Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — Мистер Беннер не будет ругаться, что ты прогуливаешь занятия? — ленивым, скучающим движением качнув головой, Брок чуть поводит запястьями, что вновь скованы этими нелепыми, тонкими наручниками, гремит цепью о кольцо. В отличие от вчерашнего допроса сегодня Ванда сидит по правую руку от него на своём собственном стуле и разбирается с какой-то новой, похоже, раскраской. Она в жёлтом спортивном комплекте сегодня и выглядит вновь будто цыплёнок — с тугими, свежими косами, лежащими на плечах, и десятком разноцветных карандашей, раскатившихся по поверхности стола. Часть из них все ещё лежит в ее пенале, не мешая Колсону заниматься собственными делом, — тот внимательно соотносит показания Брока с данными из второй папки, — другие же то и дело, будто случайно, сами собой подкатываются ему под руку.       Даже если Колсона это очень сильно нервирует, он продолжает вновь и вновь методично и спокойно откладывать чужие карандаши дальше по столу.       Брок не говорит о том, что бок каждого из них подсвечивается алым, когда тот подкатывается сам собой к Колсону.       Ванде все происходящее в допросной явно очень сильно не нравится.       — Он сказал, что принесёт мне позже побольше домашней работы. Я сказала, что очень соскучилась по тебе, и он был не против, чтобы я ушла… Он боится меня, — Ванда головы к нему не поднимает. Собственной магией засиживается в его сознании, все продолжая и продолжая разукрашивать какую-то странную, трехголовую собаку. Брок таких раньше никогда не видел, быть может, это был персонаж из какого-то популярного мультика. Ему не сильно много дела было до этого. Колсон задавал нудные, бесполезные вопросы, вновь и вновь обращался к документам. Брок уже был готов подумать даже, что в реальности кому-то очень нужно было понаблюдать за тем, как он сам взаимодействует с Вандой, но это было очевидной глупостью.       Стив знал о них с Вандой и так достаточно.       А никому кроме Стива Брок здесь, в допросной, нужен не был уж точно.       — Боится? — ленивым движением глаз скользнув по столу, Брок уже хочет потянуться к карману за пачкой сигарет, но вновь же гремит цепью наручников о кольцо. Собственная не предприимчивая безответственность, из-за которой он не вытащил сигареты, когда Джеймс только привёл его сюда и усадил, приковав, в моменте вызывает лишь легкое, эфемерное раздражение. Слишком крупно то не разрастается — из-за недостатка сна Брок чувствует вялость с самого утра, голова соображает с трудом, давая понять, что никакие жалкие крохи сыворотки ему помочь надолго не смогут.       После того, как допрос завершится, ему нужно будет поспать. Заставить себя, вынудить, принудить — хотя бы три глубоких цикла пережить без контроля над окружающей территорией. Избавиться от галлюцинации отца ему не удастся в любом случае. Тот и сейчас стоит все там же, в углу допросной, слева от входной двери. Брок на него не косится, игнорирует каждое новое чужое слово, что яростью выворачивает ему нутро, и только дышит поглубже.       Дышит и не срывает наручников, чтобы достать сигареты — притворяется.       — У него в голове живет большой зверёк и Халки очень переживает каждый раз, когда я с ним здороваюсь. Он боится, что я выпущу зверька. Он боится, что кому-нибудь навредит, — Ванда кивает головой парой легких движений и продолжает методично зарисовывать коричневое ухо трехголового пса. Брок ей ничего не отвечает, только взгляд задумчивый возвращает к одной из ее кос. Часть его сознания ставит быструю, резвую галочку напротив пункта об обеспечении безопасности — если вдруг рядом снова появятся люди, что захотят навредить ему или Ванде, Беннера в связке с Халком можно будет использовать для отвлечения внимания и чтобы выбить себе фору времени для побега. Случится это, конечно же, вряд ли и точно не со стороны Джеймса или Стива.       Пускай те не избили его до полусмерти прошедшей ночью — хотя получили такую возможность и именно этого точно хотели, они все же сдержались.       Собирались сдерживаться и дальше? Ответов на этот вопрос у Брока не было. Зато была новая важная галочка напротив пункта о безопасности внутри его головы. Пока что этого было достаточно.       — На момент, когда вы познакомились с Джеком Роллинзом, вы были знакомы с некой Клариссой, верно, мистер Рамлоу? Если вы не помните, я могу назвать фамилию, — Колсон поднимает голову от папки, открытой уже ближе к концу собственных страниц. Брок кривится сразу же, дергает головой, выражая отказ вначале движением, а уже после и словом:       — Не нуждаюсь, мистер Колсон. Я все отлично помню, — его шалый, напряженный взгляд почти сразу норовит сбежать к зеркалу стекла, но так и не сбегает. Брок удерживает себя, только одну из ладоней медленно вжимая в кулак. Резвая мысль простреливает его сознание почему-то лишь сейчас: Стив желает знать всё. Об этом можно было догадаться ещё вчера, и Брок не догадался. Не думал даже, плыл по течению. Сейчас же напарывается — именно на ту информацию, которой так жаждал и которую чуть не упустил. Вначале Колсон спросил об отце, после ЩИТ и ГИДРА, теперь Джек, наёмнические миссии и Кларисса. Он вёл допрос нелинейно, прерывисто, перекручивая временную ленту и соединяя конец с серединой, а начало с концом. Это было оправдано и должно было вызвать чувство неопределенности, переживания о собственной безопасности и, конечно же, страх. Ему должно было захотеться соединить эти куски собственного прошлого воедино в глазах Колсона, чтобы случайно не оказаться обвинённым попусту и все-все объяснить.       Только не хотелось. Страха не было тоже. Все эти тонкости, все эти методы и способы Брок прекрасно знал — не зря задрачивал каждый предмет в академии и учился с лучшими табелями. А Колсону стоило отдать должное: при всей абсурдности сантиментальных приказов Стива, он выполнял свою работу профессионально и чётко.       — Расскажите о ней. Как долго вы состояли в этих отношениях? — уже не опуская взгляда к папке, Колсон сплетает руки в замок поверх страниц. Он, в отличие от Росса, нападает мягче и незаметнее, потому что защищать свою задницу ему не за чем. Ему не нужна ни голова Брока, ни его обвинение.       Ему нужна только информация.       А Броку неожиданно становится нужно резко ответить о том, что отношений никаких не было вовсе — эта потребность тянется откуда-то из той его прошлой жизни, где у него не было ни прав, ни возможности говорить о сантиментах. Эта потребность защитить слабое, слепое пятно ошибается и запылённым взглядом не видит вовсе, что никакого слепого пятна нет уже вовсе. Он силён, он жив и он любил Клариссу даже тогда, когда вместо сердца имел лишь выжженный кратер. Он может признаться в этом и не разрушиться по пути. Усмехнувшись на уголок губ мягко, спокойно, от воспоминаний о Клариссе, Брок говорит:       — Пять лет. Мы трахались пару раз в неделю, я привозил ей шоколадки, когда закидывало на миссию в какие-то города, делал подарки, ухаживал, — непривычность пробивает собственный потолок за секунды. Брок думает о том, что никогда, никогда, никогда не говорил о Клариссе такой интонацией и такими словами. Колсон этого не видит, потому что все ещё ни черта не знает, и бросает быстрый взгляд в сторону занятой разукрашиванием пса Ванды. Подобранные Броком слова ему явно не нравятся — они не для детских ушей. Броку хочется рассмеяться от того, как много этот ребёнок пережил, — в сравнении с грубым «трахались» это было бесполезным ничем, — а ещё от мыслей о том, что Стиву его выражения не понравились бы точно.       Он попросил бы его следить за языком сразу же.       Но не мог. Вместо него Колсон, не потянувшись даже к наушнику, в котором еле слышно прозвучал чужой голос, сказал:       — Будьте добры не выражаться при ребёнке, мистер Рамлоу. Иначе мне придётся ее увести, — его голос прозвучал настойчиво, убедительно даже. Брок прыснул, с жестким оскалом качнул головой. Он ответил незамедлительно и сразу всем: Колсону, Стиву и Ванде, которая от чужих слов и вероятности собственного, явно нежеланного ухода замерла.       — Будьте добры засунуть своё лицемерие себе в задницу, Колсон. Она пережила побольше и моего, и вашего, а вы циклитесь на словах, — уходить Ванда не хотела и вряд ли собиралась, и Брок определенно точно не желал создавать те обстоятельства, в которых ее должны были бы увести, однако, лицемерие Колсона — и Стива заодно, — терпеть он не собирался. Для Ванды же было важным быть здесь, быть рядом с ним, и Брок знал это с почти стопроцентной точностью. Лишь убедился, когда Ванда вернулась к своей раскраске, стоило его словам прозвучать. Его защита и опека были важны для неё так же, как для него самого была важна она вся, маленькая, цыплячья и все ещё, даже месяцы спустя, привыкающая к своей новой жизни не жертвы, а обычной маленькой девочки. — И предупреждая ваш возможный следующий вопрос: да, ее убили. Я совершил ошибку на одной из миссий, а за ошибки в мире вольных наемников нужно платить тройную цену, мистер Колсон. Ещё что-нибудь?       Чуть двинув руками, лишь ради того, чтобы размять запястья, Брок гремит цепью и та добавляет аранжировку к его резким, четким словам. Скептицизм речи кусается, скалит свою пасть, но Брок не нападает. Брок не верит до конца, что кто-то из людей, находящихся здесь или за стеклом, действительно желает его головы.       — Вы были на похоронах? — Колсон прищуривается на один глаз, поводит плечами еле заметно. Ни лицом, ни интонацией не выдает ловушки собственного вопроса, и все равно это чувствуется, читается между строк. Колсон лезет в личное, притворяясь что не делает этого вовсе. Он начинает с личного, после переходит с работе в ЩИТе и ГИДРе, или начинает с работы, чтобы после вновь вгрызться в личное — сейчас это Кларисса. Завтра или в следующий раз будет Патрик. Чем больше секунд проходит, чем дольше он в молчании глядит Колсону в глаза, тем меньше в этом сомневается.       Тактика Стива и выбранная им стратегия открывается в большем объеме, представая перед глазами. Все то, что не смог бы спросить он сам по любым причинам, за него спрашивает Колсон. И это умно, пускай и немного тошнотно, но пока Брок может — будет отвечать. А если не сможет… Граница определяется быстро и резко, сама собой: если Колсон начнёт спрашивать про живые сантименты, про Стива или Джеймса, Брок сдернет наручники и выйдет. Ему он отвечать не станет, потому что это уже точно не его дело. Ни им, ни достоянием любых размеров общественности никогда не станет.       Потому что Стив и Джеймс ещё живы.       Кларисса и Патрик — мертвы. Они любили его, простили его и выпустили в большой мир, они обещали его не ждать, и Брок мог говорить об этом теперь почти без боли. Но говорить с кем-либо о Стиве или Джеймсе не собирался. Раньше такого себе не позволял, держа личное за сотнями баррикад на самой глубине кратера сердца, и меняться не собирался. Все, что он мог спросить или спросить хотел о Джеймсе, о Стиве, он мог вызнать лишь у них и ни у кого больше.       Сплетни были нелепы и глупы так же, как и поиск советов на стороне. Ни то, ни другое Броку было просто не нужно.       — Нет, не был, — выдержав почти минуту молчания, Брок отвечает чётко по делу, не добавляет ничего лишнего или дополнительного. Колсон кивает, задумчиво прищуривается, оглядывает его. То, что он говорит после, вызывает у Брока осколочную, моментальную тошноту и злобу. Потому что Стив отдает приказ перейти границу дозволенного и напасть на гражданских, а Колсон говорит:       — После пяти лет отношений вы не сподобились даже на то, чтобы в последний раз проститься с ней… Скажите, мистер Рамлоу, кем она была для вас на самом деле?       Он рыдал. Пил, разъебывал собственную квартиру и себя самого, а ещё блевал. Он спал на полу в разрушенной кухне, курил и орал. Он хотел убить себя самого, но сам же себе запретил это делать — он обязан был понести наказание. Он запретил себе жить, запретил себе умирать, и та боль, что случилась с ним в момент потери Клариссы была сравнима полностью с болью от убийства Патрика. Не сподобился даже на то, чтобы прийти на похороны… Брок медленно опускает голову, прикрывает глаза и скалится разъярённо. Часть вероятности он отдает Колсону — за подобранные слова и контекст. Но часть все равно всучивает Стиву и мысленно орет на него: не имел права. Спрашивать? Да. Говорить, уточнять, допрашивать? Не единой проблемы.       Осуждать?       Никогда.       — Если его высочество так сильно хочет покопаться в моем грязном белье, — в его интонации слышится рык, но не боли. Он не чувствует ни вины, ни горечи, потому что теперь прекрасно знает: иначе не мог. Не виновен. Оправдан. Клариссе он отдал все, что мог, все, что только у него было тогда. И пускай он в двадцать два, двадцать три, в двадцать четыре и следующие пару лет лгал себе, отказываясь признавать это отношениями, он сделал все, что мог. Он заботился о ней, следил за ее безопасностью незаметно, следил за всеми ее ухажерами, что не продержались против него больше двух лет, чтобы они не смели ее обижать. Он ухаживал за ней, даже на самых ядреных миссиях под конец вырывал десяток минут, чтобы сгонять в какую-то ближайшую лавчонку и купить ей шоколад, который Кларисса обожала. Поэтому ему не было больно — ему было до жестокости зло. — Он может взять свои яйца в кулак и прийти со своими вопросами самостоятельно. Если же вы, Колсон, хотите получить от меня ответ на этот вопрос, вам придётся предоставить мне адвоката и выдвинуть судебное обвинение. И после того, как вы выиграете этот ебучий суд, я отвечу вам, кем была для меня Кларисса.       Колсон глаз не отводит. На последних собственных словах Брок поднимает к нему голову, стискивает челюсти почти до боли в зубах. Его лицо заостряется, становится маской готового кинуться в атаку животного. Колсон не имеет и единого права его осуждать или просто судить. Его там не было и никогда не будет. Он не знал ни Клариссу, ни самого Брока, а даже если бы и знал, мог только засунуть собственные мерзкие слова себе назад в глотку.       И, похоже, понял это достаточно быстро. Коротко кивнув, он сказал:       — Расскажите мне про вашу поездку в Варну. Для чего вы ездили туда с Джеком и Кейли Роллинз?       Тема Клариссы была закрыта им мгновенно. И было бы круто, если бы сам Брок смог успокоиться так же быстро, но он не мог. Стоило только ему решить, где будет проходить граница, как Колсон с подачи Стива сам выдал ему другую — они не имели и единого права каким-либо образом комментировать и критиковать его действия. Как командира? Да, но лишь потому что были выше по званию.       Как человека, партнера, любовника женщины, погибшей по его ошибке? Никогда и ни при каких обстоятельствах.       Сжав руки в кулаки, Брок вдыхает поглубже и вынуждает себя перетерпеть. Ему хочется сорвать наручники, дёрнуться руками вперед и все-таки схватить Колсона за волосы, чтобы после ударить головой об стол со всей силы. Ещё — чтобы в допросную примчался Стив вместе с Джеймсом. Ох, между ними вышла бы знатная драка. Сочная, кровавая и очень похожая на бойню ненависти. Ванда точно была бы на его стороне, а сам Брок был бы жесток и яростен, хуй с тем, что отсутствие полноценного сна подбивало к нему клинья со всех сторон.       Но он лишь вдыхает поглубже, пару раз сжимает руки в кулаки. На их общую удачу его дрянной отец молчит и не отзывается — расстояние между Броком и его срывом приравнивается к миллиметрам, преодолеть которые в разы проще, чем кажется. Но отец молчит, Колсон уже задаёт свой новый вопрос, выбирая не драконить его больше нужного и не провоцировать. Брок выдыхает длинно, протяжно, успевая выбрать ответ на чужой вопрос вместо столь желанной матерной фразы, которой он мог бы послать Колсона нахуй. А Ванда без единого слова откладывает коричневый карандаш на стол, подхватывая другой, серый — она собирается закрасить этим цветом глаза трехголовому псу.       