Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — Завались!       Солдат вздрагивает первым. Дергается, подбирается весь — разве что макушкой не бьется о потолок вентиляционного кармана. Он слышит рык, резкий и яростный, озлобленный рык Брока, реагируя незамедлительно. Сам Баки отстаёт разве что на секунды, распахивая глаза в кромешной тьме вентиляции. Он сидит здесь уже больше трёх часов точно, с момента, как ужин для Ванды и Таузига был приготовлен, с момента, как он бросил вслух и голосом, но не своим, принадлежащим Солдату:       — Мне нужно отойти, — а после вышел из гостиной, единственной на весь этаж, и скрылся в недрах вентиляционной системы. Ни Ванда, ни Таузиг не окликнули его и не спросили, когда он вернётся. Стив не спросил тоже, но, впрочем, спросить и не мог — с момента, как они довели Брока до его камеры, Стив спешно, жесткими, но торопливыми шагами скрылся меж закрывающимися дверьми лифта. Куда он ушел, Баки не знал. Солдат не знал тоже — его Стив не волновал вовсе.       На Стива Солдату было качественно, явно плевать теперь.       С момента, как Джарвис передал ему информацию о побеге Брока, Баки чувствовал дергающую, настойчивую тревогу глубоко внутри. Первой его собственной, поделённой с Солдатом надвое мыслью, был страх — Брок все-таки убежал, Брок все-таки солгал и отказался отвечать за все свои предыдущие слова, за все свои действия. Брок все-таки отказался от него, бросил его и оставил новому командиру, и, пускай уже эта идея принадлежала без остатка Солдату, не чувствовать его напряжения Баки не мог. Он сорвался с места сразу же, только услышав переданное Джарвисом требование Стива, прийти в клинику, и только получив короткий кивок от молчаливого Таузига, как подтверждение о том, что он позаботиться о Ванде сам. Заберёт ее с занятий с мистером Беннером, накормит обедом, после проследит, чтобы она ушла заниматься испанским с Пеппер. Может быть, скажет, что Брок пришёл в себя, — это было очевидным в сообщении Джарвиса, — но вероятнее не обмолвится и единым словом — если бы Стив только знал, что Баки оставил Ванду на Таузига, которому по мнению Стива нельзя было доверять, он бы точно пришёл в ярость.       Именно так Баки казалось до момента, в котором он заявился в клинику. Стив уже был там, вновь почти ругался с доктором Чо, напряженно ожидая от Наташи, находящейся на линии и, видимо, следящей за перемещениями Брока, новостей. Стив уже был в ярости, когда Баки пришёл, и тот факт, — очевидный, слишком очевидный и упущенный им в своей очевидности из-за сантиментов, — что он оставил Ванду на Таузига, не поменял ничего вовсе.       Солдат был напряжен и замер изнутри на добрые полтора часа в ожидании приговора — сбежал командир или нет. Стив был зол почти до крайности, распространяя вокруг себя запах жестокости, жажды возмездия. Сам Баки был растерян, и, конечно же, напряжен тоже, и зол, но не столь сильно.       Он был растерян ровно так же, как в миг первого пробуждения Брока. И совершенно не знал, как с ним говорить, что с ним делать, как вообще с ним обходиться. Брок был собой, будто и не изменился вовсе, только выглядел теперь совершенно иным. Словно бы десятки, сотни вещей, которые крылись внутри него, всплыли на поверхность. Для этих вещей названия у Баки не было, как не было и единого понятия, как вообще с ними обращаться.       Он мог только наблюдать, дышать и смотреть. Пока Брок галлюцинировал на кладбище, пока блевал у железной ограды, пока отказывался ехать непонятно куда и зачем по предложению Фьюри… У Баки не хватило бы слов, чтобы описать, как сильно от Стива завоняло беспомощностью в момент, когда он вырвал у Брока вводные и вчитался в строчки. Он не вздрогнул, не показал этого и единым жестом, но запах не лгал, выдавая его и всю миссию, предложенную Броку, с головой.       За границей той миссии жизни не было точно.       И это злило Стива, злило до раскалённого, почти болезненного при вдохе запаха гнева, а самого Баки низвергало на самое дно растерянности. У него все ещё не было и единого навыка из тех, что могли бы помочь ему коммуницировать, а ещё не было права слова. Рядом с выведенным из себя Стивом говорить не хотелось. Ему было не страшно, но волнительно — как Стиву удавалось себя контролировать, было для Баки очень большой загадкой, и лишний раз трогать его, что словом, что взглядом, было просто небезопасно.       Тронуть после не удалось тоже. Стоило только озлобленному, но взволновавшемуся из-за собственной же злости Солдату впихнуть Брока в его камеру, — слишком похожую на их собственную, на базе ГИДРы и длительного прибывания, — как Стив тут же скрылся за дверьми лифта. Даже слова единого не сказал, оставив Баки стоять посреди коридора их жилого этажа с наручниками и черным мешком в руках.       Куда нужно было деть все эти вещи, Баки не знал и поэтому просто оставил их в гостиной, на журнальном столике, в надежде, что кто-то придёт и просто заберёт это. В надежде, что кто-то знает, что вообще теперь делать.       Таких людей не было вовсе. Стоило ему закончить с приготовлением ужина, как Солдат дернул его мысленно за шкирку и просто увёл. Баки был ему благодарен впервые за все время их совместного существования, потому что выдерживать происходящее он больше не мог. Солдат не мог тем более, но был достаточно обособленной, плюющей на общественные правила единицей, чтобы просто уйти и не возвращаться.       Баки уйти бы не смог. Провёл бы остаток вечера рядом с Вандой, слушал бы очень внимательно ее рассказ о том, как прошёл ее день, и с усилием держал бы язык за зубами — Стив приказал не рассказывать Ванде, что в дальнем конце восточного коридора их этажа, там, где находились допросная, тренировочный зал и камера заключения, теперь жил Брок. А Баки точно бы никуда не ушел, выдержал бы даже весь остаток вечера, проводил бы маленькую в постель… Что бы он стал делать дальше, он не знал. На моменте, в котором Ванда уходила спать, его распыляло на атомы, оставляя вместо тела и сознания лишь выжженный пепел.       Никогда Баки не думал, что будет рад существованию Солдата, но он был — стоило им добраться до облюбованного вентиляционного кармана, стоило звукам затихнуть, а темноте поглотить их, как Баки позволил себе выдохнуть. А Солдат позволил ему заплакать: дотащил до их места, усадил спиной к стене и просто отступил. Его хватило лишь на то, чтобы утащить их в безопасность, но ничего больше сделать он не мог. Баки его не винил, не злился на него даже. Первые полчаса он просто молча лил слёзы, не открывая глаз и не двигаясь.       Все то, что он стискивал внутри последние четыре недели, все то, что он держал, как мог, запивал горьким кофе и выпускал в отжиманиях по утрам, все то, что он скрывал от Стива, и даже Стив, который наорал на него — Баки выдержал и это. Подобрался, экстренно нашел компромисс, который устроил бы Стива и дал Ванде возможность не расстраиваться лишний раз, а после ушел поскорее на деревянных ногах, чтобы просто не оказаться уничтоженным всей той болью, которой от Стива пахло. Он держался у кладбища, видя в прямом эфире, как Брок галлюцинирует и даже не прячет этого. Он держался, держался, держался… Чтобы просто не дестабилизироваться полностью.       Это ощущение, электрическое, зудящее где-то на подкорке, появилось еще пару дней назад — после того, как Стив вынудил Брока уснуть, после того, как Хелен выслушала его, не самого Баки, у него права слова не было, после того как согласилась на экстренную операцию для глаз Брока и на ещё одно переливание крови с сывороткой. Вот тогда появилось это ощущение. Как-будто где-то глубоко внутри его головы было включено кресло для обнулений. В нем, конечно же, никто не сидел, оно было пустым, безжизненным, но электрический ток искрился в пластинах, что обычно опускались ему на голову и прижигали ему мозги.       Чем больше он держался, тем словно бы ближе к нему оказывалось это кресло. Солдат чувствовал его тоже, конечно же, чувствовал — именно поэтому оттащил его в вентиляцию, чтобы спрятать их обоих, чтобы дать им обоим эту необходимую тишину, темноту и прохладу. Прохлада напоминала о крио. О безмятежности и покое без мыслей, без воспоминаний, без вопросов, без протоколов, без приказов и без сотен других вещей. В крио не было ничего, ни страхов, ни суматошной, беспорядочной тревоги.       Ещё в крио не было ни одного из них. Время истончалось, стиралось из его жизни кусками — будто Стив пытался нарисовать очередную линию в своем блокноте, но некоторые ее промежутки были ему не нужны. Солдату крио нравилось, пускай у него не было ни сантиментов, ни переживаний, но крио точно было ему по душе. Ни боль в мышцах и лёгких, ни тошнота при пробуждении не делали для него крио хуже. Для Баки не делали тоже. Раньше его, их обоих, ещё тревожило, правда волновало, что он очнётся и не увидит Брока напротив себя, увидит кого угодно кроме него, но сейчас все было иначе.       И для этого самого иначе у Баки названий не было. Как не было и никого, у кого эти названия он мог бы спросить.       Стоило только раздаться резкому, озлобленному реву, как Солдат среагировал первым и подобрался. Сам Баки раскрыл глаза, обернулся в сторону звука. Брок галлюцинировал вновь, и это было пугающе, определенно точно это было пугающе. Но думать ещё и об этом у Баки просто не было сил — всего происходящего вокруг для него и так было слишком много. Ему хотелось просто остаться здесь, пропасть и исчезнуть прямо в этом вентиляционном кармане, чтобы проснуться в моменте, где хоть что-то уже будет понятно и прозрачно. Солдату внутри него этого хотелось ничуть не меньше.       Впрочем, это было недостижимо.       Стоило Броку заорать, как в кухне из рук Стива выпал карандаш. Он сидел там уже который час, занимаясь чем-то в присутствии шуршащих папок и щёлкающей клавиатуры ноутбука. И Баки явно стоило выйти к нему, спуститься, спросить что-нибудь, что-нибудь сказать. Он был нужен Стиву и точно знал это, но мог ли он? Где ему было взять силы хотя бы на единый разговор? Хотя бы на единый новый взгляд?       Говорить не хотелось. Не хотелось ни смотреть, ни слышать, ни двигаться. Уже в который раз всеми силами отгоняя от себя несбыточную нелепую иллюзию, Баки чувствовал изнутри только боль и страх — в той его иллюзии у него были они оба, и Стив, и Брок. В той его иллюзии, несбыточной, невозможной, они все, все втроём, были в порядке. В той его иллюзии…       — Если командир уйдёт… Куда мы пойдём, если командир уйдёт? — Солдат изнутри задаёт мысленный вопрос, и Баки только беспомощно морщится. Он поднимает руки к лицу, прячет то в них и жмурится, жмурится, жмурится. Он не знает. У него нет ответов. У него нет идей, нет решений, нет ничего вовсе. С каждым новым днём, что он проживает, и с каждым новым воспоминанием, что к нему возвращается, Баки чувствует лишь настойчивее и ярче — электрический звук кресла для обнулений становится громче. И он определенно точно не справляется, продолжая притворяться, что у него все отлично.       Пока Стив верит, что Брок сломал его, и пока Брок усмехается так кусаче, привычно, чтобы после остаться в одиночестве и орать на собственные галлюцинации, Баки притворяется, что у него все хорошо и в полном порядке. Конечно же, лжёт.       Стив тяжело, натужно вздыхает где-то в кухне, а после поднимается с места. На звук ножек стула, проехавшихся по паркету пола реагирует Солдат, выкручиваясь за секунды времени в пространстве вентиляционного короба. Он устремляется прочь и назад, забирает весь контроль над их телом у почти не сопротивляющегося Баки, он ползёт, пробирается сквозь все вентиляционные ходы — чтобы только не позволить Стиву дойти до Брока и тронуть его. Чтобы защитить своего командира, который ему больше не принадлежит. Чтобы просто предупредить реальную, настоящую угрозу, за предупреждение которой Брок не скажет ему спасибо.       Потому что Брок его предал и продал — чем дольше Баки старается не думать об этом, чем громче скрипит, и шуршит, и зовёт его электричество кресла для обнулений.       Из вентиляционной шахты Солдат выпрыгивает в коридор за две секунды до того, как Стив выходит из дверного проёма гостиной. Он успевает даже подпрыгнуть и закрыть за собой решётку: только Стив выходит в коридор, как Солдат потягивается будто бы сладким движением, делает новый беззвучный шаг, словно бы шёл по коридору до этого. Солдат притворяется просто отлично, в лучших традициях ГИДРы, и Баки хочется не выступать вперёд, хочется остаться где-то внутри, не вмешиваться, не касаться реальности — попросту спрятаться.       Права на это ему никто не оставляет.       — Выходи. Выходи и делай. Тебя он не тронет, — Солдат выгоняет его вперёд мысленными словами, передаёт контроль над телом. Баки цепляется за последние четыре слова, только обдумать не успевает, не успевает даже ухватиться за них и за чувство: Солдат ненавидит Стива, как нового, ненужного ему командира, но боится его, как лицо справедливости, которая накажет его, если узнает о его существовании.       Если узнает о том, что все функционирование Солдата строится на крови. И Солдату за это совершенно не стыдно. Виноватым за это Солдат себя не чувствует.       — Бакс? Я как раз за тобой… Не слышал твоих шагов, — Стив замечает его мгновенно, только выйдя из гостиной. Быстрым движением глаз осматривает коридор позади Баки — к удаче его личная спальня находится у него за спиной, чуть дальше спальни самого Стива, и лишних вопросов у того не возникает. У Баки их, впрочем, не появляется тоже. Перед ним все тот же Стив, новый и страдающий. На осунувшемся лице нет и тени радостной улыбки, только какая-то бездарная ложь о ней вздрагивает в уголках его губ. И в глазах уже нет той бойни, что была днём.       Сейчас там лишь выжженное поле боли и беспомощности.       У него самого, у них с Солдатом, во взгляде вряд ли что-то другое, отличное — в этом Баки почему-то вовсе не сомневается. Потому что Брок предал их? Точно продал, а для большего ни опровержений, ни аргументов так и не было. Были лишь сомнения, и мучения, и, конечно же, броковы провокации. В каждом его движении, в этой усмешке, мелкой, еле заметной — Брок как будто бы удерживал ее, не давал ей разойтись. Всю дорогу до клиники и в клинике тоже от него пахло тем самым азартом, и он не давал Баки ничего вовсе! Он не давал ему никакой чертовой информации. Брок хотел победить их или наслаждался их присутствием? Брок хотел сыграть с ними в ещё одну лживую игру, навредить им или что? Чего он, блять, хотел и почему пах забавой, кусачей, самоуверенной и острой, что те же специи?!       