Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — Командир. Время.       Таузиг отзывается негромко у него за спиной, но Брок не оборачивается. Только головой дёргает, крепче переплетает руки на груди. Его взгляд устремлён в потонувшую в тенях каменную кладку соседнего дома, и не видно ни рыжины кирпича, ни следов разделяющего их бетона даже при свете, горящем неярко в кухне. А в его голове нет и единой мысли: он весь обратился в слух ещё в тот миг, когда за Родригесом — неудивительно приехавшим последним, о мёртвые боги, этот распиздяй и на собственные похороны опоздал бы, дай ему только возможность — закрылась входная дверь. Замки ни он, ни кто другой поворачивать не стал, как, впрочем, и прятать захваченного с собой оружия, уложенного в нагрудную и набедренную кобуру.       До запуска «Озарения» оставалось четырнадцать часов. У них внутри не осталось нужды прятаться и скрывать свою силу.       С приездом Родригеса вся квартира увязла в тишине молчания. Ванда больше не болтала без умолку, заговаривая Мэй, еле способную криво, ничуть не искренне улыбаться ей в ответ, Джек не задавал редкие, осторожные вопросы о том, на сколько назначена встреча, где сейчас Солдат и будет ли приказ стрелять на поражение, если Стив решит их предать. На каждый новый вопрос Джека Брок только отмахивался и сурово поджимал губы.       Он не имел права подставлять своих людей. Но и отдать приказ стрелять в Капитана на поражение не мог тоже.       Всё, что у него когда-либо было, и всё, что быть могло, он поставил на звёздный, красно-бело-синий щит. А сука-судьба снова смеялась над ним да у него за плечом — она явно знала что-то, чего не знал он сам, а быть может, это было лишь его собственное волнение. Последние четыре дня со смерти Фьюри для него прошли в напряжённом ожидании чужой ошибки. Пирс не выставил за ними слежку, но на его счёт Брок никогда не обманывался — мелкого подозрения этому кракену было достаточно, чтобы утянуть всех их на дно лёгким движением щупальца.       И он ждал. Просыпаясь утрами от изорванного, поверхностного сна, проверял телефон в поиске чрезвычайно срочных сообщений от своих, но не находил и единого. Приезжая в птичник, старался лишний раз не оглядываться, но напряжённо следил за обстановкой. Он следил за Родригесом — пожалуй, самой слабой на болтовню частью их группы, — он следил за Капитаном. Второй слабым не был уж точно, но что творилось в его башке, Броку знать было не дано. С того мгновения, в котором Стив, увидевший своего Баки в воспоминаниях Ванды, скрылся в своей квартире, Брок его больше не видел вовсе. Стива пожрал Капитан основательно, и уже следующая их встреча, в новом дне, в птичнике, была отравлена запахом его лидерства, его морализма и правильности, и суровости, и Брока, блять, тошнило от этого. Его тошнило настолько, что он почти прекратил жрать и время от времени, оставляя Ванду на кого-то из своих, из СТРАЙКа, сваливал в туалет. Рвоты не было. Только тошнота и жетоны Патрика, прятавшиеся под его футболкой и тянувшиеся вперёд, чтобы только стукнуться о зев унитаза. Чтобы только издать новый посмертный звук.       Ожидание нервировало. И всё его терпение, существовавшее когда-либо раньше и то, что он мог одолжить у себя мёртвого из будущего, Брок забирал, вырывал, выкрадывал, а в грудине всё трепало жестоко и безудержно. Резкие импульсы покаяния за последние дни стали привычными. В одиннадцать утра, в три часа дня и около полуночи его разрубало резкой мыслью отступления — вот сейчас, прямо сейчас, выйти из каморки, подойти к Стиву, еле живому где-то внутри капитанской оболочки, или постучать в соседнюю квартиру, дождаться, пока откроют, а после просто сказать что-нибудь. Просто взять и сказать, и… У этой идеи не было будущего. А у Брока не было желания испытывать собственную удачу, что поизносилась уже изрядно за последние годы его жизни. Ещё у Брока не было слов: каждый раз, напряжённо замерев в кресле в своей каморке в птичнике или вжав зад в сиденье кухонного стула, он держался и думал только о том, что сказать ему Капитану было нечего. Ему не с чего было начать эту долгую историю-проклятье и нечем было закончить. Объяснять бы пришлось не единый час и не единожды извиняться, и это, вся эта идея, вся эта провокация его трусливой шкуры, не имела будущего.       Брок отказывался давать будущее ей. Брок отказывался давать будущее себе самому. Потому что жетоны Патрика, так и не пригревшиеся у него на груди, были ледяными и отчуждёнными. Всё ещё были таковыми.       Поэтому он держался. Каждый импульс лицемерного покаяния выдерживал или закуривал пачками, но избавиться от внутренного, каменного напряжения не мог. Именно оно заставляло его каждый раз перед сном перепроверять магазин пистолета, припрятанного под подушкой. Магазин всегда был полон. Брок укладывался спать, крутился в постели пару десятков минут, а после спускался в гостиную — забирая с собой пистолет — и укладывался уже на диване, как когда-то давно, когда они все, весь СТРАЙК, ещё праздновали бесполезные праздники или просто зависали у него в квартире, делал Таузиг. Брок всё ещё был уверен, что наёмник безмолвно и добровольно становился первой линией обороны.       Теперь так делал он сам, не имея права оставить Ванду, сколь бы сильна она ни была. И не имея возможности избавиться от напряжения.       Тот факт, что до нынешнего момента никто из них не допустил и единой осечки, не был удачей. Сука-судьба уже подъедала своё последнее ведро с попкорном и всё посмеивалась, посмеивалась у него за плечом. Брок вновь и вновь выбирал не оглядываться, прекрасно понимая: дело было не в удаче. Дело всегда было лишь в профессионализме.       И каждый его план, созданный из говна и палок, был лучше любого чужого идеального на добрую сотню ярдов по воде.       В поверхность стола с коротким стуком вновь врезается нож Родригеса. Лишь этот звук да лёгкий шорох мятного цвета спортивных штанишек Ванды, засевшей на кухонной столешнице и покачивающей ногами, сопровождал последний десяток минут. Цикличность на удивление совершенно не раздражала — Родригес бросал свой излюбленный короткий кортик, после вытягивал его со звуком разрезаемого дерева парой покачивающих движений. Всё ради того, чтобы бросить его в стол вновь. Он явно нервничал, но ещё не знал, чем закончится этот вечер.       Брок знал. Знал и уже не обдумывал собственное решение, что накапливалось в нём последние часы, дни и недели. Это решение было взвешенным, обдуманным и крайним в списке тех, что ему нужно было принять. Его ход, свершившийся ещё двадцать один год назад, должен был повториться вновь сегодняшней ночью — в иную сторону и по иным клеткам. Отказаться от хода больше было нельзя. Но, впрочем, отказываться Брок и не собирался.       Он лишь прислушивался. И не думал о поверхности пола, уже затоптанной следами чужих берцев. Ещё не думал о собственном кухонном столе, на котором с каждым новым броском оставались всё новые отметины и щербины от чужих бросков — этот стол ему в будущем уже не пригодится. Завтра утром они разве что с Вандой сядут за него в последний раз, позавтракают. На этом всё и закончится. Не сразу, конечно. Его ещё ждёт исполнение плана, созданного из говна и палок — он столько ждал того, чтобы свершиться, и вот наконец время пришло.       До запуска «Озарения» оставалось четырнадцать часов.       Капитан должен был прийти ещё пять минут назад. Опаздывал.       Или не собирался приходить вовсе? Абсурдно. Брок поставил всё своё, тошнотное и личное, на его приход, но это не было глупостью. Стив обязан был прийти за Джеймсом. Капитан был обязан забрать своего Солдата домой. Хотя не то чтобы они договаривались об этом и не то чтобы Брок вообще его приглашал. Это сделала Ванда — под его чётким руководством и единой, быстрой фразой.       — Сегодня в десять: обсудим план и заберёшь своего Баки, — вот что он сказал зайчонку передать Капитану мысленно задолго до полудня. Та передала, как и должно, без единого слова вслух. Брок, рассевшийся в своей каморке, видел, как Капитан замер на тренировочном ринге напротив Таузига и чуть не получил по лицу. Лучше бы получил, конечно, Брок бы хоть позабавился напоследок, но сыворотка сделала его почти идеально неуязвимым даже в моменты удивления.       Впрочем, это было неважно. Капитан получил сообщение и обязан был явиться. Теперь опаздывал. Пытаясь выискать в утонувшей в сумраке вечера каменной кладке стены что-то и не понять даже, что именно, Брок вглядывался в неё в ожидании. Всю вторую часть дня они провели на базе ГИДРы тренируя разбуженного Солдата и объясняя ему план завтрашнего дня, составленный Пирсом. В плане этом, естественно, была информация и о Стиве, и о Наташе, и ещё о десятке других, идейных служащих птичника, которые могли создать проблемы. Брок предоставил Солдату — с подачи кракена, не со своей собственной — точный план здания ЩИТа, рассказал о работе Хеликарриеров вплоть до мельчайших подробностей. Солдат держался профессионально, с бывшей привычной ему когда-то давно сучливостью и наглостью, но, конечно же, врал. Брок чувствовал его ложь, каждый раз натыкаясь на внимательный, цепкий взгляд, отвечать на который не собирался.       