Она не делает рукой и единого лишнего движения. Только уже отложенный на стол карандаш все равно катится в сторону Колсона, становясь бессловесным, но достаточно громким заявлением.       Все здесь происходящее ей явно очень сильно не нравится. ^^^       — Медведик теперь по утрам тоже пьёт кофе, Броки-Брок. Твой любимый, он ещё жутко горький и невкусный, — Ванда говорит, констатирует очередной факт и Брок отвечает ей резким, жестким ударом. Его голень врезается в поверхность боксерской груши, раздается звонкий хлопок — снаряд покачивается, явно не одобряя такого к себе отношения и отмалчиваясь о том, что такой его удар мог бы сломать противнику два ребра, минимум. Ванде словами Брок ничего не отвечает. Вместо этого он возвращается назад в стойку, безуспешно пробует сдуть каплю пота, замершую на кончике его носа.       Капля никуда не девается. Ее ему приходится стереть и так уже влажным бинтом, намотанным на кисть, и это уже даже не вызывает злости. Ничто уже не вызывает ее, лишь легкое, зудящее где-то в грудине раздражение. Час назад злость была — Брок удержал ее, не расплескав в реальности, в течение всего допроса Колсона, удержал и позже. Колсон все же работал грамотно. Самый острый вопрос, не один даже, несколько совместных, он оставил на конец допроса, чтобы не дай мертвые боги сантименты Брока не мешали его честности.       Это было оправдано.       Злило, правда, до бешенства. Не потому, что его сантименты никогда не мешали его работе. Они мешали ему, выгрызали ему грудину, делая его тем самым единственным сопутствующим ущербом, но работе никогда не мешали. Во всей линии допроса Колсона Брока злило совершенно не эта мерзейшая недооценка его навыков и способностей. Его злили вопросы, его злил Стив, который не мог взять себя за жопу и ладно, хуй бы с ним, чтобы прийти — хотя бы, чтобы не переходить границы.       На первом вопросе о Клариссе Броку казалось, что он определил границу, жаль, расчеты оказались дерьмом собачьим. Та граница, за которой он начинал рвать и метать, вместо любых ответов, находилась намного ближе — никто в этом сраном мире не имел права его осуждать. Не потому даже, что сам Брок мог прийти и расставить на шахматной доске десятка два пускай и не коней пока, лишь мелочных пешек собственного осуждения.       Но потому что ни Стив, ни Джеймс, ни сраный Колсон, черти бы его подрали, ни кто угодно в этом мире не знал его мотивов, его сантиментов и его намерений.       Не смог сподобиться… Ха! Ему бы хотелось, о да, до самого момента, в котором Брок, наконец, дождался выключения света в своей камере и вырвал себе зубами путь до тренировочного зала, ему действительно очень хотелось бы посмотреть на самого Стива — как бы он хоронил Джеймса, а? Ебанная гордость нации. Нести закрытый гроб он бы точно смог, определенно, а что насчёт заглянуть мертвецу в глаза? Что насчёт подойти к открытому гробу и попрощаться с блядской любовью всей своей жизни?       О, Брок бы хотел увидеть это, чтобы просто насытить собственную злобу. До того, как его нога переступила порог тренировочного зала, он мыслил даже о том, что с легкостью мог бы это устроить. Найти Джеймса на этаже, произнести код, а после приказать выпрыгивать из башни нахуй. Сколько этажей тут было, а? Никакая сраная сыворотка Джеймса не спасла бы точно, а после Стив бы выл, и рыдал, и ревел больным зверем.       Чего бы стоил ферзь, потерявший свою ладью?       Он убил бы себя — вот какой у Брока был ответ на этот вопрос. И этому ответу он очень верил, потому что однажды Стив уже сделал это. Неважным было ни то, что сука-судьба его исцеловала и вернула, ни то, что Джеймс оказался жив. Лишь этот момент, это обстоятельство — Джеймс подох и Стива потянуло следом.       И он ещё пытался Брока осудить? Мелкий, пиздливый пацан.       — А ещё он мне разрешал ходить к тебе, пока ты спал. Сам меня провожал, в субботу вечером, а утром приводил назад. Он так делал, чтобы Стив не видел. Стив не хотел, чтобы я уходила из башни, — Ванда говорит вновь, все продолжая, и продолжая, и продолжая бросаться фактами. Брок к ней, засевшей на одной из скамей, не оборачивается. Он вдыхает поглубже, чтобы тут же развернуться волчком и врезать по груше пяткой. Сила проносится вдоль ноги, концентрируется в конечности, и груша тут же отлетает. Меняет градус положения в воздухе относительно пола. Раздается новый хлопок.       На Ванду Брок не смотрит. Она пришла через пару десятков минут после того, как он начал, и даже спрашивать разрешения не стала — начала говорить. Брок был не против вовсе, только в этот раз ее присутствие не могло усмирить его злости. Ванда, конечно же, говорила о Джеймсе, говорила о Стиве. Что именно она пыталась сделать этими своими словами и монологами, Броку понятно не было и, впрочем, он был слишком занят, чтобы разбираться. Он был слишком для этого зол.       А Ванда говорила. Рассказывала о том, что Стив теперь почти с ней не разговаривает, рассказывала о том, что Джеймс нашел себе крутое убежище где-то в башне… Ее речь выстраивалась перед ним пьяной кривой, что точно имела в себе какой-то смысл, имела подоплеку и двойное дно — Брок определенно точно собирался разобраться с этим как-нибудь позже. Только с момента его смерти ничего кардинально не изменилось.       Сука-судьба, уже не пытаясь даже его преследовать, все равно призывала его к ответу тогда, когда это нужно было именно ей.       — Как думаешь, Стив ещё будет меня допрашивать? Мы с ним плакали вместе… Мне так грустно за него, Броки-Брок, но он… Как думаешь, он ещё будет делать это? — Ванда говорит вновь, вновь привлекает его внимание, и Брок наносит груше последний удар в упор. Та впервые скрипит на тросе и металлических креплениях, которые держат ее на балке, протягивающейся вдоль стены, но больше Брок не бьет. Он вздыхает, чуть дергает головой. Все-таки оборачивается к Ванде.       Злость уже ушла, оставила после себя лишь кусачее, мелкое раздражение, а его плечи и спина были слишком мокрыми от пота. Ему пора было сделать перерыв или заканчивать. Ему пора было обернуться туда, где его присутствие было сейчас необходимо, пускай Ванда не позвала его и единым прямым словом.       — Ты же сказала, что к тебе приходила Наташа, зайчонок, — утерев забинтованными ладонями лицо, он собирает со лба весь пот, голову запрокидывает. Интонация не звучит осуждающе или слишком требовательно, во лжи упрекнуть малышку Брок даже не пытается. Ему это не нужно, да и само это занятие не стоит и единого цента — Ванда ему бы врать не стала. Не стала бы даже пытаться.       — Да, Ната приходила… — Ванда задумчиво кивает головой, поправляет край фиолетовых шорт у своего плюшевого Халка. С собой в тренировочный зал она привела лишь его, теперь вот крутила в руках уже который десяток минут кряду. Кивнув самой себе, Ванда продолжает: — Я думаю, это был Стив. Он ее попросил точно-точно, потому что Нате это не интересно. Нате не интересно, что я о тебе думаю. А Стиву очень грустно и больно… Мне так кажется, — тяжело вздохнув, Ванда откладывает Халка на скамью рядом с собой и поднимает к нему глаза. Брок собственную голову уже опускает, тоже глядит на неё, чуть прищуривается внимательно.       Но не понимает. Ванда петляет собственной мыслью, преобразовывая её в слова, и Брок вроде чувствует, вроде отлавливает эту мысль за хвост. Та выскальзывает вновь.       — Кажется? Ты не смотрела в его мыслях? — потянувшись в ее сторону, Брок делает полдесятка шагов и валится на скамью сбоку от зайчонка. Откидывается спиной на стену, выдыхает. Сыворотка все ещё держится в его крови и, жалко, неизвестно, как долго ещё будет держаться. Сейчас он не чувствует себя ни измотанным, ни запыхавшимся, пускай тело и тянет, тяжелит собственную ношу, но лишь по причине недостатка в его ладонях сна. Будет ли он спать этой ночью и как много, Брок пока не знает. Подумать об этом не успевает, уже слыша сбоку негромкое:       — Нет, я… Я перестала. Когда ты ушел, стало страшно… Никому это не нравится. Они боятся меня чуть-чуть, и поэтому я больше не… — Ванда опускает глаза к собственным рукам, тянет рукава толстовки на пальцы, будто пытаясь спрятаться, скрыться внутри нее хотя бы какой-то собственной частью. Брок поворачивает к ней голову спокойным, неторопливым движением. Говорит тихо-тихо, только для неё одной:       — Я здесь. И ты можешь гулять по моим мыслям сколько хочешь, зайчонок, — уголки его губ чуть тянутся вверх, выдавая мягкую, почти даже не взволнованную улыбку. Впервые, точно впервые он видит, как Ванда пытается скрыть от него что-то или, быть может, к чему-то его подготовить. К какому-то собственному чувству? Мысли? Брок лишь напоминает ей о том, что он весь — для неё. Потому что прекрасно знает, как для неё это было важно, как нужно это было для ее безопасности раньше. Не просто знать, что он думает и о чем именно, а использовать его воспоминания, выстраивать по ним собственную маленькую картинку мира, изучать весь этот большой мир через него.       — Да, я… Было так страшно. Когда Ната спрашивала у меня о тебе… Они отвели меня в специальную комнату, с большим-большим зеркалом, во всю стену прямо. Мне казалось, что за ним прячется страшный монстр, который вот-вот выпрыгнет, но я… — Ванда перескакивает на новую мысль и Брок позволяет ей это, только вглядываться не прекращает. Пытается даже выискать где-то внутри себя злость на Стива, опять и снова, снова и опять, а ещё на Джеймса — за то, что не воспротивился неправомерности происходящего. Ничего, правда, Брок так и не находит. И за Ванду почему-то вовсе не переживает, находя ответ на это самое, почему-то, уже через мгновения. Зайчонок поднимает к нему голову с большими-большими, горящими гордостью за себя глазами и говорит все ещё негромко, шепотом: — Я справилась, представляешь, Броки-Брок?! Я вспоминала, как ты сидел со мной, в прошлый раз… Ты совсем-совсем не боялся и я старалась не бояться тоже. Я думала о том, что хочу быть такой же смелой, как ты.       Брок улыбается. Фыркает смешливо, кивает головой. Злость ни на Стива, ни на Джеймса в нем так и не зарождается, а Ванда ещё точно их всех переживет. Пускай сейчас она мала, но вырастет большой и крепкой, чертовски смелой. Конечно же, ему хочется верить, что уже случившийся допрос будет для неё последним, но вероятности приходится отдать собственную долю — не зависимо от того, как хорошо они постарались с головами ГИДРы, в мире все ещё были люди, что желали бы силы Ванды, что хотели бы использовать ее во зло или лживое благо. И вера в идеальный, полностью безопасный исход здесь была слишком бессмысленной.       В отличие от его личной, уверенной гордости за неё.       — Ты — мой маленький смелый зайчонок, — прикрыв глаза и шутливым движением склонив перед ней голову, Брок слышит тихий, быстрый смех. А мысль его, резвая, быстрая, уносится к тому моменту, в котором он сам Джеку говорил, что он у своих девчонок будет по струнке ходить. Это было, кажется, в том дне, когда выяснилось, что Кейли носит под сердцем девочку. И у них с Джеком явно было больше общего, чем различного — Ванде не приходилось даже сильно стараться, чтобы он был восхищён и горд за неё. Чтобы был готов преклонить перед ней свою дурную, горделивую голову.       — Но Стиву все равно грустно, мне кажется… — стоит ему открыть глаза назад, как от довольного смеха Ванды не остаётся и единого следа. Она задумчиво, очень сложно вновь разглядывает свои руки, самые кончики пальцев, виднеющиеся из-за края рукава толстовки. В этот раз она не тратит на удовольствие от его слов и трёх секунд, и Брок подмечает это ненарочно, но и не случайно. Этот миг, момент, мгновение, лишь ярче дает ему понять: Ванда очень сильно переживает из-за чего-то. Настолько, что даже его похвала и восхищение, которые она очень любит, не пробиваются к ней в мысли, устремляясь прочь быстро и торопливо. Вздохнув, она уже хочет поднять к нему голову, но вместо этого дергает ею, пытается отмахнуться от чего-то важного. Она говорит: — И Медведику тоже… Я не понимаю, Броки-Брок. Если им грустно, тогда почему они так поступают с тобой?       Правда обнажается резким ударом по его лицу, но нанесённый детской рукой он вовсе его не ранит. Лишь заставляет бровь вскинуть коротко, удивленно. А Ванда уже вскидывает к нему глаза, руки сжимает в кулаки. Ему кажется, что в последнем звуке ее последнего слова мелькает злость, только ведь не кажется вовсе. Ванда говорит уже громче:       — Я так сильно злюсь на них. На Стива и на Медведика, я… Вчера и сегодня тоже, я… — в громкости голоса теряется уверенность и жесткость. Троеточие интонации заставляют его вслушаться, вглядеться в малютку внимательнее. А Ванда неожиданно становится растерянной, печально и будто пристыжено опускает глаза в пол. Она говорит, признаваясь в ещё не свершенном преступлении: — Я хочу навредить им… Чтобы они перестали, я хочу… Зачем они обижают тебя?! Им грустно, но они обижают тебя! Я не хочу, чтобы тебя обижали. Я хочу их…убить. Я хочу сделать им больно, чтобы они больше никогда, никогда, никогда не обижали тебя!       Брок так и замирает. Приоткрывает рот, тут же его закрывая впрочем, брови вскидывает в немом удивлении — уже обе. Ванда головы к нему так и не поворачивает, горбится плечами, вздыхает. Она выглядит не виноватой, виновной, и здесь есть крайне большая разница. Пускай она ещё ничего не сделала, но уже хотела, уже собиралась даже, быть может.       Знал ли об этом Стив? Или Джеймс? Ответ на эти вопросы у Брока точно был, но, впрочем, ответ этот был бесполезен совершенно. И вопросы о том, что могла бы сделать Ванда, если бы не рассказала ему о своих переживаниях, если бы держала их в себе до последнего… Она не сделала бы ничего, желая быть лучше, чем есть. Но как сильно она хотела защитить его! Как сильно она хотела уберечь его, даже от тех, кого точно любила сама. Брок медленно, глубоко вдыхает и улыбается самым уголком губ. Его живое, крепкое сердце бьется мерно и глубоко прямо в его груди, почему-то, нелепо и немного волнительно, непривычно, наполняя все его тело теплом. Теплом и странной благодарностью к этой маленькой, уже конопатой, уже поцелованной солнцем малышке — не за ее желание навредить пацанам, что вряд ли были его. Но за желание его защитить, за желание вступиться за него, за желание не позволить кому-либо причинить ему боль.       И Брок никогда бы точно не смог сказать ей словами, как много для него это значило — ему не пришлось бы делать этого вовсе. Потому что они с Вандой все же были чрезвычайно похожи, потому что она знала о нем все это и так. И сама, прошедшая не единый жуткий, ужасающий тест, нуждалась в том же — чтобы в момент угрозы кто-то был на ее стороне, защищал ее, оберегал ее. Сейчас или позже, даже когда она вырастет, станет совсем большой и научится обращаться с собственной магией ещё лучше, эта потребность все равно останется в ней.       Но ей не будет трудно с этим настолько, насколько было трудно одинокой, мертвой шкуре самого Брока на протяжении всей его прошлой жизни. Потому что у неё будет он сам и он будет оберегать и защищать ее столько, сколько вообще будет жив. Он всегда будет на ее стороне.       В моменте же все, что он может, так это медленным, осторожным движением потянуться к ее ладошке и взять ее за руку. Пока слова приходят, формируются быстро в его сознании, создавая примерную линию дальнейшего диалога, он берет ее за руку, говоря лишь этим единым прикосновением самое важное, что он должен ей сказать прямо сейчас.       Это желание навредить Стиву и Джеймсу, что Ванда хранит в себе уже который день, не делает ее плохой.       