Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — Ваша дальнейшая судьба почти решена, мистер Рамлоу. Это наша последняя встреча, но, думаю, мне не стоит напоминать вам о том, как много сейчас стоит ваша честность, — Колсон укладывает перед собой единственную, последнюю папку из тех трёх, что были при нем ещё несколько дней назад. Неделю? Ее половину? Брок прищуривается, но не высчитывает. Ему удалось урвать целые четыре фазы глубокого сна внутри вчерашнего дня, только это уже больше не помогало: его недосып был очевиден, хорошо ещё внешне был почти не заметен вовсе.       В отличие от отца, конечно же. Тот все ещё стоял слева от двери входа в допросную и все ещё пристально, жестко глядел на него. В камеру он больше не заявлялся, с того момента, в котором Брок изгнал его оттуда брошенным со всей силой яблоком, но все равно продолжал приходить. Он ждал его под ночь в тренировочном зале, сегодня под утро нашёлся в гостиной. Брок вышел туда, чтобы сделать себе кофе и приготовить что-нибудь сносное — точно не отравленное, — собственными руками в качестве завтрака. Расслабиться, как хотел, во время готовки так и не смог. Пускай весь этаж спал, Ванда еле слышно сопела в собственной спальне, куда Брок унёс ее, после того, как она всю ночь проспала на его койке в камере. Стив с Джеймсом спали тоже, по собственным спальням, и Брок не подходил к ним слишком близко, не вслушивался слишком назойливо. И все равно банальный вывод был очевиден.       Его пацаны, что вряд ли были его и быть собирались, так и не поговорили. Не вывалили друг другу собственные сантименты, не обозначили четкое и устойчивое — оба любят вечно и накрепко.       Это было, конечно, погано, а Броку сегодня под утро очень нужно было найти хоть единую мысль, на которую он смог бы отвлечься. Неожиданно о глупости Джеймса да Стива, которые были суждены друг другу или типа того, думать было намного проще, чем об отце. На них Брок уже не злился, сетовал, мысленно бурчал с их нерасторопности. И Стив ещё пытался убедить его, что ему сотня лет? Ой ли. Брок не дал бы ему и двадцати семи за эту чисто подростковую неловкость, за эту невозможность увидеть в глазах напротив такие любовные фейерверки, что подохнуть можно было от красоты зрелища. Брок сам чуть не подох, пусть и не от красоты, когда Джеймс кинулся на него, чтобы защитить Стива, так что определенно знал, о чем судил и о чем раздумывал.       О чем угодно, кроме отца. Ещё — кроме недостатка сна, уже начинающего тяжелить тело и то и дело желающего прорваться во вне долгими, внушительными зевками. Теперь ему хотелось спать почти ежесекундно, и от этого спасения не было ни в кофе, ни в продумывании дальнейшей тактики действий, ни в общении с Вандой. Ещё и Колсон решил взять пару дней перерыва — Брок бы ему высказал за промедление, но на самом деле, конечно же, его не винил.       Ни его, ни Стива, ни Джеймса… Он помирал от скуки, мучился от неё ровно так же, как и от недостатка сна. В то, что Стив с Джеймсом вот-вот должны были прийти к нему лично, больше уже даже не верил. Они медлили, разбирались вроде бы, но совершенно не торопясь. И наслаждались — правда, вовсе не их игрой.       Они наслаждались друг другом. Брок не был в этом уверен на добрую сотню, но где-то во вчерашнем утре слышал приглушённый шумоподавлением в стенах смех Джеймса. Тот хохотал неистово, как будто в последний раз, и смех его, чрезвычайно громкий, явно доносился из гостиной. А Брок просто не верил, что Джеймс может смеяться так с кем-то кроме Стива. Ещё не верил, что хотя бы один из них придёт к нему, наконец, чтобы выставить уже точку в этой череде из его скуки и отсутствия сна. Не верил и все равно ждал. Не верил и все равно наслаждался — у Джеймса был удивительно заразительный смех в тот миг, когда Брок услышал его сквозь все стены и всю длину коридора жилого этажа.       А у его отца были мертвые, блеклые глаза. Они все ещё не пугали, вместо этого лишь нервируя — так, как должна была бы нервировать допросная или заключение в камере, если бы в этой башне, в этом постаменте имени Тони Старка, все было сделано по уму. Этого, конечно же, не было. Была лишь галлюцинация отца, его присутствие и его жесткое, полное ненависти:       — Ты будешь гнить в тюрьме, выродок. Гнить и молить о пощаде, как ничтожество, — вот и сейчас его отец кривит губы, плюётся словами, что пистолет пулями. Разминает шею, стиснутую жестким воротником форменной рубашки. Брок только голову склоняет на бок — уворачивается. На отца он не глядит вовсе, вместо этого смотря лишь на Колсона.       Сегодня тот без Ванды и к тому же опоздал на добрый час, не меньше. Он не принёс с собой кофе. Не принёс пепельницы. Он отлично держал Брока на поводке — вот как это выглядело. Вначале выдал все, что требовалось, после начал забирать. Это было правильно. Все же Колсон здесь властвовал, Колсон заправлял всем и самим Броком тоже внутри этой допросной.       Жаль, не знал, что туго натянутый поводок был уже давным давно привязан к ножке стола. Пока сам Брок был вольной псиной.       Не слушался — вынюхивал, выискивал информацию.       — Боюсь, не могу с вами согласиться, мистер Колсон. Грош цена моей честности. Или вы не знали, что его высочество мне уже выделил койку в одной из плесневелых тюрем этого мира? — Колсон даже бровью не ведёт, пока Брок отсчитывает пять секунд собственного молчания, а после говорит, бросается мусорными словами. Конечно же, издевается, подзуживает, подначивает — не Колсона. Стива, что стоит за стеклом плечом к плечу с Джеймсом. Вот ради кого он делает это, кому окупает стоимость купленных в первый ряд билетов. Стоит только Колсону уже начать приоткрывать рот, чтобы ответить ему, задать, быть может, свой первый вопрос, как Брок говорит сам: — Давайте уже закончим весь этот фарс и разойдёмся. Вы по делам, я — за решётку и в оранжевую робу… Они, говорят, удобные, пиздец, жду не дождусь, когда смогу примерить. Как думаете, мне пойдёт оранжевый?       Широко, ничуть не обворожительно оскалившись, Брок ждёт, что Колсон все-таки среагирует, но этого так и не происходит. Из-за стекла только шепчет кто-то, коротко, но слов Броку расслышать не удается. Даже среагировать на них не получается — вся находящаяся в его крови сыворотка пасует и отступает пред отсутствием нормального сна. Сам Брок уже даже не высчитывает: помнит, что ему до суперсолдата далеко, как хотя бы до единой звезды на небосводе, и все равно спать не ложится.       Его подзуживает злоба и чувство собственной безопасности. Отец пока что отмалчивается, лишь губы кривит в отвращении. Колсон говорит:       — Меня интересует ваше обучение в академии в Нью-Йорке. Как так вышло, что на выходе у вас был идеальный табель, мистер Рамлоу? — профессиональный черт находит себе новую тему, собираясь облюбовать ее на будущие несколько вопросов, чтобы после перескочить на другую. Спрашивать ему, правда, больше нечего вовсе, за прошлые два допроса они успели вдвоём исходить всю его подноготную, все разобрать, все обсудить и на все вопросы найти ответы.       Колсону оставалось только про Алжир его спросить, но уж это не могло случиться точно. Все отчеты по миссии, что Брок написал в девятнадцать, были идеальны и идеально оправдательны для него самого. Его ведь наградили даже тогда. И ни у ЩИТа, ни у ГИДРы, ни у кого вовсе не было и единого доказательства, а ещё не могло появиться и единого подозрения в том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Такие большие потери для курсантов их возраста, вышвырнутых в полевые условия, были обыденностью, классикой даже — Брок узнал это уже много позже, через годы наемничества и через весь свой кровавый опыт.       В девятнадцать не знал, но уже тогда отлично умел заметать следы. Собственную трусость замёл тоже — Колсону было буквально не за чем рыть под него. Только если Стив желал знать… Поступил бы он так, уже имея при себе угрозу Брока о подобных вопросах где-то в прошлом? С легкостью. Брок бы, по крайней мере, не удивился. Ещё не стал бы врать — Алжир больше не был ни слепым пятном, ни больным местом, ни призраком для него.       За собственную трусость он был прощен и себя простил — никто не смог бы сломить его теперь единым плохим словом, даже если бы очень сильно постарался.       — Ровно так же, как и в школе, мистер Колсон. Ночи без сна, зубрежка, дополнительные наряды и тренировки с увеличенной нагрузкой. Как известно, невозможно стать лучшим в своем деле, если не практиковаться больше и чаще других… — пожав плечами, будто вещи, проговариваемые им, являются чем-то обыденным, абсолютно очевидным, Брок оглядывает Колсона, осматривает его, нарочно не заглядывая в глаза. Он притворяется, что ему скучно, не ради того, чтобы спрятаться, но лишь ради перестраховки, ради очередной, новой проверки выдержки самого Колсона. Каких-либо выводов, кроме единственного, — Колсон слишком профессионален, чтобы с ним было хоть немного весело, — Брок сделать так и не успевает. В его голове звучит неожиданно негромкое:       — Смотрят… СТРАЙК смотрят… — и за левым ухом мелькает давление присутствия Ванды. Долго оно не держится, пропадает тут же — Ванда явно находится достаточно далеко от него, чтобы удержать мысленную связь. Но все равно успевает не сказать: Брок читает меж строк — предупредить. Вот что она делает на самом деле, и ему требуется почти половина минута, чтобы ее загадку разгадать. Сама она сложной не выглядит, если СТРАЙК смотрит что-либо, значит им что-то показывают. Стив? Определенно. Его, Брока, допрос? Иных вариантов здесь нет. Часовая задержка Колсона, отсутствие у самого Брока завтрака, — в иные дни его всегда приносил кто-то из его сменяющихся подле Ванды ребят, — отсутствие Ванды в допросной и, конечно же, его обучение в академии. Все эти пункты складываются в единый, цельный пазл вокруг лишь одного мелкого пустого места. В том месте должна бы прятаться мотивация его противника, его тактика, его цель, но Брок только прищуривается мелко.       Что творится в голове у Стива он может лишь догадываться. На Джеймса даже не ставит — тот сейчас идёт следом, а не ведёт за собой, и как долго это будет длиться знает разве что сука-судьба. К ней за советом и ответами Брок, впрочем, не пойдет. Даже с места не сдвинется. Ленивым движением качнув кистью руки, он звенит цепью наручников, все тех же, нелепых и тонких, после трёт щеку о плечо. Отсутствующая щетина даже не колется сквозь ткань рукава чёрной футболки — ее он сбрил ещё сегодня утром. Ещё голову вымыл, постирал эти бесячие трусы, именованные Тони Старком, а сетовать на то, что никто не предоставил ему вторых, сменных, даже не стал. Щеголять с голой жопой для него, человека, у которого всегда были сложные отношения со своевременной стиркой, было делом чрезвычайно привычным и совершенно не удивительным.       В отличие, конечно, от существования бритвы и шампуня в его мизерной ванной, совмещенной с основным помещением камеры — ему были просто обязаны выдать книгу жалоб, чтобы Брок мог размашисто и матерно написать о том, какого количества звёзд этот задрипанный отель действительно заслуживал. Дать ему бритву, не выдав вторые трусы и чего ради? Пенэктомии?!       Даже если от него ждали именно этого, давать им это Брок не собирался. И мог лишь гадать, строить теории — что происходило в мыслях у двух его пацанов, сейчас очевидно являющихся для него противниками, пускай и не сильно грозными, ему было неизвестно. Центральное место большой, отлично сложившейся картины пустовало, даже не собираясь заполняться. Помощи ждать было неоткуда, на Ванду можно было не рассчитывать, на СТРАЙК, отлично державшийся против не Капитана, Стива — тоже. Они, его люди, были хороши, но знали границу. Если и правда были сейчас внутри башни, даже не помыслили бы о том, чтобы начать бунтовать — их позиция была заведомо проигрышной, а клетка очевидной.       Однако, ответ все же нашел его сам от того единственного человека, которого Брок вообще не брал в расчет.       Колсон сказал:       — Вас по этой причине наделили командованием над группой огневой поддержки в конце второго курса или тому причиной были какие-то другие заслуги? — стоило Колсону только сказать об этом, как Брок весь мурашками изошёл за мгновение. Не от слов, не от интонации, но именно от содержания — последний и центральный пазл уместился в его картину идеально. И все неожиданно встало на свои собственные места, оказавшись даже проще, чем он мог только себе предположить.       Стив желал ему отомстить. Стив очень хотел предать его в ответ. Стив пригласил СТРАЙК, приказал даже, быть может, а может раскидал им пару-тройку угроз… Последнее было ему, конечно, совсем не к лицу, но определенно не могло быть чем-то обыденным, привычным. Только если закономерным. Загадывать Броку не хотелось, но у него все же было предположение: чтобы ушла эта злоба, провоцировавшая Стива на поступки такого рода, должна была уйти боль. Или должна была быть хотя бы оплачена? СТРАЙК в любом случае уже был здесь. А Колсон не петлял больше вовсе, выводя очевидную линию будущего допроса. Колсон собирался спросить его про Алжир, Стив — показать это СТРАЙКу.       И СТРАЙК, конечно же, должен был от Брока отказаться.       За что?       У Стива не было ни данных, ни информации о реальном положении дел. Он скорее всего хотел вытащить у Брока признание об ошибке. О том, что своих не защитил, о том, что весь его командирский гонор и все выебоны строились на воздухе без дна и фундамента. Чего-либо ещё у Стива попросту не было, но Брок не был бы собой, если бы согласился играть по его правилам везде, где того хотелось Стиву. К тому же ситуация складывалась так удачно: у него была целая ебанная трагичная сказка об Алжире и обо всем, что там произошло.       Готов ли Стив был ее выслушать? Это было уже совершенно не важно. Потому что Брок сказал ему, Брок сказал чётко и прямо — примет все, что Стив даст, ответит на каждый прямой вопрос честно. Ни единого вопроса Стив так и не задал, но зато выдал ему достаточно, и Броку из какого-то легкого, переполненного наслаждением злорадства в этот раз хотелось ответить за собственные слова в особенности полно и дотошно. Потому что Стив не знал на кого зарывался, не выучил этого за тот месяц, самый первый с момента знакомства и самый честный между ними, а ещё Стив хотел знать.       И, конечно, очень сильно хотел предать его.       Брок был не против. Половину собственного несуществующего состояния уже мысленно сдвигал вперёд, на фишку, подписанную чувством вины гордости нации. Стив хотел проучить его, но вряд ли подозревал, какой самородок этим крайним допросом выроет — он был ему не по зубам. В реальности ему был не по зубам ни отказ СТРАЙКа дальше знать Брока и водить с ним дружбу, ни вся эта алжирская история. Потому что Стив, тот самый, настоящий, очень живой и добродушный, был чрезвычайно сантиментальным. Капитанская маска вместо лица пыталась скрадывать это, все равно выдавая оттенками, незаметными штрихами, но за маской той все ещё прятался пацан, парниша почти без опыта и с ответственностью размером со всю гордую нацию.       Как бы он, потерявший собственную единственную любовь, почувствовал себя, вызнав, что Брок, считай, обе свои отстрелил собственноручно? О, Брок собирался рассказать ему. Не Колсону, не Джеймсу даже, именно Стиву, он собирался рассказать, вывалить все подробности — это было очередной провокацией, что явно собиралась стоить ему чрезвычайно дорого.       Она должна была заставить Стива почувствовать себя виноватым настолько, чтобы он наконец дотащил свой зад до камеры Брока и они поговорили.       Но она же должна была рассказать всему СТРАЙКу о том, как много на самом деле чужой крови было на его руках и какого рода была та кровь.       И о СТРАЙКе Броку думать не хотелось вовсе. Потому что их было четверо, черт бы с ним, что Джек и так уже все знал. Потому что они полетели спасать его, когда Брок приказал уезжать, а ещё потому что в ночь обсуждения битвы с ГИДРой их мнения разделились, но полетели ведь все равно вместе. Как бы они отреагировали, Брок не то что не мог — не желал продумывать. СТРАЙК был не Стивом и не Джеймсом, пускай когда-то давно и на протяжении очень долгого времени стремился к тому, чтобы стать личным для мертвого кратера его сердца. СТРАЙК был его людьми, его подчиненными, теми, о ком он заботился, как умел, и кому всегда стремился помочь.       Если бы они отвернулись от него, это бы точно разбило ему сердце — вот тут Стив не прогадал вовсе. Только выиграть эту партию, новую, увлекательную, пускай и чрезвычайно опасную для слишком непривычно живого сердца самого Брока, у Стива бы не вышло. Потому что он мог быть ведом чувством вины за свершенное и Брок почти был готов заставить его, почти готов был сказать первое собственное слово из всего нового ответа Колсону. В то время, как сам он не смог бы быть ведом виной уже никогда больше.       Не за Алжир уж точно.       Быть может, за новые ошибки, но определенно не за Алжир.       — Мне повторить мой вопрос, мистер Рамлоу? — Колсон привлекает его внимание собственными словами, и Брок тут же встряхивает головой. Он задумался слишком сильно, слишком крепко, и сейчас ему нужно было возвращаться в реальность. Время на принятие решения ему больше не требовалось, как, впрочем, и секунды на то, чтобы предупредить собственные сантименты.       Если Стив хотел причинить ему боль, он мог попытаться. Для СТРАЙКа весь этот допрос собирался стать качественной, хорошей проверкой на внутреннее ублюдство и на преданность, для него самого — испытанием. В этой жизни, новой и первой, он ещё не успел ощутить боли от сантиментов, и частью собственной Броку даже хотелось выяснить, как много он сможет выдержать, вытерпеть, вырвать и что будет с этим делать.       Той частью, которая о приходе этой боли не беспокоилась, конечно же.       — Нет, я просто задумался… — качнув головой, Брок тянется назад, откидывается спиной на спинку стула и вальяжно закидывает лодыжку на колено. Его голову тянет в сторону, в бок и Брок себе не отказывает — смотрит в зеркальную повернуть стекла. Где-то за ней кроется Стив, рядом с ним возвышается Джеймс. Брок вычисляет их сердцебиения за секунду, а после широко, надменно скалится. И бросает лишь им двоим еле слышно, почти не двигая губами: — Хотите сыграть в эту игру? Давайте сыграем, — из двух сердцебиений сбивается только одно, вздрагивает, начиная мгновенно метаться в чьей-то грудной клетке. Брок ставит на Стива, не размениваясь. А после говорит уже Колсону, глядя лишь на него и только: — Я был лучшим. Достаточно быстро выискал на соседних потоках таких же способных ребят. Их было четверо: Патрик, Дэйв, Лучия и Лиззи. Их фамилии, я думаю, вам не требуются, потому что вся эта информация есть у вас и так, не правда ли, Колсон? — коротко, провокационно вскинув бровь быстрым движением, Брок поводит плечами, пару раз сжимает пальцы в кулаки. Его собственное сердце пока что держится, только где-то в желудке уже закручивается легкая тошнота.       Что он будет делать, если СТРАЙК откажется от него? Что будет делать, если они признают в нем бесполезного, трусливого и жестокого командира? Этого Брок не знает, и вряд ли здесь работает принцип «не попробуешь, не узнаешь», но Джек всегда твердил, что он совершенно не умел выбирать. И это, пожалуй, все же было правдой. Потому что в моменте Брок выбирает игру, и партию, и новую битву, и ставит на кон все то, чего у него нет, а ещё то, чего никогда не появится. Стив хотел знать правду, и Брок всунет ему ее так глубоко, что это вызовет рвотный рефлекс однозначно, потому что не имеет значения, как Стивом гордится эта ебучая нация и каких размеров у него щит. Брок был и остаётся тем, кто протащит любого лицом по дерьму, потому что именно в этом весь смысл.       Даже если итоговые сопутствующие потери могут принести ему разбитое сердце.       Живое сердце, не продержавшееся цельным и пару недель — он соглашается на то, чтобы разбить его впервые, только бы доказать единое важное. Он был и собирался оставаться тем, кто протащит любого лицом по дерьму. И никаким двум восхитительным пацанам, ни всем его людям, которых он закрывал собственной шкурой не единожды, ни всей этой блядской, лицемерной и алчной нации — им было его не переломить уж точно.       — Что ж, — Колсон ему так и не отвечает. Не кивает даже, глядит в ответ в спокойном ожидании и в праве. А Брок уже продолжает: — Патрик был моим заместителем, правой рукой, Лучия отвечала за всю взрывоопасную хуйню. Дэйв за оружие, но Лиззи всегда стреляла лучше, чем он. Из неё бы получился отличный снайпер. Из Дэйва — лётчик. Ни то, ни другое так и не случилось, но вы, впрочем, и сами об этом знаете. Задавайте свой новый вопрос, Колсон. Не стесняйтесь, — мелко кусаче усмехнувшись, Брок передаёт слово профессионалу, но лишь ради того, чтобы не распиздеться слишком уже сильно. Ради того, чтобы держать собственное желание провоцировать под иллюзорным контролем.       — Почему они выбрали именно вас, мистер Рамлоу? Вам было девятнадцать. Не рано ли было начинать полевую работу? — нового вопроса Колсон так и не задаёт, топчется на старых, переворачивая их с ног на голову, перекручивая и выдавая за новые. Брок только хмыкает. Нового ответа не даёт тоже, проговаривая старый, уже произнесённый:       — Я был лучшим. Те люди, которых я выбрал, были лучшими. Я всегда умел подбирать кадры… — на секунды опустив взгляд к собственным рукам, Брок со смешком вспоминает о том, что творил Родригес в первые месяцы существования СТРАЙКа, и тревога, вызванная точно близящейся болью его сантиментов, изнутри замирает. Она оборачивается на это воспоминание, пропитанное чем-то очень дорогим и важным. Брок ведь его не просто не выгнал — выгонять не хотел. А Родригес сучился, собачился, выебывался и устраивал по две проказы на каждый новый день, чтобы после каждую первую отрабатывать, наматывая круги по этажу. Из них всех у него, тоже курильщика, легкие явно были самые здоровые со всем тем беговым стажем, который Брок ему насчитывал и накручивал. Воспоминание, впрочем, сворачивается и исчезает быстро — сейчас отнюдь не время, чтобы ему предаваться, чтобы терять контроль над происходящим. Не имея и малейшего понятия, зачем Колсон тормозит и что пытается выяснить, повторяя один и тот же вопрос, Брок добавляет специально для него: — Точно так же я мог бы спросить, почему Фьюри выбрал вас для секретной работы или почему его высочество выбрало вас, чтобы вы тут со мной куковали. Потому что вы — лучший в том, что вы делаете, Колсон, — пожав плечами, как будто бы это очевидно, Брок очень надеется, что новый вопрос Колсона будет новым и по факту, и по собственной сути, потому что слезно убеждать его в собственной, достаточной к моменту девятнадцати лет компетентности Брок не собирается вовсе. И, впрочем, не желает.       — Расскажите мне в чем должна была заключаться ваша первая миссия, мистер Рамлоу. В Алжир, я имею в виду, — не кивнув ему даже, не опустив глаз к вводным, Колсон смотрит на него все так же внимательно. Вроде бы нападает, Брок чувствует это, чувствует его на себя нападение, но отворачивается от собственного предчувствия: у Колсона нет ни единого доказательства, а ещё нет никаких фактов. У Колсона нет ничего, что могло бы выставить Брока на всеобщее обозрение его вряд ли рабочей стороной ублюдка и предателя.       А значит Колсон юлит. Перемешивает факты, сбоит собственными интонациями нарочно — пытается вывести Брока на что-то. Ощущается странно, но Брок держится обеими руками за отсутствие у засранца доказательств и за собственное вечное умение заметать следы.       — Банальная зачистка квадрата, мистер Колсон. Нужно было прилететь, высадиться, перебить пару-тройку ублюдков… — «с этим справился бы и ребёнок», вот что ему хочется добавить, но Брок сам же себе язык прикусывает. Гонор и надменность, кусачая, азартная, так и лезет из него наружу, пока сам он пытается держаться линии среза: провокации это хорошо, пока он не свидетельствует против себя самого.       — Однако, вам не удалось справиться с этим, насколько я понимаю. Вы были единственным, кто вернулся оттуда, верно? — у Колсона вздрагивает уголок губ, но не дотягивается ни до усмешки, ни до ухмылки. Он держит себя за спиной у собственного профессионализма, пускай и выглядит малость надменно, насмешливо — факт ошибки Брока ему определенно приходится по вкусу, после всех этих дней, что сам Брок усердно пытается трепать ему нервы. Получается так себе. А Колсон сужает круг, Колсон обходит его, осматривает, но сужает круг постепенно и методично. Знает ведь прекрасно, что прямым вопросом и лобовой атакой ему Брока не пробить, однако, другая тактика, выбранная им, тоже работает так себе. Брок фыркает, кивает головой.       — Так точно, мистер Колсон. Вы так обходительны, что у меня начинает закрадываться мысль, что вам неловко. Это ваш первый допрос? — не удержавшись от того, чтобы поиграть бровями, Брок не дожидается никакой реакции вовсе, но все равно наслаждается: нитка губ Колсона поджимается напряженно и жестко. От еле мелькнувшей усмешки не остаётся и единого следа. И, пожалуй, он был бы рад Броку врезать, не меньше, только этого не видно ни по глазам, ни по выражению лица.       Просто чувствуется в воздухе, не запахом, ощущением. Брок ухмыляется.       — Согласно вашему отчету, который вы предоставили академии по возвращению, вам удалось спастись лишь благодаря, цитирую, «вашим навыкам ориентирования на местности», — опустив глаза к открытой папке, Колсон быстрым движением пальца находит нужную строчку и отвечать на новый его выпад даже не собирается. Брок ухмыляться не перестаёт, впрочем, ухмылка даже натянутой не становится — показывать кому-либо, каких усилий ему стоит удерживать ее, он не собирается. Как и Колсон не собирается вовсе играть в ту игру, что Брок ему предлагает уже третий допрос подряд. Он задаёт, наконец, свой крайний вопрос, что не звучит вопросительно вовсе, и ставит твёрдую, жесткую точку — она явно не последняя. Но значительная. — Расскажите мне, что произошло в Алжире на самом деле.       Он даже не пытается бросить ему угрозу во избежание лжи в ответ, не говорит о том, что искусственный интеллект, кроющийся в стенах, может считывать его пульс, — так это или нет, Брок не знает, но отдает этой идеи десяток процентов вероятности, — не напоминает о том, куда Брок отправится, когда допрос будет окончен. И все равно Колсон выглядит так, будто держит его жесткой рукой на едином месте, методично выдавливая из него правду силой. В реальности этого, конечно, нет, но Колсон определенно везучий.       В отношении того, что в планы Брока входит именно правда и ни единого слова лжи.       — Вводные выдали за несколько дней до, — двинув запястьями и вновь малость погремев цепью наручников, Брок поводит плечами, разминает шею. Тошнота уже принимается подергивать изнутри, медленно-медленно раскручивается где-то в глубинах его желудка. Брок на неё не ведётся. У него есть цель и с момента, как он вернулся к жизни, она все ещё не изменилась — дождаться, пока его пацаны придут и спросят с него. Идти к ней бессмысленно, пытаться ускорить ее движение тоже, поэтому остаётся только ждать, не вестись на тошноту и, конечно же, провоцировать. — Конкурса не было. Нас вызвали к главному, не помню уже как его звали, сказали, что есть возможность… Нам всем девятнадцать было, плюс-минус. И мы все прекрасно понимали, что такие возможности на дороге не валяются.       — Что было в вводных, мистер Рамлоу? — Колсон задаёт вопрос, новый, правда новый, только Брока дергает откуда-то изнутри тем же, повторяющимся и застарелым предчувствием: вопрос о том же, о чем уже был задан один из предыдущих. Это предчувствие заставляет его замереть, замедлиться, только ни единая резвая скорая мысль не может найти ничего. Лицо Колсона цвета профессионализма, а папка под его руками привычного цвета охры. В глазах нет ни лжи, ни приближающейся диверсии. А в руках нет тремора.       — Координаты квадрата, мистер Колсон, — прищурившись, Брок отодвигает предчувствие в сторону, только в этот раз от него уже не отворачивается полностью. И встав перед выбором, затаиться или продолжать идти, выбирает второе. Говорит: — Наши имена уже были вписаны, когда вводные были выданы… Знаете, когда сверху выдали приказ пять минут назад и под него сразу вводные печатают, после передают тем, за чей счёт будет выполнен приказ. Бумага в таких ситуациях ещё тёплая всегда и… — его дергает изнутри и Брок тут же замирает, воспоминая отчего-то, как им с Солдатом пришлось гнать через половину страны, потому что всех птичек во льды отправили, на раскопки по Капитану. Тогда его разбудили в срань, где-то между ночью и утром, и вводные, ждавшие его в кабинете на минус третьем этаже, были тёплыми. Только-только из зева принтера… Дернув головой, он сбрасывает с себя секундное оцепенение и сворачивает невовремя врезавшееся в мысли воспоминание. Продолжает, правда, уже менее норовисто: — Оба дня до вылета отрабатывали план миссии, изучали вводные. Там было все, и количество противников, и даже их боевые навыки. Удивительно, как ещё не написали, по сколько раз в день они срут и чем питались последние полгода… Я тогда думал, что все пиздато выйдет. Мы были хороши, мы были готовы. Нам лучшие автоматы выдали, ха! И чего стоило семеро наемников против пятерых нас?       Качнув головой, Брок скалится, опускает полный горечи и злобы взгляд к поверхности стола. Колсон не даёт ему и пяти секунд на размышления, вклиниваясь сразу же:       — Их действительно было семеро?       И Брок лишь выдает ему в ответ надменный, резкий смешок отказа.       — Больше двух десятков. Открытая местность и в половину не подходящая под старые, отретушированные снимки… Я даже не уверен, что туда посылали кого-то, чтобы собрать нам информацию для вводных. Нас высадили на западном краю квадрата, в самом невыгодном месте, но деваться было уже некуда, поэтому мы пошли вперёд. Тогда мы ещё думали, что их там семеро, — пару раз сжав руки в кулаки, Брок поднимает к Колсону глаза. Тот удивленным не выглядит, либо очень умело скрывается. Не собираясь ждать от него сострадания или чего-то подобного, Брок пожимает плечами, как ни в чем не бывало и говорит, будто минирует свой собственный будущий путь первой миной: — А потом начались жертвы. Там должно было быть небольшое поселение, глиняные домики, семь террористов… Мы нашли там почти полноценные руины, за которыми хер спрячешься, голые костяки стен, залёгших на расхуяченных крышах снайперов и неожиданно выяснилось, не поверите, Колсон, что нас очень круто выебали, а мы и не заметили. Дэйв слёг первым. Он с земли отстреливался от снайпера, почти даже снял его, но у него заклинил автомат. И его подстрелили.       Он не закрывает глаз и не показывает слабину, чувствуя, как изнутри все исходит резким толчком — смрадный запах разложения и нагретого солнцем алжирского песка появляется у него внутри. Он заполняет собой все артерии и вены, выкручивая конечности несуществующей болью, набивается в легкие. Брок не разрушится и не сломается — он прощен. Забудет ли когда-нибудь? Ни за что. Он будет помнить всегда, он будет всегда вспоминать, теперь уже пускай и реже, чем в прошлой не жизни даже, долгом посмертии. Как только этот допрос завершится, запах жестокого прошлого сойдёт, уже стискиваемая спазмом глотка расслабится и он будет в порядке. Он, живой и выгрызший себе эту жизнь собственной храбростью, будет точно в порядке.       Сейчас же вспоминает Дэйва. И изнутри его шкуры точно начинают крошиться кости — Брок не закрывает глаз. Он смотрит Колсону прямо в лицо, прямо в его профессиональные, малость выбешивающие его глаза. Колсон не кивает, вместо любых движений отдавая ему слово:       — Где были вы в этот момент, мистер Рамлоу? — вот что он спрашивает, вот что его интересует, ведь командир всегда должен вести своих людей за собой, а еще всегда должен их защищать. Потому что у Джейка — Кейли, а Родригес крайний придурок, но Мэй будет безутешна, если он откинется. Ещё потому что Таузиг пиздец как любит притворяться, что он в порядке — хуй когда и где Брок ему позволит так нагло пиздеть. Ведь он командир — он сложил двадцать один год собственной жизни на то, чтобы заслужить эту регалию. Он начал делать это уже после того, как потерял в Алжире всех и все, и он смог. Он справился. СТРАЙК был в порядке, сестру Таузига амнистировали, Лили скоро должна была пойти в школу. Брок защитил их, закрыл и спас десяток раз точно, а еще вывел из ГИДРы, куда не сильно стремился вообще заводить.       Он ведь тогда дал им выбор. А они, дурные, пошли за ним. Они верили — в него или ему. Но верили точно, и потому разницы не было вовсе.       Ведь, даже веря, они не знали его вовсе.       — У стены соседнего дома. Я собирался прикрыть его, но не успел. Секунда в секунду выстрелил, снайпера снял, закрыть Дэйва не успел. Ему прострелило лобовую, прямо меж глаз. А у него подружка была, в Болгарии. Он тот ещё герой-любовник был, сох по ней все два года в академии… — Брок медленно тянется туловищем вперёд, упирается в стол локтями. И лодыжки скрещивает где-то под стулом. Тошнота набирает обороты, его губы тянутся уголками в стороны в опасном, очень и очень угрожающем оскале, давая Колсону понять, что единое чертово слово прямо сейчас, единое лишнее или похожее… Брок сорвётся и врежет ему. За одно только неуместное высказывание. Колсон, впрочем, считывает слету и отмалчивается. Кивает ему, предлагая продолжить. Брок говорит: — Я бы сказал, что главной ошибкой было, что мы позволили им разделить нас, разделить группу, но там начальство столько ошибок до меня нахуярило, что уже не буду выебываться… Итог в любом случае вышел поганым. После Дэйва потеряли Лиззи. Их главарь, я узнал его, видел его фотку в вводных, схватил ее, после того, как ей удалось уложить пару-тройку других террористов. Я наткнулся на них случайно, успел взять его на прицел, но он держал Лиззи спереди, с ножом под горлом… Вариант был проигрышный в любом случае.       Его мышцы обращаются песком и режут, ранят кожный покров изнутри. Этот песок шуршит барханами боли, перемещаясь без единого порыва ветра. Вся его шкура заполняется трупным запахом, вот-вот уже и мухи слетятся. Брок не отворачивается от Колсона ни на мгновение — он больше не следит за пространством. Отодвигает в сторону и Стива, и Джеймса, и весь СТРАЙК, слышащий его прямо сейчас. Они хотели знать ведь, так пусть знают — теперь им придётся жить с этим, если они согласятся иметь с ним дела и дальше. Либо откажутся и облегчат себе душу.       А ему самому покажут, чего стоит их верность — всех и каждого. И это будет, конечно же, больно, а еще тошнотно. Блевать не придётся, он ведь еще даже не завтракал, но получиться может до банального глупо. Если вдруг эта ошибка, та, за которую он уже получил собственное прощение, та, которую он в собственных глазах уже исправил… Блядская ошибка давности в двадцать один год — если она прямо сейчас разрушит его живое будущее, будет крайне нелепо.       — Вы попытались спасти ее, мистер Рамлоу? — ему бы хотелось помыслить о том, что жизнь Колсона ничему не учит, но Брок воздерживается. Чужой вопрос звучит сухо, лаконично и без единого интонационного акцента. Колсон спрашивает, отнюдь не пытаясь обвинить его или осудить, но точно хочет сделать именно это. Брок хмыкает, кивает ему, не согласием, лишь в уважении.       Колсон все же профессионал, пускай в моменте Броку и хочется выдавить ему глазницы собственными большими пальцами да на живую.       — Нет, — он тянется назад, разваливается на стуле вновь, только ноги вперёд уже не вытягивает. От собственного ответа изнутри тут же толкается тошнота, уже большая, разросшаяся. И Колсон впервые за все три дня допроса дергается: его глаза прищуриваются резко, слишком заметно, губы поджимаются тут же жестко и бескомпромиссно. С разочарованием, но будто бы поделённым надвое: на себя самого и на Брока тоже. Со стороны это выглядит отчасти даже забавно, на какую-то сотую, но Брок не улыбается. Выдерживает секундную паузу, прежде чем продолжает говорить и не забывает ни на мгновение, как много людей на него сейчас смотрит: — Он держал ее перед собой, прятался за ней. Стрелять было бессмысленно, только Лиззи бы ранил, к тому же от любого выстрела его рука бы дернулась и он все равно перерезал бы ей глотку, а мы были совершенно не в тех условиях, чтобы раскладывать полевой госпиталь посреди пустыни. Он все-таки резанул, я выстрелил с секундной задержкой Лиззи меж глаз. Расстояние было маленькое, ей прострелило череп, ублюдка лишило глаза. Он потерял сознание.       В допросной воцаряется тишина. От его ли собственных слов, от отсутствия реакции Колсона — Брок не знает и не высчитывает. Не вслушивается, что происходит за стеклом. Не пытается даже догадываться, что происходит в моменте со СТРАЙКом. Только чувствует, что тишина эта опускается на весь этаж, подгребая тот под собой, будто большая волна песка. Он набивается в глотки им всем, забивает собой легкие и пищевод, только его не трогает — Брок сам будто бы уже состоит из песка и состоял из него всегда.       Колсон медлит почти минуту. Не то чтобы ждёт продолжения, не то чтобы вслушивается в пустоту на линии связи наушника, затыкающего его ухо. Он просто медлит, глядит ему прямо в глаза без выражения, и чем дольше длится этот взгляд, тем ярче Брок ощущает — на него уже нападают. Откуда и почему? Не понятно. Но на него нападают точно, уже тянут дуло к виску его дурной лошадиной головы. Его собираются отследить, только Брок из-за шор не видит вовсе, с какой стороны, и не слышит звука шагов приближающейся угрозы.       Колсон спрашивает:       — Что было дальше? — и все еще желает знать, только вряд ли желает с ним еще разговаривать. Профессионализм не позволяет ему подняться и выйти, а еще, вероятно, не позволяет потянуться вперёд и Броку врезать. Ох уж этот ебучий профессионализм Колсона — Броку хочется высмеять его так же, как он высмеивал его оба допроса до этого. Все же воздерживается. Не время, не место и отнюдь не те обстоятельства. Не улыбнувшись, не усмехнувшись колюче даже, он говорит:       — Лучия закричала. Она была через пару домов от меня и я побежал на крик. Ублюдка не пристрелил с концами, но этой весной исправил это, думаю, вы знаете, о чем речь, — пожав плечом и не собираясь вдаваться в подробности той миссии в Алжир, что была у них с Капитаном в конце мая, Брок вздыхает. Задумчиво покусывает щеку, мысля, что делать со всей этой тошнотной, что уже вьёт внутри его желудка свои ядовитые гнезда. Главное, чтобы до блевоты желудочным соком все-таки не дошло, а то он будет выглядеть совсем жалко — жалким быть не хочется. Не хочется давить на сочувствие СТРАЙКа, на сочувствие Колсона надавить не получится вовсе. Но перед Стивом и перед Джеймсом блевать все же не хочется: потому что он виноват и знает это, прибедняться и просить для себя досрочной амнистии не собирается. Объясняться? Никто объяснений у него спрашивать явно не собираются. Колсон лишь задаёт вопросы. Брок отвечает: — Я нашел ее на окраине поселения. Вокруг уже валялось несколько тел… Они явно заманили ее туда нарочно, рассчитывая, что им удастся выгнать ее прямиком на присыпанную песком мину. Так, впрочем, и получилось. До этого Лучия, конечно, успела им знатно навалять, но когда я пришёл, она уже стояла там. На мине.       — Вы попытались спасти ее, мистер Рамлоу? — Колсон придерживается прошлого вопроса, задаёт его вновь, теперь без паузы и промедления, и Брок только хмыкает. Чем больше минут истекает, тем меньше азарта и наслаждения в нем становится — все это присыпается в нем алжирским песком, заванивается трупным запахом. Резвая мысль о выживании уже пытается подкинуть ему пару десятков путей к отступлению. Она подкидывает ему ложь, говорит о реальных фактах, о перспективах — боль, пожалуй, будет ебейшая, когда СТРАЙК пошлёт его дружно нахуй. Брок только отмахивается мысленно. Брок говорит:       — Нет. Встрял на одном месте, хорошо ещё, что не обосрался. Я не успел сделать ничего. Из-за другой крайней стены вылетел Патрик, ринулся к ней… Хуй бы знал, что он хотел сделать. Быть может, подхватить ее и побежать, я без понятия. Но добежать он не успел. Либо мина сдетонировала сама, либо Лучия понимала, что это самый тупой план из возможных. Прогремел взрыв. Меня контузило, Патрику оторвало руку и ногу. Он ближе был, рухнул в песок, а Лучию разорвало на части… — на Колсона он больше не смотрит. Не пасует, скорее отказывается — играть дальше, а еще перед самим собой притворяться так отчаянно, что ему все нипочём. Наслаждение от игры сходит вместе и с самой игрой, оставляя ему на обозрение весь его страх — вот они, Стив с Джеймсом, и они отсылают его прочь, не нуждаясь в нем вовсе, как не нуждались и тогда, в прошлом. И СТРАЙК туда же, только уже не с нуждой, с разочарованием к нему… Сморщившись мимолетом, Брок уводит свой взгляд прочь от Колсона и отказывается предоставлять ему зрелище собственной боли. Вместо этого скользит глазами по стенам допросной, на отца даже взгляд бросает. Тот почему-то молчит, не выебывается, только Брок благодарить его не будет. Даже молчание его отца громче любого другого. В глазах, в коротких рукавах форменной рубашки, в этих сраных погонах и даже в блеске его начищенных туфлей все равно ведь читается одно и то же и до бесконечности: выродок, трус, жалкий мусор, беспомощный, ни на что не способный гаденыш. Отведя от него свой взгляд, Брок чуть морщится, головой качает. Колсон молчит и он берет себе своё слово назад, продолжает: — Я очухался быстро. Кинулся к Патрику, наложил два жгута ремнями, его и своим, вколол обезбол, сколько было, а после взял его на руки… Бежать было некуда. До птички нужно было полтора квадрата пересечь на восток. Я к тому моменту уже тоже был ранен, где-то пулю хватанул, где-то ребра выломало, деталей не помню уже. А потом…       — Для достоверности данных задам уточняющий вопрос, — Колсон перебивает его, пожалуй, впервые за все три дня. Ловким движением пальцев выудив из-под следующей страницы папки мелкий клочок бумаги, он кладет его перед Броком. И спрашивает: — Это принадлежит вам?       Перед Броком оказывается мелкая, прямоугольная фотокарточка Патрика. Та самая, которую он прятал под фотографией Лили у себя в каморке в Трискелионе. И вопроса о том, кто спиздил ее так нагло, у него не появляется вовсе. Только тошнота толчком пытается дотянуться по пищеводу до самой глотки — он сглатывает ее. Морщится, следующим же резким движением рук разрывая цепь наручников о кольцо. От его движения Колсон отшатывается, дергается и тянется одной рукой под полу пиджака — он выдает то напряжение, в котором находился все это время, за секунды, но Брок не станет нападать на него.       Пускай Колсон уже и успел напасть сам — перебил, сделал свой ход, сбив насмерть часть его пешек и даже вышвырнув к черту с доски слона. Колсон точно хочет дестабилизировать его, не запугать, а именно лишить ориентации в пространстве и воспользоваться гипотетической слабостью.       Жаль, считал Колсон чрезвычайно хуево.       Потянувшись одной рукой к фотокарточке, Брок подхватывает ее так бережно, как почти никогда не обходился с самим Патриком. И в голове звучит призраком его голос:       — О чем ты мечтаешь, Рамлоу?       Патрик уже даже не спрашивает, есть ли у него мечты, но в реальности не спросит уже ничего больше и никогда. Брок подхватывает его фотографию, несколько секунд вглядывается в веселый, озорной прищур. Мысль настигает его сама, единая и твёрдая, но в слова он так ее и не обращает. И не думает о мечтах, думая совершенно о другом:       — Я всегда хотел, чтобы кто-то был на моей стороне, независимо от обстоятельств.       — Мерзкий, сопливый кусок дерьма! Ты не заслуживаешь ничего, ничего и никогда! Ты должен был сдохнуть в утробе, жалкий, трусливый выродок! — на его мысль откликается отец, яростно, резко, не пощёчиной даже — настоящим ударом наотмашь. Брок поднимает голову рывком, встречая этот удар всем собой и выстаивая. Но на отца не смотрит. Не расщедривается даже на единый ответ для него.       — Верно. Нас фоткали на первом курсе и я ее забрал. Ее сочли, как неудачную, но я подговорил парня, который отвечал за печать фотографий для личного дела, и забрал ее себе, — его взгляд вцепляется в Колсона, впивается в его лицо, не глядя на то, как Колсон убирает руку из-под полы пиджака. Он не расслабляется, конечно же, это все — бездарная глупость. Но кивает, не отдавая ему разрешения продолжить говорить. Вместо этого спрашивает сам:       — Вы состояли в отношениях личного характера с этим человеком, мистер Рамлоу?       — О да. Охуенно систематически трахались, мистер Колсон, — скомкав фотографию в ладони, он швыряет ее Колсону назад, мятым, обезличенный комком, а после тянется к карману штанов за пачкой. Пепельницы нет, но с Тони не убудет, если он немного подгадит в его допросной собственным пеплом. Поэтому Брок достает сигарету, подкуривает. Задать своего очередного — как же они уже заебали, а, — вопроса Колсон не успевает. С первой затяжкой, с первым привкусом табачного смога, Брок выдыхает без ухмылки и без лишних сантиментов, сухо, чётко и с привкусом алжирского песка у корня собственного языка: — А после я убил его.       — Вы сказали, что у него не было руки и ноги. Что случилось после? — Колсон определенно точно не собирается звучать так, будто бы оправдывает его, но Брок все равно слышит это в словах и тут же презрительно губы кривит. Позволяет себе грубый смешок, уже стряхивая пепел на пол, сбоку от себя.       — Я дотащил его до крайнего здания. Сзади уже слышались голоса этих ублюдков, они шли за нами… Они шли за мной. Патрик был вроде даже в сознании, я вколол ему дохуя обезбола, но он уже был куском мяса. Мой расчёт был прост: либо я торгую собственной шкурой на песке, пытаясь дотащить его до птички тоже, либо иду один, — он говорит. Он говорит, и говорит, и говорит, и признается в крайнем и самом важном — он убийца. Он стал им задолго до входа в ряды ЩИТа, задолго до ГИДРы, задолго до вольного наёмничества. И ведь даже задолго до Патрика, не так ли? Отец никогда не пытался навесить на него смерть матери, но это будто бы читалось меж строк в каждом его ударе наотмашь и в каждой сказанной им фразе. Сейчас было неуместным, конечно, да и Колсон спрашивал о другом вовсе, а Брок все равно отчего-то помыслил: он родился убийцей. Было бы странно, пожалуй, если бы основным занятием его жизни оказалась какая-то иная деятельность. Затянувшись вновь, Брок не берет себе ни передышки, ни перерыва. И каждую эфемерную сложность задавливает на корню — он произнесет эту правду чётко и достаточно громко. Он сделает это твердо, он будет крепко держать голову, а после сожмёт зубы — как перед ударом супердсолдата, чтобы просто случайно не откусить себе же язык. И как бы там ни было, где в ближнем или дальнем будущем, как бы не пыталось взволновано биться его живое, не знакомое пока что с болью сердце, врать он не станет уж точно. Ведь Стив хотел знать, так? Пусть знает. Пусть хает всё то, чем Брок был. Поэтому он говорит: — Я выбрал второе. Выстрелил ему меж глаз, потом побежал… Далеко не убежал, конечно. Только до колодца, он был на восточной границе квадрата. Сутки там просидел, пока ажиотаж на мою шкуру не спал. А после вернулся в академию. Написал отчеты, медальку какую-то задрипанную получил хуй пойми за что. Вот и вся история, мистер Колсон.       Затянувшись вновь, Брок все же смещается, двигается, закидывает лодыжку на колено. Собственными движениями он будто пытается усмирить тошноту, что ширится и растёт глубоко внутри. Колсон молчит почти минуту. Глядит на него, прищуривается внимательно. Брок остаётся лишь потому, что ждёт ещё каких-то вопросов, ещё каких-то требований. Когда собирается уже подняться, Колсон говорит:       — Знаете ли вы имя человека, который выдал вам вводные? Я имею в виду того, кто утвердил эту миссию к осуществлению, — в ответ Брок лишь плечом жмет. Не добавляет вновь, что в вводных не было указано ничего, и, впрочем, об этом вопросе Колсона даже не думает. Его мысль уносится вперёд, в ближайшее все-таки будущее, раскручиваясь вероятностями того, как быстро и с какой очередностью СТРАЙК откажется от него. Откажется ли Джек? Пустое, много важнее: как много Джек знал? Брок не помнил этого. Брок никому и никогда про Алжир не рассказывал. Про Патрика — тем более. Этот допрос мог бы стать его исповедью, но становиться точно не собирался. Он себя простил, отпустил и прекрасно знал: забыть все равно не сможет. А Колсон не выглядел удивленным. Он перевернул пару страниц папки, так и не подняв со стола брошенного ему комка фотокарточки Патрика. Затем произнес: — Согласно не столь давно раскрытой информации, в тот год в ГИДРе на достаточно высокий пост назначили Александра Пирса. Это случилось сразу же после того, как на территории Алжира и ближайших к нему территориях произошло несколько особенно крупных террактов. Знали ли вы об этом, мистер Рамлоу?       Брок замирает. У него вздрагивает рука, даже тошнота затихает изнутри. Смолкают все мысли, отдавая ему безвозмездно лишь ступор и удивление. Им хватает пяти секунд, как тут же злоба накидывается на него со спины, сживается с его телом, выметая нахуй и алжирский песок, и трупный запах, а новая мыслительная цепочка вызывает чуть ли не боль в искрящихся от усердия нейронах. Брок перекидывает свой взгляд к Колсону, забывая о том, на что смотрел до этого, разъярённо раздувает ноздри. Он понимает за секунды банальное и тут же рычит это словами, звуками прямо Колсону в лицо:       — Знал ли я о том, что эта мразь пыталась выбить себе место в ГИДРе за счёт моей шкуры и устроенной в Алжире провокации?! — Колсон больше не вздрагивает. Не кивает даже. Брок вскидывает руку в его сторону, протягивает, но не просит. Он требует. Он рычит: — Дайте мне. Дайте мне все, что у вас есть, и не заставляйте забирать это силой, Колсон. Они у нас сейчас пиздец как не равны.       Его сердце ускоряет собственный бег. С дрожащей меж его жестких пальцев сигареты на пол крошится табачный пепел. Колсон выдерживает половину минуты, вслушивается в короткий шорох чужого голоса, звучащий в динамике его наушника. Лишь после того, как этот голос, голос Стива, смолкает, Колсон вытаскивает из папки распечатанный лист с информацией и укладывает его на столе перед Броком.       Ему требуется лишь секунда. Брок хватает лист жестко, остервенело и тут же принимается вчитываться. Сухие строчки сжатой информации дают ему много больше, чем должны бы, соединяя не принадлежащий ему пазл воедино. И складывается неожиданно все: ошибки выданных им вводных, сломавшееся оружие Дэйва, которое должно было быть самым лучшим, перевес в количестве, срочность, отсутствие иных претендентов и бумага, эта сраная, ещё тёплая бумага вводных, только-только вытянутая из зева принтера. Брок кривится в озлобленном, жестоком отвращении, сминает край листа пальцами. Уже дочитывает, когда меж губ рвётся само собой:       — Жалко, что я пристрелил его тогда, в Трискелионе… — он, конечно же, говорит о Пирсе. Но ни ему самому, ни Колсону, внимательно за ним наблюдающему, дополнительные объяснения не требуются. Как Броку не требуются вовсе ответы на пару-тройку новых для него самого вопросов. Следил ли Пирс за ним после того, как Брок вернулся? Поэтому ли выдал ему контракт, вылизанный щупальцами ГИДРы? Поэтому ли никогда не сомневался, что Брок, прогнивший и жестокий, сделает что угодно ради собственного выживания, которое Пирс держал крепко за горловину?       Колсон спрашивает почти сразу, не собираясь давать ему ответы, которые Броку уже не сильно то и нужны:       — Вы сожалеете, что убили мистера Пирса, мистер Рамлоу?       И Брок позволяет себе хохотнуть. Он швыряет лист с информацией назад легким движением разъяренной руки, вскидывает к Колсону собственный взгляд. И чуть ли не рявкает:       — Я жалею, что он отделался так просто за то, что посмел покуситься на мою человечность, — потянувшись сигаретой к губам, Брок затягивается вновь, поглубже. Тошнота так и не возвращается, перекрытая злобой, кусачей и жестокой. Такого положения дел, такого исхода он не смог бы предположить, даже если бы обладал крайне богатой фантазией, но все было именно так. Сука Пирс тронул его по-настоящему ещё задолго до того, как Брок успел это заметить. И это определенно не отменяло того факта, какие решения принял в Алжире он сам, но являлось предпосылкой, важной и определенной. Теперь гадать уже не было смысла: их послали в Алжир тогда, двадцать один год назад, не чтобы они вернулись с победой. Их послали туда, чтобы они спровоцировали, передали весточку, о которой не знали вовсе, и позволили Пирсу сделать первый или очередной шаг его долгого восхождения на трон главного кракена. Еле подавив желание сплюнуть, Брок удерживает себя от этого физического действия, вместо этого плюясь в Колсона словами: — Если это все, Колсон, я пошёл. Есть люди, мои люди, которым, вероятно, требуется прямо сейчас мне врезать и я не привык отсрочивать данные обстоятельства. Во избежание сопутствующего ущерба.       — Вы понимаете, что присутствие Александра Пирса в данной части вашего прошлого, не оправдывает ни вас, ни принятые вами решения, мистер Рамлоу? — Колсон на его плевок не обращает и сотой доли внимания, а еще не торопится его отпускать. Он говорит — даже трусом его прямо не называет, не кривит губы в омерзении. Но сказанных слов становится более чем достаточно, и Брок тут же тянется вперёд. Оскалившись, он интересуется почти буднично:       — Помните ли вы, мистер Колсон, что вы делали, когда вам было девятнадцать? — он спрашивает лишь это, не интересуясь вовсе, помнит ли Колсон всех тех своих коллег, кого потерял. Потому что вся загвоздка именно в этом, именно в памяти, в воспоминаниях — не о людях. О годах, о времени, о датах. О том самом дне, в который жизнь разбивается, крошится и распадается на странное, тошнотное до и посмертное после. И не играет уже роли вовсе, куда Брок переедет, где станет жить, чем будет заниматься и с кем будет трахаться. Какая будет погода, как часто будут случаться его поездки в Алжир — он будет помнить. Он будет тащить это за собой, призрачным мешком воспоминаний, которые не затрутся, не растеряются во времени. Они будут чёткими, истинными и прозрачными в собственной ясности.       Колсон в удивлении вскидывает бровь. Впервые он выдает эмоцию, только от неё его профессионализм не трещит по швам — Броку это и не нужно. С Колсоном ему ни биться, ни драться, ни воевать просто не за чем. Но раз уж он, сука, задаёт вопрос, пытаясь впихнуть ему в глотку вину так, будто у Брока проблемы с моральным компасом, Брок отвечает ему. Брок задаёт свой вопрос, слыша почти сразу размеренное:       — Учился в колледже, я думаю. Занимался обычной учебной рутиной… — и правда всплывает, как и ожидалось. Колсон не помнит. В свои девятнадцать он ещё не был агентом вовсе и даже не учился быть. Он жил обычной жизнью гражданского, и в жизни той обстоятельства и события сливались в неспешный поток. Рутина, ха! Брок даже не был уверен, что в его личном словаре было такое слово. Вместо него там были десятки других, десятки синонимов к существительному «трагедия». У Колсона этого не было — именно поэтому они были разными. Именно поэтому задавать подобных вопросов, обвинительных, осуждающих, Колсон не имел права вовсе. Не добавив ничего вовсе, он спросил: — К чему этот вопрос, мистер Рамлоу?       Брок хмыкает, презрительно скалится. Это не личное, он Колсона правда уважает — не в настоящем моменте времени и не за происходящее. Не отстраняясь и на сантиметры, говорит медленно, чётко:       — К тому, мистер Колсон. Что я. В отличие от вас. Помню прекрасно и буду помнить всегда. Посекундно, — вскинув бровь и без слов, лишь интонацией, говоря дополнительно, куда именно он засунет голову Колсона, если тот только ещё посмеет его судить, Брок отшатывается, а после поднимается со своего стула. Тот скрипит по полу ножками, отскакивая от него, следом гремят по поверхности стола части наручников, которые Брок резкими движениями срывает с запястий. Собственных рук не жалеет, боли не чувствует. Он отбрасывает ошмётки браслетов на стол. Он выходит из допросной сам, злой и ничуть не напуганный тем будущим, в котором его ждёт хуй пойми что. На пороге перед ним сразу же вырастает Стив, ширится плечами, высится собственным ростом. Он хочет его задержать, остановить, что-то сказать, но глядит больно, растеряно и уже виновато.       Броку хочется расхохотаться в жестокости и злобе. Стив же этого хотел, а? Сыграл даже лучшую партию, чем сам Брок только что. Нарыть такой материал… Как долго он держался? Когда узнал это все? Ещё до первого допроса или позже? Брок не знал и не собирался спрашивать. Чувство вины Стива было ничем против явного, четкого образа Пирса, поднятого Колсоном на поверхность. И Брок проиграл, вновь и опять. Если бы каждый такой раз, каждый собственный проигрыш, он тащил свой отлично сохранившийся зад к монументу Линкольна, он бы стал там ебаным постоянным гостем, не иначе.       А Стив был растерян. И болен сантиментами. Но стоило Броку дёрнуть головой, изгоняя его прочь, как отшатнулся тут же и отступил. Из-за его плеча лишь на мгновение показалась голова Джеймса, сурового, напряженного — Брок не собирался с ними разбираться. Не сейчас уж точно. Вначале ему нужно было дойти до СТРАЙКа, получить по лицу и убедиться, что от него отказались вновь, увидев факты, но не увидев того, сколь долгий путь он прошёл, чтобы собственную вину искупить. Он искоренил всю свою трусость, он победил собственный гнев, так и не убив ни Стива, ни Джеймса, ни кого другого, близкого себе, а ещё он заслужил ебучую смерть!       Если бы знал себя сам, никогда бы не отказался. Потому что он был хорош. Он был силён. И каждую собственную ошибку, даже те, что были неисправимы вовсе, исправлял собственным страданием, собственными действиями, собственным рвением быть, сука, лучше. Своих не убивать, не убивать, не убивать, не убивать, не убивать, не убивать…       Не убивать никогда!       — Брок… — стоит ему свернуть в коридор, ведущий в сторону основной части этажа, как из-за спины слышится голос Стива. Не Капитана, нет-нет-нет, это Стив зовёт его, это Стив пытается извиниться. Мелкий добродушный пацан, который решил, что сможет быть жестким, сможет перебить глотку всем своим сантиментам? На что только позарился, глупец. Для того нужно было, как минимум, умереть, но не физически, физическая смерть была банально проста. Стив ведь пробовал даже, но уж точно не пытался существовать мертвяком сквозь года и десятилетия. До Брока ему было ой как далеко и потому что он был ему не равным противником вовсе в этой игре со смертью. Чувствовал себя виноватым? Забавный. Пусть теперь разбирается сам — ближайшие полчаса, что СТРАЙК будет нещадно пилить его словами, а может и кулаками тоже. Не оборачиваясь даже себе за плечо, Брок только бросает ему осколочное, добивает его, не в силах сдержать в этот раз собственной злобы:       — Ты хотел лишить меня всего, так теперь смотри, Кэп. Смотри и наслаждайся.       Злости на Стива в нем нет. Ни на него, ни на Джеймса, а на Колсона нет и подавно. Нет злости на СТРАЙК, уже ждущий его в главной гостиной, перед странным, не имеющим внутри ничего, кроме пространства, экраном. Экран этот явно сделал, включил или как это вообще называлось Джарвис, и на него в Броке злости не было тоже. Ни на Ванду, ни на весь этот ебанный мир. Только на ублюдка Пирса — если бы Брок мог, он бы его воскресил.       Потому что никогда не желал быть жертвой обстоятельств. Это забирало ответственность, забирало контроль и обнажало ту слабину, которой быть у него не должно было. А ещё обнажало лишь больше злобы — в восемь его никто не защитил и не спас, но в девятнадцать он выбрал сам. Это было его ебанное решение и Колсон был прав, только правда его не могла дать Броку чувства вины больше. Его правда давала ему силы и возвращала ответственность. Его правда давала ему возможность отследить весь собственный путь роста и изменений.       В девятнадцать он сделал дерьмо.       В сорок — нечто великое, грандиозное.       Таузиг сказал:       — Это правда?       Пройдя весь коридор, чувствуя за спиной шаги ничуть не своих пацанов, Брок успел сделать лишь пару шагов за порог гостиной, быстрым взглядом осмотрел их всех, всех четверых. Они были в гражданском, но в привычном чёрном, чтобы легче было сливаться с толпой и текстурами. Мэй сидела на диване рядом с Родригесом, подобрав под себя ноги. Там же, на подлокотнике и ближе ко входу, засел и Таузиг. Джек стоял напротив них, у другого края прозрачного, случившегося из ничего экрана. Джек был напряжен и очень суров. Джек смотрел, но не на него, не на картинку допросной, в которой Колсон неторопливо собирался и закрывал папку.       Джек смотрел только в дверной проем, что остался у Брока за спиной. В тот самый дверной проем, в котором — Брок чувствовал это, — замерли Стив и Джеймс. Они сопроводили его сюда, пускай никто нахуй их об этом и не просил. Ещё никто не собирался их гнать: злобливой частью собственного сознания Броку было интересно, что будет делать Стив, если весь СТРАЙК начнёт пиздить его прямо сейчас.       За ложь? За отсутствие информации и правды, скорее.       За предательство? За ту опасность, которая сопровождала их каждую минуту, пока Брок ими командовал, за ту опасность, о которой они ни черта не знали.       Ещё за что-то? Брок не желал гадать. Он потянулся к карману спортивных штанов, вытянул пачку, закинул в неё, почти пустую, погасший бычок. После сунул назад — чтобы руки были свободны и он мог хотя бы попробовать закрыться. Отбиваться не стал бы точно, не от своих людей.       После сказал:       — Да, — и твердостью его голоса можно было бы разрушить Трискелион, если бы тот ещё стоял и гнездил кракена у себя внутри. Таузиг от его ответа не вздрогнул. Только губы поджал, медленно поднял ладонь и прикрыл ею глаза. Отвернулся Родригес, Мэй опустила голову, почти сразу обнимая себя за плечи.       Джек не сделал и единого движения. Вена у него на шее вздувалась все крепче, в глазах была злоба таких размеров, что ей могла бы позавидовать и брокова. Он так и смотрел, но не на него, лишь ему за спину, и, пожалуй, ненавидел всем своим сердцем — Стива и Джеймса. За многое, а ещё за вырытое из могилы личное. И этот Джек был привычным, пожалуй: сантименты мешали ему видеть всю картину. Мешали ему вспомнить о том, что Брок продал Джеймса, что он тоже перекапывал личное Стива перед всеми в тот раз, когда орал на него прямо в его кабинете.       Глаз за глаз и зуб за зуб, так ведь было в той ебаной поговорке? Брок не помнил. Ещё не был уверен, что на таком фундаменте можно было бы выстроить хоть какое-то будущее для них троих, только ведь все ещё не злился. Он замер в четырёх шагах от входа в гостиную и ждал. Рассчитывать что-либо было уже поздно. На что-либо — ещё позднее.       Родригес обернулся первым. Уперто и жестко поджал губы, после сказал:       — Знаешь, Рамлоу… — и Брок не собирался подбираться, но все равно сделал это. Поднял голову выше, распрямил плечи и вдавил пятки в пол. Родригес, балбес и простофиля, конечно же, увидел это. Тут же дернул плечом. Брок был готов удержаться и был готов к любому мату, но услышал лишь единое, твёрдое и слишком знакомое: — Оценивать действия командира не мое собачье дело.       Стоило только ему договорить, как Мэй сорвалась с места. Она дернулась вперёд, спрыгнула на пол с дивана и побежала. Брок бы среагировал точно, но был ещё где-то в том моменте, где Родригес только-только говорил. Брок не верил. Брок дернул руками коротко — отбиваться не собирался, но правда хотел бы закрыться. Стив и Джеймс вряд ли были столь великодушны, чтобы выдать ему ещё немного крови с сывороткой для переливания, последний допрос был завершён к тому же, но Мэй… Она всегда бегала быстро. Умела двигаться резко, умела реагировать и брать не силой, сноровкой и скоростью. Когда она побежала, Брок подумал о том, что Родригес определенно точно был тем ещё придурком.       Когда она врезалась в него всей собой и на первом витке рыдания обхватила за шею, Брок не думал уже ни о чем.       Он обнял ее почти машинально, крепко, уверенно. Но за всхлипами, за сопливым носом и рваным дыханием успел расслышать не сразу. А она шептала. Она шептала ему, рыдая прямо в него, и в ее шепоте сосредоточилось как-будто бы все то, что Брок однажды подслушал совершенно случайно: когда проснулся по утру в гостиной Нины. И от этого шепота в нем рассыпалось все, что было, все, что позволяло ему идти сюда, все то крепкое и мужественное, потому что она умоляла его, она просила его так, как не просила никогда:       — Прости меня… О боги, я не знала, прости меня, Брок, я не знала… Прости меня за все, что я говорила… Если бы я знала, я никогда бы… Умоляю тебя… Прости меня, пожалуйста, мне так жаль… Мне так жаль, что это случилось с тобой… Мне так сильно жаль, — обхватив его крепко руками, Мэй буквально заваливается на него, впивается пальцами в ткань футболки у него меж лопаток. Брок только и может, что глаза прикрыть с мелкой, больной улыбкой, а следом спрятать лицо в ее распущенных волосах. От Мэй пахнет шишками, так странно и незнакомо, и он еле заставляет себя двинуть рукой, чтобы погладить ее по спине. Ему хочется этого, хочется утешить ее, рассказать ей, что с ним уже все в порядке, что все уже с ним хорошо, но первое движение дается с трудом. Хуже даются только слова — его глотка скрипит соленым комом горечи, когда он шепчет ей:       — Ну, ты чего, зайка… Глупости какие, чего ж ты ревешь так…       Мэй его слова, конечно же, не успокаивают и даже, впрочем, не пытаются. Она только дергает головой, мотает ею и крепче вжимает лицо в его плечо. Ее грудь перехватывает металлическое кольцо рыдания, дрожат пальцы, а соль слез уже впитывается в его футболку, но Брок позволяет. Вспоминает, как рыдал сам, валяясь с похмельем у Нины на диване — любовь была блажью и глупостью, для него недоступной.       Прошло больше десятка лет и, если бы кто сказал ему тогда, что пройдя их, он увидит, как мелкая, молодая девчонка, одна из его людей, лучшая летчица из всех, кого он знал, самая крепкая, самая храбрая, будет рыдать по нему, Брок бы ни за что не поверил. Что она будет извиняться? Тоже. Но они, конечно, были очень похожи. И почему только он вовсе не подумал, что Мэй, столь сильно страшившаяся потерять Родригеса, могла бы его не понять? Почему не подумал, что Родригес, следовавший за ним по пятам, не отступился бы? Почему…       — Дурак ты, командир, — сбоку неожиданно звучит голос Таузига, но головы поднять Брок так и не успевает. Он чувствует большое медвежье объятие от Таузига, подступившего с правого бока, и все его «почему» просто рассасываются. Меж губ рвётся дурной, нелепый и прогорклый смешок, и вторя ему, уже вскидывается Родригес:       — Куча мала! Я тоже хочу!       Брок слышит, как он бежит, чувствует, как подскакивает с другой стороны. Они, все втроем, обступают его и закрывают, запирают в круге безопасности и близости. В круге принятия. В том самом круге, где чувствуется — он был для них хорошим командиром и он справился со своей работой отлично. Он доказал, что выучил свой урок. Он доказал, что может быть лучше, чем есть, что может измениться. Стоит Родригесу обнять их с Мэй, как рядом с его, Брока, ухом тут же слышится французская брань, явно отборнейшая, прерываемая сходящими в собственной силе всхлипами. Матерится, конечно же, Мэй, пихает Родригеса в бок локтем, потому что тот начинает щекотать ее прямо у Брока под рукой. Даже Таузиг фыркает смешливо!       Брок только глаза закатывает под прикрытыми веками. Зачем-то поднимает голову от плеча Мэй, но поднимает как раз вовремя — Джек смотрит именно на него. Смотрит, глядит и молчит. Джек улыбается довольно и счастливо.       Джек улыбается за него, точно зная что-то, что Брок узнает лишь в это мгновение. Что ему ещё только предстоит выучить и принять. В этой жизни — стоящей, настоящей и решившей, что его сердце настрадалось в прошлом существовании уже достаточно. Что его сердце здесь и сейчас достойно остаться цельным, нетронутым и не раненным. ^^^       — Время, Кэп. Сколько времени ты даёшь мне, чтобы попрощаться перед отъездом?       Прошёл уже не единый час, но Стив все ещё слышит его голос в собственной голове. Перед глазами видит гордый, почти не надменный прищур без следа той хитринки, в которую когда-то был очень сильно влюблён — стоит смеющемуся, расслабленному и крепкому СТРАЙКу отступить от него, как Брок оборачивается себе за спину и задаёт вопрос. Брок глядит прямо ему в глаза, но Стив не видит в его взгляде ненависти.       Стив не верит. Стив говорит:       — Вас увезут завтра утром, Рамлоу, — и, конечно же, лжёт, даже сам чувствует, как сердце дергается, вздрагивает, отказывается биться ровно и твёрдо, правдиво. Стив лжёт и ждёт, что хоть кто-нибудь сделает что-то, хоть кто-нибудь что-то скажет. Брок или СТРАЙК? Баки? Даже Колсон?! Никто его не останавливает, никто не пытается перебить его, переубедить или воспротивиться. Брок только кивает: коротко и понятливо. А после разворачивается назад к СТРАЙКу…       К своим. К людям, которые должны были разочароваться в нем из-за всплывшей информации по ГИДРе — вот на что Стив рассчитывал. Вот ради чего он затеял все это, хотя ещё утром, только сегодняшним ранним утром вновь поймал себя на сомнении. Он хотел отказаться, поблагодарить Колсона за проделанную работу и отослать его назад, туда, откуда вызвал. Он хотел отказаться устраивать эту провокацию, хотел просто прийти к Броку и поговорить — теперь сделать это было как будто бы легче. Теперь, чувствуя внутри поддержку Баки, чувствуя его понимание и принятие, Стив мог двигаться. Сил, не физических, каких-то иных, неощутимых и невидимых, было будто бы больше, и пускай разговор с Броком все ещё пугал его, он был готов попробовать.       Он был готов прийти и задать свой единственный вопрос:       — Почему?       После того, как Колсон предоставил новую рассекреченную информацию не по ГИДРе, но по Пирсу буквально сегодняшним утром, после того, как Стив разозлился, заподозрив Брока в лжи, длиной в десятилетия, после того, как утвердил новые вопросы для последнего его допроса… И, конечно же, после того, как этот допрос был проведён — вопрос его личной готовности к разговору с Броком не существовал больше. Теперь Стив обязан прийти к нему, Стив обязан был извиниться. Не за факт допроса, лишь за его суть. За то, как умело и целенаправлено Стив тронул застарелую рану Брока — он не желал причинить ему боли, желая этого ежесекундно последние недели.       Но он не желал! Он обязан был нести своё знамя, нести свой щит и все свои идеи! Он был гордостью и обязан был оставаться ею!       А значит, он обязан был принести свои извинения. Он обязан был прийти к Броку и принести свои извинения. Не за что-то отдельное, скорее уж за все сразу и вместе: за СТРАЙК, который он вызвал в полном составе, чтобы дать им смотреть и слышать правду, за всех тех, кого Брок потерял и о ком точно не желал говорить, не желал рассказывать… Вместо любых извинений на вопрос Брока Стив отвечает ложью о том, что его увезут завтра утром, но отмалчивается — он еще ни с кем не договаривался. Он не подыскивал для Брока тюрьмы, у него не было ни дальнейшего плана, ни даже наброска.       