая измена, пускай он сконцентрирован и на Баки тоже, на его прикосновениях и его присутствии. Баки целует его в шею вновь, вылизывает кожу, собирая соленые капли пота. И шепчет, не замирая, продолжая двигаться, уже подхватывая одну его ногу под коленом и сгибая ее: — Если у тебя нет смазки, тогда я тебя вылижу… Я хочу быть сверху, хочу видеть тебя… Хочу видеть тебя таким, каким он видел тебя, когда вы занимались сексом… Разрешишь мне, Стив? Хочу узнать, как ты дышишь, хочу слышать, как ты стонешь мое имя… Хочу слышать, как бьется твое сердце, пока я трахаю тебя… Позволь мне, Стив, просто позволь мне побыть сверху… — он подхватывает второе его колено, сгибает ногу, выставляя ее в упор на постели, пока Стив задыхается без единого хоть сколько-нибудь будоражащего прикосновения. Его выжигает словами, жалит изнутри удовольствием, распыляя то ядом по кровотоку. От этого, кажется, можно умереть — он бы смог уж точно. Но только лишь медленно тянет руки к Баки, оглаживает его бока, пересчитывает ребра кончиками пальцев, а после переходит на спину. Баки выдыхает с рыком, изгибается под его руками и шепчет, все ещё шепчет, будто пытаясь выговориться за всю ту жизнь, в которой они не сказали друг другу и единого, настолько честного слова: — Я помню, как мы целовались… Ты был так зол… Ты целовался просто отвратительно, но я чуть не кончил просто от этого, от тебя… А теперь ты целуешься иначе, ммм… Это он тебя научил, да? — Баки трется кончиком носа о его шею, большой, ласковый зверь, который точно может быть опасен. Совсем как Брок, ведь так? Не иначе — все дело в типаже, вот где правда. И Стив чувствует, как внутри него вскипает кровь от этой опасности, от этой власти. Ему неловко, все ещё мелочно страшно, как Баки отреагирует, если Стив все-все расскажет ему про них с Броком, а ещё стыдно, стыдно просто до ужаса от того, как меж губ уже вяжет просьбой, каким-то сдавленным, нечленораздельным стоном. Нация никогда не узнает об этом, потому что будет определенно в ужасе. Ни Баки, ни Броку, тем более, Стив никогда не расскажет, а ещё притворится, что не знает: они догадываются и так. Они точно догадываются, чувствуют, видят… Как ему нравится вот это. Как сильно ему нравится, когда Баки прикусывает безболезненно его нижнюю челюсть и почти рычит где-то рядом с ухом: — Я хочу увидеть того тебя, которого видел он…       Баки не зол точно. Его руки движутся медленно, нежно и заботливо, только глаза горят. Стив забывает обо всех его навыках и обо всех тех отчетах ГИДРы, в которых они описывались. Стив забывается, не собираясь ни вспоминать, ни останавливаться — с Броком было так же. Это умиротворение и безопасность с легкой нотой угрозы, которая не желала причинять ему вред, но была обязательна. Эта угроза, зажигающая кровь, заставляющая член истекать естественной смазкой, вынуждающая бедра напрягаться произвольно. Баки даже не спросил у него, хочет ли Стив быть сверху, будто бы чувствуя — не сейчас. Позже или в другой раз. Завтра? Отлично.       Сейчас ему нужен был тот Баки, который всегда ввязывался в драки за него. Который подставлялся за него, который всегда его находил и никогда не боялся стесать за него кулаки. Ему нужно был тот Баки, который всегда видел в нем мальчишку из Бруклина — нуждающегося в поддержке тоже, нуждающегося в любви и защите.       Баки отстраняется от него, собственными движениями заставляя открыть глаза. Баки отстраняется от него, но смотрит голодно, с потребностью все-все узнать и все-все выяснить. Стив только мягко улыбается ему, уже соскальзывая ладонями с его плеч и ерзая на постели в ожидании. Не может не прошептать мягко, еле заметно:       — Я люблю тебя, — Баки тянет губы в усмешке тут же и вся его грозность, наполнявшая глаза секунды назад, смягчается. Его руки опускаются Стиву на колени, соскальзывают к бёдрам, пока сам он отползает назад, размещается удобно между его ног. Стив ерзает вновь, вдыхает поглубже, только глаз отвести не может, чувствуя, как смущение расползается по коже мурашками и алой краской. Он смотрит только на Баки, на его взгляд, проходящий плотным прикосновением по члену, спускающийся к мошонке. Первый поцелуй достается внутренней стороне бедра, уязвимой, прячущей внутри себя кровоток, важную большую артерию — Баки целует ее, прихватывает губами кожу, вылизывает ее, оставляя новые засосы. Его неторопливость, неспешность не раздражает вовсе, оседая в груди теплом близости и безопасности, но оканчивается все равно будто бы слишком быстро. Голова опускается ниже, давая Стиву лишь секунду на вдох.       Он ее так и не использует. Почти сразу, только почувствовав первое прикосновение языка, тянется липкой от высохшей смазки рукой к голове Баки. Он не давит, пытается зарыться пальцами ему в волосы — не добивается успеха. Низкий, мелкий пучок у Баки на затылке перетянут яркой резинкой крепко, и Стив только разочарованно бьется головой об подушку. Губу закусывает. Баки вылизывает его медленно, со вкусом и дразнящими движениями языка. Его пальцы держат Стива за бедра, не впиваются, не давят вовсе, будто оставляя ему какую-то иллюзию выбора.       В иллюзии Стив не верит. Не верит ни во что уже вовсе, потому что тяжелый, твёрдый член, истекающий смазкой, вздрагивает поверх его живота, мошонка поджимается. Это слишком вульгарно — оно выкручивает ему все нервы в паху удовольствием. Определенно запрещённым и невозможным, нация никогда, никогда, никогда не узнает о том, чем в собственной спальне занимается ее гордость — эта мысль звучит в его голове голосом Брока, заставляя зажмуриться от огня, проносящегося по внутренностям. Пересохший язык бежит по не менее сухим губам, пока воздух в комнате накаляется. Стив даже не уверен, что понимает, в какой момент Баки толкается языком внутрь в первый раз, но точно чувствует, как он оттягивает край входа большим пальцем и прихватывает влажную кожу губами. Он не кусается, лишь посасывает медленно, неторопливо.       И Стив все же срывается, жмурит глаза от этой нерасторопности, от того, как Баки окружает его собой — но ведь уже окружил. Стиву хочется захныкать, на стон просто не хватает ни сил, ни чувств, лицо морщится, брови хмурятся. И, кажется, Баки чувствует это, чувствует все его состояние, наконец, толкаясь языком внутрь. Только в этот момент Стив понимает, что пальцами свободной руки впивается в поверхность постели. Он разжимает их с усилием, почти вынуждая себя, а после переносит тяжелую, очень тяжелую руку к собственному члену. Пальцы обнимают ствол с дрожью под аккомпанемент первого, чрезвычайно вульгарного хлюпающего звука, который издаёт Баки, и Стив все же стонет. Еле слышно, надрывно. Его ладонь приходит в движение, большой палец оглаживает слишком чувствительную для прикосновений головку.       