И точно не сделает, пока она сама никому не решит причинить вреда. ^^^       Только протянувшись к дверной ручке тренировочного зала, его рука вздрагивает и замирает на середине собственного движения. В пораженном и затихшем сознании воцаряется услышанное секунду назад откровение — Стив бы сравнил его с выстрелом в упор, но у него нет и единой мысли для такого сравнения. В его голове нет ничего и ничего не остаётся. Ни той устремленности, с которой он шёл сюда за Броком, ни всех тех слов и фраз, которые создал из пустоты и бесплотного тумана собственного напряжения, чтобы поговорить с ним. Одномоментно и резко все, что окружало его последние дни, недели, месяцы даже теряет собственную важность и значимость. В его голове так и мечутся от стенке к стенке самые последние слова Ванды, которые он услышал лишь мгновения назад — она желает им смерти. Ванда желает их с Баки убить.       И разговор этот явно был не для его ушей и быть не должен был. Но Стив уже стоял здесь, уже пришёл сюда — он шёл в поисках Брока. Не найдя его в камере словно бы и не удивился, лишь разозлился немного. Не изменяя себе, Брок нарушал установленные для него правила так, будто совершенно не боялся ни наказаний, ни взысканий. Наказывать его Стив, конечно, не стал бы, уже точно не после того, как прошедшей ночью Брок вмешался в его собственный допрос, устроенный Россом. Да и забирать у него было уже нечего: у Брока не было ни имущества, ни денег, ни свободы.       Потому что Стив постарался. Стив запер его, сковал — недостаточно. И сам это знал, сам прекрасно видел, что ни допросы, ни наручники, тонкие, будто насмешливые, не могут вынудить Брока испугаться и почувствовать опасность. Чего-то иного, более жестокого сделать с ним Стив так и не смог. Думал об этом даже, думал посадить его на цепь — в камере не было ни кольца в стене, ни колодки на щиколотку, и эти мелочи не должны были остановить его в его злости и жажде справедливости.       Но остановили.       Вновь и вновь оставляя ему мелкий шанс на побег, Стив ждал почти с замиранием сердца, когда же Брок покажет, кем является на самом деле. Покажет собственную трусость, покажет, что желает лишь единого — спасти себя самого. Брок трусом не был. Даже на допросах вёл себя в рамках дозволенного, и пускай Стив никогда не собирался рассказывать кому-либо, как сильно ему хотелось свернуть Броку шею, когда тот сказал, что продаст собственную исповедь за пачку сигарет, кофе и Ванду, но ему действительно хотелось. Разум подзуживал, дразнил живущую в грудине злобу и говорил, шептал о том, что Брок — продажен и аморален.       Стив, конечно же, верил. Но все равно согласился на цену — он ждал, что Брок потребует еще больше, как только увидит эти уступки, как только нащупает слабину в его, Стива, обороне.       И это действительно произошло, только совершенно не со стороны Брока. Это сделал Росс прошедшей ночью, пришёл, принес с собой какую-то папку, увёл его в допросную… Росса Стив не боялся и не страшился. До начала их разговора, не думал даже, что тот может представлять для него угрозу, ведь Росс представлял правительство. То самое, которое Стив уважал. То самое, которому остался верен после шести месяцев наблюдения за происходящим.       Брок был верен себе. Брок сказал:       — Вначале они его разморозили, захуярили в самый центр океана, ничего не рассказав, а теперь недовольны его работой… Сказочные долбоебы.       И в этих его словах Стив услышал то, что видел перед собственными глазами первые месяцы и до самого края вертолетной площадки — Брок был за него. Брок злился за него, видя больше и больше зная, Брок чертил эти дурные, иллюзорные меловые круги на песке, оберегая его. Тогда, в феврале и марте, Стиву казалось, что он защищал его от чужих ожиданий чуда и волшебства, но сейчас это уже было крайней глупостью и самой мизерной песчинкой всего того, от чего Брок защищал его на самом деле.       Ведь в этом было все дело — Брок защищал его от всего. И Стив больше не мог перестать думать о тех словах, что Джек бросил ему прямо в лицо ночью, когда пришёл просить помилования для своего командира и лучшего друга. Джек говорил, что Брок отказался вербовать, говорил, что Брок сделал это, потому что лишь это было правильным. Стив не мог поверить ему полностью, все равно чувствуя, как напитывается этой верой: от каждого слова Брока, звучавшего на вчерашнем и сегодняшнем допросах, от каждого его слова, которое говорил Стив собственным голосом, швыряя Россу прямо в лицо… Стив не мог отделаться от настойчивого ощущения: с этим Броком он уже встречался. Он уже слышал его, видел эту же его мимику, видел эти же его движения. Тот Брок, что остался где-то далеко, до того, как наорал на него прямо в его кабинете и в присутствии всего СТРАЙКа, до того, как ГИДРА показалась на поверхности, был сейчас прямо здесь и как будто бы очень близко.       Он был заносчив. Самовлюблён, саркастичен и умён. Он был ироничен, матерился, как хотел и где хотел, не взирая на присутствие Ванды, а стоило только Колсону одернуть его, как тут же уходил в оборону такой крепости, что его было уже ни перебить, ни низвергнуть, ни уничтожить. И не заметить всего этого Стив не мог, но решиться… Этот Брок был другим. То, с каким чувством он обнял Ванду, когда ее вчера привели к нему, то, с какой твердостью и уверенностью он замер между ними с Баки тоже вчера, уже ночью. Брок был слишком умён, чтобы ошибиться или чтобы решить, что они ему не навредят. Он сам говорил, что примет все, а значит прекрасно видел, что Стив хотел бы врезать ему, да посильнее. Чего хотел Баки было неведомо, но, впрочем, и вовсе неважно — даже с какими-то жалкими крохами сыворотки в крови, Брок не продержался бы долго против них двоих.       И Брок не мог этого не знать!       И Брок все равно замер, оказался между ними, раньше не ушел, первым не напал — он просто ждал нападения. Кажется, наслаждался даже. Только заметив это где-то на глубине его глаз, Стив еле удержал себя, чтобы не вздрогнуть. Брок вёл себя так, будто ничто вовсе в этом мире уже не угрожало его безопасности. Ещё вёл себя так, будто совершенно не страшился чего-то очень важного… Тот самый Брок, что бегал от него по кухне, нервничая из-за признания, которое Стив ему принёс? И да, и нет. Он кажется не изменился вовсе, Стив смотрел на него, видел его и узнавал, не узнавая совершенно.       Брок смотрел тоже — тем самым взглядом, каким всегда заглядывал символизму за плечо, чтобы разглядеть его самого. Он все ещё звал его Капитаном, только Стиву, который уже позабыл вовсе, что значит смеяться, хотелось хохотать чуть ли не в голос. Этот фарс был прозрачен и прост, в Брок, конечно же, лгал: каждый раз говоря «Кэп», он обращался к нему. Не к щиту из вибраниума, не к супергеройскому костюму и даже не к «его высочеству», пускай и так он звал его тоже.       Брок обращался к нему. А ещё смотрел этим хитрым прищуром — увидев его прошедшей ночью, Стив чуть не врезал ему рефлекторно. Потому что внутри все ещё гнездилась боль и страх перед правдой, потому что он все ещё должен был защищаться, но какой был смысл защищаться от того, кто защищал его сам? Ответа на этот вопрос у Стива все ещё не было. Зато теперь были сотни других. Начиная от того, что ему, быть может, стоило чаще позволять себе плакать — после того, как он прорыдался на плече у Ванды боли действительно стало на щепотки меньше, — и заканчивая тем, что в Броке не было и единой идеи, схожей с идеями ГИДРы. Ему не нужна была мировая власть, ему не нужны были их с Баки мучения и страдания… Ему нужно было, чтобы они были в порядке, вот что Стив услышал и увидел, бросая Россу в лицо те слова, что Брок диктовал ему из-за стекла.       Ещё ему нужно было, чтобы никто не смел даже смотреть в их сторону с мыслью о том, чтобы использовать их или причинить им вред.       Это читалось меж строк его слов легко и просто, без больших усилий. Пока Брок нападал, ведя его за собой и заставляя Росса отступать на шаги, на сантиметры назад… Стив не смог бы напасть так сам. Часть его слишком сильно верила в то, что за все его достижения его просто не посмеют тронуть, пока другая часть тонула и умирала — единая мысль о том, что Баки увезут, что его посмеют забрать, сейчас могла довести его до нервного срыва.       Потому что все материалы по ГИДРе все ещё вычитывались, потому что в скором времени им предстояло несколько миссий по зачистке оставшихся очагов ее существования, потому что Брок был здесь, потому что Стив должен был разобраться именно с ним, а еще потому что Баки был здесь тоже и Стив очень пытался понять его, прикладывая много больше усилий в сравнении с получаемыми ответами… Сил на то, чтобы противостоять еще и всему миру, только бы защитить собственное сердце, сейчас у него не было вовсе. Но Росс потребовал этого от него, Росс был тем, кто напал первым, и Стив не желал даже думать, что бы произошло, если бы Брок не вмешался.       Потому что сам он просто не смог бы выдержать эту тонкую грань допроса.       Брок был таким же, как и раньше. Он, кажется, не изменился вовсе, а может просто вернулся к тому себе, которым был всегда. Он был собран, был готов нападать, реагировать незамедлительно… Он вёл себя так, будто никакие сердечные переживания не трогали его вовсе, но быть этого, конечно же, не могло. Проведя весь сегодняшний день за какими-то сторонними делами, которые не могли и не смогли бы его отвлечь точно, Стив все же решился. Закончил с работой, переоделся в домашнее, пускай башню Тони никогда не смог бы назвать домом, а после пошёл в сторону его камеры.       Брока в той, конечно же, не было и на всем этаже оставалось лишь единое место, где он мог бы быть, если, конечно, не сбежал. В его побег, которого Стив все ещё мелочно ждал, он уже не сильно-то верил. Он направился в тренировочный зал. Только к двери подошёл, как услышал голос Ванды… Где-то внутри дернуло странное, не именованное переживание. Следом за ним в грудине дернул страх — если бы Ванда захотела, она могла бы и правда убить их с Баки.       Если бы Ванда получила добро на это убийство от единственного человека, которого была готова слушаться беспрекословно, она бы сделала это? Стив определенно не желал, чтобы его список вопросов, ответы на которые он боялся услышать, пополнялся, но именно это и случилось в ту секунду, когда Ванда призналась, открылась и сказала ту правду, что терзала ее маленькое, детское сердце. У него не осталось и единой мысли о том, был ли он настолько плохим старшим другим или, быть может, ему стоило проводить с ней больше времени. Быть может, им с Баки стоило хотя бы раз сводить ее в кино или куда-нибудь ещё? Это, конечно, ничего бы не изменило вовсе.       Потому что, если Ванда ненавидела их, правда ненавидела их, то выкупить ее любовь у Стива не получилось бы точно. Как, впрочем, и убедить ее любить его. Или хотя бы не убивать?       — Зайчонок… — голос Брока звучит изнутри зала с тяжелым, мягким вздохом. Стив не видит, что они делают, но слышит их сердцебиения: маленького и большого сердец, от дальней боковой стены. Его брови хмурятся, уже протянувшаяся к ручке ладонь сжимается в твёрдый, крепкий кулак. И каждое предположение о том, что Брок скажет ей, отдаст ли приказ или пока что их с Баки помилует, не навсегда, на какое-то время, умирает в нем, только зарождаясь. Любые догадки и любой подсчёт вероятностей здесь не имеет ни смысла, ни веса — после двух дней допросов Стив видит это ясно и чётко. А Брок говорит: — Они не обижают меня.       И Стиву неожиданно хочется взвыть. Он жмурит глаза от мягкости чужой интонации, от ее осторожности, а ещё от каждого нового воспоминания: ещё слепой Брок ждет от него удара, не сомневаясь, что тот случится; двое в масках почти швыряют его, скованного и с мешком на голове, в машину, вызванную специально, чтобы перевезти его, преступника, в другое место; Стив отдает Колсону приказ выспросить у Брока все, но стоит вопросам задеть Клариссу, как лицо Брока искажается почти яростью… Вина изнутри смеется над ним жестоким смехом, пока Стив пытается убедить себя, что все — оправдано и необходимо. Что Брок — предатель, лжец и преступник. Что Брок желает им всем навредить, а значит им нужно нападать на него первыми, им это необходимо.       — Но они же… Они держат тебя в клетке, они допрашивают тебя, они хотят увезти тебя от меня… Зачем они тронули Клариссу? Они хотели обидеть тебя, они хотели… Они не имеют права тебя обижать! — Ванда звучит возмущённо и зло. Ее голос подлетает к потолку где-то там, в недрах тренировочного зала, а Стив только и может, что потянутся в сторону стены. Он опирается на неё плечом тяжелым, больным движением, чтобы после медленно съехать по стене на пол. Колени подгибаются сами собой, пока он пытается выжечь из собственной памяти уже случившийся сегодня допрос.       Он не думал о нем весь день и думать не собирался никогда.       Брок был в отношениях на протяжении пяти лет и, возможно, правда Клариссу любил.       Брок потерял ее навсегда.       Утверждая ещё вчера по утру список вопросов и их очередность вместе с Колсоном, Стив не думал о том, причинят ли они Броку боль, но это, конечно же, было ложью. А ему нужна была информация, вся и полностью — о Броке и его далеком прошлом, о его работе, о всех его отношениях. Ещё Стиву нужна была месть, и он не желал признаваться себе в этом, не желал задумываться о том, как сильно позорит собственную регалию и всю-всю великую нацию, но он желал, чтобы Брок ощутил на собственной шкуре хотя бы часть того, что пережил он сам после его предательства.       И завтрашний допрос должен был стать кульминацией — Стив пришёл сегодня, держа в голове мысль о том, что, быть может, ему стоит его отменить. Быть может, ему стоит уже остановиться, быть может, ему стоит прекратить требовать ответов. Тех самых ответов, которые точно были не по его душу.       И Ванда ведь была права. Пускай и не сказала о том, что он переступил границу — Стив был готов сказать себе это сам. После того, как допрашивал ее, после того, как сорвался на Баки, после того, как перекрыл капельницу Брока со снотворным, чтобы разбудить его раньше, без свидетелей, и потребовать ответов лично… Конечно, он не смог бы. Стоило Броку прийти в себя, как Стив почувствовал это особенно резко — любой его вопрос стал бы для него самого катализатором и сдержаться уже не получилось бы, не получилось бы вернуться к той границе справедливости без насилия.       А Брок был прав, ха! Как удивительно и совершенно будто бы ожидаемо, он вновь был прав, ещё прошедшей ночью сказав ему о том, что вначале нужно разбираться с сантиментами. И эта его правота злила, вместе с тем заставляя Стива чувствовать жестокую, больную вину.       Нация явно заслуживала кого-то получше линчевателя и человека, не умеющего держать все свое личное на крепком поводке.       — Им больно, Ванда… — Брок говорит, отвечает малышке, но вовсе не то, что Стив ожидает от него услышать. Его интонация звучит чуть суровее, серьезнее, и он защищает их. Стив подтаскивает колени к груди, утыкается в них лбом, только глаз так и не закрывает. Его перетряхивает изнутри непониманием, только сердце Брока не сбивается собственного ритма вовсе — он не лжёт. Он точно знает, он верит. Он защищает их, вступается за них, так будто бы… Будто бы Стив и правда все ещё заслуживает этого. Именно он, не Баки, уже сказавший ему прямо в лицо, как он относится к происходящему, а именно он сам — Капитан Америка или мальчишка из Бруклина. Брок звучит так, будто бы все знает и во всем разбирается, а ещё ничего не боится. Он звучит так, будто бы правда знает ответы на все существующие вопросы, и Стив чувствует зуд последний месяц — ему не хватает этого. Ему не хватает этих мгновений, в которых Брок разговаривает с ним. Ему не хватает его слов, его знаний, его мышления. Ему не хватает этой его интонации, временами жутко раздражающей, но звучащей так, будто бы он уверен в собственной правоте. Уверен, но все равно оставляет минимальный процент вероятности на ошибку. Брок говорит: — Ты не можешь судить о происходящем только с одной точки зрения, зайчонок. С точки зрения собственной злости. Потому что это чревато последствиями. Я предал их и теперь им очень больно, поэтому они поступают так, как поступают. И я…       — Но ты же не предавал их! Я знаю, что ты не предавал их! Почему они просто… Они могут просто спросить тебя, но вместо этого они обижают тебя! — договорить Броку Ванда не позволяет. Она возмущается с дрожью собственного голоса, шуршит тканью собственной толстовки. Брок вздыхает ей в ответ, пока сам Стив жмурится с такой силой, будто пытается лишить себя зрения навсегда. Его сердце бьется, но дрожит болью и непониманием. Почему Брок защищает их? Почему Брок ведет себя так, будто не происходит ничего из ряда вон выходящего?       