Когда пришёл Росс, Стив сделал единственное, что считал верным — вступился за Брока. Если бы был в состоянии, напал бы на Тадеуса сам и не только словами, потому что он не собирался отпускать Брока. Продолжал, и продолжал, и продолжал давать ему шансы на побег, чтобы убедиться в его ничтожности и ублюдочности, но отпускать не собирался. Когда-нибудь позже — возможно; но уж точно не сейчас.       Не в ближайшее время.       Никогда?       Это было абсурдно и нелепо. Брок спрашивал у него о времени, о том времени, которое он может провести со своими людьми, а только получив ответ, сразу же отворачивался — будто Стив был пустым местом. Но Брок не злился на него, не ненавидел его, и все равно отворачивался. Почему не желал призвать его к ответу? Почему не кинулся на него? Стив пересёк черту, ту самую, о которой не знал и которой не видел, и Брок… Неужели он не собирался делать с этим ничего вовсе?!       Стив не понимал. И весь оставшийся день он занимался чем угодно, но определенно понимания не искал — он боялся найти в Броке равнодушие. Даже ненависть, та самая, что послужила основой предательству, была предпочтительнее для него, чем равнодушие, и поэтому Стив не искал. Оставив Баки сторожить этаж, оккупированный СТРАЙКом, соскучившимся по своему командиру, он отправился на несколько этажей ниже, к Марии Хилл, и просидел там над документами и файлами по ГИДРе почти семь часов. Он не хотел есть, не хотел пить, не хотел ни думать, ни отвлекаться. Потому что там, где заканчивалась работа, в шаге от этой иллюзорной границы, его ждало чувство вины и его собственное непонимание.       Брок должен был быть в ярости.       Но не был будто бы вовсе — на самого Стива он не злился уж точно.       Стив не понимал. К его счастью, когда он вернулся на этаж, там уже никого не было. СТРАЙК уехал, Баки с Вандой ужинали в кухне, сердцебиение Брока звучало чётко и крепко откуда-то из-за толстых стен его камеры. Отказавшись от ужина под внимательным, но уже не жестким взглядом Баки, Стив сбежал, скрылся, спрятался в собственной спальне. Ему даже почти удалось убедить себя в том, что он должен, он просто обязан выстроить стратегию собственных слов, вопросов и реакций — без всего этого к Броку идти было нельзя. Потому что Брок не злился. Потому что Брок был готов отправиться в ту самую тюрьму, в которую Стив все ещё не собирался его отправлять. А ещё Брок должен был ненавидеть его, но… Потянув руки к лицу, Стив трёт то медленными, вдумчивыми и тяжелыми движениями. Где-то там, впереди и за широким панорамным стеклом, Нью-Йорк вновь укладывается спать и солнце садится за горизонт. Стив сидит на собственной постели уже сколько? Час? Два? Он точно слышал, как Ванда пошла спать к Броку в камеру и точно слышал, как Брок приглушенно всеми стенами, что были меж ними, сказал ей, что сегодня она будет спать у себя. Брок сказал ей:       — Я жду гостей, зайчонок, — и Стиву очень хотелось врезать ему за эти слова. Потому что Брок ждал его, точно ждал его, и Стив не желал признаваться даже себе: Брок все ещё видел глубже и лучше все то, что творилось в его собственной грудине. Все то, что выло голосом сердца и шумно дышало озлобленными легкими. Но Брок просто не мог знать этого!       И все же знал. А может ждал кого-то другого? Стив даже не подумал об этом, не задумался об этом вовсе, до момента, в котором голос Джарвиса негромко раздался из-под потолка. Джарвис сказал:       — Капитан Роджерс, мистер Рамлоу обошёл код безопасности и покинул этаж заключения на лифте. Сейчас он направляется на крышу, — и стоило только Стиву услышать это, как он поднялся на ноги тут же. Он подскочил с края застеленной постели, на которой сидел, он направился прочь из спальни мгновенно и не сомневаясь в собственных движениях. Внутри себя не нашел даже удивления тому, что Брок опять всех обдурил — вот какой ныне была его реальность и она была отвратительна. А Стив был зол, но вина гнездилась внутри тоже вместе с болью, вместе со страхом — все эти чувства претендовали собственным существованием на то, чтобы точно убить его.       Но явно не раньше, чем он сам найдёт Брока и убьёт все его идеи о побеге ещё в зародыше!       Никаких иных объяснений тому, для чего Брок отправился на крышу, у Стива не было. Не было ни времени на то, чтобы переодеться из привычного капитанского костюма, ни на то, чтобы найти Баки и взять его с собой… Это было уже не важно. Брок явно собирался бежать. Собирался бросить Ванду! У Стива не хватило бы слов, чтобы объяснить, как много ярости в нем поднимала одна только эта мысль. Потому что Ванда верила Броку, Ванда доверяла ему, как сам Стив когда-то, но она ведь была ребёнком! У неё не было ничего и никого, и она была напугана, она была совсем одна в этом большом мире!       Брок же был жестоким чудовищем и Стиву уже точно пора было прекратить отворачиваться от этого. Брок был чудовищем и предателем — вот каким человеком он был.       — Если кто-то решит посадить джет на крышу, поднимай тревогу, Джарвис, — сорвавшись на бег, Стив достигает лифта за десяток секунд и тут же жмет кнопку. Его руки сжимаются в кулаки, в груди зудит и рычит — он не желает ничего больше спрашивать. Потому что Брок все-таки бежит, Брок бросает всех, бросает Ванду, и бежит прочь, чтобы спасти собственную шкуру. Он ведь всегда был таким, ещё с самой академии, но Стив не заметил и этого — омерзительного, трусливого в нем, — из-за собственного эгоистичного желания не быть одиноким до конца и полностью в новом веке. Как только он мог… Да как он посмел вообще закрывать на это глаза?!       — Кто именно, мистер Роджерс? — Джарвис откликается ему в ответ ещё до того, как приезжает лифт. Стив только головой дергает озлобленно. Бросает в пространство резкие, жесткие слова:       — Кто угодно.       Те минуты, что он едет до крыши, сливаются в одну единую и чрезвычайно долгую. Стив не считает секунд, не строит планов, не выстраивает стратегий. В нем остаётся лишь злоба, неистовая злость, и стоит дверям лифта выпустить его на последнем этаже башни, как он тут же устремляется к единственному выходу, находящемуся прямо впереди. Уже слышит с крыши голос. Он принадлежит Броку. И Брок говорит, перебивает и шум ветра, властвующий на этой высоте, и дверь выхода, что отделяет его от Стива:       — Серьезно?! Именно сейчас, да?! Ясно все с вами. Спасибо, блять, — вот что Стив слышит, а в следующую секунду распахивает тяжелую, прибитую тяжестью ветра дверь со свей силы. Он готовится обороняться, готовится биться, кричать Джарвису, чтобы вызвал Баки и сообщил Тони о проникновении. Нет разницы, СТРАЙК это или ГИДРА, ни тем, ни другим Стив не позволит ничего вовсе, а Броку не позволит сбежать. Он закуёт его, он засадит его в самую охраняемую тюрьму, в одиночную камеру, и никогда, никогда, никогда не будет об этом жалеть, потому что Брок — предатель и мерзкий лжец.       Брок смеется. Стоит Стиву, разъяренному и жесткому, вывалиться на крышу, как его по ушам сразу же бьет громкий, раздразненный облегчением, грубоватый и будто бы непривычный вовсе смех. Взлетная площадка, ограждённая по бокам парапетами, оказывается пуста вовсе: на ней нет ни джета, ни СТРАЙКа, ни агентов ГИДРы. Только Брок стоит в самом центре, лицом к краю, и смеется, запрокинув голову. В его пальцах дрожит зажженная сигарета, тут же ветром унося к Стиву собственный запах, и нет в нем ничего больше, как и вокруг него.       Стив дергается, будто его ударили. Оглядывается внимательно, цепко, но спрятаться здесь негде и не за чем, а ночной ветер, шумящий в ушах, уже накидывается на него, оглаживает его горячие от злобы щеки собственной прохладой, гладит по лицу. Ветер успокаивает его злость вместе с отсутствием фактов и аргументов в пользу трусости, в пользу побега Брока. Ветер приносит ему аромат горящего табака, подкидывая новую, банальную и очень глупую мысль — Брок вышел покурить и проветриться.       Брок не бежал.       Брок лишь использовал ту местность, которой располагал.       — Рамлоу! — встав ровно, Стив сжимает руки в кулаки и прищуривается. Он окрикает Брока почти сразу, оповещает его о своём присутствии, сквозь отзвук успокаивающегося смеха. Брок его, конечно же, слышит, но сразу не оборачивается. Стив слышит тоже — его смешок, ещё один, обращённый уже к нему. После слышит почти незаметное в сравнении с шумом ветра:       — Ну, наконец-то… — его голос звучит так, будто бы он очень соскучился и очень долго ждал. Но Стив не верит ему, ясно? Чувствуя, как скорость его несуществующего, эфемерного падения увеличивается, Стив отказывается верить и ему, и в него. И отказывается вспоминать, точно отказывается вспоминать, как Брок, слепой и будто бы побеждённый, пришёл в себя. Как прозвучало: — Я прям соскучился, слышишь, Кэп?       Его сердце тогда даже не вздрогнуло ложью. Как и каждый нервный импульс в голове самого Стива отказался считывать, замечать — забыть бы не смог. А Брок ведь никогда не был одним из этих людей. Он не был романтичен, не был сантиментален… Для чего же тогда Стив вообще согласился на отношения с ним? Он не знал уже ни этого, ни всего остального. Его собственные переживания скручивались изнутри в Гордиев узел, не отдав ему ни меча, ни ножа, чтобы хотя бы его перерезать. Действительно ли Брок признался тогда, ещё с неделю назад, в том, что соскучился? Но он ведь не мог! Он никогда не был одним из тех людей, что были способны на признания!       Немного помедлив, качнув головой, Брок оборачивается к нему с мелкой, легкой и крайне опасной усмешкой. Таковой она, может, и не выглядит, но Стив идентифицирует ее именно так: Брок выглядит так, будто бы действительно ждал его. Брок выглядит так, будто бы все-все о нем знает, пока сам Стив приближается к границе, за которой нет жизни — ещё немного и он перестанет узнавать даже его лицо. Ещё немного и он падет, разрушится и взорвется в этом потоке лжи, или правды, или провокаций.       — А ты все ещё быстро реагируешь, Кэп… Надо было с самого начала так сделать, глядишь, и проблем бы не было. И решили бы все быстрее, — потянув сигарету к губам, Брок пожимает плечами, говоря о собственном лживом побеге, но Стив не ведётся. И в то, что побег был лживым, все ещё не верит. А ещё игнорирует добрую часть его слов — особенно ту, где Брок говорит, что между ними есть что-то нерешенное.       Даже если так и есть, Стив не скажет ему этого. Не вывалит перед ним все свои сантименты — знает, что Брок по ним потопчется и отстрелит сразу же. Знает, что Брок всегда бьет туда, где и так все исходит дрожью боли.       — С кем ты разговаривал, Рамлоу? — сделав шаг вперёд, Стив и сам не замечает, как распрямляет плечи, как сжимает зубы. Ему хочется выглядеть опасным и угрожающим, ему это буквально необходимо, потому что Брок все ещё расслаблен, потому что он выглядит так, будто бы ничто не способно ему навредить. Стив бы вырвал это из него голыми руками, если бы не боялся, что нация разочаруется в нем окончательно. Стив бы вырвал из него это, но самого Брока с края площадки столкнуть бы не смог — это было не его стилем. Это было не в его компетенции. Это было не в его морали.       У Брока морали не было вовсе. Он чуть удивленно вскинул бровь, оглядел его с головы до ног, а после будто понятливо округлил глаза. Догадался, видимо, что Стив уже раскрыл его, уже понял весь его план. Что собирался делать теперь? Стив ждал. Стив был готов к тому, что у Брока окажется пистолет, переданный ему кем-то из СТРАЙКа, — пускай их и досматривали на входе в башню, доверять было уже никому нельзя, — что он кинется драться первым или попытается оттеснить самого Стива к краю. В его крови все ещё была сыворотка, какие-то ее крохи — Хелен говорила, что эффект от переливаний продержится месяц или два.       Брок сказал:       — Голову подними и узнаешь. Никакого криминала, Кэп, так, старые знакомые… — смешливо фыркнув в его сторону, Брок переступает с ноги на ногу, затягивается быстро тлеющей на ветру сигаретой. Стиву же хочется побиться головой об стену: как он мог выйти и первым делом не проверить, что находится вверху, над его головой?! Это было ужасающе. То, как он сдавал позиции из-за мутящих разум сантиментов, было просто непростительно, но за все нужно было платить свою цену.       Какую должен был заплатить он сам, Стиву ещё только предстояло узнать. Ему ещё предстояло поднять голову и увидеть собственного противника… Первым делом он отступил на шаг назад, вгляделся в Брока — тот смотрел в ответ со смешливым, скептичным ожиданием, — и только после, убедившись, что тот ещё не делает и шага в его сторону, чтобы напасть, не двигает рукой, чтобы выхватить припрятанный где-то на теле пистолет, Стив поднял голову вверх. Он оглядел обе высокие башни, тянущиеся вверх к небосводу от посадочной площадки, прищурился.       Но никого не нашел. Вверху было лишь бескрайнее, уже потемневшее небо и оно было полно звёзд, ярких, перемигивающихся на каком-то собственном языке.       — Я спрашиваю ещё раз, — разъярённо поджав губы, Стив опускает голову назад и указывает на Брока пальцем. Тот с места так и не сдвинулся, все ещё стоял, курил и глядел на него. Чего он ждал? Стив не знал и уже еле держался, вновь еле держался, чтобы просто не кинуться на него. По крайней мере с чем-то большим, чем острые, жесткие слова. — С кем ты разговаривал, Рамлоу?!       — Со звёздами, — Брок в ответ не кричит. Пожимает плечами, как будто бы это само собой разумеется, как будто бы это очевидно. Стив не успевает ни сказать ничего, ни кинуться на него — злоба взрывается внутри него, буквально парализуя. Левое веко дергается, вздрагивает, рванувшиеся вниз руки сжимаются до боли в кулаки. Брок только легким движением пальца сщелкивает лишний пепел с кончика сигареты, говорит лёгко и спокойно: — Если будешь в самой глубокой жопе, подними голову и найди глазами звезду. И звезда скажет тебе, что ты выживешь. Звезды никогда не обманывают.       Дёрнуться Стиву так и не удается. Не удается ни сорваться вперёд, ни рявкнуть непривычным матом и яростью. Стив давится новым вдохом, закашливается, за секунды теряя все собственное капитанство, и суровость, и сдержанность.       У Брока есть сантименты.       Брок суеверен, сантиментален и бежать не собирался.       Брок вышел, чтобы покурить, проветрить голову и посмотреть на небо. Брок… умел видеть красоту? Абсурдно до невозможности, потому что Брок определенно точно не является одним из таких людей, но загвоздка: выглядит правдой. Брок уже вновь жмет плечами, голову отворачивает — он будто смущается, но ведь он никогда не смущается! Стив заставляет себя откашлять неудавшийся вдох и вдыхает вновь. Ветер шепчет ему что-то успокаивающее, неразборчивое, рука, сжавшаяся в кулак, расслабляется. И пальцы, только бы занять себя чем-то, только бы не выломаться от очередного непонятного, но болезненного витка его переживаний, прочесывают пряди волос. В безвременье и пространстве они замирают прямо там, среди шума ветра и тишины, с запахом горящего табака, но почему-то вовсе без запаха предательства. Брок смотрит на город, все ещё стоя к нему грудью, вглядывается в его огни, в мелкие, по сравнению с их высотой, дома. Вид открывается невероятный, и Стив видит его впервые, он никогда раньше не был именно здесь, на этой посадочной площадке, но все равно почему-то смотрит именно на Брока. Тот выглядит худее, чем раньше — Стив замечает только потому что вглядывается в заострившийся скол его нижней челюсти. Ещё замечает мелкие пятна теней под глазами. И задается мысленным вопросом о том, как много Брок спит. Это не должно ведь волновать его вовсе, но он все равно задается этим вопросом — сразу же обещает себе пересмотреть записи Джарвиса из его камеры за последнюю неделю.       Брок выглядит обычным. Футболка с эмблемой Старка, с нею же спортивные штаны — видеть его в гражданском непривычно, но Стив отлично справляется. В голову не лезет ни единое воспоминание, ни единая мысль, он просто смотрит и видит. Видит прищур чужих глаз, обращённых к Нью-Йорку, видит мелкую усмешку, плавающую на губах. Он ведь любил его… Может и нет, но точно в него влюбился. Случайно или намеренно, но определенно самозабвенно. Он влюбился в него в моменте, не думал о будущем, не думал об обязательствах. О чем думал Брок? Стив не знал. Замершие на мгновения мысли уже начинали возвращаться, настигать его, и он только прикрыл глаза — на секунду, на миг. Держаться было не за что вовсе и себя держать уже совершенно не получалось. Он быстро падал, летел в самый низ без возможности ухватиться хоть за что-то, без возможности спастись. Стив вздохнул. Почти сразу услышал:       — Ты че пришёл-то, Кэп? — Брок не спросил, как долго он будет молчать, и даже не стал вновь провоцировать, но ведь и этот его вопрос, любой его вопрос и любое его слово ныне было провокацией. Брок не попытался высмеять то, как Стив понёсся за ним. Брок не пытался обвинить его в том, как долго Стив медлил, чтобы задать ему свои вопросы. Стив распахнул глаза тут же: он ждал нападения, все ещё ждал нападения. Брок нападать не собирался. Даже не обернулся к нему, так и стоял посреди посадочной площадки, курил и смотрел на Нью-Йорк.       — Вы должны находиться в камере до момента, пока ваша дальнейшая судьба не будет решена, Рамлоу. Я пришёл отвести вас назад, — выровнявшись по-солдатски, Стив сплетает руки на груди, ширится грудной клеткой, нарочно придавая собственной фигуре весомость и значимость. Внутри нет, правда, ни первого, ни второго, ни ещё чего-то, кроме подрагивающей пружины боли. Кроме падения — в ватных коленях, готовых подогнуться в любой момент, кроется все его одиночество и вся его боль. Только ни одно из ожиданий все ещё не оправдывается: Брок не смеется, не бросается саркастичными колкостями и не пытается угрожать ему. Кивает только и просит дать ему докурить. Именно просит, Стив точно слышит:       — Окей. Дай, докурю только.       