Сомнения, что давно уже перестали причинять минимальные неудобства, сейчас причиняли лишь боль. И беспомощность разрасталась внутри запахом, звуком электричества. Баки хотел бы получить ответы на все свои вопросы, но просто не мог, пускай Брок уже и был здесь, уже был на этаже, уже был пойман и заперт. Что бы случилось с ним, с ними обоими, с ними с Солдатом, скажи Брок, что все это было ложью?       Распылило бы и развеяло по ветру. Не сломало бы, не разрушило, распылило бы на атомы и хлопья частиц. Такая вероятность была не пугающей и не невыносимой — она была где-то за границей выживания. Все, что ему оставалось — держаться и следить за Солдатом так, будто бы он в силах его контролировать. Все, что ему оставалось — лгать о собственном порядке и собранности. Действовать в нынешних обстоятельствах было, казалось, непосильной ношей, но Баки не был бы собой, если бы не делал ничего вовсе. Если бы позволил себе просто сбежать в темный вентиляционный карман и потеряться там, остаться там и там умереть на ближайший век.       — Решил поспать немного. Это был долгий день, — качнув головой, Баки закидывает на пробу провокацию для Стива, находясь на исходе собственных сил. Все его нутро, живое и держащееся без фундамента, но на тех воспоминаниях, военных, из прошлого века, что уже вернулись к нему, все ещё тянется к Стиву, все ещё желает его защитить, уберечь и понять, где именно кроется заноза его боли, чтобы просто выдернуть ее и вышвырнуть прочь. Стив открывается неожиданно, в мелких деталях: взгляд отводит, вздыхает долго и глубоко. Словами только согласия не выражая и не проговаривая вовсе, как сильно его тоже потрепал прошедший день.       — Я хотел кое-что… Кое-что тебе показать, — споткнувшись на собственных словах, Стив кивает в сторону гостиной и уходит первым. Дольше трёх секунд в глаза Баки он не смотрит, руку сжимает в кулак. А только злостью от него уже не пахнет вовсе, ни гневом, ни яростью — тем более. Стив идет вперёд, как и положено его статусу, Баки следует и не отворачивается. У него нет ни сил, ни права голоса, ни надежд. Та единственная, что еле тлеет где-то в груди, никогда не оправдается — ее случайность кажется ему вопиющей.       И он не знает вовсе, что должно случиться в этом мире, чтобы Стив с Броком просто сошлись хоть немного. Чтобы они просто приблизились друг к другу, а после согласились остаться: вместе с ним и просто вместе.       Этого, конечно же, не произойдёт. Баки просто идёт следом за Стивом, уже на пороге кухни замечает десятки папок и одиночных листов, разложенных на столе. В раковине нет посуды, как нет ее и на сушке — Стив не ужинал. Не в этой кухне уж точно, а где-нибудь в другом месте и подавно. Баки спросил бы, как он держится без еды со своим метаболизмом, но спрашивать такое было явно невежливо, потому что он знал ответ и так.       Стив не держался. Он забывал, не хотел, не чувствовал голода — Баки понимал. Этим вечером, уже давно перешедшим в ночь, ему казалось, лишь это осталось в нем. Понимание, бесконтрольное, неудержимое и тотальное.       — Наташа нашла некоторые… Отчеты. Их писал Брок, и я бы хотел… — Стив доходит до своего места, забирается на стул усталым, измотанным движением. Баки хочет сесть рядом, но Солдат не позволяет, усаживает их обоих ровно напротив, спиной к кухонному гарнитуру, что длиной в половину стены. Слова Стива звучат напряженно, беспомощно и растерянно. Он держится просто отлично, выговаривает их, комкает во рту языком, выпихивая наружу. Ему тяжело и Баки даже принюхиваться не нужно. А ещё точно не нужно быть здесь — Стив хочет найти подтверждение тому, что Брок был жесток. Стив хочет, чтобы Баки прочёл отчеты и неожиданным чудом раскрыл глаза на все то насилие, которое якобы с ним происходило, на все то насилие, которое ему принёс Брок. Стив говорит: — Просто прочти, — а следом протягивает ему исписанный от руки лист А4. Баки не говорит, что никакого насилия не было, пока берет лист живой рукой. Металлическая где-то под столом сжимается в кулак на поверхности его бедра.       Потому что Солдат никогда не предаст своего командира. Того самого, что улучшил его функционирование своими правилами и протоколами. Того самого, что о нем заботился. Слова этого, забота, у Солдата, конечно же, нет, и у Баки он его не берет. Смотрит издалека, вроде хочет губы скривить мысленно, но так этого и не делает.       Под натиском тяжелого взгляда Стива, Баки вздыхает и опускает к отчету глаза. Стив ждёт правды, которой у Баки для него нет. Стив очень хочет найти ответы на собственные вопросы, не видя, как граница морали медленно размывается перед его глазами: он запирает Ванду в башне, срывается на Баки, допрашивает СТРАЙК, заковывает Брока в слишком крепкие для него кандалы, чтобы не выпустить, не позволить сбежать. Дальше только самосуд и линчевание, не иначе. Или, может быть, пытки?       Баки хочется взвыть и игнорирование уже не помогает — Стива выламывает болью ежесекундно и его светлый разум добродушного мальчишки из Бруклина темнеет. Наблюдать за этим слишком тяжело, слишком больно, а вмешаться… Баки мог бы, определенно мог бы, но у него нет и сотой доли той мощи и того влияния на Стива, как ему кажется, что были в прошлом веке. У него есть собственная боль, собственная тяжесть, что лежит на его сердце, и все, на что его хватает — находить компромисс для Ванды. Всем, на что его хватает, становится присутствие, без права голоса, но с твёрдой убежденностью.       Если Стив решит учинить самосуд, Баки вмешается.       Не только ради Ванды, ради Брока, ради любого из тех, кого Стив решится наказать, но ради самого Стива. Потому что в какой-то момент тот очнётся от боли, очнётся от этой тьмы сознания и, только увидев, что натворил, сломается. И Баки очень хочется верить, что именно этого, всего этого, возможного, точно возможного, все-таки не случится, но пока что он лишь подхватывает протянутый ему лист отчета и опускает к нему глаза. Баки хочется взвыть и засмеяться уже на третьей строчке и желательно одновременно. Отчет датируется началом прошлого июня и меж строк читается все то, чего не было и что было. Брок пишет про приструнение актива, про его послушность и покладистость, про функционирование, про работу когнитивных функций, меж строк давая понять — он сделал все и применил все методы перехвата власти над оружием. Он Солдата подмял, узурпировал и подчинил.       Все предложения отчета сливаются перед его глазами собственной исключительной жестокостью и ложью. На середине листа Солдат начинает улыбаться за них обоих. В нем загорается искра довольства перед лицом храбрости и изворотливости командира, и ни единая строчка отчета не ложится на реальную, обыденную речь Брока. Тот говорит иначе, не так, как пишет, и Баки почему-то мыслит об этом в настоящем времени, вместо прошлого. Мыслит и читает, чувствуя, как от Стива начинает тянуть опустошением, беспомощным, больным и чрезвычайно печальным. Стив, правда, так и не отворачивается, глядит на него внимательно, цепко, пока его пальцы сжимаются на краю какого-то другого листа с отчетом, сминая и надрывая тот у самой границы среза.       К концу, к последнему предложению и последней точке Баки все же позволяет себе рассмеяться. Какая-то дурная, истинно глупая радость колет его изнутри совершенно безболезненно, позволяя отодвинуть приблизившееся кресло для обнулений прочь и напомнить о том, как хорошо ему когда-то было.       Хорошо рядом с Броком. Хорошо рядом с Броком, который заботился о нем и лгал ради него самому кракену так, будто был бессмертным. Он ничуть будто бы не боялся, что его ложь раскроется и как больно ему будет, физически больно, если это только случится.       — Какая глупость… — отложив лист на кухонный стол, Баки трёт чуть заслезившиеся в уголках глаза пальцами живой руки. Он все ещё посмеивается, слышит, как тяжело вздыхает Стив, с присвистом бьющегося изнутри отчаяния. Следом слышит:       — Бакс… Баки, ты понимаешь…       — Это гребаная ложь, Стив! — резким движением опустив руку, Баки поднимает к нему голову, глядит в упор, голый в собственной устремленности отстоять те крохи реальности, безболезненной и важной для него, что ещё у него остались. Стив скорбно сводит брови, прикрывает глаза на долгие десятки секунд. Он тянется назад всем своим телом, руки сплетает на груди, отгораживаясь, и весь будто бы обмякает на стуле. — Стив… Стив, посмотри на меня, пожалуйста. Он не делал так, слышишь? Он… Он другой. Он никогда так не разговаривал. Каждое слово… Весь этот отчет, это не Брок, он другой, он говорит иначе, иначе слова складывает в предложения, Стив, я умоляю тебя, пожалуйста, посмотри на меня, — потянувшись вперёд в потребности, в нужде, Баки пытается коснуться хотя бы другого края стола, но у него не выходит. Ему не хватает длины рук, Солдат не позволяет подняться с места и подойти к Стиву ближе, впритык, чтобы просто взять его лицо в свои руки и вынудить слушать себя, заставить себя увидеть. Баки не думает о том, где у него только берутся силы на эти слова и даже на эти мысли. Он все тянется, тянется, тянется.       Открыв больные, уничтоженные чужим предательством глаза, Стив еле шепчет:       — Я не знаю, кто он такой, но здесь… Как много боли он тебе причинил, — Стив не задаёт вопроса. Он шепчет сипло, убито и поджимает губы, чтобы просто удержаться. От него пахнет виной, бесконечной и темной, что ночь пред самым рассветом, и эта вина может, кажется, уничтожить его окончательно прямо сейчас или уничтожить Брока, если Стив только позволит себе сорваться на нем. Солдат ему не позволит этого точно, Баки чувствует это, понимая одновременно с этим, что ему нужны факты. Не слова, не мольбы, не заверения — ему нужна твердость аргументов, ему нужна подкрепляющая его суждения база.       Потому что иначе Стив не то что ему не поверит, даже не засомневается в том, что считает верным и реальным.       — Дай мне ещё. Дай мне все, что у тебя есть. Из ЩИТа, из ГИДРы, просто всё. Дай мне и я тебе докажу, — потянувшись назад, Баки садится ровно, пробегается взглядом по вороху бумаг и папок цвета охры, лежащих на столе. После вновь вцепляется им в Стива. Тот смотрит на него с какой-то ядовитой, жестокой почти жалостью, но Баки уворачивается от этого удара. Просит чуть громче, уже не шепотом, просит себе слово и место требовательнее: — Дай мне шанс и я найду, Стив. Просто дай мне шанс.       Стив закрывает глаза. Он бежит, отгораживается, но лишь мгновениями, чтобы после кивнуть и расплести защиту из скрещённых на груди рук. Эти самые руки он разводит в стороны, будто пытаясь без слов объять ими весь стол. Он отдает Баки все, что у него есть, и соглашается.       Баки только вздрагивает, чувствует, как в нем поднимается странная, неожиданная для него сила и яростность — у него нет ни убежденности в лучшем исходе этой миссии, ни надежды. Но Стив разрешает ему, дает ему шанс и Баки первым делом хватается за ручку, валяющуюся неподалёку. Тут же замирает, чувствует, как щитки руки перекалиблируются, выдавая напряженного Солдата внутри него — тот тоже волнуется об исходе их первой со смерти Брока миссии. Тот тоже хочет, чтобы она удалась.       Не только ради того, чтобы доказать Стиву истину, но и чтобы себе самому показать — аргументов, отрицающих предательство, намного больше чем те, что за него.       — Я могу писать поверх? Подчеркивать, обводить? — сжав в пальцах ручку, Баки спрашивает последнее, что ему требуется. Стив, так и смотрящий лишь на него, кивает ещё раз. И на этом кивке все их взаимодействие прекращается вовсе на добрые два часа. Баки забывает обо всем, что происходит, тонет в прошлом, где он был и где его не было. Все отчеты и папки структурируются под движениями его уверенных рук быстро и настойчиво. Тех, что из ЩИТа, оказывается в два с половиной раза больше, самый первый датируется днём одиннадцатилетней давности и дает ему ответ на вопрос, который был, но не мешался — как долго Брок был в ЩИТе и в нем ли первом начал работать.       Действительно в нем. Фьюри пригласил его сам через какого-то Колсона, — Баки не знал его, но видел, уже видел, как Колсон допрашивал СТРАЙК, — Фьюри позволил ему набрать себе группу огневой поддержки и взять с собой Джека — того Брок знал ещё задолго до ЩИТа. Отчетов по миссиям СТРАЙКа в первый год было не сильно много, но после их становилось лишь больше. И как Брок смеялся! Он чуть не посылал Фьюри нахуй прямым текстом после миссии в Боготе, он приписывал забавные, колкие комментарии, издевался почти по-настоящему, и Баки, читая каждый новый, не мог отделаться от голоса Брока, который звучал в его голове диктором. Это было забавно даже, но забавнее было лишь с отчетов, начинавшихся с февраля. Там уже был Стив и Брок язвил тоже, но как-то легче, не настолько настойчиво и злобно. Рядом со Стивом он менялся, а следом за ним менялись и его отчеты — это не было иллюзией или фикцией, потому что в другие моменты их интонация менялась тоже. Когда Брок писал о Мэй, сломавшей руку на одной из миссий, он был в ярости; когда сообщал о том, что Джек не участвовал в новой миссии по причине командировки из-за рождения дочери, он был спокоен и расслаблен.       Уже тогда он был в ГИДРе, но был спокоен и расслаблен — лишь в отчетах ЩИТа.       В других, отправляемых на имя Пирса, он всегда был сух и твёрд. Даже в тот единый раз, когда требовал выдать им дополнительные дни на тренировки с Солдатом, он был почти безэмоционален. В этих отчетах он был очень убежденно мёртв. И, конечно же, лгал от конца и до края — Баки увидел это лишь лучше, стоило только ему наткнуться на отчет написанный чужой рукой. Он тоже был про него, про Солдата, но писался раньше, каким-то другим командиром.       Каждое третье слово из этого отчета присутствовало в собственных отчетах Брока о Солдате. Те же термины, та же расстановка акцентов и тот же контекст. Работа была проделана грамотно, умело — не будь у Пирса перед глазами всей вереницы отчетов по проекту «Зимний Солдат» за долгие годы, он не заметил бы ничего вовсе. А Брок списывал почти под копирку и лгал беспробудно, продолжая подчинять, подавлять и узурпировать. Продолжая убеждать Пирса в собственной несуществующей преданности.       — Я закончил, — от листов Баки отстраняется так же резко, как кинулся к ним одичалым, диким зверем. Стив так и сидит напротив, но теперь у него в руках кружка с чаем, а где-то в раковине стоит пара тарелок из-под ужина — когда Стив успел разогреть его и поесть, Баки не помнил точно. Слышал лишь где-то на фоне, как он стучал посудой у него за спиной, как загружал микроволновку. И это было хорошо, это было просто чудесно — не так шикарно, как все то, уже найденное им в десятках листов, но Стив поел, Стив был чуть в большем порядке теперь. И как бы Солдат не кривил губы в ответ на все его сантименты, отказываться от них Баки не собирался. — Ты готов?       Заглянув Стиву в глаза, Баки задаёт зачем-то очень глупый вопрос. Он, правда, оказывается очень уместным, потому что Стив вздыхает, отводит глаза на несколько секунд в сторону, будто с силами собирается. Кивает он отнюдь не сразу, прежде убирает на свободный участок стола кружку, затем ноутбук сдвигает немного в сторону, убирая его из пространства стола между ними. Его руки двигаются будто нарочно медленнее, чем обычно, губы поджимаются с усилием.       Баки заговаривает только после того, как получает кивок в ответ, и не затыкается полчаса точно. Время теряет собственную значимость, он выспится позже, позже поест и все остальное тоже сделает позже. Сейчас Стив слушает его, внимательно вглядывается в его лицо, а ещё в листы отчетов, которые Баки ему дает. Беспомощная, жестокая жалость пропадает из его взгляда минут через пять — после того, как Баки заканчивает доказывать ему банальный факт.       Каждый собственный отчет о работе с Солдатом Брок списал с тех, что уже существовали до него. Именно они были правдой, и пускай Баки не делает на этом акцента, разбираясь с другим, забыть когда-нибудь вряд ли сможет. Им обоим этого не позволит Солдат, готовый мучить без конца и края, а после с жестокостью убить за любое нарочное ухудшение степени собственного функционирования.       После того, как Стив чуть растеряно, заторможенно кивает ему, после того, как он соглашается, что отчеты — качественная, но копия; Баки показывает ему отчеты ЩИТа. Он указывает на пунктуацию, на орфографию, разбирает сам слог на детали и составляющие, попутно привязывая все это к фактам реальной жизни Брока. Стив, кажется, начинает и правда верить ему больше. Фыркает даже в какой-то момент, когда речь заходит о Джеке и только родившейся Лили, вероятно вспомнив что-то из рассказов Брока. Его лицо смягчается, хмурая, больная складка меж бровей разглаживается.       Только в самом конце Баки собирает обе половины Брока, ЩИТ и ГИДРу, воедино, опять же делая упор на слова, на речь, на устойчивые выражения, которые Брок использует. Он завершает свой монолог пересохшим от усердия горлом и уверенной фразой:       — Человек, который требует новые боксёрские груши в зал и пишет начальству «Старые сгрызла ваша собака», не пользуется терминами «функционирование», «актив» или «когнитивные функции». Он другой, Стив. Настоящий — другой.       Стив вздыхает. Трудным движением он откидывается назад спинку высокого стула, вновь сплетает руки на груди. Его взгляд все ещё устремлён к отчетам, вновь разложенным в перемешку на столе между ними, и Стив вглядывается в них, всматривается со сложным, очень уязвимым выражением на лице. Он хочет верить, принимает все аргументы, Баки видит это в нем, чувствует это, но поверить до конца у него явно не получается. Помедлив, Стив отворачивается куда-то в сторону широкого, панорамного окна гостиной. Ночной Нью-Йорк за пределами окон спит и будто бы ни о чем не тревожится. Он вряд ли знает о них, сидящих прямо сейчас здесь и пытающихся найти ловко ускользающую, будто песок меж пальцев, правду. Он вряд ли знает о переживаниях своей гордости, вряд ли знает о том, кем на самом деле является теперь бравый сержант Джеймс Бьюкенен Барнс. И уж точно не знает о существовании Брока вовсе.       Нью-Йорку на Брока плевать. Из-за его незначительности, из-за его размеров — в сравнении с большим яблоком Брок разве что червяк, пытающийся прогрызть в нем пару дыр во имя питания и собственного выживания.       — Он… — Стив вздыхает вновь, а после оборачивается назад. Его взгляд теряет собственную цепкость и хваткость, теряет всю суровость. Там остается только мягкость и сожаления, больные, грызливые. О чем он хочет сказать или спросить, Баки не знает, но узнает уже через секунды, когда Стив говорит тише и напряженнее: — Он когда-нибудь насиловал тебя?       Солдат отворачивается и уходит вглубь их сознания. Он не желает участвовать, не желает думать и слышать этого разговора, что поднимает в нем злобу и боль — они протягиваются ко всем тем командирам, что пихали в него свои члены, заставляя чувствовать, как функционирование ухудшается. Заставляя чувствовать унижение, боль и страх, и пускай этих названий у Солдата не было, пускай их дал ему Баки, но чувства эти определенно были. И сталкиваться с ними вновь Солдат не желал, не собирался вовсе.       — Нет. Нет, никогда, — чувствуя, что происходит с Солдатом внутри, Баки сжимает живую руку в кулак. Железная сжимается сама, шуршит перекалибрирующими металлическими щитками. Баки говорит за них двоих, говорит правду и утаивает тот единый сомнительный раз, за который Брок извинился перед Солдатом. Баки его извинения были не нужны вовсе, для него секс всегда был лишь сексом, не имея в себе сильно большого значения относительно сантиментов. Как много значения секс имел для Стива, Баки не знал, но сейчас Стив смотрел на него в упор, собранный, подобравшийся. Он ждал больше, ждал подтверждений и здесь тоже — тех самых подтверждений, которых у Баки не было.       В отношении секса с Броком у него была лишь череда наслаждения, удовольствия и заботы. Брок пах злостью, но подкладывал ему бесполезную подушку под поясницу, чтобы та не болела после. Брок смотрел так, будто хотел убить его, пожалуй, и вместо любого удара, давал время — не ему, не Баки, лишь Солдату. Именно тот разрыдался тогда, в Рождество, за них обоих. Солдат ждал жестокости и был готов ее принять от командира, которого хотел отблагодарить, от командира, к которому привязался. Привязанность размывала границы, делая их прозрачными и отдавая Броку монополию на любые его желания и потребности.       И ведь Брок любил это — власть и контроль. Он любил направлять, указывать, отдавать приказы и устраивать мягкую, несильно мешающуюся перед глазами диктатуру. В ту ночь, когда Солдат ждал жестокости, когда Солдат так и не получил ее, слив воедино весь прошлый жестокий опыт и влепив его в нынешний, его выломало и разрушило. Вместо того, чтобы воспользоваться собственным шансом, Брок дал ему время.       Брок всегда видел в нем человека. Даже тогда, когда Солдат им не был вовсе, являясь лишь инструментом, исписанным протоколами на обратном стороне черепной коробки.       — Один раз… Однажды, — Баки, пожалуй, не стоило говорить об этом. Да, ему определенно не стоило, потому что Стив ожесточится тут же, стоило только ему услышать первые слова. Его губы поджались, в пространстве почувствовался запах резко вскинувшейся в нем злобы. Он ещё не знал, ещё не слышал всего, но уже был готов отомстить Броку за все, что себе выдумал. Солдат, оступившись секунды назад вглубь, стал готов мгновенно — защищать командира, убивать за него, стоять за него нерушимой стеной. Баки вздохнул. Потянувшись живой рукой к лицу, он потёр ею щетинистую, колючую щеку, усталым движением отстранился, чтобы найти для себя бесполезную опору в виде спинки стула. Пахнущий яростью Стив пока что не перебивал и не нёсся прочь, чтобы свернуть Броку шею. Пахнущий яростью Стив ждал. — У нас была миссия, парная, в начале марта. Нужно было доехать до Балтимора и убрать ГИДРовца, пойманного ЩИТом. Ты…       — Подожди. Тем стрелком был ты? — замерший в единой, напряженной позе Стив дергается вперёд, перебивает его движением и словом. Его руки укладываются поверх отчетов, растопыривают пальцы, будто желая опереться на них, использовать, как фундамент. Баки только морщится и отворачивается, слыша четкое и громкое изнутри:       — Он опасен. Нужно кинуться вперёд, схватить его и ударить головой об стол. Это дезориентирует его и тогда нужно будет свернуть ему шею. Он не ждёт нападения, он беззащитен, — Солдат говорит чётко, сухо и устремленно. Даже рукой железной двигает — Баки тут же перехватывает ее запястье и сжимает крепкой хваткой. Ничуть не моральное функционирование Солдата, без чувств и сантиментов, в мирок Стива умещается вряд ли и он желает защититься до того, как на него нападут. Он желает напасть первым.       Баки только кивает Стиву в ответ — он не хочет лгать. Не хочет увеличивать эту и так громадную пропасть между ними собственной недосказанностью и фарсом. А ещё он знает Брока и его увлеченность провокациями. Независимо от того, что Стив будет делать с ним дальше, Брок может попытаться спровоцировать его, выдав ложь за правду. Брок может сказать, что был жесток с Баки, Брок назовёт даты, Брок даст конкретику — в эту ложь Стив поверит с легкостью, потому что иного сантименты ему не позволят. Переполненная насилием с лежащим поверх клеймом предателя чаша перевесит, если Брок того захочет, если то будет ему нужно.       Именно поэтому Баки кивает, морщится губами Солдата, а после продолжает:       — За день до этого он приехал. Меня разморозили, обнулять не стали, при Броке тогда уже давно не обнуляли… А потом в помывочной он… — на Стива глаз Баки не поднимает, все равно видя, как тот сжимает руки в кулаки до белеющих костяшек. Вся его злоба выжигает воздух вокруг них, и Баки не вдыхает глубже нужного, продолжая еле как выдавливать из себя слова. Это почему-то оказывается сложным, почти непосильным — из-за Солдата, пытающегося заткнуть его, конечно же. Только из-за Солдата и не иначе, верно? Баки все равно говорит: — Он назвал меня Баки… Он сказал, что ты жив, сказал, что ты в порядке, а я… — ком вины и боли запирает горло моментально. Баки никогда не думал об этом. В настоящем оно уже будто бы не имело веса и значимости, а в прошлом собственный самосуд слишком быстро скрылся переживаниями в недрах сознания. Но переживания, не тронутые, не рассмотренные, неуспокоенные, никогда не уходили, и Баки позабыл об этом, слишком занятый настоящим, и болью, и сомнениями, а ещё Стивом, конечно же, Стивом. Только его собственная история не могла оставить ему и единого шанса больше — он начал говорить и изнутри тут же толкнулась большая вина, на которую он никогда не желал смотреть и вряд ли собирался. — Я просто испугался. Уже тогда знал, что делаю очень плохие вещи, но Брок поставил меня перед фактом. Сказал, что ГИДРа существует, и ведь он тоже был в ней! — его лицо двигается, пробуждается мимика и боль. На последних словах Баки бьет кулаком живой руки по столу, жмурится, выдыхая тяжело. Стив шепчет еле слышно:       — Бакс… — и в этом его шепота слишком много сожаления, слишком много вины, но Баки не готов к ней, Баки выносить ее не желает. Он оборачивается рывком, стискивает челюсти до перекатывающихся под кожей желваков и говорит:       — Я думал, я убью его. Мы съездили в Балтимор, выполнили миссию, а на обратном пути я спросил у него почему… Он всегда говорил, что я могу спрашивать, что угодно! Он, блять, обещал не лгать! И я спросил почему, а он ответил, что за мою задницу отлично платят, хах! — выражение лица Стива становится растерянным. Запах ярости сходит, облегчая Баки дыхание и весь собственный монолог. Он видит, как взгляд Стива становится влажным и больным от сострадания, но в нем нет ни сил, ни возможностей сейчас врать Стиву о том, что он в порядке со всем этим. Изнутри уже рвётся другое, больное, настоящее. Он говорит, разбрасывая слова, будто гранаты, и те взрываются вокруг них и прямо между, прямо перед их со Стивом глазами: — Я так разозлился… Он был другим, понимаешь?! Он был твёрдым, жестким. Он заботился обо мне, блять, и я поверил ему, а потом он сказал про деньги… Я хотел убить его! — сожаление повышает его голос почти до крика, и вина искривляет губы до безобразного. За все свершенное им самим и за то недоверие, которое он позволил себе тогда — Брок заботился о нем с самого начала, Брок его очень берег и чем Баки отплатил ему за это?! Сомнением. Жестокостью. И насилием. Но ведь Брок лгал — только это уже вовсе и не котировалось. И ведь Брок предал его, но в сознании Баки не было и единой причины, которая могла бы оправдать насилие. Для него причин никогда не было, но оно всегда было показателем слабости, животности любой человеческой сути. Потому что лишь животные, дикие и не имеющие сознания, могли кидаться на других! — За то, что он предал меня, за то, что он собирался предать тебя! Я так сильно испугался, что он убьет тебя, и я… Я подкараулил его в помывочной, когда мы вернулись. Завязалась драка, но он не смог бы меня остановить, он всегда был слабее, — дыхание перехватывает. Он забывает, что ему не нужно кричать, а ещё забывает, что ему нужно притворяться, что все в порядке. Перед глазами стоит и подрагивает тот миг, в который его железный кулак врезался в кафельный пол помывочной. Там осталась трещина, вмятина, но что было бы, если бы Брок не успел увернуться? Это было не его заслугой, не самого Баки, лишь Брока. Это он спас себя тогда, это он успел среагировать, а Баки не помыслил даже о том, что он был слабее, медлительнее. Брок был обычным человеком и, пускай мог продержаться минуту против суперсолдата, его голова могла треснуть необыкновенно легко от этого единого удара. Баки чувствовал вину и она, молчащая долгие месяцы внутри него самого, в моменте поднимается семиметровой волной. Она вырывается из его рта словами, несется из носа резким выдохом смердящего от себя самой воздуха. Щитки его руки сходят с ума, стонут, перекалибрировывась вновь и вновь, пока сам он рушится пред Стивом на колени, пускай и не физически. Солдат забывается, забываются вероятности и все просчеты — это больше его и намного сильнее; и Баки кричит: — Я припер его к стене, руки выломал за спиной… Я просто хотел, чтобы он сказал всю правду! Я просто хотел, чтобы его слова о предательстве оказались ложью! Я хотел… Я хотел сделать ему так же больно, как он сделал мне! Но он…       Слов не хватает. Дыхание перебивает спазм в горле, а Стив уже тянется к нему всем собой, руками и корпусом. Он еле задевает кончиками пальцев металл руки на его предплечье, и Солдат тут же отшатывается за них обоих. Баки поджимает губы, морщится в страдании. Но назад так и не тянется, пока Стив шепчет разбито:       — Бакс, все в порядке, слышишь? Он делал с тобой плохие вещи, Бакс. Это он… — Стив все говорит о своём, о старом и заученном, будто дрянная таблица умножения, которую они оба проходили слишком давно. И это его сострадание, оно оказывается слишком жестоко в моменте. Потому что Стив не слышит его, не слышит, что навредил не Брок — сам Баки стал тем, кто свершил насилие и жестокость. Баки был виноват, под руку с Солдатом или без, это было не важным, бесполезным, но Стив не слышал, не видел, Стив думал, что Брок сломал его, в то время, как сам Баки был тем, кто чуть его не убил.       