Ведь Стив же должен быть гордостью! Стив обязан ей быть, обязан соответствовать собственному символизму и Брок, тот самый, что желал всегда лишь его символизма, что лгал ему, что предал его, должен бы не злиться, но хотя бы высмеивать его никчемность и слабость.       Брок не смеется. Он говорит:       — Им больно и страшно, Ванда. Когда тебе страшно, ты не отходишь от меня и на шаг, потому что со мной тебе спокойнее. Почему ты думаешь, что они должны действовать как-то по-другому? Им больно и я причинил им эту боль… Нет. Вначале дослушай, хорошо? — остановив быстрым движением слова и интонации Ванду, что явно желает его перебить, Брок просит ее дослушать и Стив еле удерживается, чтобы не прошептать:       — Я слушаю. Я слушаю тебя, только скажи мне ту правду, которая не ранит меня, умоляю, — до этих слов он так и не опускается. Только вдыхает поглубже, крепче обнимает колени предплечьями. Ему не хочется ни уходить, ни заходить внутрь — тогда интонация Брока изменится. Если только Стив покажет собственное присутствие, если только оповестит о нем, Брок сделает, скажет… Что? Что-то ужасное. И Стив не знает что именно, но боится, опасается.       Брок говорит:       — Я знаю, что я сделал, Ванда. И Стив с Джеймсом тоже прекрасно знают это. Если бы я завтра утром отвёл тебя на тесты и оставил бы там, как бы ты себя чувствовала? — он признается в том самом предательстве, которого Стив так страшился, уверенно и ровно. Не меняется ни его интонация, ни темп сердцебиения. А следом Брок задаёт вопрос — Стив вскидывает голову тут же, дергает рукой, будто бы правда собирается подняться. Он понимает собственной частью, что Брок провоцирует, что никогда так не поступит, но ведь он уже поступил! Он уже сделал это, пускай и не с Вандой!       — Что? Нет-нет, ты бы так не сделал… О чем ты говоришь? Ты бы… Я не люблю тесты, ты же знаешь. Ты бы никогда не стал… — Ванда становится суетливой и взволнованном за мгновения. Стив слышит, как она подрывается скамейки, тут же отступая от Брока на пару шагов. Ее сердце ускоряется в собственном беге, выдавая весь ее испуг и неверие. Брок успокаивать ее, кажется, не собирается вовсе. Лишь продавливает:       — А если бы сделал? Если бы я отдал тебя им и больше бы не пришёл, что бы ты почувствовала?       Интонацией чужого голоса, жесткой, бескомпромиссной, Стива бьет изнутри. Он чувствует, как его лицо искажается в растерянной боли, в неверии: неужели Брок был готов предать кого угодно? Даже ребенка? Даже ее, малышку, которую сам же спас? О которой заботился так долго и которую так яростно защищал? Ту самую малышку, к которой нёсся по ночному Вашингтону, плюя на все законы дорожного движения и собственную безопасность?!       — Я бы… Мое сердце… Моему сердцу было бы очень и очень больно… — Ванда отвечает ему помедлив, растеряно и дрожа интонацией. Она звучит так, будто вот-вот заплачет, и Стив все же тянется вперед туловищем, ноги вытягивает. Он собирается подняться вот-вот, чтобы просто прекратить это. Просто заставить Брока остановить эту пытку над маленьким ребёнком, который такого точно не заслуживает. Стив не думает о том, что Брок пытается Ванде объяснить, не понимает этого вовсе. А подняться на ноги так и не успевает. Неожиданно голос Ванды звучит вновь, радостный и восхищенный: — Я поняла! Для Стива кракен это тесты, да? Мои тесты — это его кракен… И для Медведика тоже, да? Как сложно… — Ванда переступает на одном месте, топчется, только дрожи в ее интонации Стив больше не слышит. И ждёт, точно ждёт, что Ванда спросит у Брока, предал бы он ее или, может, собирался. Ванда этого так и не спрашивает, отдавая ему безвозмездное знание: она доверяет Броку больше, чем Стив, пожалуй, когда-нибудь сможет. В прошлом мог, правда доверял, но теперь это было немыслимым и невозможным. Ванда задаёт другой свой вопрос так, будто бы берет его из самых недр сознания Стива: — Но зачем ты так поступил? Зачем ты сделал им так больно?       Брок вздыхает. С мелкой задержкой звучит шорох, кажется, он начинает стягивать бинты с ладоней. Стив же откидывается спиной на стену, задирает голову к потолку и просто прикрывает глаза. Ванде Брок врать не станет, о нем самом, подслушивающем этот разговор, вряд ли догадывается, а значит он скажет правду… Он вот-вот скажет ее, вот-вот произнесёт, и Стив вынуждает себя остаться. Чужие слова точно принесут ему ту самую боль, которой он сторонился так долго, но неотвратимость ее существования уже давно стоит ему поперёк горла. Ему придется принять ее — сейчас или позже, но ему придётся сделать это.       — Не было другого варианта… — вот что Брок отвечает, и Стиву тут же хочется рассмеяться. Даже если он постарается, у него не найдется полновесных слов, чтобы просто объяснить, каким глупцом он чувствует себя вот именно в такие моменты: когда ему кажется, что все, касающееся Брока, уже очевидно, уже понятно и чего-то иного можно не ждать, но в итоге все случается так, как ему не представляется вовсе.       Так было в тот миг, когда он случайно назвал имя Баки, пока Брок целовал ему шею — Стив действительно не думал, что его это заденет столь сильно. Брок вообще не выглядел как человек, которого что-либо может задеть! Он был крепким, жестким и плевал на добрую половину правил из тех, что ему выставлял ЩИТ. Даже с ГИДРой он делал тоже самое и это было немыслимо, это все ещё не могло уместиться у Стива в голове. Пускай он поверил, правда поверил в доказательства Баки, в сравнение отчетов ЩИТа и ГИДРы, ведь Брок был именно таким, когда они познакомились — он шёл собственным путём, устремленно и резво, не задерживаясь и на лишние секунды в раздумьях.       Но он же был тем, кто волновался… Он же был тем, кто отнёсся к ухаживаниям Стива серьезно! Сам Стив до сих пор не мог сказать, действительно серьёзен ли был ещё тогда, в самом начале. С Броком просто было хорошо и спокойно, с ним было просто и сам он тоже был простым на первый взгляд. Юрким, твёрдым и несгибаемым. Когда он сказал, что последние его отношения завершились тринадцать лет назад, Стив впервые задумался о том, как много на самом деле крылось у Брока под кожей. Эти мысли, конечно же, не позволили ему даже попытался разглядеть всю ту ложь, которую Брок ему ловко и методично скармливал и на которую Стив соглашался, просто ее игнорируя, но будто открыли его глаза чуть шире.       Внутри Брока было множество переживаний. И единственными, кому было позволено видеть их или кто видеть их научился за долгие годы совместной работы, был СТРАЙК.       А Стив был глупцом. Именно так он чувствовал себя в ночь, когда пришёл к Броку с решением, с признаниями, с предложением все же попробовать и, конечно, с согласием. Потому что Брок нервничал, и это было невозможно, немыслимо: его шаги по кухне, его попытки держаться от Стива на расстоянии было сложно не заметить. Стиву казалось, что должно быть иначе. Ведь это же был Брок, верно? Он никогда не сомневался, не боялся и просто не мог уметь нервничать.       Сердечные терзания?       Абсурд. В его глазах не было сердца, там была лишь четкость, и жесткость, и спокойствие человека, которые все продумал и решил ещё за пять минут до чрезвычайной ситуации.       Стив же был глупцом. В том миг, когда Брок орал на него, заметив, что он пытался покончить с собой прямо посреди первой их миссии после Нью-Йорка — этого не должно было произойти вовсе. Не то, чтобы Стив сомневался, что Брок заметит это, или сомневался в самом Броке, тогда тот ещё был тем, кто чертил вокруг него эти дурные меловые круги на песке, но этой ругани он не ожидал.       Брок выглядел как человек, которому вряд ли было дело до чужих несчастий, но как скорее машина. Его работоспособность, его мышление, все, что было в нем, оно всегда будто было чистым от сантиментов вовсе. Лишь изредка в нем пробивалось это, человеческое, настоящее — когда они неслись через ночной Вашингтон за Вандой или когда Брок вернулся под ночь с миссии, о которой Стив все ещё ничего не знал. Это был Балтимор, это точно был он, вот в чем Стив не сомневался, и из него Брок вернулся не раненным, уничтоженным. Только ведь Балтимор…       Горькая, больная улыбка, которой не дано изойти смехом обличившего себя глупца, замирает поверх его лица растерянной гримасой. Стив дергается весь, вздрагивает, пока его мысль подбирает разбросанные факты, которые он знал и так, но на которые не обратил внимания, чтобы их соединить: в Балтимор Брок ездил с Баки. У них была парная миссия, они должны были убрать агента ГИДРы, которого сам Стив должен был привезти в ЩИТ для допроса. Именно оттуда Брок вернулся избитым, с синяками, яркими вспышками, рассыпанными по всему его телу — синяки не имели ни веса, ни значимости.       Потому что Брок был уничтожен. Он был точно зол, разбит и разрушен, но не синяками и явно не физической болью. Он был разрушен тем, что позволил себе на Баки сорваться — в моменте Стив соединяет эти звенья мыслей в длинную, крепкую цепь. Его глаза расширяются, потому что он помнит, ох, он очень хорошо помнит, каким был Брок после. Он почти перестал спать, очень умело притворялся, что ест, просто размазывая еду по тарелке, и, конечно же, всеми силами пытался убедить Стива, что все в порядке — Стив притворялся, что не замечает вовсе, как сильно их поцелуи потеряли свой вкус и что у Брока вовсе отсутствует эрекция. А ещё он спрашивал, спрашивал, спрашивал, пока в итоге не нарвался на грубость, но ответа ведь так и не получил.       Даже после того, как они спасли Ванду — вот кто вернул Броку его самого, но не собственным существованием. Лишь возможностью хоть как-то окупить уже содеянное зло, и это… Брок Рамлоу, жесткий, крепкий и нерушимый, тот самый Брок Рамлоу, который, казалось, был крепче и самого Стива местами и который уж точно никогда не стал бы искать искупления, но который нашёл его в лице спасённого ребёнка… Каким человеком он был на самом деле?       — К тому же я не собирался оставаться, знаешь, зайчонок. Не думал, что мне придётся разбираться с тем, что я натворил, — Брок продолжает собственную мысль, говорит с легкой, еле слышной усмешкой, и Стив слышит его, но даже двинуться не может, будто поражённый тем же молотом Тора. Его перетряхивает дрожью вновь, всего и полностью: Брок не собирался оставаться. Брок правда собирался умереть, но ведь злодеи не совершают самоубийств!       Стив не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Его собственная глупость в этом долгом поиске ответов у других людей, в этом бесконечном будто бы пути из боли и горечи теряет свой собственный вкус и цвет. Даже Ванде Брок не отвечает, но клялся будто бы ответить ему самому. Стив даже собрался, сподобился, наконец, как сказал бы Колсон, только уже вовсе и не имел уверенности, что сможет поговорить с Броком сегодня. Вся информация, незнакомая ему и знакомая уже не единожды, открывалась постепенно, шаг за шагом — оставался самый последний ее участок и кусок.       Алжир.       Вот что Стив желал знать. И Брок обещал ему, ещё тогда, ещё в феврале, он обещал выстрелить ему меж глаз, если Стив спросит его об этом, но делать этого лично Стив, конечно же, не собирался. Он договорился с Колсоном ещё несколько дней назад, утвердил темы, выписал сам особенно важные вопросы… И, десяток минут назад идя на поиски Брока, он раздумывал даже над тем, чтобы отказаться — забрать собственный приказ, не допрашивать его вновь, не давить на очевидно больное, только ведь Броку не могло быть больно вовсе! Ему никогда не было больно, вот каким человеком он точно был, только к собственным суждениям у Стива больше доверия не было.       Ванда сказала:       — Это было очень безответственно с твоей стороны… Ты говорил, что мы все, все люди, должны нести ответственность за свои поступки, — и почему-то только ее голос, детский, ничуть не осуждающий, лишь констатирующий очередной факт в ее привычной манере заставил его сморгнуть наваждение и это бесконечное, протягивающееся во все стороны озарение. В нем, в этом немыслимом озарении, совершенно не было ни четких ответов, ни конечной цели рассуждения, но Стив чувствовал — оно было очень важным. Оно было важным и неожиданно совершенно безболезненным. Как будто бы Брок в какой-то миг обратился задачкой, загадкой, одной из тех, что сфинксы всегда загадывали путникам, прежде чем сожрать тех за неверный ответ.       У Стива ответов все ещё не было. Ещё пропало желание делать Броку поблажку и идти на мировую. Тот был крепок и твёрд, а Стив в завтрашнем дне собирался точно ощутить вину, но тот допрос, отложенный в будущее, и вся уже продуманная им диверсия, были последним, что ему нужно было знать. Ведь не мог же Брок убить всех своих людей, верно? Он никогда бы так не поступил, потому что вина выжрала бы ему внутренности начисто за оставшиеся годы его жизни, потому что Брок Рамлоу был тем, кто отлично умел притворяться крепким и твёрдым, но был чувствующим, точно был чувствующим, пускай это и проявлялось слишком редко, осколочно, еле заметно.       А значит там, именно там, в Алжире, крылось что-то иное, и Стив желал узнать об этом. Стив все же желал узнать все от всех, прежде чем идти к самому Броку и бросать ему не в потребности, лишь надменно и жестко собственное:       — Почему?       — Да, зайчонок, я знаю. Я им сказал, что на любые их вопросы отвечу… — шорохом Брок сбрасывает снятые бинты на скамью, после потягивается на ней со вздохом. Подниматься он не торопится, Ванда ерзает на скамье рядом с ним. А Стив все же тянется вперёд, тянется, чтобы подняться и уйти. Брок говорит: — Вот отвечаю. Колсону, конечно, ему много не расскажешь, но когда-нибудь их злость станет сильнее боли и они придут. А я отвечу.       — Они не смогут злиться на тебя долго… Я бы не смогла. Ты спас их, — Ванда отвечает задумчиво, вздыхает Броку в ответ. Она хочет сказать что-то ещё, точно хочет, Стив буквально чувствует это, уже успев подняться на ноги, но Брок ее перебивает:       — Ванда.       Той жесткости, которая пробивается в его голосе, Стив у него ещё не слышал. Не по отношению к Ванде уж точно, и это заставляет его, уже собравшегося уходить прочь, замереть. Пришедшие в себя мысли в его голове мечутся с немыслимой скоростью, требуют к себе внимания и требуют от него времени — этой ночью Стив вряд ли будет спать. Он будет думать, вспоминать, выискивать, словно ищейка, те моменты, которые есть в его собственной голове. Все те моменты прошлого, в которых есть Брок.       — Но ты спас их! Я видела, я смотрела… Я смотрела раньше. Медведику без тебя было очень плохо и Стиву тоже, а после ты пришёл… Почему ты отказываешься? Ты им очень помог, — Ванда возмущённо вскидывается собственной интонацией, начиная, кажется, давний их с Броком разговор о чем-то очень важном. Стиву хочется ответить ей, что спасают людей герои, не террористы, не предатели, только он отмалчивается. Губы поджимает, попутно отмахиваясь от этих мыслей, переполненных какой-то нелепой убежденностью.       Ничего ещё не решено, а у него нет четких, крепкий доказательств в предательстве Брока — именно в этом Баки был прав. И оставался прав до сих пор, потому что, как бы много информации у них ни было, все ещё не было ни аргументов, ни опровержения.       Что было у Брока, Стив не знал. Тот выдержал десятки секунд паузы, после сказал:       — Спасают герои, Ванда. Я не герой. Даже если бы мог им быть, все равно бы не стал.       — Но ты помог им, — вот что Ванда отвечает ему тут же. Брок хмыкает, позволяя Стиву ничем не подтверждённую картинку: как он прищуривается, как поджимает губы задумчиво. И в итоге все же кивает, точно кивает малышке, потому что следом говорит:       — Хорошо. Давай оставим «помог», — и Стив бы ответил ему, что это бездарные, обыкновенные синонимы, но, впрочем, много важнее самого ответа был факт того, что Стив мог бы его произнести. Он, наконец, чувствовал в себе готовность поговорить. И боли не стало меньше, страх не отпустил его тоже, но Брок был здесь: вроде привычный, но будто бы совершенно иной. А Стив хватался мысленно за эту его привычную часть, отодвигая неизвестную в сторону.       Стив был готов поговорить, но вместо того, чтобы все-таки сделать это, шагнул прочь от входа в тренировочный зал. Уйти не успел. Этот чужой диалог, негромкий, но важный, эмоциональный, будто бы сам не хотел опускать его. Ванда сказала:       — Но почему? Это же одно и то же, — и ведь она была права. Она буквально говорила его собственными мыслями. Только у Брока с ней согласия не было. Он не помедлил и секунды, прежде чем произнёс ей в ответ:       — Это разное. Герои спасают людей, потому что они герои. У них большая мораль, великие ценности и потребность наказать всех злодеев. Они не любят подонков, зайчонок, — Стив только глаза закатывает, с мелким, коротким смешком качает головой. Эта фраза в прошлом веке была его чуть ли не визитной карточкой, как это называлось в нынешнем времени. Газетчики изгрызли ее до дыр, выпуская о нем первые полосы статей. И Брок считал его героем — абсурдно, но в моменте это оказалось неожиданно важным. Только знал ли Брок, что Стив допрашивал Ванду? Знал ли он, что Стив был слишком близок к тому, чтобы стать линчевателем над ним самим? Вряд ли. А может и да. И все равно называл его героем. Так кем же он был, этот Брок Рамлоу? Стив не знал. Брок произнес: — Я же эгоистично терпеть не могу несоответствие и ложь. Внутреннее всегда должно соответствовать внешнему, Ванда. Всегда.       — Внутреннее? О чем ты говоришь? — вот что хотел бы спросить у него Стив, но спрашивать не собирался. Потому что знал ответ и неожиданно испугался, что Брок говорит о том же, о чем он сам думал последние недели. О том, как Брок предал его личность. О том, как Брок… Стоило только Ванде произнести эти вопросы за него, как нога Стива тут же сделала шаг. Ему захотелось убежать, все же не слышать, все же не знать, но кем бы он был, если бы так бесславно и долго бежал от опасности? Его время на непозволительный бег вышло. И не то чтобы Стив успел убежать слишком далеко. Весь этот бег, от боли, от страха и от предательства, реального или нет, был иллюзией все это время.       Брок произнес:       — Они оба сильные, крепкие. Они живые, зайчонок. И вот я встречаю их… И что я вижу? Одного обнуляют, как нехуй делать, чтобы он был послушным, порабощенным идеальным оружием, но это же Джеймс, хах! Они бы никогда не смогли сломать его, даже если бы старались ещё сильнее, — Брок матерится, восклицает, неожиданно повышая голос. Он не кричит, но в интонации бьется чувство, бьются сантименты, пока у Стива заходится сердце. Он не замечает даже, что Брок матерится, да к тому же, при ребёнке. Его сердце заходится боем, испугом, другая нога делает шаг — Брок говорит именно о том, о чем сам Стив думал неделями. Брок открывает ему самую главную тайну, и Стив все же бежит прочь, жаль только медленными, твёрдыми шагами. Воздуха неожиданно не хватает, ему хочется отдышаться, оказаться вне этих стен, вне этого времени. Брок ещё даже не говорит о нем, только о Баки рассказывает, а Стив все равно уже слышит его, вслушивается в его голос — в этом голосе слишком много всего. И новые слова, что вот-вот должны бы дать свой маленький ответ на самый важный вопрос Стива, уже звучат. Они ожидаемы, но для Стива становятся выстрелом в упор от самого верного и близкого человека. Брок говорит: — А другого выбрасывают в новый век, не спрашивая, чего он хочет, о чем беспокоится и чего желает. Потому что это им не нужно, им нужен символ, контроль за населением, пропаганда… А Стив ходит, как мелкий грустный щенок, который себе на уши наступает, притворяется, что не валится на каждом шагу, спотыкаясь, и не знает, куда податься да к кому идти, чтобы хоть как-то разобраться с тем, что творится. Вот что происходит у них внутри, а внешне даже и не видно, они же суперсолдаты и все дела… Так быть не должно. Внутреннее должно быть крепким и твёрдым, а ещё должно быть в безопасности. Сначала внутреннее, потом внешнее, понимаешь?       — Если твои сантименты мешают твоей работе, вначале нужно разбираться с сантиментами, Кэп, — вот что Брок сказал ему вчерашней ночью, и Стив согласился, не мог не согласиться с ним, видя, куда ведёт его неумолимая жажда получить правду. Но ожидал ли он, что за этим прячется нечто большее? Что Брок, именно он, саркастичный циник, стремившийся к деньгам и власти, на самом деле считает, что первоначально именно чувства должны быть в порядке — Стив мог бы услышать это от кого угодно, ожидал бы даже услышать, от Баки, к примеру, но уже точно не от Брока. А Брок был именно таким. Брок заботился о нем, и это должно было быть вопросом, больным, тяжелым, как и все недели до этого, но уже не было.       Теперь это было лишь констатацией факта.       — О… Кажется, да, — Ванда отвечает Броку с восхищением, только ее слова Стив уже еле слышит. Он уходит прочь, торопится, двигаясь почему-то жутко медленно. Сердце заходится, будто сумасшедшее, собственным громом, воздуха становится все меньше. Ему приходится вдыхать глубже, только это не помогает вовсе: ни от слов Ванды, что уже звучат где-то за его спиной, ни этого приступа, что слишком похож на астматический. Ванда говорит: — Когда мне хорошо… Когда я чувствую себя хорошо, у меня лучше получается, ну… Моя магия.       Стив все-таки бежит. Он срывается вперёд, устремляется прочь и не желает верить, не желает знать этого разговора вовсе, потому что, если Брок не лгал, то это вызвало лишь больше вопросов. Вело ли его чувство несоответствия или все же то были сантименты? И почему все вышло так, как вышло? Стив чувствовал, что у него будто бы были ответы, но все они были такими разрозненными, разбросанными по сознанию, а ещё у него больше не было воздуха для дыхания. Он был напуган так, как не пугался никогда раньше, кажется.       Потому что Брок не лгал. ^^^       Внутри вентиляционного короба тихо и немного прохладно. Стоило только очередному допросу Брока закончиться, а самому Баки увести его назад в камеру без единого слова, как он растворился в вентиляционной системе. Несуществующие часы насчитывали уже который? Пятый? Шестой час его здесь нахождения? Баки не знал. То и дело позволял себе мимолётную мысль о том, что ему стоило каким-то образом возвращать себе режим питания, — не привычный, ничего привычного у него быть не могло, но по крайней мере тот, который держал бы функционирование Солдата на плаву, — а ещё режим сна. Только это сейчас казалось немыслимым, невозможным вовсе, пускай и чрезвычайно важным.       Баки не чувствовал себя тонущим, вместо этого слыша все настойчивее звук шороха электричества в давно уже включённом кресле для обнулений. То ждало его, лишь его, и держалось где-то на краю сознания — пока что не приближалось. Оно проявилось вновь вчера, настойчиво и не давая от себя отвернуться, пока Стив сидел за стеклом допросной и до того, как Брок пришёл туда, где находиться быть точно не должен был. Да-да, именно тогда этот электрический скрип объявился и встал поперёк его сознания ужасающей опасностью, от которой Баки было не спастись, не отвернуться и не спрятаться.       Перед лицом Росса Баки был беспомощен. Солдат предложил десяток идей — они могли бы убить его тихо и без шума несколькими способами, они могли бы проследить за ним, когда Росс уходил бы из башни, или, банально, сигануть на крышу лифта внутри лифтовой шахты. И они должны были! Солдат почти выгрыз ему сознание собственным требованием, но заботится вряд ли о Стиве. Ещё до того, как разговор свернул в сторону их троих, — его самого, Ванды и Брока, — Солдат понял и высчитал: на Стива нападали убежденно, устремленно и без сомнений.       Если они, они все в лице Росса, могли позволить себе напасть на Стива, который был презираем и бесполезен в глазах самого Солдата, но точно был важен для начальства самого Стива, они могли напасть на кого угодно. Уже не словами, действиями, приказами, решениями. И Брок был в опасности тоже — ровно так же, как и маленькая.       Солдат заботился собственными предложениями по убийству Росса лишь о них, совершенно точно не собираясь брать названия «забота» в оборот из той части сознания, что принадлежала Баки.       Баки же так далеко не смотрел. Он смотрел только на Стива, сжимал живую руку в кулак вновь и вновь, а еще слышал, как в ушах то и дело начинает громче шуршать электричество. Он не мог Стиву помочь, он не мог защитить его, потому что от этого лишь сам бы стал жертвой происходящего. Он мог только смотреть, не думая даже о том, чтобы вмешаться.       Что бы он мог сказать? Солдат умел убивать. В этом он был чертовски хорош, он был лучшим человеческим оружием ГИДРы и знал достаточно много о происходящем в нынешнем веке. Сам Баки вяз в сантиментах и понимал слишком мало в расстановке нынешних сил, в том, как крепко ЩИТ подвязан на государство и в каком положении находится Стив. И он не смог бы сказать ничего вовсе точно, не мог вмешаться и единым словом, даже если бы выстроил картину на всех тех бесчисленных доводах, предлагаемых Солдатом.       А после пришёл Брок… Он был наг на половину тела, и Баки определенно не желал, чтобы это привлекло его внимание, но не привлечь не могло. Брок был хорош даже без шрамов, без этих засечек прошлых ранений поверх собственной кожи. А ещё от него пахло азартом и, конечно же, деятельностью. У последнего запаха не было определенного оттенка. У самого Баки не было для него ассоциации. Он был скорее производной из каких-то чувств самого Брока. И он точно был производной того, как быстро и резво Брок влился в происходящее. Он задал ему лишь единый вопрос, тут же давая в пространство ответ из собственного раздражения и презрения.       Он говорил о том, что они, все те, от чьего лица выступал Росс, бросили Стива, а теперь требуют с него так, будто бы имеют на это право. Будто бы Стив им вообще что-то должен.       Баки, впрочем, ожидал от Брока чего угодно. Ожидал, что тот будет язвить в привычной манере, выскажет пару скабрёзностей в сторону Стива или в сторону его самого, а ещё что он будет смеяться. Скажет, что без него они беспомощны? Быть может, лишь только быть может. Баки определено ожидал от него чего угодно, но уж точно не того, что Брок вмешается. И стоило только этому случиться, как изнутри его самого дернуло облегчением. Брок пришёл не уничтожения ради, Брок пришёл… Ради помощи? Ради защиты? Этот вопрос был абсурдным и Баки отмёл его почти сразу. У Брока не было связи с внешним миром, пускай он и обходился крайне вальяжно с собственным тюремным заключением, и к тому же он вряд ли был знаком с Россом. Сам Стив ещё днём до этого, когда Баки спросил у него, кто такой Тадеус Росс, рассказал ему, что тот является высокопоставленным лицом, приближенным к правительству. Тадеус не был причастен к ГИДРе, за ЩИТом следил относительно формально до последнего времени…       Брок не знал его. Получив от Баки ответ о том, что Таудеус — «большая шишка» в политике, вмешался. От него не пахло испугом, только азартом, а ещё деятельностью, злобой. Последняя проявилась в тот миг, когда Росс начал угрожать Стиву, когда Росс начал нападать на самого Баки, пускай тот на допросе официально и не присутствовал. Баки удивился, но услышал, как самодовольно изнутри хмыкнул Солдат. Для него эта злость командира почему-то была верной, крайне правильной, пускай он и мучился от мыслей о том, откажется Брок от него в ближайшем будущем или примет командование над ним назад. Сам же Баки был…       Он был растерян, пожалуй. Потому что Брок предал его? Быть может. Но потому что он сам его предал тоже — стоило пройти их последнему со Стивом разговору об этом, о Броке, о его делах, как вина, всколыхнувшаяся в нем, отказалась куда-либо уходить. Она зудела внутри, подпитываемая мыслями Солдата о том, что командир не отказался бы от них просто так, что у его отказа была причина, и это было определенно ещё большим мучением, чем все три недели, что Брок находился в коме. Лишь к счастью его собственная растерянность не передавалась Солдату: без него, без его навыков и внимательности, Баки бы точно пропустил, как минимум, половину невербальных сигналов и запахов.       — Идеальное человеческое оружие, — Солдат отзывается изнутри на новый виток его мыслей довольством и каким-то урчанием, очень похожим на то самое, звучавшее где-то в марте, когда Брок гладил их по голове, а до выезда в Балтимор оставалось около получаса. Баки видит, замечает, но не делает на происходящем акцента вовсе, вместо этого продолжая обдумывать то, что случилось прошлой ночью. Прийти к какому-либо итогу, к какому-то решению он даже не рассчитывает. Ответов найти не надеется.       И все равно думает… О том, как Стив теряет хватку и пахнет болью все ещё — Баки не знает, как ему помочь и что сделать, чтобы Стив чувствовал себя лучше. О том, что делает Брок, как ведёт себя, чего желает и чем мотивируется в своих решениях, своих действиях — Баки смотрит на него, слушает его, но чувствует только страх и вину.       О том, что происходит с Солдатом он старается не думать вовсе, он отворачивается и не желает даже пытаться больше. Теперь Солдат ведёт себя смирно и даже спокойно будто бы. Уже почти не предлагает ему по три способа убийства Стива на одну их встречу, а ещё не торопится идти к своему командиру. Он боится тоже, пускай и отказывается брать в руки это название, потому что, конечно же, ну, конечно же, лучшее человеческое оружие не имеет права бояться. Только шорох электричества, появившийся на границе их сознания, все никак не уходит. Уходить, кажется, даже не собирается. И Баки… Он просто не знает. С тяжелым вздохом тянется ладонями к лицу в моменте, тут же одну из рук, металлическую, отдергивая, стоит ей только коснуться его щеки кончиками пальцев. Ему не хочется выходить отсюда, ему не хочется выбираться, вновь оказываться под светом коридорных ламп жилого этажа. Под этим светом у него теперь уже всегда появляется ощущение, что все его сложности видно слишком ярко, отчетливо.       Но их не должно быть видно! Их нельзя показывать никому вовсе, потому что у Стива есть свои собственные проблемы сейчас, потому что к Броку идти за помощью — самая глупая и бесполезная идея. Чтобы услышать что? Что он никогда не был нужен? Что изначально Брок позаботился о нем, чтобы просто продать Стиву подороже? Ведь качественный товар всегда должен был стоить дорого, просто обязан был — Баки стоил жизней четверых из СТРАЙКа и жизни маленькой. Он был дорог определенно, но был ли он человеком для Брока?       Баки боялся узнать: действительно был, Брок просто разочаровался в нем после того, как сам Баки предал его, усомнился в нем и кинулся на него в желании убить.       