Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       В больничной палате пахнет стерильностью и только. Брок просыпается случайным, легким рывком, и тут же глубоко, до предела лёгких вдыхает. Его разум просыпается на пару секунд быстрее тела, мгновенно накидывая ему воспоминания из прошлого пробуждения, но Брок не подхватывает. Первым, что он слышит, становится писк аппаратуры, дрожь его преобразованного в звук сердцебиения, но обогнуть его удается достаточно быстро — почти сразу ему удается разобрать звуки голосов откуда-то из коридора. Интонация доктора Чо перебивает капитанскую, твёрдую, но очевидно отстраненную. Хелен звучит устремленно, кажется, говорит что-то про отказ его, Брока, выписывать и предоставляет какие-то факты, чуть хромающие из-за сильно пробивающегося акцента.       Брок не вслушивается в суть конфликта. Вместо этого он тянется грудью вперёд, руки пытается поднять — безуспешно. Легкий звон наручников только собирается прозвучать, когда кожи касается холодный металл. Ощущение заставляет его замереть, остановиться. Медлить явно нельзя, но и шуметь слишком сильно тоже. Даже если доктор Чо прямо сейчас отвлекает Капитана, тот может услышать громкий шум, если только Брок его издаст.       Услышанный шум заставит его примчаться в палату мгновенно, не говоря уже о Джеймсе — мог охранять вход в палату тоже. Сердцебиения, правда, Брок не слышал ни около двери, снаружи и внутри, ни в самой палате. В этот раз он очнулся один, проснулся, пришёл в себя — сложно пока что было судить, являлось ли это случайностью. Однако, промедление было пустым и бездарным.       Как и привлечение лишнего внимания шумом.       Броку это совершенно точно было не нужно. До первой неожиданной, но обязательной встречи с Капитаном и его Солдатом он ещё должен был сделать кое-что, кое-что закончить и завершить — эта идея пришла к нему в голову стоило только ему очнутся в прошлый раз. Собственная жизнь, уже находящаяся в его руках реальной мелкой шахматной фигуркой пешки, не могла позволить ему обмануться и сама обманывать его не желала. Он был жив. Он все же не умер.       Почему так случилось и кто был виновен в осечке его просчетов разбираться пока что было чрезвычайно рано. Быть может, вмешался СТРАЙК, быть может — наименее вероятно, — Капитан или его Солдат. Второй бы, правда, не смог, а Брок был до самого основания убеждён в том, что его приказ невозможно было нарушить. Вынесенный Солдату прямо в лицо, Солдату, находящемуся под кодами, приказ был крайней и важной точкой завершения. Он врезался Солдату в сознание, отпечатался на задней стенке черепной коробки широким, длинным граффити. Значит это был СТРАЙК, менее вероятно — сам Капитан. Более вероятно — сука-судьба дала ему шанс и сама протащила его дерьмом по лицу так, как Брок любил протаскивать всех остальных. Если это было уроком, то определенно первым, последним, единственным. Если это было испытанием…       Он не успел обдумать этого, придя в себя на словах Джеймса об отсутствии у него аргументов. Он не успел переварить этого, концентрируясь на двух сердцебиениях, звучащих в его палате, слишком близко к нему самому. Однако, сейчас, замерев на мгновения перед тем, как все-таки рвануть вперёд и прочь, Брок ощущает, как изнутри его заполняет до краев.       Облегчение. Всю свою жизнь он стремился к тому единому, заставляя себя страдать, мучиться и наказывая себя существованием. До Клариссы ему ещё казалось, правда и нелепо казалось, что его ошибку, тяготящую ему кратер его сердца, можно просто забыть. И это было, конечно же, ложью. Он скармливал ее себе методично и долго, Кларисса участвовать отказалась, умерла — Брок не тратил времени зря. Сам того не понимая, не различая даже, он пытался быть лучше, чем есть. Второго шанса не ждал, не рассчитывал на него вовсе. Алжир был призраком, идущим за ним по пятам, но стоило обернуться за плечо, как он тут же растворялся в воздухе, будто и не было.       Но он был. Он ждал его возвращения.       Он ждал его, чтобы вновь напитаться его трусостью, его слабостью и глубинной эгоистичностью всей его шкуры.       Брок не отдал ему ничего. И только сейчас, очнувшись вновь, второй раз и в одиночестве, почувствовал все-таки — он так долго стремился к тому, чтобы быть лучше, чем есть, что совсем не заметил, когда успел все же стать. Когда все же выучил каждый урок, преподнесенный ему сукой-судьбой. Теперь прошел испытание… Это было абсурдно определенно, ведь никто не предупреждал его, что он получит в итоге — чистый лабораторный эксперимент, не иначе.       И облегчение… Оно теперь было полноправно его, личным и настоящим. Вся вина просыпалась алжирским песком сквозь его пальцы, а после была смыта проливным, холодным дождем. Он выиграл эту ебаную жизнь! Не намерено, определенно случайно и лишь потому, что все-таки научился.       Своих не бросать, даже если вопрос стоит ребром выживания.       Своих никогда, никогда, никогда не бросать бесследно пропавшими и не отомщенными.       Медленно, самодовольно ухмыльнувшись, Брок истрачивает минуту собственного времени на то, чтобы распробовать это. Как глубоко дышится, как его живое сердце бьется в его груди. В теле чувствуется сила и крепость — даже если над ним успели провести пару-тройку экспериментов, это отнюдь не их заслуга. Он чувствует освобождение, и прощение, и облегчение. Прошлое уже закрывается, но Брок не желает ему позволять — мысленно пихает ногу меж дверью и косяком. Брок не желает и не позволит себе пойти дальше без единого и необходимого именно ему.       Без прощания он никуда, никуда, никуда не пойдёт.       Поэтому только почувствовав наручники на обоих запястьях вновь, Брок беззвучно фыркает, усмехается и медленно, с усилием тянет наручи на себя. Кольцам, скрепляющим обе пары наручников, приходится разогнуться под натиском его силы, а Брок не задается вопросами, на которые и так знает ответы.       Убило его явно не насмерть.       Вылечило очевидно сывороткой из крови Капитана или его Солдата.       Хуево вылечило, правда, раз глаза так и не восстановились, но это ему ещё предстояло проверить. Сейчас глаза ощущались намного иначе, чем в прошлое его пробуждение. Сквозь вновь намотанную поверх них повязку и его закрытые веки как будто бы пробивался дневной свет, и Брок очень рассчитывал, что это ощущение не было обманчивой иллюзией, потому что иначе в Нью-Йорк ему было не добраться вовсе. Если, конечно, Джек вместе с остальными придурками не караулили его за окном, в вероятной подворотне этой больницы — где-то в середине собственного прошлого пробуждения Брок слышал короткий писк пришедшего уведомления.       Телефон, естественно, принадлежал Родригесу, пока его распиздяйство было константой и бесконечно существующим фактом. Даже смерть Брока не научила его тому, что садясь в засаду в качестве гражданского, нужно выключать нахуй свой ебанный телефон или хотя бы звук на нем. В прошлой своей жизни об этом Родригесу всегда напоминала Мэй.       И Брок очень верил, что они не расстались нахуй из-за его смерти, потому что это было примерно в сто раз хуже всего распиздяйства Родригеса.       Только почувствовав, что давление на запястья стало слабее, Брок тут же перехватывает наощупь те кольца, что закреплены на боковинах койки и осторожно опускает их вниз, чтобы не гремели. Лишь после этого он, наконец, садится, тянется руками к голове. Повязку на глазах стягивает без сомнения и промедлений, почти сразу подтверждая собственную догадку — моргнув пару раз и сфокусировавшись на окружающем его пространстве, Брок осматривает палату, подмечает справа придвинутую впритык к собственной койку, шкаф у стены напротив и одинокое, пустое кресло для посетителей. Оно располагается ровно в углу, у единственного окна, давая ему чуть больше понимания, почему в прошлое его пробуждение звук чужого разговора шёл именно с той стороны.       Об этом разговоре, обо всем вообще, что происходит последние минуты и о собственном пробуждении — пробуждении живым, — в частности, ему ещё точно предстояло подумать — заниматься этим сейчас Брок не собирался. Перво-наперво ему нужно было выяснить, где он находится и какого черта СТРАЙК не уехал вместе с Вандой, как он им приказал. Хотя, пожалуй, в первую очередь ему все же стоило, как минимум, одеться.       Отбросив повязку и какие-то марлевые куски на пол, он оборачивается к той своей руке, в которой чувствуется мелкая игла капельницы. В прошлый раз Стив явно увеличил ему дозу снотворного и какой-то подобной чепухи, чтобы просто его заткнуть, и сейчас Брок поднимает к капельнице глаза. Сразу же видит, что один из двух пакетов опустел полностью. Его явно стоило бы заменить чутким медсёстрам, но факт того, что они этого не успели сделать, был достаточно ему на руку, чтобы не брюзжать мысленно о чужой безалаберности. Осторожным, легким движением вытянув иглу из предплечья, Брок сбрасывает капельницу, а после поворачивает голову к паху. Из-под полы тянется трубка мочесборника, и он недовольно кривится заранее. Катетер из члена все же приходится вытащить, и, если бы ему нужно было предоставлять кому-либо список собственных табу во время секса, он точно указал бы эту хуйню первым пунктом. Такие игры ему определенно не нравились — Брок узнал об этом, только медленным движением вытянув трубку из собственного члена. Отбросив ее в сторону и убедившись, что ему не нужно ничего больше из себя вытаскивать, он, наконец, стаскивает своё тело с постели.       Усталость не чувствуется вовсе, только легкая залежалось. Как будто бы он не один десяток дней просто валялся без дела, вместо того, чтобы заниматься своей привычной рабочей рутиной. Той быть у него, конечно, уже не могло: все головы ГИДРы были отрублены, гордость нации была спасена, как и его замечательный возлюбленный страдалец. Будущее самого Брока, как, впрочем, и настоящее, определенно собиралось вот-вот окраситься в оранжевые цвета тюремной робы, но торопиться явно было совершенно некуда. Все, что ему нужно было сейчас, это горький горячий кофе, свежая информация о происходящем и кладбище.       Не любое и случайное — только Нью-Йоркское.       Спрыгнув ловким, легким движением с койки, Брок в пару шагов оказывается у табло, к которому тянется провод с прикрепленного к его пальцу пульсометра. На то, чтобы его осмотреть, Брок тратить почти половину минуты, но разобраться в кнопках ему так и не удается, и поэтому он просто тянется к розетке и выключает весь аппарат из сети. Только после этого стряхивает прищепку пульсометра с пальца.       Первым делом его тянет к шкафу. Он раскрывает обе дверцы, привстает на носочки, в попытке заглянуть на верхнюю полку. Остальные пусты и безжизненны очевидно, но вот верхняя точно может что-то прятать — убежденность в этом настигает его за мгновения, протягивая быструю логическую нить от стерегущего его в подворотне СТРАЙКа и до нынешнего момента его пробуждения. Скорость умозаключения оказывается неожиданно высокой, и Брок подмечает это, ставя мысленную галочку где-то на границе сознания, чтобы после разобраться и с этим тоже, в моменте же просто подпрыгивает повыше. Силы в ногах оказывается больше привычной тоже, но ему удается приземлиться назад почти беззвучно. В полёте, конечно же, замечает невысокую стопку одежды и свои собственные берцы, стоящие у дальней стены верхней полки.       Рука тянется за одеждой сама, вытягивает ее, еле подцепляя кончиками пальцев — ему явно не хватает роста, и это мимолетно радует. Быть окончательно и бесповоротно суперсолдатом Брок не желает вовсе так же, как и терять эти собственные изюминки, вроде ширины плеч и роста. Этому миру за глаза хватит и Стива с Джеймсом, а ему бы, пожалуйста, остаться прежним.       Изменившимся внутри, но точно таким же внешне, ведь всех изменений так просто не увидеть — вот что сказала ему Кларисса в день его смерти. Быть может, уже тогда она что-то знала, что-то видела. Это у неё Броку предстояло ещё спросить. Если, конечно, духу хватит на такие вопросы.       Стоит ему, наконец, вытащить с полки оставленную для него СТРАЙКом одежду и берцы, как ему на лицо тут же соскальзывает небольшой квадратный стикер. Брок дергает головой, стряхивает, сдувает его прочь и подбирает уже с пола, после того как откладывает все вещи на койку. На стикере размашистым, эмоциональным почерком значится четкое:       «Мудак ты, командир. Трусы надень.»       Почерк Мэй Брок узнает за секунды, беззвучно, чтобы не выдать себя, смеется и тянет руку к лицу, чтобы потереть щетину. Той неожиданно не оказывается, и он замечает это лишь сейчас. Вновь бросает взгляд на стикер с краткой записью. И все-таки позволяет себе, разрешает: улыбается.       Переждав острый тычок удовольствия откуда-то изнутри, Брок комкает стикер в ладони, бросает его в мусорное ведро, стоящее у входной двери. Пока одевается, натягивает и белье, и чистые форменные брюки с футболкой, думает о том, что, быть может, даже поблагодарит Мэй после. Если та, конечно, ещё захочет с ним разговаривать. Такая мелочь его, впрочем, не пугает вовсе и ничто больше — как и прежде, только по-настоящему, без лжи, — не пугает тоже. Весь его страх остался там, на Алжирском песке, и последним, что ему оставалось, было прощание.       Это было совсем не больно. Даже радостно — в том, что они, они оба, и Патрик, и Кларисса, ждали его там, на кладбище, Брок вовсе не сомневался и желал приехать к ним поскорее. Чтобы просто увидеть вновь, чтобы в последний раз поговорить. Он рыдал по ним без слез десятилетия, он умер из-за вины по ним, он никогда не позволял себе жить, желая мучить себя, но не ради искупления.       Ради пытки.       Что ж. Это закончилось там же, где и началось — под жарким пеклом Алжира и в песке, перемазанном кровью его людей. Он больше не чувствовал боли и вина не сжирала его заживо. Потому что Патрик его простил, а ещё потому что он научился на собственной ошибке: ни Капитана, ни его Солдата он так и не пристрелил. Ни Капитана, ни его Солдата он так и не обидел по-настоящему жестоко.       Каких-либо ещё подарков от суки-судьбы Брок не ждёт вовсе, но находит их вместе с носками в собственных берцах. В левом лежат его собственные жетоны, которые он не видывал уже двадцать лет кряду, в правом — жетоны Патрика. Самодовольно усмехнувшись, Брок натягивает и те, и другие на шею, осторожно, чтобы не звенели лишний раз, запускает их под ворот футболки, а после обувается. Укомплектовавшись полностью, он прощально оборачивается на дверь, только замка на ней не находит. Не то чтобы тот мог бы Стива или Джеймса остановить, когда те решат проверить, на месте ли он, но точно мог задержать. Секунд на десять или вроде того.       