Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Закончив с завтраком, они выбрасывают весь картонный мусор и выезжают в сторону базы. Ванда с довольным лицом рассматривает своего плюшевого Халка, что попался ей в коробке с завтраком, крутит его, поправляет ему фиолетовые штанишки, а сама ногами покачивает. Её безмятежность — явная ложь, но Брок позволяет ей это, понимая её прекрасно.       Некоторые вещи, тяжёлые, тошнотворные и отвратительные, приятнее игнорировать до конечной. Особенно если справиться с ними — немыслимое по сложности действие.       В настоящем моменте времени он ничего совершенно не игнорирует — так ему кажется. Он лишь следит за дорогой, не косится на Ванду и думает о том, что в пачке осталось две сигареты. Одну он скурит после выхода с базы. Вторую — за минуту до смерти. Минуты той, может, и не найдётся, но Брок всё равно последнюю откладывает мысленно на тот момент времени, в котором главная голова ГИДРы будет отрублена. Чтобы отпраздновать. И чтобы просто в последний раз покурить. Не торопясь и уже ни о чём не беспокоясь.       Он совершенно точно в этом утре ничего не игнорирует. Летнее утро пахнет нагрянувшим днём теплом и отложенным на бесконечность обещанием слабого дождика. Будет тот по прогнозу или нет — Брок не знает. Забота об этом перед миссиями обычно негласно из всего СТРАЙКа ложится именно на Таузига. Точнее, ложилась раньше.       В настоящий момент времени СТРАЙКа уже не существовало.       И Брок совершенно точно ничего не игнорирует, но за два квартала до нужного поворота к выезду из города его губы сурово поджимаются сами собой. Что-то щёлкает внутри будто бы, переключается, и со спины набрасывается напряжение. Не как раньше — в троекратном размере. Остановившись на последнем светофоре, на выезде из города, он видит, как гаснет жёлтый свет и включается красный. В тот же миг понимает — его время с Вандой закончилось. И Ванда, кажется, понимает это тоже. Брок оборачивается к ней, приоткрывает рот, чтобы предложить ей перебраться назад и спрятаться между сиденьями, как Ванда неожиданно перебивает его сама:       — Ты сказал Стиву те слова, потому что тебе тоже нужна была власть, да? — Брок так и замирает с приоткрытым ртом. А Ванда сжимает пальцами своего плюшевого Халка, притискивает его к себе ближе. И глядит на него напряжённо, внимательно. Она будто пытается найти правду, будто пытается убедиться в том, что Брок на самом деле не имел в виду то, что говорил. Ответить ей Брок не успевает. Ванда распрямляет плечи, голову поднимает повыше и говорит уверенно, но всё ещё напряжённо: — Ты говорил, что, когда взрослые ведут переговоры, они могут говорить всякие вещи, чтобы выиграть. Ты говорил, что Фьюри говорит обидные вещи, потому что ему нужно удерживать власть. Тебе нужна была власть над Стивом вчера, да? Чтобы он не тронул их и чтобы отпустил меня?       Брок чуть хмурится, будто вдумываясь в слова Ванды. Она констатирует факты, задаёт свои ничуть не детские вопросы, и ему не хочется задумываться над тем, как долго она размышляла об этом. Потому что ответ очевиден — долго. Она думала над этим вчера, пока Брок разрушал всё, что не сам создавал, всё, что было создано случайно, и она думала над этим утром, быть может. Беспокойство её было очевидным для Брока: Ванда переживала, что Брок, являющийся для неё пока что единой твёрдой, нерушимой в констатируемых фактах опорой, сказал правду.       Что Стив на самом деле не любит её.       Брок этого, конечно же, не говорил. Но Ванда, возможно, восприняла это именно так. А может быть, она беспокоилась, что Броку на самом деле просто хотелось Стива обидеть, просто хотелось ранить его. И врать здесь Брок бы не стал — ему хотелось врезать Стиву ежесекундно с того момента, как они только познакомились в птичнике. Но вчера было иначе. Вчера ему действительно нужна была власть. Как бы в моменте перед его лицом ни извивался угорь вероятности тех переживаний, что жили внутри малютки добрую четверть суток, реальность можно было найти лишь в едином месте — ему действительно нужна была власть.       — Да, — коротким движением кивнув, Брок ждёт новых вопросов, но Ванда ничего больше не спрашивает. Она кивает ему в ответ очень сосредоточенно, мимолётно опускает глаза к плюшевому Халку, которого уже успела сжать в немыслимый комок. И тут же отпускает его, расправляя ему плюшевые зелёные ручки и ножки и вновь поправляя штанишки. Её лицо становится чуть мягче, и суровость сходит сама собой. Последнее её волнение Брок утешает привычным, лёгким и точным движением своего слова, как делал все месяцы до этого. И как не сделает уже никогда.       Помедлив немного, он просит Ванду перелезть назад и устроиться между передним и задним рядами сидений на полу. Вопросов она не задаёт, только крепче одной рукой обнимает новую игрушку. А между сиденьями ёрзает минуты три, пожалуй — Брок молчит, давая ей время обустроиться и уже продолжая свой путь. Как только Ванда затихает, он перекладывает бустер на задние сиденья. И крепче сжимает пальцами руль. Только педаль газа в пол не вдавливает, помня прекрасно: Ванда прячется, скрывается меж передними и задними сиденьями, и она не пристёгнута. Но его нога, ступившая на педаль, подрагивает от напряжения.       Стоит Броку пересечь въезд на дорогу к базе, как изнутри его бьёт в первый раз. Это ощущение злобы, не забытое, но утихшее в сумасбродном водовороте его переживаний, бьёт его изнутри и понукает прибавить скорости. Понукает ускориться, поторопиться, чтобы только сделать что-то… Стоит удару случиться, как всё затихает тут же, будто ничего и не было, но его бедро всё равно остается напряжённым до самого момента достижения парковки: Брок держит себя в руках и не прибавляет скорости.       Брок помнит о важном — Ванда прячется между креслами, и она не пристёгнута.       Полупустая парковка перед базой в лучах уже поднявшегося над горизонтом солнца пахнет алжирским песком. Брок паркуется, выключает зажигание и покидает автомобиль. В последний миг, прежде чем дверь за ним уже закрывается, в его сознании звучит твёрдое, детское и малость взволнованное:       — Ты же вернёшься?       И он откликается коротко, убеждённо и нерушимо:       — Да. Максимум — полчаса. Если кто-то чужой начнёт взламывать машину, выбирайся и убегай в сторону города. Я найду тебя на парковке McDonalds’а.       Ванда больше не отвечает, но ему чувствуется её согласие. Она услышала его, она его поняла. А Брок начал бы молиться, чтобы никто только не помыслил даже тронуть её, но молиться было уже некому. И вероятность извивалась в руках суки-судьбы, пересыпаясь поджаристым, сладким попкорном меж пальцев. Потому что Пирс был ублюдком и был умён. И пускай несколько дней назад Брок был вне подозрений, сейчас всё могло быть уже совершенно по-другому. И что ждало его там, на минус седьмом этаже базы, ему оставалось только гадать.       И гадать Брок не умел.       Обойдя свой автомобиль, он направился в сторону единственного ангара. Мимолётом отметил автомобиль Таузига, следом заметил четыре фигуры у входа. Они уже ждали его, без опозданий и без молчаливого отказа отработать последнее утро вместе. С напряжёнными, суровыми лицами и всё ещё злющими глазами. Из них всех, пожалуй, только лишь Таузиг смотрел обычно, с лёгкой нервозностью на глубине зрачка из-за предстоящего спуска под землю. Джек же был готов цепануться, кажется, в любую секунду, дай только Брок ему возможность.       Возможности Брок давать не собирался. Как, впрочем, и смотреть глаза в глаза дольше трёх секунд.       На подходе к двери ангара он расстёгивает куртку и вытаскивает из-за пояса пистолет. Руки механическими, выученными движениями проверяют вес магазина заново, будто не делал он этого лишь полтора часа назад, собирая на себе всё оружие. А СТРАЙК расступается, давая ему проход — они ненавидят его, но всё ещё помнят своё место. И место их у него за спиной.       Потому что он — командир.       Потому что он всегда идёт первым.       И не лжёт, что ведёт в светлое будущее, — правда, ведёт. Только загвоздка: через блядский, глубоководный ад.       Они не здороваются. В молчании Брок проходит внутрь, направляется к лифту. Первый этаж ангара непривычно пуст, и пустота эта очень плотная. Ему стоило бы испугаться, пожалуй, но пугаться Брок не умел. Он только тянулся куда-то внутрь, к этому дурному, деформированному предчувствию в ожидании опасности. Предчувствие молчало. Оно молчало, пока они ждали лифта. Молчало, пока спускались на нужный этаж под мерное гудение и скрип лифтовых механизмов.       На этаже всё было привычно и, будто бы желая напомнить ему о самом первом посещении этого злачного места, чуть дальше по коридору уже ждал один из медиков. Он не был кудряв, и на губах его не было только-только зарождающейся заискивающей улыбки. В его руках была папка цвета охры и напряжённое волнение. А в глазах — еле подавляемый страх. Как удалось ему, одному из тех двух, что пришли в конце прошлого лета на смену убитым Солдатом ублюдкам, сохранить это своё настоящее, испуганное и живое, целостным, Брок не знал. И сейчас раздумывать не собирался. Стоило ему выступить из лифта, как медик тут же окликнул его и направился быстрыми, суматошными шагами навстречу.       Брок остановился. Предчувствие молчало, молчало и совсем не желало с ним говорить. Только вот в руках у медика была блядская, сраная папка цвета охры и она давала понять явно — что-то будет. Что-то мерзкое, тошнотное, невыносимое.       