Солдат молчал. Уже который час кряду, бросив лишь единые горделивые слова за себя самого, он молчал и не вмешивался. Даже губы не кривил, не язвил. Баки не знал, ждал ли его слов и хотел ли вовсе их слышать. Солдат был и оставался помехой, но никогда, никогда, никогда не смог бы стать для него помощником — в этом Баки был убеждён и ничуть не сомневался. Только Солдату было на его сантименты, на все его мысли и идеи плевать. Он был оружием, программным кодом с идеальной исполнительностью, пускай и без командира. Не успел Баки даже вздохнуть вновь, тяжело и прогоркло, как услышал твёрдое мысленное:       — На этаже опасность. Сердечный ритм сбит. Он задыхается, — его голос прозвучал в их общей на двоих голове чётко и коротко. Будто кто-то спросил у Солдата отчета о состоянии, только ведь никто и не спрашивал. Баки не желал связываться с ним вовсе. Баки не желал признавать его, принимать и идти с ним на контакт — это было самым немыслимым и бесполезным действием. А все же Солдат был оружием. Он был наготове всегда, считывая окружающее пространство даже когда сам Баки был слишком глубоко внутри, обдумывая очередную мысль или крутя в руках очередное чувство, с которым он не смог бы разобраться.       Баки затормозил на две секунды, тут же заполнив их разум непонимающим:       — Что? — вместо того, чтобы сразу прислушаться, чтобы обратить внимание во вне, вместо мыслей о том, какая опасность может быть на жилом этаже, какая опасность может быть в этом высоченном бастионе, изученным им уже вдоль и поперёк. Солдат ответил незамедлительно:       — Астматик, — вытаскивая на поверхность одну из тех мыслей, одно из тех воспоминаний, что Баки ещё не успел вспомнить достаточно. Это воспоминание было о Стиве. Просто короткая запись из больничной карты прошлого века — кроме неё не было ничего. Ни разговоров, ни обстановки, ни любых человеческих образов.       Только запись. Стив был астматиком когда-то давно, до того, как стал Капитаном Америка, до того, как сыворотка и облучение вылечили его всего, сделав большим и крепким. Сейчас же Стив задыхался, и стоило только Баки прислушаться к обманчивой тишине вентиляционного кармана, как он тут же услышал его сердцебиение, а ещё его дыхание. Стив звучал так, будто вот-вот задохнётся насмерть.       — Блять! — дёрнувшись вперёд и вверх, Баки бьется макушкой о потолок вентиляционного короба под пристальным взглядом Солдата, что идет откуда-то изнутри. Тот ему не помогает, не лишает его нерасторопности собственными движениями, не вмешивается вовсе — лишь смотрит. Разглядывает его мысли, его сантименты так, будто собирает информацию о своей новой цели для зачистки. Или будто бы ставит какой-то эксперимент? Баки не знает. Баки теряется, бросает брань в пространство не мыслью, собственным голосом и торопится, торопится, торопится назад, к Стиву, к его приступу, к его сумасшедшему сердцебиению.       Он не знает, что будет делать и что сделать сможет. Он не помнит, не помнит, не помнит, что вообще делал там, в прошлом веке, когда Стив начинал задыхаться. Но он идет, он стремится, ползет по вентиляционному коробу так быстро, как только может, слыша отчетливо — Стив бежит по коридору со стороны допросной и тренировочного зала. Солдат не помогает. Солдат все ещё смотрит вместо того, чтобы вмешаться, вместо того, чтобы ускорить их. Ему это, конечно же, не нужно, и Баки приходится справляться в одиночку. Он бьется макушкой ещё раз о потолок, дважды бьется локтем живой руки о стену, разнося по всему вентиляционного тоннелю шум собственного присутствия. Солдата это не волнует вовсе: ни то, что их могут раскрыть, ни мелкая физическая боль, ранящая их общее на двоих тело.       А Стив бежит. Уже когда Баки оказывается в самом последнем рукаве, уже когда замечает впереди свет, льющийся сквозь вентиляционную решётку, он слышит, как Стив проносится прямо под ней. Он дышит так быстро, будто бежит уже пятый час на предельной скорости. Он дышит так быстро, будто этот побег— все, от чего зависит его выживание. В момент, в котором Баки сдвигает вентиляционную решётку и буквально вываливается в коридор их жилого этажа, за Стивом захлопывается дверь его спальни. И медлить нельзя, нельзя останавливаться и отвлекаться ещё на что-либо, только нового шага в нужную сторону сделать ему так и не удается. Его останавливает Солдат.       Именно он, кусок программного кода, машина, инструмент, тормозит их тело, а после заставляет подпрыгнуть вверх и вернуть вентиляционную решётку на ее место. Баки хочется убить его, пристрелить, уничтожить — их безопасность и секретность ничего не стоит перед лицом той опасности, в которой находится Стив. И все же Солдат делает это, Солдату на Стива плевать.       Баки — нет. И никогда не будет. Даже если Стив узнает обо всех тех, кого он убил собственными руками. Даже если Стив откажется от него. Даже если Стив скажет ему уходить. Стоит Солдату выпустить контроль над их телом из собственной ментальной хватки, как Баки мгновенно срывается на быстрый бег. Он несется к той спальне, в которой никогда не был, несется туда, где живет Стив, не зная вовсе, где теперь живет его сердце. Сердце это точно прячется, а ещё сбоит, сходит с ума.       Баки бежит. Вряд ли сможет помочь, но все равно бежит, чувствуя — так было всегда. Где-то в далеком прошлом, где-то во всех тех местах, которые он не помнил, было именно так — это было правильным. Это всегда было его признанием в любви, это всегда было его собственной правдой.       — Стив? Стив, что случилось?! — чуть не врезавшись в нужную дверь всем телом, Баки хлопает по ней ладонью, стучит в неё, гремит, громыхает. Чужое дыхание слышится очень близко, за самой дверью, буквально с той стороны, и Баки дергает за ручку, лишь через секунды догадываясь вообще сделать это. Стив ему так и не отвечает, громыхает собственным сердцем, кашляет где-то внутри, уже на полу, и задыхается. Его дверь, впрочем, отлично справляется за него — она закрыта на замок. Баки дергает ручку вновь, ещё дважды, и просто не верит. Злость воцаряется в нем за секунды, за мгновения, а новый глубокий вдох даёт ощутить запах выкипевшего, пригоревшего молока, запах страха. Он протягивается вдоль всего коридора, ширится, множится из-под щелки между дверью и полом. Баки почти рычит: — Открой дверь! — но тут же рушится в собственной же злости — она не поможет. Никогда ему не помогала и помощницей уже не станет. Она лишь испортит все, сделает хуже, чем есть, совсем, как было с Броком, и Баки прижимает ладонями к поверхности. Говорит спокойнее, слыша собственную беспомощность в интонации голоса: — Стив, пожалуйста, дай мне войти, я тебя прошу, просто дай мне…       — Все… Все нормально, Бакс… Я просто… Все будет в порядке, — теперь уже Стив откликается. Еле проталкивая слова сквозь стиснутое спазмами горло и комки воздуха, что не могут пропихнуться, протиснуться в его спазмировавшиеся легкие, он говорит и лжёт, и эта ложь возвращает Баки всю ту злость, которую ему только что, на секунды, удалось победить. Потому что Стив отказывается от него сам, но Баки чувствует, слышит запах его одиночества, запах страха и боли — где-то в сознании, именно в той его части, где хранятся все его ещё не открытые воспоминания, нет удивления.       Нет этого чертового, блядского удивления! Как будто бы это обыденность, как будто бы это абсолютно нормально, что Стив рушится и пытается справиться в одиночку. Еле удерживая собственное желание взвыть, Баки грохает по двери кулаком живой руки и рычит:       — Я выломаю эту ебанную дверь, если ты сейчас же ее не откроешь, блять! Я не шучу, Стив! — его кулак врезается в поверхность вновь, но изнутри не раздается и единого звука, кроме сбитого, тяжелого дыхания и надрывного кашля. Баки дает ему пять секунд, но не с собственной подачи — обратный отсчёт начинает Солдат. Тот самый Солдат, что не собирался вмешиваться. Тот же самый Солдат, что всегда мысленно презрительно кривил губы в сторону Стива? Определенно.       Сейчас именно он начинает обратный отсчёт, и точно не собирается выламывать дверь. Баки же не собирается думать об этом, осмысливать это. Он сделает это позже, быть может, если ещё захочет вообще этим заниматься. Потому что Солдат творит какую-то херню, непонятную, нелогичную, но очень структурированную, и Баки ебал, понятно?! Он ебал с этим разбираться, он ебал разбираться с ним, потому что не понимал и ненавидел. А Стив задыхался! Если бы у Баки была возможность выбирать, он никогда бы не выбрал им обоим такого будущего.       И того, в котором на третьей секунде обратного отчета услышал:       — Я… справлюсь… Все норм…ально… — не выбрал бы тоже. Потому что ничего не было нормально. Стива душило что-то больное и перепуганное ровно так же, как его самого душили эти жестокие мечты о несбыточном: вот они вместе, втроем, и Брок с ними обоими тоже, Брок в порядке и больше не лжёт, а Стив не пахнет ни болью, ни горечью одиночества. Баки мог бы умереть, задыхаясь от этого или от шороха электричества где-то на границе собственного сознания, если бы только себе позволил.       Стив же задыхался уже. И с поистине немыслимой упертостью не желал принимать помощи.       И это Баки ебал тоже.       — Пошёл ты нахуй, Стив! — стоит Солдату закончить отсчёт, как Баки уже дергается живой рукой к ручке. Он не думает о последствиях, о том, что может ранить мягкую плоть ладони, и все равно не успевает. Другая часть его тела дергается быстрее, чуть не влепляет его лицом в поверхность двери, сгибая и сбивая эту чёртову ручку металлическим локтем. Это вновь Солдат, точно он и он вмешивается, вклинивается в происходящее, чтобы уже через секунды отступить назад, вглубь сознания.       Баки его не благодарит. Стискивает зубы раздраженно, пихает дверь живой ладонью — не сильно. Стив все ещё находится где-то за ней, за этой треклятой дверью, и Баки злиться на него неистово, но вредить не желает. Стоит двери качнуться, как он открывает ее уже резче. В образовавшийся проем видит, как Стив отползает на четвереньках, как он оттаскивает собственное тело. Отвалившаяся ручка так и остаётся валяться где-то на полу, — Баки даже не услышал, как она с грохотом рухнула вниз, — а он сам уже переступает порог быстрым, резким шагом. Стив все ещё отползает, переворачивается с карачек, вроде садится на пол, но отползает вглубь собственной спальни, помогая себе руками. То и дело его скручивает тяжелыми, больными спазмами кашля, во влажных, раскрасневшихся глазах читает не испуг — топящий его в себе страх. А рот не закрывается, Стив пытается дышать, но не может, у него просто не получается.       — О боже… — толкнув дверь назад, не думая даже о том, закроется ли она вовсе, Баки рвётся вперёд, рушится на колени уже рядом со Стивом. Живая ладонь тут же тянется вперёд, но так и не дотягивается. Он не знает, что делать, а в голове Солдата нет и единого воспоминания о том, как оказываеть первую помощь при астматическом приступе.       Потому что у военных его уровня таких приступов не бывает. Потому что сам Солдат — идеальное человеческое оружие. Он знает, как зашивать раны, как останавливать кровотечение и что делать с пулями, застрявшими в теле. Он умеет вправлять себе суставы и уже начавшие срастаться кости без чужой помощи. Он может убить любого за пять секунд времени первым, что попадёт под руку или железной рукой! Но перед лицом чужого приступа оказывается бесполезен и беспомощен ещё больше, чем сам Баки.       — Что мне сделать? Скажи, что мне сделать, Стив. Я не помню, слышишь, просто скажи, что мне сделать. У тебя есть ингалятор? Стив, посмотри на меня, — опустив живую руку вниз, Баки опускается задницей на пятки, впивается пальцами в ворс ковра. Откуда тот только взялся под ним неизвестно и непонятно, но, впрочем, совершенно не важно. Перед глазами лишь Стив. Его растерянность, что появляется от признания — Баки почти не помнит его, определенно точно не помня всего того, что было до начала войны, до того, как Стиву вкололи сыворотку. Ещё его глаза, большие и прозрачные от ужаса. Его рот, приоткрытый, пытающийся насытить тело кислородом, но не добивающийся и единой крохи результата. Баки глядит на него, хмурится беспомощно, беззащитно и ждёт ответа, очень рассчитывая, что дождется.       Потому что, если нет, он пойдёт к Броку, ясно? Он притащит его силой, если потребуется, запихает Солдата на самое дно, а после притащит Брока и пригрозит, если тот посмеет отказаться помочь Стиву. Но Брок ведь не посмеет — он был тем, кто врезал Россу по лицу собственными словами. Он был тем, кто заботился о Стиве? Здесь аргументов было на добрый десяток больше, чем в той мысли о предательстве, где их не было вовсе. Именно поэтому Баки пойдёт за ним, весь свой собственный страх пред его образом скрутит вместе со страхами Солдата, и просто пойдёт.       Задыхающийся Стив, кажется, видит это по его глазам. Тут же дергается, еле шепчет, обрывая собственную речь кашлем:       — Надо… Дыхание… Задержать… Я не могу, я… — он жмурится, дергает рукой, кулаком несильно бьет себя в грудь, то ли пытаясь выбить из себя остатки воздуха, то ли пытаясь наоборот вбить их вовнутрь. Кулак, впрочем, разжимается тут же, распадаясь дрожью беспомощных, бесполезных пальцев. Баки только вдыхает глубже, щеку закусывает изнутри. Солдат предлагает просто вырубить Стива, предлагает свернуть ему шею — это отлично поможет задержать дыхание. Или вырвать легкое? Сломать нос, заблокировав костью носовой канал, а в рот запихать что-нибудь. Вот ковер, к примеру, скрутить не получится, но можно оторвать кусок побольше и перекрыть ему глотку ворсом. Баки только морщится, жмурится — чужой голос, звучащий в его голове, не помогает и даже не желает постараться. Он лишь мешается, скептичный, бесстрастный. Стив сгибается почти вдвое, чуть не ложится лицом на собственные колени. Как ему только удается прошептать: — Баки, поц… — Баки не знает, а ещё не слышит конца предложения — то тонет в шуме рвущегося на лоскуты дыхания. И секунды тратятся им, тратятся на придумывание хоть единой идеи.       Закрывать Стиву рот ладонью нельзя. Этот способ единственный возможный, но и он не является безопасным, потому что в его голове живет Солдат, и если Баки займёт одну руку, то не успеет в нужный момент ею же перехватить собственное металлическое запястье, когда Солдат решит нанести Стиву удар. В том, что Солдат нанесёт его, Баки не сомневается вовсе, а Стив задыхается, булькает слюной, которую не успевает сглатывать. И решение приходит в его голову спонтанно до ужаса — единственное слабое место Солдата, это тактильный контакт.       Не драка. Не насилие. Не убийство.       Тот самый тактильный контакт, который дал ему Брок, выломавший все его понимание об удовольствии, о сексе, о близости, пускай такого названия у Солдата не могло бы появиться и через годы, десятилетия. Брок был первым, кто поцеловал Солдата, ещё даже не самого Баки, и каким бы ублюдком Солдат ни был, он никогда не стал бы использовать этого в работе. Потому что это не было его стилем, это вызывало в нем сантименты, от которых Солдат отказывался, отворачивался и названия для которых принимать не желал — сантиментов это убить не могло. Ни их, ни ассоциативной связки.       Поцелуи были связаны с безопасностью, с его собственной благодарностью, с Броком, с возбуждением и новым опытом, не первым, но крайне важным. Потому что в тот раз, в тот раз на той самой заброшенной трассе с запахом приближающейся осени Брок мог сломать ему нос собственным лбом, Брок мог украсть у него нож незаметно и вспороть ему живот или бок, Брок мог ударить его — целуя его, отвлекая, он мог сделать что угодно.       Но не сделал.       Потому что поцелуй был о доверии. О том, чтобы оказаться близко-близко, делая беззащитным и себя самого, и целуемого Солдата.       Потому что поцелуй был… Стив распрямляется резкой пружиной. Его лицо наливается алой краской запыхавшегося человека, он тянется головой выше, куда-то к потолку, где воздуха точно должно быть больше. Баки успевает заметить его бесполезные, слабые и дрожащие руки — они становятся для него ответом на не заданный вопрос о не способности Стива себе помочь. Только эти ответы Баки уже не нужны вовсе. Он тянется вперёд, собственным движением привлекает внимание Стива и целует его раскрытый, влажный от слюны рот собственными губами. Стив замирает тут же, его рот замирает, чуть прикрывается поражёнными, удивлёнными губами. Смотреть ему в глаза Баки не может и не желает: разглядеть эмоции так близко у него не получится, а показывать хотя бы единый намёк на собственные ему слишком страшно.       