Уже разворачиваясь к окну, Брок мимолетом подмечает больничную карту, защепленную на планшете. Тот висит в ногах его постели, и Брок тянет руку сам собой — ему нужна информация. Чем больше, тем лучше, а ещё лучше бы вся и полностью. Что происходит, сколько времени прошло, как дела у его людей, в порядке ли Ванда и что там засело в головах Стива и Джеймса. Всего этого медицинская карта ему не даёт, конечно же, и дать вряд ли смогла бы. В ней не было почти никаких записей, очередной исписанный лист с проставленными датами процедур явно был обновлён совсем недавно. Самой первой процедурой значилась операция на глаза — она прошла два дня назад. После стояла отметка о переливании крови без именований и подписей, лишь с маркировкой группы да количества литров. Брок мог только усмехнуться, — владельцев крови додумать было не сложно, — а ещё помыслить о том, прошла ли операция до или после его пробуждения.       Это было, конечно, не столь важно, но его самолюбию хотелось верить, что Стив с Джеймсом, стоило ему вырубиться, помчались к Хелен и потребовали долечить его до конца. Пускай вера эта и была опасна, ничуть не рациональна.       Вернув планшет на место и развернувшись все же к окну, Брок подходит к нему, поднимает жалюзи аккуратными, медленными движениями, — чтобы не издавали лишнего шума, — а после открывает само окно. К уже повышенным интонациям чуть ли не кричащей Хелен, звучащим откуда-то из коридора, он больше не прислушивается. Вместо этого оглядывает подворотню, мгновенно натыкается взглядом на собственный джип, припаркованный буквально под окном его палаты первого этажа, и на Мэй с Джеком. Кто кому передаёт вахту, Брок разобрать не успевает. Вместо этого забирается на подоконник с ногами, вытаскивает обе наружу и легким движением человека, в чьей крови явно слишком много химической мути, выпрыгивает в подворотню.       Джек не выглядит удивленным вовсе, зато у Мэй лицо вытягивается знатно — лишь на пару секунд. Следом она хмурится, губы поджимает и совершено точно не собирается его приветствовать. Она выглядит все такой же, как и в их последнюю встречу. Высокая, собранная. Суровости в глазах, правда, много уж, но до капитанской не дотягивает и ладно. Брок успевает усмехнуться ей приветственно, но она сама на него смотреть отказывается. И разговаривать так и не начинает. Только Джеку бросает быстрое:       — Ладно, я пошла отсыпаться. До созвона, — и разворачивается тут же. На голову тянет капюшон серой толстовки, прямо поверх уже надетой кепки с эмблемой Нью-Йорка. Такой кепки у неё не было точно, и она единственным собственным присутствием дает Броку понять, где именно он находится.       Задача доехать до кладбища облегчается раза в три за секунду.       Проследив за наемницей взглядом и чуть качнувшись с носков на пятки, Брок усмехается колюче, азартно, — чувствовать себя живым после десятилетий мертвячины ощущается просто охуительно, жаль никто не торопится спрашивать у него об этом, — и все-таки подходит к Джеку. Тот выглядит свежо, собранно и чрезвычайно сурово. В глазах не видно даже радости от их встречи, но Брок по этому поводу не переживает вовсе — разберутся. Поорут, подерутся, может Джек будет беситься пару недель, но после остынет и все будет в порядке, в этом Брок совершенно не сомневается, просчитывая резвой мыслью побочные вероятности за мгновения. У него в сердце, живом, дышащем и настоящем, живет прощение Патрика и больше он ничего не боится. Ему больше просто не больно.       Но больно становится уже через две секунды — Джек бросает бычок недокуренной сигареты себе под ноги, притаптывает его раздраженно. Для человека, который неистово зол, он отлично и, впрочем, привычно хорошо держится. Секунды две, а следом с коротким замахом дает Броку по лицу кулаком. Удар жалит скулу, но не трогает ни нос, ни губу, ни ухо. Джек бьет целенаправленно, метко и ничуть не сожалеет. Шипит почти сразу:       — Это — за ебанное самоубийство, — и Брок кивает, поводит нижней челюстью. Заслужил. Объяснить бы не смог, как сильно подохнуть желал, но выжив, заслужил точно. И бить в ответ не собирался. Сплюнув лишнюю слюну в асфальт, он поднимает голову вновь. Второго удара, уже с другой руки, не ждёт, но тот все равно находит его — чуть более сильный и крепкий, кусачий уже по-настоящему. Его голова дергается в сторону, мозги на пару секунд перетряхивает и есть лишь единое во всем мире, за что Джек позволил бы себе так ему врезать. Это единое не становится тайной ни на мгновение, потому что Джек уже рычит, не скрываясь: — А это — за то, что перепутал возраст Лили. Ей пять с половиной, ебанный ты кусок говна.       Брок фыркает. Бросает ответное, негромко:       — Да знал я, блять. Просто раздраконить тебя хотел, — потянувшись ладонью к скуле, Брок трёт ее настойчивым движением, растирая место второго удара. Стоит только ему опустить руку, как Джек делает шаг вперёд. Брок ожидает удара, — совсем как тогда, в своё первое пробуждение и от Стива, — но удара так и не случается. Джек обнимает его широким, крепким движением сильных рук, обхватывает за спину, прижимает к себе. Броку кажется, что он мог бы задохнуться в этом объятии, и он вообще не помнит ни единого раза, когда между ними с Джеком такое случалось. Но он же обнимает в ответ, также крепко и сильно. Похлопывает Джека по спине легким, понимающим движением, говоря: — Только не рыдай. Кейли расскажу.       — Ой, завались, ублюдок, — Джек фыркает ему на ухо, только не отпускает, все держит и держит, минуту, наверное. В какой-то момент у него вздрагивают плечи, пальцы стискивают ткань футболки у Брока на спине. Всхлипов он не слышит, только тяжелое, сильное дыхание. Где-то в груди у Джека крепко бьется его живое сердце — он умеет жить.       Брок — никогда.       Но у него ещё явно будет время научиться. Никакого иного пути он для себя не представляет больше, потому что прощение стоит дорого и он жаждет за него заплатить. Даже сквозь тошноту, и тревогу, и эти разбирательства со Стивом, которые только ждут его впереди. Что там будет, в будущем, его будущем, живом и сердечном, Брок не знает. У него нет ни информации, ни чего иного вовсе. Только это крепкое объятие и фигура Мэй, замершая на углу подворотни, у другого ее конца. Она глядит прямо на них, из-под козырька кепки Броку не удается разглядеть ее глаз — ему очень хочется верить, что она не рыдает и больше не будет.       Долго Мэй не стоит. Выдерживает ту же минуту, которую держится Джек, а после продолжает свой путь. Она исчезает за углом, и Брок собирается ещё найти ее, найти их всех позже. Ради чего именно, не знает и сам, но чувствует — нужно, желанно и важно. Найти, показаться, решить, что все они будут делать дальше. СТРАЙК теперь распущен и вряд ли это изменится, — Стив все же собирается упечь его глубже задницы самого дьявола, — но ему нужно знать, куда и на какие адреса слать сопливые письма из тюрьмы. А ещё ему нужно знать, где будет Ванда.       Вдруг ему захочется сделать подкоп и сбежать, кто знает. У него впереди ещё целая жизнь, и впервые с самого своего рождения он желает попробовать. Желает почувствовать, какого это быть тем, кто заслуживает — всего вместе и по отдельности.       Просто, конечно, не выйдет, но он все-таки ебнул ГИДРу. С какой-то там жизнью разобраться сможет уж точно.       Джек расцепляет объятья и правда не рыдает. В глазах только светится какая-то немыслимая победа и радость. Разглядеть достаточно хорошо Брок не успевает: Джек направляется к водительскому сиденью, оставляя ему пассажирское, соседнее. Брок смиряется, но лишь на единый раз, не сразу воспоминая о том, что эта машина уже нахуй ему не принадлежит, переписанная на Мэй его завещанием. Этот нюанс ничуть его не печалит, как, впрочем, и мысль о том, что у него нет больше ни денег, ни его безопасной крепости, оставшейся где-то в Вашингтоне и подаренной Ванде.       Все потерянное, разыщет в других местах. Все разрушенное — выстроит заново. Все сломанное — починит. Стива и Джеймса… Что будет делать с ними, Брок пока не знает и сильно в мысленный ком не втаптывается. Вначале все равно придётся плыть по течению, а после — отступать. Пускай они и накачали его собственной кровью, что водой воздушный шарик, настоящей, крепкой не веры даже, уверенности в том, что они хотели бы начать с ним что-то заново у Брока пока что не было.       И определенно точно могло так и не появиться.       — Найди мне McAuto, кофе хочется, пиздец. И дай сигарет. От этой ебатни с сывороткой у меня все легкие очистились, херня какая-то, — забравшись в машину, Брок бросает быстрый взгляд в сторону открытого окна собственной палаты. Из-за угла обзора ему ее не видно нахуй, руки уже тянутся к ремню безопасности — время идёт, мир живет и он живой теперь тоже. Чувствуется странно, малость раздражающе, но Брок попробует привыкнуть. Как-нибудь после, сейчас только щёлкает замком ремня безопасности и ловит пачку, перекинутую ему Джеком. Говорит почти сразу: — Че по новостям, рассказывай.       Джек вставляет ключ в замок зажигания, заводит автомобиль и сразу же плавно сдвигается с места. Он выезжает из подворотни в противоположную сторону от той, в которую ушла Мэй, включает поворотник, несколько секунд выжидая, пока в потоке машин освободится место. Брок только закуривает: подхватывает сигарету истосковавшимися по табаку пальцами, оттуда же, из пачки, вытаскивает зажигалку. Марка у Джека дешевая и поганая до остопиздения, но Брок не жалуется и даже почти не выебывается мысленно.       Но лишь по большому, радостному поводу — не каждый день ему удается вернуться с той стороны вроде бы целым и якобы цельным. Тут можно и воздержаться от брюзжания. Хотя бы на пару-тройку часов.       — От кофе блевать будешь. Ты почти четыре недели на койке провалялся, Брок, — мимолетом подметив достаточно значительный факт, Джек все-таки вливается в поток машин, мигает задними фарами уступившей ему место машине. Брок лишь фыркает ему в ответ, но полученную информацию подбирает тут же, забирает себе и быстрой, ловкой мыслью осматривает со всех сторон. Игнорировать собственные мыслительные процессы и их скорость, явно увеличившуюся с момента его смерти, у него не получается, и он выделяет себе несколько секунд на раздумья.       Этого времени оказывается более чем достаточно: его мозг, будто охуительный процессор, выдает все размышления, комплектует их, отодвигает заведомо ложные и абсурдные, по типу того, что все это — лишь его посмертие, которое ещё станет мучительным и жестоким. В такую ебатню Брок не верит и не сомневается вовсе: если бы на той стороне что-то было, он мучился бы ежесекундно за все свои ошибки, без отсрочки и промедления. Но пока что он не мучился вовсе. Изнутри был штиль и спокойствие, а ещё азарт — ему хотелось испробовать этот шанс, отданный ему сукой-судьбой непонятно за какие добрые дела, но очевидно за храбрость, ему хотелось научиться, насытиться жизнью и смаковать ее до самого конца.       Скорость собственных мыслей и предпосылки к ней становятся для него очевидными через пару секунд. Было бы странно, если бы сыворотка, которую ему очевидно внедрили хуй бы знал каким способом, не оставила своих приблуд и следов, выдав ему базовый комплект из силы и регенерации. Она явно дала ему чуть больше так же, как в своё время дала Стиву идеальную память, а Джеймсу нюх, что у той же гончей. Она явно усилила то, что и так было у него на высшем уровне — располагание вероятностями и продумывание всего, что его окружало.       И это было неоспоримо удобно.       — Уже середина июля, получается, — отбросив пачку вместе с зажигалкой на приборную панель, Брок вытягивает ноги вперёд, в кресле разваливается и чуть приоткрывает окно, чтобы была щёлка, куда он мог бы скидывать пепел. Только сейчас он замечает так и висящие на запястьях одинокие кольца наручников, и тут же прихватывает сигарету губами. Джек тормозит на светофоре перед пешеходным переходом, и это дает Броку десяток секунд на то, чтобы сорвать наруч с каждого запястья. Открыв окно достаточно широко, он бросает их в мусорку, находящуюся на тротуаре — попадает.       Какой-то седой старик, проходящий мимо, оборачивается на грохот провалившихся в мусорку наручников. Он улыбается. Говорит ему достаточно громко, чтобы Брок мог услышать:       — Меткий бросок, сэр. Смотрите, не промахнитесь и в следующий раз, — чуть приподняв собственную трость, старик кивает ему. Из-за стёкол темных очков Броку не удается разглядеть его глаз, но он улыбается в ответ — чуть кусаче, задорно. Джек в ответ на эту ситуацию только фыркает, уже сдвигаясь с места и продолжая их путь до ближайшего McAuto. Седой старик остается у них за спинами и ещё какое-то время глядит вслед уезжающей машине без номеров.       — А если уже середина июля… — выхватив меж губ сигарету, Брок прикрывает окно, скидывает в щелку лишний пепел. И к Джеку оборачивается с самодовольной ухмылкой. Говорит: — Считай шестнадцать лет вместе, Джек. Топазовая свадьба.       — Ой, иди ты, — Джек откликается тут же, но ржёт вместе с ним, как только сам Брок начинает смеяться. Еле слышно шепчет: — Придурок, — а Брок все смеется, дрожит плечами — позволяет себе. Джек звучит довольно тоже, пускай и матерится на него, и головой качает. Ему Брока не обмануть, Брок его слишком хорошо знает. Быть может, даже лучше чем себя самого — живым он ещё никогда не был, с этим ему ещё предстоит разобраться.       Докурив, он сщелкивает с бычка остатки горящего пепла, а после сует его назад в пачку. Джек морщится неодобрительно, потом ещё бухтеть будет, что вся пачка провоняет тошнотной прогорклостью табака. Брок не задумывается. Руки за голову закидывает. Его ожидание новостей не длится слишком уж долго. Они доезжают до границы города, пересекают короткое, быстрое Джеково:       — Хвост последние два квартала, — а ещё пересекают всю тишину, удобную, плотную, что сплетается между ними. В этой тишине будто бы вовсе и нет напряжения, и Брок наслаждается ею, пускай такое ему из прошлой жизни никогда и не было свойственно. Никогда, но, впрочем, в те моменты, когда Стив улыбался смущённо, а Джеймс сучился — вот в эти моменты Брок наслаждался точно. Лгал себе, но именно этим и занимался.       