Поджав губы резким движением, Брок поднимает руку и указывает в оба коридора, что огибают периметр этажа. А после стальной интонацией приказывает:       — Осмотреть периметр. Каждое блядское помещение и все места, где можно спрятаться. Мэй, остаёшься у лифта. Если заявится кто-то, кроме Пирса, стрелять на поражение, — стоит приказу возникнуть в воздухе, как из-за его спины Таузиг и Джек расходятся в разные стороны. Родригес идёт вперёд, собираясь проверить все помещения центрального коридора. Их шагов почти не слышно, но вместо них слышно прекрасно щелчки пистолетов, снимаемых с предохранителей.       Они, те, кого он звал СТРАЙКом когда-то, явно злы на него. Но всё ещё чрезвычайно исполнительны, и в этом, наверное, вся правда существования Брока — в нём есть что-то от Пирса. Ведь тот тоже умеет подбирать кадры. Исполнительные, жестокие и чрезвычайно работоспособные. Чрезвычайно злые.       Помедлив пару мгновений, Брок всё же делает новый шаг. Он направляется вперёд и до того, как успевает столкнуться с почти подошедшим медиком, вламывается в помещение, якобы обустроенное для охраны. Из-за двери вновь раздаются голоса, и они знакомы, слишком знакомы, — аудиозапись явно крутится на повторе. Это может быть и не она, там могут быть реальные люди, и Брок знает об этом, распахивая дверь широким, чётким движением и тут же беря пространство внутри на прицел. Его палец лежит на курке в намерении тот нажать, но мысль правды не посещает его собранное сознание вновь.       Мысль, которая не смогла бы его удивить.       Мысль, с которой он знаком уже давно.       Где-то дальше по коридору в своей камере его ждёт Солдат. Он не мал и не беззащитен. У него металлическая рука и стальной костяк живости внутри. Но Брок всё равно рассылает своих людей по периметру и оставляет Мэй с пистолетом, снятым с предохранителя, у единственного входа. И Брок вламывается в бесконечно раздражающее его место сам, собираясь стрелять в упор и без разбирательств. Потому что знает прекрасно: Пирс думает, что он здесь всем заправляет и владеет Солдатом. Пирс думает, что имеет право причинять Солдату вред.       Брок не думает. У него в кармане звенят ключи от чужой камеры, у грудины прячется рисунок, подаренный Солдату Вандой, а рука не дрожит, когда он распахивает злосчастную дверь в намерении спустить курок не единый раз точно. Только мысль, знакомая ему и знакомая с ним, в голове уже не мелькает: он не позволит кому-либо Солдату навредить.       Старался не позволять и раньше. Он сделал для этого буквально всё, возможное и немыслимое, но сейчас, в день кульминации, в день крайнего хода и общей победы да своего поражения, полумеры уже были мертвы. Он был зол и, пускай думал, что ничего не игнорировал последний почти десяток часов, но именно это и делал. Благодаря утихомиривающему присутствию Ванды, благодаря отрывистой дрёме и умиротворённой поездке в McDonalds — он игнорировал собственную злость.       Но теперь игнорированию больше негде было уместиться. Это чувство возвелось в абсолют, а он хватанул дверь за ручку и распахнул. И изнутри его ударило вновь, жёстко, яростно, его собственной злостью. Он был готов стрелять, но стрелять ему не пришлось. Зацикленная аудиозапись всё крутилась, крутилась в колонках. В помещении было пусто.       Сморщившись раздражённо, Брок оборачивается к уже подошедшему медику. Тот протягивает ему папку и говорит что-то о том, что им стоит поскорее отвести агента в кресло для обнулений. Брок только кивает, и тут же медик торопится прочь, в свою стерильную, обитую белым кафелем да водостоком обитель. На него Брок не злится — на них обоих, что пришли на смену тем ублюдочным, предыдущим, — но сейчас его злостью по касательной обдаёт и этого мужчину, что ни единого раза не нарушил приказа не обнулять Солдата без его, Брока, непосредственного присутствия. И он торопится поскорее уйти, скрыться прочь с глаз Брока, шурша тканью своего белого халата и чувствуя, что никто уже не станет обеспечивать ему безопасность, если Брок решит взять его на прицел.       Чуть дёрнув головой, пытаясь запихнуть медленно, по единой солёной морской капле разрастающуюся злость поглубже, Брок чувствует — не получается. Она, эта могучая, широкая злость, копилась в нём не годы даже, десятилетия, и сейчас она поднимает голову во всём своём объёме. Пускай и неспешно, но она поднимает голову. Пока Брок свою опускает — к вводным. Это именно они, не нужно даже строить теорий. Стоит только ему открыть первую страницу, как глаза тут же впиваются в напечатанные строчки.       Начать обнуление нужно строго в девять, в присутствии Пирса. Но строго — в девять. И без опозданий.       Поджав губы, Брок захлопывает папку из плотной бумаги и швыряет её в безнадобное помещение с так и идущей аудиозаписью разговоров, возможно, не существующих голосов. А после захлопывает и дверь, резким, разъярённым рывком. Хлопок металла о раму дверного проёма раздается громкий, но явно не громче его тяжёлых шагов, когда он, наконец, направляется в сторону камеры Солдата. Изнутри всё рычит и дерёт когтями, пока мысли несутся, сбивая друг друга на сумасшедших скоростях. До девяти остаётся три минуты — Брок косится на часы, распахивая новую железную дверь. До девяти остаётся три минуты, и через три минуты они обязаны начать обнуление. Пирс обязан заявиться тоже, но, если вдруг опоздает, они обязаны начать без него.       Брок обязан.       Отдать приказ.       Об обнулении.       — Солдат. Смирно, — разъярённо шагнув в камеру чудища, Брок быстрым движением возвращает оружие на защиту, а после перехватывает уже вытянутые из кармана ключи удобнее, отделяя парой пальцев нужный. Серьёзный, напряжённый Солдат реагирует, кажется, даже раньше, чем успевает это осмыслить — голос Брока огревает его собственной сталью, неслабо ударяя по нервам. И он дёргается весь, и так уже стоящий посреди своей камеры, выравнивается, опускает руки прямыми, напряжёнными палками по швам. На мгновения воцаряется тишина. Только ключи в крепкой хватке Брока звякают коротко несколько раз, но и они затыкаются резко, когда он крепче сжимает их в злой ладони.       Солдат не откликается словами. Только глядит на него своими большими дымными глазами и ждёт. Он ещё не знает, он вряд ли даже может себе представить, а Брок чуть ли зубами не скрипит: он не собирается протаскивать этого придурка через электрический ад снова. Но если Пирс придёт, если Пирс заявится… Брок резким движением ключа открывает стеклянную дверь перегородки, что разделяет помещение надвое, а после проходит внутрь. Он не сомневается ни на мгновение, пока широкими, чёткими шагами подходит к Солдату. Ключи вновь звенят, так и оставшиеся в замке, и Броку бы хотелось заткнуть их, но у него уже заняты руки. В одной пистолет, другая дергается вперёд и хватает жёстким движением Солдата за подбородок. Говоря, Брок почти что рычит:       — Без выебонов, понял? Стреляю на поражение, — и от слов его Солдат вздрагивает. Действительно вздрагивает, но выстаивает, выдерживает взгляд и озлобленное, звериное рычание. И рычанием тем Брок не говорит о том, что весь его план из говна и палок уже почти разломился нахуй на сотни частей от одних лишь этих блядских вводных. Брок не говорит о том, что без живого Пирса им не открыть доступ данным по ГИДРе в сеть, и не говорит о том, что грохнуть этого ублюдка здесь, на базе, а после везти тело в ЩИТ — решение так себе. Ну, откровенно хуёвое.       Ещё он не говорит о том, что обнулять Солдата не собирается, пусть и на него злится тоже за всю эту их с Капитаном блядскую, полюбовную историю, в которой ему не было, нет и не будет места. В моменте, только наткнувшись на мысль о ней, ему хочется Солдату врезать, но Брок только резким движением отступает на шаг. И рявкает жёстко:       — За мной. Держаться за левым плечом, — Солдат больше не дёргается. Прищуривается только, кивает, но не до конца, изорвано, коротко и напряжённо. Он вглядывается Броку в глаза с пару секунд, а после Брок отворачивается — он не будет с этим разбираться. Он отказывается, он отворачивается и направляется к выходу. Что бы там себе Солдат ни надумал и чего бы ни решил, Брок разбираться не станет. И почвы ему для дестабилизации не даст.       Они выходят назад в коридор уже вместе. У двери, ведущей в мерзкое, обитое кафелем помещение с креслом для обнулений, уже стоят все трое парней. Они отчитываются быстро, друг за другом, но не словами — лишь короткими кивками голов. Брок принимает эти кивки, открывает дверь резким движением да на всю ширь и так и замирает. Он оборачивается к Солдату, встречается с ним взглядом.       Если Пирс заявится, будет пиздец. И Брок не думает об этом, не мусолит эту мысль, как мусолил все мысли об их плане из говна и палок последние месяцы. Это знание опечатано затвердевшим сургучом — таким раньше запечатывали бутылки и письма корабельщики. Другой народ тоже, но ему на ум отчего-то приходят именно корабельщики. Те самые, что отправлялись от одного берега до другого по воде, в глубинах которой обитал тот самый блядский кракен. Он сопровождал весь их путь и пожирал их не в начале и не в середине. Под самый конец, растянув удовольствие чужого страха и трепета пред стихией, в тот миг, когда нужный берег уже показывался на горизонте, он вскидывал щупальца к небу и забирал под воду всё и всех.       