И из-за чего?! Из-за собственного сомнения, которое не имело ни единого твёрдого подтверждения!       Это было немыслимым. Это не должно было существовать.       — Замолчи! — дёрнувшись, Баки резким движением бьет обоими кулаками по столу и рявкает голосом Солдата. Стол вздрагивает под его руками, отчеты Брока исходят шепотом осуждения, но не страха. Брок никогда его не боялся. Смотрел глубже, видел что-то или все разом, но никогда, никогда, никогда его не боялся, а Баки позволил себе сомнение так, будто оно было уместным и нужным, уже проверенным, уже апробированным. В то время, как Брок заботился о нем, ни единого раза не оказавшись жестоким самодуром, Баки предал его в тот самым миг, в тот самый момент — Баки был первым, кто предал. И стоит ему только замереть поверх этой мысли, как волна вины накрывает его с головой, оставляя лишь шёпот реальности и правды. В той реальности Стив его не пугается. Не вздрагивает даже, не отстраняется, только прикрывает глаза, тяжелым движением сглатывая — невозможность переубедить Баки пахнет его личной, больной беспомощностью. И Баки устремляется к нему, отодвигая собственную вину прочь. Потому что Стив важнее, потому что Стив — все ещё его ответственность; и Баки не знает, когда это началось, Баки не помнит, но чувствует всем собой: он должен о Стиве заботиться. Он должен быть рядом с ним, беречь его и оберегать, он должен, обязан его защищать. Реагируя тут же, Баки говорит, уже шепча торопливо и спешно: — Я не хотел кричать… Стив, посмотри на меня, все было не так, слышишь? Он сказал… Он сказал мне, что у него есть план, он сказал, что хочет вытащить меня, хочет вытащить нас обоих, а после… От него запахло возбуждением, я не знаю, от него просто запахло и я поверил ему, потянулся к нему, но он не сделал мне больно. Он был немного груб, не так, как всегда, не так, как обычно, но я был не против. Я хотел этого тоже, я чувствовал, что он не врал, и я… Он не насиловал меня. Просто грубо подрочил, но это было… Это было приятно, Стив. Это не было изнасилованием. Я… Я знаю, Стив. Мне есть с чем сравнивать, а он… Он не насиловал меня, слышишь? Позже даже извинился, ночью до того, как все случилось, когда я ходил к нему. Мне не нужны были его извинения, но он извинился все равно. Он никогда не хотел делать мне больно, это было очень важно для него и он извинился поэтому. Не для меня, для себя самого. Он…       Баки шепчет, и шепчет, и шепчет, запирая собственное чувство вины перед Броком на самой глубине, — чтобы не вылезало, чтобы не смело даже пытаться дестабилизировать его, — и видит, как Стив смотрит на него. В голубых глазах мелькают десятки, сотни будто бы даже переживаний, но злобой от него больше не пахнет. Ещё не пахнет беспомощностью и болью. Он, кажется, правда верит, и Баки выдыхает весь, всем своим телом, непонятно когда успевшим напрячься. Про Солдата он, конечно же, не говорит, Солдата он умалчивает и прячет глубоко-глубоко внутри. Не говорит о том, как важны были Солдату эти извинения. Не рассказывает о том, как Солдат был напуган в моменте, когда Брок отказался слышать и не замедлился, не остановился. Все это Стиву не нужно уж точно и никогда об этом он не узнает, потому что не знает никто и никто не сможет ему рассказать — Баки делится надвое, надвое, надвое, продолжая изо всех сил удерживать полярные, не подходящие друг другу половины вместе под шорох электричества кресла для обнулений.       Брок не знает об этом тоже. Если бы знал, использовал бы или попробовал бы разобраться, чтобы использовать позже. Починить? Быть может, но у Баки все ещё нет доказательной базы. Есть лишь понимание: Брок не знает и никогда, никогда, никогда не узнает. Солдат, конечно же, от этого не исчезнет, не испарится и не пропадёт. Он будет внутри долго, до бесконечности — Баки не верит, что сможет когда-нибудь от него избавиться. Ещё не верит, что Солдат примет Стива, когда Брок уйдёт или если останется.       Ему придётся учиться жить и с ним тоже — с этим куском программного кода внутри своей головы. Ему придётся учиться с ним жить, но явно не так, как с собственным чувством вины за то, что он почти что Брока убил.       Потому что вину он может задвинуть усилием на задворки сознания, чтобы просто не сталкиваться с ней, чтобы просто с ней не разбираться.       Солдата задвинуть уже никогда не получится.       — Я… Я верю тебе, Бакс, — Стив вдыхает поглубже, кивает неуверенно, рвано, наконец, соглашаясь с тем, что является настоящей правдой. После вновь опускает глаза к отчетам. Между ними повисает тяжелая, слишком громкая ночная тишина. Баки вновь трёт лицо ладонью, дышит настойчиво, внимательно, пытаясь успокоить поднявшиеся в нем сантименты. Дыхание помогает отчасти и он поднимается с места, подходит к раковине. Он наливает себе воды в кружку, опустошает ее почти залпом, чтобы набрать ещё одну. Стив молчит, и в этом его молчании слишком много слов, которые пахнут слишком ярко. Длится оно, правда, недолго. А Стив, тот самый Стив, который в прошлом веке неловко отводил глаза, когда в казарме начинали говорить о сексе, совершенно не смущается, потому что они говорят не о нем. Они говорят о насилии, пытаясь разобраться, где оно было и где его не было. Выдержав долгую паузу, Стив спрашивает негромко: — Он не говорил, в чем заключался его план?       Баки замирает. Опускает взгляд к пустой кружке в собственных руках — Стив не говорит, что он не виноват. Выслушав его, но так и не услышав, Стив не делает ничего, чтобы поддержать его, и это отсутствие слов и действий говорит слишком много о его отношении к Броку. Потому что Стив считает его срыв верным? Навряд ли. Лишь потому что считает ту их драку и действия самого Баки оправданными. Баки качает головой ещё даже до того, как отставляет кружку на поверхность, ещё даже до того, как оборачивается. В сердце колет боль и надежда, мизерная, невесомая, умирает прямо внутри него в этом моменте — Стив никогда, никогда, никогда Брока не примет. Быть может, сможет простить, но принять даже не попытается. И Баки считать виноватым не будет, пока сам Баки будет мучиться злой будущий век, отворачиваясь, отворачиваясь, отворачиваясь от мысли.       Что случилось бы, если бы Брок не успел откатиться в сторону и железный кулак его руки размозжил бы ему череп?       Баки убил бы его. Баки убил бы его, а после умер бы сам — под натиском жестокости Солдата, потерявшего командира, и от ужаса пред свершённым.       Стиву об этом он так и не говорит. Вместо этого вынуждает, заставляет себя переключиться, спрятать вину, с которой не сможет разобраться и с которой разобраться никто ему не поможет. Баки качает головой, сглатывает всю боль. Он, конечно же, прекрасно помнит, что Брок сказал тогда. От Стива этого не прячет:       — Нет. Сказал только, что мне умирать, чтобы тебя спасти, не придётся, — сделав шаг в сторону, Баки оборачивается назад. Утомленно он опирается поясницей на край столешницы, упирается в неё ладонями. Солдат думает о том, не оставили ли они трещины в кухонном столе, чтобы только не думать о том дне, о том едином моменте чужих слов и их отсутствия, который был упущен ими из-за всех бушующих внутри сантиментов. Стив все ещё ждёт. Смотрит и ждёт, будто чувствуя — есть что-то ещё. Оно, конечно же, есть, но Баки оно не нравится и не понравится никогда. Этот самый миг, и момент, и мгновение. Он говорит еле слышно: — Я спросил у него, кому умереть придётся. Но он мне не ответил.       Стив не вздрагивает. Кивает коротко, так и не опуская глаз, не отводя взгляда и не разрывая связи с Баки. В этот момент, Баки почему-то уверен в этом, в их глазах читается одна и та же единая мысль, которая не произносится вслух, которая произнесена не будет. Мысль о том, что весь план Брока строился вокруг собственной смерти. Ради их жизней или ради чего-то иного, а может ради всего сразу — это не имеет значения. Потому что Брок собирался умереть в любом случае.       Именно в этом был весь его изначальный план. ^^^       Сил на то, чтобы начать действовать хоть как-то, у него так и не находится. Стив берет в долг у себя самого, только выйдя из кабинета доктора Чо в ночь первого пробуждения Брока и условившись о проведении операции ему на глаза. Новым утром он связывается с Колсоном сразу после собственного пробуждения, вызывает в башню весь СТРАЙК через Джека. Допросы идут один за одним, растягиваясь на часы по времени, но в гостиной их этажа никому оставаться Стив не позволяет. Сразу после допроса он лично провожает каждого нового, уже допрошенного наемника к лифту и выпроваживает его прочь. Это, конечно же, вряд ли дает ему фору или преимущество, но Стив понимает открыто и ясно — его время, которого не было, на реабилитацию, которой не произошло, завершилось в тот миг, когда Брок пришёл в себя.       Стив сделал это нарочно, конечно же. И сам не до конца понимал для чего, чувствуя, что не сможет разговаривать с Броком, когда тот придёт в себя, а все равно сделал это нарочно. И заставил себя прийти, и вынудил себя перекрыть Броку капельницу со снотворным. С каждой новой неделей, с каждым новым днём боль, что должна была сойти хоть немного, совершенно не утихала. Стив вспоминал все больше ситуаций и событий, закапываясь в них, погружаясь на самое-самое дно.       У него не было сил на то, чтобы разбираться с этим, но у пространства уже не было к нему вопроса — готов ли он действовать. Брок пришёл в себя, как и должен был, стянул повязку, обнажив собственную слепоту. Стив был зол на него последние месяцы, даже не недели, и все равно не желал видеть его таким. Не желал видеть его беспомощным, больным и поверженным. А Брок острил, говорил, смеялся — с острыми крошками грубости, но совершенно без боли.       Кем он был на самом деле этот слепой мужчина, сидящий на койке и беззащитный, но провоцировавший его так, будто они были равны?       Стив не знал. Чуть не сорвался, чуть не ударил его в тот миг, когда Брок бросил нарочно и жестко намёк о возможных отношениях между ними с Баки — Стив еле вынес это. Потому что Брок не имел права вмешиваться! Потому что Брок не имел права использовать личное обороны ради! Только он ведь уже был именно тем человеком, который не погнушится ничем ради достижения собственных целей. Личное было для него пустым звуком, мораль и ценности — тоже. Ему важны были деньги, вот что Стив знал о нем точно и крепко.       Вот во что он хотел верить.       А все равно ударить так и не смог. Когда Брок услышал его резкий, жестокий шаг, он даже не уклонился, не отшатнулся. Просто замер — он был готов получить по лицу и сполна за все свои решения. Он был согласен отчитаться, он был согласен получить наказание. И ведь он говорил именно так ещё в ночь, когда они все собрались в его квартире и продумывали план по рассекречиванию ГИДРы. Тогда Стив ему не поверил. Позже не верил тоже, в момент первого пробуждения — засомневался. Брок был согласен принять всю ту боль, что Стив желал ему причинить, но никогда Стив не собирался становиться линчевателем. Он был символом, он должен был нести справедливость всем собой, каждым словом и каждым действием.       Брок желал его правды, быть может, и определенно точно провоцировал.       В ту ночь Стив сдержался. Вспомнил, кем был и кем быть хотел на самом деле — стоило Броку очнуться второй раз и сбежать, как все это облетело будто бы осенними листьями. Стив ожидал, что он бросит всех и все, что он оставит Ванду или явится за ней вооруженный до зубов, что он сделает что угодно, что только мог бы сделать. Ни единое его ожидание так и не оправдалось: Брок съездил в McDonalds, выпил кофе, поговорил с Джеком, после поехал на кладбище. До него, до этого самого кладбища, за ним следила Наташа, а после слежку прекратила, передав ее на поруки самому Стиву — у неё были другие дела и было крайне невежливо вынуждать ее и дальше заниматься делом Брока. Хватило и того, что она вырвалась по его звонку из башни Старка.       О том, почему Стив не поехал сам, он думать не хотел. Он оправдывался тем, что ему нужно было дождаться Баки, оправдывался тем, что ему нужно было успокоить разъяренную Хелен и пообещать ей вернуть Брока в клинику в ближайшие сроки. Брок ещё не выздоровел до конца, вот в чем была вся проблема, и она не изменилась даже после того, как они с Баки все же его вернули — Хелен отпустила его лишь под клятвенное обещание Стива при любых ухудшениях состояния привезти Брока назад. Только ещё до этого Стив промедлил: вызвал Наташу, выпросил у неё заняться слежкой, пока он сам не освободится.       Не то чтобы он был чрезвычайно занят. Он просто ждал Баки и верил, что если сорвётся слишком, Баки, болезненно привязанный к Броку, его остановит. Джек не смог бы сделать этого, никто бы не смог точно, Брок бы просто отказался и позволил себя избить, поэтому Стив выбрал Баки. Стив собирался использовать его в качестве собственного стоп-крана и никогда, никогда, никогда не собирался ему об этом рассказывать. Только и рассказывать ведь было не о чем: когда они с Баки приехали, именно Брок стал тем, кто его сдержал. Словами, минимально похожими на просьбу, а ещё собственным разговором с теми, кого видел только он сам.       Это действительно было прощанием для него.       