Он не продержится долго точно и Баки не дождётся. Скажет ли тот, не ждать его, так же, как сказал когда-то Брок? Стив не знает. Не спрашивает, не говорит, но чувствует, как металлическое прикосновение исчезает с его бедра. Баки стонет почти сразу, и Стив жмурится до ярких кругов перед глазами, представляя, как он делает это. Как обнимает собственный член рукой, как проходится по всей длине. Он точно делает это быстро, торопливо, он очень хочет успеть разделить вместе со Стивом происходящее, догнать его и никогда больше не отпускать.       И все равно не успевает. Стива распыляет оргазмом от единого мелкого, уже не сильно значимого вопроса, который появляется в его голове: как часто Баки дрочил на него в прошлом веке? У Стива нет ответа, а ещё не остаётся мыслей. Пальцы на ногах поджимаются, он стискивает зубы, не позволяя себе застонать — лишь ради того, чтобы услышать. Услышать, как Баки сбивает запахом его удовольствия, будто ударной волной, и он стонет надрывно, утыкается лбом в постель, пока сам Стив изгибается, чуть ли не привстает на лопатки. Оргазм накрывает его, влюблённого идиота, желтизной глаз Брока и полной любви улыбкой Баки. ^^^       Он обязан будет сводить Стива на свидание. В кино? На самый поздний сеанс самого говеного фильма, чтобы точно целоваться с ним на последнем ряду в темноте, наплевав на сюжет и персонажей киноленты. Или в парк аттракционов? В цирк? Вначале ему нужно будет найти где-то деньги, чтобы купить Стиву сладкую вату — сладкую вату Стив обожает. Ещё любит вставать рано, знает все, что можно знать, о здоровом питании, совершенно не умеет готовить, а на спине, под левой лопаткой хранит небольшое родимое пятно, очень напоминающее своей формой медведя. Маленького такого, будто плюшевого мишку… Баки вспоминает все это вместе и по отдельности, но не может даже глаз открыть вовсе. Прямо под ним Стив, и Баки целует его бедра, вылизывает его мошонку, уже толкаясь пальцами в его горячее, подрагивающее нутро. То и дело Стив стонет ему в ответ, шепчет его имя — этим шепотом Баки перетряхивает ничуть не меньше, чем каждой новой волной ядреной похоти.       Стив точно думает о Броке. Стив подкидывает бёдра ему навстречу, бьется затылком о подушку и сжимается, сжимается на его пальцах, не оставляя Баки пространства для воображения — внутри него тесно, и горячо, а еще очень влажно от слюны самого Баки. Внутри него мечется стойкое возбуждение, дразня обоняние Баки собственным запахом, а еще то и дело обрушиваются волны похоти. От каждой такой, протягивающейся вовне собственным запахом, Баки покрывается мурашками, жмурит глаза и будто бы слышит даже, как с его члена предсемя каплет на простыни. Он снова возбужден, губы пересыхают и глотка тоже, но он не нуждается ни в чем больше. Он собирается напиться поцелуями Стива, его слюной или спермой, его потом, его стонами, каждым чертовым движением его бедер. Или мышц? Вновь целуя его бедро, Баки чувствует, как под его губами напрягаются, каменеют мышцы, и стонет, разрозненно, горячно.       Эта сила, внутренняя и внешняя сила Стива, сбивает его с ног на колени, заставляя желать лишь преклоняться, лишь умолять и слушаться — нерушимый Стив олицетворяет собой справедливость и закон. Но он же лежит перед ним и под ним на постели с разведёнными в стороны ногами, он же жмурит глаза, ещё не заласканный так, как Баки хотел бы его выласкать, но уже разрушенный, покорённый. Он стонет, дрожит, оставляя следы предсемени на собственном животе. Его член течёт, напрягаются бедра, а еще внутренности — стоит только Баки потянуть пальцы назад, наружу, как Стив обхватывает его крепче, запирает внутри, не желая пускать.       И Баки срывается на суетливый шепот его имени, сглатывает вязкую, сухую слюну — та лишь дерёт ему горло, но уже не имеет веса. Приподнявшись, Баки сплёвывает какие-то жалкие ее остатки себе на пальцы, а после вталкивает их в Стива назад, все три. Стив отзывается ему мольбой, Стив зовёт его, надрывает жесткими пальцами липкую от их пота простынь. Он уже влажный весь, и внутри, и снаружи, и Баки покоряется ему, окруженный запахом его удовольствия. От Стива им пахнет вообще не так, как пахло от Брока. От Стива не пахнет специями, не пахнет осколками злости, а еще не пахнет властью вовсе — только мягкостью, добродушием и любовью. Только преклонением, и оно у них на двоих явно общее, неизменное.       Друзья с детства со сраной вековой полюбовной историей, так ведь Брок сказал ему… Он снова и опять оказался прав, и Баки уже не желал даже подсчитывать, в какой раз это случилось. Пускай Брок говорил саркастично, чуть кисло, но точно знал и про то, как они восхищались друг другом, и про то, как друг другом гордились. А еще явно чувствовал нечто похожее сам, называя его принцессой и называя Стива его высочеством, и Баки точно стоило бы обдумать это, осмыслить, но не было ни времени, ни желания заниматься этим. Стив уже тянул к нему руки, уже щурил глаза, в попытке приоткрыть их, влажные, горящие и жаждущие. Словами, правда, не звал, будто бы слова не нужны были им больше вовсе. Они остались где-то там, в прошлом, в каждой из тех недосказанностей, в каждом моменте, которому не хватало лишь мелкого, твёрдого:       — Я люблю тебя, — Стив шепчет ему это вновь, когда Баки только начинает тянуться к нему, когда Баки только-только собирается нависнуть над ним, упереться крепкими руками по бокам от его головы. Стив обнимает его лицо ладонями, тянет к себе в определенном желании поцеловать его — что-то изнутри Баки не верит, что Стив правда сделает это. Тот самый смущенный, растерявшийся, только услышав первое его признание, Стив? Никогда. Но прямо здесь и прямо сейчас — да. Баки жмурится на мгновение, хмурится мелко, коротко, когда Стив заставляет его склониться окончательно, а после и правда целует, касается его влажных от слюны губ собственным языком, вылизывает их. От его рук пахнет предсеменем, от него самого — новым приближающимся оргазмом.       Теперь Баки знает, как они, эти взрывные, яркие оргазмы Стива, пахнут тоже, и никогда уже не забудет. А еще будет реагировать всегда — когда Стив кончает, его самого выкручивает тоже, следом, да так, как не выкручивало даже с Броком. Потому что глядя на Брока было сложно не думать о сексе. То, как он двигался, как говорил, как заставлял подчиняться… В Стиве этого не было. Даже когда он надевал свой костюм Капитана Америка, он оставался чистым и невинным. Когда кончал — пах похотью. И желанием, возбуждением, удовольствием такой силы, что Баки никогда бы не заподозрил этого в нем, если бы не согласился на этот нелепый спор, если бы не признался в собственных сантиментах.       Стив тоже любил секс. И явно даже сильнее, чем ранние подъёмы или сладкую вату. Стив любил секс и целовал его со вкусом собственной слюны, с запахом собственного предсемени, в котором были испачканы его пальцы. Баки захотелось вылизать их за секунды, а еще хотелось просто не останавливаться, не прекращать собственных движений. Потянувшись руками назад, он подтянул Стива за бедра ещё ближе к себе. Он обнял себя за член ладонью, вздрогнул лицом от удовольствия и резвой мысли — снова кончит. Точно и скоро. Может прямо сейчас даже… Стив позволяет ему разорвать поцелуй, и отсутствие прикосновения заставляет Баки раскрыть глаза. Стив выглядит растрепанным, раскрасневшимся. Он суматошно облизывает собственные губы, блестит глазами.       