Но Брок Рамлоу не просит! Он выглядит так, будто будет требовать, угрожать и манипулировать, но никогда, никогда, никогда он не попросит. Ни помилования, ни милосердия. Стив стискивает зубы. Не понимает и больше уже даже не пытается притворяться, что чувствует себя иначе. Понимания не ищет тоже. Не ищет ни ответов, которых не имеет, ни решений. У него нет тактики, отсутствует стратегия, эфемерный листок, выделенный под план этого разговора, так и валяется где-то в сознании незаполненным. Брок же пугает, вызывает отторжение, смешанное с напряжением и желанием умолять.       Умолять скормить ему правдивую ложь о том, что он был действительно нужен Броку когда-то.       Или умолять забрать его в своё темное царство мертвых?       В любом случае — умолять.       Брок докуривает быстро. Не торопится нарочно, лишь отдавая тлеющую сигарету на расправу ветру. Та гаснет на очередной и последней его затяжке, заставляет хозяина выматериться мелочно, заставляет его скривиться. Новую Брок не поджигает. Окурок швыряет в пачку, затем разворачивается. Пока идёт к Стиву, глядит лишь на него — мелкая усмешка так и плавает у него на губах, пока желтые, волчьи глаза прячут какую-то тайную, скрытую мощь. Быть ее в Броке, лишенном всего и ничего не имеющем, не может точно, но Стив все равно пропускает его вперёд и держит в основном зрительном пространстве. Брок вызывает лифт, Брок стоит прямо перед ним, не напрягаясь и не оглядываясь себе за плечо. Он ведь знает, что Стив не нападет со спины, но Стиву очень хочется — схватить его за волосы и ударить головой о закрытые металлические двери лифта.       Он этого, конечно, так и не делает. Нация все ещё может им гордиться? Стив ничего не знает. Стив падает, падает, падает. Стив еле держится, чтобы не свершить насилие или чтобы не начать умолять просто себя убить.       Когда приезжает лифт, Брок заходит первым. Отступает к стене, пропускает Стива вглубь и вновь разворачивается к нему спиной. Стив не говорит и единого слова, Брок делает это все по собственной воле. Сам же жмет на кнопку нужного этажа, сам же все ещё не оборачивается. Пока едут, Стив думает только о том, что мог бы убить его здесь и никто бы не заметил — это, конечно же, ложь. У Джарвиса были бы записи с камер, встроенных в стены лифтовой кабины, у Джарвиса была бы аудиозапись их драки. Даже зная это, Стив все равно думает, вдыхает поглубже. Его злит, злит почти до трясучки все, что происходит, руки сами собой сжимаются в кулаки. Ощущение быстрого, неумолимого падения не оставляет ему и единого шанса — он злится во имя защиты себя и своего сердца.       А Брок все ещё выглядит расслабленным и спокойным!       Ублюдок.       Когда доезжают до этажа, Брок выходит первым. Молчит, не предлагает скрутить себя, не спрашивает, есть у Стива наручники, и, впрочем, вовсе не выебывается, — как сказал бы сам, — сразу направляясь к камере. Стив идёт следом, оставляя между ними шаг пространства. В этом шаге, в этом мелочном расстоянии, кроется весь его страх. Подойти к Броку ближе страшно и зло, но все же именно страшно. Увидеть его взгляд? Не увидеть в том взгляде ничего, кроме равнодушия? Кроме ненависти? Стив бы хотел видеть вновь, как Брок улыбается ему: чуть кусаче, колюче, но с этим хитрым прищуром глаз, от которого у Стива всегда так сумбурно заходилось сердце. Стив хотел бы чувствовать, как он прикасается: не бьет, почти незаметно дрожит перенапряженной рукой, но гладит нежно и безопасно, трогает так, будто бы все уже в порядке, будто бы все меловые круги на своих местах и никто никогда не посмеет прорваться внутрь. Стив так сильно хотел бы… Не желает. Не думает. Не высчитывает. И ничего уже не планирует.       Он идёт следом, шаг в шаг на расстоянии шага же, а еще молчит. И смотрит Броку прямо в затылок, для чего-то воспоминая, что за все те месяцы, что они были вместе, Брок никогда не был снизу. Он подминал под себя сам, управлял, владел и властвовал — Стив сходил с ума от удовольствия слишком быстро, чтобы вообще думать о какой-либо другой раскладке. Вне стен их спальни, вне стен спальни Брока и его квартиры старался не думать о сексе вовсе, чтобы себя же не провоцировать. И чтобы случайно не увидеть в ответном взгляде Брока — он все увидел, все почувствовал и уже все узнал о каждой его горячной, тлеющей изнутри желанием мысли. В моменте все это настигает его невовремя, неуместно и Стив чуть не спотыкается на входе в камеру Брока. Тот вряд ли слышит, не видит точно и совершенно не отзывается даже этим своим ненавистным Стиву хмыканьем. Он проходит внутрь, Стив — следом. И уже дойдя до нужного места, уже дождавшись, когда Брок преодолеет стеклянный дверной проем, двери за ним не закрывает.       Стив заходит тоже. И закрывает ее за собой до короткого, слышного щелчка невидимых механизмов. Камера Брока закрывается, запирая того в клетке с тем зверем, которого он должен бояться — в этом у Стива есть твёрдая убежденность, потому что он боится и сам. Не только Брока, но и собственной злобы. Той самой, что уже вынудила его допросить Ванду и весь СТРАЙК, что уже заставила его залезть в самое нутро Брока. Стив не думал, что найдёт там трагедию. Стив не желал причинить Броку боль, желая этого больше всего прямо сейчас.       — Первый пошёл… — ещё даже не обернувшись, Брок уже смешливо, чуть кусаче фыркает. Он слышит, что Стив зашёл следом, и делает лишь пару шагов вперёд — он увеличивает расстояние между ними. Оборачивается только не сразу, все ещё не боясь, что Стив кинется со спины, а когда оборачивается, усмехается. С интересом оглядывает Стива вновь, с головы до ног, кивает себе самому. Стив ожидает потока скептичных и саркастичных шуточек о его костюме Капитана, о том, где он потерял свой щит, и о чем угодно. Стив все ещё ожидает от Брока чего-то, будто не поняв вовсе за все прошедшие недели: Брок его ожиданий оправдывать никогда уже не будет. Брок говорит: — Все-таки дозрел, Кэп. Чего теперь? Подеремся? — его голос звучит смешливо, саркастично, пока Стив еле держится, чтобы не рявкнуть на него в требовании заткнуться. А Брок наслаждается, по глазам видно, и оба кулака поднимает, будто правда готовится к драке.       На подначку Стив не ведётся. Скрещивает руки на груди, губы поджимает очень серьезно. Он же должен был извиниться? Ради собственного спокойного сна он должен был сделать это и вот пришёл. Не чувствовал даже сложностей с тем, чтобы найти слова и произнести их — сложнее было не плеваться ими прямо Броку в лицо.       — Я должен извиниться за сегодняшнее, Рамлоу. С моей стороны было непрофессионально трогать ваше личное, — он говорит, комкает слова на языке, сбрасывает вперёд. Не плюётся. Обращается официально и здесь тоже не уменьшая меж ними этого расстояния. Потому что Брок — преступник, ясно? И Стив не палач, но военный трибунал для него. Здесь нет личного и никогда не будет. Было ли оно? Вопрос получше: есть ли у Стива все те силы, что он находил в себе сегодня утром или вчера, чтобы спросить об этом? У него нет ничего. Ни понимания, ни твёрдой поверхности под ногами. У Брока — нет ничего вовсе. Ни свободы, ни денег, ни жилья, ни работы, ни будущего. И Стиву бы хотелось, чтобы он выглядел хуже, чтобы он выглядел страдающим — тогда сам Стив почувствовал бы себя отомщенным. Тогда его боль уменьшилась бы хоть на сотую собственную часть. Брок ему в ответ только прищуривается, непонимающе и внимательно. Он не рушится, не умоляет сказать ему правды, не просит о разговоре и о помиловании не просит тоже. Он лишь ждёт, склоняет голову на бок — Стиву хочется врезать ему в это мгновение. Но уже в следующее это желание возводится в собственный абсолют, дергая произвольно его собственной рукой, потому что Брок качает головой — отказывается. Его руки опускаются вдоль тела, пару раз на пробу сжимаются в кулаки, но шага вперёд он не делает. Он не пытается напасть — так Стиву кажется. Следом он слышит:       — Должен, но ведь не хочешь, Кэп, — Брок все-таки нападает, хмыкает и ничуть в собственных выводах не сомневается. Стив только челюсти стискивает, сжимает руки в кулаки, не расплетая предплечий, и держит, держит, держит себя на едином месте. У Брока нет доказательств, нет никаких подтверждений, только он все равно не затыкается. Он все равно провоцирует его вновь, продолжая: — Жопу не мучай и не выебывайся. Ты хотел предать меня — отлично постарался… Со СТРАЙКом заминка вышла, но тут, признаюсь, я и сам не ожидал, что они окажутся настолько верными. Мне только вот что интересно. Ты ставил на ГИДРу или на то, что я свою группу перебил по-трусости? А то я на второе.       Под конец Брок скалится, но не опасно. Кусаче, провокационно. Стив очень хочет отвернуться от него, но заставляет себя даже глаз не отводить. Ему нельзя показывать слабости, ему нельзя, нельзя, нельзя — почувствовав слабость, Брок среагирует тут же. Взращённый ГИДРой, без морального компаса и ценностей он нападет и вгрызётся в плоть намертво. Стив убеждает себя в этом, но почему-то сам вовсе не убеждается, вспоминая того Брока, который заботился о нем и помогал ему вернуть контроль над собственной силой. Стив говорит чётко и медленно:       — Это был допрос. Ничего более. Не понимаю. О каком. Предательстве. Идёт…       Брок перебивает его смехом, искренним, настоящим. Брок перебивает его, смеется, но голову не запрокидывает — он тоже держит его взглядом, держит в зрительном пространстве. От его смеха Стив дергается вперёд, делает полушаг, но все же остаётся на месте. Сдергивает обе руки вниз, впивается ногтями в ладони, вдыхает поглубже. Он не позволит Броку обнажить собственную боль, ясно?! Он не даст слабину и не откроется! Он будет держаться: от насилия, от линчевания, от мольбы — тем более!       — Кэп, — Брок не зовёт его по имени, но обращается совершенно точно не так, как сам Стив к нему. Брок обращается привычно, будто бы обыденно, играясь с его чином, но словно и не отделяя его вовсе от его настоящего имени. Стив не помнит, когда последний раз Брок звал его по имени. Стив не помнит, не помнит, не помнит — лжёт. Стискивает зубы. Брок говорит, ставя его перед теми фактами, о которых Стив знает и сам, но соглашаться с которыми не станет: — Ты увёл Ванду, позвал СТРАЙК, места им выделил в первом ряду, а Колсону выдал список вопросов… Даже про Патрика спросил. Ещё и фотку его спиздил. Все это время небось хранил, чтобы ею мне морду утереть, а, Кэп? — Брок с колкой, обличающей усмешкой вскидывает брови, головой покачивает. Он не отступает и не приближается, переступает на собственном месте, пощёлкивает костяшками. Стив не станет с ним драться. Стив сейчас сделает шаг назад, отступит к стеклянной двери, потребует у Джарвиса себя выпустить, а после уйдёт. Стив свяжется с Марией и прикажет найти для Брока тюрьму, самую темную и самую далекую от Нью-Йорка, с обязательной одиночной камерой.       Потому что сказать то, чем болит его сердце, просто не может — тот Брок, который говорил, что он может спрашивать все, что угодно, тот Брок, который ему не врал, давным-давно мертв и вряд ли вообще когда-либо существовал.       Этот Брок хмыкает. А после говорит:       — Ты хотел предать меня и ты сделал это. Чего теперь извиняться пришёл-то?       Стив дергается так, будто бы ему врезали, и срывается вперёд. Он теряет все то, что является иллюзией его фундамента, все то, что являлось им с момента его рождения. Он лишается всей собственной выдержки и вина накрывает его с головой, уничтожая его болью изнутри, пока злоба рушит весь его собственный твёрдый костяк. И он орет, не имея и единой возможности сдержать собственного крика:       — Ты предал меня первым! — рука сжимается в кулак сама собой, идёт на замах без его ведома, а после бьет — быстро, резво жалит скулу Брока. В какой момент Стив успел оказаться подле него не помнит и сам, но отступает тут же, отскакивает буквально, вдыхает поглубже. У Брока голова дергается в сторону, скула загорается алым не сразу, но постепенно — цвет удара пробивается даже сквозь смуглость его кожи. Стив видит, смотрит и, уже отшатнувшийся, ждёт чего угодно. Хоть чего-нибудь.       — Такой сегодня у нас разговор будет значит… — Брок поводит нижней челюстью, набирает комок слюны и тут же сплёвывает в сторону. Стив уверен в том, что это провокация тоже, потому что слюна та с примесью крови, и он видит это, и изнутри его бьет нещадно и с разочарованием. Сможет ли он остаться гордостью этой нации после того, как все завершится? Будет ли вообще иметь на это право? Качнув головой, Брок поднимает ту к нему, находит его взгляд своим. Он не выглядит разъяренным, даже злым не выглядит, и самого Стива это его спокойствие, это его равновесие злит лишь сильнее. В нем самом нет и сотой доли баланса. Будучи в тотальной, нерушимой гармонии с собой, Брок говорит: — Тебе нужно успокоиться. Когда ты бесишься, с тобой разговаривать невозможно так же, как с Джеймсом, когда он спокоен.       — Не смей. Называть. Его имя. В моём присутствии! — дёрнувшись вперёд, Стив указывает на него пальцем. Зубами почти скрипит, выговаривая собственные слова. В тот миг ему ещё кажется, что он дождётся новой реплики Брока, но уже секунду спустя, только увидев, как Брок жмет плечами обыденно и просто, — будто бы все в порядке, будто бы не он был жесток с Баки и предал его, предал их обоих, — Стив рычит: — Ты — чертов лжец и предатель, Рамлоу! Не смей даже говорить мне о том, что я предал тебя. Ты предал меня! Ты втерся ко мне в доверие, ты лгал мне!       Его рык переходит в крик слишком быстро. Он влетает собственными звуками в Брока со всей силы — как тот только выстаивает, Стив не знает вовсе. Никогда, кажется, он так не злился, но нет, точно злился — когда Баки сорвался с поезда. Он злился на ГИДРу, злился на весь мир в каждый момент из тех, что не скорбел и не пытался сдержать подкатывающее к горлу рыдание. Ведь он должен был оставаться Капитаном Америка! Ведь люди ждали от него чуда!       Кто-нибудь из них сподобился спросить, в порядке ли он?! Кто-нибудь из них, чрезвычайно умных и смелых, вообще подумал о том, как он себя чувствует?!       — Кэп. Тебе нужно. Остыть, — Брок медленно поднимает руки вверх безопасным жестом, нарочно вдыхает глубже сам. Стив за ним не следует. Стив не последует за ним уже никогда, и сейчас только вновь отшатывается. Потому что Брок лжёт вновь о собственном нейтралитете, лжёт, что не желает причинять ему вреда, лжёт, что в ответ не ринется. Стив не желает верить ему, Стив больше не может думать здраво и планировать. Его переживания, вся его боль, оказавшаяся утешенной Баки два дня назад, поднимается над ним, чтобы накрыть его и потопить. Чтобы завершить его падение, разбив все его тело о землю. Брок поднимает руки и раскрывает ладони: безоружный и лживый. А Стив, тяжело дыша и слыша, как его собственное сердце заходится в его груди, просто не может: ни кинуться вновь, ни уйти. Он не может ничего. Только злится, злится неистово и орет вновь:       — Закрой свой чертов рот! Ты…! Я верил тебе! Я верил в тебя!       Брок дергается на последних словах. Вздрагивает, коротко поджимает губы, вдыхает глубже, раздувая ноздри. Сам Стив дышит так, будто пробежал марафон, длиной в половину года, и все ещё продолжает бежать. И ведь он все ещё может говорить, точно может, но самое важное, самое больное все никак не желает сорваться с языка, одновременно с этим желая слишком уж сильно. Он не может сказать этого. Уже рассказал Баки, но Брок! Брок не должен был знать об этом. Брок не должен был получать нового рычага давления на него.       Брок сказал:       — Я не лгал тебе, — а Стив просто моргнул, только в следующее мгновение ощутив, как костяшки врезались в чужое лицо ответом на эту возмутительную ложь. Он больше не был властен ни над собственным телом, ни над собственным разумом. Голова Брока дернулась в сторону вновь, поднятые вверх руки сжались в кулаки. И Стив отшатнулся назад машинально, тут же попытался закрыться плечом и предплечьем, только закрываться было не от чего. Брок оскалился, ощерился, будто дикий зверь. И рывком поднял к нему голову назад, заорав: — Да что ты хочешь то, блять, от меня?! Я не буду драться с тобой!       Его лицо исказилось, но все ещё не злостью. Быть может, раздражением, быть может, беспомощностью — Стив не прочёл и разобрать не смог. Его хлестнуло чужими ответными словами, заставило отступить ещё на шаг. Шёпот прорвался сам собой, но не растерянный. Это злоба лишила его голоса, обратив тот в шипение, ядовитое, жестокое, и Стив покорился ему, Стив зашептал:       — Я хочу, чтобы ты сказал, почему ты предал меня… Я верил тебе! Ты был единственным, кому я доверился, именно ты! — надолго шепота не хватило вовсе. Шипение оборвалось, голос сделал виток и поднялся куда-то к потолку. Стив не ощутил ни защипавших глаз, ни дрожи в собственных плечах. Но увидел — Брок не удивился. Увидел, а после, неожиданно для себя самого, истерично, разрушено и грубо расхохотался. — Ну, конечно… Ты знал это! Ты знал это и так! Ты знал это, ты просто… Ты просто использовал меня! А я верил тебе, слышишь?! Я доверился тебе… Я думал, тебе правда не плевать, но это было ложью! Ты весь — одна большая ложь, Рамлоу!       — Не плевать на что, — Брок не задаёт вопроса и больше не кричит. Он вычленяет из его речи главное, цепляет его в первую очередь, вряд ли даже собираясь разбираться со всем остальным. И смотрит внимательно, слишком внимательно. А ещё не опускает рук, вновь раскрывает ладони. Стиву хочется убить его — прямо здесь и прямо сейчас. Стиву хочется изгнать его или отпустить, а после забыть навсегда, но так, конечно же, не получится. А Брок лжёт, и Стив ведь хотел этого, хотел именно этого, только сейчас не верит. От этой сладкой, столь нужной ему лжи становится лишь больнее: от той лжи, что мелькает у Брока в глазах, в движениях.       