Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Капитан ждёт их у лифта на парковке в секции B.       Брок замечает его в тот миг, когда выезжает из-за угла и ровняется на пути между уже припаркованными автомобилями. На мгновения ему видится в Капитане Стив, но момент тот истекает, сворачивается и умирает — у лифта его ждёт Капитан. Он один, стоит прямо и уверенно, для устойчивости расставив ноги чуть шире. Его руки сложены на груди. Как долго он ждёт, Брок не знает.       Брок не желает думать. Весь путь до птичника в машине царит тишина. Уже на границе Вашингтона Ванда выбирается из своего укрытия и усаживается на бустер на заднем сиденье. Мэй помогает ей пристегнуться, и точно молчит, но Брок слышит голос. Этот голос не её, он ей не принадлежит. Кларисса говорит:       — Этот город будто совсем и не изменился… — она уже успела отвернуться к окну и подтянуть одну из ног к себе на сиденье. Теперь вот сидит, обнимает колено руками и оглядывается, заворожённо рассматривая улочки, дома и машины. Брок к ней не оборачивается в моменте, продолжая вести машину, но она неожиданно говорит вновь, и слова её впиваются своими щупальцами в его разум, опутывая его, стискивая его безжалостно. Она говорит: — Но всех изменений так просто не увидеть, правда, Броки-и?       Брок не желает запоминать её слова, но они остаются в его голове и продолжают звучать запахом её ванильного голоса, когда он сворачивает за угол парковки. Впереди его уже ждёт Капитан — напряжённый, крепкий ферзь на страже последнего важного хода. Брок успевает спутать его со Стивом, но Капитан оборачивается на звук едущего автомобиля и обличает себя. Он обличает себя суровым взглядом, жёстко поджатыми губами, пока Брок проезжает мимо своего места B8 безоглядно и не задумываясь — он сошёл с него ещё давным-давно, несколько лет назад, а может, и больше десятка, и сейчас пришло время для правды.       Он больше не находился на своей изначальной позиции.       Он был в самом центре доски.       Он собирался пожрать короля черных.       Отведя взгляд от Капитана, Брок замечает свободное место прямо напротив выхода из лифта и подъезжает к нему. Он паркуется, быстрыми, ловкими движениями рук выкручивая руль. После бросает чёткое:       — Мэй, остаёшься здесь. Если через тридцать минут не вернёмся, уезжай, — и ключи из замка не вытаскивает, автомобиля не глушит. Позади Ванда отстёгивается щелчками ремня безопасности, быстро машет Мэй рукой, уже покидая автомобиль. Она так и не выпускает из рук своего маленького плюшевого Халка — Брок видит это, Брок следит за ней глазами через зеркало заднего вида. А на Мэй не смотрит. И на Клариссу, уже покидающую автомобиль, с мягким стуком пассажирской двери, не глядит тоже.       Он напоминает себе, напоминает неистово — всё это иллюзия. Дверь не открывалась. Не было ни щелчков, ни звука голоса. Весь путь до птичника пассажирское кресло подле него пустовало. Только напоминание почти не работает в тот миг, когда он дожидается Ванды, берет её ладонь в свою и поворачивается в сторону лифта. Кларисса несильно налетает на него сзади, заставляя покачнуться вперёд от неожиданности, и обнимает рукой за плечи. А следом звучит её восхищенное:       — Ва-ау! Только глянь, какой он, а… Ещё суровее чем в тот раз, но всё ещё такой милашка, — и Брока бьёт изнутри вновь, в очередной раз его бьёт ублюдочной, разъярённой злобой его собственного сердца. Он поднимает к Капитану глаза, морщится, прищуривается недобро. А Кларисса, уже отпускающая его, проводит ладонью по его плечам, скрытым форменной курткой и защищённым будто бы плотью жилета. Она смеётся негромко, позабавлено. И добавляет: — Ты сделал из него берсерка, Броки-и, но убить человека в нём не смог. Вот ведь забава!       Ничего забавного в этом нет. Брок, замерший на какие-то жалкие мгновения посреди парковки, делает свой шаг вперёд. Он всё ещё держит Ванду за руку и прикладывает усилие — только бы не сжать её руку случайно, только бы случайно не причинить ей боли. Причинять боли ему не хочется, но хочется стиснуть руку в кулак и обернуться к этой сумасбродной — босой и пахнущей ванилью. Ему хочется закричать на неё, чтобы она не смела говорить ничего вообще и чтобы в частности не смела оценивать Капитана. Ему хочется закричать ей, чтобы она прекратила мучить его.       Потому что это истинно мучение — он знает и сам, насколько Стив хорош и насколько твёрд Капитан. А ещё он знает, что ему здесь ловить уже нечего, и пускай это было его выбором, боли его это не уменьшает.       А Кларисса смеётся хитро, так, будто бы что-то знает. Что-то, что ему ещё неведомо или не будет ведомо уже никогда. Брок не оборачивается и не кричит. Он пересекает дорогу парковки, видит, как Капитан жмёт на кнопку лифта, вызывая тот к ним с самых глубин верхних этажей. Стоит им поравняться, как Брок сдержано, коротко здоровается:       — Кэп.       И ему ответом тут же становится крепкое:       — Рамлоу, — а после Капитан протягивает ему коротким, спокойным движением наушник для связи. Брок протягивает руку, но не касается чужой кожи и кончиком пальца: наушник падает ему на ладонь. И так было задумано, пожалуй, так и планировалось, только Брока колотит изнутри собственной злостью. Она родилась, стоило только ему расстаться с малюткой Вандой, но вот она здесь, маленькое чудо, разодетое в чёрное и слишком похожее этим своим чёрным на него самого, только пушки у неё нет и не появится. Ради этого Брок стремится вперёд с яростью, с жестокостью: чтобы Ванде не пришлось брать в руки оружие.       Только это не правда вовсе, в своём корне и основании, и в своей глубине это наглая ложь. Он лишь хочет уплатить собственный долг — вот где кроется правда. Он лишь ненавидит всех и каждого, с кем встречался в этой своей жизни, неистово, до тошноты, до жестокости — эти люди имели право на жизнь и ещё сотни других прав.       У него не было и единого. И пускай маленький зайчонок уже была здесь, крепко держала одной рукой его ладонь, а другой своего плюшевого Халка прижимала к груди, её присутствие больше не могло усмирить его. Не могло усмирить его жестокой, бесконечной злобы, бившейся изнутри неистово.       Стоит только ему всунуть наушник в ухо, как из-за спины тут же слышится взбудораженное:       — Ох, он так зол на тебя… Но каким плюшевым был, когда вы с ним встречались, Броки-и. Просто замечательный, — Кларисса шепчет восхищенно, нарочно голос понижает так, словно не желает, чтобы её услышали. А Брока от её слов выкручивает жестокой болью и рот уже приоткрывается возразить ей, ответить чётко и грубо, что они со Стивом не встречались. Они не встречались, ясно? Они трахались, и Стив жил у него. Стив спал в его постели, завтракал с ним за одним столом утрами и ужинал вечерами. Временами, возвращаясь из птичника раньше обычного, они смотрели какие-то фильмы, документалки, потому что Стив хотел больше узнать о том времени, которое упустил. И каждый такой раз превращался в часы, наполненные едкими, саркастичными и смешными, пожалуй, комментариями Брока: он говорил их, бросался ими, что стеклянными шариками, и Стив поскальзывался на них своим смехом. А иногда затыкал его поцелуем, и Брок ненавидел это настолько, что уже успел позабыть том, что это вообще было. Он хотел забыть это так же, как хотел забыть и Клариссу, и Патрика. Так же, как хотел, наконец, получить себе свой цинковый гроб в персональное пользование.       Он хотел это забыть. Потому что, когда Стив целовал его, пытаясь остановить поток сарказма и юморесок, Брок чувствовал короткий удар своего мёртвого, отсутствующего сердца где-то в груди. И это было больно, потому что прав на то, чтобы быть живым, у него не было. У него не было прав ни на что. Даже на то, чтобы сводить Стива на настоящее свидание, неторопливое, переполненное сотнями историй о прошлом и дискуссиями, шутками, быстрыми, игривыми взглядами и этими блядскими поистине, абстрактными бабочками в животе, от которых все так сильно тащатся всегда и которых все очень ждут.       Именно поэтому они не встречались.       И поэтому же сейчас, только приоткрыв рот, чтобы одёрнуть Клариссу, он закрывает его тут же. Ничего не говорит. Приехавший лифт открывает для него свои двери и пожирает Брока вместе с Вандой и Капитаном. Вместо того, чтобы нажать нужную кнопку, кнопку этажа доктора Чо, Брок парой касаний включает наушник. Кнопку за него нажимает Капитан и разворачивается так, чтобы видеть всё помещение кабины. Только в глаза ни ему, ни Ванде, ни мёртвой, несуществующей, иллюзорной Клариссе не глядит. Стоит лифту сдвинуться с места, как Ванда говорит неожиданно:       — У меня есть Халки, смотри, Стив, — она поднимает ту руку, в которой держит игрушку, и Брок опускает к ней глаза. Только сейчас он подмечает, что Ванда не касалась его сознания своим с того момента, как Брок вернулся в машину с базы. Она ничего у него не спрашивала и больше не лезла в его воспоминания, чтобы увидеть, что было, пока они были по отдельности. И так, наверное, было правильно, потому что сам он думал сейчас лишь собственной злобой и яростью. И в этой выжженной пустыне его мыслей Ванде делать было нечего уж точно, только зайди она туда, Брок вряд ли стал бы гнать её. Никогда не гнал и сейчас не решился бы, ведь знал прекрасно — возможность тронуть его мысли своими иллюзорными пальцами для неё — гарант стабильности и устойчивый поток понятной, чёткой информации, на которую можно опереться.       Гнать её прочь было бы ещё более жестоко, чем видеть призрак Клариссы, крадущийся к Капитану на босых цыпочках, в метре от себя.       — Ты завёл себе мужчину, нашёл ребенка… Мужчину ещё и не одного, к тому же. Никогда бы не подумала о том, что ты станешь заводить семью, Броки-и. Ты всегда был один, — Кларисса, уже подкравшаяся, плавкая, обходит Капитана настолько, насколько может — спиной тот стоит слишком близко к стене, — и всё глядит на него хитро, позабавлено. Он явно ей нравится, иначе и быть не может, а Брок только челюсти стискивает. Ответ для неё матом, бранью, жесткостью уже ложится ему на язык, но он не пускает его, не даёт ему места. Взгляд его сбегает к Капитану, чтобы слишком уж подозрительно не следить за перемещениями Клариссы по кабине лифта. Только всё равно смотреть на неё хочется, пускай ему и зло, и больно, но его тянет, дерёт изнутри этим желанием наглядеться хоть немного и утолить собственную скорбь.       Только ведь глупость это. От каждого нового взгляда на неё его скорбь утоляется на мгновения, а после множится, множится в геометрической прогрессии и затапливает помещение. Брок дышит урывками оставшимся воздухом, что пахнет ужасающей смесью ванили и Алжира.       Дышит и не может надышаться.       — Очень милый, — Капитан опускает глаза к Ванде механическим будто бы движением и натягивает уголки губ в подобии улыбки. Он лжёт, конечно же, ему сейчас явно не до этого, но всё равно уделяет малютке внимание. А Ванда откликается, крепче сжимает ладонь Брока своей и тут же принимается лопотать:       — Мне его Брок купил, он такой мягкий, плюшевый. Мы утром завтракали в McDonalds’е. Там было пусто-пусто, все ещё спали, наверное. И солнышко так вставало красиво. А я получила Халка. Ты же знаком с Халком, Стив? — её лепет сопровождает их на протяжении пары-тройки этажей, но Брок на неё не смотрит. Он всё глядит и глядит на Капитана, подле которого замерла Кларисса. Она, босоногая, в своей бежевой футболке, глядит на гордость нации, что разодет в привычный, звёздный да парадный костюм, но без должного, немыслимого обожания или восхищения. Она смотрит не так, как смотрят эти толпы зевак, восхищающиеся чужой жертвой и чужим возвращением. Она изучает его глаза несколько мгновений, хитро улыбается, а после оборачивается к Броку и говорит:       — Цвет красивый. Такой искусственно очень сложно получить, даже если постараться с пропорциями красок.       Брока тошнит. Он поджимает губы и отворачивается тут же. Взглядом утыкается в прозрачное стекло лифта, в единую точку на его поверхности. А Стив, вернувшийся в явь, на поверхность океана, лишь интонацией, откликается Ванде согласием — он правда знаком с Халком. Он вместе с ним дрался, но без него умер там, где-то в Нью-Йорке. И обратился в кого-то чужого, отчужденного. Был бы Брок причастен — имей он право хоть единое, размером с мелкий ракушечный скол, на Стива, — он точно устроил бы бучу. Он вытащил бы Стива, полумёртвого, разрушенного Нью-Йорком и неслабо встряхнул бы его за грудки, а после поставил бы твёрдо на землю, не на солёную воду, не на блядский пустынный песок, а на твёрдую землю, и прорычал бы:       — А теперь иди, блять, и сделай то, чего хочешь. А не то, что делать ты якобы должен. Иди, блять, и нахуй не возвращайся, пока всё не разрулишь. Нация сможет жить и без тебя.       Причастен Брок не был. И прав не имел. Только всё равно ведь впрягся, наорал на Стива тогда, после предпоследней их миссии, вынес личное, потоптался по нему неслабо… Это было провокацией — необдуманной, топорной диверсией. В провокации той была его злоба, и его возмущение, и вся его нелюбовь ко лжи и лицемерию, и провокация та была, пожалуй, безграмотна, ничуть не хитра, но на иную у Брока не было ни времени, ни сил, ни подходящего места. Ещё не было прав.       Как и у Стива не было единой даже возможности на то, чтобы грубить Ванде в моменте. Он банально не был таким человеком. И поэтому, когда Ванда спросила, познакомит ли он её с Халком, Стив — это точно был он, не иначе — кивнул не задумываясь и ответил, что, да, когда-нибудь позже он с радостью её познакомит. Было то ложью или нет, Брок не знал, но слышал, как фыркнула Кларисса. Фыркнула потому, что Стив прекрасно помнил: Ванда уедет уже сегодня.       Ванду ему придётся отпустить.       И знакомство с Халком… Какой же глупостью, поистине детской, беззаботной, это было во всём том солёном водовороте цвета чернил кракена, что уже закручивался вокруг них.       Говорить что-либо Броку так и не приходится. Ванда со Стивом прекрасно занимают друг друга оставшиеся три пролета, а после лифт останавливается и выпускает их из себя. Коридор больничного этажа пуст. Большинство помещений здесь обустроено под центры изучения различных физических аспектов человеческой деятельности, и Брок проходит мимо них уверенно, несгибаемо. Подмечает только: Ванда не стискивает его ладонь своей опасливо и всё ещё не лезет к нему в голову. Она вряд ли больше не боится тестов, но не боится уж точно — птичника и птиц, что здесь обитают. И поэтому идёт подле него спокойно, твёрдыми детскими шагами измеряя пол коридора.       На мгновения, ещё на выходе из лифта, Броку кажется, что Капитан оставит их и отправится дальше по собственным делам, но этого не происходит. Он пропускает их вперёд и идёт следом, маячит где-то у Брока за спиной, только уже не как раньше, не за плечом. Нервозности Брок не чувствует — всё его внимание направлено на пропажу Клариссы, и он концентрируется на этом, вслушивается в шаги за спиной, в шорох одежды. Чтобы проверить на месте ли она, он не оборачивается, но чувствует, как изнутри колотится эта самая блядская нервозность — ему будто злости мало и боли, куда ещё больше, — и только мысленно отодвигает её в самый дальний угол сознания. Это ему, конечно же, никак не помогает, но поделать больше нечего.       Оборачиваться он не станет уж точно.       Потому что знает — Кларисса мертва. Это иллюзия. Это блядская галлюцинация, провокация его избитого сознания. Только изнутри всё равно подёргивает, раздирает, ему так сильно хочется обернуться, заглянуть ей в глаза, обнять её, прижать к себе и спрятать, спрятать её в своих руках, а после задохнуться запахом ванили, завыть и взмолить её не умирать никогда, никогда, никогда. И никогда, никогда, никогда не становиться платой за его ошибку.       К собственной озлобленной радости, молить Брок не умеет. Как, впрочем, и оживлять мертвецов.       Кабинет доктора Чо оказывается открыт. Брок коротко стучит и заходит внутрь, только заслышав приглашение, следом за ним заходит Ванда и Капитан. Он не здоровается, оглядывает потолок привычным движением головы — всегда так делает, когда заходит сюда, чтобы проверить не поставили ли ещё камеры. Их обещают якобы поставить — не ему, конечно, доктору Чо — уже который год, но всё ещё не сильно торопятся. Вот и сейчас Брок заходит, поднимает голову вверх привычным движением. Именно таким он всегда смотрит на небо в поиске звёзд, что шепнули бы ему, что он выживет всё-таки, но сейчас он звёзд не ищет. Осматривает потолок только быстрым движением глаз: камер ни вверху, ни по углам так и нет, и явно дело здесь в ужасающей необязательности Фьюри, но это не имеет какого-либо веса. Брок находит ту пустоту, что искал, а после опускает голову. И тянется рукой в боковой карман форменных брюк, вдавливая кнопку глушилки в плоть механизма.       