Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Видеозапись длится меньше десяти минут. Первые тридцать секунд Брок идёт по одному коридору, затем останавливается. Он берет себе десяток секунд на раздумья и в самый первый просмотр Стиву кажется, что он сомневается, что он хочется развернуться, устремиться назад и прочь — из Трискелиона, из Вашингтона, из страны. Но десяток секунд проходит, Брок заходит за угол и склейка видеозаписи тут же перекидывает Стива в другой коридор. По нему идут пятеро бойцов, какая-то другая группа огневой поддержки. Стив успевает узнать их лица даже, но не успевает допустить и единой мысли о том, на кого они работают на самом деле.       Брок говорит:       — Хайль ГИДРА, — и Стив не успевает даже удивиться, смотря запись в первый раз. Бойцы, идущие ему навстречу, отзываются стройным идентичным кличем, признавая в ублюдке Рамлоу своего — в моменте у Стива не находится для него какого-либо другого мысленного слова или названия. Злость поднимается в нем, ширится, но недостаточно, слишком медленно. Она взрывается уже через три секунды, когда Брок говорит: — В центре запуска остались недобитые. Я за головой Капитана, разберитесь сами.       Стив хочет захлопнуть ноутбук и отшвырнуть его в стену, смотря в первый раз, но удерживается. Если Наташа сделала акцент, если она нашла для него это видео с камер, склеила его, значит ему нужно его посмотреть. Он хочет даже — озлобленно и яростно увидеть правду. Стоит только злости пробудиться в нем, как вся боль отступает на задний план. Бойцы интересуются нужна ли помощь, и Брок отказывает им. Брок идёт им навстречу, чтобы обойти их, чтобы позволить им убить агента Картер и других агентов ЩИТа. У Стива не остается ни веры в него, ни надежды. Вся ложь обнажается для него в те несколько секунд, что происходит сближение группы огневой поддержки и ублюдка Рамлоу. Он идёт все так же, как тогда ехал за Вандой в Трискелион среди ночи. Вбивает пятки в пол, стискивает руки в кулаки.       Слишком занятый собственной злостью, Стив не успевает заметить момента, в котором Брок вскидывает пистолет и стреляет. Его выстрел лишает Стива чувств, любых, и больших, и маленьких, оставляя ему лишь всепоглощающее удивление. Брок на экране на его удивление не оборачивается. Он отстреливается, после ввязывается в драку и побеждает даже, где-то в середине крича разъярённо:       — Заткнись, блять, ты не помогаешь!       На кого он кричит, Стив не знает. И в самый первый просмотр теряет суть этого крика, теряет суть тех слов, которые Брок скажет ещё, уже позже, кому-то невидимому для Стива, но реальному для него самого. Эта важная деталь теряется в череде ударов и выстрелов, которые раздаёт сам Брок и которые получает тоже. Последний оставшийся ГИДРовец стреляет в него в упор, а после умирает под натиском электрического тока, который отдает ему Брок электрошокером. Он умирает, но оставляет Броку прощальный подарок в виде шока, и боли, и пулевого.       Брок оседает на пол. Оседает, очень держится, чтобы не закрывать глаза и еле вкалывает себе обезбол слабеющей рукой — эту часть записи Стив смотрит с выхоложенным нутром и понимает то единственное, пока что, что было между ними правдой.       — Ты будешь отстреливаться? — вот что спросил у него сам Стив среди той суматошной ночи, когда они спешно собирались к Ванде. И Брок ответил ему:       — Если будут отстреливать меня.       Он не солгал тогда, и Стив видел это отчетливо, вновь и вновь пересматривая завершающуюся запись с камер. В конце она всегда была одинакова: Брок поднимался, отстреливал трупы на всякий случай, перестраховки ради, а после устремлялся вперёд, к лифту, что должен был увести его на этаж переговорной. И в этой его устремленности, в этом его резком и жестком:       — Потому что я — тот, кто с легкостью протащил бы любого лицом по дерьму, — Стив видел в нем человека, который готов был убить и умереть за то, что ему дорого. И он понимал, он чувствовал то же самое, ту же идею, самоотверженную и непримиримую. Он, кажется, родился с ней, а может познал ее много позже, но эта идея принадлежала ему безраздельно. И Стив не рассчитывал, что найдёт ее в Броке тоже — после предательства, после всей той лжи, после всех его острых слов и жестокости.       И он находит ее. Тратит час на то, чтобы напитаться этой записью с камер, на то, чтобы понять что-то неуловимое, на то, чтобы хотя бы частью расплести тот клубок больных чувств, что существует внутри него самого уже очень долгое время. Он забывает про так и не тронутую пиццу, чайник стынет и замерзает назад своим кипятком, холодеет чай в его позабытой рядом с ноутбуком кружке, а Стив лишь смотрит, и смотрит, и пересматривает. Мысль о том, что Брок шёл к нему, — не за его головой вовсе, это, конечно же, было ложью и провокацией, — пытается уместиться в границах его сознания, но у неё не получается.       Она ощущается слишком громадной и всеобъемлющей. А Стив видит перед своими глазами Брока и чувствует все те же круги на песке, что тот рисовал вокруг него в первые месяцы, не давая никому тронуть его, не давая никому быть угрозой для его внутреннего ощущения себя самого. Это не лишает его вопросов, но уменьшает боль обнажившейся мелкой правдой.       Брок не бежит от выстрела в упор. Брок говорит клич ГИДРы и лжёт, конечно же, лжёт, устраивая диверсию меньше чем за десять минут и без подготовки. Он выглядит крепким и сильным, нерушимым, устремлённым и яростным, и Стив понимает, что видел его таким почти каждый миг их знакомства, но точно все те мгновения, что были до битвы в Нью-Йорке. Брок был ядерной боеголовкой, которая угрожала взорваться в любой момент, только раз на раз все ещё не взрывалась. Брок выглядел…       — …знаю минимум три организации, что платят всяк побольше ЩИТа. И всё равно остаюсь там, где есть.       Запись заканчивается в седьмой раз и Стив откидывается спиной на спинку высокого стула. Он тянет руки к лицу, трёт то с усердием, будто пытаясь выставить галдящие мысли на свои места и вынудить их быть тише, а после поднимается. Тело требует движения, драки и конфликта, но Стив только вдыхает поглубже и заставляет себя успокоится. Тот суд, суд над Броком, что идет в его голове уже полтора месяца, закручивается новой спиралью обвинений и аргументов о невиновности, но ответа на свой главный вопрос Стив так и не получается.       Кто он, Брок Рамлоу? Что он за человек? Ради чего он делал то, что делал? Ради чего он лгал? И что вело его вперед с устремленностью и жестокостью? Не только на этой записи, но в общем, в его жизни, в его работе, в его отношениях с другими. Потому что здесь Брок нёсся в переговорную так, будто желал спасти, но Стив прекрасно помнил, что случилось, когда Брок там оказался — он взял его на прицел. Он взял на прицел Баки. А до этого, ещё в самом начале, он взял на прицел Наташу. И Стив не мог представить себе, насколько лабильной и подвижной была мораль Брока, если он был тем, кто работал на ГИДРу, при этом будучи тем, кто в итоге эту ГИДРу уничтожил.       Может быть, морали этой у Брока не было вовсе и он действительно просто работал ради денег, а почувствовав, как земля начинает гореть под ногами, быстро переметнулся на сторону победителей — эта мысль вызывала в Стиве столько злобы, что ее легче было игнорировать вовсе, чтобы просто не сорваться.       Потратив почти десяток минут на то, чтобы успокоиться и продышаться, Стив отходит к чайнику. Он включает его вновь, вздыхает. Стоит ему обернуться к столешнице спиной и опереться на неё поясницей, как он почти сразу замечает движение на входе в гостиную. Об уже стоящей на столе кружке с чаем забывает напрочь и вспоминать не торопится вовсе, не видит ее даже. Он оборачивается резким, четким движением головы, только угрозы так и не находит — в гостиную входит Баки. Достаточно свежий, ничуть не заспанный, и первым делом Стив думает о том, насколько неожиданным для него выглядит чужое раннее пробуждение. Из того, что он помнит о Баки, — а он помнит о нем все, вплоть до местоположения родимого пятна под локтем левой, теперь уже не существующей руки, — Стив скорее назвал бы его засоней и любителем подольше поваляться в постели.       Однако, насколько тот Баки, которого он помнил, был равен этому?       Ответа на этот вопрос, как и на сотни других, у Стива не было.       — Доброе утро. Я думал ты будешь спать до вечера. Выглядишь помято, — Баки удивленно замирает на входе, но его слова делают собственные шаги за него самого. Они устремляются к Стиву, окружают его, наседают собственной заботой и волнением, что слышится в них, читается у Баки во взгляде. Стиву почему-то хочется отвернуться, а ещё лучше уйти. Как разговаривать с Баки, он не знает вовсе. Изнутри дерёт потребностью извиниться, обнять его и просить у него прощения долгие часы: за то, что плохо искал его в ущелье, за то, что за ним не пришёл и не спас его. За то, что доверился Броку, который был с Баки жесток? Тоже.       Ведь что могло быть хуже этого? Для Баки — вряд ли хоть что-либо, вот как казалось самому Стиву. Его спасала лишь хрупкая мысль о том, что Баки ещё просто не осознавал всей жестокости, которую принес в его жизнь Брок. И думать о том, что они, он сам и Баки, будут делать, когда это осознание к тому придёт, Стив не собирался. В этих мыслях было слишком много его вины и боли.       — Да как-то… Не спалось, — пожав плечами максимально обыденно, так, чтобы его уязвимость в этот момент была наименее заметна, Стив переводит взгляд назад к ноутбуку. Добавляет ровно: — К тому же дел много сейчас.       — По ГИДРе? — Баки проходит глубже в гостиную, доходит размеренно до кухонной зоны. Он выглядит расслабленно, обычно даже, только рост и ширина плеч кричат Стиву прямо в лицо о том, что как раньше ничего уже не будет. Смогут ли они в новом настоящем выстроить хоть какое-нибудь благодатное будущее? Новый вопрос без ответа, отвечать на который Стив не станет ни себе, ни другим. Не сейчас уж точно, не в ближайшее время — лучше бы никогда. Момент, правда, все равно придёт, ворвется, вгрызется в глотку. Стив оттянет его настолько, насколько у него получится, разбираясь со всем постепенно — по мелкой, посильной ему песчинке.       