Очередь к окну выдачи заказов проходит быстро, Джек берет ему большой чёрный кофе, себе — латте. И зачем-то стакан с водой. Брок догадывается, но закидывает собственную догадку в будущее, там ее и оставляя. Только после того, как они паркуются в самом дальнем углу, с наилучшим обзором и на металлическую коробку McDonalds’а, и на всю остальную парковку, Джек, наконец, говорит:       — После того, как разошлись от базы ГИДРы, СТРАЙК уехал в ангар, в котором был джет Мэй. Та приехала позже. Загрузили вещи, оружие и вылетели. На подлёте к птичнику пришлось развернуться и зависнуть в воздухе, там ждали недолго. Родригес улёгся на краю открытого трапа с винтовкой или хуй пойми чем… Ему Мэй раздобыла. Мощность знатная. Когда взлетел вертолёт с твоими, Фьюри и Наташей, Родригес выстрелил. В стену за вертолетной площадкой, — приоткрыв собственную дверь, чтобы было куда сбрасывать сигаретный пепел, Джек расслабленно сползает по сиденью, отпивает немного своего кофе. Он выдаёт данные привычно чётко и сухо, без лишних сантиментов, без лишней патетики. Брок слушает и думать о том, в каком состоянии находились его люди, не собирается вовсе. Это все уже осталось в прошлом и отрывных купонов на собственные извинения никому из них он выдавать не собирался. Он мог рассказать и объяснить причины, предпосылки, собственную идейность, но не слезно выхаживать на коленях, умоляя принять себя назад в стаю. — Тебя ебнуло по голове каким-то куском бетона. После накрыла волна из него же с примесью арматуры креплений… Не знаю, чем думали твои уроды, жопами очевидно, но Солдат успел в последнюю секунду. Выпрыгнул из вертолета, накрыл тебя собой. Потом Роджерс сиганул тоже. Ублюдки, блять…       Отвернувшись в сторону, Джек сплёвывает горечь, головой качает неодобрительно. Его интонация говорит о вовлечённости, о приказах, которых кто-то явно ослушался, и Брок поворачивает к нему голову с напряженным прищуром. Спрашивает, стреляя больше наугад:       — Ходил на поклон, Джек? — стаканчик с кофе, зажатый в его руках, отдает ему тепло и горечь. Та уже есть собственным привкусом на языке, та уже дарит ему все своё собственное наслаждение. Брок не злится, но всматривается, вглядывается в выражение лица Джека. Ответ он почти знает и сам, только десяток процентов оставляет вероятности ошибки, а Джек хмурится, морщится. Тоже поворачивает к нему голову, говоря:       — Слушай, Брок… — договорить ему не удается. Брок фыркает, почти тут же начиная грубовато смеяться. Его смеху Джек удивляется — впрочем, недолго. Стоит Броку сказать:       — Ты ебучая курица-наседка, Роллинз, — как лицо Джека тут же обращается каменной, скептичной маской. Он пихает Брока в плечо легким движением свободной от сигареты руки, отворачивается. А Брок смеется, хохочет иронично и с очевидным сарказмом. Будь они в прошлом, Брок за такое ему бы точно врезал, но сейчас смеется. И мыслит о том, как комкалось и извивалось в мучениях самолюбие Джека, пока он пытался вразумить двух пацанов, которых Брок настроил против себя мастерски и профессионально. Он ведь очень старался, отталкивал с усердием, методично и долго. Ни уговоры, ни мольбы, ни деньги Джека не помогли бы ему переубедить ни Стива, ни Джеймса, но, пожалуй, все же справились. Не деньги, правда. Праведный мальчик Стив Роджерс денег не принял бы точно. А Солдат не понял бы мольбы и уговоров — в его голове был код и приказы, которых невозможно было ослушаться. Значит Джек сманипулировал, поигрался на чужих сантиментах — это было определенно умно. И даже грамотно, судя по исходу, но Брок все равно смеялся. Еле выговорить смог, сквозь хохот: — Как же тебя ебало то в процессе, а-ха-хах. К самой гордости нации на поклон… Руку хоть не целовал я надеюсь? Как представляю… Какая умора.       — Вот бы вместе с тобой ещё твое ублюдство умерло и не воскресало, а, — Джек качает головой, морщится в ответ на весь его смех. Только где-то в уголках его губ мелькает быстрая, прячущаяся тут же улыбка. Брок качает головой, бросая:       — Не дождешься, Джек. Не в этой жизни, — и давит новый виток позабавленного смеха. Ему приходится продышаться даже, после того, как все саркастичное веселье, наконец, унимается. А рука уже тянет к губам кофе — горячий и горький, но вкусный до омерзения, совсем как та лизня со Стивом под ночь и перед лицом очередной до жути скучной документалки. Сейчас вспоминать об этом почему-то совершенно не больно, напротив — очень даже приятно. И Брок позволяет себе вспомнить. Джек уже продолжает:       — Роджерс сиганул, помог Солдату тебя откопать, а после оба спрыгнули в водоём. Думали, не выплывут, их почти сразу накрыло остатками рушащегося птичника, но они оказались пиздец живучими. Явно тебе под стать. Подобрали их на берегу, Роджерс приказал лететь в Нью-Йорк, Старку отзвонились, чтобы тот своих напряг. Оказалось у Старка есть собственная частная клиника неподалёку от башни, — потянувшись к собственному латте, Джек хмыкает скептично. Вероятно, думает о том, как интересно складывается жизнь, а ещё о том, насколько многих оружие Старка в свои годы перебило. Сейчас он был настоящим героем, даже игрушки с его рожей в детские HappyMeal‘ы пихали. — Операция долго шла. В какой-то момент Ванда закричала в ментальном диапазоне…       — Слышал, было такое, — кивнув пару раз, Брок смакует новый глоток кофе на кончике языка. Курить пока что не хочется, и он занимает себя ленивым осмотром территории. Того хвоста, о котором говорил Джек в середине их пути, на парковке не замечает, но ошибиться не пробует — за ними ещё будут следить. Его побега ещё точно ждут.       Джек же не ждёт ничего вовсе. Оборачивается к нему рывком, сжимает пальцами бока бумажного стаканчика с эмблемой мирового господства. Он спрашивает не сразу, выдерживает паузу, будто раздумывая о том, хочет ли знать вовсе. Хотя, быть может, он думает об уместности — эта идея абсурдна. Думать об уместности в их разговорах Джеку не с руки уже шестнадцать лет кряду. И это для них обоих буквально вопрос выживаемости.       — Где ты был?       Джек задаёт свой вопрос, и Брок только вздыхает. Чуть губы поджимает, переводит к другу собственный взгляд. Об Алжире Джек знает, тут уже можно не сомневаться и очень давно. Брок все, правда, не помнит, когда успел так распиздеться, но это, как и многое другое, остается в прошлом. И вряд ли имеет какой-либо вес теперь — Алжир больше его не трогает. Теперь это плохое слово декриминализировано для него им же самим и за Алжир ему больше не больно. Тоскливо немного за Клариссу, но она ждёт его впереди и Брок ещё скажет ей, ещё извинится. Сейчас же говорит спокойно:       — В Алжир закинуло, как в самый первый раз. Не парься, Джек. Все злодеи уже мертвы, все мертвые добряки похоронены, а я… — договорить ему не удается. Изнутри дергает резким рывком тошнота, свободная рука тут же распахивает дверь автомобиля и его сгибает в сторону. Неприспособленный к кофе желудок, который последние почти четыре недели питался ничем, выплескивает все его наслаждение прочь по пищеводу, и Брок блюет быстро, коротко, с раздражением думая о том, что точно заляпает хотя бы парой капель машину снаружи. Потом надо будет в мойку свозить, что ли, чтобы не получить от Мэй грозного взгляда. Материть она его будет вряд ли, в этой жизни она с ним пока не разговаривает, но за испоганенное транспортное средство посмотрит так, что и умереть можно будет — в ее способностях Брок совершенно не сомневается.       Стоит всему уже выпитому кофе выйти, как он отплёвывается, ровняется в кресле вновь. Бумажный стаканчик уходит на приборную панель, Джек уже протягивает ему другой, с водой. И говорит иронично:       — А ты все ещё блюешь.       И Брок кивает, фыркает, откликаясь:       — А я все ещё блюю.       На его губах играет кривая, ничуть не болезненная усмешка, пока он споласкивает рот от желчи и сплёвывает ту на асфальт к остальной луже рвоты. Все остатки воды выпивает, чтобы как-то усмирить бурчание собственного недовольного желудка. Тот явно не имеет вкуса, если отказывается от этого кофейного наслаждения — Брок думает об этом с чуть злобливым разочарованием.       — Мэй разрыдалась первая. За ней Ванда подтянулась почти сразу… — Джек продолжает только после того, как Брок возвращается в салон полностью и закрывает за собой пассажирскую дверь. У него сразу же появляется вопрос, но задать его он не успевает. Джек говорит, будто читая его мысли: — Родригеса мазало знатно, но он продержался.       — Мой мальчик, — широко, нахально ухмыльнувшись, Брок отставляет пустой стаканчик на приборную панель и вместе с этим прочь вышвыривает мысли о том, что эти двое попугаев-неразлучников могли расстаться. Родригес бы не позволил этому случиться, Мэй не стала бы настаивать тоже. Они были друг у друга, и отлично держались без его присутствия — как Брок и рассчитывал.       — Из операционной вышел Роджерс. Хотел Ванду забрать, но Таузиг вмешался. Чуть не подрались. Откуда-то Хелен свалилась, для девочек раздала успокоительное, Роджерса и Солдата с собой увела. Хуй знает, че они там обсуждали, я сторожил Ванду и смотрел, как Родригес рыдает рядом с вырубившейся на койке Мэй. После дошла инфа, что тебе их кровь переливать будут, чтобы сыворотка регенерировала мелкие и средние повреждения. Когда врачи сказали, что тебя удалось стабилизировать… — Джек докуривает, отщёлкивает бычок в сторону, на асфальт парковки. Брок осуждает, но молча, напоминая себе о том, что за ними уже следят и заметать следы не имеет большого смысла, а окружающая среда все равно уже в заднице. Двери Джек, правда, так и не закрывает. Вздыхает тяжелым движением. К новым его словам Брок не готовится и совершенно их не боится, но чувствует быстрое удивление, уже слыша: — Роджерс Ванду забрал насильно. Мёрдок приехал на следующий день, привез твое крайнее завещание… Ты нахуя Лили столько зелёных оставил? У неё в банке счёт открыт уже пять лет и я там уже сумму в два раза больше накопил, кретин, блять, — обернувшись к нему с раздражением, с кусачей злобой, Джек чуть не рявкает на него. Брок только губы поджимает, чтобы не заулыбаться скептично. Думать о том, что именно в этой ситуации Джека так бесит, ему совершенно не хочется. Вероятно, все, начиная от решения Брока и заканчивая этим посмертным подарком. — А сам теперь без нихуя. Я тебе сигареты покупать не буду, ясно? — Джек звучит, будто и правда курица-наседка, руки на груди сплетает. Брок все-таки позволяет себе фыркнуть, но так ничего и не отвечает. С деньгами он разберётся как-нибудь, хотя те ему вряд ли пригодятся даже, если Стив его все-таки упечёт куда подальше. Случится то или нет, Брок ещё не знает, только-только собирая по капле информацию из прошлого, в котором его не было. Выждав десятки секунд, Джек вздыхает, трёт лицо ладонями. Продолжает: — Мне удалось добиться, чтобы каждый из нас сидел с ней в течение дня в башне Старка и чтобы по средам и воскресеньям я водил ее гулять в парк, но большего Стив не позволил. Угрожал, хуйню какую-то нёс, что никакие права и подписанные им бумажки наши задницы не спасут… А все равно даже слежки не выставил. Че он хотел, я так и не понял. Бесился просто, наверное, — дернув головой в желании отмахнуться, Джек косится на часы, после пробегается внимательным взглядом по парковке. Ничего подозрительного он не находит. Сам же Брок все ещё на него глядит. И находит понимание достаточно быстро — все-таки удобная эта хуйня, сыворотка. Определенно удобная.       — Я бы без неё не уехал, когда очнулся бы. Он ждал, что я за ней припрусь вооруженный до зубов, а он меня скрутит и поймает, — пожав плечом, Брок дожидается, пока Джек обернётся к нему, читает на чужом лице более медленный, чем у него мыслительный процесс. Лишних вопросы Джек не задаёт, не спрашивает ни об уверенности Брока, ни о других вероятностях. Вместо этого говорит о другом:       — Ты не пойдёшь за ней? — его интонация не звучит осуждающе, только глаза уже вцепляются Броку в лицо. Джек как будто бы ждёт от него подставы, предательства, но это даже оправдано — после того, что Брок с собой сделал, он явно находится в категории крайне подозрительных личностей. Да к тому же дело касается ребёнка. Джек никогда не признается, но Ванда для него уже личное, совсем как Лили, и это не поменяется точно.       В этом Брок его понимает.       — К ней пойду, но вряд ли добровольно. Стив припрется, скрутит и поведёт… — стоит Броку только начать говорить, как Джек тут же перебивает его. Он не выглядит торопливым, вместо этого подбираясь в мимике, жестах, движениях. Этого Джека Брок помнит и по ЩИТу, и по ГИДРе, и много раньше, но вместо того, чтобы поддержать чужую, ещё не проговоренную инициативу, ему хочется только мягко улыбнуться. Брок не чувствует, правда, уверенности, что вообще так может и проверять не торопится тоже. Джек говорит:       — С ней сейчас Таузиг. Он ее выведет за пять минут, у нас схема отработанная, и уедем сразу же. Джет заправлен, в паре миль от Нью-Йорка стоит, — он тянется рукой к карману все той же форменной куртки — все эмблемы и знаки с неё уже отпороты, — и вытаскивает телефон. Брок глядит на то, как двигаются его пальцы, на то, как губы поджимаются сурово и твёрдо. В Джеке нет и единой доли сомнения, и может нет веры в то, что сантименты Брока выжили вместе с ним, а может просто нет веры ни в Стива, ни в Джеймса. Его сознание уже бежит вперёд и дальше, туда, где все они улетают, где все они прячутся добрый век от преследования… Собственной торопливостью Джек успевает даже номер Таузига найти в телефонной книге, когда Брок говорит твёрдо и не громко, скорее внушительно:       — Я не поеду, Джек.       Джек замирает мгновенно. Вместе с ним замирает и его палец — за секунду до начала вызова Таузига. Его губы поджимаются сурово, глаза прикрываются, а тяжелый вздох все не прорывается во вне. Не поворачивая к нему головы, Джек спрашивает слишком твёрдо, слишком сухо:       — На что ты рассчитываешь? — и эта его интонация уже не звучит интонацией друга. Она звучит интонацией заместителя командира, интонацией наемника, стоящего почти на одном уровне с самим Броком во всей вертикали их власти.       Брок только коротко смеется ему в ответ. Отворачивается. Ответ на этот вопрос у него есть и он достаточно четкий: ни на что. Где-то внутри все ещё сидит привязанность, порождённая в боли и жестокости, но очистившаяся, и, быть может, именно она вертит на хую сейчас все его решения, но Брок не сопротивляется. Стив имеет право на то, чтобы задать свои вопросы — как он и хотел тогда, в день драки с ГИДРой. А Джеймс имеет право на то, чтобы поговорить. Вряд ли, конечно, хочет, но Брок рассуждает вероятностями.       И как-то совершенно никуда не торопится. И впервые не продумывает все на месяцы вперёд. Достаточного количества информации у него все ещё нет, но убегать не хочется — впервые, пожалуй, тоже. В его сердце, живом и дышащем, живет улыбающийся смущённо Стив и сучливый Джеймс, и они явно заслуживают правды, если она им ещё нужна. Они явно заслуживают его извинений, но не за смерть.       За ложь. За всю ту ложь, которую он им говорил и которой от себя отталкивал — да. Быть может, позже они захотят его заковать, и Брок согласится. Убивать вряд ли станут, это не в моральных принципах Стива. Решат, что хотят попробовать вновь и заново? Информации слишком мало и Брок отметает крайний вопрос сознания, чтобы не дразнить собственные сантименты и тошноту. Та, ментальная, пока головы не показывает, не поднимает, но Броку как-то совершенно не верится, что она случайно забыла вернуться с той стороны и оставила его в покое.       