Он не выглядит так, будто бы держится.       Он выглядит так, будто даёт Стиву возможность выговориться и проораться.       И Стив орет на него:       — На меня! На меня, черт побери! — он указывает на себя руками, двигает ими слишком резко, дёргано, а глаза начинает щипать лишь сильнее. И самое главное, самое важное, все-таки соскакивает с его языка, раскрываясь в пространстве картой его душевной боли, которая старше Брока, но не старше его самого. В этой боли Стив кричит, воет, но до мольбы так и не опускается, держится хоть от этого: — Ты думаешь, это легко быть Капитаном Америка?! Это все, что им нужно! Им не нужен я, им никогда не был нужен я! Стивен Грант Роджерс умер в тот день, когда мне вкололи эту дрянную сыворотку! Он умер за бесценок, просто потому что я хотел делать великие дела, я… Я не хотел оставаться в одиночестве, ясно?! Но я остался! Все, что было нужно им и нужно до сих пор, это чудеса! Чертовы чудеса с лицом Капитана, Рамлоу! Совсем, как ты сказал тогда, надеюсь, теперь ты доволен?! Ты был прав, поздравляю! А я… Я думал, что был нужен тебе! Именно я! Не чертов щит, не эти штуки, которые умеют вытворять суперсолдаты! — он хрипнет, но продолжает кричать и останавливаться не собирается вовсе. Брок действительно не выглядит удивленным, только брови его хмурятся как-то больно — Стив не желает видеть этого. Стив не желает смотреть на это и жалость чужую принимать не желает. Почти задыхаясь, он швыряет Броку прямо в лицо, заочно отказываясь разбираться с этими словами после: — Я влюбился в тебя, потому что думал, что был нужен тебе, ясно?! Думал, что тебе нужен был именно я!       Все-таки выдыхается. Тут же закрывает глаза, жмурится и поднимает руки к голове. Он прочесывает волосы резким движением, трёт лицо, нарочно жестко утирая влажные уголки глаз. Плакать перед этим чудовищем Стив не станет, не позволит себе такого никогда, никогда, никогда. И лишь пытается отдышаться, просто пытается вернуть себе какой-то контроль хоть над чем-нибудь.       Спереди слышится вздох Брока. Он сглатывает слишком громко, вдыхает поглубже. Стив почти готов взмолиться, чтобы он просто выгнал его матом и жестокостью. Стив почти готов умолять, чтобы Брок просто не смел убивать его прямо сейчас, потому что сам он был слишком близок к этому.       Чтобы Брока просто убить.       — Тебе нужно остыть, — «Стив», он так и не добавляет, но Стив все равно слышит собственное имя. В интонации голоса, в мягкости слов. Брок не дерётся с ним, не собирается вовсе и кричать вновь так и не начинает. Стив только и может, что отвернуться от него всем собой: чтобы случайно не вернуть взгляд к его лицу, чтобы случайно просто не сорваться. Брок будто бы понимает это, не может не понимать, и все равно говорит: — Я не лгал тебе. Ни о чем, кроме ГИДРы, я тебе не лгал.       — Кроме ГИДРы… Ты был ГИДРой, Рамлоу! — обернувшись рывком, к собственному стыду, Стив чуть не путается в ногах, но выстаивает. Скалится непривычно, так, как не скалился никогда — это было отнюдь не в его привычке. Как и подобные ссоры. Как и любые насколько сильные конфликты. Но Брок предал его, а теперь пытался лгать… Стив жил в аду с конца мая и больше не был способен ни на что сдержанное или достойное гордости за него. Стив умер именно там, быть может, когда, заходя в тренировочный зал, услышал, как Брок говорит «ГИДРА», как Брок говорит, что Стив его «совсем достал». И эта боль, резанувшая ему прямо по сердцу тогда, длилась по нынешний день, не собираясь заканчиваться. А Брок вновь лгал. И в ответ на всю его ложь в Стиве остался только крик и злоба: — Ты весь был ею и сейчас ты хочешь сказать мне…! Ты хочешь убедить меня…!       — Это было по-настоящему.       Брок перебивает его резко и быстро — вот это в его привычке точно. Он говорит, не кричит и не беспокоится даже, что Стив может не услышать его за собственным криком. Брок говорит, говорит, говорит, и что-то внутри Стива начинает рыдать. Ему хочется верить. Ему хочется одномоментно просто пасть на колени и позволить Броку убить себя. Это было по-настоящему? Правда? Заигрывания, взгляды, поцелуи, завтраки и ужины, бытовая рутина и… Защита? Забота? Эти ненавистные Стиву теперь уже меловые круги на песке? Брок, правда, делал это ради него?       — Я больше не верю тебе… — чувствуя, как белеет его лицо, Стив отшатывается, отступает и мотает головой. Его выхолаживает беспомощностью тех льдов, в которые он сбежал из мира, где Баки был мёртв, где Баки пропал без вести. Крик умирает в нем, оставляя только шёпот — уже не шипение. Брок кивает понимающе, принимает это, как факт и как данность, оставаясь все таким же спокойным и твёрдым. Стив ведь любил в нем это. Любил то, каким крепким Брок был, как обращался с людьми вокруг себя. У него не было ни стыда, ни совести, так бы Стив мог охарактеризовать его раньше, долгие месяцы назад, но это было хорошей характеристикой.       Потому что Брок не боялся выглядеть и быть чуть более ублюдочным, чем позволяли границы общественного одобрения.       Стив любил это в нем, пускай сам в подобной характеристике и никогда не нуждался.       — Стив, — Брок зовёт его по имени впервые за века и столетия, но этот звук, это слово заставляет Стива лишь отшатнуться ещё. Он делает два шага или три, не считает, просто не может считать и не может ничего больше. Все его навыки рассыпаются, все способности развеиваются по ветру — Брок говорит, что это, все то, происходящее между ними, было по-настоящему, и от этого становится только больно. Потому что это ложь! Потому что это гнусная, жестокая ложь и Стив дергает головой, сглатывает еле-еле ком в горле, но не кричит. Он не говорит и единого слова, он больше не способен, кажется, ни на что, ни на слова, ни на действия. А Брок уже делает собственный шаг. Брок говорит: — Утро после нашей первой встречи. Я вызываю Джека и мы вместе едем в птичник. Мы обсуждаем тебя и Фьюри, который тебя разморозил. Мы…       — Не надо… Не делай этого… — его лопатки вжимаются в поверхность стеклянной стены и он слаб перед Броком настолько же, насколько всегда был силён пред всем миром. Против ГИДРы или за справедливость. Во спасение жизней! Во имя победы над всеми подонками! Ладони жмутся к стеклу, пока глотка прогоркло выпихивает из себя шепот и боль. Стив хочет просочится сквозь эту прозрачную стену, Стив хочет уйти и сбежать — не позволит себе. А Брок уже приближается. Медленными, осторожными и уверенными шагами он настигает, поднимает руки, раскрывает ладони. Он безоружен, только в Стиве нет ему веры больше. Пускай у Брока может не быть оружия физического, но у него есть слова, у него есть информация — та самая, которой Стив боялся все это время.       Та самая, в которой он не был нужен никому вовсе в этом треклятом новом веке. Без регалий и без символа он не значил ничего. Без чина и без щита его просто не существовало.       — Слушай. Слушай меня, Стив. Слушай, блять, я сказал! — Брок бьет кулаком себе в грудь, прямо над сердцем, и Стив не желает этой пытки. Все равно не откажется. Пока он не узнает правды, он не сможет принять решение, он не сможет ни двигаться, ни ясно мыслить. Ни о какой силе и крепости уже не идёт речи — он закрывает глаза, жмурит их, желая по волшебству оказаться где-то в прошлом веке, там, где есть Баки и ничего больше. Там, где безопасно и где он точно нужен.       Без сомнений.       Без лжи.       Без предательства.       Но Брок бьет кулаком себе в грудь, бьет само собственное сердце — то не дрожит. Оно бьется ему в ответ крепко и мощно. Оно стучит, не срывается в суматошный бег лжи, не сбоит, выдавая обман. Стив не желает слушать, но все равно слушает его, поджимает губы, чтобы только те не искривились в рыдании. Он уже слаб, он уже открыл все свои тылы и все раненные, кровящие места, и Брок должен напасть. Брок, который предал его, точно должен напасть прямо сейчас.       Он не делает этого. Он говорит:       — Мы говорили о тебе. Твое появление не оставило шансов на то, что ГИДРе удастся прятаться ещё хоть сколько-то лет. И нам шансов не оставило тоже — ты бы убил всех причастных собственной справедливостью, не разбираясь, — Стив слышит его слова, но не слышит шагов. Брок крадётся к нему, выдерживает интонацию, и та приближается постепенно, медленно. А Стив вспоминает резким движением мысли слова Росса о том, что Брок просто просчитал все заранее. Что Брок просто хотел спасти себя самого и не попасть под раздачу случайно. И от этой мысли Стив вдыхает глубже, потому что колени вздрагивают. Он ведь верил в него! В его идеалы, в его честность и твердость Стив верил — это стало его ошибкой. Брок продолжал: — Приехали в птичник. Тебя привели почти сразу. Несуразный, растерянный пацан, который очень старался притворится нормальным или по крайней мере гордостью нации… Фьюри хотелось врезать. Они выделили тебе кабинет, выдали эту привилегию вместо того, чтобы дать тебе людей, которые будут рядом с тобой и будут ставить тебя на ноги. Не твои руки, не твой ебучий щит и все твое сраное капитанство. Именно тебя!       Звучит рык, а следом пульс Брока все же сбивается. Он вдыхает глубоко, шумно — Стив не желает открывать глаза, Стив боится увидеть его лицо. Но слышит его злость. Лишь ее, но не ложь, не фарс. Он слышит и вдавливает пальцы в поверхность стеклянной стены. Та нагревается под этим прикосновением — Стив хотел бы молится, что она нагреется так сильно, что стекло просто потечёт и он провалится сквозь него. Провалится, а после побежит и будет бежать так долго, как только сможет.       Брок говорит:       — А после Пирс вызвал меня к себе. В тот же день. Выдал приказ следить за тобой и ни в коем случае не верить тебе, потому что ты — трусливый, жалкий подонок. Вот как он сказал тогда. Вот почему он поселил тебя в моем доме, на моем этаже. Вот почему в соседней квартире жила Шерон Картер. Пирс выдал приказ вербовать тебя, Фьюри следил за тобой, не желая упускать всех возможностей, что ты притащил из своих сраных льдов… Ты был растерянным, лопоухим щенком, Стив! Завербовать тебя было проще, чем придушить во сне. И Пирс знал это, Пирс точно это знал, а ты… — Брок накаляется постепенно, но не дойдя даже до кульминации собственной злости затыкается. И Стив вздрагивает от резко ударившего в грудь молчания. Он вздрагивает, раздирает зажмуренные до боли глаза и тут же находится чужие, желтые, дикие. Брок глядит в ответ с какой-то непонятной болью — Стив его никогда таким не видел. Стив всегда считал его бесчувственным, пускай и временами, слишком редко, случайно находил подтверждение обратному. Сейчас же Брок смотрел больно, внимательно и разочаровано, но это разочарование не собиралось бить Стива вовсе. Оно было совсем не по его душу.       И вспоминать, что было после, ему не нужно было вовсе — Брок вернулся тогда и полчаса кряду молотил боксёрскую грушу с яростью. Стив тогда не испугался его. Подумал правда, может что-то случилось. А ещё подумал о том, что Брок не стал срываться на своих же. Ни на кого не стал срываться. Он вызлился, он дождался, пока успокоится, лишь после вернувшись к нему и к своим людям. Вот каким человеком он был…       — Я вернулся в зал и отослал тебя прочь, потому что мне было необходимо поговорить со своими. Это была чрезвычайная ситуация, и я сказал им сразу: мы не будем заниматься вербовкой, — Брок делает новый шаг вперёд, поднимает руки вновь, будто бы собираясь вот-вот протянуть их к Стиву. Между ними четыре шага, но Стиву некуда больше отшатываться, некуда больше бежать. И закрыть глаза нет и единой возможности больше, как, впрочем, и заткнуть уши — сердце Брока бьется в жадном, неистовом и твёрдом ритме. Оно не сомневается в себе. Оно не сомневается ни в чем. Брок говорит: — Я сказал им вывозить своих. Пирс уже оставил мне документы по Озарению, на базе ГИДРы, но я ещё не видел их, и я сказал СТРАЙКу увозить своих так далеко, как только получится. Сказал, что нам нужно оружие, глушилки… Пока ты пытался обжиться в ЩИТе в первый свой день, я готовился воевать. Я решил, что отдам тебе Джеймса уже тогда. Я решил, что обменяю его на жизни своих людей и себя, на их безопасность. Но я не собирался отдавать тебя ему, отдавать тебя Пирсу или суке Фьюри, кому угодно. Я не…       — Ты сказал, что убьешь его. Ты сказал, что убьешь Баки, если я только посмею… — Стив разочаровано кривит губы. Он все ещё не слышит лжи в бое чужого сердца, но позабыть оставленного ему Броком сообщения никогда не сможет. Не оно разбило ему сердце, лишь претендуя на то, чтобы быть единым из множества факторов, что могли бы сделать это. От его слов Брок поджимает губы, морщится. Стив ждёт, что он отвернётся, что он потратит секунды на поиск ответа или решения — на поиск лжи.       Этого не происходит.       Брок говорит:       — Я не убил бы его. Максимум, спрятал бы подальше, чтобы тебе или ГИДРе пришлось потратить время на его поиски, но я бы не убил его. Мне нужно было, чтобы ты не расхуярил весь мой план. Чтобы ты со своей сраной справедливостью не понёсся сломя голову пиздить Пирса, а ещё, чтобы никому не решил довериться, потому что угроза была везде. Мне нужен был контроль, Стив. А ты не знал и сотой части происходящего… Ты мог сделать все, что угодно. Я уже сделал тебя Капитаном и Джеймс был единственным рычагом давления на тебя. И я использовал его, — Брок делает новый шаг вперёд, но приблизиться ещё не успевает. Он смотрит лишь на Стива, внимательно, твёрдо и в его глазах не мелькает сожаления вовсе. Стив чувствует, как злость дергает его изнутри вновь, тут же взвывая:       — Я потерял все то, чего никогда даже не имел, когда ты предал меня!       Сказать что-либо Брок так и не успевает. Стив отталкивается ладонями от стекла и кидается на него в этой злобе, что вспыхивает в нем резко и ярко. Потому что Брок не сожалеет! Потому что он ещё даже не извинился ни разу, и Стив кидается на него, бьет его вновь, жестким движением собственного кулака. Под костяшками хрустит чужой нос, выламываясь к черту. Брок отшатывается, тут же тянет руки к лицу. Второй раз ударить Стив просто не успевает, слыша негромкое, по-обыденному ворчливое:       — И Джеймс ещё волновался, что я тебя грохну… Вот же, блять, пара неразлучников…       Стив не отшатывается, но замирает. Ноги словно врастают в пол, заставляя его пошатнуться на собственном месте. Он не узнает собственного голоса, когда ревет:       — Отбивайся! — этот голос принадлежит не ему, но точно берет собственное начало откуда-то изнутри, от Капитана Америка, который никогда не стал бы избивать того, кто не собирался сопротивляться. Брок не собирался уж точно. Сразу поняв, что ему не удастся остановить уже текущей по подбородку крови, он поднял к лицу обе руки, резким, жестким движением вправил нос назад. Стив почти взвыл: — Я сказал, отбивайся!       Но в ответ получил лишь рваное движение головой — Брок не собирался нападать на него в ответ. Он потянулся руками назад, себе за спину, и Стив не успел даже подумать о припрятанном у него под футболкой оружии. Эта мысль была абсурдна, футболка сидела плотно, в размер, но он все равно не успел даже помыслить о таком исходе. Брок стянул футболку быстрым движением, скомкал ее в пальцах, чтобы после приложить к носу. Брок сказал:       — Не буду я с тобой драться, Стив. И извиняться не стану тоже, — и это было правдой. Его сердце, мощное сердце человека, которому Стив по глупости когда-то отдал собственное, сам этого не заметив, билось твердо и крепко. Брок поднял к нему глаза, прищурился. Его рта не было видно за чёрным комом пропитывающейся кровью футболки. Но голос Стив услышал бы даже если бы Брок шептал. Брок сказал: — Я до конца, до самого конца держал в голове мысль о том, что отпущу тебя, если ты откажешься. Если ты выберешь не участвовать, если ты просто не будешь готов к тому, чтобы биться с ГИДРой. Если бы захотел уйти, я бы тебя отпустил. Мне было важно, чтобы ты, именно ты, не твое сраное капитанство, не твое ебучее чувство вины… Мне было важно, чтобы именно, блять, ты был в порядке. Потому что никто другой не собирался заботиться об этом и…       — И ты решил, что позаботишься об этом сам?! — Стив дергает рукой в сторону, будто отшвыривая от себя прочь все слова Брока, каждое его движение, каждый мимический жест. Он не думает уже ни о чем, отвечая то, что приходит в голову одномоментно и резко. Он не думает, но все ещё ищет: причины, предпосылки, то самое, кроющееся глубоко у Брока в грудине. Чувство долга? Стив не желает его. Ни его, ни чего-либо другого, эгоистичного, жестокого по отношению к нему. И потому кричит, разрываясь от ярости, от боли, от разочарования, что вот-вот собирается настигнуть его: — Ты просто хотел использовать меня, чтобы после не чувствовать себя виноватым, вот чего ты хотел!       