Писк по углам становится ему ответом на вопрос, которого Брок не задавал. Как, впрочем, и серьёзный, быстрый прищур уже поднявшей голову от каких-то медицинских карт Хелен.       — Доброго утра, док. Дело десяти минут. Осмотрите, пожалуйста, малышку. Ей предстоит долгое путешествие, хочу знать, что у неё сейчас всё в порядке, — лишь после того, как писк замолкает, а дверь за его спиной закрывается, Брок выпускает ладонь Ванды. Доктор Чо коротким движением собственного невысказанного вопроса приподнимает брови. Она не выглядит удивлённой больше должного, и такой их приход, даже в связке с суровым Капитаном, привычен, но в её глазах всё равно мелькает тревога. Они знакомы уже десяток лет и, быть может, она знает его достаточно хорошо, чтобы чувствовать — что-то не так, что-то не в порядке. Вопроса, правда, она так и не задаёт. Кивает почти сразу, только на Капитана, так и стоящего у Брока за спиной, взгляд искромётный бросает. И аккомпанементом этому взгляду становится чёткий, быстрый звук отложенной на поверхность стола ручки.       Капитан ничего не говорит, не здоровается даже. Брок чувствует его напряжение собственной спиной так же, как чувствует и его ожидание, и то недоверие, с которым Капитан ждёт, когда же Брок проколется, когда выдаст себя, ошибётся, оступится. Оступаться, как, впрочем, и отступать Броку некуда, но это одномоментно не играет роли, потому что Капитан уже здесь и Капитан готов реагировать. Капитан готов нападать.       В моменте это чувствуется особенно остро. Брок находит взглядом один из стульев, что стоит ближе ко входу, но не валится на него беззаботно. Не валится на него вовсе. Вначале ещё думает об этом, скользя взглядом по кабинету, что разделён перегородками и шторками на импровизированные мини-палаты. В углу напротив входа находится широкий шкаф со стеклянными дверцами: за ними прячется куча различных шприцов и препаратов. Стол Хелен стоит в паре шагов от шкафа, прямо напротив входа, и кресло за ним развёрнуто спинкой к широкому панорамному окну. Всё ещё думая о том, чтобы завалиться на один из стульев, Брок бросает взгляд к окну — вид тут совсем не такой, как из окна кабинета Пирса. Тоже видно Вашингтон, но не свысока совсем, приземлённо и на одном уровне с гражданскими. Этот вид пытается вселить в него какое-то умиротворение, только Брок слишком зол, чтобы взять его.       Слишком зол. И слишком изломан.       На стул он так и не садится. Дожидается, пока Хелен укажет Ванде в сторону одной из кушеток и скажет, докуда ей нужно раздеться, а после только в сторону чуть отступает. Но не усаживается. Рёбра уже зудят, подтачивают его выдержку неприятным, мелким ощущением боли, и сесть не морщась у него не получится точно, как, впрочем, и подняться, только вот показывать хоть кому-то, что что-то не так, Брок не собирается. Совершенно точно не собирается — вот он его новый план из говна и палок.       Оправдывает ли этот план себя? Даже на сотую долю нет.       — Какие-то вы оба слишком хмурые для пятничного утра… Опять погрызся с Наташей, Рамлоу? — Хелен поднимается из своего кресла и отходит в сторону уже задёрнутой Вандой шторки. Её кресло не откатывается прочь, не крутится неистово, а сама она движется лживо спокойно — Брок подмечает эту ложь слишком быстро, ухом улавливая быструю нотку родного для неё акцента, что проявляется в её голосе всегда, когда она нервничает. Следом за звуком, он отлавливает и картинку, подтверждая догадку: она нервничает, продолжая делать вид, что ничего не происходит. Только это, факт того, что ничего не происходит, очевидная ложь. Фьюри скончался почти неделю назад, и он был знаком Хелен, он был, возможно, по-своему дорог ей. И определенно точно был дорог Наташе. Тот факт, что своими словами Хелен не показала этого даже единым намеком, показывал за неё сам и слишком явно: она пыталась закинуть удочку. Неумело, безграмотно, но она пыталась.       И Брок, к собственному уважению, к собственной потрёпанной шкуре, был тем, кто мог увидеть это.       — Опечален вашим скорым отъездом. Совсем позабыл, что в июне у вас отпуск, и вот теперь хожу, думаю, кто будет моих придурков лечить, пока вы в отъезде, — не выжидая слишком уж долго, Брок отступает к стене, находящейся сбоку от входа, и опирается на неё плечом. Доктор Чо, только коснувшаяся кончиками пальцев шторки, замирает на середине движения и оборачивается к нему. На Капитана она больше не бросает и единого взгляда, глядит лишь на Брока, быстрым движением глаз изучает его лицо, после поджимает губы. И спрашивает коротко, чётко:       — Сколько у меня времени?       Она не задаёт больше ни единого дополнительного вопроса. И Брок жизнь свою поставил бы на птичье перо — она точно не знает о существовании ГИДРы. Но она задаёт чёткий, точный и единый вопрос, не имея ни военной подготовки, ни нужного образования. После стольких лет работы в ЩИТе она задаёт самый нормальный, пожалуй, вопрос. И Брок не удивляется. Вместо этого косится на часы, губы поджимает.       — Меньше часа. Чем дальше успеете уехать, тем лучше будет для вас же, — его голос звучит чётко и преувеличенно спокойно, когда он поднимает глаза от наручного циферблата. Хелен кивает коротким, понятливым движением, а после продолжает свой путь. Она скрывается за шторкой, слышится шорох задернувшейся ткани, а следом раздается довольное, детское:       — Доктор Чо, смотрите, Брок купил мне Халка!       Ванда вновь говорит о своей игрушке. И Хелен отвечает ей что-то, соглашается, что плюшевый Халк очень милый. Она начинает осмотр под методичный, спокойный лепет Ванды о её утре, о вкусном завтраке и о том, что Стив обещал ей познакомить её с настоящим Халком. Брок отворачивается. Пока Ванда создаёт звуковые помехи, заполняя собой пространство напряжения и приближающейся битвы, он отворачивается и делает первый шаг в сторону шкафа с препаратами. Где-то за спиной у него всё ещё стоит Капитан, напряжённый, твёрдый, только его присутствие неожиданно теряет собственную важность для Брока. Брок его не боится. И, даже понимая, что Капитан увидит, как он крадёт обезболивающее, не беспокоится.       То время, когда Капитану было не плевать, завершилось где-то в том мгновении их драки, две недели назад. Завершилось в тот миг, когда Брок написал ему краткое и понятное сообщение.       Стараясь ступать бесшумно, Брок доходит до шкафа и открывает стеклянную дверцу. В кабинете Хелен, используемом также в качестве палаты для пациентов, за которыми нужно постоянное наблюдение, не пахнет больницей. Сам Брок всё ещё чувствует лишь запах ванили, но помнит, точно помнит — больницей здесь не пахнет. Ни антисептиком, ни ядрёными моющими средствами. Чем именно пахнет, он, правда, не помнит. И лишь вглядывается в полки, напряжённо выискивая нужные ему шприцы. Те находятся достаточно быстро, на одной из нижних полок, и ему приходится присесть на корточки, аккуратно, выдерживая вертикальную линию положения собственного туловища.       Нападения со спины Брок не ждёт. Но как только беззвучно подбирает два шприца и выпрямляется, тут же задевает локтем случайно чью-то руку. Это точно Капитан, иначе и быть не может, и он говорит напряжённо, угрожающе:       — Не смей предавать меня, — а Броку хочется расхохотаться озлобленно неожиданно. История повторяется, закругляется и кусает сама себя за хвост. Капитан, уже преданный, уже выставленный ферзём на нужную Броку клетку, шепчет с явной злобой, жестокостью. Его беспокоит определенно то, что Брок забирает какие-то препараты, его беспокоит, что Брок может вновь использовать против него транквилизатор, его беспокоит, что Брок может посметь его предать. Брок, обозлённый и переполненный собственной жестокостью, в себе не сомневается: он может всё, что угодно.       Но вместо любого действия, движения, удара или атаки, лишь шепчет обозлённо:       — Твоя полевая ромашка сломала мне минимум три ребра, Кэп. Я не могу работать в таких условиях без обезбола. Остынь, — развернувшись к Капитану лицом, Брок морщится, скалится — они неожиданно оказываются слишком близко, и шага меж ними не наберется. А Капитан глядит так, словно жаждет убить его или по крайней мере врезать ему, но Брок не отворачивается. Он глядит ему в глаза и держится, держится, держится. Хелен говорит откуда-то из-за шторки:       — Так, хорошо. А теперь давай посмотрим твоё горло.       И Ванда откликается длинным «а», давая ей продолжить осмотр. Но ни один из них не оборачивается, не делает и единого движения в сторону или вперёд. Брок стискивает в ладони два шприца, что обещают ему ещё пару безболезненных часов его существования, а Капитан только губы поджимает суровым, жёстким движением. И прищуривается. Он явно хочет сказать что-то, но слов так и не находит. Только глядит в ответ, пока сам Брок смотрит ему в глаза. И понимает: Кларисса была права.       Цвет такой и правда хер получишь при смешивании красок.       — После того, как всё закончится… — Капитан говорит, но всё ещё шепчет, не собираясь привлекать внимание Хелен. Брок договорить ему не позволяет, фыркает надменно и саркастично, но с грубостью, с той грубостью, которая появилась в нём к Капитану после того, как Солдат оказался Баки. А после подхватывает в свободную ладонь одну из двух ручек с обезболивающим, снимает с неё защитную крышку и приставляет к своему плечу. Капитан, заткнувшийся от столь наглого фырканья, глаз не опускает и не отшатывается в страхе, что Брок решил вколоть что-то ему. И это определенно достойно уважения, пожалуй, только внутренние резервуары Брока пустые, иссохшие. Все поголовно, кроме тех двух, в которых плещется его злоба и его скорбь. Он говорит злым, саркастичным шепотом:       — Ты упрячешь меня нахуй так глубоко, что жопа дьявола будет райскими кущами в сравнении с тем местом, да-да, Кэп, я помню, не беспокойся, — его большой палец жмет на поршень, и иголка пронзает кожу плеча, прорвавшись сквозь ткань форменной куртки и рукав футболки. Брок даже не морщится. Он выжидает лишь пару секунд, пока шприц-ручка опустеет, а после отпускает поршень. Капитан шумно, коротко выдыхает, будто бы он не согласен, будто бы хотел сказать что-то другое.       Брок ему не верит. Не верит и верить не станет, потому что помнит прекрасно, как эта гордость нации смотрела на него, когда узнала, что он в ГИДРе. И сколько ненависти было в его глазах, и сколько там было презрения. Только вот Капитан в моменте ведет себя странно. Он отступает на шаг неожиданно, качает головой напряжённым движением, будто не согласен, будто на самом деле он и не желает быть столь жестоким. Брок ему не верит, но и не задумывается, потому что ему жить осталось меньше двух часов, и все сантименты Капитана уже не имеют для него смысла. Капитан либо очень сильно тупит, не имея возможности разгадать случившегося на ночном собрании, либо просто отворачивается, и откликается всё тем же уверенным, жёстким шепотом:       — После того, как все закончится, нам нужно будет поговорить, — и Брок только удивленно да надменно фыркает вновь. Потянувшись к карманам куртки, он убирает в них шприцы, а после машет на Капитана ладонью, будто даёт разрешение на любые бредовые идеи, что только могут прийти ему в голову. И ничего больше Брок ему не отвечает. Он оборачивается назад, закрывает тихо-тихо дверцу шкафа и возвращается на то место, на котором стоял. Капитан отходит тоже, но глядит на него ещё несколько минут. Быть может он хочет найти какую-то правду, настоящую правду, и крайне убедительно игнорирует реальность, в которой правды этой заполучить ему не удастся. И мимолетно, ощущая на себе его взгляд, Брок чувствует, что не может позволить себе поверить — Капитан идиот. Капитан идиот и ещё не понял, что Брок собирается умереть.       Но Капитан явно идиот. Потому что шёпот его устремлён в будущее. В то самое будущее, в котором Брока уже не будет.       Хелен заканчивает осмотр за десяток минут и выпускает полностью одевшуюся Ванду из-за шторки. Они обе расходятся в разные стороны, но Брок следит глазами лишь за Хелен, упуская из вида Ванду, что идёт к Стиву, тянется к Стиву, полностью игнорируя тот факт, что на его месте давным-давно уже поселился Капитан. Вернувшись за свой стол, Хелен подхватывает небольшой квадратный стикер и быстро записывает на нём что-то. Догадываться Броку не приходится: несколько мгновений спустя она перечисляет названия нескольких витаминных комплексов, которые Ванде лучше бы пропить. А после протягивает исписанный стикер ему, и Брок подходит. Уверенными, твёрдыми шагами он подходит к её столу.       Хелен глядит на него пристально, спокойно и твёрдо, и Брок задумывается лишь в этот момент о том, что, пожалуй, совершенно её не знает. Или, быть может, знает не настолько хорошо. Ни то, ни иное уже не имеет веса, как, впрочем, и всё остальное, всё, что есть у него вокруг. Забрав квадратный листок, Брок разворачивается к выходу из кабинета. Он явно теряет хватку, уже не мимолётно, как раньше, а настойчиво, быстро — Ванда, успевшая забраться к Капитану на руки, вызывает у него колкий, короткий удар удивления. Брок не увидел этого. Брок не уделил этому должного внимания. Теперь же натыкается на это и еле успевает удержать рвущуюся вверх в удивлении бровь. Его лицо остаётся бесстрастным и сдержанным, когда он доходит до двери.       Выходит первым.       И первым же тянется кончиками пальцев к наушнику, уже в коридоре. Тот откликается вибрацией, а после принимает в себя его голос, когда Брок говорит:       — Хилл, на связи?       Капитан ровняется с ним, косится ощутимо, напряжённо, но Брок к нему не оборачивается. Он направляется назад к лифтам, слышит, как ветровка Ванды шуршит о тёмно-синий звёздный костюм гордости нации. Но ответа в наушнике не слышит и считает, считает собственные твёрдые шаги. Сконцентрироваться на чём-либо ещё в моменте кажется немыслимым. Он не желает думать ни о Капитане, ни о его Солдате, ни о пропавшей галлюцинации Клариссы, ни о предстоящей бойне. Сейчас ему нужно позаботиться о том, чтобы Ванда смогла спокойно покинуть территорию птичника. Сейчас ему нужно в последний раз позаботиться о её безопасности. И поэтому он считает шаги. Один за другим он подсчитывает их, преодолевая расстояние коридора больничного этажа доктора Чо. Агент Хилл молчит сорок два шага, а на сорок третьем откликается:       — Рамлоу. Слушаю.       — Камеры парковки, сектор B. Надо выключить. Через четыре с половиной минуты по мосту поедет чёрная бронированная Toyota. Надо пропустить без вопросов, — он откликается мгновенно с двумя не то приказами, не то просьбами, говорит чётко, коротко и по делу. Никакой дополнительной информации меж губ не выпускает. И всё продолжает, продолжает идти. До лифта остаётся шагов десять, и тот вроде бы ещё даже стоит на их этаже, а быть может, уже успел привести сюда ещё кого-то за тот десяток минут, что Хелен занималась Вандой. Брок не знает, не думает, не гадает, но факты говорят за себя сами — полупустая парковка не даёт фантазии разгуляться. В обычные дни машин припарковано процентов на тридцать больше уж точно, а значит, часть птичника сейчас прохлаждается непонятно где. Быть может, им выдали отгулы, больничные, отпуска — Броку так сильно плевать на это, до криво, нагло и презрительно изогнутых губ. Но не плевать на другое, более важное: Пирс совсем не идиот.       И пускай на первый взгляд парковка и степень сумасшествия главного кракена никак не связаны, в реальности же они связаны намного больше. Они неразрывно сплетены. И щупалец в здании должно быть много больше, чем птиц, — это вопрос выживания в случае новой диверсии. Ждать её Пирсу, конечно, неоткуда — Брок об этом охуеть как позаботился, — но Пирс всё равно ждёт.       Потому что он кракен. Потому что он воплощение ГИДРы и её глава.       — Капитан, — Хилл откликается к моменту, в котором Брок доходит до лифта и жмёт кнопку вызова. И Хилл откликается, спокойно, профессионально и привычно, только к нему не обращается. Она зовёт Капитана Америка, зовёт гордость нации и его блядское высочество, чтобы тот дал своё блядское позволение. От этого абсурда Броку хочется то ли взвыть, то ли расхохотаться — вот что делает с людьми клеймо щупалец, неоном выжженное у него на лбу, когда они его замечают. Это недоверие пахнет, абсурдно: алжирскими песками и ванилью.       Это недоверие пахнет теми людьми, что доверяли ему безоговорочно, а после оказались мертвы.       И Капитан, не доверяя вовсе, говорит:       — Разрешаю.       