Как, впрочем, и не собирался Солдата звать к себе в квартиру этим вечером.       — На что ты рассчитываешь? — мог бы спросить у него Джек, и Брок не стал бы ему отвечать. Глубоко внутри ему хотелось выбесить Капитана до крайности, до жестокости — эта модель поведения была его личной альтернативой всем его же импульсам принести извинения и объясниться. Ему хотелось рассмеяться грубо Капитану в лицо в миг, когда окажется, что Джеймса в квартире нет, а все документы о будущей безопасности СТРАЙКа уже подписаны. Ему хотелось…       Не оставить себе и единого шанса на выживание.       Очевидно было, что его желания не имели и малейшего веса. А приглашение Солдата было бессмысленным — он всё равно заявился бы сам, с сотней вопросов и хмурым, напряжённым взглядом. Брок видел эту потребность — задать все вопросы, вытребовать ответы, выбить их из Брока, если придётся — в его глазах, пока рассказывал, сухо да чётко, о смысле проекта «Озарение».       Солдат не был идиотом. И прекрасно понимал — если дать «Озарению» ход, мир утонет в тирании ГИДРы отчаянно и быстро.       А всё же Брок его не позвал. Последние несколько дней были насыщенными донельзя, и он умело лгал себе, что банально забыл об этой малости. Пока с напряжением руководил тренировками СТРАЙКа в птичнике, пока с доскональной точностью продумывал для того же СТРАЙКа роль в завтрашнем дне, пока связывался с Мёрдоком и ждал от него составленный, посланный по почте договор, который должен был подписать Капитан… Всё, что ему было нужно, прямо сейчас было у него на руках: на столе лежал плотный запечатанный конверт, СТРАЙК ещё не знал, что завтрашним утром им придётся свалить из города нахуй, а где-то в квартире безмолвной тенью прятался Солдат. Даже он, не приглашённый вовсе, умудрился не опоздать.       — Привет, Медведик… — вот что сказала Ванда за три минуты до прихода Родригеса. Ради того, чтобы поздороваться, она даже прервала свой птичий щебет, обращённый к Мэй, но каждый из них притворился, что ничего не заметил. Только Джек, стоящий у стены выхода из кухни, с тяжёлым вздохом в очередной раз перепроверил полноту магазина. Он делал это с периодичностью в семь минут, и Брок не считал, не считал, но именно этим и занимался в ожидании.       А Капитан, блять, опаздывал.       — Командир, — Таузиг зовёт его вновь, и Брок поджимает губы да, наконец, оборачивается. Он обводит взглядом кухню, крепче сплетает руки на груди, чувствуя, как запястьем вдавливает жетоны в намотку эластичного бинта. Рёбра, точно сломанные, вроде пытающиеся заживать, так и исходят синевой по поверхности его кожи, и он наматывает снова и снова каждое утро после душа бинт — крепко, оставляя себе доли невозможностей на вдох. Дышать последние дни хочется не особо: то и дело под носом появляется аромат ванили да жжёного, окровавленного алжирского песка. Брок не показывает этого и даже не морщится, не желая подавать вида, что с ним творится. И что творится в его определенно отбитой нахуй голове — потому что ни на базе ГИДРы, ни в птичнике ванилью пахнуть не может. Как, впрочем, и алжирским песком.       Но это всё, неважное, недолговечное, и — Брок очень верит, никому не молясь, ведь молиться ему уже некому, что до зрительных галлюцинаций всё же не дойдёт — он оборачивается от окна, выметая все лишние мысли о собственном здоровье, о собственной физической несостоятельности прочь. Родригес, сидящий за столом ближе к окну, по правую руку от Брока, даже не оборачивается, лишь тянется за ножом вновь, в который раз, но его лицо не выглядит так, будто это ожидание чрезвычайно мучительно для него. Таузиг уже глядит в ответ, тоже рассевшийся за столом, по диагонали от Родригеса, — он ждёт приказа, ждёт решения Брока. Его ждёт и Джек, всё так и стоящий у входа в кухню, прислонившись к стене, но Джек молчит, держа все свои волнения взаперти. Они всё же не одни, и выпустить их сейчас для него немыслимо — это с лёгкостью поставит под сомнение его место правой руки Брока. Мэй, замершая подле мятной Ванды, что сидит на столешнице, на Брока не смотрит. Она вглядывается в малютку, перебирает взглядом прядки её волос, сплетённые в две косички, что спускаются ей на грудь, задевает им плечи и мелкий, мягкий нос. На её лице не видно и единой толики волнения, но что происходит у неё внутри — не понять.       Брок отказывается гадать. Подмечает только, как режет глаз мятный цвет домашнего спортивного костюма Ванды. Брок закупил ей таких с десяток, наверное, в тот единственный раз, когда им было дано съездить в торговый центр, и Ванда поистине любила каждый.       — Я теперь настоящая радуга, правда? — вот что она сказала ему тогда, стоя на кассе рядом с ним и смотря на кучу больших пакетов, удерживаемых Джеком, стоящим с другой стороны. Брок не мог не согласиться ни тогда, ни сейчас. Потому что среди них всех, затянутых в чёрное, с кобурами на груди и бёдрах и суровыми лицами, она выделялась яростно, настойчиво. Мягкая, послушная и всё ещё блестящая заинтересованным взглядом, она вошла в его собственную жизнь, но отчего-то совершенно не погрязла в той войне, что Брок вёл с самим собой.       В той войне, в которую Брок утянул Солдата, в которой после потопил Стива, чтобы только вытянуть из воды Капитана… Как ей это удалось, он совершенно не знал. Но правда оставалась правдой.       Ванда была самой настоящей, самой живой радугой, независимо от того, какой одноцветный спортивный костюм надевала. И каждый раз, глядя на неё, Брок мимолётно думал лишь об одном — в монохроме пустыни её подстрелили бы за половину минуты. В удушающем, кровавом монохроме из песка и низко висящего неба она выделялась слишком сильно, чтобы можно было её не заметить.       — Что ж, — набрав побольше воздуха в грудь, Брок опускает взгляд к лежащему на столе конверту. До запуска «Озарения» остаётся четырнадцать часов, и он будет ждать Капитана столько, сколько потребуется. Потому что без него весь их план из говна и палок можно будет с лёгкостью вышвыривать в помойку.       Один Брок не справится точно.       Но, видимо, придётся идти в одиночку, отослав Солдата и СТРАЙК так далеко, как только можно. В отношении Солдата это будет, пожалуй, жестоко, но скорее в отношении его Капитана — Брок и хотел бы не гадить ему под конец, но слишком уж сложно удержаться разрушить всё до самого основания. Если Стив не придёт, если он не подпишет договор, если не согласится идти против многоголовой вместе, Брок разберётся сам, подохнет и не оставит ни единой ориентировки на новое местоположение Солдата, отосланного приказом командира. Вероятно, через год-другой Стив найдет его сам, отобьёт у СТРАЙКа, и они с Джеймсом воссоединятся, будто в трагичной любовной истории, где Брок, уже ставший злодеем и так, станет им всё-таки полноценно. Но до того момента Стив будет места себе не находить — Броку с жестокостью, с беспринципностью нравится эта идея, потому что никто в этом блядском мире не имеет права портить его похоронную церемонию.       Он слишком долго к ней шёл. Он слишком её заждался.       И во всём этом плане о Солдате он не думает вовсе. Тому придётся несладко — они с Капитаном всё же чрезвычайно важны друг для друга, — но у Солдата будет СТРАЙК. У него будет малышка Ванда, придурковатый Родригес и мудрый Таузиг. Хер с ним, даже паникующий, но твёрдый, что кусок металла, Джек у него будет. И, конечно же, сердечная, добрая Мэй. Они его восстановят, точно восстановят, Брок в этом даже не сомневается.       Только, начиная говорить, он чувствует короткий тычок тошноты изнутри. И не идентифицирует её как эмоцию, явно связанную с отсутствием Капитана в его квартире. Договорить, правда, ему так и не удается. Ванда негромко перебивает своим коротким:       — Они идут, — и её голос, детский, мягкий, как бы сильно ни старалась она быть серьёзной, подобно им, звучит неправильно в висящей в кухне напряжённой тишине. Он звучит неправильно среди всего этого оружия да неподалёку от Родригеса, замирающего на новой попытке вытянуть острие ножа из стола. На мгновения воцаряется тишина, а Брок мимолётным движением мысленной руки убирает идею о том, чтобы напоследок Капитана и его Солдата ещё разок разлучить. Стоит только этой идее уйти, стоит только Капитану, твёрдому, устойчивому и, пускай, хуй с ним уже, ненавидящему Брока всем собой, показаться где-то на горизонте, как сам Брок чувствует явно — новый вдох случается легче.       А умирающая перспектива биться в одиночку лишь хрипит где-то внутри, прощально пытается цепануть его штанину изломанными пальцами, чтобы только не уходил, чтобы только остался.       Брок не остаётся.       — Всем оставаться на местах. Я встречу, — коротко кивнув Джеку, уже успевшему встать ровнее и напряжённо замереть, Брок обходит стол, мимолётным движением гладит Ванду по мятному плечу. Но не смотрит на неё. Его взгляд устремлён лишь вперёд, в сторону прихожей. Его взгляд устремлён… Темный, тяжёлый вечер, а на кухонном столе — папка с документацией по «Озарению». Дверной звонок разрушает всё его напряжение, чтобы тут же добавить ещё больше. Брок идёт к двери, находит у себя на пороге доставщика пиццы, а после просто — случайно, намерено, слишком жестоко по отношению к себе самому — впускает Стива, вышедшего в коридор за пиццей, в свою жизнь.       И Стив остаётся.       Чтобы в конце оказаться преданным? Вряд ли.       Брок никогда не скажет этого вслух, никогда-никогда-никогда уже не признается, но последним, чего он когда-либо хотел, было причинить Капитану боль. Или ранить его Солдата.       Выйдя в прихожую, Брок подходит к двери и парой быстрых касаний пальцев по табло, расположенному рядом с входным дверным косяком, включает камеру, находящуюся в подъездном коридоре. Та прогружается лишь пару секунд, чтобы выдать ему картинку грузно, тяжело и опасно поднимающегося на этаж Капитана. Следом за ним бесшумно и мягко ступает Наташа, а у неё за спиной вырастает какой-то темнокожий мужчина. Имени его Брок не знает, прищуривается только. Они все в чёрной форменной одежде. Даже Капитан не блещет сегодня своим звёздно-полосатым костюмом, надо же.       Нажав на панели пару кнопок, Брок активирует электронную систему безопасности, чтобы та выжгла нахуй любую прослушку, которую могут притащить его гости, и тянется к двери. Он открывает её, незакрытую и ничего уже не скрывающую, лёгким движением, чтобы тут же наткнуться на стоящего за порогом Капитана. У того сурово поджаты губы, а в глазах что-то холодное, почти выжигающее презрением. Все эти дни Брок старался как мог изворачиваться, чтобы только в его глаза не заглядывать, но ничто было не вечно — эта идея слышалась ему в каждом блядском, тошнотном смешке суки-судьбы.       — Опаздываешь, Кэп, — скривив губы в колкой усмешке, Брок заставляет себя выдержать пять секунд, под этим взглядом — Капитан глаз не отведёт первым уж точно, и не отводит, впрочем, глядит так, будто был бы рад Броку все зубы выбить, а после выдрать несуществующее сердце собственной рукой, — затем отступает на шаг назад. И приглашающим жестом впускает всех троих с Капитаном во главе в свою квартиру. Но Капитана в свою жизнь уже не зовёт.       И не притворяется даже, что жизнь эта есть.       — Волновался, что мы не придём, Рамлоу? — Наташа входит второй и скалится ему иронично, но в её взгляде Брок не находит ничего, чего не видал там раньше. Либо рыжая бестия хорошо притворяется, либо же ей и правда побоку, что он оказался предателем. Фактически, конечно, никем Брок не оказывался, и прекрасно сам знал об этом. У него были мотивы, был моральный кодекс, были замкнутые под водой без единого лишнего пузырька воздуха обстоятельства, и как никогда не хотел он быть героем, так не был и злодеем, но всё это было неважным и бессмысленным. И объяснять все это под руку с какой-нибудь нелепой презентацией, созданной из говна и палок в Microsoft PowerPoint, и кучей доказательств, он не собирался.       Капитан глядел на него, как на врага.       Это было именно тем, что нужно было Броку. Идеальное дополнение к его похоронной церемонии.       — Нет, — ответив коротко и бесстрастно, он дожидается, пока все трое окажутся внутри, а после закрывает за ними дверь. Капитан уже осматривается, замечает в кухне СТРАЙК, и от того становится, кажется, лишь ещё напряжённее. Наташа же пристально следит за Броком, чуть прищуривается. Повернув пару замков, так, проформы ради, он оборачивается к ним. И спрашивает коротко: — Только не понимаю, начерта третьего привели. У меня в квартире и так дохуя пушечного мяса прямо сейчас.       — Это Сэм. Бывший пилот. Он со мной, — Капитан оборачивается резким движением и перехватывает его взгляд. На мгновение Броку кажется, он еле держится на грани ярости, но стоит ему моргнуть, как это ощущение пропадает. Чуть запаздывая, не успевая за его словами, на Капитане негромко пищит прослушка, потревоженная системой безопасности Брока. А тот даже в лице не меняется, не дёргается и единым движением, только смотрит прямо Броку в глаза. Брок видит в его взгляде непреодолимую стену, через которую никогда уже ему не перескочить, которую не перелезть.       Пытаться он, впрочем, даже не станет. На это уже не осталось времени.       — В нашем деле бывших не бывает, — коротко хмыкнув, Брок кивает в сторону кухни и первый же сдвигается с места. Разуться не предлагает — тут схема та же, что с его столом, уже изъеденным рытвинами от ножа Родригеса. Об этом можно больше не волноваться. Ни о чистоте, ни о сохранности имущества. — Я рад, что Фьюри живой, но прослушку вырубай. Если сигнал перехватят, всех положат нахуй.       Бросив последнее троице гостей, он направляется в кухню. Бесстрашно и спокойно открыв Капитану спину, Брок только голову поднимает выше. И не тянется рукой к кобуре единым движением. Капитан со спины не нападёт, пускай Стив в нём и вымер, спрятался уже вновь, но его следы остались внутри. Конечно, может напасть Наташа или этот вояка с напряжённым выражением лица по имени Сэм, но Брок всё равно не напрягается.       Его в кухне ждут четверо, и, если начнётся драка, у них будет возможность его отбить. Или хотя бы попытаться.       — Откуда такая информация, Рамлоу? — голос Наташи, ядовитый, но плавный, вот какая она на самом деле, ловкая, плавкая и чрезвычайно умная, раздаётся где-то за плечом. Она явно идёт за ним шаг в шаг. Только Брок не оборачивается. Говорит чуть заносчиво, но правду, лишь правду:       — Я спас его одноглазую шкуру.       Наташа вопросов больше не задаёт. Хмыкает только, но этот звук становится последним, что звучит в прихожей. Они все проходят в кухню, Наташа коротким движением руки выключает свет в коридоре. Брок останавливается неподалёку от Джека, следит взглядом за тем, как Таузиг и Родригес поднимаются со своих мест да отходят к стенам. Папка из плотной бумаги цвета охры, лежащая на столе, привлекает его собственный взгляд, но Брок огибает её глазами и поворачивает голову к Наташе. Та негромким шёпотом здоровается в Вандой, делает комплимент её причёске. Зайчонок улыбается и обнимает её своими мятнымм ручками за талию, не сползая со столешницы.       Капитан в свою очередь не здоровается ни с кем. Он проходит к тому концу стола, что ближе к окну, кивает Сэму, выставляя того на позицию у себя за спиной, а после усаживается. Папка перед ним очень хочет отползти подальше, но, быть может, Брок лишь транслирует ей собственную тошноту — ему не страшно и почти не больно, а всё же хочется уйти. Уйти, чтобы не чувствовать на себе этот взгляд чужих голубых глаз, что полны гнева.       — Ты собираешься обсуждать всё при ребёнке? — уложив руку на стол, Капитан расставляет ноги пошире, для устойчивости и явно для того, чтобы показать собственную весомость. Действие это пустое, он и так уже ферзь, он и так уже всех победил, всех спас, пускай пока и не знает об этом. Брок никак его положение не комментирует.       — Она хочет быть здесь. Пускай будет. Никто из нас, я надеюсь, не собирается начать перестрелку, — сделав акцент, явно намекающий на Капитана и тех, кого тот притащил с собой, Брок подходит к столу. Он усаживается ровно напротив, спиной ко входу в кухню, а после ставит локти на стол. И сплетает пальцы.       — Это лучше спросить у тебя, — Стив — в этот миг он отчего-то очень похож на него, на того, кем Брок когда-то давно очень и очень сильно, до тошноты дорожил — хмыкает коротко, обводит взглядом кухню. Но ответа не дожидается. Хотя не то чтобы Брок стал бы ему отвечать. Он знал прекрасно — если начнётся перестрелка, Ванда, замершая меж обеих сторон и бесконечно любимая ими всеми, будет первой же, кто её остановит. Во благо да безопасности ради. И потому что она, как Брок, конечно же. — Где Баки?       Вернув свой взгляд к нему, Капитан постукивает кончиками пальцев по столу в ожидании. И это выдаёт его глубинную нервозность. Пускай он уже и знает, что Джеймс жив, пускай Ванда уже показывала ему одно из собственных воспоминаний, но его недоверие очевидно. И это правильно, это логично — в их мире, замершем на краю кракенового ущелья, нельзя доверять никому.       — Без единого понятия. Может, здесь, может, нет. Он ныне вольная псина, — Брок поджимает губы, чуть кривит их в ядовитой усмешке. На «псине» у Капитана коротко дёргается голова, будто кто попытался его ударить. Брок не пытался. Брок бил в упор. И явно попал. — Перед тобой папка. В ней договор. И ручка. Подпишешь, получишь своего Баки.       