Из-за собственного промедления ответить Брок так и не успевает. Крутит мысли, то и дело отпихивая каждую третью, хранящую в себе обещание какого-то крайне сказочного будущего, подбирает слова. Джеку с этим сегодня в разы легче явно, потому что он накидывается на него уже через полминуты. Чуть ли не рявкает, еле удержавшись:       — Ты думаешь Ванде будет лучше, если она будет знать, что ты сидишь в тюрьме? Или что тебя поджарили на электрическом стуле? — он все-таки поднимает к Броку голову, смотрит жестко — главный защитник всех маленьких девочек от пяти с половиной до, примерно, восьми лет. О Ванде Брок не думает отчего-то вовсе. Та сейчас явно в порядке, ежедневно находящаяся рядом с кем-то из своих, с кем-то из СТРАЙКа, и живущая вместе со Стивом и Джеймсом. А после… В том, что долго в тюрьме он просто не выдержит, Брок даже не сомневается. Когда-нибудь да сбежит, заскучав, и вернётся к своему маленькому зайчонку вновь. Она его точно дождется. Она-то его точно поймёт.       Джек не понимает. Смотрит в упор, стискивает в пальцах телефон, случайно блокируя экран боковой кнопкой. По глазам Брок видит отчетливо — дело личное, но не в Ванде все же. Потому что, как минимум, никому другому Ванда навредить ему не даст, и это невозможно убрать из внимания. А ещё потому что Джек был бы просто отвратительным воякой, если бы смешивал личное и войну. У него для такого нервы были закалены слабовато, в отличие от самого Брока, и значит прямо сейчас он крайне убедительно лгал, растягивая всю Брока привязанность к Ванде перед его лицом.       Но Брок все же знал его слишком хорошо. И ложь видел слишком отчетливо.       — Убежать можно в любой момент, Джек. Но сейчас — не поеду. Некуда и не на что, это раз. Скрываться от этих двоих пацанов до конца жизни не вариант вовсе, это два, — качнув головой, будто бы расчищая пространство собственного сознания от десятков вероятностей, исходов и мотивов Джека, Брок пожимает плечами вновь. Теперь уже повторяет отказ нарочно, только эта провокация и в семь раз меньше той, что он швырнул в Стива прошлой ночью. Джек ее, правда, все равно ловит и заглатывает, не глядя на мелкий размер. Губы поджимает, раздраженно захлопывает дверь автомобиля и закрывает все окна. Вначале он обеспечивает им безопасность, уже после разворачивается к нему полубоком.       — Я тебя шестнадцать лет знаю, ублюдок. Я знаю, на что ты способен, когда личное начинается, но это не тот случай, слышишь? Тебя там не было. А я был. И видел прекрасно, как тебя вырубило, а эти ебанутые взяли себе минуту на раздумья. Если бы ты был им нужен… — указав на него пальцем, Джек бросается собственной правдой, собственными словами напрямую, явно пытаясь его вразумить. Слова Брок слышит, переваривает их, но даже не собирается себе забирать. Джек беспокоится, что его размажет по плоскости отказом провести вместе это нелепое «долго и счастливо», а ещё беспокоится, что Брок вновь сотворит хуйню и ужрется чуть ли не до смерти, как было после Клариссы. Но Джек не понимает — между Джеймсом и Стивом и Клариссой есть большая, большая разница.       Потому что Кларисса его не бросала и даже не собиралась. Она умерла по его вине. Как, к слову, и Патрик — по его трусости.       И если Стив собирается отказать ему, если Джеймс собирается послать его нахуй… Это будет неприятно. Это заденет его эго точно, ранит даже, а ещё будет злить какое-то время, потому что какого это хуя они, два придурка, решили, что он недостаточно для них хорош, но в итоге все образуется. В бесконечное страдание Брок, впервые чувствующий себя по-настоящему живым, не верит, как, впрочем, и в прозрачность происходящего: Стив был милосерден, потому что был Капитаном Америка, но явно не настолько, чтобы вылечивать его до идеального лишь ради допроса. В этом не было и малейшего смысла, а ещё был Джеймс — он все же выломал код приказа в собственном сознании и Брок бы хотел, пожалуй, знать, что заставило его.       Чувство долга? Обязательства? Ха. Это было мелочно и бесполезно. А у двух его пацанов были сантименты, точно были, и Брок, не имеющий ничего, еле удерживал собственную руку, чтобы не сделать очень крупную ставку — на металлическую руку и звездный щит. Чтобы только не торопиться, чтобы не сделать лишнего хода и не проиграть ещё в самом начале.       Джек этого точно не понимал. И именно поэтому сам Брок перебил его почти сразу, не желая даже слушать аргументы о том, почему именно он, самый живучий и обворожительный мудак из возможных, был им не нужен:       — Я Солдату код сменил. Когда Стива в Нью-Йорк закинуло, а мы с миссии вернулись, он ко мне приперся и Ванда все подчистила. Заменила другим. И в то утро, уже под кодами, я ему выдал приказ меня не спасать — это раз, — слова выходят сами собой, и Брок говорит их лишь только потому что Джеку доверяет, как себе самому. У того лицо не вытягивается в удивлении, только бровь приподнимается и то скорее скептично. Аргументы Брока ему явно не сильно подходят и очень быстро им мысленно оспариваются, но Брок продолжает: — А Стиву подкинул обманку. Он думал, что я идейный, за ГИДРу зад порву. Когда уже в Трискелионе были, до полудня, сказал, что нам нужно будет серьезно поговорить, когда все закончится. Он не верил, что я правда это сделаю, Джек, потому что злодеи не совершают самоубийств. И это два.       — Ты… — Джек кисло морщится в ответ на все его доводы, головой качает. И отворачивается. Он упирается локтем в боковую дверь, задумчиво чешет нос, морщится вновь — уже не столько Броку, сколько собственным мыслям. Говорит: — Что ты будешь делать, если они откажутся?       Брок вздыхает. Об этой вероятности будущего мыслить не хочется, его эго недовольно отмахивается, отворачивается. Просчитать такой вариант все равно нужно, конечно, без этих расчётов никакой тактики не выстроить и не составить стратегии новых собственных ходов в очередной шахматной партии. Поэтому Брок вздыхает, кисло морщится, бросает тоскливый взгляд на собственный стаканчик с кофе. Он выпьет его позже, разделит с теми, к кому едет ради прощания. Сейчас же говорит Джеку о том же, о чем думал разве что секунды назад, пожимает плечами походу:       — Дальше пойду, чего ещё. В тюрягу или на свободу, там уж не сильно большая разница будет, а так… Мне не привыкать, Джек. Не у всех тварей бывает так, что они находят себе пару и радостно топают вместе через жизнь, — скользнув взглядом по профилю Джека, Брок спускается им по вороту чужой форменной куртки, после натыкается на обручальное кольцо, засевшее у Джека на пальце. И за грудиной все-таки коротко дергает — истинно насмешка судьбы получится, если Стив с Джеймсом откажут ему. Нет, ведь правда насмешка. Он до них таких не встречал, видел живых и крепких видел тоже. Сильных духом вокруг при его-то работе было более чем достаточно. Ещё было много тех, кто был готов жертвовать всем ради других. Но Джеймс…       После всех пыток, после всех обнулений, после всех совершенных убийств остаться такой сучливой заразой, жадной до жизни, до выживания, удавалось уж точно не многим. И ведь он даже не был жесток. Этот мир, что предал его — Джеймс все ещё его любил. Будь иначе, он бы уже точно успел устроить кровавую бойню, только об этом, вероятно, даже не думал. Он все ещё желал быть хорошим человеком, даже после всего, через что ему пришлось пережить.       И Стив. Ну, конечно же, Стив. Брок прошел долгий путь своей жизни, сменяя методично и постепенно своё к нему отношение. Стив должен был бы напоминать ему отца, все желание того учинить жестокую справедливость, но Стив не был таким и совершенно не напоминал. Стив был добряком, посредственным, с удивительной красоты улыбкой и жонглировал статусом Капитана так, будто это совершенно не составляло для него трудностей. Как он мог нести на себе этот символизм? Как, после всех ужасов, которые он видел, он мог продолжать верить в людей? Брок не понимал этого, доверяя выбору Стива, его решениям и позволяя себе банальное предположение: этот жестокий, отвратительный мир ещё не был обречён. Он не заслуживал Стива уж точно, но Стив продолжал вести его за собой и Брока на самом деле это восхищало точно так же, как и вся та крепость Джеймса — без неё он бы точно не выжил, сломался бы под действием кодов и растерял бы собственную личность навеки.       Но она все ещё была его, а Брок был горд и восхищён. И влюблён, ладно, ладно, блять и черт побери, он втюрился в них обоих до остопиздения и совершенно случайно. Они были крепче вибраниума, твёрдые, сильные, несгибаемые, в то время, как его эго было больше всей этой чертовой планеты, потому что лишь их обоих оно пометило, как равных ему. Лишь на них оно могло бы позволить ему опереться, и пасть на колени, и взвыть и признаться — он блядски устал был в одного и никого к себе не пускать. Он просто хотел любви, просто хотел найти себе равных, чтобы не только защищать всем собой, но и знать, что его защитят тоже.       Когда наступит момент, когда его ноги замрут и остановятся на линии среза… Он и хотел бы знать, что они будут на его стороне. Именно они, чертовы суперсолдаты, пацанье, не иначе, им сколько вообще? Двадцать семь? Под тридцатник? В карманах опыта минимум на десяток лет меньше, чем у него, но им так сильно плевать на это и было плевать всегда. Где-то в прошлом веке они родились, избрали собственный путь и закалились ещё задолго до всей личной и поделённой на двоих трагедии. Броку не было суждено их встретить, но было суждено о них знать. Броку не было суждено… Только суке-судьбе было плевать. Она вывернула его руль и заставила, вынудила выехать на встречку, чтобы врезаться лоб в лоб, чтобы размазало, раскрошило кости — если бы он был каким-нибудь ебаным неуязвимым супергероем, его слабостью точно была бы усмешка Джеймса или улыбка Стива. Не губами даже, этим быстрым, но глубоким чувством прямо в глазах. Оно всегда затапливало радужку, и Брок почем зря лгал себе, что не смотрел, не видел, что его не пронимало, будто подростка первой влюбленностью.       Но его, конечно же, пронимало. И все это дерьмо было личным ещё с самого начала — Джек, вероятно, знал об этом лучше него самого. Потому что Джек был тоже одним из таких, и Брок ненавидел его за это, ненавидел с той же жестокостью, с которой ненавидел Стива и Джеймса. Пускай был влюблён до тошноты, но ненавидел — они были суждены друг другу и сукой-судьбой поцелованы. Встретиться через десятки лет, успев то ли умереть, то ли проспать во льдах и где это видано?! Это удача запредельного уровня. Предначертанность, магия или ебаный сглаз.       Солнце и Луна должны были быть вместе вечно — вот почему, для чего и зачем. У ферзя обязана была быть твёрдая, крепкая и нерушимая ладья. Пока коню не досталось и единого, долго живущего всадника. Джеку досталась Кейли — она была поистине удивительной, крепкой и чрезвычайно умной женщиной. Если бы Брок мог, он бы боготворил ее, но, впрочем, делал более важное дело.       Он берег Джека. Так, как мог, и так, как умел, берег его, ненавидя всем своим сердцем, потому что Джек был одним из этих ебучих счастливчиков. Он ухватил свой собственный золотой билет, один из тех, которых на Брока просто не хватило — все, что Брок мог в собственном желании быть лучше, чем он есть, так это беречь его. Не стрелять, не закрываться им на заданиях и беречь, беречь, беречь. Оберегать точно так же, как оберегал Джеймса от себя самого, уже даже зная прекрасно, что ему ничего тут не светит, что Стив жив, все ещё любит и все ещё помнит. Однажды не сберёг — извинился.       Он очень старался быть лучше, чем есть. И в моменте в горле неожиданно появляется ком. От всех этих мыслей, от каждой, резвой и несущейся на слишком высокой скорости. Сантименты ему не к лицу и вряд ли когда-нибудь будут, но правда из прошлой жизни всплывает слишком резко. Глядя лишь только на это единое обручальное кольцо Джека, — тот ведь его никогда не снимает, а в ночь Рождества всегда едет домой, к своей женщине, к своей семье и своему личному, — Брок неожиданно чуть ли не давится всеми собственными мыслями. Ему вспоминается правда, непроизносимая им ни единого раза в прошлой жизни, и неожиданно хочется сорваться с обрыва вниз — сказать все, и сразу, и обо всем. Джек оборачивается к нему с тоскливым взглядом, полным непримиримости и отказа. Соглашаться с тем, что Брок говорит, он не желает, но и оспорить ему этого Брок не даёт. Не успев даже решиться, он начинает говорить и сам даже не знает отчего и зачем. Джек об этой правде никогда не узнает и даже не задумается, но жизнь, кипящая в его крови, играет с Броком в плохую игру. Выворачивает ему нутро, переполняет его признанием. И Брок признается, глядя другу прямо в глаза:       — Я тебя ненавидел… — Джек даже не вздрагивает. Тормозит под конец движения, удивиться не успевает — Брок просто не даёт ему времени. Слова комкаются на языке и они должны бы звучать невнятно, беззвучно. Вместо этого звучат твердо и чётко. А Брок признается, потому что понимает — за эту собственную слабость он мог бы убить себя в прошлой жизни. Это было небезопасно, по-идиотски и до крайности тупо — когда-то давно, ещё до его самоубийства. Сейчас же это ощущалось тяжелым, но правильным, как будто эта информация, информация о его сантиментах, действительно играла свою роль и вес имела в этом мире живых, в мире, где война и личное разделены непреодолимой чертой. — За Кейли, за Лили. Ты был ебанным везунчиком в моих глазах из-за всего этого. И все остальные тоже… Сраная ебучая лотерея выпала всем, кроме меня. Даже этим двум пацанам… Убить вас иногда хотелось до трясучки, чтобы просто перед глазами не мельтешили со своим невъебаться каким счастьем. Мои оба подохли, а вам повезло. И тебе повезло. Кейли тебя пиздец как любит, Джек, даже после ГИДРы… Она ведь знает, все знает, но все ещё любит тебя и очень тобой дорожит. Ты ебаный счастливчик.       Джек приоткрывает рот — теперь он действительно удивлен. Носится взглядом по его лицу, считывает, ищет что-то, что скажет ему о лжи, о фикции. Но Брок не лжёт. И никогда больше такого, конечно же, никому не скажет. Джеку говорит, но не ради облегчения собственной протухшей души и не ради прощения тоже. Просто говорит. Чтобы Джек знал, чтобы понимал его, быть может. А если не поймёт, то и ладно, ему такое сложно понять, после всех тех десятков лет рядом с Кейли — и одиночество, и изоляцию, и боль, крошащую внутренности боль от потери навсегда и навечно.       