Ответить Баки Стив так и не успевает. Видит, как тот подхватывает с сушки одну из кружек, а после ставит ее под кран кофемашины. Баки жмет кнопку — ту самую, что выдаст ему любимый Броком кофе. И преданным ещё больше чувствовать себя Стив не желает, но все равно чувствует. Отворачивается, уже со спины слыша негромкое:       — Могу я… Посмотреть? — Баки хочет знать, хочет видеть, и Стив сбегает от него к собственному вскипевшему электрическому чайнику, попутно махнув рукой в сторону все еще открытого ноутбука. Он не смотрит, не смотрит, не смотрит, но подглядывает, становясь нарочно полубоком, пока делает себе второй чай. Баки обходит стол, забирается легким, грациозным движением на высокий стул — тот самый, на котором сидел сам Стив только что. Эту его грациозность Стив не узнает и узнает одновременно, а еще случайно, осколочно вспоминает тот раз, единственный и выжженный на подкорке его памяти.       Тот самый раз, когда он вёл пьяного Баки назад в казарму. И Баки сказал ему, что скоро Стив совсем перестанет в нем нуждаться, а Стив разозлился — как он мог бы перестать нуждаться в том, с кем был от начала и собирался быть до самого конца? Как он мог перестать нуждаться в том, кто был единственным еще видевшем в нем человека и личность за всей шириной плеч символизма?       Его злость должна была стать его ошибкой, вылившись в поцелуй — Стив пытался сказать им все, что вряд ли смог бы сказать словами. Стив не ждал, что ему ответят. Стив вообще не контролировал ту ситуацию. А потом Баки ответил, прижался к нему жарко и горячно, в какой-то торопливой нужде взять все, и сразу, и навсегда. От этого воспоминая сейчас по его плечам бегут острые, дурные мурашки возбуждения, разгуляться которому точно будет не дано — слишком много внутри другого, больного и тяжелого, чтобы он вообще мог возбудиться по-настоящему. Но мурашки все равно бегут, а Баки, будто почувствовав, вздрагивает. И даже глаза к нему поднимает.       Стив отворачивается молча и без единого слова. Стискивает зубы, методичными, одинаковой амплитуды движениями окуная чайный пакетик в кружку с кипятком. Почти сразу слышит шорох аудиодорожки — это Баки включает запись с камер. Оборачиваться к нему не хочется, но Стив, конечно же, оборачивается, потому что ему все ещё нужно держать фасад и лицо, ему все ещё нужно держаться собственного символизма и ни в коем случае ему нельзя показывать, какие пыльные, окровавленные руины существуют внутри него самого. Потому что он гордость. Потому что нация рассчитывает.       Выбросив чайный пакетик в мусорку под отзвук готовящегося кофе Баки и хлесткого:       — Хайль ГИДРА! — уже раздающегося из динамиков ноутбука, Стив подхватывает кружку за ручку. На боку той, так же, как и на половине вещей на этаже, эмблема Тони Старка и его корпорации. Стив хотел бы смотреть лишь на неё, но, стоит ему обернуться, как все его внимание обращается к Баки. А каждое новое физическое усилие, выхолощенное, запрограммированное за последние три недели держать лицо, заботится о том, чтобы с перерывом в двадцать три секунды он отпивал немного чая и не забывал дышать.       С последним становится почему-то неожиданно сложно. У Баки меняется лицо, его взгляд приобретает какую-то хрупкость, но вместе с тем напитывается вниманием, потребностью смотреть и видеть. Он не замечает ничего вокруг, кажется — ни того, как кофемашина оповещает его о готовности кофе, ни того, как мелкая каштановая прядь выскальзывает у него из-за уха. Теперь его волосы длинные, настоящее, шелковое каре, и Стив хотел бы быть в другом месте и в другом времени — там, где у него было бы желание нарисовать это, там, где он мог бы позволить себе творить и мечтать.       Места этого сейчас нет и в помине. Только он все равно смотрит, вглядывается и в волосы, собранные в аккуратный пучок у Баки на затылке, и в начисто выбритую кожу щёк. Баки уже почти не выглядит таким же бледным, каким был три недели назад. Его кожу укрывает легкий, еле заметный загар. В моменте Стиву остро хочется увидеть его улыбку, искреннюю и настоящую, но он видит лишь внимательность его глаз, видит, как вздрагивают его плечи, когда раздается последний выстрел в череде нескольких — стреляют в Брока.       Брок отбивается. Брок убивает своего врага электрическим током и рычит что-то матно, возмущённо.       Лицо Баки меняется. В его выражении пробивается беззащитность и беспомощность, пока у самого Стива за грудиной взвывает боль — никогда, никогда, никогда он не хотел бы, чтобы Баки было так больно за того, кто был жесток к нему. Потому что дело здесь не в великом сострадании самого Баки, дело не в его милосердии или морали. Все дело в жестокости, в насилии, которое подменяет понятия, превращая насильника в добряка с тяжелой историей. Все дело, конечно же, в том, что Брок Баки сломал.       И иначе думать Стив просто не сможет, пока не найдёт этому реальное четкое подтверждение.       — У него галлюцинации. Ты видел? — дождавшись пока запись кончится, Баки тут же поднимает голову к Стиву, но с места сдвигаться не торопится. Его слова Стива удивляют, заставляя отвлечься от болящей эфемерно грудины и от каждой собственной мысли. Баки не говорит о самоотверженности Брока. Не говорит о том, что он шёл именно к ним, чтобы спасти их, потому что он хороший. Не говорит о том, как быстро он сориентировался, как бесстрашно кинулся против пятерых — опять же, чтобы дойти до переговорной и их всех спасти.       Баки говорит не о том, каким человеком Брок является, и не пытается очистить его имя в глазах Стива.       Баки говорит о том, что Брок болен — он делает это так, будто бы эта проблема их общая, будто бы им обоим нужно будет разобраться с этим.       Что будет если не разберутся, Стив не знает. Только кивает коротко, пряча сурово поджавшиеся губы за краем кружки. Откликается как можно спокойнее:       — Хелен говорила, что у него была сильно повреждена голова, — ни дат, ни контекста Стив не называет, чтобы просто не мутить воду собственных чувств. Хватит ему того, что он не понимает ровным счетом ни черта, — как сказал бы Брок, — а ещё совершенно не знает, где искать ответы на свои вопросы. И где найти силы, чтобы эти ответы выдержать.       — Затылок… Это зрительная область, — Баки качает головой задумчиво, после откидывается на спинку стула и руки на груди сплетает. Он покусывает щеку изнутри, чуть прищуривается, но на Стива уже не смотрит, уткнувшись взглядом куда-то прочь, в сторону кухонного гарнитура. Говорит вслух скорее случайно: — В последний раз этого не было.       И Стив дергается еле заметно, левым бедром. Это движение привлекает взгляд Баки ещё до того, как сам Стив набирает какие-то слова. Потребность спросить оказывается в миг больше его самого, перекрывая собою даже страх от того, что именно он может услышать в ответ. Стив спрашивает:       — В последний раз? — осторожность, какая-то запуганность мелькает в его голосе, и почему-то он не рассчитывает на ответ вовсе. Или по крайней мере на любой адекватный ответ? Ему кажется, что сейчас Баки либо упрекнёт его в том, что Стива там не было, либо взбунтуется. Не то чтобы Баки из прошлого века это было свойственно, но этого Баки, знакомого и незнакомого одновременно, Стив не может просчитать совершенно.       А тот просто кивает. И говорит спокойно, обыденно как-то:       — У нас была миссия. Парная. В Соковию. Когда ты был в Нью-Йорке… — обыденность звуков не спасает Стива от точек пауз, четких, выхолощенных. Удивление бьет его где-то под коленями — Баки знает о Нью-Йорке и о том, что Стив был там. Следом за удивлением возникает новый вопрос: когда Баки вообще узнал, что он жив? Ему рассказал Брок? Или это был Пирс? Как вообще так получилось, что Баки знал о нем, но не пришёл к нему, не нашел его? Последний вопрос вызывает лишь боль и тревожное чувство где-то внутри.       Это чувство шепчет ему о том, что Брок Баки не просто сломал. Брок украл его у Стива, пускай никогда Баки Стиву и не принадлежал полностью.       Стиснув ручку кружки крепче в пальцах, Стив отмалчивается. Его слова, впрочем, кажется и не требуются Баки вовсе. Тот все ещё задумчив, договаривает даже не сразу, короткое, все такое же обыденное:       — Он был в порядке тогда. И до этого — тоже.       Стив вспоминает осколочно, чётко — они с Броком в кладовой и он роняет карандаш. Брок пытается поставить его на место своим командирским гонором, в который Стив не верит вовсе и верить не желает. Он таких, как Брок, видывал в прошлом веке и никогда в нем не было к ним уважения — к этим мерзким, эгоистичным и трусливым командирам, которые могли только бросаться матом и прибивать других к земле собственным гонором не ради дела, лишь ради своего удовольствия. В тот момент ему казалось именно так, все изменилось уже позже, через несколько секунд, и через дни, и через недели, когда Брок показал ему — он срал с римской колокольни на его символизм.       Ему нужна была его личность. Ему нужно было, чтобы эта личность была в стабильном порядке и соответствовала фасаду.       Сейчас Стив метался между мыслями о том, было это ложью или не было, но в тот миг в кладовой у него просто упал карандаш. Он присел аккуратно, пытаясь подхватить его неслушающимися руками, а после услышал то, что было сказано отнюдь не ему:       — Кыш из моей головы. Потеряйся назад во времени, быстро, — эти слова Брока прозвучали еле заметно в пространстве кладовой, и не будь у Стива памяти, подаренной ему безвозмездно сывороткой, он не запомнил бы их вовсе. Но он помнил все. И этот момент помнил тоже, а ещё помнил, как в день смерти Брока они ехали в лифте вместе, вдвоём.       