Баки хочет сказать ему о том, что любит его любого и разного. Баки хочет сказать ему о том, какой он узкий внутри, насколько у него горячая кожа снаружи и насколько сильные бедра. Баки хочет сказать ему, что никогда, никогда, никогда его не оставит, а еще очень хочет вновь поцеловать его, хочет слышать его голос, его смех, его стоны… Он очень хочет сводить его на свидание и обещает себе не мучаться от мыслей, что вначале ему стоило сделать это, а не тащить Стива в постель. Два свидания, десять, сотня — Баки очень хочет скупить ему всю существующую сладкую вату, но никогда не скажет, как сильно любит то его родимое пятно под левой лопаткой. Оно в виде медведя, и, пускай Баки ещё не видел его в этом времени, он уже помнит об этом. Он может попросить Стива перевернуться на живот, чтобы убедиться, но вместо этого шепчет:       — Если будет больно, скажешь, хорошо? — и его голос не звучит голосом Брока, но слова принадлежат именно ему. Эти слова принадлежат лишь ему, его заботе о Солдате, его бережности, и Стив не должен бы это знать, никогда не должен был слышать этого — Стив пахнет удивлением, а еще узнаванием. Кивает с мелкой, какой-то совсем растерянной улыбкой. Баки поворачивает голову чуть в бок, прихватывает губами его большой палец, пока его собственная ладонь приставляет головку члена ко входу. Стив сглатывает. Поднимает голову чуть выше, только ни страхом, ни болью не пахнет. Он замирает весь в ожидании, возбужденно дрожит раздувающимися ноздрями. Баки вылизывает подушечку его большого пальца, собирая с неё привкус предсемени и спермы. Баки прихватывает его палец зубами, втягивает в рот и входит сам, медленным, длинным движением входит в Стива.       Тот весь покрывается дрожью, дышит, пытается расслабиться. И определенно точно не собирается говорить ничего вовсе, только ведь шепчет еле слышно, почти незаметно, пока глаза его жмурятся:       — Все-таки больше… — и Баки тут же останавливается. Ему остаются какие-то миллиметры до того, чтобы вжаться в Стива бёдрами, но он останавливается, тормозит, замирает. Стив даже глаз не открывает, вначале морщась и отворачивая лицо в сторону. Он понимает, что его все-таки услышали, понимает, что все его тайны, от которых Стив так сильно пытался отвернуться, увидели и раскрыли. Баки только и может, что рот приоткрыть, выпустить его большой палец меж губ, а после мелким, коротким толчком войти до самого корня, до самого основания. На это его движение Стив отзывается спазмом, тугой, крепкой хваткой внутренностей обнимает его член, а сам весь задыхается, пытается сделать вдох, не насыщаясь ни первым, ни вторым.       — Стив, — склонившись к нему, Баки ведёт губами по его челюсти, спускается к шее. Ладони Стива соскальзывают ему на плечи, легким движением покачивается его колено — Стив будто бы желает развести ноги шире, но не решается. И Баки дразнит это, щекочет изнутри, завязывая узлы удовольствия где-то в паху. Стив точно держится, не понять чего ради, губы обкусывает, а еще не поворачивает к нему головы и почти не двигается. — Сти-ив… — Баки шепчет вновь, вылизывает его шею, а бёдрами уже тянется назад, слыша, как от этого движения, медленного, длинного, у Стива вздрагивает сердце. Где-то в лёгких спирает воздух, возбуждение делает собственный виток — у влажной, соленой от пота шеи пахнет ярче всего. И Баки вылизывает ее, подбирает губами весь пот, напитываясь этим вкусом Стива, а взамен оставляет ему засосы. Первый, второй, следующий… До конца Баки так и не отстраняется. Оставляет внутри лишь головку, с мелкой амплитудой покачивает бёдрами, дразня края входа. От этих его движений Стив весь покрывается мурашками и впивается пальцами в его плечи — стон рвётся меж губ Баки сам собой, когда Стив давит на шрамы у самого края железной руки. Вначале рвётся стон, после подгибаются оба локтя. Он чуть не рушится сверху прямо на Стива, кончая в него без спроса, без разрешения и без возможности удержаться ещё хоть немного.       — Бакс? Больно? — Стив реагирует тут же, сбрасывает разом всю дымку собственного возбуждения — как ему это только удается, Баки чувствует себя вдрызг пьяным, — и мгновенно убирает руку с его шрамированного плеча. От него тянет волнением, но Баки только и может, что уткнуться носом в его шею, не в силах больше держать голову, и пробормотать:       — Слишком хорошо… — ему не хочется ни открывать глаза, ни двигаться, ни говорить, но бедра уже тянутся будто сами собой вперёд. От собственной острой чувствительности тело продирает искра дрожи — запретное, запрещённое, невозможное удовольствие. Ему нужно бы взять минуту передышки, но Баки не желает, просто не может. Потому что Стив под ним давится выдохом или вдохом, а после опускает ладонь назад ему на плечо — самыми кончиками пальцев. Он не боится уж точно, все ещё волнуется — именно это его волнение пахнет исследовательским интересом. Похотью? Вовсе нет, и за это Баки будет любить его от Луны до Солнца и обратно. Баки бормочет: — Я случайно кончил в тебя…       — Ладно… — Стив откликается в ответ сдавленным, хриплым шепотом, но Баки не чувствует уверенности, что он вообще его слышит. Баки чувствует лишь, как его пальцы медленно касаются его собственных шрамов, выглаживают их, следуют за ними… А после надавливают лишь немного, у самого края металлической пластины — Баки не удерживается, и загоняет собственный член от середины до самого основания твёрдым, будто флиртующим движением. Это случается само собой, его бедра просто вздрагивают, никак не желающее слабнуть возбуждение перекрывает собой даже чувствительность головки, а по спине и плечам проносится резвая дрожь мурашек.       Но не от прикосновения.       Стоит ему только дёрнуть бёдрами, как Стив изгибается под ним и стонет сквозь сжатые, стиснутые зубы. Испугаться, что сделал ему больно, Баки не успевает вовсе — ему в нос ударяет запах оргазма, новый, очередной, в собственном счете явно собирающийся нагнать Брока во всей его постоянной правоте. Стив реагирует на движение точно, а еще реагирует на что-то другое — Баки узнает об этом только через секунды, в моменте же жмурится. Не отшатывается, не отстраняется вовсе так и замирая внутри Стива, запирая внутри него всю собственную слюну, собственную сперму. У него нет и единого желания откатываться в сторону или брать передышку. У него нет даже потребности в этом — чтобы разлепиться хотя бы на мгновение.       