Джек не смеется. Закрывает рот, сжимает окольцованную ладонь в кулак, и Брок не добавит слов о том, что никогда не был с ним жесток, как бы сильно его ни ненавидел. Джек знает это и сам. В моменте губы поджимает только, все ещё и вновь жестко, непримиримо. Он говорит:       — Когда ждали в джете, пока твои тебя дотащат до берега, Кейли звонила. Почувствовала, что что-то случилось. Сказала, я обязан сказать тебе, что она тебя очень любит. Сказать до того, как ты подохнешь… — прочистив горло коротким, кашляющим движением на последних своих словах, Джек уже хочет вздохнуть, но так этого и не делает. Отворачивается на мгновения к лобовому стеклу, но тут же вновь дергается к нему головой, цепляет взгляд собственным, глаза в глаза и накрепко. А после говорит так твёрдо и чётко, что Брок не смог бы убедить себя в его лжи, даже если бы очень постарался: — Мы все тебя очень любим, Брок. Я тебя очень люблю.       Он говорит, прибивая собственными словами Брока к сиденью, и это нелепо, слащаво и слишком сопливо — Брок не смеется и даже не острит. Где-то за грудиной короткая, быстрая боль проносится. Он не знает, что делать с такими словами и признаниями. Смотрит Джеку в глаза, видя там устремленность и жесткость человека, который пойдёт за ним куда угодно и похуй ради чего именно. Джек говорит, говорит, говорит, признаваясь в чем-то громадном, и важном, и чрезвычайно хрупком, но несгибаемом. Он будет на стороне Брока, что бы ни происходило, даже если тот будет выебываться, умирать или путать возраст Лили.       Джек будет. Но клясться о собственном присутствии не станет — он покажет, он сделает, он будет и не отступится.       Брок усмехается колко, кивает, принимая его слова так же, как сам Джек принимает его суть, его сантименты и всю его боль. И отворачивается достаточно быстро, чтобы не дать увидеть — его пронимает. Его перетряхивает изнутри от начала и до конца, до самого основания. Сердце вздрагивает, рука сжимается в кулак. Джек так и смотрит на него, глядит, больше не отворачиваясь. Брок цепляется взглядом за боковые зеркала какой-то синей Mazda, стоящей справа от них, через три пустых места. И все-таки говорит, не позволяя себе отвлечься, не позволяя себе скомкать этот момент близости и вышвырнуть прочь, будто он неважен вовсе:       — Я тоже люблю тебя, Джек, — ему такие слова говорить не с руки и, впрочем, совершенно не хочется. Что-то из прошлой жизни зудит изнутри нервозностью, не безопасностью, но Брок все равно говорит, признаваясь тоже — Джек на самом деле ему очень дорог. Джек ему важен, нужен и необходим, пускай и не так, как тот же Стив или Джеймс. Джек другого толка. Удачливый счастливчик с ебейшей выдержкой, раз все ещё здесь, после шестнадцати лет, после всей хуйни, в которую они вляпывались и которую Брок творил.       Он все ещё здесь. Получив свой ответ, отворачивается к рулю и заводит автомобиль. Чего-либо ещё Брок от него не ждёт. Тишина повисает, правильная и плотная, очень объемная на все их важные сантименты. Ею неожиданно хочется насладиться тоже. Этим единением, этой верностью и недоступностью. Джек, конечно же, все портит почти сразу.       — Только не реви. А то Кейли расскажу, — и Брок фыркает смешливо, но к нему так и не оборачивается. Зареветь он, пожалуй, мог бы, точно мог бы, но не станет. Его впереди ещё ждёт прощание, а после целая жизнь — плакать не хочется. Изнутри все напитывается жизнью, незнакомой, неизвестной и важной. Только не оставить за собой последнее слово Брок все же не может.       — Я скажу ей, что это ты меня до слез довёл, — он оборачивается за мгновение до того, как Джек собирается сдвинуться прочь с парковочного места. Джек глядит на него уже тоже, глаза закатывает скептично. Но усмехается, чувствует и не отказывается. Он знает Брока, знает его теперь уже, пожалуй, ничуть не хуже Ванды, но все ещё не отворачивается. Бросает только:       — Все равно оба пиздюлей получим.       Брок позволяет себе гортанно рассмеяться ему в ответ. Джек не смеется. Но улыбается. Улыбается и жмет на педаль газа, собираясь увезти их с парковки прочь, куда-то туда, куда ехать хочет вряд ли, но куда все равно повезёт Брока. Джек не отступится, не откажется и будет с ним до конца.       Джек тоже улыбается. ^^^       Нью-Йорк живет и дышит. Летнее солнце почему-то не жарит до тошноты, а может, жарить даже и не собирается. Он смотрит на улицы и дома — этот город был его проклятье два десятка лет. Обычный город с обычными людьми. С памятниками, кофейнями и детьми, маленькими, радостными и играющими на детских площадках. Задние окна автомобиля приоткрыты, передние — подняты до крайности. Джек говорит о прошлом и настоящем, но замалчивает будущее. Рассказывает о том, что за последние четыре дня Стив уже успел призвать весь СТРАЙК к ответу, устроил им допросы с Колсоном, а сам вроде бы и не присутствовал вовсе, но, вероятно, стоял за непрозрачным стеклом допросной. Ещё рассказывает о том, что Ванда учится счету и чтению, ее учит Беннер, мистер Халк — Брок позволяет себе мелкую улыбку о том, что Стив все-таки их познакомил. Он сам почти не говорит. А Джек рассказывает, рассказывает все и сразу, так же, как и всегда, выдавая информацию сухо, чётко и по делу.       Он отчитывается о миссии, которой не было запланировано и которая затянулась на долгие недели отсутствия Брока. Говорит о Лили, которая очень по Броку соскучилась, говорит о Кейли тоже — они обе приехали в Нью-Йорк через неделю после того, как с ГИДРой было покончено. Сейчас жили в двух кварталах от башни Старка и ждали дальнейших движений и действий. Кейли уже трижды поднимала с Джеком разговор о том, что в следующем году Лили идти в школу. Им лучше было решить заранее, где они осядут, разобраться с деньгами, которые не были бесконечны на их счетах, разобраться с будущим, и Брок понимал это очень хорошо, но Джек ничего не спрашивал больше. Джек прекрасно понимал, что от новой партии Брока будет зависеть все их будущее, и совершенно ничего от Брока не требовал.       Брок молчал. Слушал о том, что Родригес зачастил кормить Ванду пиццами, а Таузиг, наконец, выбил амнистию для сестры — ее должны были выпустить через восемнадцать дней. Ещё слушал о Мэй, которая была хмурой и молчаливой последние недели. О чем она думала, Джек не знал. Брок — не собирался гадать вовсе и ничуть не беспокоился. Мэй была большой, взрослой зайкой и точно могла справиться с тем, что ее волновало. Нина была большой и взрослой тоже, но уже пообещала Джеку, что начистит ему, Броку, ебало, когда приедет в Нью-Йорк. Зачем ей было делать это, — приезжать, конечно же, — Брок понимал прекрасно, потому что все же они были чрезвычайно похожи.       И как он сам орал на Стива, будучи не в себе от ярости, когда тот на их миссии после Нью-Йорка решил подставиться, также Нина собиралась наорать и на него самого.       Брок был не против. Они не виделись давно и было определенно кощунственным то, что ни ее, ни его не было ещё ни в одном чёрном списке среди всех баров большого яблока. Это определенно нужно было исправить. Ради этого Брок собирался у Стива выпросить даже передвинуть день начала его тюремного заключения. Просить ему было не с руки так же, как и признаваться в сантиментах, но Нина любой просьбы точно стоила.       Хотя бы за то, как ненамеренно и случайно показала ему — любовь существует. И с той же силой, с какой в прошлой жизни он ненавидел ее за это, сейчас чувствовал лишь благодарность.       Хвост тащится за ними до самого кладбища, а после пропадает без вести, как будто и не было. Верить в то, что в машине сидит Стив или Джеймс, Брок не собирается вовсе, как и не сомневается — они ещё заявятся точно. Придут за ним, заберут его, а после… Линчуют или простят? Не имеет разницы, но точно все с него спросят. Брок ответит. И ничего больше не утаит. Брок попробует научиться жить, даже если в конце концов они откажут ему в едином и очень желанном.       — Долго? — припарковавшись у главных ворот западного въезда, Джек глушит мотор, но не выходит. Смотрит на то, как Брок забирает с собой свой кофе, наглейшим образом крадет всю пачку Джека вместе с зажигалкой. Он гол и бос, кроме кофе, сигарет и двух пар жетонов у него нет ничего больше. А у раскрытой настежь калитки его уже ждут.       Патрик стоит, привалившись плечом к металлической балке забора. Он в форменном, но без эмблемы их академии, и смотрит на Клариссу. Та жестикулирует, переживая десятки эмоций мимикой собственного лица. Выглядит возмущённо, влажную от нервозного пота ладонь утирает о короткий край шорт. На ней все та же бежевая футболка с затертым изображением чертежа Колизея, но слов Брок не слышит, пока не открывает боковой двери. Ещё до того, как открыть ее, говорит:       — Полчаса плюс минус. Не пускай никого, — он, конечно же, имеет в виду Стива или Джеймса, но очень сомневается, что те приедут по отдельности. Они все-таки те ещё попугаи-неразлучники, и пускай Таузиг говорил не про них, но все же был прав — клюются больно. Об этом Броку ещё предстояло вспомнить, где-нибудь в отсроченном будущем, но сейчас ещё было рано даже думать. Сейчас ему нужно было поговорить, ему нужно было насытиться, насладиться и попрощаться, и, конечно же, рассказать.       Как сильно любил. И как долго грустил от того, что не смог уберечь.       Джек ему не отвечает. Брок выходит из джипа, пачку пихает в боковой карман вместе с зажигалкой. Патрик замечает его первым, коротким движением вскидывает ладонь и улыбается, сучонок, улыбается солнечно и привычно. Брок бы поставил его на колени и предложил отсосать, но вся вода уже утекла, а его сердце билось по иным клеткам и иными ходами. Его живое, дышащее сердце билось все же по Джеймсу и Стиву, отстукивая их имена сантиментально, сопливо и очень противозаконно внутри его жесткой, крепкой и живучей шкуры.       — …а потом их шлепают по заднице! Ты понимаешь?! Они только рождаются, мало того, что эти ебучие врачи обрезают пуповину и они прощаются с материнским теплом, их ещё и по заднице шлепают! Конечно, понятно, чтобы у них легкие раскрылись и все прочее, но и это же тоже больно! Почему никто не думает о том, как больно может быть новорожденным? — Кларисса мотает головой, а огрызок карандаша, засевший у неё за ухом, даже не думает выпадать. Патрик говорит:       — Их готовят к жизни, Клэр. Это превентивные меры, красавица. Без них никак, — он смотрит только на Брока. Глядит на то, как тот щурится на солнце, глядит на то, как обходит джип спереди. Джек не выходит и вообще вряд ли видит происходящее, но и ему перепадает быстрый взгляд Патрика. На губах того тут же растягивается засранская усмешка. Что-то грядёт, что-то готовится — Брок замирает в ожидании, но лишь ради того, чтобы успеть насладиться. Обороняться он больше не станет. Обороняться ему больше не от кого и не за чем.       Он крепок и твёрд. Он жив. Он точно со всем справится и ещё успеет хотя бы разок этот мир выебать — проформы и азарта ради.       — Вы, ебучие вояки, нихуя не понимаете. В жопу ваши превентивные меры, нам нужен мир и бережность! — Кларисса дует губы, насупливается и только сейчас замечает, куда глядит Патрик. Она оборачивается тоже, ее лицо мгновенно озаряется широкой улыбкой, восхищением и радостью. Она даже подпрыгивает на месте, машет Броку, высоко подняв руку. Ему до них разве что пять шагов, но она машет, стоящая там, за границей, отделяющей кладбище от реального мира, и машет ему. Кричит: — Броки-и-и!       Брок смеется. Вначале фыркает, уже дойдя до входа и перешагнув тот, позволяет себе рассмеяться. Патрик хлопает его по плечу приветственно, Кларисса виснет на шее. Брок закручивает ее в объятии, прижимает к себе, положив все свое самомнение вместе с членом на факт того, что Джек его видит. Больше на кладбище в этот полдень никого и нет, а перед Джеком ему не стыдно вовсе. Джек его знает. Джек его где уже только не видел.       — Какая же ты шлюха, Рамлоу! И когда ты собирался сказать мне, что нашёл себе нового заместителя? — Патрик звучит живым, настоящим и спрашивает первым делом, конечно же, самое важное, а Брок только гортанно смеется. Он шлёт его нахуй, уже расцепившись с Клариссой, но не выпустив ее ладони из собственной руки. Отпивает немного кофе. До надгробия Патрика идут вместе под быстрый, суматошный щебет Клариссы. Она все ещё возмущается тому, как обходятся с детьми, возмущается тому, как молодые родители всегда злятся на них, если те кричат среди ночи, не в силах высказать собственной боли и страха словами, которых не знают. Патрик вступает с ней в спор, объясняет, что по-другому никак не получится, по-другому просто не будет. Брок только скалится грубоватой улыбкой и молчит. У него в груди ширится удовольствие, наслаждение и что-то очень-очень живое. Ладонь Клариссы ощущается плотной и тёплой, совершенно не вызывая вопросов.       Они оба, конечно же, галлюцинация, фикция и иллюзия, но Броку остается только поблагодарить доктора Чо за оставленную не вылеченной ошибку внутри его головы. Не будь ее, ему было бы намного больше одиноко и грустно приходить сюда. Не будь ее, у него был бы, пожалуй, повод для слез. Сейчас его нет — есть только кудрявый, сучливый Патрик со своим острым, самодовольным взглядом и пахнущая немыслимой, сумасшедшей ванилью Кларисса. Стоит им дойти до нужного надгробия, как Патрик первым делом стаскивает с плеч форменную куртку. Галантный, зараза, кладет ее перед Клариссой, чтобы она не сидела задницей на траве и земле. Брок только фыркает и вытягивает из-под ворота футболки чужие жетоны. Он вещает их на край надгробной плиты, затем усаживается к ней спиной прямо посередине, опирается. По правую руку в землю валится Патрик, кряхтит, будто старый дед, а Кларисса опускается по левую — подбирает под себя ноги, потягивается и радостно глядит на них обоих.       Ее безмятежность и мягкость выглядят слишком желанными — Брок тосковал по ней долгие годы и теперь глядит на неё, но глаз к заманчивым бёдрам не опускает. Его интересуют глаза, живые, горящие, а ещё голос. Стоит ему опустить стаканчик на землю, у себя между ног, как Кларисса говорит:       — Рассказывай, Броки-и-и! Я хочу все-все знать.       Патрик подтверждает ее слова уверенным, жестким кивком, и Брок фыркает чуть скептично. Закуривает. Наступает его время для исповеди, и он рассказывает им все, от начала и до самого-самого своего конца. Не говорит только об отце, игнорирует факт его существования, игнорирует всю ту боль от насилия, которой вряд ли где-нибудь и когда-нибудь найдется место. Он извиняется перед Клариссой и говорит, как больно ему было за неё, говорит, как ему жаль — Кларисса не плачет, но целует его в щеку, следующим же движением крепко-крепко обнимая за шею. Она шепчет ему на ухо почти беззвучно, лишь очень и очень твёрдо:       — Я люблю тебя больше, чем что-либо, Броки-и-и. Я совсем-совсем тебя не виню. Я знаю, что ты меня очень берег.       