В единый миг Брок обернулся резко и чётко — будто услышал, что кто-то его позвал, обратился к нему, потребовал от него ответов, давать которые Брок не желал явно. И, конечно же, Брок выставил все так, будто просто обернулся к стеклянной стене лифта, но Стив ему не поверил. Стив помнил. И на вопросы о том, что на самом деле было у Брока с головой, ответов не знал так же, как и на сотни других вопросов, существующих в нынешнем моменте времени.       Сил на то, чтобы сокрушаться, — как он мог игнорировать ещё и это, он же видел, видел, слышал и чувствовал, что что-то не в порядке, но продолжал упорно отворачиваться, пытаясь насытиться этим важным чувством не одиночества собственной личности, — у него больше просто не было. Сил просто не осталось.       И из-за этого, из-за всего этого в моменте ему неожиданно стало зло на Баки. От тех слов, которые тот сказал, от того, что знал о нем, но не пришёл к нему, от того, как он задумчиво покусывал щеку изнутри, беспокоясь за Брока… В прошлом веке ГИДРА украла его у Стива, но тогда, пожалуй, он не смог бы себе даже вообразить насколько.       Сейчас — видел своими глазами.       Баки, находящийся последние три недели очень близко, на одном жилом этаже буквально, как будто бы стоял на другом конце широкой выжженной пустыни. Стив хотел бы прокричать ему что-то, но в горле, пересушенном солнцем, стоял ком осьминожьей слизи. Он просто не мог позвать его — последние недели. Сейчас видел больше — его зов, даже если бы он смог его произнести, прокричать, просто не сработал бы.       И от этого хотелось выть. А ещё хотелось ударить в ответ, пускай Баки и вряд ли желал вообще драться с ним словами или действиями. Баки был задумчив — из-за Брока. Баки не пришёл к нему — из-за Брока. Сейчас Брока не было, но вместо того, чтобы поговорить о чем угодно другом, Баки говорил именно о нем. И Стив не желал воспринимать это, как нападение, но было уже поздно. Он сказал:       — Почему ты проснулся так рано? — и его голос был голосом Капитана Америка. Баки вздрогнул, сморгнул задумчивость, сфокусировал на нем взгляд. Следом пожал плечами обыденно, будто ничего не происходит, но Стив только прищурился ему в ответ. Весь его слух устремился в стуку чужого сердца — обычно он таким не занимался, ему это было просто не нужно, потому что все свои секреты и боли Стив хранил слишком глубоко, чтобы их можно было увидеть, а ещё был достаточно силён, чтобы защититься от неожиданной атаки.       Но сейчас он весь обратился вслух — чтобы обличить, чтобы сделать хоть что-нибудь с этой колючей злобой, закручивающейся изнутри слишком быстро. Он злился на всех и на все разом. На Брока за ложь и предательство, на Баки за беспечность и за то, что не сдержал клятву быть на его стороне до конца, и на себя, конечно же, тоже — за то, что Баки предал, Броку доверился, а ещё предал себя самого, согласившись вновь натянуть символизм вместо кожи и шагать, и шагать, и шагать так, будто бы он всесильный, идейный и личность ему не нужна.       — Я начал бегать по утрам. Сейчас все равно занятий не сильно много, — ответ прозвучал ровно, спокойно, с каким-то растерянным выражением, появившимся у Баки на лице. И его игра была хороша, чрезвычайна хороша, — Брок или сама ГИДРА отлично его натаскали, — только сердечный ритм сбился. И этот сбой тараном ударил внутренности Стива. Изнутри все поджалось, активизировались все рецепторы и вся злоба в нем раздулись до невозможных, еле сдерживаемых размеров.       Он не стал бы допрашивать Баки — эта мысль больше не имела веса. Пальцы стиснули в ладони край столешницы, губы поджались сурово. Баки точно прятал что-то, и ладно бы он ходил навещать Брока, но Стив уже не видел границы собственной тревоги, и ужаса, и боли — ему казалось, что Баки прятал что-то намного ужаснее посещений собственного мучителя и насильника. Эти посещения, даже если они и были, Стиву могли быть понятны. Он сам к Броку прийти ни единого раза так и не смог, в этом было слишком много боли и злости, настолько много, что он бы их просто не выдержал, но Баки был в ином положении. Сломленный и привязанный к своему командиру насильно, он нуждался в этом.       Стив все равно сказал:       — Ты лжёшь мне, — и это не прозвучало обвинительно. Это прозвучало приговором, резким ударом кулака по столу и криком, пускай ни второго, ни третьего он не сделал. Баки замер. Нахмурился с сомнением, попытался вглядеться в его глаза — Стив не позволил. Моргнул, а следом впился в чужое, будто бы незнакомое ему вовсе лицо взглядом. И добавил жёстче, бескомпромисснее: — Почему ты проснулся так рано?       В его собственной голове Баки должен был подорваться с места и начать защищать Брока любыми словами и любой ценой. В том, что его раннее пробуждение было связано именно с тем, Стив больше не сомневался вовсе — все его хваленое капитанство пало под натиском сантиментов из переруганных боли и злобы. Он больше не мыслил ясно. Он желал упрекнуть, наказать, обвинить.       Сделать все то, что он желал сделать с Броком, чтобы просто получить это важное ощущение — справедливость для него самого существует тоже. После всего того одиночества, в котором он существовал в прошлом веке, после всей той самоотверженности, которой подписался на контрактах, предложенных Фьюри в этом, после предательства Брока, после живой ГИДРы, после Баки, сломанного, искалеченного где-то глубоко в его голове и физически тоже… Он жаждал справедливости для себя, измученного и чувствующего лишь боль, или скорбь, или ужас, или одиночество уже очень долгое время!       Баки сказал:       — Стив… — и его руки потянулись вперёд. Он аккуратным движением закрыл ноутбук, осторожно сплёл пальцы вместе. Он не произнёс имя Брока и единого раза, потянулся к самому Стиву со всей нежностью и заботой, что в нем была — Стив не желал верить в это. Каждый новый итог возможного ближайшего будущего, что он рассматривал в собственной голове последние недели, был ужасен и он не справлялся ни в едином. Он был, черт побери, совершенно один! И в моменте от этой заботы Баки, неосознающего вовсе, насколько мерзким человеком является Брок, стало лишь злее.       Слушать его не хотелось. Резко позабылась и вся Стива привязанность, и вся радость от одного того факта, что Баки вообще жив. У него больше не было сил ни на что. Он хотел спать, но не мог. Он нуждался в еде, но есть не хотел.       Он желал справедливости.       Но определенно точно не смог бы ее получить.       — Отвечай! — дернув рукой в сторону резким движением, он повышает голос, даже не замечая этого, срывается и кричит прямо на Баки. Кружка сама собой отставляется на столешницу, но устоять ей не удается — Стив грохает ей по поверхности с такой силой, что она вся исходит трещинами и разваливается. Чай, выпитый им разве что на половину, выплескивается, устремляется во все стороны, но, конечно же, к краю. Стив замирает, тяжело, надорвано дыша — от злобы ему неожиданно становится мало воздуха и мало места. Он еле держится, чтобы просто не высказать Баки все, что он вообще думает об их с Броком взаимодействии, ещё помня о том, что все-таки ранить Баки не желает.       Хочет правды. И справедливости.       Но нести боль не станет. Не уподобится ни ГИДРе, ни мерзавцу Рамлоу.       Баки прикрывает глаза и тяжело, грузно вздыхает. Он тянется назад всем телом, трёт лицо одной ладонью — правой, — усталым движением. Отвечать он не торопится, а Стив все ещё слушает, слушает его сердце и стискивает в пальцах отколовшуюся ручку кружки, даже не собираясь возвращать руку назад к себе. Под мерный стук капель чая, срывающихся с края столешницы, он видит, как у Баки болезненно изгибаются брови, как он сглатывает с усилием. Стив правда видит это, но не может обратить внимания — он слишком зол и больше не в силах держаться вовсе.       Испытывать его терпения, впрочем, Баки не собирается. И в этом им обоим определенно везёт.       — Ванда. Она ночует…с ним. С субботы на воскресенье, уже третью неделю подряд, потому что с субботы на воскресенье тебя обычно нет на этаже. Я отвожу ее туда вечером, а утром забираю, — дернув головой, будто в попытке остановить себя от того, чтобы отвернуться в сторону, Баки все-таки смотрит на него. Руки на груди сплетает, защищается — его правда оказывается даже хуже того, что Стив только мог бы себе представить. Его правда оказывается настоящим предательством, и Стив резко разжимает пальцы, швыряя отколовшуюся ручку в столешницу. Та раскалывается ещё, только ни один из них не оборачивается к ней. Баки говорит так же спокойно, с тяжелой эмоцией в серых, туманных глазах: — Я думал, что ты будешь спать дольше и я успею забрать ее назад в башню незаметно, чтобы… Чтобы вот этого не случилось, — даже не кивая в сторону кружки, не давая контекста вовсе, Баки замолкает, поджимает губы. Стив обхватывает пальцами второй руки края столешницы, низко-низко опускает голову и только челюсти стискивает. Мысли в его голове мечутся с такой скоростью, что каждая первая разбивается о каждую вторую насмерть.       И злоба — он дышит ей, синтезирует ее собственной кровью, что ту же сыворотку. Слова формируются раньше, чем он даже успевает их обдумать, но вырываются уже осознанно. Стив говорит:       — Пока я пытаюсь каким-то образом обеспечить ей безопасность… Пока я пытаюсь просто позаботиться о том, чтобы она была в порядке… Пока я чуть ли не дерусь с Джеком за каждую минуту ее жизни… — втянув воздух носом, Стив вскидывает голову и чуть ли не шипит собственными разъяренными словами. Баки все ещё удивляет — даже с места не сдвигается. Глядит на него внимательно, с прищуром и болью где-то в глубине зрачка. Он будто бы знает, что Стив собирается сказать дальше, и пусть бы так, Стив больше просто не может. Он больше не может справляться со всем этим в одиночку, только и помощи ему искать негде. Он рявкает, срываясь на крик: — Ты водишь ее к нему за моей спиной! Ты…! — вскинув руку, Стив указывает на него жестким движением, дергается вперёд, становясь ровнее и будто бы возвышаясь над Баки. Между ними стол, стул, стоящий за ним со стороны Стива и ещё полтора шага до этого самого стула, но Стиву плевать, это мелочно и не важно.       