Их, этих жестоких мгновений, им было потеряно уже слишком много, и сейчас ему хочется нагнать их все, ему хочется узнать Стива, зацеловать и заласкать его, вылизать еще раз, отсосать ему, а лучше позволить ему себя оседлать. И смотреть, смотреть, смотреть, как Стив опускается на его член сам, как он жмурится, как облизывает собственные губы. Как он будет двигаться? Баки не знает. Баки не может придумать вовсе, а еще не успевает ничего спросить. Обняв его за затылок крепкой, влажной от пота ладонью, Стив шепчет ему на ухо, щекочет мочку движениями губ:       — Сделай так еще раз… — и Баки не нужно даже дослушивать, Баки не нужно ничего вовсе, потому что Стив здесь, под ним, и Стив просит его двигаться, Стив просит его трахнуть себя шелестящим шепотом пережатой похотью глотки. Стив желает его, хочет его, ждёт его. И шепчет: — Я хочу… Я помню, как ты танцевал… Я помню, как ты умеешь двигаться, и я хочу… — от него пахнет стыдом и даже ужасом, еле подавляемым, будто бы неконтролируемым, и Баки только и может что вновь поцеловать его в шею. Баки вылизывает его горло, ведёт языком от сгиба плеча до самой мочки уха. Соленый от пота Стив ощущается сладким, смущенным и жутко стыдливым, но все равно шепчет почти задыхаясь: — Я хочу знать, как ты двигаешься, когда занимаешься сексом… Я хочу… — его нутро отзывается его собственным словам. Мышцы, обнимающие член Баки, подрагивают, сжимаются, будто бы произвольно, и точно затягивают его глубже, к себе и в себя тоже.       У Баки не остаётся слов. Они все-таки заканчиваются, пока Стив шумно дышит где-то рядом с его ухом, пока облизывает собственные губы шорохом языка. Почему-то лишь сейчас Баки понимает — скрипа электричества не слышно вовсе. Даже Солдата видно где-то на самом краю сознания, — тот смотрит внимательно, с тяжелым выражением непонимания на лице, — но электричества больше нет. Ни его, ни кресла, ни боли. Вокруг него и внутри есть лишь Стив с легкими, еле слышными отголосками присутствия Брока. Стив пахнет возбуждением, удовольствием, стыдом, а еще задыхается. Влажный от пота, с подтеками спермы и предсемени на животе и груди, он поглаживает пальцами шрамы на его плече, не шугаясь ни железной руки, ни этого уродства.       Стив любит его. И задыхается — не отвечая ему согласием, Баки начинает покачивать бёдрами, с одной-единственной, убежденной амплитудой и не выходя из него вовсе, ни на миллиметр. Его тянет назад, но не бёдрами, всем корпусом, и Баки выпрямляется медленно, собирает капли пота с ключиц Стива, целует его плечо и грудь. Стив его не неволит, позволяет ему выпрямиться, почти сразу опуская одну из рук на собственный член. Баки думает, что он хочет подрочить себе — Стив лишь пережимает основание. Стив не хочет вновь кончить так же быстро, а еще приоткрывает зацелованные, пересохшие губы и глядит только на его бедра чёрными от возбуждения глазами.       Баки клянётся себе запомнить это мгновение на ближайший век и до самой собственной смерти. То мгновение, в котором Стив сглатывает за секунду до его первого, нежного, но неумолимого и твёрдого в собственной нежности толчка внутрь. То мгновение, в котором Баки все же толкается так, как Стив просил, так, будто бы он правда танцует.       То мгновение, в котором у Стива закатываются глаза и он стонет, подкидывая бедра ему навстречу. ^^^       Баки выглядит расслабленным и спокойным, пока Стив неспешно перебирает его волосы пальцами. Длинные, мягкие шоколадного цвета пряди пересыпаются в его ладони, то и дело ускользая, пытаясь сбежать, но не сбегая вовсе. От Баки пахнет табаком Брока и уже совсем не пахнет потом — душ смыл с них и его, и всю ту сперму, в которой Баки обещал его вымазать. Обещание свое сдержал, и Стив не мог совершенно вспомнить, когда ему в последний раз было так спокойно и хорошо. В тишине, в том молчании, что протянулось меж ними, стоило только им вернуться в постель, стоило только Баки найти где-то в кармане собственных спортивных штанов, отброшенных на пол, пачку сигарет и зажигалку. Эта пачка была той же, что всегда курил Брок, и Стив хотел спросить, откуда она у Баки, но ему было немного лениво делать это. Изнутри не билась тревога и волнение не колотило по нервам вопросами о том, говорил ли Баки с Броком, просил ли у него сигареты и когда это успело случиться.       Нью-Йорк за широкими, чуть затемнёнными и светонепроницаемыми снаружи окнами его спальни уже давным-давно спал, подсвечиваясь рекламными баннерами и яркими огнями, установленными на крышах небоскрёбов, виднеющихся вдалеке. Стив не спал. И не думал даже о том, когда собирается спать ложиться. В его спальне горел слабый, неназойливый свет, на коврике у кровати все ещё была разбросана их с Баки одежда. Стоило бы убраться, быть может, бросить перемазанное в сперме белье в стирку, но Стив не думал об этом вовсе. Все его сознание было успокоено и миролюбиво, голые ноги протянулись вперёд на постели, а поверх его голого живота лежала голова Баки. Баки был безмятежен и тих, явно наслаждался тем, как Стив перебирал его волосы, а еще не выглядел суровым или напряженным. Каждая вторая мысль, которую думал Стив, была о его любви и о Баки. Каждая первая — о Броке.       Но ни те, ни другие, как бы ни пытались, не могли вовсе уничтожить или сместить его спокойствие. Его сердце, легко и быстро принявшее происходящее, принявшее тот факт, что Баки любил его, билось ровно и твердо.       Пока Брок ощущался собственным присутствием прямо между ними — Стив смотрел на его образ собственным мысленным взором, чувствуя лишь сытость и какую-то безмятежность. По сухой, чистой коже уже не бежали взволнованные мурашки, но он все ещё помнил каждое нежное прикосновение Баки, каждое его движение, каждое его слово. И, конечно же, подтверждение — Баки занимался сексом теми же движениями, которыми танцевал тогда, в прошлом веке и во всех тех бесчисленных барах, в которых был завсегдатаем. Стив уже даже удивлён не был, как ему только хватило смелости вообще произнести, сказать и поделиться собственным желанием знать, и видеть, и выучить, запомнить, обрести. С Баки это случилось само собой, как, впрочем, и все в этом странном, неожиданном вечере.       С Броком бы так не вышло точно. Если бы Брок спросил, — о чем-то, о чем угодно, касательно секса, — Стив бы, конечно, набрался сил ответить ему, но сам бы не произнес точно. Не признался никогда, никогда, никогда. Потому что Брок был другим. Угроза, которая чувствовалась от него, и сейчас, и раньше тоже, была будто бы более настоящей, более реальной. Никогда, правда, не оправдывалась вовсе. В постели — тем более. Там, где Стив почему-то ждал от Брока смеха, ядреного, надменного, в ответ, Брок только усмехался. Внимательно, понимающе и пристально глядел на него. Брок был…       — Джеймс, блять! — из-за стен и сквозь все пространство от его спальни до камеры Брока слышится резкий, разъярённый рёв. Брок орет неожиданно, Стив даже вздрагивает, резко вырванный из собственных мыслей этим криком. Успевает только на Баки взглянуть, не успевая при этом удивиться вовсе — Баки растягивает губы в усмешке и выдыхает длинную струю смога куда-то в потолок. Следом звучит: — Сука ты такая, верни мне мою ебанную пачку!       