Скривив губы будто бы в отвращении на последнем слове, Брок откидывается спиной на спинку стула. Тот отзывается коротким, надсадным скрипом, а у него за спиной Джек только хмыкает. И молчит — это правильно. Это правильно для них для всех, кто знает, насколько глубоко эта шрапнель, сплетенная из Капитана и его Солдата, вошла в кратер отсутствующего сердца Брока. Это было совершенно не больно. Или он просто принял слишком много обезболивающего, вернувшись с базы щупалец?       Бессмыслица. До запуска «Озарения» оставалось четырнадцать часов.       Время сантиментов, которым Брок и так никогда не давал места, уже истекло.       Капитан не отзывается. Он протягивает обе руки вперёд к папке, напряжённый, жёсткий, а Наташа, оставшаяся стоять у свободного бока Ванды, прищуривается и сплетает руки на груди. В папке может быть взрывчатка, вот о чём, пожалуй, они могли бы думать — Брок усмехается собственному домыслу в ответ. Его молча забавляет то, насколько быстро ему удалось пасть столь низко в чужих глазах.       Пускай он ничего плохого и не сделал.       Стиву уж точно, как и Наташе, впрочем. Но Капитан… Одно его, Брока, существование на земле, похоже, было Капитану ныне ненавистно.       Какая глупость.       — Я не буду это подписывать. Ты работал на ГИДРу неизвестно как долго и ты, как и твои люди, должен понести соизмеримое наказание, — пробежавшись глазами по строчкам, Капитан коротко дёргает головой и упёрто поджимает губы. Плавным движением пары шагов рядом с ним оказывается Наташа, вытягивает из его пальцев договор, а после отходит ему за спину. И вчитывается внимательно.       — Не подпишешь — Джеймса не получишь, — коротко пожав плечами так, будто ему плевать, Брок вытягивает ноги под столом расслаблено. Иллюзия того, что он ничего, совершенно ничего не теряет от отсутствия подписи Капитана, дается ему с лёгкостью. И назойливой, устойчивой тошнотой. — Этот документ обеспечит безопасность и спокойное будущее моим людям. В том, что я утянул их за собой, они не виноваты, и у тебя нет доказательств, чтобы оспорить это утверждение, — Брок склоняет голову на бок. И полностью игнорирует Мэй, что поднимает к нему напряжённый взгляд, наконец отрываясь глазами от Ванды. Рассчитывать на то, что никто из них не догадается, к чему всё идёт, не приходится, но это — эту свою победу и это своё разрушение — Брок оставил на самый конец вечера. И поэтому в ответ на неё не смотрит. Только на Капитана глядит в упор, сталкивается с ним взглядом, выдерживает всю его жёсткость и суровость. И добавляет спокойно: — Я же своё наказание понести согласен. Хочешь упечь меня за решётку, пытать, убить или ещё чего. Пожалуйста, в этом нет проблемы. После того, как разберёмся с «Озарением», естественно.       У него не вздрагивает интонация ни на едином слове, но Наташа всё равно поднимает голову от договора. Вместе с ней Родригес коротким движением переминается с ноги на ногу, где-то у стены, подле Таузига. Они, собравшиеся вокруг них с Капитаном, не имеют и единого веса в этом столкновении коня и ферзя — вот о чём Брок думает. А Капитан всё смотрит на него, смотрит и, кажется, вот-вот подорвётся с места, потянется вперёд, чтобы схватить его за грудки и закричать. Он этого не делает. Только глазами кричит в каком-то странном неистовстве, углубляться в которое Броку не хочется. За спиной у него Джек шепчет устойчивое:       — Брок, — его голос даёт понять, что он недоволен и что Броку стоило обсудить это заранее. Но Брок не оборачивается, не смотрит ему в глаза. И не распаляется в своём рассказе о том, как много он с ними не обсудил заранее на самом деле и о каком приказе они ещё не знают. Бросает только острое:       — Заткнись, Джек. Я сделал свой ход ещё двадцать один год назад, — и Джек только шумно, раздражённо вздыхает. А Наташа коротким движением вскидывает бровь и всё же возвращается к чтению. Брок успевает увидеть у неё во взгляде отложенное на будущее желание докопаться, что же случилось с ним двадцать один год назад. И она точно это сделает.       И Броку из будущего это точно не навредит.       Потому что Брок из будущего будет мёртв.       — У меня нет привычки верить словам террористов, Рамлоу. Но, если решите бежать, я вас из-под земли вытащу. Имейте в виду, — его интонация пестрит официальностью, официозностью и выстраивает меж ними дистанцию много большую, чем длина стола или, может, расстояние от птичника до базы щупалец. Эта дистанция длиной в бесконечность. И Брока она полностью устраивает. — Наташа, — потянувшись рукой себе за спину, он зовёт Вдову, и та подходит быстрым, бесшумным шагом мгновенно. После склоняется к его уху, шепчет что-то, закрывая рот ладонью. Брок не собирается читать по губам и не беспокоится вовсе. Ему от Капитана нужна подпись и участие в зачистке «Озарения» да Пирса. Их с Наташей шушуканья его совершенно не волнуют. Но явно волнуют самого Капитана. Он переводит взгляд к договору, в то место, которое указывает Наташа, а после поднимает глаза к Броку. И обрубает резко: — Ванда останется в ЩИТе.       Брок приподнимает брови коротким движением и мысленно задаётся вопросом, что делала бы эта гордость нации, прочитавшая текст договора жопой, видимо, если бы не Наташа. Этот вопрос, конечно же, его личная провокация — она позволяет ему ухмыльнуться сучливо и не терять хватки. Не терять этой иллюзии собственной расслабленности.       — ЩИТа нет. Раньше может и был, но последние годы… Десятилетия? Не тупите, ваше высочество. Я не позволю Ванде остаться в логове кракена. И тебе я не доверяю. Мои люди смогут о ней позаботиться и защитить её. Ты же забудешь о ней, как только выдадут новые срочные вводные. Уже не говоря о том, что рядом с тобой она явно не будет в безопасности, — Брок сплетает руки на груди, только бы занять их чем-то, и тоскливо отводит глаза к ножу Родригеса, что тот крутит в руках. Он бы тоже сейчас был не прочь побросать его. Стол всё равно уже пришёл в негодность, а отвлечься от медленно багровеющего от возмущения лица Капитана очень хотелось.       — Я бы никогда. Не обидел. Ребёнка, — Капитан выдавливает эти слова сквозь зубы и рывком забирает у Наташи договор. Та губы поджимает, косится на Брока с лёгким неодобрением. А Брок позволяет себе грубо рассмеяться, даже голову запрокидывает. И смех его, начавшийся неожиданно, обрывается резко, с жестокостью поджавшихся губ. Слова, жестокие, раздразнённые приближающимся собственным похоронным маршем, врываются в пространство кухни:       — Ты сказал, что она опасна. Именно ты утешал её тем вечером, а после ночью предлагал мне рассказать Фьюри о том, что она сделала, что она доверила только нам. Нам двоим. Ты лицемер, Роджерс, и не думай, что я не замечал этого всё это время, — потянувшись вперёд, Брок резким движением тычет указательным пальцем в стол. На его губах появляется жестокий оскал, а в глазах плещется почти сумасшедшая злоба — Брок терпеть не может, когда ему пиздят прямо в глаза и при этом ещё пытаются кем-то командовать. Еле подавив желание сплюнуть на пол горечь и мелкую часть собственной злости, он продолжает: — Что ты будешь делать, когда она начнёт плакать? Что ты будешь делать, когда она захочет вытащить меня оттуда, куда ты собираешься меня упечь? Ты знаешь, на что она способна. Что ты сделаешь, а? Закроешь ещё в какой-нибудь детской тюрьме? Подерёшься с ней? Или будешь с ублюдским, высокомерным лицом толкать моральные речи? — каждым новым словом Брок будто бы вбивает гвоздь, не понять только, в крышку чьего гроба. У Капитана на лице от напряжения перекатываются под кожей желваки, вены на шее вздуваются. Но во взгляде мелькает на мгновение что-то растерянное — Ванда всё же прекрасно слышит каждое слово, находясь буквально в одной с ними комнате, — и Брок вгрызается в эту растерянность, будто дикое животное. Каждым новым словом он потрошит её без жалости. Потому что уж чего-чего, но зайчонка этой великой ебанутой нации и её главарю в звездно-полосатом костюме он оставлять не собирается. — Ты можешь быть грёбаным авторитетом для этого блядского сброда недогероев. Ты можешь быть авторитетом для всей нации, о мёртвые боги, да пожалуйста, мне же не жалко! Но для этого ребенка ты не авторитет и никогда им не был. И, руку отдам на отсечение, я уверен, что ты всё ещё считаешь её опасной. Именно поэтому она не будет с тобой в безопасности. И именно поэтому. Её имя. В этом блядском. Договоре.       Капитан резким движением кулака бьёт по столу, но Брок не вздрагивает. И речь его не обрывается — всё, что он хотел сказать, уже прозвучало. Зажмурившись, Капитан откидывается на спинку стула, руки на груди сплетает. Лист договора так и лежит пред ним, но он, похоже, берёт себе минуту на раздумья. Губы поджимает, напряжённо, сурово. Брок только хмыкает самодовольно, а после сладко, преувеличенно расслабленно потягивается. Одномоментно за левым ухом появляется привычное ощущение, и Ванда негромко шепчет внутри его головы:       — Зачем ты так с ним… Он всё ещё верит тебе. Он бы меня не обидел, — в её голосе много грусти и непонимания, но Брок не прогибается. Только бросает на неё короткий, быстрый взгляд, уже разваливаясь на стуле расслаблено. Мятная Ванда сидит, опустив голову, и смотрит на собственные ладони. Ногами больше не качает.       — Это ради твоей безопасности. Когда с ГИДРой будет покончено, у него появится очень много дел. Он может не уследить ещё и за тобой, а я не хочу, чтобы кто-то навредил тебе. Это только ради твоей безопасности, — вернув малютке мысленный ответ, Брок дожидается отзвука её сосредоточенного, задумчивого вздоха, но больше на неё не глядит. Он вновь глядит лишь на Капитана, готовясь отражать любой его удар — физический или словесный.       Капитан открывает глаза. Поворачивает голову, находит взглядом Ванду. И говорит негромко, чрезвычайно мягко единое только слово:       — Ванда… — но не извиняется. Всё сказанное Броком, конечно же, правда, вопрос только в том, в какой именно степени. Капитан вряд ли доверяет Ванде достаточно, как доверяет, к примеру, сам Брок. Но и относится к ней дружелюбно, мягко и бережно. Это важно и, себе Брок не врёт, очень греет ему его отсутствующее сердце: когда Ванда вырастет достаточно, чтобы иметь возможность позаботиться о себе, Стив станет для неё хорошим другом и наставником.       Но сейчас Брок не может позволить ей остаться подле него после собственной смерти. Потому что не верит, что в выборе между заботой о ребёнке и о безопасности во всём мире, Капитан выберет первое.       — Всё в порядке. Я всё равно люблю тебя, — Ванда поднимает голову и мягко, чуть натянуто улыбается Капитану. Тот только поднимает руку к лицу, трёт тяжелым движением переносицу. А следом подхватывает ручку. Наташа у него за плечом коротко, неопределенно хмыкает — вот весь её комментарий. Брок его не идентифицирует, скалится только широко, нагло донельзя.       Весь его план, — не их со Стивом и отнюдь не их со СТРАЙКом, — из говна и палок неспешно продвигается в нужную сторону. Пункты один за другим находят своё исполнение. Может ли быть ситуация лучше?       Не в этой блядской сумасбродной вселенной, управляемой сукой-судьбой.       — Ты разрушил всё, что только мог. Надеюсь, ты доволен, Рамлоу, — размашистым, быстрым движением поставив собственную подпись, Капитан отбрасывает ручку на стол, отталкивает лист договора и поднимает к нему глаза. Казалось бы, он прогибается под ботинком Брока, но Брок не чувствует этого. Внутри него комкается лишь тошнота, и боль пытается пробиться на поверхность ощущений. Он ей не позволяет. Бросает быстрое, надменное:       — Пока нет, — а после поворачивает голову к темному зеву выхода в гостиную. Кухня сейчас — единственное место, где горит свет в его квартире, и свет этот должен бы дотягиваться до части гостиной, но у него ничего не выходит. Брок не видит тени Солдата в этой плотной, бесчувственной мгле, и всё равно говорит: — Поздравляю, Солдат. С завтрашнего полудня ты переходишь под командование гордости нации! Самого Капитана Америки, — яд буквально сочится, каплет с его последних слов, произнесённых нарочно громче привычного. Но никто не аплодирует. И мгла прохода в гостиную в первый миг не отзывается. Капитан глядит лишь на него, это чувствуется, и прищуривается недобро.       Все Броково веселье держится на тончайшей нити знания — завтра он подохнет. Он подохнет, и в новой шахматной партии все уже почти расставленные фигуры будут играть идеально. Они все победят. Но чтобы это случилось, он должен, наконец, проиграть.       Солдат выходит из дверного проёма бесшумно на два шага. На Брока он не глядит, не поворачивается к нему даже, а в глазах у него уже ширится, множится узнавание и какая-то немыслимая, дикая скорбь — без единого звука и без единой слезы он оплакивает вековую разлуку этим взглядом. Стив — это вновь он, точно он, Брок переводит к нему свой взгляд и узнаёт за единое мгновение, живого, настоящего — поворачивает голову в тот же миг, как только замечает чужое движение. А следом подрывается с места быстро и говорит:       — Баки.       Утверждение. Не вопрос, не восклицание, не сотни троеточий — именно утверждение. Наташа ловким движением подхватывает уже собирающийся упасть стул за спинку и ставит его назад, а Брок в истинно мазохизме глядит на то, как Стив оказывается подле Солдата и обнимает его широким, крепким движением. Солдат обнимает его в ответ, вцепляется живыми пальцами в ткань чёрной форменной куртки на чужой спине и на мгновение жмурится.       Этот момент единения разрывает Броку лёгкое и ранит желудок. Унявшаяся будто бы за загруженные напряжением дни тошнота заинтересованно поднимает голову. А после поднимается и сама, бесконечная и омерзительная. Она ширится, заполняя его до самой границы горла. И Броку тотально похуй — он собирается умереть. Поэтому бросает надменное:       — Вот и ладушки. Раз мы разобрались с личным гордости нации, можем перейти к более важным делам. Мэй, зайка, подай мне пепельницу из шкафчика и садись за стол, — похлопав по поверхности стола справа от себя, Брок переводит взгляд к наёмнице, а после оборачивается к Джеку. И добавляет быстро: — И вы, трое, тоже садитесь, — он говорит это именно своим людям, но язвительность всё не уменьшается. Слишком уж сильно хочется ранить, подколоть. Стив всё ещё обнимает Солдата, и дай мёртвые боги, что они расцепятся в ближайшие минут пять. Не желая глазеть и дразнить уже першащую в горле тошноту, Брок поворачивает голову к Наташе, стоящей подле сурового, напряжённого Сэма. И говорит, кривя губы в оскале: — Вы здесь нежеланные гости, так что садиться не предлагаю. Я звал только Капитана.       — С таким ублюдком, как ты, Рамлоу, за один стол садиться — плохая примета, — Наташа только фыркает коротко, а Брок в ответ лишь делает взмах рукой, будто кланяясь в благодарности за комплимент. Таузиг с Родригесом уже усаживаются за стол, ближе к окну, друг напротив друга. По обе стороны от него самого садятся Мэй и Джек. Они явно чуть торопятся, явно усаживаются двумя линиями обороны, готовясь его защищать.       Брок на этот счёт совершенно не волнуется, вместо этого думая о том, как именно они — идеально подогнанные друг под друга кусочки СТРАЙКа — отреагируют, когда узнают весь план до конца и свою в нём роль. Если точнее: этой самой роли отсутствие.       Пододвинув к себе ближе пепельницу, принесённую Мэй, Брок сбрасывает на стол вытянутые из кармана пачку и зажигалку, а следом вытягивает из пачки первую сигарету. Та идёт неохотно, сопротивляется, потому что пачка полная, лишь пару часов назад открытая. Но Брок всё же вытягивает, подкуривает себе. И бросает на Ванду быстрый, уверенный взгляд. Он проходится им по её лицу, по сложённым на коленях ладоням. В её спокойном, всё ещё чуть задумчивом выражении лица не видно нервозности, а взгляд уже направлен на Наташу. Малютка явно ждёт, что та подойдёт к ней, и долго ждать ей не приходится: Наташа будто чувствует, что в ней нуждаются.       Стив с Солдатом расцепляются, и в тот же миг Вдова покидает свой пост на подоконнике, передвигается к столешнице. Она замирает подле Ванды на том же месте, где до неё стояла Мэй, пока Стив возвращается к столу. Прежде чем сесть назад он чуть губы поджимает — Броку на мгновение кажется, что в презрении, но он сомневается, что в арсенале Стива вообще есть такая эмоция.       Сомневается ровно до момента, в котором заглядывает ему в глаза. И вновь не находит там Стива. Центральную позицию вновь занимает ферзь с лицом Капитана. Солдат, последовавший за ним ладьёй, остаётся у подоконника, чуть присаживается на край. Вначале он глядит на Наташу, они коротко кивают друг другу, но на его лице нет и единой обличающей эмоции. Брок смотрит, следит за каждым движением и прекрасно понимает — если сейчас Солдат дестабилизируется, разбираться с этим придётся именно ему. Не Стиву, который ничерта не знает об обустройстве Солдатских мозгов, не СТРАЙКу, который разве что схватится за оружие… Оно и правильно, впрочем, только вряд ли целесообразно. Кивнув Наташе, Солдат поворачивает голову уже к нему. И смотрит глаза в глаза.       Во взгляде его, дымном, занеженном Броком когда-то давно до самой глубокой точки впадины вечности, только суровость и осуждение. В его взгляде лишь преданность, но не та, что про доверие да храбрость. Эта преданность про боль.       Про ту боль, что Брок причинил ему, обменяв на жизни своих людей.       — Какой у тебя план? — усевшись за столом как и прежде властно, Капитан опускает на поверхность одну руку и прерывает поток его, Брока, мыслей. Его голос звучит с претензией будто бы и с явной злобой. Смотрит он, впрочем, так же. И Брок подаётся, сдаётся на его милость, вышвыривая пинком лишние мысли собственного сознания.       — План… — сморгнув быстрым движением, Брок затягивается сигаретой и стряхивает немного нагоревшего пепла в пепельницу. Табачный привкус прибивает его тошноту ко дну желудка, но та вновь норовит расползтись. Брок только откидывается на спинку стула, задумчиво упирается взглядом в единую точку где-то над макушкой Солдата. В той точке стекло окна, а за ним во мраке подворотни прячется кирпичная кладка стены соседнего дома. Выдохнув дым, Брок начинает: — Завтра без двадцати полдень Пирс встретится с комитетом национальной безопасности в переговорной птичника для запуска «Озарения». Запуск назначен на полдень. План достаточно прост: грохнуть Пирса и отменить «Озарение».       — Правда просто, — Капитан хмыкает скептично, явно не соглашаясь с ним, а после откидывается спиной на спинку стула. Его стул не скрипит. Они встречаются взглядами. И Брок понимает чётко да ясно: Капитан не станет за него впрягаться. Это понимание придаёт ему сил и сучливости. Всё, что он делал, все разрушения, которые привнёс в чужие жизни и которые еще привнесёт, должны были привести именно к этому моменту.       И он рад проделанной работе.       Только отчего-то тошнота не унимается. Она ширится, ширится. За правым ухом продавливает ощущение направленного прямо на него дымного взгляда Солдата. Брок старается на него не смотреть. Потому что сейчас явно не самое лучшее время, чтобы срываться с места и бежать до толчка, только бы проблеваться. ^^^       Они тратят на обсуждение плана порядка часа. По большей части говорит Брок. Рассказывает о том, как обустроен птичник изнутри, с точки зрения щупалец, рассказывает о том, как много двойных агентов внутри. И сразу обозначает важную деталь: Хелен Чо не причастна. Капитан ему явно не верит, прищуривается неодобрительно, но крыть Броку нечем — он верит доктору Чо и останется верен ей до последнего, — и поэтому он просто продолжает говорить. Он рассказывает об «Озарении» и о Хеликарриерах по второму кругу. Не столько для Капитана, сколько для Наташи, для СТРАЙКа повторно и, конечно же, для Сэма. Тот в разговоре вообще не участвует, но по его лицу видно, что старательно вслушивается и запоминает каждое слово. Ничуть не бывший вояка в нём чувствуется ярко, настойчиво.       В какой-то момент в разговор вступает Наташа. Она рассказывает о протоколах безопасности и о том, что они должны будут обнародовать все данные по ГИДРе, когда получат к ним доступ. Добавляет в конце, что доступ закрыт обоими директорами, Пирсом и Фьюри. Брок на это высказывание не реагирует и не продавливает вновь идею о том, что Фьюри выжил. Он уверен в этом одноглазом ублюдке и его изворотливости даже больше, чем в собственном желании сдохнуть, но провокации решает не разводить. В кухне и так постепенно сгущается чужая нервозность — СТРАЙК чувствует, уже подозревает отсутствие собственной роли в операции.       Брок не делает на этом акцента.       Когда вся информация оказывается выложена полностью, без утаек и без лжи — Капитан глядит на него цепко, изредка кончиками пальцев по столу постукивает и явно не верит, — они переходят к самому плану. Наташа почти сразу предлагает свою кандидатуру в качестве шпиона в совете национальной безопасности, что должен приехать завтра к одиннадцати тридцати в главное здание ЩИТа. Как она собирается протиснуться в их компанию, Брок не спрашивает. Лишь кивает согласно, дожидается кивка Капитана.       Присутствие одного из их группы в центре водоворота, что разверзнется в океане завтра, им явно не помешает.       После негромко отзывается Солдат: он предлагает себя в качестве того, кто перепрограммирует Хеликарриеры. Брок отказывает ему коротко и чётко, чем вызывает лёгкое, злобливое негодование у Капитана. И недоверие, это блядское недоверие — оно бьётся в его голубых глазах придушиваемой щупальцем рыбиной. Брок позволяет себе объясниться:       — Пирс уже выдал ему роль в завтрашнем спектакле. Солдат будет защищать его, и он обязан быть на своем месте, иначе могут возникнуть подозрения. Когда дело касается Пирса, их лучше избегать так долго, как только получится, — потушив бычок третьей по счету сигареты в пепельнице, он говорит спокойно, рассудительно. Но следом уже усмехается быстрой, тошнотной мысли, которую тут же произносит вслух негромко: — По собственной шкуре знаю.       — Пирс знает, что будет нападение? — Капитан прищуривается недобро, подаётся грудью вперёд. Всё время до этого он выглядел расслабленным, но та расслабленность явно была обманчива. Брок ей не поверил и, когда она ушла, впрочем, не испугался. Фыркнув коротко, броско, он лишь потянулся пальцами к волосам и прочесал их быстрым, уверенным движением.       — Вы правда думаете, что Пирсу требуется такая информация, ваше высочество? Не знаю, как долго он работает на ГИДРу, но такие вещи, я уверен, он давно уже научился чувствовать. То, что мы все сейчас здесь, а вы двое… — он уже кивает на Капитана и Наташу, а после, гнусно оскалившись, указывает двумя пальцами и на Солдата. Продолжает: — Прошу прощение, трое. То, что вы трое ещё живы, отнюдь не ваша заслуга. Она принадлежит мне и моим людям. Не за что.       Капитан презрительно поджимает губы, а после оборачивается к своему Солдату. Они молча смотрят друг на друга несколько секунд, после Солдат кивает. Тот факт, что им не нужны слова, Брока вовсе не удивляет. А каждая его догадка об этой парочке подтверждается с раздражающим, ментальным звуком перечеркиваемых на глубоководной стене засечек. Они и правда идеально подогнаны друг под друга, а только один хер Брока пиздец как тошнит от них. От них обоих.       — Ладно, — лишь после чужого кивка Капитан соглашается, и его согласие не звучит вынужденным. Оно обдуманное, устойчивое. Брок только фыркает, морщится иронично. И позволяет себе отвратительную в своём истоке мысль: Капитан ждёт решения Солдата так, будто бы у того есть личность. Абсурдно.       Эта мысль, конечно же, является производной его злобы и боли, но он позволяет ей заполнить своё сознание. И напитывается злобой. Чтобы только держать оборону и дальше, чтобы только держать дистанцию. Потому что злиться много проще, чем признать — эта боль пытается выгрызть из него всё, что ещё осталось. И мёртвое, и неживое, и просто существующее.       — Я могу разобраться с Хеликарриерами. Если они взлетят, это тоже не будет проблемой. Просто скажите, что нужно делать, — напряжённый, так и стоящий у окна, в шаге от Солдата, Сэм подает голос. И Брок переводит к нему свой взгляд. Осматривает его вновь, полностью. Кандидатура этого вояки его, впрочем, полностью — без фактов, чисто интуитивно — устраивает, и он даёт Капитану понять это лёгким взмахом руки.       Капитан, не оборачиваясь даже, говорит лишь единое, короткое:       — Расскажу после.       И Брок откликается мгновенно жёстким прищуром. Бросает ему напряжённо, с претензией:       — Подставляешь меня, Кэп, — и даже не утруждает себя объяснением. Всем находящимся в кухне — кроме разве что Ванды, быть может — прекрасно понятно, что невозможно участвовать в операции, о действиях и приказах других членов которой не догадываешься. Но Капитан только плечом жмёт и бросает ответное, явно колкое:       — Ты был первым.       Броку остаётся только глаза закатить с этой мстительности, что Капитану совершенно не к лицу. Вероятнее всего, он после расскажет Сэму, какие модули нужно будет вытащить или уничтожить, чтобы разобраться с системой наведения и перепрограммировать Хеликарриеры. Или, быть может, он расскажет Сэму, как направить их в здание птичника, чтобы разрушить его и убить всех, кто будет в нём находиться? Какая глупость.       — Ладно, обиженка, как скажешь. Помимо переговорной и самих Хеликарриеров ещё нужно разобраться с главным центром запуска и рубкой с доступом к системам наведения. Агент Хилл ещё в городе? — потянувшись к пачке, Брок вытягивает новую сигарету и подкуривает. На словах о Марии Джек поворачивает к нему голову, прищуривается напряженно. Он чувствует, точно чувствует, но Брок возвращает свой взгляд к Капитану. Тот не откликается, смотрит в ответ без выражения. — Оке-ей… — Брок понимает всё по его лицу, и даже без слов. Не успев поджечь кончик сигареты, он подаётся вперёд, вырывает ту изо рта, упирается локтями в стол и говорит: — Я вам нужен. Хочется тебе этого или нет. Потому что я работал на Пирса почти шесть лет. И я знаю его достаточно, чтобы не обосраться в штаны ещё на подходе к птичнику, как собираешься, похоже, сделать именно ты, Кэп. Один раз ты уже пробовал победить многоголовую своей бравадой и нихуя у тебя не вышло. Поэтому…       — Если я всё ещё не упёк тебя за решетку, это не значит, что я доверяю тебе хоть сколько-нибудь или стану с тобой сотрудничать. Поэтому, Рамлоу, ответов на свои вопросы ты не получишь, — Капитан подаётся вперёд тоже, пытается просверлить его взглядом насквозь и выделяет его фамилию такой интонацией, что будь Брок на пару десятков лет младше, так уже точно залез бы под стол от страха. В чужих словах слышится угроза, явная, чёткая. А Брок только зубы стискивает, дёргает головой неуступчиво. И под стол не лезет из банального факта — страх в нём умер ещё раньше, чем даже умер он сам. И воскресить его, этот страх, режущий, удушающий, мальчишке из Бруклина в цветастом трико не удастся. Пусть он и под два метра ростом, и широк в плечах, и смотреть грозно умеет.       