Как, впрочем, и все остальное — Баки даже не вздрагивает от его крика. Не двигается вовсе, глаз с него не сводит. И, когда отвечает, его интонация совершенно не меняется:       — Ты подписал договор о том, что отпустишь ее. Почему ты так сильно за нее цепляешься, Стив? — Баки спрашивает и ранит, ранит его будто нарочно и чрезвычайно метко. Стив больше не думает, не мыслит просто, все, что есть в нем, поднимается и оборачивается против него самого. И каждая мысль о том, что он не будет преследовать Брока, если тот сбежит, лицемерно смеется над ним — он сделал буквально все, чтобы этого не случилось. Он сделал то единственное, что мог.       Он поставил все на привязанность Брока к Ванде и запер ее в месте, куда Броку придётся заявиться лично, если он захочет ее забрать. Он поставил все на то, что Брок придёт, на то, что его поймают, — сам Стив или охрана, — а после он все-таки спросит с него все. И за собственную боль, и за справедливость, и за предательство.       Потому что Брок пожелает сбежать, когда очнётся — и Стив в этом не сомневается.       — Потому что она — единственное, что может вынудить его остаться и ответить, почему он предал меня! — Стив кричит, его туловище тянется вперёд, нога сама собой пинает стоящий впереди стул. В груди становится больно и тошно, в носу начинает щипать, только слова не помогают. Не помогает ни крик, которого он не имел права себе позволять — в особенности на Баки. Не помогает ни этот допрос, который он устроил ради того, чтобы обличить больную насильственную привязанность Баки, но не нашёл и единого ее следа.       Лишь Ванду, которая хотела хотя бы раз в неделю на несколько часов побыть рядом с Броком. Лишь Баки, который водил ее к нему обходя запреты и не желая рассказывать ничего Стиву, чтобы вот этого не случилось. Разговора, конфликта или боли — было уже не понять. Как невозможно было и вернуть все назад. Отшагнув, Стив выпрямляется и прячет лицо в руках. Он старается дышать глубоко, размеренно, чтобы успокоиться хоть немного. Что ещё сказать, он просто не знает. Все уже сказанное и так является очевидно лишним и непотребным.       Баки говорит:       — Он важен для неё. Эти ночёвки необходимы ей. Если для тебя это так важно, я могу оставаться с ней на ночь в палате, чтобы, когда он придёт в себя, он не уехал и не исчез без вести вместе с ней. Но эта альтернатива — единственная, которую я могу тебе предложить, Стив. У тебя нет права неволить ее. Ни у кого нет, — следом за его голосом звучит скрип ножек по полу. У Стива, еле пытающегося дышать и просто не осесть на пол прямо сейчас, не находится сил поднять на Баки глаза. Он слушает только, как тот уходит прочь из кухни, из гостиной, позабыв и собственный кофе, и прощание, как он доходит по коридору до лифта, заходит внутрь, когда тот приезжает. Стив так и стоит не двигаясь, пока лифт не увозит Баки вниз шорохом собственных механизмов.       После — вздрагивает. И, пошатнувшись, еле успевает опереться спиной на столешницу. Колени все-таки подводят его, заставляя стечь на пол в тишине, разбавляемой лишь звоном капель чая о кафель кухонной плитки пола. Чувство вины накидывает со спины и вгрызается острыми зубами в загривок. Стиву хочется удавиться, заорать и сломать что-нибудь, но все, на что его хватает — безмолвный, долгий плач.       Он прячет лицо в ладонях, собирая кожей рук каждую слезу и каждую каплю собственной боли и не собираясь никому больше их показывать. Вся его личность, разрушенная предательством Брока, подобравшегося к ней слишком близко, тихо, надрывно воет где-то внутри уже которую неделю кряду, но ее, конечно же, никто уже не увидит.       Просто потому что не пожелает заглянуть за широкое плечо фасада из символизма и гордости, чтобы эту личность просто найти. ^^^       — Он беспомощен из-за сантиментов. Сейчас его убить легче всего.       В вентиляционном кармане темно, тихо и прохладно. Где-то на три этажа выше Тони еле слышно заигрывает с Пеппер, этажом ниже их Брюс Беннер щелчками мышки ищет новые задания для работы с Вандой. Сама Ванда на этаже прямо под ним — она провожает до лифта Джека и предлагает в новое воскресенье сходить не в парк, а в настоящий зоопарк. Она говорит так, будто ее не тревожит вовсе ни жесткое расписание ее жизни, ни та клетка, в которую ее засунул Стив. Та клетка, которую помог ему построить Джек?       Быть может, но вряд ли. Сколько бы в последние четыре дня Баки ни думал об этом, он вновь и вновь возвращался к тому, что вся инициатива принадлежала Стиву. На его стороне было правительство, руины ЩИТа и к тому же сыворотка. А в его руках была вся власть и Баки не мог сказать о том, что была она отдана Стиву добровольно. Эта граница, добровольности и справедливости, была пересечена им ещё в тот момент, когда он ругался с доктором Чо о том, что Ванда не может остаться в частной клинике.       Он был готов спорить тогда до сорванного горла, а стоило Грегу выйти и сказать им, что Брок стабилен, как Стив тут же отступил — Баки не понимал его вовсе. И до раннего воскресного утра прошедшей недели был отчего-то уверен, что у каждого этого действия Стива была хотя бы толика четкой логичности, но в реальности логики не существовало вовсе. Стиву было больно, и Баки, не сильно приспособленный мыслить теми категориями, которыми мог мыслить тот же Солдат, вычисляя слабости противника, оказался большим идиотом из-за того, что не учёл этот банальный фактор.       Стиву было больно.       И эту боль причинил ему Брок.       — Брок предал его. Значит Стив — не мы. Стив — не свой для Брока. Стива нужно зачистить, — Солдат подает голос вновь, мысленно и настойчиво, но Баки только зубы сжимает крепче. Он игнорирует этот голос, крутящийся вновь и вновь вокруг того, что от Стива нужно избавиться, с самого воскресного утра. Солдат, конечно же, не унимается. Заниматься убеждениями Баки в том, что Стив лишний, намного интереснее, чем дестабилизироваться от мыслей о том, что сам Солдат Броку не нужен, и поэтому он все продолжает, и продолжает, и продолжает.       Баки ему не отвечает. Не просто отказывается вступать в диалог, но ещё и держится линии среза — каждая новая его мысль уносится к креслу для обнулений сама собой. Изнутри дергает желанием навредить — не себе, но Солдату, — и просто выключить его, вырвать из себя, вышвырнуть прочь. Сделать этого, конечно же, не получится и поэтому Баки молчит. Списывает все на нежелание Солдата переходить под чужое командование, списывает все на то, что он не знаком со Стивом — оправдывает.       Ничего больше себе не оставляя — ему кажется, что если он только начнёт отвечать на эти чужие мысленные слова, только вступит в этот жестокий диалог, удержать себя от насилия к Солдату уже не удастся. Только от насилия лучше не станет точно, — никогда не становится, — и поэтому Баки молчит.       Молчит, держится и думает о том, что ему делать со Стивом уже который день кряду.       Они больше не видятся. Стив ночует в своей спальне, в этом Баки уверен, слышит его сердцебиение на этаже. Но проснувшись утром вновь и вновь не находит его. Ванда вновь и вновь говорит ему за завтраком о том, что они со Стивом виделись утром, но он ушёл раньше прихода Джека, раньше прихода Родригеса, раньше прихода Мэй, раньше прихода Таузига. Не то чтобы Баки ее спрашивает и в голове его она не копается вовсе, но говорит, говорит, говорит — Баки не желает ни слышать этого, ни знать. Случайно ловит себя на мысли о том, как Броку удавалось выдерживать эти факты, чаще всего нежеланные и крайне несвоевременные, произносимые Вандой, но ответов не находит.       Все, что касается Брока, в его сознании помечается вопросительными знаками и лишь подчеркивается жирной чертой сомнения.       Приоритетность все же уходит Стиву теперь — с тем же усилием, с каким Баки отворачивался от него три недели со дня смерти Брока, сейчас он думает, думает, думает. И не находит ни единой мысли решения. Он не знает, как утешить Стива, не знает даже, что ему сказать. Любое его слово, правдивое и честное о Броке, об их с Броком отношениях, Стив опровергнет собственными искривившимися от боли губами. Верить в то, что Брок был заботлив и милосерден к нему, к ним с Солдатом, Стив не станет уж точно, а Баки не найдёт для него никаких доказательств, кроме слов.       Слова, впрочем, найдёт тоже вряд ли. И единственным, на чем останавливается, становится объятие — Баки боится почти до трясучки приближаться к Стиву, но боится вовсе не за себя. Сидящий в его голове Солдат пока что не буйствует, только говорит и говорит о том, как просто было бы Стива убить, о том, какие способы можно использовать. Приводить их в действие он не торопится.       И провоцировать его Баки не станет.       В вентиляционном коробе тихо, темно и прохладно. Листок рисунка Ванды, лежащий краем под подошвой их кроссовка не издаёт и единого звука, покачиваясь по натиском свежего воздуха, несущегося по вентиляционной шахте. На рисунок, изъеденный водой, но ничуть не растерявший собственной яркости Баки смотреть не желает и все равно смотрит. Глядит, позволяя не себе даже, именно Солдату. Тому этот рисунок очень нравится. Ещё ему нравится Ванда — у Солдата нет для этого названия, все названия ему дает Баки. Солдат их, конечно же, не принимает, но и не рычит на него в ответ.       Свои собственные сантименты Солдат просто игнорирует.       