Брок орет нарочно громко, чтобы они оба точно услышали отголоски его голоса, его злости. Он звучит действительно злым, но будто привычно, ничуть не яростно и не жестоко. А Баки уже посмеивается, ерзает немного, укладываясь головой удобнее у Стива на животе и перебирая воздух кончиками пальцев босых ног. Он выглядит слишком довольным, как-то хитро, шкоднически. Не спросить Стив не может, пускай ответ уже знает и так:       — Ты украл у него сигареты? — его рука, правда, не замирает и не останавливается. Пальцы мягко кружат по поверхности головы Баки, массируют его макушку, чтобы после вновь прочесать пряди волос. Такая длина Баки идёт, и Стив уже не думает вовсе это глупое, стесненное — что никогда ему об этом не скажет. Конечно же, скажет когда-нибудь. Когда ему захочется, когда будет удобный момент. И это случится так же легко и спокойно, как все его признания, уже сказанные, уже вынесенные в пространство между ними. А после будет спокойно и безмятежно — в этом Стив не сомневается вовсе. Усмехающийся Баки кивает ему в ответ и говорит:       — Да, я заходил к нему, пока он был в ванне… Решил воспользоваться возможностью, — потянув одну ногу к себе, он ставит ее в упор на постель, другую закидывает лодыжкой на колено. Легким движением металлических пальцев почёсывает свой голый живот — Стив сомневается, что это действие приносит какую-либо пользу из-за гладкости металла, но уже цепляется взглядом за яркую резинку, надетую на металлическое запястье. На живот Баки или его белье он не смотрит, не искушает себя самого, все равно воспоминая, как десятки минут назад Баки закатывал ему глаза в ответ на чуть суровый взгляд самого Стива — надевать это самое белье он явно не хотел. Надел все равно, явно ради него, ради Стива, и о том, как сам Стив был ему благодарен за это, он говорить все же не собирался.       Баки, вероятно, знал это и сам.       — Ты ходил к нему… — слова Баки не оставляют ему места для возмущения о том, что брать чужое имущество нехорошо. Какая-то мелкая мысль выдает ему мелкое же понимание, что имущество вовсе и не чужое, оно Брока, а Брок им не чужой вовсе — Стив отодвигает эту мысль уверенным движением ладони вглубь сознания. Он не желает с ней разбираться, слишком боясь того, что скрывается за ней. Ещё не задаёт вопроса, просто не имея возможности его сформулировать. Как говорить о Броке и что именно говорить, Стив не знает вовсе. Обвинять Баки ему не хочется да и не чувствует он внутри себя желания обвинять вовсе. А спросить… Что прячется там, за любым его вопросом о том, в каких отношениях были Брок с Баки? Стив не знает.       Баки говорит:       — Да. До того, как пришел к тебе, сегодня. Мне нужно было поговорить с ним. Спросить его… — Баки задумчиво, сосредоточенно обращает собственный взгляд к сигарете, которую держит в пальцах. Он явно подбирает слова, осторожничает. Стив его очень хорошо понимает, не торопит, а еще не спрашивает ни о чем. Даже единого вопроса не видит в собственном замершем сознании. Они ведь уже признались друг другу, что любят его оба, только от этого легче будто бы не стало вовсе. Присутствие Брока между ними было будто реальным, плотным и настоящим, а еще сомнительно мешающимся — Стиву казалось, что оно может разрушиться за секунды, как только они начинали бы говорить о нем. Только оно, это хрупкое нечто, соткавшееся между ними, все никак не рушилось, все никак не исходило трещинами. Стив почему-то был убеждён, что в том была заслуга Баки, пускай и не имел и единого аргумента. На кончике языка вертелось лишь имя Брока. А Баки уже продолжал: — Спросить, почему он обменял меня на СТРАЙК и Ванду. Он сказал, что таков был план… Я думал, что это случилось из-за нашей драки, из-за того, что я чуть не убил его, но он… Он сказал, что таков был изначальный план, — Баки вздыхает тяжело, его грудь вздымается движением трудной искренности, брови чуть хмурятся напряженно. Стиву вспоминается почему-то, как он сам дрался с Броком в его тренерской, когда узнал о ГИДРе, только вины все ещё не чувствует. Даже тогда он старался контролировать себя, дрался не ради мести или убийства, а лишь ради справедливости. Да и Брок ведь был первым, кто кинулся на него тогда… Баки же был первым, кто кинулся на Брока с кулаками.       Кинулся только потому, что испугался за самого Стива.       — Бакс… Ты не виноват, — потянувшись кончиками пальцев к его лбу, Стив мягко гладит его костяшкой пальцев по коже, большим пальцем разглаживает хмурую складку меж его бровей. Баки почему-то вздрагивает, тут же голову к нему поворачивает, случайно задевая его пальцы кончиком носа. В его глазах, туманных, что равнины в Англии утрами, Стив видит уязвимость и боль. И в голосе слышит их тоже, потому что Баки уже шепчет ему, тихо-тихо:       — Не говори… Не говори так, будто бы он заслуживал это, — Баки говорит, заглядывает ему в глаза, и просит, умоляет его не делать этого. Не ранить его, не продолжать, кажется, только оборвавшуюся боль, а еще не оправдывать насилия. Стив вздыхает, не позволяя себе ни отвернуться, ни сказать то, что сказать очень хочется. Правда ведь хочется все ещё, остаточно и опасливо, Брока обвинить, Баки оправдать, выбрать сторону, но он только головой качает — выбор стороны ни к чему не приведёт. И если ещё дни назад ему казалось это необходимым, сейчас все было иначе вовсе. Они все, все втроём, были на одной стороне точно. И Стив не собирался быть тем, кто проведёт между ними границу. Помедлив, он вздыхает, а после говорит:       — Он не заслуживал, — и эти слова даются неожиданно тяжело, пускай и являются правдой, точно являются ею. Но вместе с тем признают то прощение, что Стив отдал Броку еще вчерашним поздним вечером — потому их тяжесть оказывается неожиданно весомой, небезопасной, угрожающей. Ведь Брок еще может обидеть его, верно? Брок ещё может навредить Баки умением обращаться с Зимним Солдатом? Брок ещё точно может, только вот станет ли? На мгновение Стив вспоминает его вчерашнего, в том моменте позднего вечера, где Брок отказывается драться с ним, а еще отказывается отбиваться. Стив ломает ему нос сгоряча и вовсе себя не контролируя, но не добивается ничего вовсе — Брок отказывает ему привычно твердо и нерушимо. И собственным отказом рисует новый иллюзорный меловой круг на песке, не отдавая ни клятв, ни обещаний. Лишь говоря фактами: он не станет вредить им. Он не станет вредить им обоим. В реальности же Баки выдыхает, обмякает весь от его слов, — неизвестно когда напрячься успел, — и Стив говорит вновь и опять то, что, пожалуй, должен был сказать ещё давно, просто не нашёл для себя ни сил, ни времени на эти слова: — Но ты не виноват в том, что пытался защитить меня.       — Я всегда буду тебя защищать, мелкий, — Баки улыбается ему в ответ почти сразу, шкодливо, балагуристо, и вся тяжесть разговора умещается в пару мелких, важных фраз, но не оставляет за собой недосказанности. Она просто умещается, располагается и остаётся на добрый будущий век — им двоим что-то большее привычно не нужно вовсе, и эта привычность происходящего заставляет Стива улыбнуться тоже. Баки уже подмигивает ему, быстрым движением глаз задевает его губы, но сбегает, отворачивается назад. От этого его взгляда Стив чувствует пару мелких мурашек у самой холки, зачем-то случайно вспоминая ту крепкую хватку его рук у себя на бёдрах, которую чувствовал разве что час назад. Воспоминание это пахнет сексом точно, пока сам он совершенно не возбуждается, приберегая это на потом. Баки ему, правда, не верит вовсе, бросая будто бы между делом: — Пахнешь возбуждением… — Стив только быстрым движением закрывает ему рот рукой, не давая сболтнуть ещё что-то провокационное, и сам губы поджимает, сдержано, почти сурово. Его ладони, правда, не удаётся сдержать смеха Баки вовсе. А еще не удаётся сдержать самого Баки — тот перехватывает его запястье собственной рукой, смеясь, целует ему пальцы и центр ладони. Прижимается к ней щекой, влюблённый и ласковый. Стив успевает расслабиться, правда ведь успевает, но совершенно забывает, похоже, каким может быть Баки, настоящий, живой и игривый. Потому что Баки уже говорит неспешно, будто пробуя каждое слово на вкус: — Так значит, ты спал с ним. И жил тоже? И даже не ври мне, что не жил, я видел твою квартиру, Стив. Там вообще, по-моему, никто не жил.       Стив хочет вдохнуть, но так и не вдыхает. Он замирает, уводит собственный взгляд от Баки прочь, чтобы просто не смотреть на него. Баки звучит, будто одна из тех девчонок-сплетниц, что были у него на потоке в колледже, но совсем немного иначе — ему Брок нравится тоже. Брок нравится ему, Брок нравится Стиву, и Стив помнит, точно помнит, что они отложили этот разговор на попозже, но за все время, которое он потерял где-то в дымке удовольствия, он успел напрочь об этом разговоре забыть. Успел ли к нему подготовиться? Ха. Брок бы тут точно сказал, что Баки успел его подготовить точно, но явно не к разговору. Сам же Стив мог только мысленно, беспомощно застонать — как он, по мнению Баки, сейчас вообще должен был собирать слова в предложения, чтобы рассказывать, почему именно Брок ему нравился и как так вышло, что они жили вместе. Стив мог только чувствовать, как от смущения запекаются уши, а еще мог ощущать, как Баки ластится к его ладони щекой, делая новую затяжку сигареты, украденной у Брока.       Брок, Брок, Брок… Его присутствие было плотным и ощутимым. Они думали о нем, говорили о нем, он был их объёмным прошлым, но Баки спрашивал так, будто он мог бы стать их будущим. О будущем Стив не думал. Не думал, не думал, не думал, отворачиваясь от него с мыслью о том, что он ещё не задал свой последний вопрос. Баки негромко рассмеялся:       — У тебя такое лицо, будто ты сейчас лопнешь от натуги, — и Стив не успел вовсе заметить, когда он вновь поднял к нему голову. Но уже поднял ведь, уже смотрел — Стив смотрел в ответ, случайно угодив в ловушку его взгляда. Стив смотрел, и смотрел, и смотрел. Вздохнул. Качнул головой.       — Да, мы… Я не знаю, как это вышло, Бакс. Мы просто познакомились, а потом… А он… Он всегда знал, что делать, на все вопросы имел ответы, и я просто… Я просто влюбился в него случайно, — отведя взгляд в сторону, Стив закусывает щеку изнутри. Он определенно точно не расскажет, что не думал о серьёзности собственных поступков в начале, а еще не расскажет о том, как однажды случайно назвал Брока именем Баки и как сильно того это задело. Потому что вот здесь, прямо в этих двух вещах его ждёт только стыд за собственную безответственность и ничего больше — даже если Баки скажет, что это не так плохо, Стив никогда ему не поверит.       Сразу Баки ему ничего не отвечает. Кивает понятливо, с каким-то слишком довольным вздохом укладывается назад, вновь целует Стива, теперь в запястье. И даже не комментирует, когда Стив это самое запястье у него забирает вместе со всей рукой — по коже бежит новая толпа мелких мурашек, но пока что ему просто не хочется, ни секса, ни чего-то подобного. Вот так вот лежать с Баки на собственной постели, молчать или говорить что-то — сейчас Стиву хочется задержаться здесь, напитаться этим умиротворением.       Даже если Баки уже задаёт ему неудобные вопросы и уже ждёт на них откровенные ответы.       — Я правда не знаю, как так вышло, Бакс. Ему было плевать на мой статус, на все, что было связано с Капитаном Америка, и мне было нужно это… Брок был… Поначалу, если честно, мне постоянно казалось, что он жутко зол на меня, ах-ха-ха, — мелко рассмеявшись, Стив продолжает говорить, трёт шею ладонью немного неловко. На Баки он больше не глядит, блуждая взглядом по стенам, по закрытым дверям шкафа для одежды. На его журнальном столике так и лежат папки по проекту «Зимний Солдат», а еще лежит флешка — это все, новое, ему буквально сегодня днём передала Мария, отбиравшая для него все, связанное с Баки, что ЩИТ находил в рассекреченных данных по ГИДРе. Стив ещё не смотрел их, но точно знал, что вся информация там была уже старая, старше последних десяти лет. Замерев взглядом на этих папках, он вздыхает. Слишком далеко, впрочем, уйти в собственные мысли не успевает. Слышит негромкий смешок Баки.       — О да! Я тоже не сразу понял, что это просто часть его… Характера, что ли. А потом я понял, что СТРАЙК вообще на его окрики почти не реагирует, и как-то полегче стало, — подхватив пустой стакан из-под зубных щёток, который он взял в его ванной, Баки стряхивает туда хлопья пепла с сигареты. Вздыхает мечтательно будто бы. Стив поворачивает к нему голову и сам не сразу чувствует, как начинает улыбаться: мягко так, нежно. Его рука, будто эволюционным, давным-давно выученным движением, вновь опускается к Баки на голову, пальцы зарываются в его волосы. Ничего больше Баки у него не спрашивает, а Стив и не отвечает, просто наблюдая за тем, как он курит, как чуть прищуривается, позабавлено, заинтересованно, думая о чем-то своем. От его красоты у Стива в груди то и дело замирает сердце, пальцы в прядях волос Баки движутся сами, перебирают их, вновь и вновь накручивая осторожно на самые кончики, только бы не причинить боли. Неожиданно Баки фыркает, говорит: — Но вот если он реально зол, прям по-настоящему… Тогда в радиусе километра лучше не находиться точно, а то ещё ебанет по касательной случайно, ха-ха.       Стив только улыбается ему в ответ, вздрагивает уголком губ и глаза жмурит смешливо. Ему вспоминается, как Брок орал на него в его же кабинете, и это воспоминание, уподобляясь десяткам других, больше не причиняет боли. В груди дергает теплом и напоминанием — Брок всегда смотрел вглубь и вдаль, всегда заглядывал Капитану Америка за плечо, чтобы увидеть именно его, чтобы убедиться, что он, Стив, в порядке. Следом, будто нарочно, всплывает воспоминание их собрания со СТРАЙКОМ и Броком. То самое собрание, случившееся перед днём смерти Брока.       — Правда… Как тогда было, помнишь? Когда мы у него в кухне обсуждали, что будем с ГИДРой делать. Я думал он Джека правда пристрелит, если тот не отступится, — чуть передернув плечами, Стив дергает головой, будто пытаясь сбросить это трудное, объемное воспоминание. Оно, правда, не сбрасывается так просто, уже наступая ему на пятки вопросом о том, убил бы Брок Джека правда или все-таки нет. Ведь Брок был тем, кто оставил своих людей тогда, в Алжире. Брок был тем, кто убил часть из них… И Стив провёл в мыслях об этом весь прошедший день, только найти для себя какого-то исхода так и не смог. Он не чувствовал к Броку ни презрения, ни ненависти, а еще совершенно точно не мог себе представить Брока, — того Брока, которого видел рядом с собой с момента, как проснулся в этом веке, — который бросал своих людей, убивал их или сбегал, оставив на растерзание смерти. Даже если бы прямо сейчас Брок сбежал просто, из башни и из Нью-Йорка, оставив весь СТРАЙК, это было бы и не в половину таким предательством, как то, что случилось в Алжире. Ещё это не было бы трагедией, но с той историей из прошлого само понятие трагедии было неотделимо для Стива. А единственным концом всех этих его размышлений было сочувствие.       Потому что тогда, быть может, Брок и был трусом, но сейчас он был человеком, который потерял всех, кого имел. Который и два десятка лет спустя не смог ни забыть их, ни… Простить себя.?       Ответа на этот вопрос Стив не знал. Узнавать — боялся. Потому что совершенно не представлял себе, как можно жить с такой болью, тянущейся из прошлого и никогда не заканчивающейся.       — Да, ммм… — Баки неожиданно ерзает, откашливается. На него почему-то не смотрит — Стив сам-то к нему оборачивается, только потому что слышит срежет металлических пластин его руки. Они перестраиваются, сдвигаются, привлекая к себе его внимание. Следом то привлекает и весь Баки. Он тянется вперёд, ускользает из-под его руки, садится. Почти сразу разворачивается к Стиву лицом, давая увидеть алый румянец у себя на щеках.       Стив так и замирает. Округляет удивленно глаза даже, потому что на его памяти — идеальной памяти, между прочим, — не найдётся и единого воспоминания Баки, который смущается до алого цвета на лице. Флиртует? Да, постоянно. Заигрывает, очаровывает девчонок собственной харизмой, шутит, смеется и даже плачет, но смущается так сильно, что его скулы краснеют? Стив приоткрывает губы дважды, но так и не оказывается в силах спросить, что происходит. Баки отвечает ему сам, торопливо тушит бычок о стенку стакана, поводит плечами. Хочет даже глаза поднять, Стив замечает этот короткий позыв к движению, только так и не поднимает. Говорит тихо и будто задушено:       — Это было горячо…       — Баки! — Стив на услышанное реагирует сразу же, и секунды не выдерживает, возмущённо вскидывает ладони, даже садится ровнее всем собой. Баки все-таки глядит на него, будто бы извиняясь взглядом. Его руки немного неловко подгребают его же согнутые ноги ближе к себе, плечи чуть вздрагивают. Оставить услышанное без комментария у Стива просто не получается, и он восклицает вновь: — Это было небезопасно, Баки!       — Определенно да, — Баки вскидывает руки, будто сдаётся на его милость, кивает спешно. Этим движением пряди его волос вздрагивают тут же, часть выскальзывает из-за ушей. Баки суетливо заводит их за уши вновь, бормоча: — Но это было горячо…       Стиву только и остаётся, что протяжно, беспомощно застонать. Вот здесь он уже не удивляется вовсе, качает головой, пряча лицо в ладонях. Пытаться переубедить Баки в его пристрастиях Стив, конечно же, не будет — а еще не будет выдавать ему или Броку оружие, если тем будет суждено оказаться вместе в одном помещении, и уже эта мысль настигает его за мгновения сама собой. Она встаёт посреди его разума, вызванная наскоро из какого-то непонятного, странного будущего, а Стив только и может, что потереть переносицу пальцами. Зачем он думает об этом, о них двоих так, будто что-то подобное вообще возможно?       — Значит, ты собираешься отправить его в тюрьму, да? — голос Баки звучит сбоку негромко, сосредоточенно. Стив прикрывает глаза, чуть качает головой. И вздыхает тяжело, трудно. Имя, его имя, уже произнесенное не единый раз будто бы, а может и не произнесенное вовсе, повисает между ними несколькими чёткими, резкими буквами. Они ощущаются жесткими, злыми, как и их хозяин, а еще чрезвычайно твёрдыми. Стив и хотел бы произнести их вновь, но просто не может набраться для этого смелости. Бормочет другое, другими словами:       — Я хотел спросить у него ещё кое-что. Я хотел спросить у него, почему… Почему он убил себя, — опустив обе руки вниз, к себе на нагие бёдра, Стив поворачивает голову к Баки и их взгляды, одинаковые, прозрачные и беспомощные, сталкиваются друг с другом. Баки сглатывает, странно резким движением перехватывает металлическое запястье собственной руки. Стив бы обнял его, но не может двинуться и сам, не может ни потянуться вперёд, чтобы коснуться Баки, даже прикосновений собственных, лежащих на бёдрах рук не чувствует. Баки шепчет, скрипит, клокочет тихим словом:       — Ты думаешь, он скажет? — и его голос звучит так, будто он хотел сказать вовсе не это, будто желал произнести нечто другое. Стив только пожимает плечами, медленно, будто бы устало. И шепчет в ответ:       — Не знаю, Бакс. Но я… Я бы хотел знать, что он в порядке, — стоит ему только сказать это, как Баки тянется вперед сам. Он отставляет стакан с пеплом и одиноким окурком куда-то назад, наощупь дотянувшись до тумбочки, а сам уже подползает ближе. Усаживается на колени рядом со Стивом, обнимает его лицо ладонями. Стив ожидает, что он скажет что-нибудь, но почему-то шепчет сам, будто боясь, что Баки усомнится, что Баки разуверится в его чувствах: — Я люблю тебя, Бакс… Я правда очень тебя люблю, слышишь?       Баки мягко гладит его щеки большими пальцами, кивает и нежно улыбается самыми уголками губ. И все-таки целует его — прямо так, прямо с этой улыбкой. Стив чувствует запах табака, вздрагивая совершенно случайно: им, именно этой маркой, всегда пахло от Брока. Ещё он чувствует, как Баки медленно спускает одну ладонь ему на шею, поглаживает по плечу костяшками пальцев. Он отвлекает его без слов и даже без предложений продолжить то, что было начато еще часы назад. Стив ему отказывать определенно точно не собирается. Не отказывает даже.       