От его обвинения лицо Брока искажается. Где-то под тканью скомканной, залитой кровью футболки его губы искажаются тоже, оскалом — тот отражается в его глазах. Но усмирить Стива не может, не успевает попытаться даже. Брок уже срывается сам, уже орет на него, повышая голос до крайнего, до невозможной, жестокой громкости:       — Я хотел, чтобы ты был в порядке, идиот! — вот что он говорит, и Стив дергает головой, не собираясь верить и все равно веря уже. И все же он дергает головой. Отмахивается, отказывается, дышит резко, быстро, стискивает руки в кулаки — Брок не скажет ему ничего нового больше точно. Будет гнуть своё, петлять и увиливать, будет скакать по всем собственным переживаниям, не делая и единое реальным ответом на восклицания Стива. Потому что он именно такой человек! И Стив убеждается в этом окончательно ровно за мгновение до того, как слышит: — Я влюбился в тебя, как сопливый подросток, потому что ты…! Ты, блять! — это случается почему-то совершенно не больно. Это просто случается, Брок просто орет на него — Стив не удивляется его крику. За все то время, что они были вместе, Стив видел его кричащим не единожды, видел и злым, и разъяренным. Злоба была Броку сподручна и он отлично умел с ней обращаться. Но ведь вовсе не был одним из таких людей… Получается, был. И является до сих пор, потому что кричит на него, но признается, влепляя Стиву пощёчину собственными словами. Собственной правдой — Брок Рамлоу, жесткий, крепкий и расчётливый человек, который временами, казалось, не имел сердца вовсе, влюбился в него. Он орет: — Со своим сраным моральным компасом, со своим добродушием, со своим чертовым живым сердцем… Я втюрился в тебя, втрескался, хотя клялся себе, что не стану! Это было худшей идеей из возможных, потому что у меня за спиной была блядская ГИДРА! И что я сделал, а? Меня убило тобой, блять! В тот ебучий день, когда ты вспомнил о своём сраном Баки, в тот самый ебучий день… Да я должен был убить тебя, блять, на месте за эту хуйню! Потому что я всегда относился к тебе серьезно. Потому что я не собирался играть с тобой, я не собирался водить тебя за нос… И даже после этого я не изменил собственного плана. Потому что я всегда. Блять. Знал. Что ты заслуживаешь лучшего. Не этого ебанного щита, не пиздливого Фьюри, а людей, которые будут смотреть на тебя и видеть тебя, блять, за этим ебанным фасадом из символизма и прочей хуйни! — Стив сглатывает и теряет все собственные слова. У него произвольно вздрагивают уголки губ, но не улыбки ради. Ещё вздрагивают плечи, а следом колени — они еле держат его, еле-еле заставляют стоять и дальше. Пока Брок жестикулирует, машет обеими руками и орет на него, но будто бы сквозь него, не беспокоясь вовсе о том, что у него кровь идёт носом и уже стекает по подбородку на шею, каплет на грудь. Брок орет: — Все, что я сделал, я сделал именно поэтому! И я не сомневался в том, что мой план принесёт тебе хорошее, сука, счастливое будущее вместе со сраной любовью всей твоей жизни! Джеймс позаботился бы о тебе… Он бы с этим точно справился. Не раздумывая ни на секунду.       Брок договаривает и вновь тянет ком футболки к кровящему носу. Он выглядит злым, раздразненным, но не Стив становится целью его злобы. Стив становится… Стива распыляет. От каждого слова и каждым интонационным акцентом. Его выламывает, брови сходятся у переносицы, хмурятся беззащитно и болезненно. Брок был влюблён в него? Брок пустил его в свой защищённый дом, Брок позволил ему переехать в его квартиру из пустой и холодной от запаха одиночества квартиры самого Стива, Брок спал с ним, Брок учил его жить в новом мире и Брок…       Он рисовал эти чертовы защитные круги на песке постоянно! Даже те, которые Стив не видел вовсе, он рисовал, подставляя себя, своих людей, подставляя весь этот мир ради него. Ради Стивена Гранта Роджерса, что потерялся когда-то давно, стоило только сыворотке вгрызться в кровь намертво и навечно. Его нашел Брок. Увидел, высмотрел, разглядел, а после выбрал. Ещё даже до того, как сам Стив понял, что все серьезно, Брок уже был его. Брок заботился о нем, и в моменте в это почему-то верилось. Это не вызывало вопросов, как те же слова Джека, сказанные в ночь перед бойней с ГИДРой. Это не вызывало сомнений, как все аргументы Баки, твёрдые, крепкие, но недостаточные.       Брок сказал:       — Я не стану извиняться, не потому что я хотел причинить тебе боль, Стив. Я не стану извиняться, потому что я сделал все, что мог, там, где находился, — а после Стив вздрогнул. Стив рванул вперёд, кинулся на него вновь, чувствуя, как его сердце раскалывается надвое, собираясь воедино назад за секунды. Он толкнул Брока в грудь, заставил его отшатнуться и отступить, а после схватился за его руки, пальцами впился в предплечья. Неожиданно резко, неотвратимо ему захотелось оказаться близко, ближе, чем он имел право или мог бы себе позволить. Чтобы просто утолить всю боль, уже рассасывающуюся, успокаивающуюся где-то внутри. Чтобы просто довершить эту пытку, закончить ее и оборвать. Чтобы отдать всю свою злобу тому, кто точно знал, что с ней делать, точно знал, как с ней жить и как обращаться.       Потому что он думал, что Брок предал его! Он верил в это, верил в то, что Брок сбежит при любой удобной возможности, а ещё страшился — что не был нужен ему никогда. А ещё страшился, что потеряет его. От этого Стив отворачивался ещё сильнее, чем от собственной боли, потому что это горе было ему не по силам. Он ведь правда не верил, что Брок убьёт себя. Он правда не верил в это, но Брок почти убил, а сейчас признался и сказал: был влюблён, и был верен, и делал, что мог, там, где был. Брок рассказал ему все и его сердце ни единого раза не дрогнуло ложью. Брок ответил на каждое его восклицание, не ответив ни на единый вопрос — ни единого Стив не задал.       Но услышал все, что хотел. Услышал то, что услышать не позволял себе даже мечтать.       И в ответ смог лишь ринуться к нему вновь, смог лишь врезаться в него всем своим телом, заперев между стеной и собственной грудной клеткой. Его сердце было готово сойти с ума, и Брок обязан был слышать это, Брок обязан был защититься. Не стал. Коротко дернул предплечьями, уже прибитыми силой Стива к стене, после вздрогнул — его рот был с привкусом крови и твердости. И Стив не собирался целовать его, не собирался точно. Он лишь желал поговорить, он желал объяснить, рассказать, выплеснуть — у него не осталось никаких других возможностей, чтобы сделать это. И он кинулся совсем как тогда, совсем как в ту ночь, внутри которой Баки сказал, что не нужен ему вовсе теперь, раз Стив стал большим и сильным Капитаном Америка. Он впился в рот Брока собственными губами, укусил его за губу, тут же почувствовав, как надрывается плоть — он не хотел быть жесток. Он не хотел причинять боли, но желал отдать Броку назад все те чувства, которые тот в нем породил. Он желал рассказать о собственной злости больше, желал объяснить собственную боль и от предательства, и от потери, от этой жестокой потери — Стив все ещё просыпался ночами от кошмара, в котором Брок убивал себя, стоя прямо в центре вертолетной площадки, и он больше не мог вынести этого.       — Блять… — Брок матерится, булькает кровавой бранью и дергается вновь, но вырваться не пытается. Даже головы не отворачивает, принимая каждое движение его губ и языка. Он приоткрывает рот, хрипит, задыхаясь в этом моменте, кажется, закашливается. Стив чувствует, но не останавливается. Только его пальцы расслабляются, прекращая так жестко впиваться в чужие предплечья. Брок использует это почти тут же. Он стряхивает его руки, отбрасывает футболку в сторону и следующим же движением обнимает его лицо руками сам.       За секунду до этого Стив не думает о том, что он собирается его ударить. Стив больше не боится его и не беспокоится о том, что Брок может ему навредить.       А Брок уже целует его в ответ, тянется к нему, вжимается в него всем своим телом. В этом поцелуе нет ничего из того, что было во всех прошлых, случавшиеся между ними. Стив кричит о боли и злобе движениями собственных губ, будто бы слыша, как Брок говорит ему в ответ что-то тоже — его движения ощущаются так, будто бы он очень долго скучал. Будто бы он не боялся потерять, но знал, что потеряет точно. Будто бы он знал все-все ещё с самого начала и все равно решил действовать именно так.       Отказался обнулять Баки.       Отказался вербовать Стива.       Пирсу выстрелил меж глаз, но чтобы сделать это чуть не умер — он нёсся сквозь коридор ради них, он дрался с ГИДРой, он бился, он забрал себе пулю телом и рычал. Он стремился к ним. Он стремился лишь к ним с Баки.       В рот набивается кровь, текущая у Брока из носа, и Стив сглатывает, не давится ею. Его губы все ещё двигаются, но контроль оказывается вырван из его рук Броком. Тот выгоняет его язык прочь слишком привычно, слишком обыденно — вот он настоящий, правдивый и искренний. Жесткий вояка, любящий власть и слишком хорошо знающий, что такое сопутствующий ущерб, но стремящийся всегда лишь к тому, чтобы минимизировать его. Теперь Стив видит его, Стив верит ему и позволяет оккупировать собственный рот, позволяет чужому языку скользнуть внутрь. По плечам бежит дрожь узнавания этих движений, этого темпа — он мелькает в деталях незнакомого поцелуя, который никогда не случался и никогда после не случится тоже.       Раньше они могли говорить словами, потом — смогут тоже; но сейчас словам просто не остаётся места. Стиву хочется зарыдать и взвыть, и он впивается пальцами в нагие бока Брока, чувствуя — ещё немного, и большими точно сломает ему пару рёбер. Брок чувствует это тоже, а ещё, быть может, разбирает привкус его слез через все обилие текущей из собственного носа крови. Стив не успевает заметить, когда начинает плакать. Стив не видит и не слышит ничего больше, жмурит глаза, ощущает шум крови в ушах. И все ещё целует, требует от Брока то, что тот умел делать всегда лучше всего.       Стив требует от него нарисовать ещё один круг на песке. Стив требует сделать это, не думая даже о том, что этот круг будет последним. Об этом он подумает после, он осмыслит, решит, создаст план, набросает стратегию. Сейчас же чувствует только, как делает ещё полшага, становится ближе, почти наступает ему на ногу — Брок соглашается и выводит вокруг него новый круг на песке.       И в этом круге Стив чувствует себя так же безопасно, как где-то в далеком прошлом, рядом с Баки.       Ничто больше не нужно. Ничто больше его не страшит и не тревожит. Силы, те самые, что покинули его далекие недели назад, заставив двигаться автоматически и в режиме энергосбережения, возвращаются. Силы наполняют его тело, разум успокаивается и все становится хорошо. Брок не лгал — Стив верит ему. Брок влюбился в него — Стив никогда бы не подумал, что это возможно, но сейчас вспоминает вновь, как Брок бегал от него по кухне в ночь, когда все началось уже по-настоящему. Брок был смущен и взволнован, и Брок был правда в него влюблён. Брок берег его и защищал. Брок…       — Че ж ты ревешь-то… — еле оторвавшись от него, задыхаясь, хрипя собственным горлом, Брок утирает большими пальцами его щеки. Стив только головой дергает, но уже не отступает, уже не бежит. Вот так, близко-близко, ему совсем уже и не страшно. А ещё совсем больше не больно. Брок фыркает смешливо, чуть грубовато, так, как умеет только он, а после шепчет: — Нация будет в ужасе, если узнает, что ты залил всю башню Старка слезами… — и в этом его шепоте столько нежности, что она точно могла бы Стива убить. В таком количестве он никогда, никогда, никогда ее раньше не видел — не подумал бы даже, что она существует. Брок не был слишком груб с ним, но вот так, с этой мягкой, заботливой хрипотцой… Он никогда так не разговаривал, никогда так не звучал.       И Стив точно хотел бы узнать его всего, узнать больше, чем ЩИТ, чем ГИДРА, чем прошлое и настоящее. Стив точно хотел бы узнать его будущего, но в моменте не мог думать об этом вовсе. Только фыркнул мелко, осколочно, еле-еле улыбнулся, тут же звучно втягивая непонятно откуда взявшиеся сопли. Он пробормотал ничуть не злобно, скорее сварливо:       — Заткнись, — и Брок рассмеялся ему в ответ. В этот смех Стив точно мог бы влюбиться заново без лишних усилий. А Брок уже был здесь, прямо перед ним, близко-близко и очень нежно. Он смеялся, потому что был жив и потому что Баки успел уберечь Стива от ошибки собственным действием, тем самым прыжком, которым покинул вертолёт. Тем самым прыжком, которым потянул Стива за собой следом. А Брок все смеялся, негромко, ничуть не злобливо, и вновь гладил его большими пальцами по щекам. Стив хотел бы открыть глаза, но неожиданно ощутил то, что существовать не могло, не должно, никогда не родилось бы.       Потянувшись вперёд, Брок прижимается к его лбу своим, невольно напоминая о той ночи, в которой Стив не справился со своей первой миссией. Он был расстроен тогда, разочарован даже в себе самом, а еще волновался за Брока — тот должен был вернуться, но все никак не возвращался. Тот должен был… Стив забыл и собственную печаль, и разочарование, стоило только Броку вернуться. Он забыл все, все растерял, ухватившись взглядом лишь за желтые, потухшие и больные глаза. Брок был уничтожен и избит, и Стив не знал вовсе, что делать с ним — Брок никогда не выглядел человеком, нуждающимся в ком-то или согласным кого-то к себе подпустить. Стив боялся даже подходить к нему, но намного сильнее нуждался в том, чтобы убедиться — Брок здесь и он в порядке. Возможно, у него сломаны ребра, все его тело изрыто гематомами, но он все же в порядке. А сам Стив — рядом. Он рядом, он поддержит его, он поймает его, он будет на его стороне. И, как бы много слов ни было в его лексиконе, в ту ночь Стив не смог найти и единого нужного. Он сказал за себя самого прикосновением, он сказал сам за себя, прижавшись ко лбу Брока своим и отдал ему безвозмездно и навсегда собственную поддержку. Не Капитана Америка, а именно себя самого, растерянного, незнающего, что лучше сделать и что лучше сказать — он отдал Броку это. И Брок принял. И сейчас возвращал, но не так, будто прощался с ним.       Так, будто прощал его сам.       И Стив теряется. Стив не знает, как реагировать на это вовсе, думая лишь о том, что такого Брока он совершенно не знает. Брока, которому точно приходится привстать на носочки, чтобы просто дотянуться своим лбом до его. Брока, который отстраняется спешно, выдавая сбившимся сердцебиением собственное… Что? Смущение? Быть такого не может точно. Но, если да, Стив бы очень хотел узнать это. Точно хотел бы с таким Броком познакомиться.       — Ты ебанная королева драмы, Стивен Грант Роджерс. Говорил же, что на любой вопрос отвечу, что все расскажу… И ты ещё мне говорил, что тебе сотня? Ты — лопоухий двадцатисемилетний щенок, Стив, кому только пытался напиздеть, — Брок говорит, говорит, говорит и Стив только глаза закатывает под прикрытыми веками. Чувство, только возникшее, сворачивается тут же, потому что Брок становится привычным засранцем за секунды. Врезать ему, правда, больше не хочется. И улыбка почему-то никуда так и не девается. Стив бормочет совершенную глупость, не собираясь себя даже одергивать:       — Зато я умею по стенам лазать…       И тут же вновь получает в ответ грубоватый, легкий смех. Прикосновения Брока пропадают с его лица почти в тот же миг, когда звучит насмешливое:       — А ещё у вас весь рот в моей крови, ваше высочество.       Стив открывает глаза, почти машинально утирает губы и влажные от крови и слез щеки. Кровь остаётся на пальцах, вероятно, алыми росчерками замирает на поверхности кожи его лица. Брок выглядит не лучше, у него перемазано лицо тоже, а ещё красные подтеки на груди и шее. Но все же он усмехается, хитро прищуривается — от этого прищура Стив отступает тут же, чувствуя, как сердце ускоряет собственный бег, и определенно не собираясь прямо сейчас делать что-то необдуманное. Целовать Брока по-настоящему? Смотреть на его торс дольше секунды? И больше тоже, потому что вначале ему нужно подумать, ему нужно разобраться, решить. Поговорить с Баки?       Определенно не разговаривать с Баки об этом. О том, что только что здесь произошло и чем завершилось — никогда, никогда, никогда не разговаривать об этом с Баки.       Брок, кажется, видит это по его глазам, потому что лишь кивает в сторону выхода с насмешливой улыбкой. И даже сам отворачивается, отступает в сторону брошенной на пол футболки. Он даёт Стиву пространство и время, а у Стива с его сумасшедше бьющимся сердцем и каким-то ужасным, правда щенячьим — он никогда не признает, что Брок был прав, никогда, никогда, никогда, — восторгом не хватает даже слов, чтобы сказать: он ещё вернётся. Он ещё вернётся и они ещё точно поговорят. О будущем? По крайней мере о настоящем.       О настоящем они поговорят ещё точно, а пока что он лишь разворачивается быстро, рывком и устремляется к выходу. Дверь открывается перед ним сама, даже Джарвиса окликать не приходится. Стив сбегает прочь, но не чувствует себя ни слабаком, ни трусом. Стоит только двери, основной, железной и непрозрачной закрыться за его спиной, как он приваливается к ней, закрывает глаза. В голове не находится и единого вопроса — только покой, легкое смущение и тревога о будущем. В сравнении со всем тем, что он носил в себе последние недели, этот набор выглядит мелким и ничуть не мешающимся. Не пугающим его даже.       Надолго у двери он не остаётся. Стив торопится уйти оттуда поскорее, а ещё торопится поскорее в собственную спальню или хотя бы в кухню — он чувствует сухие росчерки чужой крови, что точно обличат его, если только кто-нибудь его сейчас увидит. И он так надеется, что никто не увидит вовсе, но, будто в издёвке над ним, Баки выходит из лифта именно в тот момент, когда Стив уже собирается пройти мимо. Баки выглядит обычным, даже улыбается ему на секунду, но не успевает ни рассказать, где он был, ни спросить что-либо у Стива. Он замечает кровь, тут же бросает единое:       — Стив.       Останавливаться Стив не собирается. Уже чувствует, как его заливает краской — Баки никогда, никогда, никогда не должен узнать о том, что случилось. Потому что Стив не знает, как о таком говорить, как о таком рассказывать, а ещё любит Баки тоже, и все ещё, и всегда будет любить. Любит его… Так же, как Брока?       — В тренировочном зале ударился, все нормально, Бакс, — он лжёт, он проносится мимо и отворачивается быстро, торопливо. Баки его так и не окликает, но точно глядит ему в спину, пока сам Стив не скрывается за дверным проемом, ведущим в гостиную.       Стив очень старается не думать о том, что ему придётся выбрать кого-то из них. И все равно эта мысль настигает его — ещё раньше, чем сам он достигает кухонной раковины. ^^^