Брок бы врезал ему, точно бы врезал за всё хорошее, но пока что отлично держится. А Капитан разрешает, блять, разрешает, не подозревая даже, что Броку хватит и единого слова, чтобы уничтожить его или всё, что ему дорого. Слова здесь, конечно, потребуются разные и приказы будут не одинаковые, и пускай Капитан знает, что его Баки находится в подчинении Брока, он вряд ли знает, что такое нейропрограммирование и точно не догадывается о существовании кодов. Брок думает об этом со злобным наслаждением, проходя в открывшиеся двери лифта и слыша в наушнике чёткое, короткое:       — Рамлоу, принято.       Расслабление не накрывает его, и легче не становится. Брока не существует в той точке вероятности, где его приказы-просьбы не оказываются исполнены, и поэтому он не ждёт исхода с замиранием сердца. Того у него и нет ведь вовсе, а даже если бы и было… Абсурдно. Если бы у него было сердце, его бы никогда здесь не было, и это абсурдно в самом своём основании — Брок сворачивает бесполезную мысль, жмёт кнопку парковочного этажа и замирает на едином месте, копируя позу Капитана во время их предыдущей поездки. Он становится спиной к стене, перед глазами, у другой стены, оказывается Ванда, что забралась Капитану на руки и сейчас обнимает его за шею. Брок видит её лицо и смотрит на неё, чтобы только не смотреть на Капитана: тот очень старается притвориться, что не пышет немыслимой яростью. Той самой яростью, на которую Брок своей собственной злобой готов среагировать в любое мгновение, в любую секунду, если только…       Его сознание воздает ему троеточие мысли, отвлекаясь на короткий, быстрый звук — это Ванда шмыгает носом. Брок слышит, смаргивает пелену злости, что пытается затянуть его взгляд, и вновь концентрируется на ней. Он видит её лицо. Видит мелкий нос, что точно будет курносым к середине лета. Солнце зацелует малютку и оставит на ней свои следы, одарит её тем теплом и светом, которых ей не хватает. И он видит её губы, поджимающиеся сурово, напряжённо, но губы её врут, потому что глаза жмурятся, поджимается нижняя челюсть в напряжении. Она держится, держится, держится, но всхлипывает вновь. И дрожит ресницами, пока Капитан крепче обнимает её за бок второй рукой. На предплечье первой она сидит, обнимает его бока коленками и будто бы даже стискивает крепче, но Брок не уверен. Он смотрит лишь ей в лицо.       — Почему ты плачешь? — склонив голову к Ванде, Капитан теряет всё своё капитанское, всё своё суровое и жёсткое. Он вновь превращается в того самого Стива, что несётся к зайчонку сквозь кухню и валится подле неё на колени. Он вновь превращается в истинного героя, сострадающего, сочувствующего и умеющего забирать грусть объятиями, и, пожалуй, ни единая песчинка всей гордой нации не знает его такого. Брок знает. Перебрасывает к нему взгляд и держится, держится, держится, но сам же слышит, как здоровается мысленно. Он не видел Стива так близко кажется века и столетия по воде, а сейчас тот стоит впереди, у противоположной стены лифта. Он склоняет голову к Ванде, спрашивает у неё негромко и с мягкостью в голосе.       Ванда всхлипывает вновь, качает головой и крепче обнимает его за шею, стискивает в пальцах плюшевого Халка. Она прячет лицо где-то у него на плече, забирая свои слёзы у Брока, пряча их от него. Но спрятать своих переживаний ей не удается, когда она говорит:       — Когда… Когда хороший человек умирает, должно что-то измениться. Кто-то должен это заметить. Кто-то… — она глотает слёзы, но шепчет, шепчет настойчиво и всхлипывает вновь. Стив жмурится на первых же словах, поджимает губы почти до боли. Брок не желает смотреть на это бесплатное выступление плакальщиков, но всё равно смотрит. Он глядит, он распрямляет плечи и напрягает мышцы пресса. Он крепче впивается пятками в пол, пальцами давит на кисть другой руки. И отвернуться не даст себе права — это его ответственность. Пока внутри него бьётся злоба и скорбь танцует под руку с ней, беснующейся, по солёной воде, он стоит и глядит на то, как сильно Ванда не желает удерживать его. Она правда очень старается, чтобы его отпустить. Она всё-всё понимает. И всё же она плачет, шепча прогоркло и больно: — Когда хороший человек умирает, кто-то должен расстроиться.       Стив вздрагивает и поднимает к Броку глаза, но нет в его взгляде растерянности. И Стива нет там больше тоже. На него глядит Капитан в наивысшей точке своего престижного, блядского и ненавистного Броку статуса: с жестокостью, с еле сдерживаемой злобой и яростью. Этот взгляд бьёт Брока наотмашь раз семь, пожалуй, но Брок не отворачивается. И только зубы крепче сжимает, давя в себе всю свою брань и весь свой яростный крик о том, что Капитан никогда не сможет понять, каково ему было и каково ему сейчас. Капитан никогда не сможет понять, каково это — не иметь права, существовать без сердца и с призраками да сукой-судьбой, всё продолжающейся гнусно смеяться за его спиной.       И в моменте Броку хочется заорать на него всей бранью, что в нём есть, чтобы его высочество просто пошло нахуй в своё замечательное, блядское будущее вместе со своим Солдатом и отъебалось от него с этими гребанными суровыми взглядами, с этим сраным недоверием и с этой яростью, Броком не заслуженной. Потому что всё, что он делал последний год, и всё, что он сделал, вело его именно к этому моменту.       К моменту оплаты собственного долга.       И к моменту спасения шкур людей, которые его о спасении не просили, но которые априори заслуживали лучшей жизни, чем в крио или в кресле для обнулений, или в мире, переполненном щупальцами под завязку, но в неведении!       Лифт тормозит на парковке, и двери его открываются. Брок медлит три секунды, пропуская Капитана вперёд. В нём нет уж точно желания пересечься с Вандой взглядом или, быть может, прошептать ей что-то одними губами. Он лишь просчитывает вероятности. И пускай Ванда скорее является отягощающим фактором, который будет помехой для Капитана, если он решит Брока ударить, но вместе с тем она может стать и катализатором. Потому что Капитан никогда бы не обидел ребёнка, а ещё не дал бы никому другому его обидеть. И Брок лишь просчитывал вероятности: даже с плачущей Вандой на руках, Капитан мог бы, пожалуй, ударить его со спины.       Лишь потому, что Брок, пускай и косвенно, но обидел ребёнка.       В реальности он, конечно же, никого не обижал. Но вряд ли сейчас Капитану, переполненному своими сантиментами, до этого было дело. А у Брока уж точно не было желания проверять степень собственной удачливости и сумасбродные сюжетные повороты, придуманные сукой-судьбой.       Дождавшись, пока Капитан выйдет, Брок выходит следом. Из машины им навстречу уже выбирается Мэй. Она собирается пересесть на переднее сиденье, но зачем-то замирает у водительской двери так же, как в глотке у Капитана замерли любые возможные слова — Ванда ответа от него так и не получила. Вряд ли ждала и совершенно не требовала, продолжая шмыгать носом, задавливать все свои всхлипы да держаться, держаться изо всех сил. Мэй, замершая у двери, держится тоже. Руку в кулак сжимает, видя, что Брок направляется прямо к ней. Он оставляет негласно на Капитана заботу по усаживанию Ванды в машину, а сам идет, ровными, чёткими шагами — Мэй смотрит так, будто очень сильно желает отступить, отойти и не заговаривать с ним, не подпускать его близко. Но так и не сдвигается с места. Когда Брок подходит, протягивает ей квадратный стикер и говорит, что в нём описаны витамины, которые нужны Ванде, Мэй поджимает губы сурово, но не отступает. Следом протягивает ему свои шприцы с транквилизатором, о которых Брок просил её среди ночи. Брок меняет их на собственный телефон, добавляя лишь единое, приказное:       — Отдашь Ванде, когда она успокоится. Она знает, что с ним делать, — и эти его слова становятся последним приказом, отданным Мэй. Она глядит ему прямо в глаза, шуршит бумагой листка, скомкавшегося в ладони. Её глаза кричат на него громко, но отнюдь не так яростно, как глаза Капитана. Брок выстаивает, выдерживает этот её взгляд и не рушится. А Мэй очень хорошо держится. И только забрав у него исписанный рукой Хелен стикер, уже приоткрывает рот, чтобы сказать что-то — Брок не даёт ей и единого шанса. Он отступает на шаг, разворачивается на пятках, а после устремляется прочь. Он не прощается и прощаться не собирался изначально. Потому что прощания в его случае — его же слабое место. Ещё, конечно, лютейшая ебала и чрезвычайно жестокий акт манипуляции, но в первую очередь всё-таки слабое место. Хватит ему и той боли, что чешет ему грудину до крови изнутри, хватит ему всей той скорби, что выдирает из него лоскуты мышц, и хватит, хватит ему уже, блять, всей той злобы, что бьётся, бьётся в нём неистово. Смотреть на то, как люди, что вокруг него, рыдают, и слушать, как они умоляют его остаться, Брок не желает и, впрочем, не станет.       Потому что знает себя прекрасно: он способен на что угодно. Даже на то, чтобы в вечном мучении продолжить существовать, но не ради себя.       Ради тех, причиной чьих слёз он никогда не собирался становиться. ^^^       Мэй так и не бросает ни единого слова ему в спину. Брок возвращается к лифту под звук открывающихся и закрывающихся дверей уже не своей машины, прячет два шприца транквилизатора в боковой карман форменных брюк и жмёт резким движением пальцев на кнопку вызова. Будто в издёвке, лифт уже успел уехать куда-то вверх и теперь смешливо показывает ему сменяющиеся значения этажей птичника на табло. Брок уверен, что не бежит, точно не бежит, но всё же нервно суёт руки в передние карманы брюк — от того факта, что он не может уехать без Капитана, на кончике языка скапливается горечь. А под пальцы уже лезет пачка, упирается ничуть не острым краем в подушечку указательного. Мимолётно ему хочется покурить, не дожидаясь финальных титров, но Брок только дёргает головой и отказывается от этой идеи.       Через десяток секунд за его спиной шинами шуршит по парковке уже не его автомобиль. В аккуратности вождения Мэй Брок не сомневается, но что-то понукает его обернуться. Что ж. Он так и не оборачивается. Вместо этого фокусирует взгляд на поверхности закрытой лифтовой двери и держится, держится, держится тоже. Ванда будет в порядке, и у Мэй всё будет хорошо — частью своей Брок позволяет себе сомнение, негромкое, мелочное, на тот случай, если нихуя у них сегодня не выйдет и весь мир погрузится в тиранию, но в большинстве своём уверенность его гремит нерушимой солёной волной, что обрушивается на песчаный берег.       Уверенность в том, что с Вандой всё будет в порядке. С ними со всеми, с теми людьми, кого он держал вокруг долгие годы и так и не смог позволить себе подпустить их ближе — с ними всё будет в порядке.       — Сэм, приём, — неожиданно оказавшись подле него, Капитан тянется к наушнику лёгким движением руки. Брок к нему голову не поворачивает, всё ещё ожидая лифта и вслушиваясь всё-таки в шорох отъезжающего автомобиля. Будто в издёвке тот сворачивает за угол, в другой сектор и в сторону выезда на мост, именно в ту секунду, когда лифт приезжает. Короткий звоночек раздаётся неожиданно, слишком неожиданно, и Брок вздрагивает сам собой, слишком сосредоточившийся. Капитан замечает это, замечает точно, пока сам Брок только кисло морщится: он явно принимается терять хватку всё усерднее, но поделать с этим что-либо уже нельзя.       Поэтому он лишь отмалчивается, убеждая себя, что на оставшиеся полтора часа времени его хватит, точно хватит. И чётким шагом проходит в лифт, стоит только двери открыться.       — Приём, на позиции. Хелликарриеры готовят ко взлету, — Сэм отзывается на линии связи спокойной, уверенной интонацией, и слова его заставляют Брока покоситься на часы. Только ноги не останавливаются. Он проходит в лифт, разворачивается тут же, не собираясь оставаться к Капитану спиной и на лишние мгновения. Особенно раз у того теперь есть эта сумасбродная идея о долгом, нудном разговоре, который отложен в будущее, но, даже свершись он, этот блядский разговор, в котором Брок не желает участвовать, никого ему не спасти и никому не помочь. Брок вспоминает об этом, о чужих словах, услышанных им разве что минут десять назад, только сейчас, и эта задержка его измирающего сознания не пугает.       Но вносит явные коррективы, заставляя напряжённо стиснуть челюсти и ещё раз вспомнить, где именно находится каждый член группы и какую функцию выполняет. Предстоящая миссия, его последняя миссия, разворачивается для него картой действий, перемещений и приказов. Это успокаивает на сотую долю.       Он сдаёт позиции. Но вместе с тем он всё ещё здесь, он твёрд и готов, и он стоит. Он будет стоять до последнего.       — Хилл, приём, — Капитан проходит в лифт следом за ним и всё ещё держит руку у наушника, собирая информацию с каждого, с кем у него есть возможность связаться. А Брок так и глядит на часы: до запуска «Озарения» остаётся полтора часа; и это понимание дёргает его изнутри неопределимой эмоцией, чем-то похожей на ту, с которой он столкнулся ещё неделю назад во время разговора с белым, мраморным президентом. На эту эмоцию Брок не оборачивается. Он отказывается от неё, лишь губы поджимает сурово.       Его проигрыш принесёт победу другим — вот она, цена уплаты его долга. Вся его просранная в никуда жизнь, великая и сказочная любовь, на которую он взглянул лишь единым глазом и которой не посмел коснуться, и вся его безграничная бесправность и недостойность — вот она, цена.       — Приём, на позиции, — Хилл откликается тоже, быстро и сдержано. И Брок слышит её, пока взгляд его сам собой перескакивает к Капитану на ноги. Тот не в берцах, в своих алых сапогах, и Брок лишь сейчас понимает — никогда раньше не акцентировал на этом свое внимание. Это было безнадобно, пожалуй, своим костюмом Капитан выделялся и так, но сейчас Брок спотыкается будто бы взглядом об эти сапоги. Замирает. И вспоминает почему-то, как Солдата кусал за щиколотку, как тот глядел на него в немыслимом возмущении и восхищении — он был горячим и твёрдым глубоко внутри. И Брок, не умея любить и не имея прав обучиться, бесконечно желал этим его твёрдым костяком обладать.       Он бесконечно желал хотя бы единый раз позволить себе на этот чужой костяк опереться. И позволить себе этого он так и не смог.       — Я и Рамлоу выдвигаемся к центру запуска. Всем быть на связи, — Капитан отчитывается о собственном местонахождения последним, но не говорит «мы», пускай это и знатно сократило бы всю его речь. И это мелочь, точно мелочь, но Брок слышит подле плеча голос Клариссы и её позабавленный смех. Она говорит:       — Как же он зол, Броки-и, — и говорит она так, будто бы Брок не знает этого и сам. Брок знает. Знает и теряет хватку, потому что резким движением оборачивается к собственному плечу, но не находит там ничего, ни живого, ни мёртвого, ни призрачного. А только ведь он уже показал, он уже приоткрыл просоленную завесу тайны: его голова не в порядке.       Не желая показывать ещё больше, Брок сплетает руки на груди и замирает так, оставляя свой взгляд на поверхности лифтовой стеклянной стены. Лифт увозит их вверх, на глубину, и воздуха становится меньше. В противовес воздуху появляется больший обзор, и он всматривается в стекло, определенно точно не пытаясь выискать где-то вдалеке, за переделами моста, автомобиль Мэй, уезжающий прочь. Он не делает этого. И всё равно всматривается, прищуривается, попутно отказывая себе во всех сантиментах полностью и во всём их признании. Хватит ему и Клариссы, слишком привычно непосредственно позабавленной происходящим, и внутренне взбешённого Капитана, чей пристальный взгляд ощущается сейчас за правым ухом, и давит, и давит, продавливает вниманием — сейчас Броку есть с чем разбираться и какие собственные переживания задавливать.       Поэтому он отказывается давать собственным сантиментами волю. Но чувствует — если бы дал, они проглотили бы его не жуя, подгребли под собой и заставили рухнуть на колени, а после взвыть.       Лифт тормозит на нужном этаже мягко и невесомо, открываются двери. Капитан не выходит первым, а Брок, задумавшись, тормозит тоже, секунды на три, прежде чем выйти. Кларисса вновь смеётся, посмеивается у него за плечом, а за другим слышен хруст попкорна — это сука-судьба наслаждается происходящим. Броку остаётся только скривить губы и мимолетно допустить мысль, что, будь у него будущее, он определенно переквалифицировался бы в ярого женоненавистника.       Причин для этого в моменте было более чем достаточно.       