Сантименты, сомнения, вопросы и дестабилизацию — пожалуй, из них всех у него это получается лучше всего, но явно не лучше чем у Брока, все ещё находящегося в коме. Вопросов о том, выживет ли он, очнётся ли, Солдат больше не задаёт. Теперь он весь направлен в сторону Стива — его мотивы, его поступки, его решения и, конечно же, все те сантименты к Стиву, что Баки уже успел вспомнить.       Все те сантименты, что Баки больше никогда, никогда, никогда не хотел бы забывать.       Солдат мысленно вздыхает где-то внутри, морщится в ответ на его мысли так же, как, пожалуй, сморщился бы Брок, если бы кто-то только посмел признаться ему в любви. Он не шлёт Баки ничего больше, ни единого мысленного слова, ни единого предложения. Лифт увозит Джека прочь, чтобы завтрашним утром привезти на его место кого-то другого из СТРАЙКа. Баки слышит, как Ванда тоскливо вздыхает ему вслед, делает шаг прочь. И бормочет себе под нос еле слышно:       — Вот бы Броки-Брок поскорее проснулся… Без него так одиноко в этом большом мире, правда, Халки?       Баки только глаза прикрывает и кивает ей, не успевая даже отследить это своё движение. Ему бы нужно выйти уже, и так с полудня сидит тут, в тишине, темноте и прохладе, ему бы правда нужно вернуться на этаж, чтобы приготовить Ванде ужин, чтобы в очередной раз предложить ей почитать какую-нибудь сказку на ночь и чтобы в очередной же раз получить отказ. Ему бы нужно спрятать рисунок назад в передний карман толстовки, двинуться прочь, но сделать этого он так и не успевает. Изнутри Солдат неожиданно вздыхает тоже, а после мысленно шепчет:       — Солдата командир предал тоже. Значит и Солдата нужно зачистить?       Он не задаёт вопроса Баки, но задаёт его в пространстве их одного на двоих сознания, и Баки только крепче стискивает и так обнимаемые обеими руками колени. Злость, резкая, жесткая, вскидывается в нем на Солдата за его эгоистичность, за его состояние на грани дестабилизации и за этот беспомощный, одинокий шепот. Им шепчет тот самый Солдат, который кривит презрительно губы, стоит Баки только задуматься о том, как тяжело приходится Стиву — это лицемерие вызывает лишь злобу.       И не оборачивается Баки ни на собственное тоскливое одиночество в этом мире, в мире, где Брока вовсе и нет, не оборачивается на то, что Стив, быть может, чувствует себя одиноким тоже теперь. Баки только жмурится, зубы стискивает, только бы не рявкнуть на Солдата в ответ, только бы не высказать ему все, что копится уже который день. Единая мысль прорывается, правда, пронзает их сознание, и в той мысли Баки ревет, и кричит, и бросается матом о том, с чего вообще Солдат так уверен, что Брок его предал.       Стоит ей только появиться, как Баки тут же замирает. Он распахивает глаза в темноте, дергается весь от резко озарившей его идеи и тут же врезается макушкой в потолок низкого вентиляционного короба. Солдат, уже как ни в чем не бывало, презрительно мысленно фыркает в ответ на его нерасторопность, явно неподходящую лучшему человеческому оружию, только Баки не оборачивается на него вовсе. Его руки суетливо, возбужденно тянутся к рисунку Ванды, складывают его и пихают во внутренний карман толстовки. Следом он переворачивается, успевает запутаться в собственных ногах, пока опускается на карачки внутри вентиляционной шахты. Солдат не вмешивается, но наблюдает с колючим интересом за тем, что происходит.       Баки думает только о том, какие же они — они все втроём, и он, и Солдат, и головастик Стив, так любивший в прошлом веке кичиться теми моментами, когда оказывался прав, — на самом деле кретины и идиоты. Кретины и идиоты, не имеющие ни общей картины, ни подтверждённого твёрдого факта внутри неё.       Брок предал их всех.       Именно этого факта у них не было. Именно его они проморгали, слишком увязнув в собственной боли, в собственной нерасторопности и сомнениях. В реальности же у них было много других важных фактов — к примеру, Брок никогда не лгал. Он сам говорил об этом когда-то, точно говорил, Баки будто бы даже помнил, а ещё говорил, что работает ради денег. Как много Пирс заплатил ему за голову Капитана Америка? Вопроса о том, заплатил бы вообще у Баки уже не было. У него был лишь этот и долгий путь по вентиляционной шахте. Он успел врезаться макушкой в потолок ещё дважды, — естественно, все ещё под мысленным саркастичным взглядом Солдата, тому, пожалуй, доставляло определенное удовольствие все происходящее и в особенности неидеальность торопящегося Баки, — но не имел права больше отпустить этой важной, четкой мысли.       Голова Капитана Америка для ГИДРы стоила неимоверных денег.       Брок получил бы их точно — если бы выстрелил.       Но он не выстрелил.       И именно по этому предательству, столь желанному для оправдания всей переживаемой ими боли, требовалось подтверждение. А подтверждения не было — ни у него, изгнанного Броком прочь, ни у якобы проданного Солдата, ни у Стива. Что Брок сделал со Стивом, Баки не знал. Только помнил чётко, будто это случилось пять минут назад, как от Брока запахло самовлюбленным довольством, возбуждением еле заметно и какой-то спокойной, ровной радостью, когда сам Баки рассказывал ему, что вспомнил о Стиве, какого именно Стива помнил.       И Брок, конечно, был лжецом точно, пускай и говорил, что никогда не лгал, но он определенно не был настолько хорош, чтобы регулировать химию собственного тела. Этого не умел даже Солдат при том, что Солдат в общем-то действительно был хорош.       — Лучшее человеческое оружие, — стоит им спрыгнуть на пол коридора их жилого этажа, а последней мысли вильнуть у Баки в голове, как Солдат тут же откликается ответом на неё. В его мысленном голосе звучит такое довольство, будто бы его только что похвалил сам Брок или типа того. Баки этого не замечает вовсе. Слишком увлечённый резким открытием, он в прыжке возвращает вентиляционную решётку на ее место, а после бежит в ту сторону, где слышится возня маленькой.       Та у себя в комнате, похоже, готовится ко сну и Баки в его спешке хватает разве что на короткий стук перед тем, как ворваться внутрь. Ванда к его радости успевает ответить ему разрешением, а после на его быстрые вопросы о том, не знает ли она, где может быть Стив, и не говорил ли он ей сегодняшним утром о том, когда вернётся, только медленно качает головой. Она все ещё в своём спортивном костюме, сегодня на ней желтый, цыплячий, только привычного плюшевого Халка в ее руках не оказывается. Баки находит его грустнеющим взглядом уже через несколько секунд — плюшевый Халк в своих фиолетовых штанишках очень важно восседает на небольшом учебном столе Ванды, что стоит по диагонали от стены со входом, у самого панорамного окна.       — Хорошо… — заторможено кивнув, Баки вздыхает. Вся торопливость и спешность сбивается с него ответом Ванды, но уходить он не торопится. Спрашивает негромко: — Ты ужинала? Хочешь я приготовлю что-нибудь или почитаю тебе на ночь?       Сильного желания заниматься этим у него нет вовсе. Всё его устремление сворачивается разочарованно само собой, оставляя после себя лишь ожидание и идею о том, чтобы ждать возвращения Стива ночь напролёт. Тот может и не вернуться сегодня, — Баки понимает это достаточно отчетливо, — а ещё может не вернуться завтра и вообще в ближайшие дни.       Без сна Баки может продержаться четыре полных, но после ему потребуется отсыпаться сутки, и этого позволить себе он не сможет точно. Потому что Брок может в любой момент прийти в себя, потому что замершее вокруг них пространство болезненной передышки в любой момент может начать бежать вновь.       Бежать с ним придётся вровень, чтобы случайно не опоздать окончательно. Не опоздать так, как он мог опоздать в день смерти Брока.       — Нет, спасибо, Медведик, — маленькая качает головой, после оглядывает его с головы до ног. Баки не замечает даже, как она задумчиво хмурится, хватается ручками друг за друга. За секунду до того, как Баки уже решает с кивком отступить и уйти прочь, она говорит чуть тише: — Стив утром сказал, что у него сегодня выходной. По выходным он любил гулять… По городу. Ему нравилось изучать улицы и обживаться в новом месте. От этого он всегда чувствовал себя лучше.       Баки все-таки кивает, вздыхает тяжелым движением. Двери, за ручку которой держится, закрыть за собой так и не успевает. Немой вопрос о том, на черта Стиву гулять по Нью-Йорку, в котором он прожил почти всю свою жизнь, дергает где-то внутри, у самого сердца, и моментально находит свой ответ — во всем этом городе сейчас есть единственное место, с которым Стив вряд ли знаком, но которое точно хотел бы изучить.       Это голова Брока.       И забраться в неё у Стива получится точно вряд ли, но ничто совершенно не мешает ему по крайней мере прийти к Броку. Ничто не мешает ему…       — Ванда, я люблю тебя всем своим чертовым сердцем! Ты умничка! — Баки вскидывает голову с вновь зажигающимися устремленностью глазами, и маленькая тут же восхищенно приоткрывает рот. Ее губы уже тянутся в улыбке собственными уголками, глаза становятся очень и очень счастливыми. Зачем-то она переспрашивает:       — Правда-правда?       Ответить ей Баки так и не успевает. Даже сам замирает на миг, когда Солдат забирает себе все его тело, лишь ради того, чтобы сказать:       — Правда-правда, — интонация, их общая на двоих, но такая разная, меняется, становясь тверже и выхолощеннее. Металлическая рука сжимается в кулак, губы поджимаются в нерушимую нить. Солдат отрицает сантименты и определенно не желает с ними связываться — именно он отвечает сейчас за них обоих. Баки видит это, чувствует это и слышит собственный, не принадлежащий ему голос. Он клянётся хотя бы попытаться разобраться в этом позже, в моменте только выжирая себе контроль над телом назад у не сопротивляющегося Солдата и говоря: — Я отойду часа на полтора. Тремя этажами выше есть Халк, а ещё выше Тони Старк. Дотянешься, если будет нужно?       