И у Стива заболело где-то за грудиной, когда он услышал посланное не ему:       — Я вас очень сильно любил, но я больше не вернусь.       Кем был Брок Рамлоу? Каким человеком он был? Что крылось в его прошлом? Стив не знал ответа ни на единый вопрос из этих трёх и сотен других, а ещё у него не было сил совершенно, чтобы разбираться с этим. Разбираться, конечно, пришлось — пробуждение Брока, спровоцированное изначально самим Стивом, не оставило ему других шансов. Он простоял за стеклом все часы допросов СТРАЙКа, рассчитывая услышать ложь, увидеть ее собственными глазами и ими же разыскать ответы.       Не нашёл и единого. Каждый из СТРАЙКа был за своего командира и особенно явным это становилось в конце, когда Колсон об этом самом командире спрашивал. Они, пережившие его самоубийство — пускай Стив и отказывался называть это именно так уже которую неделю кряду, — и роспуск всей группы огневой поддержки, они, рыдавшие в коридоре, пока его оперировали, все ещё были его людьми. Они были за него. И были, быть может, очень на него похожи: на все вопросы о ГИДРе отвечали честно и прямо, не лгали, не увиливали, иногда рассказывали даже больше, чем спрашивал Колсон, если это было к месту.       Мысли о том, что они все знают, как проводятся допросы, не помогали Стиву обличить в них идейных уродов и убийц. Никакие мысли уже не помогали ему, но пространство схлопнулось — Брок пришёл в себя и времени на реабилитацию больше не было. Вернувшись поздним вечером на этаж, он сел за отчеты. По ГИДРе, по ЩИТу, он перечитывал их все досконально, но лишь первые семь. Жестокость слов Брока была вопиющей, контекст показывал лишь больше, только и все это, большее, было уродливым и неперевариваемым.       Откуда у него взялись силы пойти на поиски Баки?       У него не было сил! И пускай физическое тело было в порядке, его голова сбоила, а эмоциональный фон лучше было не считывать вовсе. Не помогало ничего, ни сон, ни время, ни попытки отвлечься на работу, которой теперь было более чем достаточно. И все равно он пошёл за Баки, ведомый лишь желанием поставить не точку, на точку Стив не рассчитывал вовсе, но хотя быть запятую. Он желал просто ограничить единый кусок информации, укомплектовать его, поставить отметку «прочитано, выучено, перечитать позже».       Баки дал ему больше, чем Стив мог рассчитывать. Этот разговор был первым настоящим между ними, первым, в котором Баки показал все то, что сидело у него внутри. Стив увидел, и принял, и почувствовал боль. За Баки, который чувствовал себя виноватым в убийствах, которые его осуществлять заставили, — Стив читал его дело мельком и, читая, еле смог не взвыть, — и за Баки, которого Брок тоже предал. Пускай не так, как самого Стива, пускай иначе, но предательство было очевидным.       А изнасилования не было.       Это страшило Стива больше всего, потому что он не мог себе даже представить более жестокого надругательства. Конечно, пытки разных видов и форм все ещё существовали, но Баки был слишком личным для Стива. Если бы Брок только посмел тронуть его таким образом, Стив, пожалуй, убил бы его, убил, просто не сдержавшись, или избил бы до полусмерти. А после упрятал бы в самую жестокую, холодную и плесневелую тюрьму — с таким Броком он не стал бы даже разговаривать. С таким Броком ему не о чем было говорить.       Но такого Брока просто не существовало.       И Стив был готов ко многому, но определенно не к тому, чтобы услышать от Баки о тех извинениях, что Брок принес ему за грубую дрочку. Баки сказал, что не нуждался в этих извинениях, не просил их, но Брок все равно их ему отдал. Брок никогда не желал причинить ему боль. Поверить в это Стиву было уже не так сложно, поверить Баки и его честности.       Только вопросов, всех остальных, больных и тяжелых, это отнюдь не умаляло.       — Медведик сказал, что я не смогу пойти сегодня вечером к Броку… Вы увезли его? — Ванда замирает над своей раскраской и поднимает голову к Наташе, что сидит напротив неё последние восемь с половиной минут. Диалог, начавшийся с вопроса Наташи о том, как у Ванды дела и что она делает, погибает ещё в самом начале. Ванда отвечает, что у неё все хорошо, говорит, что рисует — Наташа больше ничего не спрашивает.       Стоящий за затемнённым стеклом Стив старается не думать о том, насколько его решения и действия моральны прямо сейчас, а ещё не отводит глаз, головы не отворачивает. Свою последнюю просьбу к Наташе перед ее отъездом он высказал сегодняшним утром. Просьба заключалась в том, чтобы опросить Ванду, только опрос этот был формальным и крайне сомнительным.       Стив хотел, чтобы Наташа ее допросила.       Наташа понимала это же. К его мелочной, трусоватой радости не отказала — если бы это случилось, Стиву пришлось бы допрашивать Ванду самостоятельно. Каких-то иллюзорных, эмоциональных сил на это у него не было вовсе. В нем не было ни достаточной жесткости, ни крепости, чтобы задавать ей вопросы о том, как много она знает про Брока и насколько со многими его действиями знакома. В нем не было ничего вовсе на тот случай, если Ванда окажется незнакомой с послужным, кровавым списком Брока вовсе.       Он не мог ведь даже обсудить с ней те слова, что Брок произнёс вслух на их собрании, он даже извиниться не мог перед Вандой, хотя определенно должен был уже давным-давно сделать это.       Он просто боялся. Боялся, что Ванда, существовавшая в разуме Броке долго и часто до его смерти, расскажет ему что-то о нем, расскажет ему что-то о предательстве, о чувствах Брока или мыслях — Стив желал это знать, не желая вовсе. Даже пагубное, больное незнание было для него легче обнаженного, жестокого предательства, и именно поэтому он медлил. Именно поэтому лгал Марии и Колсону, почему Брока нельзя было просто сбагрить в тюрьму для особо опасных, а после о нем забыть. Он сказал им, что Брок контролирует Ванду и поэтому важно выяснить, как этот контроль у него забрать.       Он ни словом ни обмолвился — ему нужно задать Броку сотни вопросов, произнести которые он не в силах, а ещё хочется ему врезать.       — Да. Он пришёл в себя вчера, около полудня, — Наташ медленно, вдумчиво кивает Ванде в ответ и подбирает слова осторожно. Ни кончики пальцев, ни глаза Ванды не горят алым, исходя из чего Стив может лишь предполагать: силу она не использует и в голове Наташи не копается. Это предположение, правда, не делает его положения легче. От одного вида Ванды, сидящей в детской допросной — кто бы только мог подумать, что она найдется на одном из этажей башни Тони, — в окружении десятков игрушек, пазлов, раскрасок и без единого острого или потенциально опасного предмета рядом, Стив чувствует себя слишком плохим человеком.       Впрочем, ничего с этим не делает.       Лжёт себе же, что цель стоит потраченных средств. Убеждает себя, что не станет ни в коем случае причинять Ванде вред. И все равно чувствует — ни нация, ни кто угодно другой не чувствовали бы гордости за него, только узнай, чем он занимается.       — Ой, как хорошо! Мне так много нужно ему рассказать, — Ванда откликается на слова Наташи тут же, улыбается радостно и даже карандаш опускает на поверхность стола, чтобы всплеснуть руками. Это движение, то самое, которым она откладывает карандаш, случается спокойно и осторожно. Она все ещё явно помнит, как Стив учил ее обращаться с художественными инструментами, как рассказывал ей, насколько легко может сломаться графитовый грифель, если положить карандаш слишком резким движением на твёрдую поверхность. В моменте понимание этого причиняет ему быструю, торопливую боль — надолго она не задерживается, изгоняемая им самим прочь. Ванда спрашивает почти сразу: — Когда я смогу с ним увидеться, Ната?       Баки вздыхает и отступает на шаг назад, разрывая стройную шеренгу из них двоих. Он молчит с момента, как сам Стив позвал его с собой сюда, на двенадцать этажей ниже, в детскую допросную. Молчит, смотрит с напряженным, настороженным прищуром — Стив чувствует его неодобрение, все продолжая, и продолжая, и продолжая оправдывать себя в собственной голове.       Он никому не желает причинить вреда.       Он никому не сделает больно.       Он лишь желает знать, правда желает знать и продолжает с усердием убеждать себя, что чужие ответы, ответы не Брока, смогут ему помочь. Убеждение работает в полсилы, хлипкое, лживое и легкими руками жонглирующее именами Клариссы, Патрика и ещё троих людей из той группы огневой поддержки, что была у Брока самой первой. Убеждение жонглирует чужим прошлым, именем отца Брока — уважаемого, морального и крайне добропорядочного военного, как значится в его личном деле, давно списанном в архив, — и отсутствием десятков имён его друзей и иных любовников или любовниц. Все это Стив знает теперь о нем, все это он уже успел вычитать в сухих строчках личного дела Брока, увеличенного и дополненного по его просьбе Марией Хилл. Но этого, конечно же, было недостаточно и достаточно быть не могло: ни фотокарточки Патрика, той самой, которую Стив украл со стола Брока ещё в день их драки, в день, когда ГИДРА оказалась реальностью вновь, ни сведений об убийстве Клариссы. Последняя была Броку кем-то, девушкой, вероятно, и вряд ли женой, но Стив, сколько бы ни пытался обдумать саму идею о том, что Брок потерял свою любовь где-то в далеком прошлом, — а, быть может, убил ее и сам, — никак не мог принять этого. В его глазах Брок уже вовсе не был тем человеком, который умел бы любить, и именно по этой причине, по десяткам других, не менее важных, Стив никогда не смог бы получить свои ответы от СТРАЙКа, от Ванды или от Баки.       Они этого просто не знали. Не знали того, что знал Брок. Тот самый, к которому Стив идти страшился слишком сильно — чтобы только не врезаться всем собой в правду о предательстве.       — К сожалению, я не знаю, Ванда. Но не думаю, что это случится скоро, — Наташа отвечает спокойно и складно, не дает конкретики, возвращая в ответ на детскую искренность лишь собственную честность. Она даже к затемнённому стеклу не поворачивается, только Стив все равно чувствует ее неодобрение. Разобраться с этим ощущением не успевает. Не помедлив и секунды, Ванда говорит все так же легко и с затаенной радостью от пробуждения Брока:       — Если вы увезёте его без меня, я пойду за ним. Даже если вы его очень-очень спрячете, я его найду, Ната. Я не останусь здесь без него.       В ее голосе не слышится угрозы или немыслимой магической силы. Она не пытается захватить сознание Наташи, не поворачивает голову к затемнённому стеклу, чтобы посмотреть на Стива в упор. И все равно ее голос звучит пугающе — Стив знает, на что она может быть способна. Стив знает и вновь вспоминает о том вопросе, очередном, который успел позабыть.       Почему Брок всегда был так спокоен рядом с ней?       Почему он не боялся ее? Почему позволял ей пользоваться магией в своей квартире, не задумываясь будто бы даже о том, что она может не проконтролировать силы? Сам Стив привыкал к ней дольше, приспосабливался не напрягаться слишком в ее присутствии, узнавал ее. Брок был, конечно же, прав, когда говорил, что Ванда была лишь ребёнком, и Стив увидел это сам ещё давным-давно. Когда учил ее рисовать, когда рассказывал ей о том, что было в прошлом, какими были дети, с какими игрушками играли. Больше всего Ванде нравились его истории о кинотеатрах, о том, как в кинопроекторы загружали бобины пленки и каким был на вкус попкорн тогда.       Сама она в кино так ни разу и не сходила с того момента, как они привезли ее в Вашингтон.       — Я как раз пришла сюда, чтобы поговорить с тобой об этом… — Наташа понятливо кивает Ванде в ответ, опускает руки на поверхность стола. Пальцы в кулаках не комкает и, кажется, вовсе не нервничает. Ее мягкий голос звучит убаюкивающе. Только Ванде будто и дела до этого нет. Она опускает глаза назад к своей раскраске и подбирает пальцами карандаш со стола, свободной рукой взволнованно проверяя, сидит ли ещё плюшевый Халк у неё на коленках. Ее отстранённость Наташу не трогает вовсе. Она интересуется: — Брок рассказывал тебе когда-нибудь о том, в чем заключалась его работа?       — Да. Он говорил, что убивает плохих и спасает хороших, — Ванда лжёт быстро, почти сразу, и Стив слышит, как ее сердцебиение вздрагивает. На мгновение он удивляется даже, позволяет себе распахнуть глаза шире. Слева молчащий Баки подступает на шаг вновь. Еле слышно, лишь для его уха бросает в пространство:       — Брок никогда не сказал бы такой херни, — не согласиться с ним Стив не может. Часть, правда, собственного доверия отдает интерпретации самой Ванды: Брок мог и правда сказать иначе, но она поняла это именно так. Однако, она лгала, и вот этого оспорить уже было невозможно.       — Он рассказывал тебе о другой своей работе? — Наташа действует осторожно, обходительно. Как ей удается выдерживать эту интонацию, точно преувеличенно мягкую, совсем на неё не похожую, Стив не знает вовсе, но продолжает смотреть и продолжает слушать. Единственное, что ему нужно — убедиться, насколько много Брок лгал Ванде.       Единственное, что ему нужно — выяснить, как сильно он предал других людей, и отворачиваться как можно дольше от того, как Брок поступил с ним самим.       — Что? Я не понимаю, — Ванда поднимает к Наташе голову, но карандаша не откладывает. Они смотрят друг другу в глаза в молчании почти минуту. И Ванда, конечно же, вновь врет, Стив слышит это по ее сердцебиению, вместе с тем слыша и Баки, слыша, как тот тяжело вздыхает, трёт лицо ладонью. Он мог бы точно многое Стиву сказать — теперь это чувствуется лучше, — и все равно продолжал молчать.       Если бы у Стива были силы, он бы даже поблагодарил Баки за это.       Только сил у Стива не было.       — После того, как Брок оказался в больнице, выяснилось очень много вещей о его работе, Ванда. Плохих вещей. И сейчас я бы хотела убедиться, что он хорошо поступал с тобой. Поэтому я спрашиваю о нем, — Наташа чуть распрямляет плечи на исходе минуты, затем осторожно улыбается Ванде. Она создаёт образ спокойной и безопасной, но Ванда видит больше: карандаш в ее руке переламывается надвое. Наташа, не бросая даже взгляда в его сторону, говорит: — Знала ли ты, что он убивал детей на миссиях, на которые его отправляла ГИДРА?       