Этим кракеном в реальности Брока был Пирс. И его приход знаменовал бы пиздец — Брок знал это. И Брок был готов. Но всё никак не мог понять, к чему именно: позволить Солдату пасть жертвой очередных обстоятельств или стрелять на поражение, а после везти труп в птичник, поднимая смертельно-опасную суету по пути. И тот, и другой вариант бесил его до крайности.       Обернувшись к Солдату, Брок пропускает его внутрь первым, но Солдат не идёт секунд семь. Он так и стоит. Глядит на Брока большими, напряжёнными дымными глазами. Он будто бы хочет что-то сказать, но молчит. Вместо него говорит его рука — щитки металла перекалибровываются нервозно. И в глазах его, дымных, не видно страха, но Брок в них и не вглядывается. За миг до того, как Солдат уже делает свой шаг, он только губы поджимает. Собирается рявкнуть, поторапливая. Но рявкать так и не приходится.       Солдат проходит внутрь, прямой, несгибаемый, и делает пять шагов вглубь помещения. Брок идёт следом, только за спину отбрасывает быстрый приказ — чтобы не смели закрывать дверь. Чтобы не смели, блять, допускать ошибки и запирать их всех здесь. Пускай на двери и не было и единого замка, но в ней могли прятаться потайные механизмы, и Брок ебал с этим говном связываться. Потому что вводные говорили явно, почти орали на него — Пирс, чрезвычайно занятой этим утром, собирался вроде как заявиться. Собирался проконтролировать обнуление.       «Вроде как» было слишком нелепым местом для ставки, но Брок ставит именно на это. И проходит внутрь помещения тоже, запрещая запирать дверь — если Пирс решит убить их всех нахуй, используя прожжённые мозги Солдата и замкнутое пространство, у них будут очень большие проблемы. Потому что Солдат умеет убивать быстро и без лишних заморочек, запинок и промедления. И Брок ебал проверять, что случится быстрее: он успеет произнести вплавленный Вандой Солдату в голову код или тот вырвет ему его мёртвое сердце нахуй, пробив железной рукой костяную клетку рёбер. И всё же он проходит внутрь. Следом за ним проходят остальные. Те самые трое наёмников, его парни, его части СТРАЙКа — когда-то они были ими. Сейчас же СТРАЙКа уже не существовало. У них осталось последнее дело, последняя проблема требовала решения, но в реальности вся группа уже была распущена. И поэтому они были злы тоже — на Брока. А всё равно шли, сука, следом. Это было достойно уважения, эта сраная преданность и минимальный уровень профдеформации. Если бы Брок не был столь занят своей набирающей обороты злостью, он бы даже дал этому уважению место.       Бесшумно ступая следом за ним, трое наёмников сразу расходятся по периметру комнаты и крепче сжимают в руках оружие. У каждого из них пистолет, и ни у единого нет автомата. Быть может, это ещё обернётся для них проблемами — тот факт, что по пути на минус седьмой этаж Брок не завёл их в оружейную, — но сейчас это кажется бессмысленным пустяком.       Потому что Брок стрелял в людей. Брок знает, что даже самые разные пули везде одинаковые. Ещё Брок знает, что, если Солдат окажется в состоянии боевой готовности, разницы не будет — умирать от его руки с пистолетом или с автоматом, стиснутым в пальцах.       Сделав лишь три шага за порог, он напряжённо оборачивается назад: Мэй так и стоит у лифта, чуть сбоку. В её напряжённых руках тоже пистолет, и она держит его крепко. На Брока не смотрит, прислушиваясь к движениям механизмов лифта, но Брок глядит на неё несколько секунд сам. Через проём двери, только пройденной им, прямой коридор просматривается отлично, и Брок глядит. Поджимает губы напряжённо.       Ничего не говорит.       Отворачивается.       Он отворачивается, чтобы почти тут же наткнуться взглядом на так и замершего посреди помещения Солдата. Тот уже успел обернуться и теперь смотрит на Брока. Смотрит, ждёт и молчит. И Брок не может не вспомнить, как увидел его в самый первый раз. Не всего Солдата, но его глаза. Дымные, глубокие и готовые обороняться. Готовые обороняться, калечить, рвать и убивать, готовые проверять границы… Брок никогда не думал об этом, а в моменте, именно в этом блядском моменте неожиданно задается вопросом, пока глядит Солдату в глаза и собирает весь свой мат и всю свою злобу на кончике языка.       Почему он тогда просто не свернул ему голову?       Почему не вывихнул шею?       Почему не ударил другой, свободной рукой?       Он мог увернуться о пули, пожалуй, если бы Брок выстрелил, и пускай этого утверждения было не проверить, но сейчас Броку казалось именно так — в той их реальности, где Солдат его не убил, хотя и мог, и быть может даже хотел. Крайнее утверждение было странным, неуживчивым, как, впрочем, и вся эта мыслительная цепочка. Потому что ответа на вопрос, хотел ли Солдат его смерти, ему было уже не найти и не выспросить.       Пускай и не то чтобы Брок спрашивать вообще собирался.       — В кресло. Живо, — кивнув резким движением головы в нужную сторону, Брок сворачивает мыслительную цепочку из бесполезных догадок и никому не нужных вопросов, что на века останутся одинокими. Его пальцы впиваются в рукоять пистолета, глаза впиваются тоже — в лицо Солдата. Тот поджимает губы напряжённо, голову поднимает чуть выше. И на моменте, в котором его живая рука сжимается в кулак, Брок видит, как в глазах его мелькает короткой тенью страх.       Он видит это. И он использует это. И уже не оправдывается ни пред самим собой, ни пред мёртвыми богами — он жестокое, лицемерное чудовище. Вот кто он на самом деле. Вот кем на самом деле он является. И злость бьёт его изнутри вновь, когда он делает первый жёсткий шаг по направлению к Солдату. А свободная рука его уже тянется, тянется к пистолету, чтобы снять тот с предохранителя. И пятки вбиваются в кафель пола. Секундная стрелка бежит по циферблату часов, что у него на запястье.       Солдат не бежит. Он ровняется, сглатывает напряжённо и молчит, не откликаясь и единым словом. Его взгляд пытается прочесть Брока столь настойчиво и явно, что того и затошнило бы, но он уже слишком зол. Он зол, он в гребанной, жесточайшей, раскручивающейся изнутри ярости. И пистолет, снятый с предохранителя резким движением, отзывается на его шаги щелчком, а мат срывается языка хлестким, жестоким движением:       — Живо. Блять. Сел. В это. Ебучее. Кресло, — преодолев несколько шагов, Брок обнимает рукоять обеими ладонями и приставляет дуло меж глаз Солдата. Тот сглатывает вновь, хмурится болезненно лишь на мгновения. И хочет сказать что-то — эта его потребность столь явная, очевидная. Но она так и не окупается. Брок прочти рычит: — Это приказ, Солдат!       И Солдат ему покоряется. Он отступает на шаг, на втором разворачивается. И медленными, твёрдыми движениями подходит к креслу. Брок следует за ним почти что шаг в шаг и держит на прицеле — ему хочется верить, что он не собирается стрелять. Ох, ему столь сильно хочется в это верить, но это немыслимо по своей сути для него теперь: верить кому-либо или во что-либо. Всё, что ему остается в этом дне, так это факты. Чёткие, ровные, надежные и выверенные.       И они достаточно просты: Пирс либо придёт, либо нет.       И если он придёт, Броку придется выбирать.       И любой его выбор повлечёт за собой последствия. И за каждый свой выбор он должен будет ответить после. Даже если ему останутся секунды до смерти, ему всё равно придётся ответить.       Перед самим собой.       — Руки на подлокотники и не рыпайся, — дождавшись, пока Солдат опустится в кресло, Брок приказывает вновь. Каждое его слово, каждая его интонация буквально орёт на Солдата: — Не вынуждай меня стрелять! — и тот чувствует это, явно чувствует. И укладывает руки на подлокотники, сжимает зубы в напряжённом, лживо бесстрашном ожидании. Он всё ещё молчит, а в глаза Броку глядит так, будто желает их выскрести собственными пальцами из глазниц и заглянуть ему в черепную коробку. Сделать этого у него, конечно же, не получится: стоит только его рукам оказаться на подлокотниках, как широкие металлические кандалы тут же защелкиваются. Почти бесшумно копошащиеся где-то за спинкой кресла медики подступают ближе лишь теперь, лишь после того, как Солдат оказывается скован. Они явно собираются поступить согласно записям вводных: обнуление должно быть начато ровно в девять. Только хуй Брок им позволит что-то подобное. Перекинув взгляд выше, к лицу того медика, что передал ему вводные, он бросает быстрое: — Не включать. Пока ждём.       Рука медика, что только поднимается, только начинает тянуться к кнопке, замирает в воздухе. Медик вздрагивает, поднимает к Броку голову. И тут же лопочет что-то про время, про точность и пунктуальность, про приказ. Брок морщится, перекладывает пистолет в одну руку и наставляет на идиота в халате. Тот затыкается мгновенно, даже слова, плотные, произнесённый самим Броком, ему становятся не нужны, но Брок всё равно говорит с почти ощутимой злобой:       — Я сказал ждём. Отошёл нахуй от кресла на пять шагов, пока я не пустил тебе пулю меж глаз, — потянувшись другой рукой выше, он косится на часы на запястье. Медик слушается, не перечит больше и отступает, оттесняя назад и второго тоже. А секундной стрелке до девяти остается семнадцать секунд, и Брок весь подбирается, бросает быстрый, секундный взгляд Солдату. Тот глядит лишь на него всё ещё и губы приоткрывает, но так ничего и не говорит. Лишь поджимает их вновь, челюсти стискивает и держит в себе всё то дерьмо, которое Брок ебал выслушивать. Переведя взгляд с него на Джека, Брок вновь натыкается на ответный. Это первый раз за утро, когда он смотрит кому-то из них в глаза дольше трёх секунд и не отворачивается. Джек выглядит напряжённым, но твёрдым — вот за это Брок его уважает на самом дне кратера собственного сердца. Потому что от вчерашнего срыва в Джеке не остается и единого следа. Он суров, профессионален и готов исполнять приказы, пускай даже и зол до черта. Он охуительно разделяет войну и личное. Брок — нет. И поэтому говорит: — Держи этих двоих на прицеле. Сделают шаг к креслу, стреляй.       