Коротким, сучливым движением ухмыльнувшись от этой быстрой мысли, Брок качает головой, а после поднимает глаза к Стиву. И его интонация, прежде словно бы расслабленная, совсем и не напряжённая, меняется. Угроза и власть — вот что звучит в его голосе. Угроза, власть и сила, и Брок говорит ими, вкладывая их в каждое собственное блядское слово:       — Значит, так. Послушай-ка сюда, сосунок. Прямо сейчас ты находишься вот на таком расстоянии, — подняв руку, он почти соединяет указательный и большой пальцы, показывая, насколько шаткое положение у Капитана и у всех его ценностей, — от того, чтобы оказаться в качестве лабораторной мыши на базе ГИДРы. Можешь спросить у Солдата или у Романовой, например, они тебе расскажут. Там мно-ого увлекательного происходит, — вскинув бровь в попытке убедить и спровоцировать, Брок использует подлый ход, и Наташа тут же становится ровно. Что происходит с её лицом, Броку не видно, но зато прекрасно видно, как Капитан растеряно округляет глаза. Он и хотел бы взглянуть на Наташу, да только Брок его взгляд клещами удерживает. И продолжает: — Я знаю, что Хилл в городе. Ещё знаю, что Фьюри жив. А ещё знаю, что завтра весь блядский птичник будет заполнен агентами ГИДРы. Поэтому, когда я задаю вопросы, я делаю это для того, чтобы грамотно распределить силы. У Хилл хорошая подготовка, высокий уровень допуска, и она знает, как устроены компьютеры ЩИТа, поэтому ей лучше будет находиться в рубке и разобраться с системами наведения, когда твой чудный лётчик их перепрограммирует. У Солдата промыты мозги, и любое слово Пирса может заставить его пойти против всех нас, поэтому лучше будет, если он окажется от Хелликарриеров так далеко, как только, блять, возможно. К Наташе вопросов нет, с ней всё и так понятно, а мы с тобой… Именно мы должны будем быть на подхвате. На тот случай, если у него, — Брок кивает на Сэма, — нихуя не выйдет или если это чудище, стоящее у тебя за спиной, неожиданно глюканёт. Хочется тебе этого или нет, но именно мне завтра предстоит прикрывать твою жопу. Поэтому, блять, будь любезен. Засунуть свою сраную гордость. Именно в неё. Да поглубже. И веди себя подобающе.       — Ты…! — Капитан подрывается резким, чётким движением. Его кулаки упираются в стол, а сам он глядит с такой яростью, почти немыслимой — вот он, весь капитанский дух, прямо на ладони. Что ж. Брок стискивает эту ладонь в кулак, сжимает покрепче и сдавливает почти жестоко. А Капитан нависает над столом, задохнувшись гневной речью на мгновения, и по глазам видно: убил бы Брока, если бы не его собственный моральный компас, доставшийся ему от скрывшегося где-то внутри Стива. Убил бы точно, не стал бы жалеть, как тогда, когда они сцепились у Брока в каморке. Впрочем, сделать что-либо, сказать что-либо, не успевает. Из-за его спины раздаётся короткое:       — Стив.       Голос принадлежит Солдату. Он говорит неожиданно. Негромко, но чётко его голос, чуть подхрипловатый, прорывается в пространство кухни. Капитан замирает, окаменевший, твёрдый, а Брок совершает тотальную ошибку — он переводит на Солдата свой взгляд. И что-то внутри выкручивает резкой, жестокой болью. Взгляд Солдата слишком похож на тот, убийственный, жестокий, что Брок уже видел однажды. В тот день, когда Солдат узнал о его работе на ГИДРу. В тот день, когда Солдат подумал, что понял, какая опасность его Капитану грозит.       И никогда не хотел Брок, чтобы люди, которых он не любил, потому что вряд ли умел, но к которым прикипел столь сильно, ради которых пошёл на многое, смотрели на него именно так. Только у суки-судьбы, негромко шепчущей ему в затылок:       — Всё проебал, дорогой. Ты. Всё. Проебал, — были свои планы насчёт его существования. Её планы всегда окупались, и Брок ненавидел её за это. Ещё ненавидел за вечный злобный, развесёлый смех, раздающийся у него из-за спины. И за то, что её планы всегда были созданы из чего-то более устойчивого, чем говно и палки, из которых он строил собственные.       Но Солдат был здесь, и любая ненависть Брока к суке-судьбе была бессмысленна. Солдат был здесь. И смотрел на него озлобленно. Почти жестоко.       Брок готовился к этому заранее и был готов это принять. С болью и тошнотой — как и всегда.       — Хорошо, — Капитан, помедлив, стискивает зубы и напряжённо опускается назад на стул. Это действие даётся ему с явным трудом — неуёмная гордость пытается вырваться наружу злобой и гневными речами. Капитан удерживает её, садится, опускает руки на стол ладонями вниз. Для человека, который очень явно хочет Броку врезать, он отлично держится. А после говорит: — Мария в городе. И Фьюри… Тоже.       Брок кивает, откладывает на стол сигарету и переводит назад к Капитану взгляд. Он не удивляется совершенно тому, как легко Солдату удалось его остановить. Тот вряд ли успел вспомнить достаточно много про своего Капитана — всё-таки последние недели он был в крио, — но того, что было в его голове, сейчас было явно достаточно, чтобы остановить так и не начавшуюся драку. Этого было явно достаточно, чтобы Брок почувствовал себя тонущим и задыхающимся. И, быть может, этого было бы достаточно, чтобы убить его.       Если бы он уже давным-давно не был мёртв.       — Вот и ладушки. Всю информацию передадите сами. Завтра в десять чтобы все были в ЩИТе. Кроме тебя, зайка, — повернувшись к Наташе коротким движением головы, Брок кивает ей, но в ответ получает лишь полный жёсткости взгляд. С неё Капитан ещё спросит позже за все её грехи, но это проблема не Брока, для начала, а для конца он прекрасно знает — Наташа не сделала ничего, в чём её можно было бы винить так же, как Капитан винил его самого. Перебросив взгляд к Солдату, он добавляет: — И тебя. Сейчас можешь сваливать на все четыре стороны, но чтобы завтра утром был на базе, ясно? Если Пирс зайдёт проверить сохранность своего актива, — Брок говорит, говорит, глядя прямо Солдату в глаза и бесстыдно лжёт. На завтрашнее утро назначено обнуление, и вслух об этом при Капитане он не скажет уж точно. Один раз сказал, ещё в ночь смерти Фьюри, и незачем было делать нового акцента, незачем было провоцировать. Судя по ответному взгляду чудища, тот прекрасно понимает и сам — прямо сейчас Капитану всего этого, всего, что остаётся на глубине, лучше не показывать.       Потому что оно в любом случае вызовет в том немыслимое количество переживаний.       Переживаний, места которым в их работе сейчас нет. И никогда, впрочем, не было.       — На этом можем… — бросив быстрый взгляд на оставленную им на столе сигарету, Брок тянется к ней пальцами. Он говорит чуть медленнее, задумчивее, чем раньше, но договорить не успевает. Джек, сидящий по левую руку от него, перебивает:       — Брок. Что насчёт нас?       Брок, к собственному уважению к себе самому, даже не вздрагивает. Он всё тянется, тянется к сигарете длинным движением. Ни Капитан, ни его прихвостни с места так и не сдвигаются, хотя явно прекрасно понимают, что все обсуждения уже закончились и лучше бы им валить восвояси. Брок подмечает это мимолётно, пока слова ответа укладываются у него на языке, но так и не звучат. Самые кончики его пальцев задевают сигарету, лежащую на столе, но лишь малостью, не прикосновением даже, блядскими атомами. А изнутри удушливой морской волной поднимаются сотни, тысячи воспоминаний.       Таузиг терпеть не может замкнутые пространства под землей и сигаретный дым, и ведь сидит, сидит и молчит уже часы кряду, один за другим, пока Брок выплёвывает весь свой яд Капитану в лицо и курит, курит неистово. Ещё Таузиг очень любит свою бедовую, вляпавшуюся в плохую компанию сестру — Брок знает это, Брок подписывал документы поручительства для её амнистии. Таузиг старше и, явно, точно, проверено, много его мудрее. Он хорошо стреляет, дерётся, как бык, а ещё шарит за всякую взрывоопасную чушь. Таузиг подрывник и наёмник. Наёмник и подрывник.       А Мэй — блядская лётчица. Она может завести любую срань, даже самую старую колымагу сможет поставить на ноги, дай ей десять минут времени. Мэй очень любит мать, Родригеса и плести всякие хитровыебанные причёски. Брок пытался единожды утром заплести одну из таких Ванде, но его терпения хватило на семь с половиной минут, и в итоге он отказал малютке. Стив тогда смеялся глазами и на кончике языка держал какую-то привычную, мягкую для него колкость — Брок помнил это так, будто оно было вчера. И будто вчера Мэй справилась с такой же дурной прической не за семь минут даже, всего лишь за пять. Мэй отлично дерётся, неплохо стреляет, пускай и не всегда в десятку. Она хороша в вождении, и она наёмница. Она наёмница и хороша в вождении.       