Ванда кивает ему, механически, уже обнимая себя за бока руками и довольно покачиваясь из стороны в сторону. Его — их с Солдатом, — искреннее, эмоциональное признание делает ее чрезвычайно счастливой и довольной. От неё пахнет этим, пахнет честной детской радостью и безмятежностью, а ещё совсем перестаёт пахнуть одиночеством. Послав ей быстрый воздушный поцелуй и даже не замечая, как оживает на мгновения сам, уже зажегшийся собственный устремлением помощи Стиву, Баки вываливается назад в коридор и возвращается в вентиляцию. В этот раз он успевает стукнуться макушкой о потолок четырежды, но очень умело оправдывает себя тем, что путь к выходу из башни намного длиннее, а сам он очень и очень торопится.       За время пути не успевает подумать даже о том, что будет делать, если не найдёт Стива в палате частной клиники. Он не продумывает ничего вовсе. По вечереющему Нью-Йорку все теми же подворотнями и избегая камер, добирается до главного входа, почти вваливается внутрь. Имени называть медсестре за стойкой ему даже не приходится — медсестры той там не оказывается вовсе. Солдат изнутри пытается выдать ему информацию о том, что отсутствие медсестры на ее привычном посту может быть признаком опасности, но Баки этой информации не берет. Он проносится по коридору, замирает только перед дверью палаты. Изнутри звучит тихий писк медицинской аппаратуры, считывающей ровный, но живой пульс Брока, а еще звучит биение чужого задумчивого сердца.       Это сердце принадлежит Стиву. И Баки не помнит, когда в последний раз настолько сильно радовался, да к тому же встрече с ним. За последние недели это все, казалось, умерло в нем, оставив вместо себя лишь боль, и сомнения, и тревогу.       Но сейчас оно здесь, сам Баки здесь тоже. Он вдыхает поглубже, тянется ладонью к ручке двери и нажимает на неё. В палате царит полутьма и запах ничуть не больничной боли — он протягивается от стены до стены, поглощая весь воздух. Стива Баки видит почти сразу, тот поднимает к нему голову, напряженно, будто ожидая угрозы, руки в кулаки сжимает. В следующую секунду становится удивленным — Баки отчетливо видит его расширившиеся от растерянности глаза, приоткрывшиеся губы.       Слов у него не находится. Ни приветственных, ни всех тех, которые он обязан Стиву сказать, чтобы хоть немного облегчить всю его боль. Поэтому он лишь проходит внутрь палаты, прикрывает за собой дверь, лишая их всех этой ничего не значащей полоски света. Им со Стивом она понадобится вряд ли, они и так видят в темноте достаточно хорошо, а Броку она не нужна и подавно — его зрение все ещё не восстановилось.       — И может не восстановиться вовсе, — вот о чем мыслит Солдат мимолетно. К нему Баки не оборачивается. Дверь прикрывает, делает новый шаг вглубь палаты. Стив так и смотрит на него, пока он сам отводит взгляд в сторону Брока. Сегодня тот почему-то не укрыт простыней по пояс, больничная рубашка дотягивается разве что до середины бедра. Что ведет его, Баки не знает и сам, но чувствует — это его, личное, настоящее, живое и Солдату не принадлежащее вовсе. Это шкодничество, с которым он подступает бесшумно к больничной койке Брока, а после приподнимает край его простыни.       Не то чтобы ему очень сильно нужно убедиться в порядке ли член Брока, но в моменте хочется сделать именно это. Хочется напомнить себе самому и Стиву, что некоторые вещи много крепче, живее и неизменнее, чем можно было бы подумать. А ещё хочется увидеть, как Стив…       — Баки! — Стив возмущённо шепчет, одергивает его, тоже неизменный, живой. От него на секунды протягивается нота аромата осуждения и какого-то очень усиленно подавляемого веселья тоже, но Баки все равно чувствует их. Уже опустив край чужой больничной рубашки, бросает смешливо:       — Он все равно не узнает об этом, ну, — оторвавшись от члена Брока — тот, к слову, в полном порядке, и не то чтобы Баки так сильно нужно было знать это, совсем не нужно было, ага, — его взгляд вновь задевает Стива. Сам Баки бровь вскидывает провокационно, игриво, и на какой-то миг Стив правда вот-вот собирается улыбнуться. Уголки его губ вздрагивают, он чувствует то же, что чувствует и сам Баки — на какой-то миг все становится, как будто бы знакомо, обычно и вовсе не больно.       Но миг сходит слишком быстро. Стив поджимает губы, так и не улыбнувшись, вновь переводит к лицу Брока свой взгляд. Баки остается только вздохнуть. Его собственная живая рука сжимается в кулак, кроссовки перетаптываются на одном месте немного. Сесть ему некуда, Стив занял единственное кресло для посетителей, и поэтому Баки усаживается на пол. Вначале, конечно, подходит к креслу, в котором сидит Стив, — на это его желание быть ближе, но не настолько близко, чтобы Стив оказался в опасности, Солдат только вновь презрительно кривит губы, — после уже опускается, откидывается спиной на закрытые дверцы шкафа. Стив отмалчивается, отворачивается к закрытому жалюзи окну.       Того, что он начнёт говорить первым, Баки не ожидает вовсе, будто случайно позабыв, каким упёртым Стив может быть временами. А Стив начинает. Стив говорит:       — Я не должен был кричать на тебя в воскресенье, Бакс. Прости меня, — он зовёт его по имени, в голосе слышится раскаяние, но оно больное, отчаянное. Баки поднимает к нему глаза, и воспоминаний нет, всех тех, первых, и вторых, и многих других связанных со Стивом. Изнутри дерет грудину потребность закрыть, защитить, избавить Стива от этих тяжелых чувств, помочь ему, прикрыть его, а лучше бы закрыть собой. Обнять — не отпускать.       Баки не двигается. Он всматривается, вглядывается в Стива, что явно поворачивать голову назад не собирается. В нем самом веры в предательство Брока нет только потому, что ни у кого из них нет и единого факта. В нем есть сейчас убежденность — Брок не мог предать. Если бы Брок предал, он бы убил их, не меньше. Если бы Брок их предал…       — Все в порядке, Стив. Правда. Я подумал… — сказать о чем именно он подумал, Баки не успевает. Стив вздрагивает, дергается, оборачивается к нему рывком и смотрит прямо на него, и в этом его взгляде концентрируется отчаяние и облегчение. От него пахнет рыданием, и Баки никогда не видел Стива в истерике, но сейчас между ними не остается места для его чувства вины. Стив смотрит ему в глаза и в глазах его мольба, и жажда чего-то, что Баки не может идентифицировать. Солдат не помогает: отворачивается, кривит губы. Солдат хочет смотреть на командира, Солдат хочет точно знать, что командир его не бросит, а со Стивом связываться не желает.       Баки мягко, осторожно улыбается Стиву в ответ, и видит, как тот весь обмякает в кресле, в котором сидит. Стив не улыбается, прячет лицо в ладонях, сгибается весь, горбится — не ревет. Только вдыхает тяжело, жмурится, шурша ресницами по коже собственных ладоней. Баки хочет сказать:       — Эй, мелкий, я с тобой, — но ему не хватает ни сил, ни храбрости. Стена с именем Брока все ещё возвышается перед ним, и где-то за ней, непреодолимой и мощной, кроется тот самый Стив. Тот самый Стив, с которым они пили тогда в баре, во время войны. Баки вспоминает этот момент остро и резко, чтобы тут же смущённо и быстро отвернуться. Это было их свидание, это было свиданием для него, но Стив об этом, конечно же, не знал. Баки никогда ему не говорил и говорить, впрочем, не собирался.       В нем самом жила убежденность в том, что Стив не желал его и быть с ним не желал тоже. А Баки смотрел на него, пока Стив не видел, и улыбался. Баки улыбался ему в лицо тоже, острил, и шутил, и искрился собственным флиртом — флирта Стив никогда не видел. В прошлом веке он был сосредоточием правильности, справедливости и вряд ли даже собирался когда-нибудь с кем-нибудь трахаться. В этом веке он был болен сердцем, он был в отчаянии, но воскресным утром резко, на секунду стал пахнуть возбуждением.       Баки почувствовал, но промолчал. Баки испугался — идея о том, что Стив мог бы хотеть его, любить его больше и сильнее, вне границ этой трагичной и важной для них обоих дружбы, делала его беззащитным и уязвимым. Поверить в это было просто немыслимо сложно из-за той радости и восторга, что прятались в этой идее, в этой вероятности будущего.       Будущего, которое было возможным без Брока.       Но без Брока было больным, недостаточным, неверным и нежеланным.       — Я подумал о том, что он… — его взгляд все же отдаётся Броку самозабвенно и полностью. Солдат обращается в слух тут же, прищуривается внимательно, будто истосковавшись по своему дурному, жесткому командиру, который принёс в его жизнь мир, а весь его мир насытил жизнью. Этого было, конечно же, недостаточно и хотелось ещё — Солдат подтверждать этого не собирался, но Баки чувствовал его, чувствовал их обоих. А Солдат хотел. Снова услышать голос, увидеть дикий, желтый и животный, волчий, будто бы, взгляд, а ещё увидеть, что он все ещё хорош, что он функционирует верно в заданных вводных, приказах и протоколах.       Солдат желал быть нужным — Баки понимал и разделял.       Ванда не желала быть одинокой в этом большом, пугающем мире — Баки солгал бы, если бы сказал, что ее чувства не оправданы и не живут внутри него самого тоже.       В моменте в горле становится ком. Ему не хочется звучать оправдательно, ему не хочется и единой интонацией показать Стиву, что он по другую сторону баррикад. Потому что они, они все, и он сам, и Солдат, и Стив, и Брок — на одной стороне. Были на ней с самого начала, быть может, и это ещё нужно было подтвердить, все факты должны были пройти апробацию и проверку. Сейчас же ничего из этого у них не было. Баки только вздохнул тяжело да поглубже, чтобы набрать воздуха перед погружением. А после сказал:       — Я подумал… — ему вспоминается полёт Стива в Нью-Йорк, и мысли мешают говорить, Стив уже поднимает голову, оборачивается к нему. Стив ждет его слов, потому что они важны. Баки думает только о том, как той ночью Брок кинулся к телефону, стоило только тому зазвонить — за вечер он не показал и единого раза, как сильно ждёт звонка Стива. Но стоило звонку случится, как он ринулся напрямик и сквозь пространство, время, обстоятельства. От него резко запахло потребностью знать, устремленностью, злобой, и болью, и нуждой. И насколько же объёмным был тот запах облегчения, которое Брок ощутил, уже сняв трубку и услышав голос. Он пошатнулся даже, оперся рукой на столешницу — Баки помнил это, но забыл в череде собственной боли и вопросов, смешавшихся с сомнениями слишком плотно. Но все ещё помнил, как Брок Стивом дорожил и не смог бы поверить, что это было притворством и ложью, даже если бы ему пригрозили часами обнулений за сопротивление. — Ты был дорог ему, Стив. Он был готов биться за тебя до конца.       