Стив вздрагивает раньше, чем его рука дергается к наушнику. Наташа идёт ва-банк, но определенно не имеет на это полномочий. И все равно ведь делает это, действует, задавая именно тот вопрос, который интересует Стива больше всего. Стив никогда в этом не признается. Ещё не признается даже себе в том, как больно ему было бы, будь он единственным, кого Брок предал. В этом, конечно же, было бы много исключительности, но жестокой, ядовитой и переполненной ненавистью. От мысли о том, что все вокруг него, весь СТРАЙК и Баки, малышка Ванда, от мысли о том, что все они знали настоящего Брока, Стиву хотелось выть и драться. И биться в той же агонии, в которой билось его кровящее сердце. Он очень надеялся, что эта мысль окажется обманом — лишь потому допрашивал Ванду сейчас и уже допросил весь СТРАЙК. Он очень, очень, очень надеялся, только надежде его сбыться было не суждено так же, как и успеть ему самому рявкнуть на Наташу за превышение допустимой границы допроса.       Потому что Ванда была в порядке. Она удивленно округлила глаза, тут же опустила их к разломанному надвое карандашу, что все ещё держала в своей ладони. Это обстоятельство сделало ее неожиданно грустной, но не много, лишь на сотую часть. Когда она начала говорить, ее голос зазвучал негромко и с еле заметным возмущением:       — Я думала, ты принесла что-то страшное, Ната. А это всего лишь… Уф, не надо меня так пугать, пожалуйста, — отодвинув от себя два обломка карандаша, Ванда опускает руки себе на бёдра, прижимает плюшевого Халка к животу и чуть встряхивает головой. Она не волнуется, кажется, вовсе. Даже сердце ее не сбивается с ритма. Стив так и замирает с указательным пальцем, находящимся в сантиметре от наушника. Баки, стоящий рядом с ним, замирает тоже — коротким шорохом дернувшейся руки.       — Извини, малышка. Меня попросили поговорить с тобой об этом и я не знала, как начать. В следующий раз буду начинать сразу, — Наташа улыбается Ванде в ответ честнее и кивает, принимая к сведению на будущее, как с ней разговаривать. Ванда кивает тоже, задумчивая и подобравшаяся от чужих слов. После спрашивает негромко:       — Тебя Стив попросил, да? Со мной он теперь совсем не разговаривает… — чуть погрустнев и не нарочно резанув собственной грустью Стиву по сердцу, Ванда опускает глаза к собственным рукам. Вздыхает, взволнованно поправляя Халку штанишки. Наташа ей отвечать не торопится, оставляя за кадром всю правду о Стиве и его просьбах, что у неё только есть. Если бы Стив мог, он бы даже поблагодарил ее за это, но в моменте он сосредотачивается лишь на том, чтобы выдержать взгляд Баки. Тот оборачивается к нему, крепкий, сильный и суровый, не говорит и единого слова. Взгляда его, впрочем, становится достаточно, а Стив знает и сам — теряет хватку, медленно, но неумолимо обращаясь чудовищем. Борется, бьется со всеми своими переживаниями, но хватку теряет убежденно и неумолимо. Ванда говорит: — Броки-Брок не рассказывал мне. Он разрешал мне смотреть его воспоминания. Он… Я все видела, Ната. Все-все о нем видела.       — Ты не переживаешь из-за этого? Из-за того, что ты видела, — Наташа возвращает себе свою осторожность быстро и своевременно. Только сейчас Стив позволяет себе опустить руку назад, так и не коснувшись наушника даже кончиком пальца. Ещё переступает напряженно с ноги на ногу — Баки смотрит на него, почти не моргая. Смотрит и молчит, а Стив просто не спрашивает. Не оправдывается даже, чувствуя, что за такое оправдаться уже просто невозможно, нельзя, немыслимо.       Быть может, Баки хочет спросить у него, кого ещё Стив собирается допрашивать. И Стив не скажет ему, что хотел бы допросить ту группу огневой поддержки, что сгинула в Алжире двадцать лет назад. Стив не скажет, что хотел бы допросить Клариссу, информацию о которой еле смог найти, но лишь благодаря тому, что наткнулся в электронном архиве полиции на имя Брока в одном из заявлений. Заявление то ходу так и не получило, датировалось тринадцатилетней давностью и было подписано матерью той самой Клариссы.       Она обвиняла Брока в том, что он убил ее дочь.       У Брока было алиби — в ночь ее смерти он возвращался с очередной наёмнической миссии.       А у заявления не было исхода, оно было перечеркнуто и передано в архив. Но из архива вытащено — Стив сегодняшним утром уже передал его Колсону со всеми остальными документами, которые могли тому понадобиться для завтрашнего допроса Брока. Стив передал ему все, что нашёл, все, что нашла для него Наташа, все, что вырыла для него Мария, и даже фотокарточку Патрика, которую он лично украл у Брока со стола. У Стива точно не было прав эту фотографию забирать, но он забрал. Он желал получить ответы на свои вопросы!       Если бы мог, оживил бы и мертвых, чтобы допросить и их тоже. Чтобы просто понять, кто такой Брок Рамлоу и каким человеком он является.       Только и этого вряд ли ему было бы достаточно — Стив ощущал этот больной зуд где-то на задворках разума, продолжая с усердием от него отворачиваться. В моменте это было сделать особенно просто, потому что все его внимание принадлежало Ванде, остатками распыляясь на Баки и Наташу. Ванда пока что молчала. Задумчиво теребила край толстовки, одного из ее любимых цветных спортивных комплектов, и отвечать не торопилась.       Наташа ждала. Даже на часы не косилась, пускай и уже успела солгать Стиву о том, что торопится на самолёт. Ложь эта была достаточно явной: ещё вчера стоя посреди палаты Брока и спешно пролистывая папку с вводными, Стив увидел время на авиабилете. До вылета Наташе оставалась половина суток. Только находиться рядом с ним дольше положенного она не хотела точно, а ещё не хотела давать ему шанса и на единый разговор о ее собственном прошлом.       У неё в этом, правда, была фора. А у самого Стива не было сил, чтобы разбираться ещё и с ней. Все его доверие к Наташе держалось на доверии к Фьюри и его решениям. Возможно, это было ошибочно, но Стив, даже если бы очень пожелал, не смог бы тащить на себе все и сразу, одновременно.       И нация явно заслуживала кого-нибудь посильнее его. Жаль, никто не дал ей выбора.       — Вы не понимаете… — Ванда вздыхает, очень сосредоточенно и хмуро. После поднимает к Наташе глаза, головой качает. В этом ее движении не видно осуждения, вместо него лишь вдумчивая серьезность, что явно ей не по возрасту. — Вы боитесь. Вы все и я тоже… Вы боитесь. Но Броки-Брок не боится. Он никогда не боялся.       — Что ты имеешь в виду? — Наташа чуть подаётся вперёд, сплетает руки в замок на поверхности стола. Ее движения выдают вскинувшееся напряжение, но прервать ее и отметить этого вслух по линии связи Стив не успевает. Не торопится, впрочем, тоже, ничуть не случайно вспоминая десятки, сотни ситуаций, которые слова Ванды подтверждают мгновенно и накрепко. Брок не боится, действует, говорит, матерится, не показывая взглядом и единой доли испуга. Он констатирует неудобные факты, вынуждая разбираться с ними в моменте, не откладывая их на потом, а те, с которыми разобраться не может сам, отсрочивает, выдерживает ожидание и готовится. Даже тогда, в собственной кухне, когда Стив приходит к нему с признаниями, с предложениями — Брок нервничает, но не боится.       — Он не боится. Он злится. Он — очень злой человек. И очень жестокий, — Ванда вздыхает не по-детски трудно, поджимает губы каким-то расстроенным движением. Спросить что-то ещё у неё Наташа так и не успевает, даже Стив не успевает среагировать в эту секундную заминку. У него мелькает только мысль о том, чем Брок угрожал Ванде, чтобы она слушалась его, а после, так и не развив этой мысли, он слышит: — Он хотел убить вас всех. Долго-долго он очень этого хотел.       По его позвонкам пробегает волна ледяных мурашек. От того, насколько спокойно Ванда говорит собственные слова, от того, с какой легкостью это делает. Она не выглядит запуганной Броком, ее сердце не пускается в панический бой перед десятками воспоминаний насилия, которому она со стороны Брока подверглась. Она просто говорит, объясняет что-то, о чем Наташа ее не спрашивала. И Стив уже хочет спросить, хочет уточнить у неё, на мгновения забывая, что их разделяет стекло и его не видно вовсе, когда Наташа спрашивает сама:       — Кого именно, Ванда? Он хотел убить кого-то конкретного? — вопрос Наташи звучит весомо и очень важно, но Стив дергается от него. Руку сжимает в кулак, чтобы только не потянуться ею к наушнику и не отдать приказа завершить допрос сейчас, прямо сейчас, до того, как Ванда успеет назвать его имя, до того, как она успеет произнести имя Баки. Стив не желает знать! Но лишь потому что не желает чувствовать ещё большей боли. И ещё — потому что просто не знает, что с этой информацией станет делать.       Если вдруг окажется, что Брок хотел убить его, именно его… Стив свяжется с Марией и сдаст щит. Он отдаст нации весь свой символизм, соберёт все свои немногочисленные вещи, а после уедет. Неважно куда и зачем, но он уедет, он сбежит, потому что остаться больше не сможет — этой нации не нужен лидер, что с легкостью может оказаться обманутым любым проходимцем. Этой нации не нужен лидер, который, будучи наделённым силой, умом и с сывороткой в крови, не может разглядеть почти кровного врага у себя под носом.       Этой нации… К наушнику Стив так и не тянется. Заставляет себя удержаться, подбирается весь за мгновения, пока Ванда тратит драгоценное время его боли на размышления. У Стива нет ни сил, ни возможностей, чтобы разбираться с этим. Он крошится от мучительной, сердечной боли почти ежесекундно — он заставляет себя выстоять, и не сбежать, и не заканчивать допроса подозрительно спешно. Он заставляет себя стоять до конца, и до края, и до последнего.       Он заставляет себя ещё хотя бы немного быть тем, кем является — гордостью и Капитаном.       — Всех. Всех-всех людей. Он очень хотел убить, но он не сделал этого, потому что выбрал быть лучше себя, — Ванда кивает сама себе торопливо, странным, задумчивым движением переворачивает одну из страниц раскраски. На той, что она открывает, изображён большой, крепкий конь — он разукрашен ею полностью и даже издалека заметно, как сильно Ванда над ним старалась. Стив на него, правда, глаз так и не опускает. Его лицо, замершее каменной, твёрдой маской, вздрагивает от того ответа, который он слышит. Но уточнять ему самому так и не приходится — Фьюри все же отлично умеет подбирать кадры.       — Он хотел убить Стива, Ванда? Или кого-то другого? — Наташа уточняет в поисках конкретики, чтобы дать Стиву больше информации, но делает его положение лишь хуже. Стив не желает слышать этого вовсе и тем более не желает слышать этого от Ванды — у него нет права бежать. Он лишь сжимает уже обе руки, комкает пальцы в кулаках, вдыхает поглубже. И не насильно, насильственно заставляет себя не тянуться к наушнику, понимая прекрасно — когда-нибудь ему все-таки придётся встретиться с этим лицом к лицу.       Встретиться с тем, что Брок его не любил — Брок его ненавидел.       Встретиться с тем, что он сам никогда достоин не был — ни щита, ни своего гордого звания.       — Всех… — Ванда поднимает глаза к Наташе и тут же качает головой. Она выглядит очень расстроенной, губы печально поджимает. — Ты не понимаешь его, Ната. И Стив не понимает, и Медведик… Вы боитесь. Даже когда вы очень злитесь, вам все равно страшно. Броки-Броку никогда не было страшно. Я его понимаю. Мы с ним… Мы с ним очень похожи, Ната, — обе ее руки опускаются ей на коленки, а взгляд так и остаётся у Наташи на лице. Та не перебивает, молчит и очень внимательно слушает. Стив слушает тоже и замирает весь в ожидании конца этой логической цепочки. Чем больше он слышит, тем непонятнее ему становится большая, сложная мысль Ванды, но он ждёт. Мысленно только вцепляется пальцами в отсутствие ответа: Ванда так и не сказала напрямую, что Брок желал ему смерти; и уставшему, изможденному собственными переживаниями Стиву уже этого было достаточно, чтобы просто продолжать стоять. Чтобы просто не разрушиться прямо на месте. — Я бы тоже хотела всех-всех убить, потому что вы… Вы бросили меня там. Вы, взрослые, бросили нас всех там, не защитили нас, позволили им проводить тесты, причинять нам боль… Вы…! — Ванда неожиданно резко сжимает руки в кулачки, притискивает к себе предплечьями плюшевого Халка с такой силой, что того перегибает надвое. Часть игрушек в допросной вздрагивает тут же, стоит ей повысить голос. Лишь на мгновения они озаряются алым светом: ни Наташа, ни Стив не вздрагивают. Баки остается стоять без движения тоже. А Ванда успокаивается за секунду. Она опускает приподнявшиеся со своих мест игрушки назад, после обнимает себя руками крепко-крепко и трется щекой о свое плечо. Стиву неожиданно хочется просто зайти и забрать ее оттуда, спрятать ее, закрыть и не отпускать. Обнимать, и держать, и извиняться не за что-то определенное, за все вообще. За все то, что он сделал, за все то, что сделать бы даже не смог, ведь вовсе не знал. — У меня ничего нет, Ната. У меня ничего не было, пока Броки-Брок не пришёл за мной. Я так обрадовалась, когда увидела, что его тоже никто не защитил и не спас, потому что он… Это трудно. Очень трудно всегда злиться и никому не вредить, но у него получается. Я думала, что так не бывает, чтобы вот так хорошо получалось, но у него получается. Он очень хотел бы убить их всех. Он бы смог и я… Я бы тоже смогла, я знаю. Но я — как он. Я хочу быть лучше себя.       Стив опускает глаза и голову опускает тоже. С тяжелым вздохом он прячет лицо в руках в очередной раз убеждаясь — недостаточно. Ни ответов СТРАЙКа, ни доказательств Баки, ни слов Ванды, трудных, важных и очень хрупких. Ему просто не хватает. Какая-то часть его переживаний затихает, но в большинстве своём они продолжают скулить и выть. Суд над Броком внутри его головы продолжается, не заканчивается, не завершается. Гремит молоток его мысленного судьи, только и ему не удается призвать всех к тишине и хоть кого-нибудь к настоящему, честному ответу, которого Стиву будет достаточно.       Этот ответ ему может дать лишь Брок.       Но где Стиву, одинокому, изможденному и сломленному, найти сил, чтобы к нему дойти?       — Теперь ты доволен? Или мне готовиться к тому, чтобы тоже оказаться в допросной? — голос Баки звучит неожиданно и прогоркло. Стив вскидывается к нему всем собой мгновенно, глядит на него, будто в желании извиниться. Так и не извиняется. Баки не понимает его. Баки смотрит, вглядывается в его лицо, а после качает головой и разворачивается в сторону выхода. Уже пройдя мимо, твёрдой, четкой походкой, он говорит: — Я надеюсь, ты найдёшь то, что ищешь, до того, как потеряешь все, что имеешь, Стив.       — Бакс… — обернувшись ему вслед, Стив зовёт его, просит не уходить единым только словом его имени, но Баки не откликается. Он вскидывает ладонь, прощаясь с ним до следующей встречи, и покидает комнату. Он больше ничего не говорит. Стив почти слышит, как весь его треснувший фундамент крошится с шорохом прямо под его ногами. На всей скорости он влетает мыслями, влетает всем собой в это жестокое, тотальное одиночество — гордость нации должна быть примером справедливости и морали.       Гордость нации должна…       — Хорошо, малыш. Я тебя поняла, — Наташа кивает и поднимается со своего разноцветного, низкого стула. Она вздыхает только, уже не скрываясь оборачивается к затемнённому стеклу и глядит сквозь него прямо на Стива. И тот хочет остановить ее по связи, тот хочет попросить ее задать ещё какие-нибудь вопросы Ванде, но не находит внутри себя и единого. Грудину перетягивает болью и недостатком дыхания. У него бывало такое раньше, очень давно — когда астма ещё имела какие-то права на его тело.       Сейчас уже не имеет, как и сам Стив не имеет ни единой опоры внутри. Ему кажется, что он падает, рушится, разваливается на куски уже долгие недели: медленно и методично. Ванда кивает Наташе в ответ, так и не поднимая к ней глаз. Она продолжает смотреть на разукрашенное изображение коня, самыми кончиками гладит его по цветной холке. Ее нового вопроса не ожидает никто из них, ни Наташа, ни Стив. Ванда все равно говорит, Ванда все равно спрашивает:       — Мистер Стар, сказал, что между Луной и Солнцем очень-очень много километров. Я у него спрашивала, чтобы узнать… И у Халки спрашивала. Он пытался объяснить мне что-то про космос и планеты, но я ничего не поняла. Джек сказал, что тоже не разбирается в… В астрономии, кажется. А Родригес сказал, что они всегда ходят вместе, между ними не может быть ничего. Между Солнцем и Луной. И Мэй тоже так сказала, — Ванда вздыхает тяжело, очень и очень печально, в то время как Наташа с удивлением и непониманием оборачивается к ней. Она прищуривается, хмурится в размышлении, уже остановившись на половине пути к выходу из допросной. Ванда качает головой, вздрагивает плечами. Она не плачет, но выглядит чрезвычайно расстроенной. Стив глядит на нее, не понимая вовсе о чем она говорит. Конечно, он помнит, точно помнит тот разговор между ней и Броком — он слышал его в ночь перед их битвой с ГИДРой. Слышал и был слишком занят обсуждением с Сэмом. Слышал, но так и не смог понять — решил просто не задумываться. Вокруг было и так слишком много вещей, других вещей, более важных и более тяжелых, с которыми ему нужно было разобраться. У Ванды таких вещей не было. Ее маленький детский мирок был заполнен другими вещами, ежедневной рутиной, ожиданием встречи с Броком и этой грустью, которую Стив совершенно не мог понять. И разбираться с ней не хотел вовсе: Ванда выглядела такой же печальной, каким он сам себя чувствовал. И тоже искала ответы, опрашивая всех и каждого. Вот и сейчас, помедлив, она все-таки спросила: — Ната, скажи мне, для чего есть место между Луной и Солнцем?       Наташа пожала плечами. Ещё на секунды нахмурилась, будто выбирая наиболее подходящий для детского разума ответ. Выбрать так и не смогла, похоже, потому что почти сразу прозвучало спокойное и обыденное:       — Для космического мусора, наверное, малыш. Каких-то осколков комет или астероидов, — замерев в ожидании ещё каких-либо вопросов, Наташа смотрит на Ванду, но та ничего больше у неё не спрашивает. С тяжелым вздохом кивает только — она услышала явно совершенно не то, что хотела, — и, уже отводя глаза в сторону, машет Наташе рукой. Словами они не прощаются.       Стив же Наташу не догоняет. На мгновение хочет, чтобы просто спросить ее о ее прошлом, но так этого и не делает. Все продолжает, и продолжает, и продолжает глядеть на Ванду через зеркальное стекло допросной. Та грустными, замедленными в пространстве движениями закрывает свою раскраску, отдает печальный взгляд сломанному карандашу. Она обнимает себя обеими руками крепко-крепко, прижимая плюшевого Халка к груди — Стив бы тоже хотел так себя обнять. По статусу ему положены такие сантименты не были, как, впрочем, и признание тяжести собственной участи.       Поэтому он стоял и держался, глядя на эту малышку, что пережила много больше других для своего возраста. Она баюкала себя в собственных объятьях, чтобы удержаться тоже. И ни единый предмет в допросной не вздрагивал от ее силы, от ее магии, собирающейся будто бы вырваться на свободу под натиском всей ее грусти. Она продолжала держаться, чтобы никому не навредить.       Она очень хотела быть лучше, чем она есть.       Она очень хотела быть, как Брок.       Прикрыв глаза на несколько секунд, Стив вдыхает поглубже и заставляет себя сделать шаг в сторону двери. Ему нужно забрать Ванду, вернуть ее на ее этаж, а после двинуться дальше. Вернуться к отчетам, быть может, или сделать ещё что-то, хоть что-нибудь. Никаких дел на сегодня у него нет. Но он мог бы, конечно, зайти в тренировочный зал, немного позаниматься, размяться — это было бессмысленным. Все его физическое сейчас ощущалось чрезвычайно слабым из-за той боли, что терзала его сердце, и ему уже даже не верилось, что это когда-нибудь кончится.       У него не было никаких сил разбираться с происходящим.       Но он должен был. Он ведь был Капитаном Америка и должен был соответствовать.       А ещё был один. Совсем как после смерти Баки, тогда, в прошлом веке — теперь, правда, иначе. Баки был жив, но Баки не понимал его и отворачивался. Злился? Осуждал? Презирал? Быть может, его символизм, не его личность уж точно. Стив даже не был уверен, что Баки теперь видел в полной мере ее, эту личность, видел насколько ему больно и тяжело. Стив чувствовал только боль и одиночество.       Выйдя из помещения, Стив доходит до соседней двери. Вначале мягко стучит, чтобы не пугать Ванду лишний раз. Мгновенно он чувствует, как она задевает его сознание своим, чтобы выяснить его имя до того, как он зайдёт. Она ничего ему не говорит и ничего не спрашивает. На стук не отвечает. Помедлив, Стив открывает дверь. Перед его взглядом предстаёт вся допросная вновь, только теперь с другого ракурса — разноцветный низкий стол находится не в центре, ближе к левой стене. Ванда уже поднимается со своего низкого, детского стула, крепко держа Халка за руку.       — Ты пришёл, чтобы отвести меня назад, Стив? Я случайно сломала один из карандашей, которые ты мне подарил. Так грустно, — подобрав уже закрытую раскраску и пенал с карандашами, Ванда подбирает два обломка, кладет их в пенал тоже. Стив только улыбается ей через силу. Отвечает мягко:       — Ничего страшного. Я знаю хороший магазин с карандашами в Бруклине… — он говорит, забываясь на мгновения, говорит, упуская из собственных мыслей и новый век, и все новые обстоятельства. Сознание тут же подкидывает ему правду, разрушая все иллюзии, и Стив добавляет чуть грустно: — Если он, конечно, ещё работает.       — Магазин из прошлого? — Ванда застегивает пенал и, наконец, поднимает к нему глаза. Конечно же, врет, притворяясь ничуть не расстроенной, будто не она только-только обнимала себя, пытаясь удержать все своё грустное на месте и не сорваться. Стив только кивает ей, руку протягивает ладонью вперед. Ему все ещё нужно поговорить с ней, а хочется только сбежать. Отвести ее и уйти, закрыться в собственной комнате, закрыться в зале, уйти гулять по Нью-Йорку. Не говорить, не извиняться, не спрашивать. Ванда улыбается ему уголками губ, даже не подозревая, насколько она вся, маленькая и безобидная, пугает его прямо сейчас. Теми словами, что может сказать. И той правдой, правдой о том, что у него так и не получилось стать хорошим старшим другом для неё, не глядя на собственные предубеждения, что она может ему принести. — Ты всегда рисовал, да? Что тебе нравилось рисовать больше всего?       Подойдя к нему, Ванда перекладывает все свои вещи в одну руку, другой обнимает его ладонь. Она улыбается ему так искренне, что лжи и не разглядеть вовсе — Стив разглядывает. Где-то в уголках глазах, где-то в кончиках ее пальцев. Его изнутри затапливает беспомощно от мысли о том, как много Брок принес в его собственную жизнь, сколь многое ему дал. Кто отнял это? Стив растерял это все сам? Или на самом деле никогда и ничего у него не было, кроме лжи и иллюзий?       — Больше всего… — почти физическим усилием запихивая каждую больную мысль, накидывающуюся на него, вглубь, он задумчиво поджимает губы. Прищуривается немного. Он думает об архитектуре, которая всегда увлекала его в рисовании, думает о деталях интерьера, животных. Конечно же, думает о людях. Первым и единственным становится Баки — за прошлый век Стив изрисовал не единый блокнот его руками, линией плеч, длинными ногами и, конечно же, головой. Он любил его всегда, рисовал его с натуры или додумывая детали тела, скрытые под одеждой, самостоятельно, жаль только понял собственные чувства слишком поздно. Или недостаточно рано? Ему нужно было признаться ещё в прошлом, и тогда сейчас, быть может, у него было бы на сотую долю меньше проблем. Это, конечно же, было ошибочным утверждением и ложью, но любая собственная ложь сейчас для Стива была предпочтительнее нескончаемой боли. Чужая — никогда и ни в коем случае.       Прикрыв за ними обоими дверь допросной, Стив крепче обнимает ладошку Ванды. Он раздумывает почти минуту, пока они идут до лифта, раздумывает о том, говорить ли, признаваться ей, этой маленькой ментальной ведьме, в том, в чем он пока что признался лишь самому себе. Не по желанию — вынуждено. Именно смерть Баки обнажила для него всю полноту собственных чувств, и пускай те были найдены им внутри ещё задолго до этого, но лишь итог показал их все. Стив любил его до Луны и обратно. Любил его шкодничество, его крепость и силу, его характер, его внешнюю красоту. Баки был удивительным и чарующим, будто искра, что высекалась лишь на мгновение, стоило провести спичкой по боку коробка, он был ярким, обворожительным. Когда он улыбался, на уголок, будто знал что-то, точно что-то знал, у Стива заходилось его слабое, и так дрожащее в грудине сердце — так было в прошлом веке.       Сейчас все, конечно же, было иначе. До того момента, в котором Баки вновь улыбнётся ему также, было ещё далеко и долго, а может быть нужна была и вовсе вечность, чтобы он смог увидеть эту улыбку вновь. Он бы хотел увидеть ее и… И снова почувствовать, как его сердце бьется, но вряд ли когда-нибудь даст ему возможность приблизиться к Баки достаточно. Пускай тот уже сказал, уже открыл ему тайну о том, что между ними с Броком был секс, тем самым признавшись, что ему нравятся не только женщины, но это ведь был Баки!       Как бы он мог любить его?       Это было глупостью. В тот их единственный поцелуй Баки был чертовски пьян, а сам Стив сорвался, просто сорвался. Они не обсуждали этого. Они этого так и не обсудили да и вряд ли собирались. В том, что происходило сейчас, Стив не разбирался вовсе. Он хотел лишь знать, предал ли его Брок или нет, но дальше этого рубикона не продумывал, не видел будущего и не мог даже предположить… Чего хотел Баки? Когда они разберутся с Броком, куда дальше он отправится? Какие решения примет? Останется в ЩИТе или найдет себе другой, новый дом, оставив его в одиночку и без поддержки нести собственный символизм? И что будет делать сам Стив?       Сил на то, чтобы отказаться нести уже подхваченную на плечи регалию, у него вряд ли хватит. Даже когда все уже будет решено, а Брок будет помилован или заключён, Стив останется здесь. И будет идти, и стремиться, и нести благо, пока случай не уничтожит его, вместе с ним уничтожив все чувство вины, засевшее глубоко внутри.       Потому что, если он в силах помочь, он помогать обязан, верно? Верно ведь?!       — Баки. Его рисовать было приятнее всего. Он очень-очень красивый… — пропустив Ванду вперёд в открывшиеся двери лифта, Стив заходит следом за ней и жмет кнопку нужного этажа. Ванда уже глядит на него, приоткрывает рот, но без удивления. Она светится каким-то большим, очень детским восхищением. И, кажется, все-все про него понимает. Может и нет. Но спрашивает она почти сразу:       — Ты рисовал Броки-Брока? Или только Медведика?       Стива бьет изнутри с силой и жестокостью. Он удерживает на губах кривую, лживую улыбку, прикрывает глаза, пряча за шорами век всю собственную боль. О Броке думать невыносимо сейчас: ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Но Ванда уже задала свой вопрос, Ванда уже ждёт от него ответа, и Стив заставляет себя не лгать. Хотя бы ей — не лгать.       — Немного. На это почти не было времени, и я… Я не успел, малышка, — пожав плечами, он вновь берет Ванду за руку, отворачивается. Правда дается тяжело, с усилием. И мысли, голодные, истосковавшиеся по покою и умиротворению, накидываются на него со всех сторон. Он правда не успел. Очнулся, познакомился с Броком, а после… Он потонул слишком быстро и не заметил этого вовсе, пока не стало слишком поздно. Брок определенно не собирался занимать собой все пространство вокруг него, но именно это и сделал — Стив заставил его. Ухаживаниями, поцелуями, разговорами, сексом и завтраками, ужинами, тренировками. Даже когда появилась Ванда, когда он уже начал учить ее рисовать, сам с момента пробуждения ещё ни единого раза не притронулся к блокноту ради хотя бы легкого наброска.       В первый и последний раз он сел за мелкий, почти незначительный скетч за несколько дней до поездки в Нью-Йорк. В голове было очень шумно, вновь и вновь вспоминались манипуляции Фьюри о том, как миру нужен лидер и спаситель, а к Броку идти было слишком страшно с разговорами и за советами. Стив боялся, что Брок пошлёт его на войну, обнажив глупое и простое — ему не важно, как Стив себя чувствует и чего желает.       Ему важно, чтобы Стив выполнял свою проклятую работу символа без оглядки.       