Но, к общей радости, пускай никем ещё и не замеченной, будущего у него не было. Был выход из лифта, путь до центра запуска и ожидание. Где-то за спиной, но не за плечом, ещё был Капитан — весь путь до нужного помещения он пытался, кажется, взглядом просверлить в затылке Брока дыру. Брок это чувствовал. И не оборачивался, понимая прекрасно — вся его выдержка еле умещается на мелком ракушечном осколке, и лучше ему не мутить воды. Лучше ему не оборачиваться.       Центр запуска встречает их лёгкой, поверхностной суетой. Первым делом Брок осматривает пространство, замечает в одном из углов агента Картер, что явно стоит на страже и даже не притворяется, что просто чего-то ждет. На противоположной от неё стене с десяток мониторов показывают масштабно вид с камер ангара, в котором покоятся Хелликарриеры. Брок осматривает их внимательно и быстро, но фигуры Сэма не замечает. Где тот прячется, Брок не знает и не занимает себя догадками: он уже отдал эту часть миссии на руки Капитану и, пускай тот не доверял ему ни на грамм, сам Брок мог бы, пожалуй, доверить ему свою жизнь. Или, по крайней мере, перепоручение части плана Сэму — это было более объективно и менее травмоопасно.       После он осматривает три ряда компьютерных столов, перебирает взглядом лица сидящих за мониторами людей и набирает среди них с десяток щупалец. Сомнение ворочается в нём лишь насчёт пары-тройки, но в остальном Брок не обманывается: он видел их. Один раз или несколько, но он точно видел их на базе ГИДРы, пускай и не всех вместе, скопом. Сейчас же они здесь и их достаточно много, чтобы можно было бить тревогу. Жаль только блядский корабельный колокол сломан. И весь экипаж оглох.       Они медленно шли ко дну, и это было неизбежно, но исход не был определён всё ещё — это должно было радовать.       Радости в Броке не было. Осмотрев всё помещение ещё на входе, он проходит внутрь и встаёт в углу, по диагонали от агента Картер и под мониторами. Оружие не достает, замирая вот так, с устойчиво расставленными ногами и руками, сложёнными в замок спереди. Капитан за ним не идёт на удивление, вместо этого подходя к агенту Картер. Они говорят о чём-то коротко, быстро, и Броку, конечно же, не слышно. Он пытается вглядываться в губы, чтобы хотя бы прочесть, но Капитан почти сразу, словно догадавшись, что такое возможно, загораживает Шерон собой. И информация утекает меж пальцев Брока неминуемо быстро. Он принимает это, соглашается с этим в том миг и минутой позже, когда Капитан направляется к выходу.       Он уходит прочь, не отдав Броку и единого слова. Вместо любых слов оставляет ему лишь твёрдый, напряжённый взгляд Шерон.       Что ж.       Брок сжимает зубы, принимая и это тоже.       А после минуты сливаются для него в единый лишь шорох попкорна меж пальцев суки-судьбы. Каждые семь он случайно косится на часы, высчитывая мгновенно, как много времени осталось до запуска. На линии стоит тишина и, будто отражая её кривым зеркалом, центр запуска своими звуками, гомоном разговоров и щелканьем компьютерных мышек превращается с каждым мгновением в шорох всё более напряжённых волн, накатывающих на берег. И звук этот, звук стихии, пока что мирной, только-только набирающей свою силу, ничуть не умиротворяет его, ничуть не успокаивает. Брок стоит и держится — это не всё, что ему остаётся, но всё, что он сам себе оставляет. И взгляд его голодом пустынного пса вглядывается в каждого входящего в двери и выходящего прочь. Взгляд его пересчитывает людей, каждую двадцать одну минуту, а ещё внимательно следит за теми, что точно родились под щупальцами, — их он отсюда живыми не выпустит. Когда всё начнётся, он не выпустит отсюда живьём никого из тех ублюдков, что подписали документы, поданые Пирсом.       И, будто в издёвке, именно в этом моменте, в этом отрезке времени, растянутом на десятки минут, его мысли устремляются к Ванде. Ему бы порадоваться — всё, что угодно, лучше Солдата да его Капитана, или пропавшей с радаров Клариссы, или так и не объявившегося Патрика. Только места для радости в нём нет и никогда уже не появится. Самая первая мысль о Ванде заставляет его сурово, жёстко поджать губы и крепче впиться пальцами в ладонь другой руки. Брок стоит и держится, и не отшатывается, даже лицо не кривит, только каждую новую мысль о Ванде, уезжающей прочь, пресекает, разворачивает, вышвыривает из сознания. Но отвернуться не может, о мёртвые боги, он может отвернуться от всего, но от неё не может, спотыкаясь за двадцать восемь минут до запуска «Озарения» о прочную, твёрдую, что гранитная плита, и уже знакомую ему мысль.       Если на той стороне у него будут чувства, он будет тосковать по ней.       Как же сильно он будет тосковать по ней, и никогда, никогда, никогда он не прекратит дорожить ею, если на той стороне ему назначат столь жестокое наказание, как способность чувствовать. Хотя, быть может, времени на тоску у него просто не останется — если на той стороне у него будут чувства, он будет метаться, и выть, и рыдать в агонии, запертый навечно один на один с самим собой и призраками собственного прошлого. Что ж. Обдумать это Брок не успевает. Ему приходит лишь первая мысль, она задевает сознание, не вызывая и толики страха, лишь какую-то застарелую, искромётную злость, а следом сука-судьба отрывается от пожирания своего приторного попкорна. Она вскидывает ладонь вверх, прокручивает кисть в воздухе, будто подавая кому-то на экране знак, чтобы сменили декорации. И пространство слышит её, слушает, а после слушается.       И декорации меняются резко, неожиданно. Под аккомпанемент её смеха, смеха этой суки-судьбы, колонки, расположенные под потолком центра запуска, неожиданно перещёлкиваются друг с другом на своём собственном, электрическом языке. Брок замечает этот звук мгновенно, но скорее чувствует его всем собой — изнутри его бьют в яростном порыве все его инстинкты, кричащие о том, что всё вышло из-под контроля уже, прямо в этот момент. В ту же секунду он бросает взгляд к потолку, а следом опускает назад. Общая какофония голосов, шорохом волн уже покрывшая весь центр запуска, не даёт другим людям расслышать щелчков.       А следом слышится шорох. Он длится секунд семь, и его уже замечают все. Голоса смолкают, головы и взгляды поднимаются к потолочному своду. Брок, напряжённо стиснувший зубы, уже тянется к замку форменной куртки, подхватывает пальцами язычок, чтобы расстегнуть её и по ходу движения осматривает пространство. Он выбирает себе цели, пока шорох, разносящийся под потолком, никуда не торопясь, обращается голосом.       Голосом Капитана Америки.       — Внимание, агенты ЩИТа. Говорит Стив Роджерс. От вас многое скрывали последние годы. ЩИТ не то, чем мы его считали. Он был захвачен ГИДРой. Александр Пирс — её лидер. Команда «Озарения» тоже состоит в ГИДРе, — Брок расстёгивает молнию форменной куртки и перехватывает пару взглядов других щупалец. Их руки уже тоже тянутся к оружию, припрятанному за поясом или под столом, и, кажется, они даже кивают ему. Брок кивает в ответ, пока руки его тянутся к оружию, а мысль протягивается в сторону слов Капитана. Тот не называет его предателем и не говорит о СТРАЙКе. И это должно бы дать надежду, только надежда эта Броку не нужна. Он даже не ищет её. Но подмечает, всё равно, блять, подмечает эту банальную мелочь. А Капитан, которому в моменте искрометно хочется врезать за эту сраную, ни с кем не обговорённую диверсию, всё продолжает: — Я не знаю всех предателей, но они в этом здании. Они могут быть рядом с вами. Они почти получили желаемое — абсолютный контроль. Они убили Ника Фьюри. И на этом всё не кончится. Если вы запустите Хелликарриеры, ГИДРА сможет убить любого, кто стоит у неё на пути. Если мы не помешаем.       Вытянув пистолет из кобуры, Брок пробегается взглядом по головам. Все компьютерщики замирают, вслушиваясь в уверенную интонацию гордости нации, кто-то начинает оглядываться. Нерасторопные, окаменевшие, они становятся почти идеальными мишенями, по которым Брок уже даже не клянётся себе не стрелять. Клятвы здесь не помогут, ни ему, ни всем остальным. Потому что Капитан уже говорит свою блядскую речь, которой в изначальном их плане было. И Брок разозлился бы, точно разозлился бы заново, если бы уже не был до жестокости зол.       Вместо того, чтобы провести всё чисто и тихо, как они собирались, Капитан привлекает внимание. И Брок достаёт пистолет. Брок пробегается взглядом по головам, выбирая мишени. Кому должен дать фору хаос, что вот-вот начнётся, Брок не знает. Быть может Капитан хочет создать обстоятельства, в которых обнажатся все щупальца, или же роет яму для Пирса — сбежать из Трискелиона с горящей неоновой табличкой «ГИДРА» на лбу ему не удастся, даже если он возьмёт Солдата на поводок и будет спускать его на каждого неугодного. Брок только морщится коротко, быстро — ему нет дела до причины, потому что разбираться ему придётся со следствием. Потому что Капитан, вместо того, чтобы вернуться в центр запуска, как они и договаривались, засел хуй пойми где, откуда сейчас и звучал его голос. И потому что он собирался устроить хаос.       В хаосе легче было потеряться, и это было хорошо, это было просто охуительно, если бы не две малюсенькие проблемы: Брок не желал теряться и сбегать, а ещё не желал терять Капитана из виду.       Только ведь уже потерял.       — Я знаю, я прошу о многом, но цена свободы высока. Так было всегда. И эту цену я готов заплатить. Если только я, то так тому и быть. Но я убеждён, что не одинок, — пущенная в конце мелкой, осколочной пулей манипуляция, что должна бы потянуть всех идейных следовать за лидером, заставляет Брока скривиться. Если бы он решился на то, чтобы остаться, он бы Капитану точно врезал. Потому что знал прекрасно о том, что за этой манипуляцией прячется в реальности, и это самое бесило его до блядских всполохов перед глазами. Его бесило лицемерие Стива и его сраное долженствование, и, если бы он только позволил себе остаться, они бы подрались уж точно. Как могли подраться тогда, в середине мая, по горячим следам первой общей миссии, случившейся у СТРАЙКа и Капитана после Нью-Йорка.       Вопрос позволения, впрочем, уже не стоял. И Брок не думал об этом, не вспоминал даже почти все эти недели. Он был ходячим, функционирующим мертвецом, и отнюдь не ему предстояло разбираться с сантиментами Стива. Всё, что нужно было ему, именно нужно, а не предстояло, так это резким движением снять пистолет с предохранителя. И огласить погрузившийся в подводную тишину центр запуска щелчком, предзнаменующим смерть.       Этот щелчок раздаётся в моменте резким выстрелом. Несколько щупалец уже поднимают свои пистолеты, вытаскивают их из-за пояса и из-под столов, пока замершие компьютерщики, точно птичьи, не иначе, вжимают головы в плечи и оглядываются опасливо. Они не бойцы уж точно, в отличие от самого Брока, от наёмников Пирса, от других агентов ЩИТа и от агента Картер. Та как раз попадает Броку на глаза — она тоже тянется к пистолету. Но она не успеет точно.       Быть может, ей удастся продолжить, но она явно не успеет начать. Потому что начинает сам Брок и отнюдь не из-за её замешательства. Он начинает лишь потому, что это его долг, его ноша, загнавшая его до пены у лошадиной пасти, и он отдает его часть своим первым выстрелом, приходящимся прямо меж глаз темнокожему, низкорослому наёмнику Пирса. Первый выстрел знаменует хаос, чей фундамент был заложен Капитаном, резким, разъярённым движением. Положение Брока оказывается открытым, слишком открытым, и он понимает это мгновенно, тут же уходя в сторону от нескольких, уже поднимаемых в его сторону пистолетов. Щупальца, в отличие от настоящих работников птичника, не медлят совершенно, тут же находя в нём предателя. Те, другие, истинные, реагируют тоже, но секундная задержка даёт щупальцам фору. Фору, что будет стоит очень многим их жизней, но это не имеет и единого веса — сука-судьба заходится хохотом, когда он отклоняется в сторону, делает первый шаг прочь.       И её хохот, раздражающим, отвратительным скрежетом сопровождает новое его движением. Гремит ответный выстрел. Но ему не страшно. Ему, сука, до осточертения зло.       Присев на корточки, Брок перекатывается быстрым движением по полу — это действие ошибочно для его доломанной Солдатом грудины, но никакого другого ему не остаётся. Уже поднимаясь в вертикальное положение, Брок чувствует не боль, но смещение костей собственных рёбер, и отказывается слушать их вой и крик. Он поднимает пистолет, берёт на прицел одного из щупалец, светловолосого, совсем как Стив. Тот как раз собирается выстрелить в сидящего за главным компьютером кудрявого мужчину, и Брок стреляет первым. Именно так он думает, понимая почти сразу — не успевает. Его выстрел вязнет в десятке других. Вначале компьютерщик обмякает в кресле, а следом за ним на пол валится тот наёмник, которого убил Брок.       И это ужасно, но, впрочем, не столь критично для миссии — Брок теряет хватку, допуская самую дерьмовую мысль. Это непрофессионально, и кто-то уже должен бы пристрелить его, точно должен за всю эту ебучую халатность, только сука-судьба всё гогочет, сыплет вокруг себя попкорном да ухахатывается, и её смех окружает его словно бы защитным барьером. Пока его выстрел не уменьшает угрозы, а ноги движутся слишком медленно. Нужный ему компьютер находится во втором ряду столов, и другой, побритый наголо, мужчина успевает добраться до него первым. Брок вскидывает в его сторону пистолет, уже дойдя до первого ряда столов. Только выстрелить не успевает совершенно: с другой стороны в него уже стреляют. Ему приходится пригнуться, отступить в бок, сменить цель. На то, чтобы убить надоедливого ублюдка, уходит пять патронов, и Брок не знает, чем там так сильно занята агент Картер, черти бы её подрали — как, впрочем, и остальных агентов ЩИТа, — но когда оборачивается назад к наёмнику, уже запускающему Хелликарриеры, понимает сразу.       Он опоздал.       И опоздание это жестоко, беспринципно, лживо и мерзко. Брок стискивает зубы, уже прицеливаясь, его палец жмёт на курок в яростном желании выматериться, а пуля разрывает пространство. Она врезается наёмнику меж глаз в то же мгновение, в котором экраны за спиной Брока сменяют свою картинку, а по стенам и полу проходит короткая, еле ощутимая дрожь. Брок не оборачивается себе за спину, вместо этого находя новую цель и рывком дёргая свободную руку к наушнику.       — Сэм, они взлетают, — он говорит это чётко и коротко. Отдаёт информацию, не ожидая даже ответа. А взгляд его уже упирается в нового наёмника, и пуля летит прямо в цель — Брок промазывает. И матерится негромко, себе под нос, тут же ныряя под стол. В магазине остаётся две пули, поэтому он быстро сменяет свой пистолет на тот, что припрятал за пояс форменных брюк. Сквозь гремящее эхо выстрелом пробивается чёткое:       — Вижу, я разберусь.       Коротко зачем-то кивнув, Брок вновь высовывается из-за стола. Он снимает оставшихся двоих пятью быстрыми, чёткими выстрелами, вновь промазывая пару раз по движущимся, живым мишеням. И тишина опускается на центр запуска резко, основательно. В наушнике молчит Капитан. А где-то в другом конце зала Шерон тяжёло дыша проверяет пульс у лежащих на полу агентов. Брок не глядит на неё, вновь протягивает руку к наушнику.       — Кэп, приём.       Он говорит это, но скорее выплёвывает, пока на языке крутится вся брань этого мира. И мысль, чёткая, жёсткая, всё долбит его сознание, не унимается: они могли, блять, провести всю эту операцию по-тихому. Они могли, блять! Но Капитан решил иначе, и теперь за спиной Брока на экранах полоса загрузки постепенно заполнялась, а стены уже тряхануло — открывающимися люками и сдвигающимися механизмами. И он уже опоздал.       А сука-судьба смеялась, смеялась неистово и жестоко у него за спиной, с седьмого ряда, из центрального кресла наблюдая за происходящим на большом экране. Картинка ей нравилась явно до остопиздения, пока Брок мог только пытаться отдышаться и не думать, не думать, не думать о том, что его рёбра могли с лёгкостью вспороть ему внутренности и начать внутренне кровотечение. И не думать об этом было достаточно просто — все его мысли уже стремились куда-то туда, в неизвестность, где Капитан делал хуй знает что и хуй знает что сделать собирался.       — Картер, жива? — встав твёрдо на ноги, Брок окликает Шерон, скидывает на стол пистолет и достаёт тот, другой, из-за пояса. Быстрыми движениями рук он перебрасывает все патроны, что у него есть, в один магазин, с щелчком, обозлённым, жёстким, возвращает тот на своё место. Шерон кивает, напряжённо вскидывая к нему глаза, пока свободная её рука крепче сжимает пистолет. Брок только морщится в ответ на это её движение — она явно знает, какой он породы и где прохлаждался последние почти что шесть лет.       