Джек не кивает и никак не откликается. Он переводит взгляд к отошедшим как можно дальше медикам, а после поднимает пистолет на вытянутых руках. Выражение его лица, каменное, жёсткое, не изменяется. Оба медика лишь отступают ещё на шаг, почти к самой дальней стене, и вжимают головы в плечи. Они пытаются уменьшится, пытаются спрятаться. Брок говорит:       — Сколько по нормам длится обнуление?       И тот, второй, тут же торопливо подаёт голос в явном желании выслужиться, помочь и выглядеть в их глазах очень и очень полезным. Видимо, он думает, что раз он может быть полезен, его не станут убивать, но это слишком логично и слишком далеко от сумасбродства суки-судьбы. Сам Брок никого убивать, конечно же, не станет, если все будут слушать его и исполнять приказы. Из важных сейчас прозвучал разве что единый: не подходить к блядскому креслу для обнулений, в котором уже сидит Солдат.       — Десять минут. Ещё пять отводится на приведение актива в состояние базового функционирования когнитивных функций, но они не обязательны, — медик — безликий или обезличенный самим Броком, он глядит на него, но как только глаза отводит, мгновенно забывает и внешность, и цвет глаз — нервно сплетает пальцы на животе, тут же расплетает их, а после принимается теребить край рукава халата. Брок поджимает губы, чуть морщится от чужих слов. За последний почти год он создал вокруг себя почти парник, идеальные райские кущи, в которых и не звучали почти что такие слова как «функционирование», «актив» или «когнитивные функции» в отношении Солдата. В отношении почти живого теперь уже Джеймса Бьюкенена Барнса. Сейчас же, заслышав их, он морщится, кривится и сплёвывает горечь на кафельный пол.       А после подводит итог:       — Значит, ждём.       И никто ему не отвечает. Брок медленным движением пары шагов разворачивается, напряжёнными руками перепроверяет магазин. Тот полон, и Брок знает это, но изнутри него бьётся вероятность, и короткие, задыхающиеся будто бы от веселья, смешки суки-судьбы уже слышатся над ухом. И поэтому он перепроверяет магазин, поэтому разворачивается к дверям лифта, так и оставшимся на другом конце коридора, лицом. Ноги расставляет пошире для устойчивости, крепкими пальцами сжимает рукоять. До девяти остаётся пять секунд, Брок чувствует это, считает мысленно. Он тратит единую на взвешивание фактов. Те говорят ему, что выставлять Мэй в одиночку первой линией защиты — крайне хуёвая затея.       И Брок соглашается.       — Мэй, иди сюда. Живо, — он окликает её резким движением собственного слова, и эхо его голоса разносится по прямому коридору. Эхо ударяется о наёмницу плашмя, но та не вздрагивает. Первым делом она возвращает оружие на предохранитель, а после срывается с места. Её быстрый, бегущий топот несется к нему, пока его мысленная секундная стрелка наконец достигает девяти.       Ничего не происходит. Только Брок поднимает прицел выше головы Мэй, дожидается, пока та зайдёт ему за спину, а следом вновь прицеливается к двери лифта. И замирает. И ждёт. Пока сознание его, напряжённое, злое, раскрывается десятком теорий. Пирс приходит в каждой второй, а в каждой третьей приходит любая другая сраная группа зачистки, что есть у щупалец, и отстреливает их всех нахуй. Во второй вариант Брок не верит: если бы Пирс хотел убить его, действительно хотел убить, а не просто припугнуть, он сделал бы это ещё несколько дней назад, — но всё равно не отказывается от него.       Он замирает первой линией обороны и нападения. Он ждёт.       В вводных написано чётко и ясно — обнуление должно быть начато строго в девять часов. Важность этого явно нарочная, намеренная, и обмануться здесь можно только будучи непроходимым глупцом. Поэтому Брок не обманывается: за обнулением что-то последует. Либо за ним, либо в процессе него.       — Таузиг, время? — на ощупь окликнув одного из своих, Брок вдыхает поглубже и малость переступает с ноги на ногу. Его взгляд прикован лишь к дверям лифта, и нет в голове ни единой мысли о том, чтобы обернуться или покоситься на часы самостоятельно. Все его мысли отданы Пирсу, Солдату, засевшему в кресле, и обнулению. А ещё тому самому коду, что должен быть зачитан после его окончания. Тому самому коду, о котором в вводных не было написано и единого слова.       Это было абсурдно и ошибочно. Задача Солдата в этой его миссии заключалась в охране Пирса и в защите уязвимых модулей Хелликарриеров. Это определенно точно мог проконтролировать Брок, да и Пирса Солдат слушался идеально, но ставка была слишком высока. И невозможно было поверить в то, что Пирс действительно отказался принимать эти превентивные меры.       Брок поверить не мог. И заставлять себя не собирался.       — Прошло шесть минут сорок восемь секунд, — Таузиг отчитывается с секундной заминкой, и Брок морщится в раздражении. Не на Таузига вовсе, лишь на суку-судьбу. Потому что время идёт, не замедляется, но никто не приходит. Не открываются двери лифта, на этаж не ступает нога Пирса и полдесятка людей с оружием наперевес не вываливаются в коридор, ничего нахер вообще не происходит. Ожидание только подгрызает ему рёбра да где-то за спиной шуршит ткань больничного халата одного из медиков.       Брок ждёт.       Брок готовится не защищаться, но защищать Солдата.       И пускай тот в состоянии справиться самостоятельно со сранью любого рода — Брок знает это. И не забывает совершенно ни на мгновение о том, что у Солдата железная рука, сыворотка в крови и почти вернувшаяся на своё место личность. Он может себя защитить. Он может за себя постоять. Но Брок всё равно стоит первой линией обороны и отступать не собирается, пока эта блядская ситуация не даст ему хоть сколько-нибудь новой информации. Что угодно, пускай случится хоть что-нибудь — тогда он сможет действовать. Но ничего не происходит. Время идёт, а он стоит, напряжённый до предела, и держит на прицеле вход на этаж.       Потому что десять слов кода, в которые Солдат всё ещё верит, в которых сомневается, но вряд ли осознанно, до сих пор существуют. И соревноваться с ними в удачливости Брок не собирается.       — Командир, — Солдат зовёт его из-за спины напряжённой, требовательной интонацией. У него вновь есть вопросы. У него вновь есть вопросы, на которые Брок отвечать не желает. Сейчас не время и не место. Никто из присутствующих не понимает нахуй, что он делает и что происходит, но им и не нужно. Любое его слово может обличить его и то, что он попросил Ванду сделать. Любое, кроме единого, резкого:       — Я сказал, ждём, блять, — вот что Брок бросает себе за спину, не поворачивая головы и не меняя положения тела. Солдат не отвечает, но явно слабо дергается в своём приваренном к полу кресле. Металл натужно скрипит в тишине, разбавляемой разве что звуком вентиляционной системы, что негромко шуршит под потолком. Пальцы суки-судьбы, загребающие попкорн внутри ведра, издают точно такой же звук, и Броку не нужно проверять этой теории. Он уверен в ней на добрую сотню. Он знает, что так и есть.       И он ждёт. Он ждёт, блять, и его злоба закручивается внутри него, ширится глубоким, жёстким водоворотом. Потому что Пирс явно что-то задумал, и о его задумке было не догадаться — это бесило до крайности. Это было не безопасно.       Не для самого Брока.       Но для Солдата, для СТРАЙКа, для грёбаного Капитана, уже, скорее всего, направлявшегося в Трискелион.       Стоит только Броку подумать об этом, о том, что Капитан, вероятно, уже выехал или, может, только собирался, как из-за спины, слева, раздаётся голос Таузига вновь. В этот раз Брок у него ничего не спрашивает, наёмник говорит сам.       — Десять минут ровно, командир.       Следом за его словами, не поспевая лишь на секунды три, Брока бьёт изнутри резким движением его собственной злобы снова, и он вздрагивает, он дёргается всем собой. Вместе со злобой его бьёт и предчувствие. Тут же из-под потолка, откуда-то оттуда, где блядский кракен припрятал невидимые колонки, раздаётся шорох включившейся аудиозаписи. И звучит голос Пирса. Без приветствия. Без предисловий.       — Желание.       Брок оборачивается рывком, не успевая даже отследить это собственное движение. Тело, запрограммированное на выживание за всю его жизнь, движется само, чувствуя, откуда может появиться угроза ещё до того, как Брок успевает обдумать происходящее. Мысль отстаёт на мгновения, а взгляд его успевает цепануть мимолётно охуевшее лицо Родригеса и Таузига, уверенным движением берущего Солдата на прицел. Но на них не останавливается — Брок оборачивается к Солдату и замирает, уже успев опустить оружие. Они встречаются взглядами.       — Ржавый.       Солдат выглядит растерянным и подтормаживает. Ни его сыворотка, ни скорость реакции не дают ему форы, а глаза становятся большими от ужаса. У Брока вздрагивает рука, произвольно, без его участия, стоит только ему заглянуть Солдату в глаза, но, к счастью или, быть может, к несчастью вовсе, не та, в которой он держит оружие. Только пространство всё равно становится неожиданно плотным, а запись чужого голоса, громкая, настойчивая, не даёт и единого шанса на то, что Солдат может не расслышать какого-то звука. И секунды растягиваются на мили по воде, а Брок замирает в ступоре. Не от страха или растерянности.       