За него это делает сам Баки — стоит ему только-только собраться углубить поцелуй, опустив большой палец Стиву на подбородок, как его живот издаёт очень настойчивый урчащий голодом звук. Вся атмосфера рассыпается тут же. Стив фыркает первым, смеется почти сразу прямо Баки в губы. И, конечно же, слышит прекрасное, ворчливое:       — Вот же зараза, а, и какого хуя тебе неймется… — Баки звучит почти раздосадованным, вздыхает. И Стив любит, любит, любит его от Солнца до Луны и обратно. В моменте все это, каждая песчинка его чувства, вскидывается в нем, вздрагивают кончики пальцев, мурашки бегут по плечам. И он тянется вперёд быстрым движением, уже говоря:       — Мы можем поужинать и после… Вернуться назад в постель, — поцеловав Баки в щеку, Стив отстраняется от него, улыбается ему счастливо. И каждый вопрос, и каждая мысль, что в его голове касается Брока, ускользает куда-то вперёд, в то самое будущее, в котором Стив соберёт всю свою храбрость вновь, захватит с собой и браваду, и щит. Брок откроется вряд ли, пускай уже и выложил им все, пускай уже почти все рассказал. А только ведь он был точно одним из тех людей.       Одним из людей, у которых от всех были секреты.       И Стив не сильно верил, что вызнаёт у него всю правду или хотя бы часть — правду о его смерти. Но спросить хотел бы, не сейчас, конечно, завтра, пожалуй. Он хотел бы спросить и мог сделать лишь это, не рассчитывая вовсе получить в ответ что-либо кроме мата и брани. К счастью, сейчас думать об этом, думать о том, что Брок все ещё желал убить себя, ему было вовсе не нужно. Он мог ведь просто отложить это на завтра, верно? Ещё мог не признаваться себе самому: с этим вопросом к Броку идти было так же страшно, как и с вопросом о том, было ли между ними что-то настоящее.       Но Стив, впрочем, мог вообще что угодно теперь. Потому что рядом с ним был Баки, и он был ворчлив, малость недоволен тем, что им придётся прерваться. А еще был влюблен в него — стоило только им встретиться взглядами, как Баки тут же вздохнул и улыбнулся. Принял, смирился с неизбежным, потянулся назад по постели. Рассказать ему о том, что и сам был немного голоден последние полчаса, Стив так и не решился. Пускай и успел подумать, что это была бы довольно забавная сцена, когда перешагивал порог собственной спальни полностью одетый.       — У меня нет и единой идеи, что можно было бы приготовить. Может, ты хочешь что-нибудь? — уже дойдя до гостиной, Баки первым делом направляется к холодильнику. Поправляет капюшон своей толстовки, рукава подтягивает к локтям — из-за этого движения он выглядит так, будто собрался брать холодильник на таран, и Стив поджимает губы, чтобы не фыркнуть смешливо вслух. Сам он только плечами пожимает, определенно точно не собираясь говорить Баки, что хотел бы поесть что-нибудь, приготовленное Броком. Его желание, впрочем, оказывается исполненным почти сразу, потому что Баки выуживает из раскрытого холодильника широкий, глубокий противень. У того внутри явно находится лазанья, свежая и ещё никем вовсе не тронутая, а лицо Баки озаряет широкая, довольная улыбка: — Ты не сказал, что заказал доставку, Стив. Какой кайф… Извини, конечно, но у меня нет и единого сраного желания готовить сейчас, ха-ха-ха.       Легко, весело рассмеявшись, Баки легким движением локтя пихает дверцу холодильника, чтобы она закрылась сама. Его взгляд пробегается по верху лазаньи, он облизывается даже, уже предвкушая полуночный перекус. Стив только хмурится в лёгком, уже заочно звучащим твердостью небезызвестного имени недоумении. Спрашивает негромко:       — Разве это не… Это не ты приготовил? — он не говорит, что никакой доставки не заказывал. Он не признается даже в очевидном: сам готовит крайне погано. Лазанья же выглядит просто чертовски красиво. И Стив очень-очень не хочет, чтобы подозрение, уже зародившееся в нем, оказывалось правдой, только Баки не додумывается вовсе солгать ему и сделать его участь легче. Баки говорит:       — Что? Нет, конечно, — он фыркает, качает головой. Из-за уха выскальзывает одна из прядей его волос, тут же начиная мешаться перед глазами. Стив это, конечно же, видит, точно видит, как Баки отставляет противень на столешницу, как стягивает с металлического запястья резинку, собираясь подобрать волосы. И слышит даже, как он говорит: — Я на ужин мясо делал, с черносливом. Ванда попросила.       — Когда я пришёл, лазаньи не было в холодильнике… — только собственного голоса не узнает вовсе. Его разум пронзает резвой мыслью, что меняет свой цвет с подозрения на аргумент, и Стив тут же тянет руки к лицу, в каком-то стыдливом, мелочном порыве просто спрятаться в этих своих руках. Спрятаться от собственных мыслей это ему, правда, не помогает вовсе. А в мыслях тех все искрится какой-то суетной, сумасшедшей паникой и радостью, иррациональной, непозволительной. И Стив представляет почему-то, как это было на самом деле. Как Брок готовил прямо здесь, прямо в этой кухне, как нарезал овощи, включал духовой шкаф… И как усмехался, точно слыша их секс через все пространство гостиной и толстую стену, отделявшую ту от спальни Стива.       Было ли это самым ужасным? Стив не знал. Стив не хотел думать, а еще очень хотел уйти и притвориться, что ничего не было. Что его лицо не вспыхнуло само собой от непозволительности произошедшего. Что в его голове не появилось ужасающей, просто нереальной мысли — Брок приготовил им лазанью. Брок готовил ее, пока они с Баки занимались сексом, точно все слышал, — Стив сам сдавал кровь, чтобы сделать ему переливание, и куда это теперь привело его, а, — но в итоге просто ушел. Он не попробовал ее. Он просто приготовил ее им, потому что знал, что они будут голодные.       Брок заботился о них? Определенно да, а еще определенно точно Стив не был готов к этому вовсе. Сделав несколько глубоких вдохов и пытаясь где-то набрать слова вместо того, чтобы просто развернуться и сбежать со стыда прочь куда-нибудь, — лучше бы вообще из города, если честно, Брок не просто слышал, именно слушал, как они занимаются сексом, слушал, как Стив стонет, какой ужас, — Стив поднимает голову. Он говорит почти сразу, еле удерживая интонацию от запинок:       — Бакс, я думаю, нам лучше…       Закончить так и не успевает. Его перебивает писк включившейся микроволновки и Баки, который оборачивается к нему с таким шкодливым выражением лица, что, будь Стив каким-то другим человеком, он бы точно захотел его стукнуть. Он даже не пытается солгать, что не понимает вовсе, о чем Стив говорит. Он даже не переспрашивает! Только улыбается и подмигивает ему, без слов говоря, что они сделают то, зачем пришли.       Они дождутся, пока лазанья разогреется. Они сядут за стол и поедят. Они вернутся назад к Стиву в спальню.       Стив поджимает губы, вдыхает и просто закрывает глаза. Он думает только о том, что никогда, никогда, никогда ему не стоит выдавать Баки или Броку оружие, если тем будет суждено оказаться в одном помещении. Ещё думает о том, что это, конечно же, не поможет вовсе.       А еще не спасёт — его самого. Если Стив когда-нибудь совершенно случайно окажется с ними обоими один на один, он там точно поляжет, убитый в первую очередь собственным смущением и, во вторую, вопиющей, неискоренимой, пусть и чрезвычайно обольстительной наглостью самих Брока и Баки. ^^^