Потому что это ведь Стив! Как он мог бы любить его?       Следом за губами в движение приходят руки. Металлическая вздрагивает, шумит перекалибрирующимися щитками, пока живая тянется вперёд и обнимает Стива за щеку. Солдат внутри его головы замирает, очевидно сбоит и дергается, тут же раскручивая шторм из мыслей. Он думает о том, как просто было бы навредить прямо сейчас, но не может, не может именно по тому, на что Баки и рассчитывал.       Даже если Брок предал их, пускай от них отказался, но он дал им намного больше, чем мог бы сам даже предположить. Самому Баки — жизнь. Солдату — непроизнесенные вслух протоколы, слишком далекие от выживания и функционирования, но слишком близкие к этому зыбкому пониманию человечности. Сейчас они были необходимы, а у Стива были тёплые, мягкие губы. Удивленные, уже пахнущие этой тонкой нотой стыда, что становилась с каждой секундой все крепче, только не могла вовсе перебить запаха удовольствия. Он появлялся тоже, заполняя собой пространство вместо тяжелого, больного дыхания и кашля. Вместо испуга — опустив ладонь Стиву на щеку, Баки потянул его к себе, направил, развернул его голову удобнее. У Стива был влажный от слюны рот и тахикардия сердца, но она больше не звучала так, будто бы он вот-вот собирается умереть.       Прошла секунда. После — две. Стив вздрогнул, дернулся, потянулся к нему сам. Стоило только им с Солдатом ощутить тепловой след его крепкого прикосновения на металлическом запястье, как они вздрогнули оба. Солдат сказал:       — Он оторвёт ее. Он навредит. Надо защититься, — но Баки даже не стал тратить мысль на то, чтобы ответить ему. Он весь был сосредоточен только на Стиве, на его запахе, на звуке его медленно успокаивающегося сердца. Двинуть губами не было и единой возможности — это не было поцелуем в полной степени. Это было экстренной, чрезвычайной помощью, и любое невольное движение могло с легкостью обличить его правду: он хотел бы целовать Стива иначе. Он хотел бы целовать его по-настоящему, как целовал когда-то давно всех тех девчонок, которых водил на свидания, он хотел бы… Воспоминание, первое довоенное, всплывает в сознании неожиданно и резко: он целуется с какой-то девчонкой, обнимая ее за бок одной рукой, а другой поглаживая по шее. Он в форме, но не в форме Солдата, где-то на голове ощущается фуражка, правую ногу натерла отполированная туфля. Он целуется с ней, еле видя под закрытыми веками свет фонаря, льющийся откуда-то из-за его спины, а после она пригласит его к себе в квартиру — Баки не будет удивлен. И смущён не будет тоже, потому что это отнюдь не первый раз и отнюдь не первая его девчонка. Новым утром он распрощается с ней, пообещает писать с фронта и уйдёт.       Уже во время войны не напишет ей и единого слова. И смотреть будет только на Стива. Большими, гордыми и довольными глазами он будет смотреть на него, отгоняя от себя мысли о том, повлияла ли сыворотка на все его тело и стал ли больше его член. Был ли он большим до этого? Баки его никогда не видел. Не рассчитывал вовсе. Не надеялся. А ещё не выбирал бы этого будущего, если бы мог выбирать, потому что этот поцелуй не был и не мог бы стать поцелуем в полной мере. Стиву нужно было сдержать дыхание, оборвать его, одернуть и остановить; Баки нужно было разыскать тот способ, который не оставил бы Солдату места для манёвра.       И Баки ведь нашел его! Горд за себя не был. Ему хотелось двинуться, шепнуть что-то бездарное, ничтожное — что-то, что рассекретило бы все его чувства за мгновение. Ещё ему хотелось попробовать рот Стива на вкус, не только губы, но весь его рот. Насколько подвижен был его язык и целовался ли он все еще так же плохо, как и в прошлом веке? Успел ли он уже поцеловаться с кем-либо в этом? Это был Брок или не был? Был ли кто-нибудь вовсе? Стив не рассказывал, но его квартира была необжитой и пахла одиночеством, а ещё Брок реагировал на него, только эти факты были ничтожны, как и каждое слово, что Баки хотел бы ему прошептать.       Позволь мне…       Ответь мне…       Разреши тебя целовать…       Как бы Стив мог любить его, даже если между ними с Броком было что-то? Это совершенно ничего не значило. А у них могло ничего и не быть. Стив не рассказывал. Баки же — не смел двинуться. Слыша, как чужое сердце постепенно успокаивается, слыша, как Стив медленно, вдумчиво вдыхает носом, он не мог позволить себе даже погладить его по щеке большим пальцем. Потому что был убийцей, жестоким и беспринципным, а ещё потому что Стиву нравились девчонки. В прошлом веке это было очевидным, слишком явным — Баки не помнил, но точно знал.       Для чего тогда Стив поцеловал его тоже, буквально вбив спиной в дерево на пути к казармам?       Баки желал бы знать так же сильно, как не желал никогда вовсе спрашивать. Ответ пугал его слишком сильно. В то время как самого Стива, похоже, его металлическая рука не пугала вовсе. Только схватившись за ее запястье, он ее так и не отпускает. Держит крепко, то ли держась, то ли держа самого Баки на едином месте. Его сердце успокаивается, затихает этот запах страха, мерзкий, отвратительный — Солдат его терпеть не может, но сейчас почему-то молчит. Он весь обращается в слух, он всматривается в мысли и воспоминания Баки, он считывает запахи, ощущения. Так и не защищается от Стива. Так и не пытается ему навредить.       Только когда Стив вздыхает как-то растеряно, удивленно, Баки отстраняется от его рта. Руку убирает тут же, пугливо, но в надежде, что Стив этого его испуга не заметит. Самым сложным оказывается открыть глаза: Стив смотрит прямо на него, даже рот закрыть забывает в собственном удивлении. Но он дышит, точно дышит и уже не пытается надышаться в этой смертельной нехватке кислорода.       — Ты…! — оборониться в моменте требуется почти на уровне выживаемости и Баки даже не пытается остановить себя. Он садится на пятки, руки скрещивает на груди — Стив выпускает его запястье, стоит только ему отстраниться, — и говорит с очевидной злостью: — Стивен Грант Роджерс, какого черта ты творишь, а? Я думал, ты умираешь, но сейчас мне, если честно, хочется тебя придушить самостоятельно! Я не знаю, как ты это сделаешь, но будь добр выкинуть из своей головы эту херню под названием «я все сделаю сам», иначе я повешу на тебя чертов ошейник, считывающий частоту пульса, и буду вламываться к тебе каждый раз, не зависимо от того, будешь ты задыхаться от приступа или дрочить, понятно?!       Речь формируется сама, протягиваясь откуда-то из прошлого к настоящему и выплескиваясь из него сильным толчком. Баки даже языка прикусить не успевает, даже Солдат изнутри его головы фыркает скептично — угроза явно не дотягивает даже до зелёного уровня опасности, вываливаясь из всего спектра нахуй. Но Стив удивленно распахивает глаза, чтобы уже через секунду мелко, осколочно рассмеяться. Вместе с его смехом наружу прорывается запах облегчения, узнавание, пока его ладонь тыльной стороной утирает ему же рот, а другая уже тянется к растрепанным волосам, чтобы пригладить их. Стив ему не верит точно, совсем как Солдат, и Баки добавляет очень и очень сурово:       — Я говорю серьезно, — улыбку приходит закусить вместе с собственной щекой, чтобы только не вырвалась, не пробилась наружу. Только она ведь все равно лезет, Стив все равно смеется негромко и головой качает — Баки любит его от Луны до Солнца и обратно и никогда не сможет прекратить любить. Баки любит его, и стоит только Стиву запахнуть облегчением, как он сам изнутри весь расслабляется тоже. А Стив уже бормочет негромко и неожиданно твёрдо:       — Я тебе верю, — и уже через мгновение вскидывает к нему собственные глаза. Баки любит их, правда, и очень сильно любит: за цвет, за эмоциональность, за ту внимательность, с которой они смотрят. Но в моменте слишком долго зрительный контакт не удерживает — отводит собственные, чтобы просто не выдать себя. Хватит и того, как его собственное сердце бьется, буквально выбивая азбукой Морзе признания одно за другим. Хватит и того, что у него ещё подрагивают кончики пальцев живой руки от уже распавшегося прикосновения с чужой тёплой щекой.       Это все нужно спрятать, это все спрятать ему просто необходимо, и потому Баки тянется ладонью к лицу, трёт то тяжелым движением. Стив уже отворачивается, вместо себя оставляя запах стыда и какого-то мелкого, еле ощутимого разочарования, которое Баки не понимает. Стив уже тянется назад, оттаскивает себя к краю постели, откидывается на неё спиной. Он не торопится ни уходить, ни подниматься, и лишь поэтому Баки спрашивает негромко:       — Что случилось?       Он не уверен, что готов разбираться с этим. Он не уверен уже ни в чем вовсе, но все равно спрашивает, все равно задаёт свой вопрос лишь по единой причине — пропасть между ними со Стивом и так глубока и широка. Увеличивать ее Баки отказывается, не желает вовсе. А Стив отворачивается от него, губы поджимает, не давая собственным словам места, закрывает глаза, пряча от него все переживания. Запаха запереть внутри тела не может, правда — от него тянет тоской, и страхом, и болью.       Баки даже не морщится. За него это делает Солдат — лишь мысленно. И именно он морщится, кривится в презрении, а после уходит в самую глубь сознания, чтобы просто не присутствовать. В полной степени сделать этого у него не получится, конечно же, да и Баки все ещё чувствует, как он подглядывает, подсматривает, не собираясь оставлять и сотую долю реальности без собственного контроля. Но Стив молчит, не двигается, вздыхает. Одна его рука вздрагивает, будто собираясь сжаться в кулак, только так этого и не делает. Она просто вздрагивает, и Баки говорит, почти умоляя собственной интонацией:       — Стив… Пожалуйста, — словами, впрочем, умоляет тоже. Умоляет и просит, но договорить не успевает. Он мог бы сказать о том, что никогда никому не расскажет секретов Стива, но о том, как любит его, не стал бы говорить точно. Стив бы не понял. Стив просто не мог любить его в ответ именно так, как сам Баки его любил. В моменте он дернулся, не дал ни договорить, ни двинуться, и обернулся с какой-то подвижной, живой болью в глазах. Он спросил сам, пускай никогда не любил людей, отвечающих вопросом на вопрос, и Баки не помнил, откуда знал это о нем. Не помнил, но услышал:       — Почему ты не пришёл ко мне? — Стив не пытался кинуться на него, не пытался обвинить, но говорил с болью, наконец, выпуская изо рта те слова, что, казалось, давно уже сидели у него на языке. Баки замер. Вздрогнул и замер, приоткрыл рот, не будучи в силах произнести хоть что-то в ответ. Стив прошептал торопливее, будто спеша куда-то, спеша сказать или найти какой-то ответ: — Ты говорил, что Брок… Что он сказал тебе, что я жив, но ты не пришёл. Почему ты не пришёл ко мне? Почему просто не… Ты умер, Бакс. Я думал, что ты мертв, я думал, что тебя больше нет, я потерял тебя, но ты… Почему?       В этот момент он был так сильно похож на другого себя, того, которого Баки ещё не вспомнил, но чувства не могли обмануть его. Беззащитный, мелкий Стив, который всегда стоял за себя сам и никогда не просил помощи. Тот самый Стив, который никогда не рыдал… Лишь при нем, лишь в его присутствии, в реальности же он мог плакать и не единожды. Он не любил показывать слабину, и поэтому отчасти получил своё большое звание Капитана Америка, в этом Баки не сомневался. Только ответа для Стива не имел вовсе.       Почему он просто… Нет, правда, почему он просто не пришёл к нему?       — Я не знаю… — ответ срывается меж губ сам собой, тихий и поражённый. Но мысль уже закручивается, под пристальным наблюдением Солдата и волнением самого Баки. Вдруг он любил Стива не так сильно, как сам думал? На этот вопрос был лишь единый ответ, но правдой он быть не мог. Баки не собирался даже позволять себе единого такого предположения. Ему лишь нужно было подумать, выстроить цепочку мыслей, определить причинно-следственную связь, а после… — Брок, — стоит ему произнести только имя, единое слово, как Стив тут же подбирается. Он поджимает губы, хмурая складка между его бровей выравнивается, превращая лицо в каменную, твёрдую маску. Баки не удерживает вздоха, все-таки продолжая: — Он сказал, что у него есть план. Он сказал, что сделает все, что нужно, сказал, что защитит тебя, и я просто… Я не знаю, Стив. Он спас меня. Все, что он делал, все правила, которые он ввёл, то, что он отменил обнуления, позаботился о воде…       — О воде? — Стив хмурится вновь, возвращая себе назад человеческое, живое и подвижное. Его голова чуть склоняется к плечу, в глазах мечутся десятки вопросов — много больше того, что он задаёт в реальности. Баки только кивает, не позволяя себе даже мысли о том, что интерес Стива является хорошим знаком. Ни высчитать, ни угадать здесь ему не удастся. Не сейчас уж точно.       — После крио… Протоколы… — он очень хочет сказать, но слова просыпаются меж пальцев, валятся и теряются где-то у него на бёдрах. Руки опускаются сами собой, шуршат перекалибрирующиеся щитки руки. Баки не желает позволять Стиву чувствовать себя виноватым, но заставляет себя все же произнести, сказать, объяснить: — После крио нужно было вымываться от специального геля, которым мазали кожу. Вода… Вода всегда была ледяная. И это было очень больно, потому что мышцы, они тоже были замёрзшие, и… И вот.       Баки жмет плечами, опускает глаза к собственным рукам, тут же чувствуя, как от Стива все же тянет ею — виной. Ещё тянет сочувствием, болью, его, Баки, болью, и он дергает головой, желая отмахнуться от этих запахов, не желая чувствовать их вовсе. Стив не кидается ему на шею и не пытается утешить его. Вместо этого он тянется к нему рукой, мелким движением указательного пальца задевает пальцы живой руки Баки. Солдат тут же дергается где-то внутри, напряженно вытягивается — за собственную железную руку он будет драться и грызться. За то единственное, что есть в их теле от него, он будет убивать.       — Что он сделал? — металлической руки Стив не касается. Очень осторожно и медленно он обнимает пальцы его живой ладони, мягко сжимает, без слов говоря, что он здесь, он готов слушать. Баки же фыркает горько, не удерживает себя — смеется, уже поднимая к Стиву голову. Тот не понимает, всматривается в него, ожидая слов.       И те, конечно же, приходят следом — почему-то много легче предыдущих.       — Наорал на меня, — Баки морщится в каком-то иррациональном веселье, головой качает. От воспоминаний, не его, лишь Солдата, ему становится правда смешно, потому что в них Брок очень живой и взбесившийся до крайности. Он замечает ледяную воду, тут же орошая ни черта не понимающего Солдата матом и бранью, а после прямо у него на глазах выламывая об колено самый первый протокол из череды многих других. — Так взбесился… Ругался на меня, как сварливый дед. Но все равно голову мне вымыл. До него никто не соглашался… Они боялись подходить близко, если видели, что я не слушаюсь, стреляли по ногам или в бедра. Там всегда почему-то быстро заживало… А Брок никогда не стрелял. Даже током не бил, но как орал. Он часто бесился. Из-за того, что белковые смеси были мерзкими, безвкусными, пригрозил всех халатов к чертям перестрелять ещё в самом начале…       — Халатов? — Стив задаёт новый вопрос негромко, не желая перебивать его, и Баки кивает ему тут же, быстро, торопливо как-то. Его сердце ускоряет свой бег тоже — оно желает рассказать все до того, как Стив начнёт кричать, ругаться или до того, как сорвётся и пойдёт к Броку устраивать разбирательство. В то, что Стив поймёт, Баки не верит. Но все равно говорит, рассказывает о том, как много для него, для них с Солдатом, значило то, что Брок делал.       — Не знаю, кем они были. Медики или техники. Они…обслуживали «актив», — собственные слова заставляют его сморщится, скривится. Стив только крепче сжимает его пальцы своими, челюсти стискивает. Ему это слово, крайнее и безвкусное, совсем как все те белковые смеси, что были до Брока, не нравится вовсе. И на эту мелочь почему-то реагирует Солдат, подкидывая воспоминания, в которых было видно слишком отчетливо: Брок всегда считал его большим, чем простым, бесцветным оружием и инструментом. Было ли это важно для Солдата или почему? Баки не знал. И не был готов отвлекаться на него, на этот ненавистный ему кусок программного кода. Вместо этого продолжил: — Выводили из крио, возвращали в крио, проверяли руку и… — новая череда слов вязнет на языке, и Баки сворачивает саму идею о том, чтобы их произнести. Он не станет говорить Стиву о пытках электричеством, не станет рассказывать о том, как над ним издевались, нарочно закорачивая электроды в руке, чтобы болезненные электрические импульсы уносились в мозг. С тяжелым вдохом Баки находит альтернативу почти мгновенно: — И смеси тоже они делали. А потом Брок пришёл… Самые вкусные были банановые. Ещё были шоколадные, малиновые и грушевые… Грушевые были самые поганые. Где они только взяли грушевую вкусовую добавку, хер бы знал… — его взгляд поднимается к Стиву, в скривлённых губах ещё прячется неприязнь к вкусу из прошлого. Баки так и замирает. Растеряно округляет глаза, спотыкается на последних словах.       Стив улыбается. Совсем как в том прошлом, которого Баки ещё не вспомнил, он улыбается, смотрит на него очень нежно и заботливо, как будто бы с очень большой любовью. На эту любовь Баки не смотрит, не дразнит себя самого, вместо этого вглядывается в лицо Стива. Тот говорит еле слышно:       — Ты никогда не любил груши, — и Баки хочется обнять его, спрятать его в своих руках, спрятать всю эту радостную уязвимость и беспомощность, что появляется на его лице. Сделать этого у него не получится уж точно, потому что Стив размерами ничуть не уступает ему самому и в руках его поместится вряд ли. Что он мог бы сказать ему в ответ, Баки так и не придумывает. Только плечами жмет, вздыхает. Себя он не помнит тоже — это намного страшнее, чем можно даже представить. Баки, впрочем, не представляет, отворачивается от этого так же, как и от Солдата, и от Брока, пускай от последнего отвернуться и много сложнее.       — Он заботился обо мне… Брок. Он никогда не был жесток. Просто командовал, как СТРАЙКом. Только Таузига выпускал на воздух отдышаться, потому что у него клаустрофобия или типа того, а мне всю жизнь с ног на голову переворачивал. Он разрешил задавать вопросы, отменил наказания, разрешил есть больше… Обычно только одна смесь полагалась, но ему было… Ему было плевать на это, Стив. У него были свои правила. Даже когда я к нему в квартиру пробрался, он… Он вообще ничего не сделал, побурчал, побесился и все. Другие за такое мне бы… — так и не договорив, Баки затыкает себя самого, одергивает себя: о пытках, о физических наказаниях, о вывернутых, выломанных и отстреленных конечностях он не станет говорить. Даже если это останется намеками, развивать эту тему Баки не будет. Не со Стивом точно, а больше говорить ему о таком сейчас не с кем. Брок бы понял его. Поддержал бы вряд ли, но сказал бы что-нибудь такое крепкое, твёрдое, делая тверже и его собственное нутро этими словами. Стив бы смог так вряд ли, но это вовсе не было чем-то плохим.       Просто Стив был другим.       Стив спросил:       — Ты пробрался к нему в квартиру? Как… — удивленно вскинув брови, Стив даже не чувствует, как тянет его руку немного на себя. Баки видит его интерес, видит по глазам что-то такое невероятное, шкодливое. И тут же кивает пару раз, говоря:       — Да. Там стена неровная, есть выступы, за которые можно зацепиться пальцами, и…       — Нет-нет, я знаю это, — Стив перебивает его почти сразу, дергает головой. Он оживает всем собой прямо у Баки на глазах, запах боли становится легче, менее плотным и гнетущим. И Стив даже говорит, что знает: значит и сам пробирался так к Броку. Когда это было и как так вышло, спросить Баки не успевает. Его уже награждают новым вопросом, важным, горящим интересом, неверием: — Как он услышал тебя? Мне-то это не всегда удается, а он… Он же просто человек.       — А, это… — поджав губы, Баки закусывает щеку изнутри, отводит взгляд в сторону. То, что он сказать просто обязан, Стиву не понравится уж точно, и пускай у Баки нет и единого воспоминания-аргумента, но у него точно есть чувство. Стойкое, убежденное чувство — Стив уже свершенного им не одобрит. Чувствуя, как его пальцы сжимают чуть крепче на пару мгновений, Баки кривит губы и все же оборачивается назад к Стиву. Он признается с выражением лица человека, который точно знает, что поступил крайне невоспитанно, но даже не надеется, что Стив забудет сообщить ему об этом самостоятельно: — Я хотел его напугать… Пробрался внутрь, осмотрелся, после покурил и… Ещё я выпил все его молоко, а, когда уходил, нарочно пошумел, чтобы он проснулся.       — Баки! У него же ПТСР! — Стив выпускает его руку, всплескивает обеими собственными и возмущённо качает головой. Он не злится, даже пахнет мелким, еле ощутимым весельем, но все равно глядит на него очень сурово. Баки ему не верит вовсе. Фыркает, качает головой. Говорит:       — Да знаю я, ну. Но мне же нужно было знать, будет ли он… Будет ли… Каким командиром он будет, — пожав плечами и не успев свернуть со слишком опасного пути собственных слов, Баки опускает глаза к собственным пальцам. Указательный живой руки тут же находит какое-то пятнышко на большом пальце металлической, и Баки пытается сковырнуть его пару секунд. Стив его не торопит, вздыхает, прочесывает волосы пальцами. Он даёт ему время, даёт ему свободу слова и действия, пока Баки думает лишь о том, что лучше бы Стив дал ему своё доверие: от начала и до конца. Вместо слов об этом, он, наконец, доводит собственную мысль до конца: — Он заботился обо мне… В тех обстоятельствах, где я был, все это… У меня ничего не было, а он пришёл и принёс слишком многое. Я верил ему и я… После того, как он сказал, что у него есть план, после того, как я поверил ему, я даже не подумал о том, чтобы прийти к тебе. Я как будто бы точно знал, что ты в безопасности, Стив. Я знал, что он позаботится о тебе так же, как заботился обо мне.       У него заканчиваются и слова, и воздух — все разом и вместе. Какая-то тяжесть, страх перед будущими словами Стива, укладывается на плечи мягко и неумолимо, пока воображаемое кресло для обнулений приближается на единый метр. И шорох электричества становится громче, настойчивее. Даже Солдат подбирается весь, готовясь реагировать, но не рассчитывая вовсе на то, что Баки даст ему такую возможность.       Стив говорит:       — Он предал меня, Бакс… — и Баки вскидывает к нему голову тут же. Стив уже говорил ему это, ни разу не рассказав, что же случилось на самом деле, но сейчас он говорит иначе. Больная, ничуть не злая, беспомощная интонация режет Баки по сердцу вновь, в который раз только, и заставляет вздрогнуть. Ему хочется потянуться вперёд, обнять лицо Стива ладонями и сказать, что все не так, все не правда — он не имеет на это права. Потому что у него нет аргументов, нет доказательств, а ещё потому что он даже не знает истории Стива. Тот глядит в ответ печальными глазами человека, обреченного на вечное страдание. После говорит почему-то шепотом, будто боясь потревожить пространство собственной болью: — Он лгал мне с самого начала. Когда меня разморозили, когда заселили в ту квартиру в Вашингтоне… Мы познакомились в первый же вечер. Он соврал, что является каким-то охранником, что он военный на пенсии. Он помог мне открыть дверь, потому что руки… После того, как меня разморозили, мое тело совсем не слушалось, и я не мог даже… Я даже дверь открыть не мог, какая глупость, а потом пришел он и просто разобрался со всем. Лгал мне прямо в глаза, притворялся, что не узнает меня, даже рукой пожертвовал… У него был какой-то порез вот тут, на плече, и он разошёлся под бинтом, когда Брок разбирался с дверью. Я увидел это. Я увидел, что пистолет в его кобуре не был муляжом, даже песок, прилипший на его подошвы сбоку увидел, но я просто… Я просто отвернулся от этого. Предложил ему зайти, помочь зашить порез и…       — Ты никогда не умел зашивать раны, Стив, — Баки хмурится как-то беспомощно, с мелкой улыбкой, и Стив тут же замирает. Вначале вскидывает глаза к нему удивленно, после кивает медленно, нерасторопно как-то. Баки добавляет лишь между делом, почему-то шепотом: — Воспоминания возвращаются от самых поздних к ранним. Я помню войну, я помню… Я помню нас на войне, — юркое быстрое слово слетает с языка, и Баки не имеет в виду вовсе тот единый, сумбурный поцелуй, но все же говорит и о нем тоже. Говорит обо всем сразу, о них двоих. Стив почему-то отводит глаза, откашливается, тут же выдавая ему, будто порцию информации для расшифровки, запах стыда и неловкости. Расшифровать его у Баки не получается, и поэтому он добавляет лишь краткое: — Но до войны почти ничего.       — Я правда никогда не умел зашивать… — Стив соглашается, отдает ему подтверждение о том, что уже вернувшееся к Баки прошлое ему не лжёт, и Баки чувствует неожиданно, с удивлением даже: этого оказывается для него очень много. Этого подтверждения, нового, второго уже, но первого касающегося именно Стива, именно их общего на двоих прошлого, оказывается очень много. И ему хочется заулыбаться, захохотать, потому что эта чертова, проклятая черепная коробка, его собственная, червивая, с Солдатом внутри, все же работает. Воспоминания возвращаются! Баки так и не улыбается. Он вглядывается в Стива, пока тот трёт лицо ладонями, пока качает головой. Стив пахнет обречённостью, когда говорит: — Я поверил ему… Он был таким крепким, нерушимым и я поверил ему, но я видел! Я же видел, что он лжёт мне! И все равно поверил… Я поверил в него, а после он предал меня, Бакс. Он просто взял и…       Стив поднимает к нему больные, влажные от невыплаканных слез глаза, и Баки вздрагивает. Дергается весь, всем телом, тянется вперёд, но так и не позволяет себе обнять его. Он шепчет его имя, зовёт его, и Стив, конечно же, слышит, но только головой качает — отказывается. И шепчет растерянно:       — Ты не понимаешь… Ты никогда не поймёшь… Сыворотка и все это… Один день изменил всю мою жизнь, один гребанный день, и я ведь был готов к этому, я знал, что все изменится, но оно изменилось слишком сильно. Они перестали видеть меня. Люди вокруг… Они перестали видеть меня, именно меня. Им нравился щит, бравада, справедливость, но я! Я потерялся, понимаешь?! — интонация его голоса делает виток, почти достигая крика, а руки вскидываются, Стив указывает на себя с болью, с искажением разочарования. Именно им вздрагивает его лицо, губы поджимаются, кривятся. Баки может только нахмуриться, но признаваться не станет — не понимает. А Стив видит это, конечно же, видит и только продолжает, громче, больнее: — Когда ты пропал… Меня просто не стало, Бакс. Ты был единственным, кто не смотрел на меня горящими глазами, кто видел во мне Стива, того самого Стива из Бруклина, болезного мальчишку, которому нужны были люди вокруг, рядом с ним, которому нужна была забота и поддержка тоже… Они не видели этого. Они смотрели на Капитана Америка большими глазами, ожидая, что он придёт и спасёт их от всех напастей, и я ведь хотел! Слышишь, я хотел быть им, я хотел быть Капитаном Америка, но я не знал, что… Им никогда не нужен был я. Им нужен был символ. Всем им, кроме тебя… А потом ты умер, и я умер следом за тобой… Я не хотел оставаться призраком себя самого в окружении всех этих людей… Ха! Какая глупость, — неожиданно рассмеявшись с привкусом соли слез, Стив дергает головой, вдыхает глубже. Он прочесывает волосы медленным, печальным движением пальцев, он пытается успокоиться, утихомирить собственное разбушевавшееся сердце. Баки лишь смотрит, но не понимает, просто не понимает — среди сумбура и боли его собственных чувств есть лишь Стив и так было всегда. Пускай Баки не помнит больше половины, пускай он сбоит похлеще старого, завирусившегося компьютера, но чувства лгать не могут. Стив же просто не хочет. Он дергается весь, жестким рывком опускает руки вниз и говорит озлобленно, жестоко: — А потом появился он! Брок, мать его, Рамлоу! И он был единственным из них всех, кто не ждал от меня ничего… Ни чудес, ни пропаганды добродетели, ему не нужно было ничего из того, что я должен быть нести, как Капитан Америка. Он видел во мне человека, настоящего, живого и он заботился обо мне, но он лгал! Каждую секунду, каждое мгновение он лгал мне, а я верил в эту ложь, потому что это было единственным, в чем я нуждался. Чтобы хоть кто-то ещё видел меня, именно меня, не Капитана Америка, не щит, не все эти бесчисленные костюмы и героизм… Я думал, что правда нужен ему! Что ему нужен именно я, но, когда все началось, когда эта чертова ГИДРА… Он дал понять чётко и прямо: ему плевать. Я никогда не был нужен ему. Он просто использовал меня, он втерся ко мне в доверие, лгал мне, а после… — Стив закрывает глаза, замирает весь и сглатывает шумно, слишком громко. Баки уже приоткрывает рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, чтобы остановить этот поток боли и обреченности. Чтобы просто сжечь это чёртово одиночество Стива, его храброго, любимого Стива. Сделать этого он так и не успевает. Стив шепчет: — Я стал Капитаном, чтобы спасать людей и бить подонков, но я никогда даже не думал о том, что став Капитаном, сам стану никому не нужным.       — О боже, — мысль пронзает его сознание резким, сильным рывком, но Баки не удается прочесть ее. Он лишь чувствует, шепчет и тут же рывком тянется вперёд. Шаг на коленях, второй — Стив не успевает ни отстраниться, ни открыть глаз, когда Баки уже обнимает его, крепко-крепко прижимая к себе. Солдат внутри молчит. Молчит, смотрит и почему-то думает о том, что Стиву есть чему у него научиться. Он не предлагает Баки и единого способа убийства, не кривит губы, даже не бросает колкую очередную мысль о том, какой Стив слабак. А сам Баки уже обнимает его, крепко, убежденно и обеими руками. И шепчет, крича собственным шепотом громко, так громко, чтобы Стив точно его услышал: — Я вижу тебя. Я вижу тебя, слышишь? Ты всегда был для меня и есть. Только ты, Стив. Нахуй Капитана Америка, нахуй их всех, я голосую за Стивена Гранта Роджерса! — Стив обнимает его в ответ, вжимается лбом куда-то в живое плечо, а после фыркает. Смешливо и словно бы облегченно. Баки так и не пытается переубедить его, задавливает даже саму эту мысль — ни единое его слово, ни единая попытка аргументировать свою личную правду Стиву сейчас не поможет. Потому что ему не нужна правда. Ему нужно утешение, которое сделает его крепче, которое напомнит ему о его важности, и Баки не имеет и малейшего понятия, откуда знает это, но чувствует эту нить, протягивающуюся из далекого прошлого. Он верит ей. Верит и говорит: — Они все гребанные идиоты и слепцы, понятно?       И Стив тут же бормочет как-то обычно, как будто бы он всегда так разговаривает, мягко и спокойно:       — Весь мир, Бакс? Не глупи…       Баки отшатывается сразу, резким рывком, хватает лицо Стива в ладони, заставляет посмотреть на себя. И почти рычит, ставит акценты, впихивает собственную злость за Стива и собственную за Стива боль тому внутрь:       — Весь. Ебучий. Мир.       Он отдает ему свою преданность. Отдает ему всю свою храбрость и всю свою силу, зная прекрасно, что никому и никогда не позволит Стиву навредить. Ни Солдату, ни любому блядскому правительству, ни всем нациям мира. Броку не позволит тоже, если тот только попытается, хотя бы раз — второй или первый, это не важно, это не имеет смысла и обязано пройти проверку фактами.       И Стив все-таки слышит его. Чувствует его, глядя прямо ему в глаза. А после мелко, с дрожью влажных ресниц кивает. Он тянется обнять его первым, и Баки реагирует незамедлительно, забирая его себе, пряча его в своих руках и держа крепко, достаточно крепко, чтобы Стив почувствовал.       Он нужен здесь. Прямо сейчас он нужен здесь.       И будет нужен всегда. ^^^