От того взгляда, которым Солдат на него глядит.       Потому что во взгляде том чрезвычайно медленно, но неумолимо обретает плотность не мольба и не просьба — требование. И за требованием тем, что читается с лёгкостью, без подсказок и без слов, прячется всё, через что они успели прочти за этот грёбаный год. За требованием этим прячется их первый бой и тот нечеловеческий, больной крик:       — Где он?! — что должен бы сниться Броку в кошмарах до конца его жизни, но не снится, не видится, все его сны слишком заняты мёртвыми, не живыми. За требованием этим прячется дестабилизация в сочельник и стыдливо спрятанные за предплечьем глаза в момент удовольствия, в момент близости. За требованием этим прячется непонимание и выданное Солдату право на вопросы, а ещё сучливость — вся та, с которой Брок сталкивался в этот год. Вся та, что была им нелюбима, но обожаема, быть может. За требованием этим прячется их драка, начатая Солдатом, и свершённое Броком насилие, и знакомство Солдата с Вандой, что вряд ли собиралась становиться частью Брока, но стала, неумолимо, жестоко и слишком случайно. И требование то бьёт Брока без жалости, только не в желании убить — в желании достучаться.       В желании превратить его в человека чести так, будто бы Брок никогда им не был и никогда не являлся. Ведь требование то — не предавать. И Солдат глядит ему в глаза своими, большими и дымными, орёт на него рёвом живого, дикого зверя.       Чтобы только Брок, блять, не смел его предавать.       — Семнадцать.       Третье слово звучит и, наконец, Солдат дёргается. Стоит ему моргнуть, как весь его крик сворачивается — он словно бы начинает догадываться, что Брок не станет делать ничего вовсе, только догадка эта бесполезна и неразборчива, она может быть правдой, она может быть ложью. И времени на то, чтобы разобраться, кто она, у Солдата нет вовсе. Он дёргается, пытается рвануть металлический наруч, но с прошлого раза, когда Солдат сломал оба, их явно заменили на более крепкие. У Брока не было возможности их проверить — он не дал её себе сам, отменив обнуления нахуй и отказавшись использовать код, — но сейчас наруч выдерживает первый рывок живой руки. Рывок этот всё равно даёт Броку иллюзорную пощёчину, напоминая, где он находится и в каком статусе состоит. И Брок начинает действовать незамедлительно.       — Мэй, Родригес, оба к двери, живо. Лифт на прицел. Если придёт кто-то, кроме Пирса, стрелять на поражение, — быстрым движением руки он возвращает пистолет на предохранитель, а после делает первый шаг вперёд. Солдат, уже понявший, что вырваться так просто ему не удастся, медленно, глубоко вдыхает, давая себе секунду, похоже, на то, чтобы собрать больше силы, и его ноздри раздуваются так, будто ему не хватает воздуха. Грудная клетка ширится на вдохе.       Пирс откуда-то из-под потолка говорит:       — Рассвет.       А Брок, игнорируя этот голос, реальный или записанный кем-то раньше, продолжает:       — Таузиг, опусти пистолет. Джек, держи медиков на прицеле.       Его люди ему в ответ не отзываются. Только Мэй с Родригесом где-то на периферии его зрения отступают ко входу, а оружие Таузига сменяется цель. Он опускает пистолет в пол, когда Брок делает второй медленный, твёрдый шаг. Солдат дёргается вновь, обе его руки слаженным движением пытаются сорвать металлические наручи, бёдра напрягаются. Брок смотрит лишь ему в глаза и медленным движением качает головой. У него не поворачивается язык выдвинуть приказ, запретить Солдату дёргаться, и поэтому он лишь движением показывает.       Солдат видит, но отказывается. Он отказывается воспринимать это движение, отказывается слышать и слушаться Брока, и дёргается вновь, теряя всю веру и всё своё к Броку доверие с каждой секундой. В его резком порыве подорваться с кресла бьётся вся мощь дикого животного, что не желает быть послушным и прирученным — Брок понимает. Понимает, но не помогает ему.       — Печь.       Пистолет в ладони неожиданно становится тяжелее, чем был ещё секунду назад, а дыхание Солдата рвётся, извивается. Его губы растягиваются в оскале, обнажаются зубы, только в глазах боль, и ужас, и безмолвный крик. Он кричит на Брока. Он кричит, не желая вредить вновь и не желая вновь убивать — Брок понимает. И новый его шаг остаётся таким же твёрдым, устойчивым, несгибаемым. Если Пирс дочитает код, он станет безраздельным владельцем сознания Солдата. И любой его приказ, любое его желание тот исполнит незамедлительно.       Солдат знает это и рывком пытается сорвать наручи вновь. Солдат знает лишь это.       А Брок комкает на языке четыре мерзких, жестоких слова — они были вырезаны на обратной стороне черепной коробки Солдата Вандой. И их Броку придётся произнести, но произносить их он не желает. Ему не нужна эта власть. Ему не нужно это послушание. И надежда мертва уже тысячу лет, но Брок просчитывает вероятность: если Солдат усидит, не взбунтуется, после того, как код будет зачитан до конца, Брок стабилизирует его. Как угодно. Какими угодно способами. Это возможно, точно возможно, только у Солдата внутри гремит какофония ужаса, и он дёргается, рвётся прочь из этого помещения, с этого блядского минус седьмого уровня, чтобы не быть поверженным собственным прожженным разумом.       Брок говорит:       — Успокойся, — а следом гремит из-под потолка жёсткое:       — Девять, — и это точно запись, иначе и быть не может. Брок уверен в этом на девяносто девять процентов. Потому что сегодня важный день, потому что Пирс готовится к запуску «Озарения» и потому что у него нет столько времени, чтобы успеть проконтролировать всё. Это диверсия, фикция, запланированная провокация. И Брок уверен в этом, только уверенность его ничего не стоит в момент, когда Солдат подаётся туловищем вперёд и орёт неистово:       — Не предавай меня!       Он кричит это возмущённо, жестоко и уже преданно. Предательство Брока переливается в его дымных глазах, пока сам Брок делает новый шаг. Чужой голос бьёт его в грудь и бьёт ему по ушам, но Брок не вздрагивает. Он поднимает обе руки медленным движением, показывая, что безопасен. Только жест этот запаздывает на добрую сотню лет. Солдат больше не верит ему, кажется, — в его глазах это читается особенно чётко. Ещё это читается в его руках, вновь пытающихся рвануть наручи кресла прочь, и в его теле, что подрывается, всем своим весом и всей свой силой тянется вверх. Его мощь выглядит восхищающей, покоряющей и немыслимой, но Брок не глядит, не глядит, не глядит и места восхищению не даёт.       Он смотрит лишь Солдату в глаза. Пирс под аккомпанемент шороха аудиозаписи говорит:       — Добросердечный.       И Брок вторит ему, твёрдо, жёстко. Он не прогнётся и не испугается, пускай с каждым мгновением взгляд Солдата выглядит всё более яростным и озлобленным. Но он не прогнётся. И не прогибается. Говорит:       — Солдат, успокойся, — он говорит это, но не может сказать «у меня есть план» или «всё под контролем», потому что это даст всем, кто находится вокруг, слишком много информации мгновенно. И Брок доверяет им, доверяет СТРАЙКу, доверяет Солдату, но и не доверяет тоже. Эта структура слишком хрупка и слишком небезопасна. И он не может позволить себе дать кому-либо столько власти.       Потому что знает отчётливо: его наёмники могут выдержать боль и пытки, но, если на кон поставится жизнь их семей, они выберут жизнь. И прятать догадки о том, что Солдату сменили код, не станут.       — Я поверил тебе, не смей предавать меня сейчас! — Солдат орёт на него вновь и жмурится, стискивает зубы до боли будто бы, а после делает новый рывок руками, новый рывок всем собой. Кресло под ним, металлическое, крепкое, исходит скрипом ужаса, скрипом поражения. Пирс говорит:       — Возвращение на Родину.       Броку до кресла остаётся разве что шага четыре, и он делает ещё два быстрых, резких.       — Брок! — где-то сбоку звучит его имя резким окликом — это Джек, и Джек тоже просчитывает вероятности. Если Брок подойдёт ближе, а кресло проиграет, Солдат не убьёт его, быть может, но точно врежет. Или, быть может, убьёт. Джек вкладывает в его имя эту вероятность так, будто Брок не знает он ней. Так, будто Брок совсем идиот.       Только Брок даже не оборачивается. Он оказывается в двух шагах от кресла, когда говорит:       — Посмотри на меня, — и он хочет сказать «ты можешь справиться с этим», но не говорит. Он не даёт ни единому человеку в помещение почвы для подозрений. Он не даёт никому и сотой доли информации о происходящем. А Солдат почти ревёт разъярённо, шуршит ткань его форменных брюк, металл руки скрежещет о поверхность наруча. И отклонившись к спинке пред новым рывком, он выплёвывает прямо Броку в лицо:       — Пошёл ты нахуй, ублюдок!       Пирс говорит:       — Один, — и Солдат вновь дёргается вперёд, на новом движении срывая металл наручей прочь. Брок реагирует незамедлительно и разжимает ладонь. Его пистолет отправляется в свободное падение, руки оказываются свободны. Но положения тела он не меняет, не расставляет ноги устойчивее, когда Солдат подрывается с места и стремительно рвётся к нему. Брок знает, что не устоит, знает, что, если начнётся драка, драться не станет, и просто принимает удар телом суперсолдата. Этот удар заставляет взвыть его рёбра, и воздух содрогается в лёгких. Боль ширится где-то в туловище, металлические пальцы комкают ему внутренние органы, сжимаясь на боку. И в плечо ударяет тяжёлое, разъярённое дыхание Солдата.       