Что ж. Пусть бы и так, но, даже знай он об этом заранее, он всё равно спросил бы у неё, в порядке ли она — Брок уверен в этом настолько же, насколько уверен в том, что ему очень хочется Капитану врезать. Получив от неё свой ответ, он разворачивается и направляется прочь из зала центра запуска. В наушнике всё ещё стоит тишина, и ему чрезвычайно не хочется звать Капитана вновь, но он делает это, яростно, обозлённо:       — Кэп, блять, приём.       И всё равно ответа от Капитана не получает. Вместо него откликается агент Хилл, что бросает ему напряжённо и коротко, будто кость ненавистной псине:       — Он пошёл к Пирсу.       Её слова заставляют Брока споткнуться, и не то чтобы он не ожидал чего-то подобного. Но догадок, что именно во время запуска может произойти, не строил уж точно, и поэтому сейчас спотыкается, следом срываясь на бег. Светлый коридор птичника встречает его пустотой и выбеленными стенами. Эта пустота обманчива, точно обманчива, и Брок не верит ей так же, как никогда не верил стенам внутри базы ГИДРы. Ему удаётся добежать до угла, и он тут же притормаживает: за углом слышится тяжёлый топот нескольких пар берцев. На раздумья у него остаётся секунд семь от силы, и выбор, этот блядский, ненавистный выбор — Брок, напряжённый и обозлённый, вновь становится перед ним.       Ближайший лифт, что может увезти его на этаж с переговорной, находится в конце коридора, кроющегося за углом. На то, чтобы оббежать весь этаж по окружности и достичь другого, у него уйдёт минуты четыре, и вероятность того, что он не встретит там сопротивления, настолько же мала, как вероятность того, что люди, уже приближающиеся к нему из-за угла, не захотят убить его, как только увидят. И Брок замирает, крепче сжимает в ладони оружие, позволяя себе секунды промедления. Он знает, точно знает, что не побежит прочь, не станет делать крюк, но ему нужно решить, поприветствует ли он ублюдков твёрдым «Хайль ГИДРА» или же скажет, что свой, что безопасный. И решение это кажется бессмысленным, слишком решающим, когда неожиданно из-за спины звучит:       — Щупальца, Рамлоу, — и Брок знает этот голос лучше любого чужого. Он жмурится, тратя свою последнюю секунду — обернуться хочется просто немыслимо, чтобы заглянуть в глаза, убедиться, что не только голос здесь, прямо за его плечом, — а после выходит из-за угла. И быстрым, цепким взглядом осматривает пятерых бойцов, что идут ему навстречу. Идти те прекращают мгновенно, вскидывают пистолеты в его сторону. А Патрик вторит себе же вновь уверенно, чётко: — Это щупальца.       И Брок верит ему, как самому себе.       И Брок говорит:       — Хайль ГИДРА, — потому что Патрик — это иллюзия, но производная его собственного сознания, а его сознание не ошибается. Это фактически достоверное утверждение, и Брок не сомневается, не сомневается, не сомневается. Даже допуская идею о том, что его мозг образом Патрика желает убить его раньше срока, он не сомневается. И, кажется, где-то за его спиной сука-судьба давится своим блядским смехом, только это не имеет смысла, потому что пятеро бойцов опускают оружие не сговариваясь. Они вторят его кличу, что должен якобы восхвалять насилие и мировую боль, а после отчитываются ему о том, что весь остальной этаж зачищен. Брок только зубами скрежещет, но кивает. Кивает и, делая первый шаг, говорит: — В центре запуска остались недобитые. Я за головой Капитана, разберитесь сами.       — Умно, Рамлоу, — вот что говорит ему Патрик тут же, фыркая с оскалом где-то у него за правым плечом. Брок всё ещё не оборачивается к нему, всё ещё на него не смотрит, но узнает интонацию — Патрик точно кроваво скалится, прекрасно понимая, что прямо сейчас будет бойня.       Это понимает он, и это понимает Брок, но бойцы убирают оружие назад, сходя с места вновь. Они откликаются принятием информации, они спрашивают его, не нужна ли помощь. Тот, что идёт впереди, коротко стриженный и чрезвычайно быковатый на лицо, явно является в их группе командиром, и Брок отвечает ему, что на нужном ему этаже уже есть поддержка. О том, что они все, все пятеро, умрут в этом коридоре, он не говорит, решая, что спойлерить — всё же крайне дурной тон, особенно в их обстоятельствах. И он делает новый шаг. Один за другим, один за другим.       Сближение происходит чрезвычайно быстро. Когда до группы остаётся четыре шага, Брок вскидывает пистолет и стреляет в командира. Тот реагирует, пытается уклониться, и лишь поэтому ловит пулю плечом. Очередная ошибка — явно продиктованная отсутствием Джека, Родригеса, Мэй и Таузига — вызывает желание закатить глаза, но Брок не отвлекается. Он стреляет вновь, несколько раз, в тех наёмников, что уже пытаются сорваться с места в его сторону или пригнуться. Они понимают, что их злостно наебали, слишком быстро, а всё же слишком поздно. Броку удается снять двоих, и их тела валятся на пол безжизненными кулями. Выстрелить третьему меж глаз он не успевает: командир группы уже оказывается перед ним и сбивает ему руку быстрым ударом. Пистолет вылетает из руки Брока и оказывается отшвырнут на пол.       — Отступай. Три шага. И бей в плечо, он ранен, — Патрик вновь объявляется голосом за правым плечом, заменяя собой заткнувшуюся, наконец, суку-судьбу, и Брок делает именно то, что он предлагает, но не из-за подсказки. Та лишь выбешивает его рывком, заставляя рявкнуть:       — Заткнись, блять, ты не помогаешь! — и его голос раздаётся громко, внушительно, но всё равно вязнет неожиданно в слишком явном смехе суки-судьбы, что грохочет под потолком. Она принимается смеяться вновь, резко, сумасбродно, и если бы Брок не был привычен к этому звуку, несуществующему, эфемерному, он бы точно шарахнулся в сторону, испугавшись. Только он именно что не пугается — навык страха в нём умер ещё раньше, чем он убил Патрика, — но морщится непроизвольно. Смех у суки-судьбы всё же бесячий и мерзкий до крайности.       Уже отскакивая на три шага, Брок быстрым движением кулака наносит удар противнику в плечо. Ноги приходится поменять резким движением — его пытаются ударить по лодыжкам, — и это даёт ему дистанциюю, пока его рука уже тянется к электрошокеру. И она успевает, хотя бы она ещё что-то успевает, блять, в этом немыслимом дне, потому что Брок перехватывает одну из палок, выдёргивает разъярённо из крепления. Ему в голову уже летит удар, сочный, резкий, с замаха, и ему приходится потратить две секунды на уклонение. Стоит этим секундам истечь, как следующим движением он поджаривает ублюдку напротив внутренности, врубая ток на всю мощность. Электричество скрипит недовольно будто бы, искрится в его руках — нового удара не происходит.       Не спереди уж точно. В то время как сзади неожиданно ощущается чужое присутствие, за правым ухом давит внимание, и Патрик бросает короткое слишком вовремя:       — Со спины, — он всё никак не может заткнуться, и Брок чувствует внутри себя крепкое такое желание врезать ему тоже, да посильнее за всю эту болтовню прямо ему под руку, но вместо этого пригибается. Следующим движением он выбрасывает назад ногу, в надежде лягнуть противника. Выходит так себе, не слишком результативно, но он использует эти секунды на то, чтобы обернуться. Новая драка лицом к лицу происходит так же быстро, как и предыдущая: в пару резких ударов выключенным шокером по лицу, он добивается дезориентации, а после прижимает тот наёмнику под подбородком и врубает ток.       Трёх секунд на мощности, которая могла бы замедлить и суперсолдата, оказывается достаточно, но эти три секунды становятся его, Брока, погибелью. Потому что двоих он снял в самом начале, двоих исключил из игры только что. И два плюс два пять ему не даст никогда, даже если он очень постарается, а значит, со спины его уже ждёт последний. И Патрик согласен с ним, точно согласен, потому что вторит его мыслям чётким, напряжённым:       — Пистолет. Со спины.       Его слова не магия и не предчувствие, лишь констатация собранных чуть ранее фактов. И факты те просты, что погожий пустынный день: загнанных коней всегда легче пристрелить, чем поймать. И пускай в его летописи загнанных коней убивает в Алжире, но в моменте Брок не задерживается на месте слишком долго. Он разворачивается рывком, крепче сжимает в пальцах палку-электрошокер, готовясь нападать. Быть может, принять пулю спиной было бы лучшим решением, но он всё равно разворачивается, не желая жертвовать спинным мозгом в этой партии, что им ещё не окончена.       Разворачивается, потому что эластичный бинт, затянутый на пределе вдоха, держит его рёбра вместе с плотным пуленепробиваемым жилетом — бесполезным явно с такого крошечного расстояния — и обезболом. Разворачивается, потому что принять смерть со спины — настоящее блядское паскудство, и он на такое соглашаться не собирается.       Как, впрочем, и подыхать раньше времени.       — Он держит пистолет в правой, Рамлоу, — Патрик говорит всё ещё за плечом, отчитывается теми фактами, что Брок замечает, но не успевает переваривать своим сдающим позиции разумом. И он слышит его, этого кудрявого засранца, объявившегося всё-таки наконец-то. И он слышит его, стоя в двух шагах от наёмника, а после отклоняется вправо тоже, на первом же шаге. Выстрел гремит, но не пугает, предвещая лишь пулю, что стремится к нему и влетает вначале в тело жилета, чтобы тут же впиться и в его собственное.       Брок только вздрагивает. Но начатое движение завершает новым быстрым шагом и рычит почти что:       — Ну ты и сука! — пока его рука протягивается вперёд. Большой палец жмёт на нужную кнопку, озаряя чужое лицо электрическими искрами. Брок прижимает шокер прямо над сердцем, почти тут же слыша грохот упавшего пистолета. Второй раз наёмник выстрелить так и не успевает, пытается то ли взрыкнуть, то ли вскинуть кулак, а следом валится на пол тоже. Брок держит палец на кнопке ещё несколько секунд, лишь после отпуская её и отшатываясь в сторону. В несколько тяжёлых шагов он отступает к стене, тут же приваливается к ней плечом. Электрошокер выпадает из его разжавшихся пальцев, освободившаяся ладонь тут же лезет замедленным, растянутым во времени и пространстве движением в карман форменной куртки.       — Пуля внутри, Броки-и. Она должна остаться внутри, — перед ним появляется Кларисса и шепчет твёрдо, но растеряно. Её голос, настоящий, живой, заставляет Брока скривиться своим звуком. Смотреть на неё он не желает совершенно, только всё равно глаза поднимает и глядит. Картинка вздрагивает от боли, которой перетягивает его живот и всё туловище прямо поверх жёсткого эластичного бинта, пока ладонь его, дрожащая, пытается обхватить сразу оба шприца. Разбираться, какой из них пустой, времени у него нет уж точно. Главным в моменте становится не позволить себе отключиться, дать себе фору ещё минут пять, а лучше бы десять.       Только ведь десять под водой он не продержится точно.       В наушнике звучит:       — Первый есть, лечу ко второму, — и это Сэм, точно Сэм, но Брок не может разобрать интонации верно. Чужой голос сливается для него с голосами Клариссы и Патрика, пока он большим пальцем с третьего раза сбивает со шприцов оба колпачка. И зубы стискивает, уже ощущая, как изнутри подкатывает болевой шок. На болевой шок он не имеет прав и не имеет времени, только ноги подкашиваются, проседают колени. Патрик из-за плеча говорит:       — Твоя смерть убьёт их, — и Брок знает это, точно знает, потому что Пирс всё ещё жив и потому что Капитан рванул на его поиски. Об этом Брок позаботился, выдал Солдату все самые важные приказы, но этого здесь недостаточно. Чувствуя, как стена отшатывается от него, будто от прокажённого, Брок не сразу замечает, что уже съехал на пол. Только в ладони, слабой, слишком слабой, сжимает оба шприца. И выплевывает резкое, затянутое плёнкой ледяного пота приближающейся смерти:       — Заткнитесь оба, блять! Вы не помогаете.       Патрик хмыкает и шорохом форменных брюк присаживается где-то рядом. Брок слышит его, слышит, но не может повернуть головы и найти взглядом его глаза. Не пытается, впрочем, тоже. Хватит ему и напряжённого, испуганного взгляда Клариссы, что стоит прям перед ним и от него же отшатывается. Она боится, что он умрёт. Она боится, что он умрёт прямо у неё на глазах, и Броку хотелось бы рассмеяться ей в лицо, если бы он не был так сильно занят выступающей на лбу холодной испариной и ужасающей, слепящей болью. О да, он рассмеялся бы ей в лицо, потому что она умерла по его вине, пускай и не на его руках.       Сейчас умирал он сам. И сколь желанно это было для него все эти годы, десятилетия, века, в моменте это было до раздражения неуместно. Потому что он ещё не выплатил долг. Потому что он всё ещё не мог позволить себе умереть.       — Нихуя… Нихуя я ещё не закончил, блять, — наконец осилив движение собственной рукой, он приставляет оба шприца к плечу и жмёт на два поршня одновременно. Боль от иголок, прорывающихся сквозь ткань форменной куртки совершенно не ощущается, как, впрочем, и впрыскиваемое обезболивающее. И ничего не происходит секунд семь. Его рука опадает, он откидывается спиной на стену позади себя, прикрывает глаза, чтобы тут же заставить себя, вынудить себя и приказать себе открыть их назад.       И это становится его очередным поражением, но победой, быть может, становится тоже: прямо перед ним на корточках сидит Патрик. На нём светло-серые форменные брюки, светлая футболка с эмблемой их академии на груди. И жетоны, его жетоны висят у него на шее, вздрагивая, когда он наклоняется чуть вперёд. Брок видит их, только звука не слышит, а ещё не обманывается — иллюзия. Блядская, неживая, ненастоящая иллюзия. Пускай у Патрика и привычный, сучливый взгляд и кудрявые вихры соломенных прядей, перепутанных друг с другом на голове. Он весь, какой есть, каким Брок помнит его и помнил всегда, подается вперёд, наклоняется к нему, а после фыркает смешливо да горделиво, но саркастично:       — И как они только умудрились поставить тебя главным?..       Брок фыркает тоже, чувствуя, как боль сходит постепенно, затыкая свой вой и все свои ебучие предсмертные хрипы, которые ему не всралось слушать. А после подаётся вперёд, только руки не тянет. Патрика хочется коснуться, провести ладонью по щеке, а после обнять крепким движением, чтобы только почувствовать, ощутить, доказать себе же самому, что это всё — не игры сознания. Доказательство это пустое и бесполезное, и поэтому он не тянет руки. Только садится ровнее, утирает рукавом форменной куртки ледяной пот со лба, а после бросает:       — Потому что я — тот, кто с лёгкостью протащил бы любого лицом по дерьму.       И оскал зацветает у него на губах, озлобленный, кровожадный, а тело заваливается чуть вбок, позволяя ему опереться на руку. Брок поднимается на ноги медленно, чуть покачивается, уже распрямляясь. Патрик так и сидит на корточках, глядит на него снизу вверх — ухмыляется истинно по-блядски. И несогласия не выражает.       Дав себе секунд семь, чтобы насмотреться на него, Брок делает первый шаг. Только сейчас он понимает, что шприцы уже успели вывалиться из его ладони, но лишь отмечает это на границе сознания. Пока взгляд тянется в сторону пола, выискивает его собственный пистолет. Брок доходит до него в пару шагов, что становятся все более твёрдыми, после поднимает, приседая на корточки. В первый миг ещё хочет наклониться, но такие игры теперь ему не по плечу — любое смещение пули может ускорить приближение смерти, а на такое Брок не согласен.       Потому что он ещё не закончил.       Потому что долг он ещё не оплатил.       Присев на корточки, он подбирает свой пистолет, следом так же подбирает тот, что принадлежит последнему убитому наёмнику. Быстрыми, чёткими выстрелами он отстреливает всех пятерых ещё раз, перестраховки ради, а после забирает оба пистолета с собой. И направляется в сторону лифта — мимо так и стоящей на едином месте Клариссы, мимо сидящего на корточках Патрика. Его сознание пытается пробиться паникой на поверхность просоленных вод. Оно кричит ему, воет и вопит всё то, что Брок знает и так.       Он умирает.       И это уже не метафора.       К собственному сознанию Брок не оборачивается. Его шаги, твёрдые, жёсткие, доводят его до лифта, ладонь бьёт по кнопке. И двери открываются мгновенно, так, будто его уже ждут где-то там, на самой глубине. Стоит только ему пройти в лифт да нажать кнопку нужного этажа, как откуда-то сверху доносится негромкий, позабавленный смех. Он вновь слышит её, вновь слышит незримую суку-судьбу, что успела смолкнуть в момент, когда в него выстрелили в упор, и только крепче сжимает зубы. К ней он не обернётся и головы к ней не поднимет уж точно, потому что видеть её лица не желает и не желал никогда. А сука-судьба смеётся, сопровождая этим мерзким звуком всю его поездку на семь этажей выше. Она смеётся, сыплет вокруг себя поджаристым попкорном, создавая ощущение тотальной нереальности происходящего.       