И эти ее слова, ненастоящие, но очень важные для него, слова галлюцинации, производной его собственного сознания, заставляют его прикрыть глаза на мгновения. Она прощает его и он прощает себя тоже: за то, что не предупредил опасности, за то, что не просчитал до конца. Тогда он ещё жил в мире, где личное не трогали и за ошибки не наказывали, и этот мир разбился для него, разрушился с ее смертью, обнажив всю собственную жестокость. Он не смог бы ее спасти, он не знал, что она в опасности лишь потому, кем он являлся, потому что от себя самого всегда очень ее берег. И никогда не смог бы рассказать — услышать, что она, пускай и галлюцинацией, знала об этом тоже, было для него почти жизненно важно.       Стоит им расцепится под мелкую, еле слышную, но чуть смущенную остроту Патрика, как Брок продолжает говорить. Он рассказывает о Джеке, говорит про СТРАЙК, и уже тут Патрик ржёт минуты три, не в силах успокоиться, когда Брок рассказывает о той хуйне, которую Родригес творил в первый год, как их сформировали. Он почти захлебывается слюной, говорить даже не может, а под конец чуть не плачет от боли в животе. Брок наслаждается: и им, и тем, как Кларисса незаметно фыркает с чужого веселья, а после крутит пальцем у виска. Она, конечно же, не серьезно, точно шутит, и Брок об этом прекрасно знает. Ещё рассказывает о Кейли, о малышке Лили и о Нине, конечно же, тоже. Стоит только разговору зайти о ней, как Патрик с Клариссой говорят буквально в унисон — они хотели бы с ней познакомиться. Они хотели бы ее увидеть, узнать, как бы выглядел Брок без члена и на две головы ниже ростом.       После рассказывает и про ГИДРу, про собственные решения и реальную жестокость этого мира, протягивающуюся намного дальше шлепков по задницам новорожденных. Патрик кладет ему свою тёплую, крепкую ладонь на бедро почти сразу, ещё в начале и больше совсем уже не смеется. Только жестко вглядывается куда-то вперёд, за машину Джека и вход на кладбище, которые им отлично видно. Он смотрит куда-то за горизонт. Кларисса укладывает голову ему на плечо и просто слушает, оставаясь рядом и не роняя и единого восклицания о том, как он смел и как он мог. Сколько времени проходит, Брок не знает вовсе. Он просто говорит, говорит, говорит, и не помнит уже, когда вообще говорил так много. Он точно знает, что его слышат, пускай гроб, закопанный глубоко под ним, пуст, а Кларисса спит в земле совершенно другого города этой большой и гордой страны.       Стоит ему только задеть словами позывной Джеймса, как далеко справа на дорогу, ведущую ко въезду в кладбище, выезжает чёрный тонированный джип без номеров. Он гонит, поднимая вокруг себя песчаную пыль дороги, и чуть не врезается припарковавшемуся Джеку в задницу, выкручивая руль в последний момент и перекрывая самим собой дорогу. Брок замолкает мгновенно, следит за автомобилем, за тем, как друг покидает собственное водительское место. Пистолета он не вытаскивает, только руки на груди сурово сплетает. С водительского сиденья вываливается суровый, жесткий Джеймс, отвечая на не заданный Броком вопрос о том, кто из обоих его пацанов мог так лихачить.       — Ой, бля… Я бы на твоём месте ни в жизнь не давал ему садиться за руль своей машины. Поворот, конечно, огонь, но ну его нахуй, Рамлоу, — Патрик откликается коротким присвистыванием, а следом позволяет скользнуть в пространство той мысли, что Брок и так отлавливает в собственной голове. Кларисса только смешливо морщит нос, отстраняется от его плеча и садится ровнее. Она ничего не говорит, Брок же хочет шикнуть на Патрика, чтобы не пиздел, на мгновения забывая о том, что его вообще-то не слышит никто, кроме его самого. Поэтому и не шикает. Бросает только короткое:       — Ничего ещё не решено, — а сам глядит на Стива, выходящего из боковой, передней двери. Тот очень пытается дотянуть до Капитана и выражением лица, и движениями шагов, но палится по-крупному в моменте, в котором быстро, торопливо оглядывает плоскость кладбища в поисках Брока. Находит почти сразу, Брок не сильно то прячется, засев чуть левее калитки входа, в глубине меж надгробиями. На кладбище нет ни высокой травы, ни деревьев, и поэтому Стив — это именно он, не обмануться, не перепутать, — находит его мгновенно.       Брок усмехается колко, без лишней беззащитности, но и не сильно злобно, а после приветственно вскидывает руку. Стив только челюсти стискивает ему в ответ и уже устремляется ко входу на кладбище. Кларисса говорит задорно, с хитрым прищуром:       — Какой же ты все-таки лжец. Ты же уже обо всем догадался, Броки-и-и, ну, кому ты врешь… — ее голос ласкает ему слух и обнимает собственным звуком его живое, дышащее сердце. Брок ей не отвечает. Вместо этого затягивается сигаретой, последней из того десятка, что был в пачке Джека, когда они только сюда приехали, и глядит на Стива, на Джеймса и на Джека. Последний, конечно же, выступает вперёд, преграждает двум мощным пацанам путь. Он на их фоне выглядит забавно даже и явно не сможет составить им тройку в спарринге. Но все равно говорит:       — Это его личное, Роджерс. Туда нельзя, — Брок слышит его голос от самой калитки, уже даже не удивляясь, всего лишь самодовольно смакуя эти читы и приблуды сыворотки, что ему перепали нежданным подарком. Джек говорит жестко, твёрдо и пошире расставляет ноги — чтобы удержаться при первом ударе. Брок его понимает просто отлично, потому что Стив выглядит как тот, кто ударит вот-вот и разбазаривать больше не станет. Джеймс выглядит чуточку лучше, — на эту его мысль Патрик отзывается поддерживающим хмыканьем, — но настойчивости в нем явно не меньше.       Брок и рад бы вмешаться прямо оттуда, где сидит, уж Стив с Джеймсом его-то точно услышат, но отвлекается. Задняя дверь джипа, того самого, на котором приехали оба его пацана, открывается, выпуская нового, но слишком древнего персонажа. Брок узнает его по руке, стоит той только показаться из-за открытой двери и тут же весь подбирается изнутри. Сигарета вздрагивает в резко напрягшихся пальцах, пепел сыпется ему на форменные штаны.       А отец выглядит так же, как и в их самую последнюю встречу, случившуюся ещё задолго до обоих его пацанов, до СТРАЙКа, до Клариссы и даже до Патрика. Его волосы выбриты почти что под ноль, в жестких, блеклых глазах вечная ядреная злоба и нитка губ сжата так, что ей можно вскрывать чужие глотки, будто гарротой. Сегодня он в собственной классике — на форменных военных брюках прямые острые стрелки, у рубашки короткий рукав, на плечах ядовитые, мерзкие погоны, которых он никогда не заслуживал. Ни видя, ни его, ни Клариссы, ни Патрика, Стив говорит:       — Тебе лучше отойти. Ваша утренняя прогулка окончена, Джек, — и в его голосе бьется, искрится капитанская сталь, не затмеваемая даже обычной гражданской одеждой. Пружина его нервов сжимается, сжимается, сжимается, собираясь вот-вот лопнуть. И Кларисса восхищенно присвистывает, не в силах сказать словами обо всех собственных чувствах и мыслях по поводу этого мощного, сурового пацана.       И по поводу Джеймса тоже. Тот сегодня в гражданском, в каком-то спортивном костюме с эмблемой Старка, и Брок хотел бы сказать, что ему идёт, но, к собственному сожалению, не видит его со спины, чтобы судить полноценно. Стоит только мысли об этом закрасться в его сознание, как Патрик сбоку предупреждающе качает головой — он видит его отца тоже. Не знает, конечно же. Брок никогда ему не рассказывал. Но Патрик все равно видит его, обращает на него своё внимание, в отличие от Клариссы, и качает головой предупреждающе. Не потому что пока что рано давать волю собственным сантиментам и тянутся к тем, кто явно навстречу ему идти пока не желает, — а может и не пожелает вовсе, — а лишь потому, что угроза сейчас очевидна и слишком близка.       Кларисса той угрозы не замечает. У неё нет ни опыта, ни военного прошлого. Да к тому же Стив — фигура явно привлекательнее, и в этом Брок даже пытаться не согласиться с ней не в силах. Но все же он вмешивается, не оставляет Джека на растерзание чужой злобе, ведь Стив выглядит именно таким — непримиримым и жестким, но отнюдь не в капитанском стиле. Держится он отлично, спуску себе не даёт, а Брок не желает его ни провоцировать, ни драконить, как, впрочем, и Джеймса.       Он желает только их. Говорит, правда, не это, другое, под аккомпанемент тихого, понимающего хмыканья Патрика:       — Последнее желание смертника, Кэп. Дай попрощаться, не будь придурком, — бросив эти слова в пространстве кладбища, Брок видит, как Стив с Джеймсом оборачивают оба к нему тут же. Они слышат его, точно слышат, но не отвечают. Стив поджимает губы, морщится злобно — отступает. Вначале на шаг, после ещё на один. Джек оборачивается лишь ради того, чтобы увидеть, как Брок кивает ему коротко. Брок отдает ему знание о том, что он в безопасности, не рассказывая, что делает это лишь ради Джека. Тот, впрочем, точно догадывается.       Ещё Брок не говорит о том, как его отец захлопывает жестким, резким движением дверь джипа. Та грохочет, гремит и возмущается под его рукой. Брок не рассказывает о том, как он пощёлкивает костяшками кулаков и делает несколько четких, выхолощенных шагов до входа на кладбище. Внутрь, правда, не заходит, оставляя лишь факт собственного присутствия где-то в нескольких шагах от границы. Факт этот Броку вовсе не нравится, но кое-как у него получается отодвинуть его в сторону, чтобы довести до конца то, что уже было им начато десятки минут назад. Кларисса как раз отзывается с боку задорно:       — Как же хороши, а! Ты счастливчик, Броки-и-и, таких пацанов ухватить…       — Вероятности, Клэр. Он неслабо им под дверь насрал, разгребать придется вначале, а уже после… — Патрик отвечает ей за него, задумчиво прищуривается. Брок соглашается с ним и с Клариссой соглашается тоже, не в силах им отказать. Не в силах даже отказать самому себе — обе его любви, рассевшиеся по бокам, лишь производная его разума и он помнит об этом, не забывает ни на мгновение, с момента, как перешагнул порог кладбища. Понимание не мешает ни чувствовать, ни наслаждаться. Кларисса уже смеется в ответ Патрику, чрезвычайно веселая от его слов.       — Вы — два профдеформированных придурка. У них же по лицам все видно, ну. Спасли, кровь свою дали, а теперь пригнали, собрав все существующие штрафы, чтобы просто не упустить… Небось ещё волновались, как бы тебе, Броки-и-и, плохо не стало, тебя же ещё не выписали даже. Ох, как же они хороши, а. Ну, скажи, Броки-и-и, давай же, скажи вслух и посмотрим, — потянувшись к нему ближе, Кларисса обнимает его за плечо, щебечет довольно ему на ухо, под конец начиная его несильно трясти. Брок только фыркает: провокация детская, не ровня ему, прошедшему через ГИДРу и сотни смертей. И все равно ведь говорит, прямо вслух и с довольством:       — Хороши.       Кларисса смеется ему в ответ, стоит только Стиву коротко дернуть головой, будто его ударило чем-то случайно, стоит только Джеймсу быстро, растеряно, но жестко перехватить запястье собственной металлической руки. Патрик вздыхает, сплёвывает будто бы на пальцы, собираясь отсчитать девчонке пару несуществующих хрустких банкнот за победу. Тех у него, правда, нет, как нет их и у самого Брока, но он все равно выделывается с усмешкой и блеском в глазах.       — Куда дальше, Рамлоу? — опустив руки себе на бёдра, Патрик переживает несколько минут в молчании, чтобы после повернуть к нему голову и задать вопрос, на который у Брока не найдется для него ответа. Будущего, соткавшего из десятков вероятностей, ему не видно вовсе, пускай сыворотка его глаза и подчистила хорошенько. Поэтому он только плечами жмет, поворачивает голову к Патрику тоже.       — А, хер его знает. Пойду, а там посмотрим… Джек сказал, Нина должна приехать. С Вандой увижусь, выслушаю дохера от Кейли. Ещё с этими двумя поговорю, если захотят со мной разговаривать. Пан или пропал, а, Патрик? — стряхнув лишний пепел и последний, потухший табак в траву, Брок бросает окурок в пачку. Та закрывается с шорохом, ещё не ставя точки, но вот-вот собираясь. А Патрик усмехается ему в ответ, смотрит прямо в глаза и усмехается, наслаждаясь тем, что видит, наслаждаясь всем, что их окружает. И говорит убежденно:       — Я уже пропал, так что с тебя пан, Рамлоу. Иначе не выйдет.       — Ой ли, блять, ты будто не знаешь, как я умею… В процессе больше расхуярю, чем построю, — закатив глаза, Брок фыркает ему в ответ скептично, глаза прикрывает, малость грубо смеясь. Кларисса уже тянется от него прочь, отпускает его, прощально гладя по плечу ласковой, восхищенной ладонью. К ней Брок оборачивается тоже, усмехается и шепчет тихо-тихо:       — Этот придурок о тебе позаботится, зайка. А если нет, разрешаю по жопе бить, — Кларисса улыбается ему широко, лучисто и очень хитро. Вместо любых ответов, она тянется к нему, вновь целует его в щеку тёплыми губами, оставляет на его коже след собственной ванили. Прикосновения ее рук, этих нежный пальцев, перепачканных графитом карандашей, пропадают вовсе, истончаются и заканчиваются.       Брок прикрывает глаза на мгновение, чтобы почти сразу потянуться вперёд. В грудине сидит, сидит и уже начинает зудеть — он должен сказать. Он должен признать, и признаться, и сообщить. Поднявшись на ноги, он прячет заполненную бычками пачку в карман, отпивает немного остывшего, горького кофе. Он делает шаг, другой, третий, слыша из-за спины заливистый, громкий свист Патрика и развеселый смех Клариссы. Все-таки не удерживается: оборачивается тут же, бросая целеустремленно и искренне все то, что зудит в грудине словами.       — Я вас очень сильно любил, но я больше не вернусь.       Патрик ухмыляется ему в ответ и кивает. Он отдает ему честь шутливым движением пары пальцев от виска и выпроваживает прочь, махая ладонью в его сторону. В его соломенных кудрях путаются лучики солнечного света, а в глазах цветёт жизнь и прощение. От Брока он не отворачивается и отворачиваться явно даже не собирается, поэтому взгляд приходится перевести ему самому. Не в сторону — выше. За надгробной плитой стоит Дейв и методичными движениями ладоней подправляет лакированную, стоящую торчком челку. Он говорит что-то Лиззи, стоящей рядом с ним, но слов разобрать у Брока не получается. А Лиззи почти сразу смеется, мелкая, хрупкая, но очень быстрая. Она улыбается солнечно тоже, не видя вовсе, как Лучия, оперевшаяся на надгробие предплечьями, косится на неё с влюблённой усмешкой. Почти сразу, впрочем, она глядит на самого Брока и шепчет беззвучно:       — Иди, командир. Мы в порядке, иди.       И все еще усмехается. По-доброму и без боли. Брок кивает ей рвано, на мгновения теряя все свое командирское и властное, важное. Брок сглатывает набившийся в горло ком, кивает вновь и все-таки оборачивается назад. На первом же шаге, который он делает прочь, ему в спину летит громкое:       — Проваливай, Рамлоу! И не возвращайся!       — Броки-и-и, мы больше не будем скучать!       Он прикрывает глаза и вдыхает поглубже. Из горла рвётся смех, рука уже тянет выше стаканчик с кофе. Брок так и не оборачивается. Просто идёт, дышит глубоко и полно, напитывается солнцем, светящем куда-то ему в спину. Солнце не причиняет боли больше, как, впрочем, и стихающий гомон голосов тех, кого он очень сильно любит, что звучит у него за спиной.       Впереди его уже ждёт Стив — он очень пытается не выглядеть растерянным и хорошо держится. Джеймс выдаёт себя с головой, вглядываясь в него с жестким прищуром. А Джек курит какую-то новую пачку, которую явно припас на случай, если Брок придёт в себя в его смену. Его предприимчивость заставляет Брока фыркнуть, усмехнуться. Кофе в стаканчике заканчивается достаточно быстро, почти сразу превращая его желудок в тошнотное, урчащее нечто.       Тошнота не пугает — это тактическая идея. Брок лишнего раза не сплёвывает даже, держит всю рвоту в себе до самого выхода. Уже там, на пороге кладбища, его настигает жесткость Стива, которому до Капитана сейчас очень далеко, как бы он ни старался:       — Рамлоу, ты…!       Что он хочет сказать, Брок не знает. И не спрашивает. Сделав лишь шаг в сторону, уже снаружи калитки, он вскидывает указательный палец, бросает быстрое:       — Погодь, Кэп, — а после заглядывает в глаза собственному отцу, стоящему в двух шагах впереди. Его сгибает через секунду и весь кофе перемешанный с желудочным соком выходит наружу. Броку совершенно не больно и не страшно. Только печально немного: из-за тошноты, у него даже не получается ухмыльнуться.       Но вся его рвота, всплескивающаяся на вычищенные до блеска форменные ботинки его отца, заслуживает его ухмылки уж точно. ^^^       — Я вернусь через пятнадцать минут. Чтобы был здесь, Рамлоу, ясно?! — Хелен захлопывает чехол планшета резкими движением, сжимает в пальцах стилус и указывает им прямо на него так, будто это очень и очень грозное оружие. В ее голосе, разъяренном разве что на сотую долю от реального, слышится ее родной акцент, добавляя словам чуть больше угрозы, чем стоило бы. Брок, полусидящий и откинувшийся на большую, удобную больничную подушку, только руки за голову закладывает, усмехается ей в ответ и согласно кивает. Больничная койка под задницей чувствуется достаточно удобной, легкий голод, уже набирающий обороты, не мешается пока что вовсе. Даже раздразненный кофе желудок не пытается больше подбивать клинья к его самочувствию.       Бежать больше Брок не собирается. Да, впрочем, и до этого сильно-то не пытался — произошедшая с Джеком поездка, как он и сказал Стиву еще на кладбище, была последним желанием бывшего мертвеца. И к нынешнему моменту желание это было более чем исполнено.       Больше ему ничего не требовалось.       Пока что.       Прищурившись и вглядевшись в него ещё на несколько секунд времени, Хелен распрямляется уверенным движением, бросает лишь единый взгляд на остатки наручников, так и висящие на металлическом каркасе койки, а после оборачивается к Стиву. Тот вместе с Джеймсом следует за ним шаг в шаг последние три часа, пока Брок, привезённый ими же назад в клинику, выхаживает от двери одного кабинета до другого. В первом у него берут кровь на анализы, а все остальные сливаются стройной чередой перед глазами. Какие-то тесты на внимание и память, МРТ, рентген, эхокардиограмма и снова взятие крови — прошлого количества оказалось меньше нужного, чтобы изучить его, будто лабораторную крысу. Крови Броку было не жалко. В сравнении с тем, как Стив с Джеймсом истаптывали пороги нового кабинета, чтобы только не спускать с него глаз, кровь была меньшей ценой из тех, которые Брок мог согласиться заплатить за это привлекательное представление.       Потому что оба его пацана были действительно хороши. Независимо даже от того, что были не его вовсе, а ещё давно уже не были пацанами — в собственной голове Брок давал себе волю и смаковал каждую подобную мысль об их реальном, и хуй он клал на медицину и аргументы Хелен, возрасте. Внешне только старался сильно не выпячивать, потому что Стив был очень суров, Джеймс был напряжен, а Брок не был идиотом. Дразнить и так раздразненных суперсолдат ему было отнюдь не с руки и даже не на руку.       Поэтому он просто молча и с крайне суровым — чтобы сойти за своего, затеряться в текстурах и не выделяться сильно широкой ухмылкой, — выражением на лице наслаждался собственным сопровождением. Рядом и вместе Стив с Джеймсом смотрелись внушительно. Не пугали, конечно, скорее притягивали взгляд. Они оба привычно были выше его самого на пол головы, — спасибо доктору Чо, которая не стала вкалывать ему чистую сыворотку и подключать электрический ток или что там они подключали, чтобы штамповать одинаковых суперсолдат, — были чуть шире в плечах. У Джеймса волосы были собраны сзади в низкий пучок, только резинка, яркая, детская, ему явно не принадлежала, давая Броку достаточно много информации о том, как там поживала Ванда.       Если она могла позволить себе поделиться с Солдатом своими резинками, у неё явно все было в достаточном порядке.       Было ли у Стива? Ответа на этот вопрос у Брока не было. Пускай Стив был в гражданском, в джинсах и одной из своих клетчатых рубашек, но в его глазах творилась настоящая бойня. Руки то и дело сжимались в кулаки, брови сурово хмурились у переносицы. Единственным, что Стив сказал ему за прошедшее время, было четкое, разъяренное:       — В машину, Рамлоу. Живо.       Это случилось ещё у калитки кладбища. Стоило Броку проблеваться и сплюнуть кислотную горечь желудочных соков напоследок, как ему указали его новое место настойчиво и безотлагательно. Брок согласился. Джеку кивнул на прощание и с безмолвным обещанием связаться позже, после забрался в машину, на заднее. И Стив, и Джеймс сели спереди — опрометчиво, вот о чем Брок подумал в первую же секунду, ещё до того, как они двинулись с места. И нарочно сел ближе к середине задних сидений, перетянув себя ремнём безопасности наискосок. Это, конечно же, было провокацией, потому что плевать ему было и на вид в лобовом стекле, и на контроль за пространством.       Много интереснее было наблюдать за тем, в каком напряжении сидели оба его пацана — точно ждали подляны, подставы, но ни единого раза к нему не обернулись. Даже не посмотрели на него, даже не проверили, вдруг у него где транквилизаторы припрятаны! Сантименты либо делали их глупее, либо злили достаточно, чтобы ни один из них не сомневался в собственной мощи и быстроте реакции.       Но наблюдать за ними все же было отдельным удовольствием. Не таким полноценным, как если бы между ними — между ними тремя, — все было в порядке, но тоже достаточно неплохим.       — Капитан Роджерс, мистер Барнс, вы оба идёте со мной, — только обернувшись в сторону окна, к стоящим там пацанам, Хелен выдает новое указание и тут же направляется к двери. Ее интонация даже не звучит приказом, она может быть оспорена с легкостью. И оспоренной не становится. Стив поджимает губы, глядит ей вслед секунду, после бросает злобный взгляд на самого Брока. Джеймс делает собственный шаг только после того, как шаг делает Стив, и эта их почти идеальная синхронность, но скорее вертикаль власти врет Броку очень нагло.       В ложь Брок не верит. Он прекрасно знает, каким может быть Джеймс, если захочет или если его достаточно разозлить. В моменте, правда, отмалчивается. Сглатывает все свое колючее веселье, мелькающее в глубинах зрачков, пихает все словесные колкости назад себе в глотку. Слабая, почти не провоцирующая усмешка держится на его губах до момента, в котором дверь закрывается за спиной Джеймса, что выходит последним.       Стоит щёлкнуть замку, а ручке подняться на место, как Брок тут же жестко, напряженно поджимает губы. Он оглядывает палату, ту же самую, в которой проснулся и которая, видимо, была закреплена за ним до сих пор, ещё раз. Мимолетом хочет даже под кровать заглянуть, чтобы определить отсутствие под ней монстра, но все же этого не делает. Только руки вперед тянет, пару раз сжимает их в кулаки — он не боится вовсе. Не боялся в восемь и с того момента изменилось многое, но не эта мелкая, почти не имеющая веса деталь.       Ему было совершенно не страшно.       Он был почти до трясучки, до ярости зол.       Деть эту ярость ему было некуда вовсе. Призрак отца с обблёванными форменными туфлями так и остался сурово стоять у входа на кладбище, когда они отъезжали. Он обернулся ему вслед, проводил его собственным злобным, жестким взглядом. Не сказал даже единого слова, только Брок отчего-то не сомневался — его появление отнюдь не знаменует конец.       Оно знаменует лишь начало. И пускай он — ничуть не меньшая иллюзия, чем все остальные, его группа похоронной поддержки, с ним Броку придется разбираться тет-а-тет и лично. С ним Броку придётся разбираться в одиночку. Быть может, конечно, доктор Чо подсобит и найдет в его мозгах эту ошибку двоичного кода, из-за которой в его жизни вообще появились галлюцинации, но до того момента было ещё хуй знает сколько времени.       Он был отсрочен в будущее ничуть не меньше, чем вся определенность, которой у Брока не было. Проблема была лишь в том, что настоящее уже существовало — у него была почти вся важная информация, переданная ему верным Джеком, и ему нужно было начинать обдумывать дальнейший план. Действовать пока что было рано, сейчас ход был за Стивом или за Джеймсом, за кем-то из них двоих, но обдумать собственные ходы ему нужно было уже сейчас.       Чтобы после действовать разумно и точно, чтобы не промахнуться.       Стоит ему только подумать об этом, как ручка двери, ведущей в палату, бесшумно опускается будто сама собой. Приоткрывается дверь, внутрь проскальзывает ловко и спокойно Наташа. Раскрыть рта в удивлении Брок не успевает, только оглядывает ее, тоже в гражданском, быстрым движением глаз. Сразу же подмечает папку цвета охры в одной ее руке.       — Надо же… Какими судьбами, зайка? — широко, кусаче ухмыльнувшись, Брок садится на койке ровно и заглядывает Наташе в глаза. Та только прищуривается: в ее глазах он не замечает злобы, лишь привычные расчёт и продуманность собственных действий. Она легким движением дергает за ручку закрывшейся двери, — перепроверки ради, похоже, замка все равно нет, — а после делает два шага в его сторону. Вводные кидает ему на ноги легким, резким движением, следом бросая и колючие слова:       — У тебя не было права говорить им, Рамлоу, — стоит ей без единого приветствия отвесить ему эту словесную пощёчину, как она тут же щерится, зубы скалит. Пока что на него не кидается, а Брок бы спросил, успел ли уже Стив допросить ее с пристрастием, но решает лишний раз не выебываться. Наташу дразнить сейчас явно наихудшая идея из возможных — хуже только предложить Стиву потрахаться с Джеймсом, чтобы снять напряжение.       Делать этого Брок, конечно же, не станет. Просто идею отложит куда-нибудь в долгий ящик — ну, вдруг в будущем понадобится.       — Все равно узнали бы, зайка. К тому же тебе опасаться нечего, сама знаешь. Получилось некрасиво, не спорю, больше не буду. Довольна? — потянувшись к папке, Брок подхватывает ее парой пальцев и тянет к себе. Глаз с Наташи, правда, не сводит, ждет ее приговора, ничуть не сомневаясь — если она потребует от него защиты перед лицом гордости нации, Брок вступится, не моргнув и глазом. Предысторию даже расскажет, почему и каким образом так вышло, что он знал о Наташе раза в два больше, чем девяносто девять процентов всего ЩИТа и мира, пожалуй, тоже.       Наташа защиты у него не просит. Губы кривит малость презрительно, сплетает руки на груди. Потрепанной она не выглядит вовсе, и Брок зачем-то цепляется за эту мысль, мгновенно воспоминая о том, как много времени прошло с их последней встречи в переговорной. Следом вспоминает также, что именно она была той, кто в него выстрелил — мысли двигаются на повышенных скоростях сами собой, будто для них это состояние норма, но сам он только приноравливается. Новую цепляет за хвост, останавливает. После прокручивает эфемерно в пальцах. Спрашивать у Наташи о том, почему она не стрельнула ему в голову, не имеет сильно большого смысла, а между ними определенно не те отношения, в которых они будут тут размазывать по душам часы кряду. Вопросы, впрочем, Брока не мучают вовсе — ему хватает факта о том, что она все ещё на него не кинулась и не придушила.       Вместо этого принесла папку. Очевидно — с вводными. Стоило ему бросить ей что-то сомнительно похожее на извинения, как, скривившись, она все же кивнула. Указала быстрым взглядом на папку.       — Фьюри просил тебе передать предложение. В Европу, на три месяца. Надо накрыть одну из последних мелких точек ГИДРы. По-тихому или с фейерверком — не важно. Вначале разведка, после действия, — так и стоя на едином месте, Наташа не оглядывается, не осматривает окружающую ее обстановку. Брок только губы поджимает, хмыкает коротко ей в ответ. Опускает глаза к папке.       Вводные, сухие и сжатые, дают ему не сильно больше информации, чем уже дала Наташа, но дарят контекст — возвращение из этой заманчивой трехмесячной Европы планируется в определенном, ничуть не формальном пустом гробу. Слишком быстро Брок не отказывается. Пересматривает листы дважды, вглядывается в числа, подмечает безымянный билет на самолёт в один конец на утро послезавтра, заложенный меж страниц. О том, чтобы согласиться, он, конечно же, не думает, вместо этого электрическими импульсами собственного мозга раскручивая идею о том, что Фьюри, тот самый Фьюри, на которого он работал уже, считай, одиннадцать лет и за спиной которого крысил вместе с ГИДРой, никогда не подкинул бы ему работы так быстро. Он перепроверил бы раз десять вначале, после выждал бы года полтора, приставив к Броку постоянную слежку, чтобы убедиться в отсутствии контактов с полумертвыми конечностями ГИДРы.       Однако, у него в руках уже была папка цвета охры. А прямо перед ним стояла Наташа и ждала его ответа.       Именно она — не Фьюри вовсе.       — Знаешь, зайка… — прикрыв легким движением рук папку, Брок уже хочет произнести собственный ответ, но так и не успевает. Дверь распахивается настежь под яростью Стива, он оглядывает пространство палаты за две секунды, а после делает шаг к Броку и вырывает у него из рук папку, даже не спрашивая. Рявкает жестко:       — Что ты здесь делаешь? — его взгляд обращён к Наташе, и тот факт, что она не тушуется вовсе, явно заслуживает уважения. Брок только руку в кулак сжимает, замечает встрявшего на пороге Джеймса. Распределение сил хуевое, конечно — Джеймс перекрыл Наташе выход, а до окна, закрытого, точно закрытого, бежать не далеко, но открывать его долго. Если сейчас Стив кинется на неё со своей кусачей злобой, ей придётся отбиваться. Брок, конечно же, вмешается тоже, одну ее не оставит.       