Брок обхватывает его всего своими руками, будто в объятии, которого между ними, кажется, никогда не было. Быть может, и было, но он не помнит, не думает, не вспоминает. А Солдат не может сопротивляться собственному страху, и это погубит их всех. За единое мгновение, где-то в полёте на пол, Брок принимает решение. Он опускает голову куда-то к чужому уху, чувствуя, как Солдат влепляется лбом ему в плечо. И говорит, говорит, говорит, только каждое его слово выжигает ему язык. Каждое проклятое, мерзкое и нежеланное слово…       — Я нашла новое воспоминание. Повтори, пожалуйста, циферки… — Ванда поднимает к нему голову в ожидании. Время истекает, ускользает сквозь пальцы, а Брок, в перерыве готовки, курит в напряжённом молчании себя самого. Стоит и курит — за стол не садится. Пускай и думал об этом, но так и не исполнил. Сидеть казалось немыслимым в этот миг, в котором Стив явно играл роль кота Шрёдингера: то ли был жив, то ли мёртв. И поэтому Брок не садился. Подперев задницей кухонную столешницу, он замер вот так, держась одной рукой за её край, а в другой держа сигарету, и с перерывами в десятки секунд только пепел стряхивал в пустой рукомойник.       В который раз уже Ванда обращалась к нему? Брок не считал. И отчего-то думал о том, что она использует его голос, записывая тот, будто на плёночную кассету, в сознании Солдата. Быть может, именно так и было, но Броку было не сильно много до этого дела. Его волновал Стив и почти не волновало, получится ли у Ванды хоть что-нибудь путное. Он просто не ставил на это, отпустив её и её способности в свободное плавание.       Он просто не ставил на это, но вновь и вновь повторял по запросу:       — Три, два, пять, семь, — а Ванда вновь и вновь просила его повторить, но иных вопросов не задавала. До единого момента, именно этого момента времени, Броку казалось, что ей совершенно не интересно, но это оказалось ошибкой. Не прошло и минуты, как она спросила:       — Почему именно эти циферки? Они важные?       И Брок замер, так и не дотянувшись рукой до рукомойника вновь. Его палец замер над подпаленным окурком, а взгляд сам собой встрял где-то на поверхности оконного стекла. Губы двинулись сами, и голос, его голос, но неожиданно слишком на него непохожий, произнёс:       — Это код его жетонов. Его номер. Его второе имя.       Что в тот вечер ответила Ванда Брок уже не помнил. Но всё ещё помнил код и не собирался забывать до самой своей смерти, столь скорой и столь неотложной. Стоило только Солдату врезаться в него всем собой, как Брок опустил голову куда-то к его уху и бросил быстро, чётко и еле слышно:       — Три. Два. Пять. Семь.       А следом Пирс произнёс:       — Товарный вагон.       И Брок должен был услышать это, точно должен был услышать, но от удара об пол, пришедшегося на лопатки, спину и крестец, его голова мотнулась назад — затылок врезался в кафель резким, быстрым движением. И он, кажется, на секунды потерял зрение, но, к собственной радости, не потерял сознание.       Искра боли, пронёсшаяся по его телу, заставляет его сморщиться, стиснуть зубы, только бы не застонать. Стоит только аудиозаписи остановиться, как тяжесть тела Солдата мгновенно оставляет его. Изорвавшееся на мгновение дыхание возвращается, жаль только, использовать его Брок может со скрипом. Пытаясь проморгаться, он тянется в бок, перекатывается со спины на плечо и тут же тянется рукой к затылку. Под пальцами мгновенно оказываются влажные пряди его волос, горячие от крови, и он кривится в лёгком раздражении. Но времени на то, чтобы разобраться со своим телом, у него не остается. Откуда-то сверху уже звучит чёткое и пустое:       — Я готов отвечать, — голос Солдата звучит отрешённо, выхолощено, и эта интонация словно бы мёртвая, безжизненная. Потянувшись вперёд медленным движением, Брок садится, трёт лицо ладонями, пытаясь урвать себе несколько секунд, чтобы только не показать никому, что зрение оставило его. И вдыхает поглубже, насильно разлепляет собственные лёгкие, заполняя их запахом Алжира. Вокруг снова пахнет им, но Брок не успевает даже выматериться, не успевает даже мысли допустить о том, как новый удар головы повлияет на его самочувствие. Из-под потолка звучит голос Пирса с привкусом фонового шороха аудиозаписи:       — Всех предателей, находящихся на базе, убить. У тебя час, чтобы добраться до Трискелиона.       Стоит Броку только заслышать это, как он мгновенно следом слышит щелчки снимаемых с предохранителей пистолетов — это его люди, и они явно берут Солдата на прицел. Только больше ничего не звучит. И Брок не чувствует резкой, удушающей боли железной руки, что должна бы схватить его за горло. Кое-как проморгавшись, он поднимает глаза к Солдату, фокусирует на нём свой взгляд. Тот так и стоит там, куда встал, поднявшись с Брока, — в шаге от его правого бедра. Стоит, молчит и пустым взглядом глядит куда-то в пространство в ожидании приказов.       Брок глядит на него секунд пять — без страха, но в напряжённом ожидании хотя бы единого действия, — только ничего так и не происходит. Солдат будто не слышит приказа Пирса вовсе. Он продолжает стоять и ждать. Никого не убивает и никуда не бежит. Потянувшись вперёд, Брок кое-как, сморщившись, поднимается на ноги. Рёбра недовольно, болезненно поскуливают, голова отзывается звоном и писком. Брок всё равно поднимается. После отряхивает форменные брюки, быстрым движением обтирает немного алые от крови пальцы о штанину. На чёрном вряд ли кровь будет уж слишком заметна, но, вероятно, сзади всё равно видно, что он ранен. Опустив руку и стараясь не показывать хотя бы лицом, что что-то случилось, Брок оглядывает пол, находит взглядом свой пистолет.       Часть его будто бы замирает в ожидании, что кто-нибудь из СТРАЙКа — или, может, кто-то из медиков — сейчас скажет что-нибудь, но этого не происходит. В гробовой тишине, оставшейся после окончания аудиозаписи, Брок делает пару шагов в сторону, поднимает пистолет с кафеля, после убирает его за пояс. Мельком его взгляд сбегает в сторону кафельного пола, к тому его куску, в который врезалась его голова, и Брок тут же замечает небольшой кровавый отпечаток, слишком отчётливый поверх белого кафеля. Но не показывает и единым мимическим жестом, что что-то вышло из-под его контроля искромётно, яростно. Брок помнит прекрасно — самое важное нужно прятать на виду. Оттолкнувшись от пола, его взгляд перескакивает к лицу Солдата. И за взглядом следует слово:       — Солдат. Ровняйсь, — неторопливым, медленным шагом обойдя Солдата, Брок возвращается назад и становится ровно поверх кровавого пятна, закрывая его подошвами берцев. Действие это является в половину свою бессмысленным: у него всё ещё влажные от крови волосы сзади, — но он всё же поступает именно так. А глазами только и следит за тем, как Солдат распрямляется, гремит несильно подошвой одного берца об другой, ставя ноги вместе, ровно. Его голова поднимается под идеально ровным, прямым углом относительно пола, руки напряжённо вытягиваются по швам. Он слушается и не кидается на Брока больше, а Брок не думает, не думает, не думает о том, что такая власть ему не нужна. Не думает о том, что это предательство, пожалуй, с лёгкостью может доползти по кровавому песку и до Патрика. Если, конечно, доползти ему Брок позволит. — Вот и ладушки. Задание следующее: исполнять все приказы Пирса, услышанные начиная от нынешнего момента времени. Приказы об убийстве игнорировать, в драку вступать, но потенциальных жертв брать в заложники. Вырубать можно, наносить травмы, несовместимые с жизнью, нет, — сплетя руки на груди, Брок и сам поднимает голову выше, а после медленной, чёткой и уверенной интонацией выдаёт Солдату новые инструкции взаимодействия с миром. Тот не шевелится, не моргает даже, но и в глаза ему не смотрит, уткнувшись взглядом в пустоту, находящуюся где-то у Брока за плечом. Предупредив главную угрозу для будущего состояния не Солдата уже, Джеймса Бьюкенена Барнса, Брок хочет потребовать повторить всё сказанное им самим, но запинается на мгновение — острая, резкая мысль прорывает его насквозь. И губы движутся сами собой, когда он еле шепчет, зная прекрасно, что Солдат будет единственным, кто его точно услышит: — И меня не спасать.       Солдат не вздрагивает, не дёргается и не выносит вперёд все свои сантименты. Те теперь мертвы в нём на ближайшие сутки или до момента, в котором Брок зачитает обратный код, вплавленный в чужую голову той же малюткой Вандой. А только Солдат всё равно реализует движение — он переводит взгляд к Броку, смотрит ему глаза в глаза три секунды, чтобы следом откликнуться чётко, даже без дополнительного вопроса:       — Понял, командир.       Брок кивает, поджимает губы упёртым движением. И больше не ждёт. Пока он быстро и чётко убеждает обоих медиков остаться здесь на ближайший час и ради собственной безопасности никуда не рыпаться, Солдат бесшумным, ловким шагом проходит мимо него и будто бы просто растворяется в воздухе где-то за его спиной. Быть такого, конечно же, не может, а Брок всё ещё не знает, каким дополнительным выходом это чудище пользуется, но не задумывается, не строит догадок. Солдат слушается его, лишь его — это отвратительно в самой своей океанической глубине, но это хорошо. Это хорошо, потому что это минимизирует жертвы.       