Суке-судьбе Брок не верит. Не верил раньше и сейчас верить не начинает. На середине пути он поднимает руку и касается пулевого отверстия, прячущегося в плоти жилета под полой форменной куртки. Ткань уже влажная, чуть горячая от его крови, но это не удивляет. Это возвращает его в реальность, приглушая чужеродный, жестокий смех, который галлюцинирует его сознание.       — Сэм, приём. Люк откроется полностью через двадцать секунд, — на линии связи неожиданно возникает голос Марии Хилл, но Брок не касается наушника и слово не берёт. Лишь оборачивается в сторону стеклянной стены лифта, чтобы тут же увидеть полностью исчезнувший искусственный водоём и действительно почти открывшийся люк. Хелликарриеры ещё не взлетели, но уже явно собираются. Сэм почти сразу раздражённо бросает в ответ:       — Я почти закончил со вторым.! Дай секунду, — его интонация скачет, он звучит запыхавшимся и, возможно, прямо сейчас с кем-то дерётся. Брок только губы поджимает. И разворачивает голову назад, к лифтовой двери. Кабина, наконец, останавливается, чуть дёргается под конец крайне непривычным движением. Брок торопится выйти из неё поскорее, не желая, за один ход до победы и поражения, просто рухнуть в лифтовую шахту на оборвавшихся тросах. И коридор этажа встречает его неожиданной пустотой, только до нужной переговорной ему ещё идти и идти. Он больше не медлит. Вытаскивает из-за пояса украденный у мертвеца пистолет, уже по ходу перепроверяет магазин. Ему стоило бы сделать это заранее — вот о чём он думает в моменте, но магазин на радость суке-судьбе оказывается почти полон. И та действительно радуется, смеётся, позабавленная, вновь.       — Когда ж ты уже заткнёшься, а? — сморщившись, Брок преодолевает первый коридор, сворачивает во второй. Тот пуст тоже, а в конце его уже виднеется нужная дверь. Из-за неё слышны звуки бьющегося стекла и драки. Прибавив шагу, Брок вдыхает поглубже по банальной привычке: под водой он может продержаться порядка пяти минут. И снимает пистолет с предохранителя и долго не раздумывает.       Дверь распахивается под резким ударом его ноги, давая увидеть перекатывающуюся прямо по битому стеклу Наташу, что уворачивается от удара металлической руки и тут же подрывается на ноги, закрывая собой тело Фьюри, лежащее на полу, и Капитана, мгновенно занимающего её место. Солдат переключается на него сразу, только Капитан не дерётся с ним вовсе. На то, чтобы убедиться в этом, Броку хватает семи секунд: вместо того, чтобы нанести собственный удар меж двумя ударами Солдата, Капитан только отбивается и уворачивается. Капитан только пытается удержать его на месте и не подпустить ближе ни к телу Фьюри, ни к Наташе.       — Рамлоу, вы вовремя. Возьмите ситуацию под свой контроль сейчас же!       Насмотреться на драку ферзя и ладьи Броку не дают. Он подмечает только несколько безжизненных тел членов совета безопасности, что разлеглись по периметру, под стеклянной крошкой, а ещё подмечает костюм Наташи, классический, официальный и показывающий открыто, что в переговорную она пробралась под личиной кого-то из совета. Но на этом вся его сомнительная зрительная экскурсия и оканчивается: откуда-то слева слышится голос Пирса, и он рявкает на Брока своей интонацией, всем своим существом, эфемерным щупальцем обвивая его горло. Щупальце то скользкое, но перехватывает крепко, и Брок мысленно поднимает голову выше.       Вдохнуть ещё хотя бы разок не успевает — солёные волны смыкаются над его головой, оставляя пять жалких минут на существование. А голос, его голос, уже выносится вперед, в пространство переговорной. Он разлетается по усыпанному битым стеклом полу, проходит мимо разбитых, торчащих осколками экранов и врезается в каждого живого, кто ещё есть в помещении. Брок говорит, приказывая и повелевая:       — Солдат. Взять Капитана в захват со спины. Не отпускать, — он отступает чуть в сторону, следующим движением берёт на прицел безоружную Наташу. Остановка здесь непозволительна — Брок делает ещё несколько медленных, напряжённых шагов влево и становится так, чтобы закрыть Пирса своим плечом от нападения, от атаки. Уже отступив в сторону, Брок берёт на прицел Наташу, только на этом не останавливается. Одномоментно замершая под дулом пистолета Наташа кривится, но взгляд её уже проносится по поверхности пола в поисках пистолета. А губы шепчут ядовито, презрительно:       — Паскуда…       На этот шепот Брок не откликается ей и единым жестом, но и глаз к полу не опускает. Он не желает знать, как близко к ней валяется пистолет, он не желает забирать у неё шанса взять его на прицел. И помнит о важном, о самом, сука, важном правиле, что он выучил за годы собственной жизни: своих не убивать.       Никогда и ни при каких обстоятельствах своих не убивать.       Сука-судьба разражается смехом, и в смехе том Брок слышит явственно — она не верит ему и не верит в него. Она смеётся над всеми его ценностями, над всей его твёрдостью. Потому что знает — он зол неистово, и палец его, уже лёгший на курок, вот-вот двинется, вот-вот нажмёт, а после прогремит выстрел. Брок только зубы стискивает и напрягает бёдра, каменеет весь. Злость изнутри него вторит смеху суки-судьбы собственным яростным рёвом, и выстрелить хочется до зуда, до чесотки. Пустить Наташе пулю меж глаз, после убедиться, что Фьюри мёртв, накормив его свинцом, а следом прижать дуло меж глаз Капитана и убить его первым, под пристальным, покорным взглядом Солдата. Тот под кодами, и под кодами он разве что послушная, выхолощенная шавка — Брок знает, что его не ударит увиденным и не убьёт. Брок знает, что он убьёт его сам следующим же выстрелом, после отстрелит Пирсу его презрительный, победоносный оскал, озлобленно потратит на пару пуль больше, чем стоило бы. Последнюю оставит себе, потому что загнанных коней отстреливают — это непреложный закон его существования. И злость бьётся изнутри, не нашептывает, скорее орёт на него, кричит и ревёт рычанием разъярённого пустынного воина. Она желает, чтобы люди, имеющие право на жизнь и ту, блядскую, великую и сказочную, поплатились за его бесправность, за его недостойность.       Брок желает этого тоже и крепким мысленным движением держится за свой изломанный моральный компас. Он давно уже не показывает направления, но всё ещё держит его от ошибки. Держит крепкой хваткой Капитана, что стискивает ему горло и поднимает над полом. Держит тяжестью тела Солдата, что выкручивает ему руки и притискивает его к стене в потребности получить ответы.       — Рамлоу! — стоит ему бросить резкое, чёткое, как Капитан окрикивает его разъярённо, яростно, но терять ему уже нечего совершенно: получив свой приказ, Солдат берёт его в захват со спины, придавливает горло металлом предплечья, а запястья успевает захватить сзади. И это поражение Капитана, но оно и победа. Брок скалится мерзотно, кровожадно и не торопится зачитывать обратного кода, не торопится уводить с Наташи прицел. За её спиной на полу, засыпанном стеклянной крошкой, лежит тело Фьюри, и у Брока нет времени на то, чтобы убедиться в его возможности дышать. Он подмечает лишь влажную от крови футболку спереди, поджимает губы напряжённо. И глаза отводит назад к Капитану и его Солдату.       Его никто уже не спросит, и сам он никогда уже не скажет, но в моменте отводит глаза — даёт Наташе шанс пристрелить его до того, как он сорвётся. Потому что он, подобно суке-судьбе, себе уже не доверяет и в себя не верит тоже. Он отводит глаза, давая ей шанс найти пистолет и пустить ему пулю в голову раньше, чем он пустит свою собственную в голову Капитану и его Солдату.       А после говорит:       — Ваш приказ, мистер Пирс, — и Капитан откликается на его слова мгновенно, дёргается всем собой в порыве рвануть вперёд, чтобы Брока прибить голыми руками, только Солдат не даёт ему и единого шанса. Его железная рука жёстким движением придушивает его Капитана, другая дёргает запястья вниз резко, будто пытаясь вырвать руки из плеч. Пирс на всё это представление только фыркает коротко. И делает взмах рукой, позволяя ещё не словами даже всё, что только может прийти Броку в голову. Только жесты Броку не нужны. Ему нужны слова, ему нужна информация о том, успели ли Наташа с Капитаном и Фьюри слить все данные по ГИДРе в сеть, и ему нужно чёткое и понятное разрешение на убийство. На убийство, которого он очень не хотел бы совершать.       На убийство, которого его нутро требует с боем.       — ГИДРА уже рассекречена. И, насколько я понял, все ваши, Рамлоу, старания оказались тщетны. Капитан Роджерс совершенно не желает к нам присоединяться, — Пирс говорит, говорит, говорит, и Брок позволяет себе усмешку. Где-то внутри него осколки его рёбер колют ему внутренности, а пуля обживается в новом телесном доме, но он усмехается, потому что слова Пирса знаменуют его проигрыш. И проигрыш самого Брока тоже, но и его победу.       Уплату его блядского долга.       — Фьюри верил вам. И я верил вам тоже. Вы предали всех, и всё ради собственной жажды властвовать над миром! — Капитан дёргает плечом раздраженно, озлобленно, голову вскидывает выше, и взгляд его сбегает к Пирсу. Тот только пускает в пространство надменный смешок, и Брок чувствует его пренебрежение всем собой. Он так и стоит, не движется, следит за Наташей мимолётом, не слишком пристально, за якобы мёртвым Фьюри тоже, за Капитаном и за Солдатом — в особенности. Последний смотрит лишь на него, пусто, но со странным, призрачным осмыслением. Брок уверен, что это ему лишь кажется, точно кажется, и всё равно о взгляд Солдата он запинается.       Ему вспоминается резко, жестоко, как тот сказал прошедшей ночью, что они смогут всё Капитану объяснить, они смогут поговорить об этом, и Брок морщится, кривится всем собой. Он желает, желает их смерти, Солдата и его Капитана, так же неистово, как желает и принадлежать им, желает, чтобы они принадлежали ему. И ведь когда-то давно он думал даже, что вот они, вот же они оба, крепкие, сильные, с этим твёрдым, нерушимым и блядски живым костяком внутри — он мог бы на них опереться, он мог бы им рассказать… Но никогда не смог бы найти у них понимание, и именно здесь крылась правда, реальность и все иллюзии рассыпались. Брок больше не верил в эту сказку, которую сам же себе скормил и которой сам же давился до тошноты долгие месяцы. Он мог бы рассказать, но он не был бы принят таким, каким был — с кровью Патрика на руках и ванильным запахом кожи Клариссы, что впитался в него, впечатался, сжился с ним сам, без его на то позволения. Потому что это было ещё хуже, чем даже работа на ГИДРу.       Та самая, которой ему не смог бы простить Стив. Та самая, узнав о которой Солдат был готов убить его голыми руками за своего Капитана.       И все эти объяснения были бессмысленны, безнадобны и пусты. Они не вели ни к чему, не давали ему воздуха или, может, минут, жалких, но слишком важных для того, кто тонул в соли воды и давился, давился до рвоты собственными сантиментами. Солдат говорил:       — Убийство — это не выход, — и сейчас Брок рассмеялся бы, глядя ему в глаза и только услышав эту фразу вновь. Он рассмеялся бы, колко, язвительно, а после зарычал бы с оскалом прямо ему в лицо:       — Не выход, блять?! Я просрал всю свою жизнь, убил всех, кто был мне дорог, а тех, кого не убил, выслал в вечное изгнание! Я отравил всё, чего посмел коснуться, и всё разрушил! Как смеешь ты, блядская жертва обстоятельств, говорить мне, человеку, который осознанно отстреливал и уничтожал всё личное на протяжении сорока лет собственной жизни, что убийство — это не выход?! Пошёл ты нахуй, блять! — в реальности у него, конечно, никто и ничего не спрашивал. Только изнутри билась злоба и жажда, желание и потребность выстрелить, выстрелить, выстрелить и после просто подохнуть, забыть, и забыться, и оказаться забытым навечно, оказаться вычеркнутым из истории. И палец уже лежал на курке, пока мысль долбилась внутри головы, еле справляясь с волной злобы.       Мысль о том, что ни Капитан, ни его Солдат, ни все остальные повинны в его бесправности и недостойности не были. Как, впрочем, и в том, что он убил Патрика и допустил смерть Клариссы.       — Достаточно патетики, капитан Роджерс, — голос Пирса дёргает мысль Брока, придушивая того собственной интонацией, и хочется скривится вновь, но Брок удерживается. Он удерживается ради своего долга и ради того великого, что ему ещё нужно свершить, а следом Пирс говорит: — Вы — пережиток прошлого, — и Брок убьёт его, точно убьёт, потому что это грязная игра. Никогда, конечно, Пирс не играл чисто, да и сам Брок тоже, но в моменте вся его злость, лающая, разъярённая, дёргается от прозвучавших слов так же, как дрогнула где-то внутри с неделю назад, когда Джек сказал «этот» вместо «Стив» или хотя бы «Кэп». Потому что он знает — Стиву и так с этим говном не легче. Брок знает, точно знает, а ещё жаждет его пристрелить, вместе с этим в моменте желая вырвать голой ладонью Пирсу кадык за эту блядскую манипуляцию, лживую, ничтожную, что он только что произнёс. И это, все эти сантименты, все эти переживания внутри Брока, лишь выкручивают абсурдность до сумасшедшего уровня. Он переводит свой взгляд к Капитану, забывая, куда глядел до этого, и понимает: может быть хуже.       Брок понимает это, видя стоящих по бокам от Солдата и Капитана Клариссу и Патрика. Живых, дышащих и спокойных, он видит их. Видит, а следом чувствует, как под подошвы ударяет эфемерное морское дно. Он достигает его слишком быстро. Он уже потонул.       Пока Пирс только лишь продолжает:       — И если вы действительно отказываетесь существовать в прогрессивном настоящем… Свой выбор вы уже сделали, — Пирс делает мелкий, еле заметный шаг в сторону, и стой Брок к нему не так близко, он его даже не ощутил бы, даже бы не заметил. В отличие от резкого рывка Капитана вперёд. Тот дёргается неожиданно, разъярённый и возмущённый теми словами Пирса, что бьют в самое его сердце, и замирает мгновенно, но отнюдь не потому что Солдат удерживает его на месте. Это обретает свой вес тоже, только единственным не остается.       Брок видит рывок. Брок делает короткий шаг левой ногой назад. И Брок берёт его на прицел, оставляя Наташу в безопасности и всё ещё видя и Патрика, и Клариссу по бокам от Капитана и его Солдата. Капитан замирает мгновенно, понимая, что единое только движение — и меж глаз у него окажется блядский свинец, пущенный Броком. Вместе с ним замирает и Солдат, всё ещё держащий его крепкой хваткой. Пока где-то справа Наташа ловко, быстро припадает к полу и выхватывает из-за полы плаща Фьюри пистолет. Она говорит:       — Рамлоу, опусти оружие, — и голос её звучит с угрозой, явной настойчивой, пока в наушнике у Брока слышится твёрдое:       — Второй есть. Третий взлетел, две минуты дайте, — и голос принадлежит Сэму, давая понять, что весь их расчудесный план пошёл по пизде. Это произошло еще десяток минут назад, но очередное напоминание вызывает редкого рода порцию злобы. Брок ею уже переполнен, но насытиться ни ему, ни его злости нет возможности в этой сумасбродной вселенной. Потому что в тот миг, когда его пистолет обретает цель меж глаз у Капитана, а Наташа берёт его на прицел, Брок понимает разумом и чувствует всем собой: его оружие снято с предохранителя.       И ничто не может помещать ему выстрелить. Ничто не может помешать ему прострелить две ненавистные головы одной пулей.       — Двух минут нет. До конца загрузки сорок секунд, Сэм, — агент Хилл отзывается в наушнике напряжённо, явно нервно, и Брок слышит её. Слышит, только не желает думать и не желает загадывать. Если Сэм, притащенный блядским Капитаном, не успеет заменить последний модуль, Хелликарриеры откроют огонь по гражданским, по агентам, по всем, блять, кто только уместится в строчках кода отсеивания. И тогда, пожалуй, Броку действительно будет лучше убить Капитана вместе с его Солдатом, будет лучше выстрелить гордости нации меж глаз, приказав его ненаглядному ровняться лбом к чужому затылку.       И эта идея не выглядит хоть сколько-нибудь подходящей ему, только злоба изнутри отзывается утробным, голодным урчанием.       А ладони крепче сжимают рукоять пистолета.       — Стреляйте, Рамлоу. У будущего в этом человеке потребности нет, — Пирс говорит уверенно, твёрдо и самую малость лениво. Он забрался настолько высоко, что уже не сомневается в собственной власти, и это его ещё подведёт, не иначе. Только, даже думая об этом, Брок всё никак не уводит прицела. И губы поджимает, напряжённо стискивает зубы.       