Стив от его слов не вздрагивает, все смотрит и смотрит на него в безмолвии, пока сам Баки глядит только на Брока. На его босые голые ступни и шрамы от шунтов, вживлённых в лодыжку когда-то давно — их больше нет. Их со Стивом сыворотка, их со Стивом кровь вылечила его и забрала у него все, каждый шрам, каждую засечку побед и поражений с его тела. На спине его, вероятно, больше не было той широкой, уродливой полосы, бегущей поперёк и будто перечеркивающей самого Брока наискосок. Когда он получил ее и за кого, Баки не знал, но увидев однажды, в ту ночь рождества, когда они переспали совершенно не единый раз, забыть ее больше не смог.       Со спины и нагим Брок выглядел так, будто бы мир очень пытался когда-то вычеркнуть его из собственной плоскости.       У мира этого так и не вышло.       И у самого Брока — тоже.       Это было случайностью, быть может, а может и нет, но у них не было ничего, чтобы держаться линии среза в отношении Брока теперь — ни фактов, ни аргументов. С момента его смерти им осталась лишь боль и сотни слов, которые они не сказали, и сотни вопросов, ответы на которые не получили. Джек сказал тогда верно, у Баки больше не было в этом сомнения.       — Лучше вам не дожидаться его похорон, чтобы неожиданно вспомнить о том, насколько дорог он вам был, — вот что сказал Джек тогда, за половину минуты до того, как Солдат забрал у него контроль и вырубил Стива. А Баки почему-то не задавался вопросом вовсе теперь уже, был ли Брок действительно ему дорог. Точно был, но не только потому что вернул им с Солдатом жизнь, не только потому что вырвал их обоих у ГИДРы из щупалец.       Потому что он был человеком и потому, каким именно человеком он был.       — Баки. Это было… Это было ложью, Бакс. Он использовал тебя, слышишь? — Стив шепчет солено и горько. От него вновь тянет запахом боли, скорби и вины. Баки оборачивается к нему медленно, забирает у не сопротивляющегося, затихшего Солдата право смотреть на Брока, а после печально улыбается. Стив точно чувствует себя виноватым, потому что не смог его защитить, и Баки почему-то вовсе в этом не сомневается, пускай все ещё не помнит всего, пускай до сих пор не помнит, каким был Стив до войны, до сыворотки. Как они познакомились? Баки не знает.       Но говорит убежденно и тихо:       — Быть может, но у тебя нет фактов, чтобы подтвердить этого, Стив, — его железная рука сжимается в кулак, выдавая Солдата, но о Солдате Стив не знает и поэтому не считывает. Только губы поджимает сурово, уже прищуривается. Он собирается точно ответить что-то. Баки ему не позволяет, наконец, говоря ту мысль, что пронзила его разум с час назад: — А у меня нет аргументов, чтобы опровергнуть.       Стив вздрагивает. Садится ровнее в собственном удивлении, руки опускает на подлокотники и сжимает их пальцами. Чему он удивляется, Баки не знает, но подкидывает сам себе мысленное предположение, а следом ловит: Стив, быть может, ждёт, что Баки, сломанный и привязанный к Броку насильно, будет защищать его честь собственной шкурой. Этого, конечно же, не произойдёт. И, как бы это ни не нравилось Солдату, если Брок окажется последним ублюдком и предателем, им придётся от него отказаться.       Ради собственных ценностей и ради уважения — к себе, к Стиву, ко всему этому миру.       Водить дружбы с поганцами Баки не желает.       — Командир нужен… мне, — Солдат шепчет мысленно, растерянный его размышлениями и решениями, отстроченными в будущее. Только контроля все ещё не забирает, напряженный, слабый и не знающий вовсе, как ему теперь жить. Именно жить, не функционировать, без протоколов, без приказов и без чистейшей, кристальной понятности вводных.       Стив шепчет:       — Бакс, послушай… — и он точно хочет переубедить его, точно хочет объяснить ему, почему Брок плохой и почему не нужно за него цепляться. Он так и не продолжает. Вначале коротким звоном стучит один из наручников, которыми Брок прикован к койке. Он пытается поднять руку, быть может, но сделать этого у него не получается. Они оборачиваются в его сторону оба, Стив тут же поднимается с кресла, вырастая мощной фигурой в темной углу палаты. Сам Баки подрываться не торопится. Он замирает, тянется туловищем немного вперёд — когда Брок успел прийти в себя, ни один из них не заметил. Взволнован о том, как много он услышал, Баки не был.       Но точно был Стив.       — Блять, — это слово становится первым, что звучит изо рта Брока после трёх с половиной недель бесконечного молчания. Он звучит с хрипом давно не спазмировавшегося горла, с шорохом пересохшего рта и с раздражением. Баки чувствует, что соскучился по этому, ещё до того, как подбирает для чувства название. В носу начинает нелепо, предательски щипать, но он только беззвучно вдыхает глубже. Пока сам Брок двигает ногами, поворачивает голову, пытаясь оглядеться, а после дергает и второй рукой. Он понимает, что прикован к койке, за мгновения, и это определенно должно бы остановить его — Стив очень на это рассчитывал.       Но, похоже, совершенно позабыл, как считать правильно. Не проходит и мгновения, как Брок дергает одной рукой — той, к которой не подключена капельница и пульсометр не защеплен на пальце, — резче, сразу же разрывая цепь наручников. И бросает с раздражённым шорохом собственного горла:       — Бля, Кэп, извини, конечно, но, идея хуйня была, — Баки хочется рассмеяться, расхохотаться. Брок двигается, дышит и говорит. Его сердце бьется. Его сердце бьется и оно больше не мертво. Он так и не смеется, впрочем. Стив делает резкий, единый шаг в сторону койки — он желает защитить, защититься и навредить. От него пахнет все ещё болью, но запах радости, перемешанный с яростностью, перебивает всю боль. Баки так и не двигается. Голову к Стиву только поднимает, чтобы увидеть часть его лица — растерянного, искаженного гримасой перемешанных чувств и беспомощностью, засевшей в нахмурившихся бровях.       Стив точно ждёт, что Брок начнёт буйствовать.       Брок медленно, с кряхтением, поднимает корпус вперёд и садится. Второй наручник он так и не срывает, а ещё не бежит — он уже услышал, что они здесь, он уже слышал их разговор, даже если его часть, но драться не начинает. Быть может, ждёт, когда ему удастся разведать обстановку, но все же он двигается неспешно, никуда сильно не торопясь. Потянувшись вверх, к лицу, его рука касается края бинта, намотанного поверх глаз. Он говорит:       — Так вот с какого хуя тут так темно, — и стягивает его, срывает почти. Из-под бинта вываливаются две сложенные марлевые повязки. Брок промаргивается, трёт веки ладонью. Нового шага Стив так и не делает, а ещё очень старается не дышать слишком громко. В этом Баки его понимает — ему хочется насмотреться, насытиться, убедиться, что правда жив, правда теперь в порядке.       Быть может, Стив хочет чего-то другого. Реагировать и считывать сразу двоих Баки не успевает. Только смотрит, и смотрит, и смотрит, а после Брок открывает глаза. Его рука опускается ему на бёдра, поверх больничной рубашки, а сам он открывает глаза и оборачивается в ту сторону, где они оба находятся, в ту сторону, откуда он слышал звук их разговора. Стив отшатывается назад на тот шаг, что сделал раньше, и сразу же отворачивается. Его руки сжимаются в кулаки — вот что видит Баки, но лишь краем глаза.       А Брок не видит ничего вовсе. Вновь моргает, трижды, приоткрывает рот, чтобы, быть может, что-то спросить, но так и не спрашивает. В его глазах, блеклых и слепых, не видно ни эмоций, ни желтизны диких, животных глаз. В этих его глазах, будто у мертвого, пристреленного охотниками волка, нет ничего того, что Баки в них когда-то очень сильно любил. Сейчас в них только поволока слепоты и странное несоответствие — Брок смотрит на них, но словно бы смотрит сквозь. Баки чувствует боль, не давая себе права отвернуться, пока Солдата изнутри начинает трясти. Солдат дестабилизируется прямо в его мыслях и в прямо эфире, Стив молчит, не в силах, похоже, повернуться назад.       Брок смеется. Его смех раскручивается резко, остро, перебивая еле слышный звук чужого мобильного телефона с улицы, совсем рядом с окном, и в нем нет боли, только грубая насмешка — вряд ли над ними двумя. Он смеется, жмурит слепые глаза, гогочет и скрипит отвыкшим издавать звуки горлом. Его ладонь пару раз хлопает его по бедру, голова запрокидывается. В тяжелой тишине, опустившейся на палату в момент, когда звякнула цель наручников, этот смех звучит жестоким голосом смерти и пробирает до мурашек. Баки их даже не чувствует. Только глядит на него, сжимает руки в кулаки и поднимается на ноги. Это выше того, что он может вынести, и потому бесшумно становится со Стивом плечом к плечу — иллюзия наличия поддержки окупает себя, но не лжёт о том, что иллюзией не является. Брок говорит, но рявкает, все ещё грубо, жестоко смеясь:       — Так вот оно что… А вы хорошо подготовились, да? Все злодеи наказаны, мир спасён… Чувствуешь себя ебучим героем, Кэп, а?! Принцессу спас, дракона убил, — качнув головой, Брок вздыхает, похрюкивает ещё единый раз смешливо. Головы так от них и не отворачивает, прищуривается, будто пытаясь всмотреться сквозь мрак собственной слепоты. Его губы растягиваются в жестоком оскале, когда он говорит: — Ты от меня хуйни не жди. Я тебе сказал — все, что дашь, приму. Могу даже подыграть тебе, Кэп, сделаю вид, что ничего рассказывать не буду, а ты пытками насладишься. Хочешь? У ГИДРы пытки хорошие, качественные, Солдат соврать не даст, а я могу даже сценарий набросать. Не вручную, конечно, как видишь, с письмом у меня теперь будут определенные сложности. Но ты только скажи, Кэп, я подыграю. Мне не сложно совсем.       