Не ради того, чтобы заслужить доверие Романовой, конечно.       Лишь потому что Стив действительно выглядит так, будто вот-вот кинется. Его злоба ширится в пространстве вокруг него, пульсирует, будто электромагнитные волны. Быстрая, резвая мысль приносит Броку идею о том, как в собственной беспомощности Стив еле держится, чтобы не разрушить все, что под руку попадается, и эта идея определенно требует доказательств, аргументов, фактов. Далеко ее, впрочем, Брок все же не убирает. Переводит собственный взгляд к Наташе.       — Фьюри просил передать ему вводные, — Наташа даже шага в сторону не делает, не отступает ни тактически, ни по факту, а Стив уже раскрывает вводные, чуть не надрывая их у края обозлёнными движениями рук. Он вычитывает страницы по диагонали, с шорохом переворачивает одну за другой. На моменте, в котором он понимает тот же контекст, который понял и сам Брок чуть раньше, Стив медленно, шумно и глубоко вдыхает.       — Он никуда не поедет! Передай Фьюри отказ, — захлопнув вводные, он резким движением протягивает их Наташе — разве что не швыряется в нее ими, эффект был бы тот же, — и та без лишнего слова забирает папку. Стиву не кивает, поворачивает голову к Броку — ошибочно. Стива это выбешивает лишь больше, и он выдавливает чуть ли не шипя озлобленно: — Мой. Отказ.       Наташа не вздрагивает. Держится просто идеально, ни единым мимическим жестом не показывая, удается ли Стиву ее додавить. Она все ещё ждёт ответа Брока, глядит на него внимательно, и именно этим прокалывается окончательно. Если бы предложение действительно было бы послано Фьюри, она бы уже отступилась, ушла ловкой, лавирующей походкой и скрылась бы где-то в Европе на ближайшие три месяца, чтобы не подохнуть, нет-нет, вернуться целой и невредимой. Однако, она стояла здесь все ещё и ждала любого его движения, любого его слова — в ней не было устремления выбесить Стива сильнее.       Она просто хотела знать, в порядке ли Брок и каждая из тех самоубийственных идей, что жили в его голове в прошлой жизни.       — Зайка. Я завязал, извиняй. Но ты возвращайся, у нас ещё разговор висит, надо бы им заняться будет, — качнув головой, он отдает Наташе собственный отказ, а вместе с ним отдает и напоминание о том, что он всегда держит своё слово. Наташа ловко прячет удивление на глубине зрачка, кивает и направляется прочь без единого лишнего слова. За неё, впрочем, отлично высказывает Стив:       — Вначале ты будешь говорить со мной, Рамлоу! — он рявкает на него, уже оборачиваясь, и, пожалуй, все же дотягивает до Капитана. Секунды на три и ровно до момента, в котором Брок беспечно жмет плечами ему в ответ.       Он все ещё не бежит. И отвечать за все совершенное не отказывается. Стива это выбешивает, кажется, только сильнее — не выдержав и десятка секунд, он разворачивается и вылетает из палаты прочь, забирая с собой Джеймса, уже стоящего в коридоре и провожающего Наташу взглядом. Дверь захлопывается с такой силой, что над ней по потолку в побелке тут же пробегает резвая трещина.       Брок только фыркает. И вновь на всякий случай осматривает палату. Под койку все же заглядывает.       Но никого так и не находит. Пока что. ^^^       В его крайне комфортабельной, совершенно не тюремной камере тихо и темно. Где-то во мраке, сбоку от противоположной стены, находится дверь, прячущая за собой небольшую ванную, а метраж основной комнаты определенно переваливает за пятнадцать квадратных метров. Зачем было делать ее настолько большой, Брок не знает вовсе — единственное, что есть в основном помещении камеры, это койка с тонким матрасом, простыней да подушкой. Ещё, конечно же, есть длинное, пересекающее все помещение вдоль пуленепробиваемое стекло с крепкой, прозрачной дверью, но его вряд ли можно назвать элементом интерьера или чем-то подобным.       Ничего больше вокруг него нет.       Легким движением руки подкинув яблоко, которое Таузиг принес ему вместе с ужином на небольшом, явно чрезвычайно дорогом серебряном подносе, Брок не торопится ни надкусывать его, ни откладывать в сторону. Его формальный ужин, состоящий из немудреной толченой картошки и куска жареного мяса, так и стоит рядом с одной из ножек его постели на подносе. В полной темноте камеры Броку его еле удается разглядеть — все это лишь благодаря усилившемуся сумеречному зрению и сыворотке, конечно же.       Все это лишь благодаря… После того, как Стив вернулся в палату вновь вместе с Хелен — и Джеймсом, следовавшем за ним молчаливой, рослой тенью, — приговор был вынесен достаточно быстро. Результаты его обследования должны были прийти приблизительно в конце следующей недели и до того момента вопрос об отправке его в тюрьму обязан был быть открытым. Это, конечно же, было условием Хелен, не имеющей большого желания разъезжать по миру в его поисках, и Брок даже если бы очень захотел, вряд ли смог бы его оспорить.       В разговоре между Стивом и Хелен, решающими его судьбу на ближайшее время, ему места не было точно. Как не было места и Джеймсу, но между ними была большая, очень явная разница: каждое новое слово чужого диалога делало его лишь более напряженным.       В то время как Брока легким движением огибало, обходило по касательной и не трогало вовсе.       Пустые слова его не интересовали. Намного больше ему требовались их смыслы, их ничуть не литературная суть, что прятали в себе и вторичные выгоды Стива да Джеймса, и их мотивы. Без знания мотивов Брок был, конечно, в хорошей такой, качественной заднице, но это определенно не было проблемой. Потому что он был жив, а ещё потому что, наконец, был пойман.       Так, по крайней мере думал Стив. Стоило Хелен выдать собственное разрешение на перевоз, как Стив кивнул ей, потянулся к наушнику, которого Брок, слишком внимательно наблюдающий за всем сразу, даже не заметил, и выдал приказ о захвате террориста. Брок еле сдержался, чтобы не заржать издевательски — все же сдержался. Почти сразу в палату вошли двое в масках и явно в форме ЩИТа, пускай и без опознавательных знаков. Первый стянул его с койки и скрутил руки за спиной, тут же защелкивая на запястьях прочные, толстые кольца наручников, явно приспособленных для кого-то сродни суперсолдату. Брок только фыркнул скептично и даже хотел уточнить у Стива в моменте, понимает ли он, что эти наручники могут использовать и против него тоже, раз они уже существуют у ЩИТа в пользовании, но ничего сказать не успел.       Второй агент натянул ему на голову чёрный мешок и путь до башни Старка начался. Не то чтобы он был долгим и слишком жестоким — его не заставляли идти быстрее лишь ради того, чтобы запугать и показать его слабость перед угрозой справедливости, ещё не тыкали ему в бока дулами автоматов. Поездка прошла бы даже по-королевски, если бы его не запихали в грузовик силой без лишних вопросов.       Брок не то чтобы сопротивлялся — просто замешкался на входе.       Это, впрочем, его не задевало. Устав работы агентов ЩИТа был понятен и чист, а его собственная регалия преступника предполагала намного большие неудобства, чем он уже пережил. Никто даже не попытался врезать ему, пока его голова была в мешке и он притворялся, что совершенно не знает, куда его везут, притворялся, что ему совершенно точно не удается подсчитывать этажи по щелчкам лифтовых механизмов. Вот именно это было удивительным — Стив смотрел так, будто готов был кинуться на него в любую секунду, избить до полусмерти, но не делал и единого лишнего движения в его сторону. И все ещё, конечно же, пытался выставить себя Капитаном, только Брок ему совершенно не верил.       Стив не вернулся к позиции пешки, оставшись крепким и мощным ферзём, но Капитан в нем умер. Быть может, в тот же момент, в который умер и сам Брок, быть может по ходу дальнейшего времени. Однако, Стив с усердием лгал, очень убежденно и качественно даже — из всех, кто был вокруг него, один Джеймс разве что смог бы разглядеть эту ложь. И Брок надеялся, что он видел. Брок надеялся, что Джеймс держал это желание Стива лгать до конечной на крепком поводке.       В его камере было темно и тихо. Подкинув новым движением руки круглобокое, зелёное яблоко, Брок подтягивает одну из ног ближе к себе, ставит ее в упор на койку. Он сидит так уже часы, с момента, в котором с него сняли наручники, сдёрнули мешок и втолкнули в камеру, за стекло. Вталкивал Джеймс и, конечно же, живой рукой, но в этом его движении чувствовалось больше неуверенности, чем силы и злобы. Только почувствовав это, Брок уже обернулся, но сказать ничего так и не успел: Джеймс вышел прочь, за первую и основную дверь, не дав ему и единого шанса на колкость.       Брок не обижался: ни в моменте, ни позже. Всех этих тычков, мелких, дёрганных, всех этих жестких взглядов и сурово нахмуренных бровей было явно недостаточно для того, чтобы напугать его или обидеть. Ещё их было недостаточно для того, чтобы выразить и сотую доли злости и боли его пацанов — с этим ещё предстояло разобраться.       Не сейчас, конечно. Сейчас он сидел, откинувшись спиной на стену и продолжал, продолжал, продолжал подкидывать несчастное яблоко. Свет выключился какое-то, достаточно долгое, время назад вместе с негромким оповещением от искусственного интеллекта по имени Джарвис — тот пожелал ему доброй ночи, заранее предупредив, что расписание было установлено Капитаном Роджерсом и у Брока нет никакого уровня допуска к изменению установленных протоколов. Вот с того момента Брок увяз во тьме, только с места так и не сдвинулся. Он не лёг на постель, оставшись сидеть и глядеть в упор в противоположную стену камеры и почти незаметную плотную тень, стоящего там человека. Он так и не притронулся к ужину, не собираясь даже задаваться вопросом, приказал ли Стив Таузигу принести ему еды или это была личная инициатива наемника.       Ничто из этого было не важно. А еда вряд ли была отравлена, но проверять Броку очень не хотелось — если Стив мог позволить себе надеть на него наручники против суперсолдат и чёрный мешок, он мог позволить себе что угодно. Перевозить его, спящего под конской дозой снотворного, в тюрьму Стив бы не стал точно, у него все ещё были вопросы к Броку, они все ещё якобы должны были поговорить, но и просыпаться неожиданно в кресле для пыток Броку не хотелось. Он был не настолько удачлив сейчас, чтобы такого кресла с легкостью избежать.       Ещё он, конечно же, лгал — дело было не в Стиве. Тот, конечно, был зол до крайности, но все же он был хорошим мальчиком, и стоило только Броку подумать об этом, как где-то в плече кольнуло быстрое сожаление. Он этого обращения даже в сексе ни разу не использовал, а ведь Стиву могло бы понравиться… Аргументов за или против относительно этой теории у Брока не было. И обдумывать ее сейчас время явно было не подходящее вовсе. Суть была в том, что он, конечно же, лгал себе или по крайней мере пытался оправдаться за счёт чести Стива. Узнай тот о подобном, он бы ему, пожалуй, все же врезал, только Брок не собирался ему рассказывать.       Ни о собственных, пытающихся очернить Стива мыслях, ни о том, что с момента, как он оказался в камере, он был не один.       Ровным и жестким исполином у противоположной стены стоял его отец. Он был все тем же, единственное, что туфли форменные были чистыми, к большому сожалению Брока, и не имел ни громадного роста, ни немыслимой ширины в плечах. Но он был здесь и чем дольше он стоял без движения, глядя прямо на Брока в упор, тем будто бы становился выше. Он ощущался сейчас, в темное погасших потолочных ламп, как громадное, жестокое чудовище, каким в реальности, правда, и был.       Просто не был таким уж громадным.       Его рост был лишь сантиметров на пять больше, чем у самого Брока. И, возможно, была чуть лучше физическая подготовка. Провалявшись без движения и нагрузок почти полный месяц, Брок уже не мог похвастаться ни всеми возможными кубиками пресса, ни чётким рельефом спинных мышц. Однако, он все ещё был достаточно силён: и чтобы врезать отцу, и чтобы продержаться ночь без сна. Просить — даже слезно, пусть это и было насмешливой глупостью, — Джарвиса оставить ему свет включённым было бессмысленно. Тот не согласился бы точно, а самому Броку не было разницы: от наличия света суть его дел ничуть не менялась.       Его отец был здесь. Запертый в его голове, прорвавшийся на передний, зрительный фон сознания, сейчас он стоял у противоположной стены по стойке смирно и смотрел на него. Он был иллюзией, он был фикцией и ложью его собственного больного мозга, и Брок знал это.       Только ложиться спать все равно не собирался.       Не пока чувствовал чужое жестокое, угрожающее ему и его безопасности присутствие.       — Трусливый, мерзкий выродок, — чужой голос звучит неожиданно, но Брок не вздрагивает. Почти чувствует, как отец выплевывает собственные слова, слышит, как скрипит его горло, как зубы со стуком сжимаются крепче, и лишь ловит яблоко назад в ладонь. Это яблоко, твёрдое и круглобокое, было зелёным, когда Таузиг принес его вместе с остальным, нетронутым Броком ужином, и сейчас является таковым тоже. Брок морщится, сжимает его крепче в руке, примеряется пару секунд.       Он не сможет избавиться от этой иллюзии, потому что отец — не Кларисса и не Патрик. Он не пахнет, не имеет имени и не несёт в себе и единого тёплого воспоминания. Он говорит взрывами мин, плюётся словами, что пулеметной очередью. И он смотрит — его взглядом можно отрезать конечности, будто лазером. В то, что отец уйдёт сам, Брок не верит и сильно на размышления об этом не отвлекается все те часы, что сидит на собственной постели. Это для него буквально небезопасно и безопасно никогда уже не будет.       В присутствии отца продумывать поздно.       В присутствии отца нужно успеть атаковать раньше, чем атакует он.       — Надо было пиздить тебя сильнее, чтобы выбить из тебя всю трусость и тупость, гребанный выродок, — его голос звучит вновь, и Брок, державшийся последние часы, все-таки срывается. Чужое присутствие уже накалило его нервы до крайности, до алого, и эти слова, эти чертовы уродливые слова, наконец, добиваются, чего хотели — выламывают его выдержку нахуй. Резким движением ладони подхватив круглобокое яблоко крепче, Брок тянется туловищем вперёд и сильно, разъярённо швыряет его, крича:       — Завались!       Его крик становится выстрелом в темноте, резким и жестким — он попадает прямо в цель. Яблоко влетает в стену именно в том месте, где находится голова его отца, тут же разлетаясь на куски и ошмётки мякоти. Брок слышит это, слышит и, конечно же, чувствует.       Галлюцинация исчезает тут же, в течение ночи больше не возвращаясь.       Только спать Брок так и не ложится. ^^^