Изнутри него удушающей волной с самой глубины, оттуда, где темно и холодно, поднимается жестокое, беспринципное знание, что уже ему знакомо: напротив него двое, имеющие всё то, чего у него никогда не было и никогда не будет. Чистая, незапятнанная судьба, великая история любви и воссоединения… Хотя, похуй, серьёзно, хуй с ней вообще с историей, хуй с ней с судьбой, у них есть блядское право на жизнь, и Брок ненавидит их обоих уже за это! За всё то живое, что есть в них, за всё то нерушимое, что всё никак не надламывается, не трещит по швам и не разрушается, и за их ебучую храбрость, потому что будь Капитан на его месте тогда, в Алжире, он бы Патрика вытащил, на горбу бы собственном нёс, отбивался бы, потому что он был блядской гордостью нации, а Брок не был!       И вот в этом была вся проблема. Между ними тремя, что никогда не существовали и существовать никогда не будут в единой пространственной плоскости, была лишь эта единая проблема — они оба, Капитан и его Солдат, были живы. Они были знакомы с любовью, с нежностью и с чем-то этим, присущим только живым. Пока Брок был мёртв добрую тысячу лет, и хромая удача сопутствовала ему лишь потому, что сука-судьба желала зрелищ, желала уплаты долга. У него не было прав, у него не было жизни, и быть не могло: всё живое отец выбил из него в восемь, жестокой, тяжёлой рукой. Брок умер там, чтобы после вновь умереть, стоя над Патриком с дымящимся пистолетным дулом.       Но всё же всё началось именно там и никогда, никогда, никогда не закончится, потому что он умер в той блядской небольшой кухне, когда чужой кулак врезался ему в скулу, хрустнула шея от резкого рывка головой и все тело мотнуло в сторону, а сердце, его мелкое, детское сердце рвануло прочь из груди, через спину и разбилось о стену, что была где-то позади. Он не рыдал. Ни тогда, ни позже, никогда, никогда, никогда он не рыдал от каждого нового удара и каждого нового синяка. Только изнутри что-то надламывалось, рушилось и горело, затягивая внутренности тяжёлым, смрадным дымом боли. Каждый новый удар отцовской руки вбивал чёткое, ясное ощущение: такие, как Брок, рождаются не для того, чтобы жить.       Они рождаются для того, чтобы существовать в ожидании смерти.       В то время, как Капитан… Стив. В то время, как Стив и Джеймс, они были рождены для жизни. И Брока тошнило неистово столько, сколько он был знаком с каждым из них, потому что его вело, его дёргало изнутри и тянуло к ним. Они были твёрже блядского вибраниума, они были высокими, крепкими, сильными именно внутренне, пускай и внешне тоже, и Брок ненавидел смотреть на каждого из них, но никогда бы не смог насмотреться.       Джеймс и Стив выглядели как те, на кого он мог бы разрешить себе опереться. Они могли бы быть теми, кому он согласился бы рассказать про Алжир, про Клариссу, про всё, про что они бы только захотели услышать, Брок смог бы им рассказать…       Где-нибудь там. В другой сумасбродной вселенной. Где ему не пришлось бы обжираться больными, тошнотными иллюзиями о будущем, которого у него никогда не будет ни с одним из них — или даже с обоими, не имеет разницы, — и где он ещё не выбрал смерть. Где-нибудь там, где, быть может, его отец не избивал бы его с жестокостью, а знакомство с Патриком завершилось бы банальным разрывом, и Кларисса была бы его чудной бывшей подругой, вот где-нибудь там, где Брок признался бы Капитану сразу, где состоит и кем является, это всё, желанное для него, но недопустимое, недоступное, могло бы свершиться. Где-нибудь там, где Брок имел бы хотя бы единое право. На что угодно. На любую мелочь. На любовь, на прощение или на жизнь, а быть может, на ту же блядскую смерть, которой он желал последний двадцать один год и которой не мог воздать себе, потому что не заслуживал, потому что обязан был заслужить!       Вот где-нибудь там у них что-нибудь настоящее могло получиться.       Здесь же их троих быть не могло совершенно. Потому что Броку, не имеющему прав и не заслуживающему ничего желаемого выжженным кратером его сердца, не было места ни между ними, ни подле них. И его слова, сказанные Ванде прошедшей ночью, являлись настоящей правдой, глубокой, больной и тошнотной.       У Солнца была только Луна.       А у Луны было только Солнце.       И Броку, озлобленному, жестокому, избитому, выжженному горячим кровавым алжирским песком и провонявшему этой сраной смертельной ванилью, с птичьими перьями в карманах и щупальцами под рукавом, и бесконечным желанием просто взять и пустить пулю себе в висок… Ему не было места между ними. И места быть не могло.       Вот поэтому они были разными. По всем этим немыслимым, жестоким причинам они были разными, и поэтому же Брок ненавидел их обоих. Ненавидел до яростной злобы, весь ебучий год сдерживаясь, чтобы не пристрелить то одного, то другого шальной, быстрой пулей. Каждый раз ему казалось, что это уж точно избавило бы его от проблем. От тошноты, от боли и от бесконечной скорби, от мыслей о том, что он — лишь грёбаная передержка для Джеймса и суррогат этого же Джеймса для Стива. И от мыслей о том, что он соглашался на это. Он соглашался на это сам, потому что к Джеймсу, к этому сучливому, сумасбродному Солдату, тянуло немыслимо, к его силе, к его твёрдости и к его сознанию, что не могло быть сломлено бесчисленными обнулениями, к той силе внутри него, что и через десятилетия насилия, жестокости и ненависти не изменила ему, не предала его, оставив его внутренности живыми, плавкими и дымными, что те же его глаза. Он соглашался на это сам, потому что к Стиву тянуло тоже из-за этого его ублюдского, сумасшедшего патриотизма, который Брок терпеть не мог, но он, блять, восхищался им до отвратительного, до тошноты и дрожи, особенно этой твёрдостью, суровостью Капитана, но и мягкостью самого Стива, его изнеженностью, его сантиментальностью и тем напором, с которым он идёт навстречу, той искренностью, которая существует внутри него, и той сталью, которая держит на себе весь костяк, не входя в диссонанс совершенно.       Ему хватило бы двух пуль — вот о чём он думал весь прошедший год, и все же не делал этого, держался, выжирал всю свою тошноту и всю свою ответственность себе забирал обратно. Он выбрал это сам. Он выбрал приблизиться к ним, он выбрал питаться иллюзиями рядом с ними и никогда не ошибался, что это будет легко или даст какой-нибудь результат. Брок знал, чем всё закончится ещё в тот вечер, когда Стив пришёл к нему, чтобы объясниться, в тот вечер, когда Брок впустил его и позволил остаться. В тот вечер, когда ему исполнилось сорок, всё уже было решено.       И всё то, от чего отказаться он мог себе же на благо, он выбрал с твёрдостью собственных жаждущих прикосновений рук и жёсткостью собственных желающих не прекращать смотреть глаз.       — Брок… — Капитан неожиданно зовёт его по имени, и в его глазах переливается Стив своей растерянностью, своим неверием. В нём больше нет злости и нет больше в нём ярости: вместо них открывается правда. Она показывается у поверхности, передавая банальность, о которой Брок не спрашивал и о которой знать не желал. Стив действительно какой-то своей частью продолжал верить ему. Не Капитан уж точно, тот был весь из блядского, блестящего на солнце вибраниума, но Стив — да. Стив всё равно верил. И всё ещё верит. И шепчет в моменте именно он, не голосом, совершенно не голосом показывая собственное шаткое, споткнувшееся удивление.       Брок прищуривается, чуть поворачивает голову под углом. На кончике его языка крутится добрая сотня отборного мата и ещё одна — глупых, сентиментальных фраз. Времени на то, чтобы произнести что-либо из этого, он выбирает не тратить — ни единое произнесённое им слово не остановит его, если его же палец сейчас нажмёт на курок. Его не остановит ни взгляд Стива, ни взгляд Солдата, что выглядывает из-за его плеча в ожидании нового приказа, только смотрит не слишком уж пусто, с каким-то призрачным переживанием на глубине зрачка. Брок отвлекается на него на мгновения, сжимает зубы крепче, пока в его голове от стенки к стенке бьётся мысль лишь о том, что, если он прикажет Солдату ровняться, он сможет убить их обоих единым выстрелом.       Просто убить их. Чтобы никогда они не получили того, чего сам Брок получить не имел права. Чтобы их великая, тошнотная полюбовная история закончилась той же трагедией, какой было всё существования самого Брока. И чтобы будущее, которого Броку было никогда уже не видать, закрылось и для них обоих тоже.       Он мог бы просто убить их. Он действительно мог бы просто убить их и отомстить им, тем, кто был неповинен в его бесправности, но кто злил до немыслимой ярости собственной свободой. И он, пожалуй, хотел этого, он в этом нуждался всей своей злобой, и всей своей болью, и обеими галлюцинациями, Клариссы и Патрика, что стояли прямо сейчас по бокам Солдата, ожидая итога и концовки, ожидая странной, жестокой кульминации. Они были слишком живыми, слишком плотными для иллюзий, для производной его теряющего хватку сознания, и Брок не желал глядеть на них, но всё равно видел. И затёртые, застиранные шорты Клариссы, и кудрявые вихры Патрика. И его мёртвое, выбитое отцом сердце болело, не имея возможности биться, — в моменте он ощутил эту боль так чётко, будто кто-то выстрелил ему в грудь. Этот выстрел крошил окаменевшую, несуществующую сердечную мышцу и требовал, требовал от него принять решение.       Этот выстрел требовал от него выбрать наконец.       И Брок не мог. Ему хотелось опуститься на колени, рухнуть на подогнувшихся ногах, а после просто умереть. И не смотреть, не смотреть, не смотреть живому Капитану прямо в глаза, видя подле него светлоглазого, сучливого Патрика. Тот всегда улыбался так, будто очень хотел получить по лицу, и Брок обожал его за это, и всё же Брок был тем, кто убил его, кто струсил и сбежал. Сейчас Патрик не улыбался. Он замер твёрдой, чёткой фигурой справа от Капитана и смотрел прямо на Брока. Он ждал окончания и молчал — это его молчание, сменившее ядреную говорливость трёхминутной давности, хотелось переломить об колено, а после растоптать в пыль. Ему хотелось рвануть вперёд, схватить Патрика за плечи, цельного, настоящего, а после обнять и не выпускать никогда, никогда, никогда, и умолять его дезертировать, умолять его послать отца и мать нахуй, а после съебаться в музыкальное училище, и никогда не поступать в военную академию. И никогда не жать Броку руку, никогда с ним не знакомиться, никогда не трахаться с ним и никогда не смеяться в ответ на всю брань о том, что ему стоит снимать жетоны хотя бы во время секса… Этого никогда уже не случится. Прошлое умерло и не вернётся, и никакая мольба Броку уже не поможет.       Кларисса вздыхает — этот звук слышится чётко, сумбурно, но Брок не верит ни ему, ни ей. Он не поворачивает головы, взгляда от глаз Капитана не отводит, а внутри весь ломается, выламывается и рушится. Кларисса молчит и тоже ждёт, подобно Патрику. Они оба ждут кульминации, пока Солдат под кодами крепкой хваткой держит Капитана, пока Наташа держит его самого на прицеле, но медлит, не стреляет, дурная девка, и пока Пирс ждёт своей мелкой победы. Брок стискивает зубы и до боли в пальцах стискивает рукоять пистолета. Переполненный гневом и злобой, переполненный сантиментами и всей своей бесконечной скорбью, он всё ещё держит прочную, атакованную собственными переживаниями мысль живой и твёрдой. Та мысль не несёт в себе кульминации, столь ожидаемой Клариссой и Патриком, вместо этого неся благо и правду: ни Капитан, ни его Солдат не были виновны в том, что он не имел прав.       Ни Капитан, ни его Солдат не были виновны в том, что были свободны и достойны. Не были виновны в том, что не были ему суждены.       — Для тебя Рамлоу, Кэп. Отъебись, — болезненно усмехнувшись, Брок коротко качает головой и отбрасывает Стива, обратившегося к нему своим шёпотом, назад, вглубь Капитана, туда, где ему будет безопаснее, пока вся эта хуйня не закончится. Тот хмурит брови в неверящем разочаровании, видя, что Брок опускает палец на спусковой крючок. Выстрел случается резко, неожиданно и ожидаемо, впрочем, тоже: Брок чувствует, как пуля, выпущенная Наташей, врезается в плоть его правой руки, прорываясь внутрь как можно глубже, и пальцы разжимаются мгновенно, выпуская пистолет.       В следующее же мгновение, ещё в полёте, он подхватывает его второй рукой, прицеливается в движении и стреляет. Палец жмёт на курок привычным движением, а убийство, очередное, новое и последнее не вызывает больного, сантиментального сопротивления. Пуля устремляется вперёд, прорывая пространство под спокойными и твёрдыми взглядами Клариссы и Патрика, а после врезается в металлическое предплечье руки Солдата. Металл оказывается ей не по зубам — Брок уже тянет уголки губ выше в оскале, грубом, жестоком и больном, — и она отскакивает прочь под идеальным, выверенным Броком углом, мгновениями позже разрывая Пирсу лёгкое.       — Р-рамлоу! — Пирс дёргается, вздрагивает, но он не успеет, ничего он уже не успеет, потому что Брок оборачивается нему лицом, делая лишь единый шаг левой ногой назад. Его правая рука, раненная Наташей, опадает безвольно, тут же прижимаясь ближе к телу, а в сознании ни единой мысли не возникает о том, отчего она не выстрелила сразу в голову. Быть может, она знала интуитивно, что он не выстрелит, или надеялась, только это всё — хуйня собачья, не иначе. У неё не получилось бы забраться столь высоко и быть насколько профессиональной, если бы она доверяла собственным надеждам. И быть может, она сжалилась над Броком, только и это было абсурдно. Она просто выстрелила ему в руку, не выстрелив в голову, и Броку не было смысла рассчитывать на то, чтобы хоть где-нибудь разыскать ответ для этого её действия.       Все возможные ответы существовали в том будущем, в котором его уже не было.       — Семь. Пять. Два. Три, — еле двигая губами, Брок шепчет код раскодировки Солдата, пока его пистолет находит свою первую и единственную цель. Пирс пытается отступить, прижимает ладонь к груди и, пожалуй, он удивлен, чрезвычайно удивлен. И почти что совсем не испуган. Только это почти, это сраное, маленькое почти, Брок видит его, Брок скалится и мысленно отсылает суке-судьбе единую просьбу: чтобы этот ублюдок никогда, никогда, никогда не перерождался, если перерождение в этом мире, оставленном всеми мертвыми богами, существовало. И чтобы та сторона оказалась для него вечной пыточной с жестокими надзирателями.       Он никогда и ничего не просил у неё. Никогда не обращался к ней с собственными возмущениями или требованиями. Но сейчас мысленно шлёт ей весточку и слышит ответный, прогорклый, неопределимый на эмоцию смешок. И стреляет вновь, прямо меж глаз, с удовольствием, с жестокостью. Пирс успевает разве что дёрнуться и с грохотом мертвеца валится на усыпанный стеклянной крошкой пол. Его тело обмякает одномоментно. Глаза так и остаются открытыми.       И Брок не станет их закрывать. Ненавидя Пирса всем выжженным кратером собственного сердца, он не отдаст ему последних почестей.       Откуда-то из наушника почти сразу звучит голос Сэма:       — Третий есть, — и Брок опускает пистолет в пол. Тот ему больше не понадобится, но Брок всё равно держит его в руке ещё несколько мгновений, чувствуя важную завершенность. Ему хочется помыслить о том, что вся его жизнь вела его именно к этому моменту, но эта мысль уродливая, мерзкая и лживая.       У Брока не было жизни.       И он дошёл сюда сам.       Каждый его выбор, каждое его решение, каждое его матерное слово и каждый резкий жест привели его именно сюда. В тот миг, где Капитан жив и уже оборачивается к своему Солдату, уже говорит:       — Баки? Ты в порядке? — и Брок слышит это, слышит, но не оборачивается. Он разжимает ладонь и отбрасывает пистолет на пол. Стеклянная крупная крошка чем-то похожа на алжирский песок — он ловит себя на этой мысли, когда разворачивается в сторону Наташи. Та издаёт фоновый шум тоже, уже опустившись на колени подле Фьюри и пытаясь привести его в себя. Брок глядит на неё, глядит на Фьюри. В наушнике раздается голос агента Хилл:       — Уходите. Сейчас же. Третий Хелликарриер падает в здание.       И следом за ним тут же слышится капитанское, из наушника и сбоку одновременно:       — Идём.       На голос Брок не оборачивает. Он видит краем глаза, как Капитан подходит к Наташе, та говорит, что у Фьюри есть пульс и он будет точно в порядке. Капитан, кажется, говорит ещё что-то, но Брок уводит свой взгляд к вертолётной площадке и замирает им на мелкой картинке, по который он пиздец как тосковал — Патрик стоит неподалёку от вертолёта, спиной к слепящему солнечному свету, и его кудри, соломенные, мягкие, коротко подрагивают на летнем ветру. Он смотрит куда-то вперёд, в то будущее, быть может, в которое Брок его не пустил, и Брок делает шаг в его сторону. После делает новый.       