Разобравшись с медиками, Брок отзывает своих людей, разворачивается и направляется прочь из помещения. Почти сразу, только шагнув за порог, он сворачивает вправо и бросает за спину короткую отмашку, чтобы никто не решился идти за ним следом. Уже распущенный СТРАЙК, которого не существует, слушается его безоговорочно, и шелестящий топот четырех пар берцев стихает мгновенно. Никто ничего не спрашивает. И не бросает ему в спину слов о том, что у него кровь на голове.       Быть может, они не видят — Брок ставит на это половину своего несуществующего более состояния. Ещё ставит на то, что они слишком злы на него, чтобы ему перечить, даже если все уже прекрасно заметили. На эту ставку уходит вторая половина его несуществующего состояния, но вероятности здесь Брок не высчитывает. Вчера он показал всё, что мог, и всё, что должен был.       Он будет стрелять, если они пойдут за ним. Он будет стрелять по живым мишеням, расположенным вокруг него, если они посмеют ему перечить.       Дойдя до двери помывочной, Брок распахивает её резким движением, а после скрывается внутри. Глаза сами собой ускользают к часам на запястье — его время уже мёртво, но этой мертвечины ему хватит, чтобы успеть добраться до птичника к десяти. Чтобы успеть привезти туда Ванду, сводить её к доктору Чо и убедиться, что за последнее время внешние показатели её здоровья не ухудшились, а после отправить прочь вместе с Мэй, в их долгое путешествие и на поиски нового, безопасного дома.       И он успеет. Он не позволит себе опоздать.       Промывочная встречает его примелькавшейся за последний год белизной кафеля. На металлическом столе, стоящем слева от входа, зачем-то лежит полотенце антрацитного цвета. Вероятно, расчёт был на то, что Солдат вернётся после того, как будет запущено «Озарение». Что он вернётся, примет рвотное, проблюется знатно, после утрёт этим полотенцем рот, разденется догола и отправится назад в свою криокамеру. Быть может, так и будет, но мысленно Брок гнёт свою линию — у какого-то ублюдка точно произошёл косяк в расчётах.       Потому что сюда Солдат больше не вернётся.       Брок об этом позаботится.       Скинув быстрым движением форменную куртку, он бросает её на стол, и замки звенят о металл. Следом шуршит полотенце, потянувшееся за его требовательной рукой. Брок концентрируется на звуках, на электрическом шорохе ламп, на собственных нарочно гулких шагах. Он сейчас готов сконцентрировать на чём угодно, лишь бы только не чувствовать запах Алжира, набивающийся в ноздри настойчиво, жестоко. Лишь бы только не думать об этом жестоком, немыслимом крике, отзвучавшем лишь минуты назад:       — Не предавай меня!       От этого крика внутренности сводит тошнотой, и Брок её не переваривает, никогда не переваривал, но сейчас блевать ему нечем. Поэтому он просто подходит к углу с душевой лейкой, включает ледяную воду и суёт голову под струю. По шее и плечам мгновенно разбегаются мурашки, а руки резким движением закидывают полотенце на его же плечо. И глаза закрываются, закрываются, закрываются стоит только ему увидеть, как вода красится в цвет его крови.       Крови Брок не боится. Такой навык, как страх, в нём вообще отсутствует, когда дело не касается ёбаной, сраной нежности, но в моменте ему просто не хочется смотреть. Потому что изнутри бьётся злоба, жестокая, неуживчивая, и волнение держит её поводок. Волнение о том, что ему банально не хватит физического запала, чтобы продержаться до момента, когда всё будет кончено. И когда Пирс будет мёртв.       Это волнение за собственную шкуру для него непозволительно, потому что ранит его изнутри сантиментами и бесполезными вопросами без ответов. Вопросами о том, что будет, если он откинется раньше, что будет, если он не успеет убедиться, что главная голова ГИДРы валяется где-то в стороне, мёртвая и отрубленная… Эти вопросы будят в нём лишь больше злости и желание получить справедливость, желание обеспечить Пирсу возмездие да вернуть долг суке-судьбе. С той злостью, что у него уже есть, Брок и так не сильно знает, что ему делать, а ещё больше выдерживать сможет с трудом, и поэтому закрывает глаза.       Руки сами собой поднимаются к голове и аккуратно находят уже налившуюся шишку. Стараясь не дёргать и не добавлять урона, он вымывает скользкую кровь из волос, несильно трёт кожу головы. Здесь у него нет уже никаких гарантий и знать, насколько внешне и внутренне сильно повреждение, ему не дано. Всё, что он может, так это смыть кровь и позаботиться о том, чтобы у людей вокруг не возникло слишком активных вопросов.       Именно это он и делает. А после вырубает воду резким движением, подхватывает полотенце. Противные ледяные капли закатываются за ворот футболки, марают его тело и пытаются остудить. У них, конечно же, ничего не выходит, но они очень стараются. Брок промокает их полотенцем, убивая безжалостно, а после обтирает волосы. И всё ещё не открывает глаз, жмурится, жмурится, жмурится, пока мысленно почти рычит:       — Успокойся, блять! Успокойся! — этот мысленный рык не помогает. Не помогают идеи о том, что злость может помешать его здравомыслию, не помогает ни единое проявление его разума. Потому что он зол, и зол неистово. На Капитана и на его Солдата, на весь блядский СТРАЙК, на всех существующих людей он зол, и он хотел бы убить их, пожалуй, чтобы просто не чувствовать себя настолько чрезвычайно бесправным и недостойным, но это всё же было абсурдно и немыслимо. Одномоментно Броку хотелось взвыть и заорать о том, что он тоже имеет право, и этот момент длился уже слишком долгое время. Момент, в котором ему хотелось сломать что-то, разрушить что-то и заорать: — Я не хуже, чем вы все, так почему я не заслуживаю всего этого?!       Этот вопрос был бесполезен. А у Патрика были прикольные, пружинистые кудрявые волосы, которые вскидывались беспокойно каждый раз, когда он слишком резко поворачивал голову. Его должны были остричь ещё при поступлении, но почему-то так и не остригли. Брок никогда его об этом не спрашивал. Об этом, ещё о сотне других вещей… И именно поэтому вопрос, засевший у него в глотке, был бесполезен: потому что в последний миг перед тем как умереть Патрик смотрел на него в неверящем, преданном удивлении. И с того самого мига Брок нёс на собственной шкуре долг.       Этот долг обязан был быть уплачен.       Но даже когда он будет уплачен, когда он достигнет нуля, выйти в плюс Брок не сможет. У него просто не получится. Потому что выход в плюс должен быть уплачен тем самым сердцем, живым, дышащим, что ему в восемь выбил его отец. Крепким, резким движением озлобленной руки. Наотмашь.       Медленно глубоко вдохнув, он проверяет наполняемость собственных лёгких, после выпрямляется со скрипом изломанных, вероятно, рёбер, раскрывает глаза. Носки берцев и брючины спереди все в следах искрометных капель, но Брок даже внимания должного этому не уделяет. Он разворачивается, возвращается уверенным шагом к столу. Руки всё ещё где-то у головы, обтирают его волосы, промакивают твёрдую, болезненную шишку сзади. Его куртка всё ещё ждёт его там, где он её оставил, но Брок не торопится её накидывать. Вместо этого он откладывает полотенце, вытаскивает из кобуры пистолет. Если вся миссия, его последняя миссия, будет идти тихо да мирно, отстреливаться вряд ли придётся, но обманывать здесь — чрезвычайно глупое занятие.       Брок не обманывается. И всё равно вытаскивает единственную пулю из заполненного до отказа магазина. Остальные ему не нужны, они уйдут, быть может, всем тем, кого он ненавидит, но эту, свою личную, он прячет в боковой карман пуленепробиваемого жилета. На тот случай, если дожить до конца ему всё же удастся, и его шкура на временной прямой будет ближе к существованию, чем к цинковому гробу, именно на такой случай он прячет единственную пулю в небольшой кармашек. Ткань, неуступчивая, недовольная, раздаётся шорохом, но не смеет остановить его.       Брок мысленно ставит две короткие, резкие галочки.       Он позаботился о том, чтобы, когда этот день завершится, Солдат не чувствовал себя чудовищем, раскромсавшим своих же.       И он позаботился о себе.       Вернув магазин с щелчком на место, он прячет пистолет назад в кобуру, а после накидывает форменную куртку поверх. Семь секунд на то, чтобы прикрыть глаза и вдохнуть поглубже, находятся сами собой — Брок выкрадывает их из времени мироздания ради только лишь того, чтобы запихать всю собственную злобу поглубже. Та уже пробудилась и теперь не оставит его никогда, вместе с ним ляжет в цинковый гроб, но Брок всё равно бьёт её, забивая как можно глубже, чтобы она только, нахуй, не мешала ему действовать.       В этот раз злость поддаётся. Вряд ли надолго, но она отступает, и Брок, наконец, выходит из помывочной. В самый первый раз он покинул её с Солдатом, идущим за левым плечом, и покидает в самый последний сейчас — один, с надтреснутой грудиной и почти пробитой головой. Эти факты, факт наличия Солдата и факт наличия у Брока боевых ранений, априори связаны, но, впрочем, не имеют веса. В ту коробку, коробку бессмысленности и отсутствия веса, Брок скидывает чуть ли не каждую свою вторую мысль.       Потому что через пару часов его не станет.       