Стив жмурится и качает головой. Она, эта его светловолосая голова, опускается чуть ниже, он вдыхает глубоко, настойчиво — прогорклая вина, и боль, и злость, вот чем от него пахнет. Баки глядит на него несколько секунд, а после разворачивается и, нарочно гремя шагами по палате, идёт к выходу. Брок вздрагивает от звука его шагов совсем как тогда, совсем как в каждый из тех моментов, в которых они с Солдатом подкрадывались к нему со спины. Сейчас разница кардинальная — он слеп и беззащитен. Он не знает откуда ждать угрозы, он не знает места, в котором находится, он не располагает и единым граммом жизненно важной информации о происходящем.       Только все ещё не боится — вдыхающий глубже Солдат не чувствует и единой ноты запах страха. От Брока пахнет азартом и специями, и злобливостью, раздразненностью дикого зверя, который хочет немного поиграть. Кто умрет в процессе этой игры? Баки не знает и не может разобрать запах настолько глубоко и полно. Он просто подходит к двери палаты — Солдат не останавливает его, лишь потому что знает, что уходить и оставлять Брока наедине со Стивом, Баки не собирается, — и открывает ее достаточно широко. Держит три секунды, почти сразу закрывая под четкое мысленное:       — Мало, — это говорит ему Солдат, разочарованно губы кривит. Баки до него и его навыков далеко, но он рассчитывает, что этого времени будет достаточно, чтобы Брок подумал, что они ушли. Его расчеты оказываются ничуть не лучше тех, которые позволил себе Стив. Стоит только двери с достаточно звучным щелчком закрыться, как Брок насмешливо, чуть пренебрежительно фыркает. Он смотрит прямо на Баки своим пугающим, слепым взглядом — в любой другой момент времени этот взгляд не был бы настолько значимым.       Но ведь это был Брок!       — Джэ-э-эймс, — широко, плотоядно ухмыльнувшись, Брок произносит его имя, растягивает его ядовито в пространстве палаты. Этот раз становится первым, когда он называет его имя, его настоящее имя, и Баки будет точно хотеть забыть его до какого-нибудь следующего, если тот ещё когда-нибудь случится. Потому что в голосе Брока нет ничего личного, там нет ни единого осколка того прошлого, что было между ними, там нет ни единого следа всех его сантиментов. Почувствовать, ложь это или нет, Баки не успевает. Брок уже кивает сам себе, говорит: — Ну, конечно. Все вышло, как и должно: все герои на пьедестале, все злодеи наказаны, а все жертвы в безопасности… Только я тебе вот что скажу, Джеймс, тактика хуйня и стратегия не лучше. Ты думаешь, я поверю, что два таких громадных шкафа, как вы, смогут за три секунды протиснуться в проем двери? Ха. Только если вы будете от меня бежать, но это уже и не нужно, а, Кэп? Я теперь уже никому не сделаю зла, верно? Слепой и что ещё? При смерти? Приговорённый к смерти? Где твой трибунал, Кэп, веди его сюда, а то ты скучный такой, молчишь и куксишься, а на меня че-то очень давно никто не орал. Я прямо соскучился, слышишь, Кэп?       Баки не слышит лжи, но точно слышит, как у Брока заходится сердце на последних словах. Кривая его пульса на экране изгибается, танцует свой странный, кусачий и злобный танец — Солдат отказывается считывать показатели. Солдат пытается следить за Стивом, чтобы тот не смел навредить командиру, и одновременно с этим пытается напитаться самим видом командира. Тот живой, и Солдат, мыслящий категориями качественного и некачественного функционирования, думает об этом слишком много в моменте.       Стив же молчит. Вынуждает себя обернуться к Броку, губы поджимает сурово и жестко. Он так и не отвечает, игнорируя полностью то, что Брок ответа точно ждёт. Не дождавшись, тот фыркает, качает головой.       — Забавно, если вас тут вообще нет, а я распизделся… Но я знаю, что вы здесь. Вы оба. И че теперь будете делать? Я предлагаю разрывание лошадьми, символично хотя бы будет… Конечно, после того, как ты, Кэп, поговоришь. Ты же так хотел, а?! А теперь шкеришься, что толку только… — медленным движением повернув голову к Стиву, Брок не доводит ее до нужного места и его слепой взгляд устремляется в пространство в двух шагах от чужого плеча. А он говорит, говорит, говорит, Стив только сглатывает напряженно, но так и не действует почему-то. Пока Брок его провоцирует и настойчиво — эту идею Баки подбрасывает Солдат и Баки хватает ее, будто бурдюк с водой после трёх с половиной недель путешествия по пустыне. Он напивается ею, чуть не лопает, а Брок действительно провоцирует, требует словами и предложениями ответа, действия и удара, пожалуй. Только страхом от него не пахнет вовсе, пасёт азартом, этим дурным, ненормальным азартом — Баки хочется неожиданно спросить у него, неужели Брок не понимает, что будет дальше, но он так и не спрашивает. Потому что сам не понимает тоже и боится даже думать об этом. А Брок уже скалится и явно не добро, но вставить слово ему поперёк никто из них не успевает. Брок говорит: — Только не говори, что тебе успели язык вырвать, пока меня не было. А то минет без языка — ебанина такая, кто бы знал. Не боишься, что Джеймсу не понравится, а, Кэп?       Стив дергается и сразу же делает достаточно громкий шаг. Провокация Брока достигает собственной цели, выстреливает в яблочко. Баки видит это, видит движение Стива и успевает только перехватить собственное металическое запястье живой рукой — Солдат уже на низком старте и готов среагировать в любой момент, потому что от Стива в пространство выплескивается запах злобы, ещё более яркий, чем раньше, а ещё стыда. Он делает первый только шаг к койке.       Брок вздрагивает от звука.       Брок вздрагивает, обнажая не страх, но понимание — ударят и ладно, заслужено. Он замирает, как сидел, даже головы выше не поднимает, растеряв вместе со зрением будто бы всю свою гордость. Только закрывает рот — чтобы при ударе суперсолдата случайно не откусить собственный заболтавшийся язык. Баки понимает его, но изнутри его выхолаживает этой беспомощностью и согласием, принятием без оправданий и суда. А Стив второго резкого и громкого шага так и не делает. Замирает на месте, глядит прямо на Брока, готового и правда принять всю его злобу, всю его месть и жестокость, и Брок ведь смотрит в ответ — не на него. Он смотрит туда, где, как ему кажется, Стив стоит, в двух шагах, левее.       Пространство замирает. В тишине отчаяния и беспомощности, Стив прикрывает глаза, горбит плечи, а после обходит больничную койку совершенно беззвучно. Брок все ещё ждёт, сглатывает, сжимает руку, лежащую на бедре в кулак — он не увернётся и глаз закрывать от удара не станет, пускай и не увидит его вовсе. Пока его сердце, живое, но взволнованное, бьется в диком, животном танце напряжения собственным пульсом прямо на экране табло, Стив подходит к его койке с той стороны где стоит капельница. На ней висят два мешка с прозрачными жидкостями и он без единого слова поворачивает краник на втором, перекрытом.       Брок слышит звук, поворачивает голову медленно-медленно к Стиву. Чуть-чуть поднимает ее — если бы мог, он бы точно заглянул Стиву в глаза. Потому что прекрасно знал, какого Стив роста, потому что умел считать намного лучше их обоих, пускай и не каждый раз. Вот и сейчас он поднимает голову, глядит собственными слепыми глазами прямо Стиву в лицо. Стив не отходит, но головы в ответ не опускает. Баки видит, как он гипнотизирует взглядом пакет капельницы и прозрачные капли чего-то, что постепенно стекает Броку в кровь.       — Ох… Даже так, — растеряно моргнув, Брок фыркает колко и смешливо, а после медленно тянется назад на постель. Стив ему не помогает, Баки не делает и единого шага, Солдат — порывается. Но почему-то не забирает ни контроль, ни права на их общее на двоих тело. Баки, конечно же, чувствует почему — Солдат, так жаждавший возвращения своего командира, боится его теперь. Боится, что командир оттолкнёт ровно так же, как боится и сам Баки, не смогший произнести и единого слова.       Ровно так же как и Стив?       Быть может.       — Ничего-ничего, Кэп, нация будет твоей звездно-полосатой задницей гордиться, верно? Тобой не будет, но нам, печальным воякам, не привыкать жертвовать всем ради идеи, а, Кэп, — Брок укладывается назад, успевает задеть локтем металлический барьер койки. Он только губы морщит, о боли не говорит вовсе и болью, другой, не физической, впрочем, не пахнет. Уже улегшись на койке, он так и смотрит на Стива, снизу вверх. Хмыкает, вздыхает. И почему-то усмехается, но совершенно не больно, когда шепчет, уже отключаясь: — Или ради чувства вины…       Больше ничего он так и не говорит. Глаза закрывает, погружаясь в синтетический, плотный сон без сновидений. Стив выжидает почти минуту, прежде чем глубоко, шумно вдыхает. И прежде чем говорит:       — Нужно найти Хелен. Сейчас же. Нельзя оставлять его таким, — его голос звучит сурово и твёрдо, перекрывая того самого Стива, болезненного, растерянного и печального. Баки, впрочем, совершенно не удивляется. Только краем глаза замечает блеснувший влажный след у Стива на щеке, до того, как тот оборачивается уже собранный и напряженный, с сухим лицом. Он спрашивает: — Вернёшься к Ванде?       Баки говорит:       — Я останусь с тобой.       И получает в ответ своё твёрдое, крепкое:       — Хорошо.       Из палаты они выходят вместе и почти без шума. Солдат изнутри только тоскливо мысленно оборачивается к закрывшейся двери палаты, но молчит. Его живой командир остается в палате спать до того момента, в котором Стив решит, что пришло время снова его разбудить.       До момента, в котором Стив будет готов с ним говорить. ^^^