Вот тогда он впервые сел и подхватил в пальцы карандаш, но не ради новой, очередной записи. Где-то в воспоминаниях прошлого века в нем хранилось знание о так и не завершённой череде рисунков древнегреческих богов, и Стива потянуло туда, в далекое-далекое довоенное прошлое. В то место, где Баки с восхищением смотрел на его рисунки, присвистывал при виде богинь и кичился тем, как он якобы похож на Ареса. На Ареса он, похож, конечно же, не был вовсе, с него Стив срисовывал Диониса, но так ему и не сказал об этом. Тогда, в прошлом веке, Баки нравилось быть крепким и сильным — именно такие, как он говорил, нравились девчонкам.       Только каждый раз, когда очередная из них кривила губы в сторону самого Стива, мелкого, тощего, Баки говорил другое — что девчонки глупы и совсем ничего не понимают в классных парнях.       Именно поэтому Стив срисовывал с него Диониса. Баки был шутом, скоморохом, что прятал весь свой ум и всю свою серьезность за балагурством. За это Стив его любил ничуть не меньше, чем за все остальное. Любил ли Брока? Не знал, за несколько дней до вылета в Нью-Йорк просто не думал об этом, а сейчас думать не желал, но почему-то первый же портрет Аида вышел слишком похожим на Брока. Стив не хотел идти к нему с разговором и не пошёл, впрочем, но лишь физически. Глубоко внутри все его творческое, живое все равно требовало совета и поддержки — Стив их так и не получил тогда. Брок сказал именно то, чего Стив так сильно боялся.       Рисунок Аида с лицом Брока был заброшен и позабыт им, жизнь завертелась событиями, обстоятельствами, бесконечной болью. Стоило ему вспомнить об этом сейчас, в моменте вопроса Ванды и после, как все происходящее показалось ему до боли прозаичным. Властитель царства мертвых, что так стремился вернуться туда, в своё подземелье… Каким человеком он был? Стив не знал.       И чем больше вопросов задавал другим людям о нем, тем меньше ответов получал.       Быть может, ему стоило просто уйти следом за Броком в царство мертвых и не возвращаться? Быть может…       Они доезжают до их жилого этажа, а после сворачивают немного левее. Там, за углом, уже открывается коридор, бегущий мимо спальни Ванды, мимо входа в гостиную, спальни самого Стива и спальни Баки, находящейся ближе к его концу. Вправо от лифта уходит другой коридор, прячущий у себя в конце, за углом, камеру, допросную и тренировочный зал. В ту сторону Стив не поворачивается вовсе — в это его возвращение на этаж причина у него все ещё одна-единственная. С именем Брока.       В гостиной оказывается пусто, как он и предполагал. Родригес сказал, что ему нужно уйти сегодня раньше, — мол, у них с Мэй годовщина, — попрощался с Вандой, перед тем, как ее увели на допрос. Сообщать кому-либо из СТРАЙКа или тому же Броку о том, что этот допрос вообще был, Стив, конечно, не собирался. Последнее, что ему нужно было сейчас, это новый конфликт с Джеком за права и свободы Ванды. Или, быть может, конфликт с Броком?       Стив бы точно врезал ему, если бы они начали ругаться. Врезал и вряд ли захотел бы останавливаться.       Но ругаться они бы точно начали — только вызнав, что Стив допрашивал Ванду, Брок бы кинулся на него точно. Ради ее защиты и безопасности.       — Как думаешь, у Броки-Брока все хорошо? Наташа сказала, что он пришёл в себя. Вдруг его кто-нибудь обижает… — Ванда отпускает его руку и направляется к высокому столу. Она сама забирается на него, даже не выпуская из рук ни пенала, ни раскраски, ни плюшевого Халка, и это выглядит чрезвычайно неудобным. Магию она не использует. Стив ловит себя на мысли о том, что, пожалуй, не было бы ничего страшного, если бы он положила свои вещи магией на стол, а после залезла на стул сама. Стив думает о том, что так ей забираться на высокий, барный стул было бы даже безопаснее.       Но вопроса о том, почему она не использует магию, не задаёт. Ее использовать разрешал ей Брок и это разрешение, видимо, закончилось с моментом его клинической смерти. Мог ли Стив разрешить ей сам? Только ведь был и вопрос получше: что бы он стал делать, если бы у неё началась истерика и все ее силы начали бы разрушать гостиную, башню Старка, весь Нью-Йорк?       У Стива не было ответов ни на один из собственных вопросов, но точно был единый, на вопрос Ванды. Подойдя к кухонной столешнице, он потянулся за кружкой, налил себе немного воды. Прежде чем отпить, сказал:       — Не думаю, что кто-то решится на то, чтобы обидеть его.       Кружка в его руке вздрогнула сама собой, а глаза тут же зажмурились. Он хотел сказать не это. Он хотел сказать не этими словами. Он вообще не желал признавать, что Брок был силён — не теперь. Он вообще не желал оповещать пространство о том, что будет делать, если кто-то действительно решит Брока обидеть. Сам себе орал — ничего.       И, конечно же, лгал. Лгал, только бы вновь и вновь не напарываться на одно и то же.       Брок предал его, быть может, но как бы Стив ни желал отомстить ему за боль, он стал бы защищать его, если бы только появилась угроза.       — Да, но все равно… Ему очень важно, чтобы его защищали, чтобы в него верили. Я боюсь, вдруг он окажется совсем-совсем один и без защиты, а я не узнаю об этом… Как я смогу защитить его, если не буду знать, что он в опасности? — Ванда вздыхает у него за спиной, а Стив только и может, что отпить воды большим глотком и не открывая глаз. В горле заседает соленый, больной ком и под веки будто кто жженого песка насыпал — печёт и режет так, что хочется закричать. Слова Ванды напоминают ему о других, тоже принадлежащих ей. В тех других своих словах она говорит:       — В семье друг друга защищают, — и Брок отвечает ей:       — Значит мы семья, — а после смотрит на Стива. Смотрит и не лжёт, но обманывает, не юлит, но бросается фарсом, что гнилыми овощами и фруктами. Такие броски унизительны, Стив это помнит ещё с прошлого века, когда ему предлагали выступать на сцене в том нелепом, ярко-синем трико. Помнит, но не может отделить одни чувства от других, все сливается в бесконечную боль и страдание, и неожиданно ему хочется просто выйти из гостиной. Ему хочется вернуться к лифту, свернуть в другой, правый коридор, и дойти до камеры Брока, а после зайти к нему. Стиву хочется просто упасть перед ним на колени и сказать:       — Забери меня в своё царство мертвых и прекрати, прекрати, прекрати все мои мучения.       Этого, конечно же, не случится. Случилось бы, Брок бы точно рассмеялся ему прямо в лицо, а после по этому самому лицу бы врезал — Стив не знал за что и почему, но мыслил именно так. От этих мыслей ему было уже совершенно негде скрыться.       — Ванда… — опустив тяжелым движением кружку с водой на столешницу, Стив вздыхает, трёт глаза, убирает влагу из уголков. После оборачивается. Ванда выглядит насупившейся, будто пытается решить какую-то очень сложную задачу и у неё никак не получается. Стиву и улыбнуться бы, малышка выглядит очень милой, только он не улыбается. Делает первый шаг, второй, забирается на высокий стул напротив Ванды. Оба предплечья кладет на стол, чтобы опереться, чтобы удержаться, чтобы просто не провалиться сквозь стол, пол, этажи и саму земную твердь в то самое царство. Он ведь не найдёт и там ответов на собственные вопросы, но хотя бы обретёт, наконец, покой. Одиночество больше не заденет его сердца, страдание не тронет души. Ванда поднимает к нему глаза и не дает сказать и единого слова больше. Она говорит сама:       — Это правда, что ты боишься меня?       Стиву хочется зарыдать. Он никогда не желал быть жесток с ней и очень старался вести себя правильно, очень старался помнить, держать в голове это важное и реальное — она лишь маленький ребёнок, безвинный, пытавшийся спастись и защититься. И он боялся ее. Столько, сколько вообще был знаком, он боялся ее, опасался, прикладывая сотни усилий, чтобы не показывать этого. Чтобы только не дать Ванде почувствовать, что ее сторонятся.       Потому что чувство это было жестоко — Стив знал это на собственном опыте. И не было разницы, очень сильно любят тебя или очень сильно ненавидят, люди все равно будут сторониться, держаться на расстоянии, сотканном из восхищения или страха. Ещё не будут видеть за выдуманным фасадом личности — не захотят или просто будут глядеть не туда. Они создадут сотни тысяч кругов вокруг, но не подойдут ближе, запрут тебя внутри.       Запрут и никогда, никогда, никогда больше не выпустят.       — Ванда… — тяжелым, медленным движением потянувшись к Ванде через стол, Стив не успевает сказать ничего вовсе. Ванда смотрит на него, грустно поджимает губы, а после ее нижняя губа начинает дрожать. Она выглядит очень расстроенной, и Стиву кажется, что она сейчас просто уйдёт. Ведь это случается всегда, разве нет? Он закрывает глаза, чтобы просто не видеть. Он пытается, пытается всеми силами собрать слова, но изнутри бьется лишь глухой, больной вой.       И Ванда точно уходит, не остается, не дает ему и единого шанса.       Ванда точно уходит… Ванда говорит:       — Ему нужна была власть. Он сам мне это сказал. Броки-Брок сказал мне, что ему нужна была власть тогда, сказал, что не хотел делать тебе больно… Он сказал, что на самом деле ты меня очень-очень любишь, — Стив распахивает влажные глаза, чтобы увидеть Ванду ровно напротив. Она сидит, как и сидела, только плачет, роняя слёзы прямо поверх собственной раскраски, и упрямо поджимает губы. Она держится, очень-очень держится, чтобы не зарыдать в голос, и Стив почему-то только сейчас задается вопросом о том, говорил ли кто-нибудь из СТРАЙКа с ней о смерти Брока? Обнимал ли ее кто-нибудь после того, как она проснулась из-под снотворного? Кто-нибудь ее утешал? На эти вопросы ответов у него не находится. Ванда смотрит прямо ему в глаза, еле давит всхлип и спрашивает дрожащим, больным голосом: — Это правда? Ты правда меня очень-очень любишь?       — Малышка… Конечно, это правда. Слышишь? Я очень-очень тебя люблю, маленькая, — Стив вздрагивает, поджимает губы и признается, чувствуя, что вся его выдержка летит прочь так же, как Баки с поезда. Она срывается, устремляется вниз и пропадает где-то в снегах, чтобы, быть может, когда-нибудь заявиться ему на глаза. Не скоро уж точно. Сейчас ему остаются лишь собственные слёзы, и Ванда, которая выдыхает облегченно, но все равно плачет, пускай и трёт глаза своими маленькими кулачками. Стив говорит, говорит, говорит, признаваясь во всем и сразу, и до конца: — Я совсем не встречал таких, как ты, раньше, и поэтому мне волнительно. Я не знаю, как работает магия, совсем в ней не разбираюсь и я боюсь, что ты можешь случайно навредить кому-нибудь. Я боюсь, что это произойдёт и что после ты будешь грустить и думать, что ты плохая… Но я знаю, что ты не плохая, слышишь? Я тебя очень-очень люблю, Ванда. Я бы тебя никогда-никогда не обидел, слышишь?       — Да… Да, я знаю… — Ванда кивает ему, всхлипывает вновь, а после начинает рыдать, и Стив поднимается с собственного места машинально. Он не контролирует вовсе, как подходит к ней, не чувствует, как берет ее на руки, ощущая сразу — вот она здесь, в его объятьях, и он сделает все, чтобы она была в порядке, даже если сам будет разваливаться на куски. Он постарается, он выжмет из себя остатки и пожертвует всем.       Он будет гордостью…       — Он очень сильно тебя любил. Тебя и Медведика… Почему он не поверил, что вы тоже его любите? Почему он… Почему он ушел?! — Ванда обнимает его за шею, прижимается крепче и ее рёв выходит на новый виток. Стив вздрагивает. Искривляется его лицо, пытающееся ещё хоть как-то сдержать всю ту боль, что вот-вот вырвется из него наружу, поджимаются губы и задирается голова. Изо рта, через горло и прямо меж губ, рвётся рыдание, больное, тяжелое, и под его весом Стив опускается на пол. Колени подгибаются сами, он рушится на них, оседает на пятки, чтобы после спрятать влажное от горячих слез лицо у Ванды на плече. Та дрожит в его руках и рыдает, не в силах держать в себе эту грусть больше.       Стив не дрожит, но рыдает тоже от того, как мысли все крутятся, и крутятся, и крутятся вокруг последних слов Ванды. Вокруг слов о том, что Брок его правда очень любил. Вокруг мыслей о том, что Брок не верил — сам Стив действительно им дорожил и действительно был в него влюблён. Его сердце разбивается на миллиарды осколков, но собирается вновь. Этим объятием, этим единением — оно воскрешает его назад, пока Ванда вцепляется в его футболку пальцами, жмется к нему, и пока сам Стив крепко-крепко обвивает ее собственными руками. Он не отпустит ее сейчас, он не испугается ее боли, своей же собственной испугаться просто не успевает — они рыдают о разном, но будто бы об одном и том же.       И никогда, никогда, никогда и никому Стив не позволял видеть, как рушится, как разламывается истерикой и слезами, потому что он не имел права быть таким. До Капитана и после, в прошлом веке и в нынешнем, он обязан был быть крепче, чем есть, он обязан был быть нерушимым. И никогда бы, конечно, не смог, потому что все же был человеком и, будучи им рождённым, остался им навсегда, но как он стремился к этому! Как он стремился оправдать собственный статус и все возложенные на него надежды!       Ванде было отнюдь не плевать на его большой звездный щит, но было совершенно побоку, как громко он плачет и имеет ли вовсе на это право. Потому что не слышать его рыданий она не могла — отстраняться не собиралась. Только прижала его крепче к себе, заливая его плечо собственными слезами. И Стив не желал, не желал, не желал думать о том, что, если она правда старается соответствовать Броку, тот, быть может, тоже стал бы тем, кто принял каждую его слезу и каждый позорный всхлип.       И все равно подумал — случайно, осколочно, больно. Если бы тогда, в тот вечер до Нью-Йорка, он признался бы прямо и чётко Броку, что не желает воевать вечно, Брок бы упрекнул его и высмеял? Или обнял бы его также крепко, как Ванда сейчас, забирая часть его немыслимой боли и уничтожая ее этим тёплым объятием? Стив не знал. Все, что смог, так это прошептать сипло и сдавленно на уже заданный ему вопрос:       — Я не знаю, малышка… Я не знаю.       Этот ответ становится единственным, который он дает Ванде на ее большой и слишком сложный вопрос. Ванда принимает его, рыдая, только его самого все равно не отпускает. Пряча собственные слёзы у неё на плече, Стив уже не задается вопросом о том, кто кого держит и кто кого прячет в собственных руках.       На этот вопрос ответа у него не находится тоже. ^^^