И всё, о чём ему нужно думать сейчас — как поставить королю чёрных мат безоговорочно быстро и навсегда. Ему не нужны мыслесвязки, полные драматизма, о том, как всё начиналось, здесь, на минус седьмом этаже, и как сейчас завершается. Ему не нужна вся эта скорбь по Ванде, вина перед Стивом и все эти скребущиеся идеи о распущенном СТРАЙКе. И сотни иных мыслей… Это всё ему больше не нужно. Это всё ему никогда уже не понадобится.       Покинув помывочную, Брок быстрым движением пальцев застёгивает форменную куртку — так, будто бы кто-то может увидеть, что он припас для себя единую пулю, и он прячет её на виду, скрывает за звуком застегивающейся молнии. А после пальцами пряди волос прочёсывает, проверяя быстро, искромётно скальп на следы горячей, багряной крови. Той вроде бы и нет, только волосы все один хер влажные, и понять на добрую сотню процентов, продолжается ли кровотечение, ему не удастся точно. Брок не пытается: он прочёсывает прядки, мельком проверяет кожу головы на горячие, вязкие следы, а ноги его уже сворачивают в центральный коридор. И весь СТРАЙК, оставшийся его ждать там, где было приказано, движется следом топотом собственных берцев. Но ничего у него не спрашивают.       Пока поднимаются в лифте, молчание комкается плотной, весомой волной, и чужое напряжение, все невысказанные вопросы и все упреки, повисают в воздухе. Но вслух не произносятся. Все молчат. Брок сам молчит тоже. Изнутри его всё ещё дерёт злоба, но он не откликается на неё, держит, держит её в своих руках. На выходе из ангара его бьёт наотмашь ароматом ванили и где-то за плечом слышится призрачный смех Клариссы, только Брок не оборачивается к нему. Это иллюзия, это явная, настойчивая галлюцинация, и его уверенность в этом непоколебима. Но он не откликается и не оборачивается. Всё выше поднимающееся на безоблачном небе солнце несёт ему и его людям новый день. Брок держит спину прямой, пока идёт до парковки, и слышит, слышит у себя за спиной четыре пары берцев, что месят парковочный гравий так же, как все почти одиннадцать лет до этого месили пески, и грязь, и каменистую местность.       Они прошли эти почти одиннадцать лет бок о бок. И, наконец, наступает момент прощания. Бессловесного, молчаливого и обязательного. Брок не оборачивается себе за плечо и не встречается с чужими взглядами. Он выходит на парковку, взглядом мгновенно находит свою бронированную Toyota. На той нет следов взлома, нет следов борьбы, и двери все закрыты. Только на переднем сиденье ещё издалека ему видится образ, живой, человеческий, но не имеющий и единой возможности существовать. В нужный момент Брок сворачивает в сторону своего автомобиля, и за спиной остается лишь единая пара берцев, что шерстит гравий в поисках чего-то весомого, важного, вероятно. Это Мэй, и она молчит. Броку нечего ей сказать и не о чем с ней поговорить. Когда до машины остаётся с полдесятка шагов, он тянется за пачкой в карман форменных брюк и говорит:       — На заднее.       И ему никто не отвечает.       Но Мэй слушается, обходит автомобиль, открывает нужную дверь, как только Брок снимает блокировку. Она садится спокойно и уверенно, профессионально, без криков скорби и без всех этих немыслимых сантиментов. Он сам следом не садится, остаётся у водительской двери и закуривает. В пачке остается единая сигарета — его самая последняя сигарета. И Брок прихватывает её губами, прищуривается на один глаз зачем-то, а после подкуривает, между делом поворачиваясь к автомобилю спиной. Над горизонтом поднимается солнце. Оно бьётся своими лучами ему прямо в лицо, слепит и несёт за собою не будущее, а прошлое. Оно несёт за собою Алжир, что должен был сгинуть, но ведь он всё ещё здесь, всё ещё тащится за Броком по пятам, подгоняемый сукой-судьбой. Брок не закрывает глаз, лишь прищуривается. И курит, затягивается на самую глубину лёгких, уже понимая банальность: его последние часы будут переполнены болью.       Потому что на переднем пассажирском сиденье уже расположилась она, и её ему ни с кем не перепутать. Её ему никогда не забыть и никогда не обознаться. И поэтому он забирает себе эти пару минут, отворачивается от машины, но в реальности наскребает внутри себя какую-то кучу булатности, крепости, силы. Там набирается не столь уж много — за последний год он знатно поизносился. Будто плохо просмоленное корабельное днище, которое очень давно не видело океанических вод, а теперь вот плывет по ним без продыху и нажирается этой блядской, убийственной соли, он поизносился, но всё ещё должен был плыть. Он должен был докурить, взяться за ручку двери и сесть в машину. Он должен был притвориться, что не хочется ни зарыдать, ни взвыть, ни пустить себе пулю в висок, лишь оттого, что вот она… Мёртвая, но будто живая, иллюзорная, настоящая, вот же она!       Двинув языком, он собирает комок прогорклой, алжирской слюны и сплёвывает его куда-то себе под ноги. Бычок догорает, табак умирает в огне и заканчивается, а бумага жжёт ему губы на новой затяжке. Брок не закрывает глаз, но всё ещё щурится на этом безжалостном, ярком солнце. А после сигарета кончается. Он оборачивается на два шага поступи. Протягивает руку, касается чуть нагревшегося чёрного металла автомобиля. И медлит семь секунд, прежде чем открыть дверь. Сквозь боковое стекло он уже видит ту, что сидит на переднем пассажирском сиденье, и это не страх, но тошнота — она поднимается в нём удушливой, жестокой волной. Брок всё-таки садится. Давит шумный выдох, чувствуя, как рёбра, пострадавшие от удара тушей Солдата, дают о себе знать. Его рёбра держит тугой бинт и влитую закреплённый пуленепробиваемый жилет, и этого будет достаточно, этого точно будет достаточно ещё пару-тройку часов. Брок не молится об этом мёртвым богам, но знает, знает точно, что не посмеет подохнуть раньше положенного ему.       Не посмеет откинуться раньше, чем выдаст себе разрешение. Пускай в моменте и хочется, остро, яростно хочется никогда больше уже не жить, потому что она, слишком реальная, слишком жестоко настоящая, говорит:       — Ты ничуть не изменился, Броки-и, — стоит ему закрыть за собой дверь, как сбоку тут же раздается её ванильный, мягкий голос. Брок замирает, качает головой, и что-то солёное, прогорклое встаёт ему поперёк горла. Из-за спины слышится шёпот Ванды, что уже забалтывает Мэй, и наёмница, кажется, даже что-то ей отвечает, но Брок будто не здесь, он будто не слышит их голосов вовсе. Его взгляд останавливается на руле, замирает, окаменевший, а после тянется в сторону, к пассажирскому сиденью. И пальцы левой руки сами собой сжимаются в кулак.       Это всё же слишком жестоко, вот о чём он думает, поднимая глаза к Клариссе. Она действительно будто бы настоящая, плотная, живая и вновь привычно пахнет ванилью. Ваниль эта запахом её кожи забивается ему в нос настойчиво, безжалостно, создавая в смеси с запахом Алжира чрезвычайно мёртвую какофонию запахов, а Брок только смотрит. И подмечает сразу: Кларисса босая, с ногтями, накрашенными графитового цвета лаком, в своих домашних, затёртых фланелевых шортах и большой бежевой футболке с почти стёршимся изображением чертежа Колизея. Сквозь плотную ткань футболки видны твёрдые бугорки её сосков, а в вороте, заношенном, растянутом, можно угадать изгиб ключиц. Волосы её русые, странного, не примечательного цвета подняты вверх и неряшливо собраны в пучок, но редкие короткие прядки в нём не держатся, выскакивают к ушам и лицу. А за ухом прячет огрызок карандаша, серёжек в мочках нет, и это всё из-за аллергии на бижутерию, он помнит это, точно помнит, пускай запоминать никогда и не желал, и в моменте это знание дерёт ему глотку болью. Брок скользит по Клариссе взглядом и поднимает руку к рулю. Сжимает его пальцами, впивается в него в тот миг, когда их взгляды встречаются. У Клариссы тёмные, неопределимого цвета радужки, и она смотрит на него так же, как смотрела всегда — с благосклонным наслаждением и хитрым прищуром глаз. И Броку хочется потянуться вперёд, коснуться её щеки ладонью в этой уничтожающей его самого нежности, огладить тёплую, точно тёплую и ванильную скулу движением большого пальца, самым кончиком задеть крыло мягкого, курносого носа. И Броку хочется потянуться к ней всем собой, произнося обличающее и безжалостное:       — Я очень скучал, — но он не делает этого. Замирает вот так секунд на семь, поджимает губы и челюсти стискивает. А после отворачивается прочь, пока в сознании его, изломанном, больном, бьётся единая только мысль.       Ее нет.       Она мертва.       Это галлюцинация.       Кларисса говорит:       — Я очень скучала по тебе, Броки-и, — и он вставляет ключ в замок зажигания под звук её голоса, иллюзорный, несуществующий, но слишком настоящий, слишком плотный. Где-то за его спиной Мэй пристёгивается, щёлкает застёжка ремня безопасности, и Ванда елозит тканью ветровки по обивке сидений, меж которыми спряталась, а он обнимает руль обеими руками и медленно выезжает с парковочного места. Ещё приоткрывает окно, но это не спасает, не помогает, не облегчает его участи.       Салон автомобиля переполнен ароматом ванили. И тот смешивается с жжённым запахом песков его бесконечной скорби. Кларисса глядит на него и отворачиваться не собирается. Его грудь мерно вздымается на каждом вдохе. А ладонь неожиданно поднимается, тянется к нему — она опускает её ему на локоть, и Брок чувствует сквозь ткань форменной куртки её мертвое тепло.       Чувствует и мысленно отмечает, что его решение не завтракать было очень уместным: в этот миг тошнота бьёт его изнутри с такой силой, что его точно стошнило бы. Если бы внутри него было ещё хоть что-то живое. ^^^