Подле Патрика стоит Кларисса, и она улыбается, щурится на ярком солнце, обернувшись к нему лицом, а у Брока неожиданно давит за правым ухом чьим-то пристальным вниманием, но он всё ещё не оборачивается. Его долг уплачен, и вся его ничуть не великая, эгоистичная миссия… Он выходит на вертолётную площадку, распахивая дверь подошвой берца, пока здоровая его рука тянется к карману форменных брюк, находящемуся на бедре. Чтобы дотянуться до пачки, ему приходится наклониться немного в бок, и изнутри тут же отзывается пуля да трещины рёбер. Они больше не воют и не кричат, лишь зовут его вперёд и дальше.       Брок идёт. Все-таки вытаскивает пачку, перехватывает её уверенной ладонью и распахивает большим пальцем. Его последняя сигарета бьётся от стенки к стенке, толкает всунутую туда же зажигалку. Одномоментно, по привычке, выработанной за годы, Брок хочет потянуться правой рукой к сигарете, но плечо отзывается болью от пущенной Наташей пули, и он оставляет эту идею в прошлом. Вместо этого прихватывает сигарету губами. После ловко вытягивает зажигалку, а пачку пихает назад в карман. Та, пустая и лёгкая, послушно ныряет внутрь. Брок подкуривает себе.       — Наташа, ты пилотируешь. Баки, сядешь на заднее с Фьюри. Я сяду спереди.       Стоит ему подойти к Патрику и Клариссе, как из-за спины вновь звучит голос Капитана. Брок не оборачивается, но встаёт с Патриком плечом к плечу и всё равно видит, как Капитан несёт Фьюри на руках к вертолёту. Наташа торопится впереди, открывает для него дверь, а следом идёт напряжённый, серьезный Солдат. Он теперь Джеймс, уже окончательно и официально, и Брок затягивается в первый раз на этой мысли. Она вызывает у него неожиданное довольство.       И чувство завершённости накрывает его мягкой, терпеливой волной. Теперь их, их всех, и правда ждёт новый мир и куча новых дел. ГИДРА рассекречена, Ванда, Стив и Солдат — Джеймс, Брок, ты подарил ему дом и жизнь, его имя Джеймс — в безопасности, а СТРАЙК может больше не стаптывать подошвы, следуя за ним по пятам в самые жестокие и кровавые дебри. Малютка Лили скоро вновь встретиться с Джеком и Кейли будет рада ему тоже. Таузиг свидится с сестрой. Мэй сможет позвонить матери, а Родригесу придётся разбираться с подготовкой к свадьбе и со всем этим цветочно-ленточным балаганом. Брок фыркает себе под нос смешливо, качает головой и прикрывает глаза. Это точно будет забавно и чрезвычайно весело, но на свадьбе Родригес будет плакать, и Брок в этом даже не сомневается. Ванда, наверное, будет нести кольца или рассыпать лепестки и, быть может, они даже подберут для неё такое платье, которое ей понравится.       Выдохнув смог, Брок расправляет плечи. Следом раскрывает глаза. Капитан уже успел усадить Фьюри в кресло и даже пристегнуть, и он спрыгивает на вертолётную площадку вновь, чтобы тут же услышать откуда-то из-за спины:       — Стив.       Это говорит не Брок. Брок не посмел бы и никогда себе уже не позволил бы произнести этого слова. Оно для него табуировано и запретно, и прав на него он больше не имеет. В моменте лишь затягивается вновь, чувствуя неожиданно ладонь Клариссы, что бежит по его плечам. Она обходит Патрика со спины, проходит мимо него и становится с другой стороны от Брока. Он сам глядит на Солдата, а Кларисса, прижавшись плечом к его левому плечу, говорит мягко, отчего-то слишком спокойно и не позабавлено:       — Он знает. Он знает тебя почти так же хорошо, как мы, — и Брок не желает, чтобы это было правдой, отворачиваясь мысленно. Его итог уже предрешён: по правой руке стекают вязкие, горячие капли крови, выливающиеся из пулевого, а внутри него металл смешивается с осколками рёбер. Он не жилец больше уже точно, пускай никогда им и не был.       Солдат был. Он был жив столько, сколько Брок был с ним знаком, и ещё сотни тысячелетий до этого. И сейчас он зовёт своего Капитана по имени, говоря единым словом что-то, чего Броку не перевести и не разгадать. Капитан оборачивается, они смотрят друг другу в глаза, пока Брок смотрит на них, понимая: никогда не насмотрится и никогда насмотреться не смог бы. Живые, крепкие, титанические и слишком яркие, слишком красивые, слишком твёрдые, они глядят друг другу в глаза, а после Капитан поджимает губы. Он суров и серьёзен, и именно таким он оборачивается к Броку. Он говорит:       — Рамлоу?       Брок фыркает. Смешливо немного и чуть позабавлено, потому что Капитан не желал делать этого, не желал уточнять что-то образное, эфемерное, единым только именем Брока, но и желал вместе с этим тоже. Солдат заставил его высказать правду и не отворачиваться. Солдат заставил его признать… Что именно, знать Броку было не дано, но он явно чувствовал, что Капитан пытался определиться и никак не мог. Помогать ему с этим Брок не собирался. Он был пятиминутным мертвецом. И он просто хотел покурить. Он просто хотел ещё раз взглянуть на Патрика и в последний раз коснуться взглядом лица Клариссы.       — У меня есть парашют, Кэп, — вот что он говорит и машет здоровой рукой, меж пальцев которой зажата сигарета. Это ложь, конечно же, ложь, и никакого парашюта у него нет. А у Капитана есть что-то, что-то очень озлобленное, оскорблённое и большое, что позволяет ему принять эту ложь за правду. Он кивает, напряжённо, только не оборачивается. Ещё несколько секунд глядит на Брока, внимательно, цепко.       Кларисса тихо, печально смеётся и качает головой:       — Он не верит тебе, Броки-и. Он не верит, что ты закончил, — и Брок вскидывает бровь вопросительно, в ожидании, только Клариссе не отвечает. Он отвечает Капитану выражением своего лица, расслабленно и спокойно. Патрик бросает быстрое:       — Темноволосый хорошо держится для того, кто готов схватить тебя за шкирку и затащить в вертолёт силой. Ты ему приказал? — его вопрос и эта сраная констатация факта задевают Брока где-то внутри свинцом пули, пущенной ему в упор. И на язык уже ложится ответ — Брок заставляет себя сглотнуть его. Потому что Патрика здесь нет, Патрик мёртв уже двадцать один год как, и его иллюзия прекрасно может сама порыться в голове Брока в поисках информации. Происходит это или нет, Брок не знает, но Патрик хмыкает коротко, а после распрямляет плечи. Если бы он мог, он бы закрыл Брока плечом — вот как он чувствовался прямо сейчас. И Брок желал повернуться к нему, желал на него посмотреть. И не мог. Всё его внимание было безраздельно и в последний раз отдано Капитану. Тот выдержал семь секунд, а после сказал:       — Мы подберём тебя на том берегу. Не думай, что тебе удастся уйти. Нам нужно поговорить, — Брок слышит его голос, слышит его слова и верит ему, верит в ту ложь, что Капитан сам себе скармливает. Он усмехается, затягивается горечью табака вновь, чтобы на выдохе бросить в ответ спокойное и простое:       — Так точно, ваше высочество.       От его простоты Капитан вздрагивает, но лишь руки в кулаки сжимает. Брок не хочет его провоцировать, лишь позволяет себе излюбленную малость: он прекрасно помнит, что Стив терпеть не может это обращение. Он прекрасно помнит Стива. И никогда, никогда, никогда его забудет.       И никогда, никогда, никогда не перестанет им дорожить.       Капитан больше не откликается. Он отворачивается, тянется рукой к передней двери пассажирского сидения. Брок переводит свой взгляд к Солдату и позволяет себе усмехнуться вновь. Солдат, нет-нет, пожалуй, всё-таки Джеймс, глядит на него почти не моргая и ждёт. Он точно знает правду, ведь Кларисса не ошибается. Он точно знает, что никакого парашюта у Брока нет. Он, вероятно, чувствует запах крови и, быть может, чувствует запах боли, но Броку больше нечем его успокаивать и нечем его стабилизировать. И кажется, скажи он, что ему больше совсем не больно, ему никто уже не поверит, но не поверит именно он, дымноглазый, сучливый Джеймс Бьюкенен Барнс, что так и стоит на месте. Он хмурится напряжённо и будто бы даже скорбно, поджимает губы настойчиво. И совершенно не собирается уходить, неожиданно напоминая своей настойчивостью Броку о его собственном, последнем обязательстве.       Не исполнить его Брок не имеет права и поэтому, приложив усилие, перекладывает сигарету в другую, еле-еле приподнявшуюся руку. А после вытаскивает из переднего кармана жилета сложенный в несколько раз рисунок. Он не делает шага в сторону, не приближается, лишь протягивает.       Протягивает и следом говорит еле слышно:       — Иди, принцесса. Тебе пора отправляться домой, — и Джеймс, делающий шаг навстречу, уже поднимающий руку в сторону листка, слышит его, но слышит и Капитан, замирая на середине того движения, которым застёгивает ремень безопасности. Он оборачивается, и Брок не обращается к нему со своим взглядом, не реагирует на его движение. Он так и смотрит на Солдата, он гонит его прочь, напоминая своими словами приказ не спасать, напоминая своими словами о том, что приказы командира не подлежат обжалованию.       Солдат прикрывает глаза, пряча мелькнувшую боль, а после забирает из его протянутой руки рисунок. Их пальцы не соприкасаются, и Броку вовсе не больно уже — он умирает, возвратив все долги и со всем разобравшись. Он умирает так, как хотел умереть сотни тысяч веков: на пике чего-то великого, что сам совершил.       Солдат разворачивается прочь плавным, но неотвратимым движением. Он больше не смотрит Броку в глаза, листок не прячет, вместо этого сжимая его в пальцах живой руки. Сам Брок, правда, глядит ему в спину, усмехается безмятежно и, наконец, позволяет себе непотребное, непозволительное признание, на которое не имеет и единого права.       Было хорошо. Ему правда было хорошо подле Солдата. Ему действительно было хорошо подле его Капитана.       Это признание никогда не будет никем услышано и умрёт вместе с ним — лишь поэтому, пожалуй, в моменте оно не вызывает тошноты. Брок чувствует себя нагим и завершенным. И ему нечего больше прятать, ему нечего больше скрывать от себя. Солдат забирается в вертолёт, закрывает за собой дверь, а Брок вспоминает, как он улыбался где-то там, в прошлом. Он вспоминает каждую его дестабилизацию, его твёрдость, его нахрапистость. И ему становится хорошо, потому что единым, что он может противопоставить всему этому, становится улыбка Стива. И, пожалуй, если бы у него было сердце, живое, дышащее, оно заходилось бы ебейшей тахикардией от этих дурных, смущённых или счастливых улыбок и в сорок, и в восемьдесят. Как мог именно так улыбаться Капитан Америка, гордость нации и его высочество, дотошный, пуританский, хранящий в себе своё капитанство, Брок не знал. На этот вопрос у него не было ответа и, пожалуй, останься он ещё на сотни тысяч лет — не нашёл бы его.       Хотя, быть может, не стал бы даже искать.       Стоит только Солдату пристегнуться, как лопасти вертолёта тут же приходят в движение. Его ударяет ветром плашмя, но ветер тот не может сдвинуть его с места, как, впрочем, и голос Хилл, что уже звучит в наушнике, подгоняя взлетать быстрее. Подгоняя быстрее бежать.       Делать этого Брок, конечно же, не собирается. Он вновь тянется к своей больной, простреленной руке, вытаскивает из холодеющих пальцев сигарету и не думает о том, почему кровоток перестал поступать в сторону кисти. Это уже не имеет веса и смысла. Он просто затягивается вновь. Половина сигареты тлеет меж пальцев, разгораясь лишь ярче от ветра, созданного работающими лопастями вертолета. И неожиданно справа ощущается прикосновение — это Патрик, и он прижимается к его плечу своим. А после говорит серьёзно, негромко и очень-очень внимательно:       — О чем ты мечтаешь, Рамлоу?       Вертолёт взлетает с площадки. Брок уже не задаётся вопросами вовсе и тем, почему он вообще слышит голос Патрика среди шума лопастей, в частности. Усилившимися на мгновения порывами ветра его бьёт в грудь, по лицу и по бёдрам — Брок заставляет себя продолжать стоять. Только сигарета сгорает ещё на четверть, торопливая гадина. Брок на неё, правда, не злится и уже ничему не расстраивается. Вертолёт взлетает и забирает с собой Капитана, его Солдата, Рыжую и Орла. Стоит только им подняться в воздух, повыше, как по зданию, находящемуся под его ногами, проносится зубодробительная дрожь. Вертолётную площадку перетряхивает, и она кричит, пытаясь предупредить его, что Хелликарриер уже врезался в здание с другой стороны.       Брок хмыкает себе под нос, вздыхает. Затянувшись в последний раз, на самый предел собственных лёгких, он отбрасывает бычок под ноги и притаптывает его подошвой берца. В наушнике неожиданно раздаются скрежещущие помехи, будто кто-то пытается прорваться на линию, но голос Капитана перекрывает их. Он говорит неожиданно:       — Рамлоу, сейчас же прыгай. Это приказ.       Качнув головой, Брок позволяет себе коротко, освобождённо рассмеяться. Он жмурит глаза, чуть дёргает правым плечом, что тут же отзывается болью, а другой рукой уже тянется назад, за пояс собственных форменных брюк. Рукоять пистолета ложится в ладонь, обещая не дать ему и единого шанса на выживание. Броку нравится это обещание, потому что он знает — оно будет исполнено так, как не было исполнено и единое его собственное.       А меж губ неожиданно рвётся твёрдое и очень сантиментальное — он позволяет себе это так, будто это последняя сигарета. Так, будто это последнее истинное желание мертвеца. И говорит, говорит, говорит, поднимая глаза к зависшему над его головой, чуть впереди, вертолёту, что совершенно точно отказывается улетать:       — Позаботься о себе, Капитан. Позаботься о Солдате.       Качнув головой к плечу, Брок быстрым, чётким движением выбивает им из уха наушник. И, кажется, Капитан приказывает ему что-то ещё, только Брок его уже не слышит. Вертолётная площадка под его ногами исходит дрожью вновь, скрежещет бетон и в зале переговорной вылетают фонтаном солнечных зайчиков окна. Он достает пистолет, кое-как помогая себе повреждённой рукой, снимает его с предохранителя. А Патрик всё ещё ждёт. И вновь не спрашивает, пускай ждёт да голову к нему поворачивает. Брок поднимает собственную, оборачивается к нему, крепче сжимая пальцы здоровой руки на рукояти пистолета. Ему хочется ответить бесполезное и лживое, что он никогда не мечтал или что на мечтания не имеет права, но Патрику лгать прямо сейчас немыслимо для него. И Брок не лжёт. Уже поднимая руку с пистолетом, он говорит:       — Чтобы люди, которыми я дорожу, были живы.       Патрик глядит на него в ответ. Спокойно и твёрдо. А после кивает и вновь смотрит вперёд. Он услышал его, мёртвый, иллюзорный и призрачный, он услышал его, только это уже ничего не меняет. Брок прикрывает глаза на мгновения, неожиданно понимая: в носу щиплет от всей той боли и скорби, что он тащил сквозь года, ни разу не обернувшись. Только от этого ощущения, от, быть может, слез, что немыслимы для него, нет никакой пользы и нет в этом во всем уже никакого смысла. Где-то у него за спиной сука-судьба набирает в ладонь последнюю горсть попкорна, а кракен мёртв, наконец-таки мёртв, и никто больше не будет утоплен им никогда. Сука-судьба сыплет попкорн себе в рот.       Её смеха Брок больше не слышит. Быть может, она недовольна, быть может, зла на него. Он поднимает руку выше, следом прикрывает глаза. От Клариссы пахнет ванилью, и ему вспоминается её голос, а следом на здоровое плечо опускается её рука. Брок жаждет коснуться её, всё ещё жаждет, но так и не касается, понимая прекрасно — она мертва уже тысячи лет по воде, и мертвее неё никого нет.       Поэтому он закрывает глаза. Поднимает дуло к виску, вот-вот собираясь опустить палец на курок и нажать. Из-за спины раздаётся металлический скрежет конструкций, и грохот, а после его накрывает тень. Брок видит её сквозь плотность закрытых глаз, чувствует, как тень эта выжирает солнце.       Удар по голове лишает его сознания и всё, наконец, меркнет. Нет больше звуков, нет запахов, и нет ничего больше вокруг или внутри. Этот удар, ожидаемый будто, но столь же неожиданный, что первый удар отцовской руки, лишает его существования, и боли, и скорби, и злобы. Он забирает у него всё то, что в Броке когда-либо было. Забирает у него всё то, на что у Брока никогда не нашлось бы прав.       И сука-судьба поднимается с кресла седьмого ряда, не желая глядеть на титры. Она забирает своё пустое бумажное ведро с запахом жжёного сахара и кукурузы, лёгким, пружинящим шагом спускается до пространства перед экраном. Тьма так и не включившегося освещения сопровождает её, когда она выбрасывает ведро из-под попкорна в чёрный мешок на выходе, а после покидает кинозал через главные двери.       С её уходом титры обрываются.       Воцаряется тишина без цвета и без единого запаха. ^^^