А Родригес хорош в пиздливости. Распиздяй и герой-любовник, у которого за душой ни единой чужой души — вот кем он является на самом деле. Или, быть может, кем был, когда Брок его только встретил? В том дурном тесте Родригес ответил, что комментировать действия командира — не его собачье дело. Он сирота. Он хорош в стрельбе на дальние расстояния. В какой-то момент судьба свела его с Мэй… Брок не участвовал, но опровергнуть не мог: всё вышло само собой наилучшим образом. Родригес снайпер и наёмник. Наёмник и снайпер.       Джек не снайпер уж точно, пускай иногда словами бросается на глубину Броковой шкуры с меткостью самого Родригеса. Джек любит дочь, уважает и обожает жену. Он хорош во всём понемногу, как и сам Брок, впрочем, но мозги у него работают получше, чем у Таузига, Мэй или Родригеса. У него больше опыта в полевых условиях. У него крепче нервы и выдержка. И пускай временами его переживания неслабо хлещут Брока по лицу, Джек — кремень. Он очень любит дочь, уважает и обожает жену. После почти шестнадцати лет Брок знает о нём, кажется, всё, что только возможно о человеке знать. И может даже поспорить на сотню зелёных, какое сегодня на Джеке бельё — проиграет точно, но Джек посмеётся. Джек есть, был и будет его правой рукой. Джек заместитель командира и наёмник. Наёмник и заместитель командира.       Брок вдыхает поглубже, но не поднимает ни к одному из них глаз. За правым ухом давит с жестокостью — все четверо человек, его люди, его подчинённые, глядят на него неотрывно и в ожидании. Они уже почувствовали, они уже почти догадались, что будет дальше, но Брок не торопится отвечать. Он молчит. Молчит и искромётно перебирает сознанием сотни и тысячи воспоминаний, ни в едином из которых он не пустил ни одного из них так же близко, как подпустил Капитана. Или его Солдата. Или может быть Ванду? Абсурдно. Ни Капитан, ни его Солдат, подпущенные близко, на расстояние вытянутой с пистолетом руки, не знали его так же, как не знал, впрочем, и единый наёмник из СТРАЙКа.       Пока сам Брок знал о них четверых всё, всё, что только мог знать, они совершенно не знали его самого.       Но всё же знали его повадки — их взгляды впивались в его лицо в моменте неистово, уже пытаясь выискать на том опровержение сумасбродной догадки. Опровержения этого у Брока для них не было. Не было ни единого мягкого и нежного слова, не было ни единой тайны, что он смог бы раскрыть им так же просто, как отдавал приказы. Но у него был для них договор, подписанный самим Капитаном и долгая, хорошая жизнь впереди.       За эту жизнь завтрашним днём Брок собирался сложить собственную голову. И очень надеялся, что удастся — чужие жизни за цену своего существования купить.       Выдохнув медленным, тяжёлым движением, он всё-таки берет пальцами сигарету. Волна воспоминаний, что обрушилась на него, сходит, оставляя за собой искалеченный, каменистый берег. А он говорит, и каждое новое произнесённое им слово врезается в тишину кухни с жестокостью насильственного приказа. Брок уже не отступится, вот что он имеет в виду, когда в воздухе повисает:       — Завтра утром вы все должны покинуть город. После того, как разберёмся с Солдатом на базе, ты, Родригес и Таузиг уедете сразу. Я вместе с Вандой и Мэй приеду в ЩИТ, отведу зайчонка к доктору Чо для быстрого осмотра, а после Мэй заберёт её. И они уедут тоже. Где вы встретитесь, я не знаю, решите сами. Но ваша задача уехать так далеко, как только у вас получится, — договорив, он прихватывает кончик сигареты губами, а после тянется к зажигалке. Тишина так и висящая в кухне после окончания у него слов почти насильственно пытается придавить Брока к полу, но он только распрямляет плечи и подкуривает себе, прикрывая огонёк от несуществующего ветра. И нарочно уводит взгляд к той точке оконного стекла, что находится выше головы Солдата. Ни на кого не смотрит.       В изначальном их плане, созданном из говна и палок, такого поворота, естественно, не было. Но себе Брок врать не мог — понимал, что именно к такому все прийти и может. Он создал собственный план быстро и достаточно просто, и план тот состоял лишь из двух пунктов: не позволить СТРАЙКу умереть да не позволить СТРАЙКу — и кому-либо ещё — себя спасти. И оба этих пункта были чрезвычайно важными.       Они оба были взаимосвязаны, слеплены нераздельно, что тот же Капитан со своим Солдатом. И пускай аналогия эта была Броку не по душе, она была правдой.       Он не имел права никому из своих людей позволить собой пожертвовать.       И не имел права позволить им его уберечь.       Где-то в том самом будущем, довольно простом, если честно, каждого из СТРАЙКа ждала прекрасная, спокойная жизнь. Их семьи уже давно были в максимально возможной для таких обстоятельств безопасности, их офшорные банковские счета были загружены заработанными в постоянной войне деньгами… До того будущего оставалось меньше суток, и Броку искренне нравилось о нём думать. О том, как соскучившаяся по отцу Лили обнимет своего отца. О том, как Таузиг вновь встретится с сестрой, а Мэй сможет наконец позвонить матери. О том, как Родригес будет учиться быть хоть чуть-чуть меньшим раздолбаем и будет учиться растить Ванду вместе с Мэй.       В том будущем его самого уже не будет, конечно, но зато будет само будущее. И все они, и уже точно мёртвый Брок будут по-своему счастливы в этом будущем.       В настоящем, правда, в кухне повисает тяжёлая, душная тишина. Джек давится ответными словами в первое мгновение, и вместо него звучит возмущённый голос Родригеса:       — Ну охуеть теперь… После десяти лет… Такого уговора не было, командир, — а Брок только прикрывает глаза, набирает побольше воздуха в грудь. Он не рассчитывал, что это будет просто — всё же именно он взял их под своё командование, он знал, с кем имеет дело — но в моменте ему неожиданно хочется Родригесу врезать. А после спросить у него, куда делся тот придурок, что не комментирует решения вышестоящего начальства. Вместо этого Брок лишь открывает глаза вновь, коротким, чётким, будто выстрел, движением стряхивает пепел с сигареты, а после смотрит на наёмника.       И во взгляде его нет ничего, кроме командирской жёсткости и стали.       — Нет, — Джек отзывается слева коротко, чётко и уперто. Брок перебрасывает свой взгляд к нему и только вскидывает бровь быстрым движением. Он прекрасно знает, что ничто не позволит Роллинзу оспорить его решение. Только сам наёмник об этом, похоже, забывает. Потому что он добивает чётко и коротко: — Мы завтра пойдём с тобой. Я пойду с тобой.       Он делает стальной акцент на последней части собственной фразы, а Брок только затягивается табачным смогом поглубже. Ему правда, искренне и глубинно не хотелось превращать всё это прощание в балаган, однако, похожее, избежать этого нет и единой возможности. Преданность СТРАЙКа, преданность Джека, сколь бы сильно Брок ею ни дорожил, сейчас встаёт ему поперёк горла. И он выдыхает. И он запихивает тошноту глубже.       — Это прямой приказ, Джек. И он не подлежит обсуждению, — Брок закидывает лодыжку на колено под столом, усаживается ровнее, подбирается весь. Джек не выглядит согласным, возмущённо раздувает ноздри. До последнего Брок не верит, что он решится на ругань из-за этого у всех на виду, но Джек сжимает руки, лежащие на столе, в кулаки. А после говорит:       — Я с тобой почти шестнадцать лет, Брок. Мы все с тобой почти одиннадцать лет. И после ЩИТа, после этой блядской, ебучей ГИДРы, в самый важный, сука, момент, ты просто сбрасываешь нас с игрового поля? Ты совсем с ума сошёл? — каждым словом он пытается Броку врезать. Это чувствуется в почти рычащей интонации, чувствуется в его взгляде. Даже Капитан на удивление отмалчивается и не лезет, не пытается напомнить ему о том, что в кухне всё ещё находится ребёнок, и лучше бы Джеку не материться. Фыркнув на очевидный, но глупый вопрос, Брок как раз переводит свой взгляд к Капитану. Чтобы только мгновенно наткнуться на ответный, подозрительный, недоверчивый. Следом он смотрит на напряжённого Солдата, чуть удивленную Наташу, которая очень старается своего удивления не показывать. Сэм в лице не меняется вовсе, и оно и понятно: они не знакомы, и ему все эти разборки явно по боку. На лица других своих подчинённых Брок не смотрит — пускай уже и слышит напряжённый, нервный топот ноги Мэй, — но не из трусости. Джек отвлекает его, требуя ответа: — Я не знаю, что с тобой сделали эти два придурка, и мне насрать, ясно? Собери свои мозги в кучу и просто подумай о том, какую перспективу ты выстраиваешь. Это решение буквально самоубийственно, Брок!       Наёмник возмущённо всплескивает руками, опускает их со стуком назад на поверхность стола. Он вряд ли даже понимает, насколько точно в цель выстреливает собственными словами, а Брок намекать ему не станет уж точно. Он провёл идеальную, почти филигранную работу, обустроив всё так, чтобы никто не смел вмешаться в его личный похоронный марш. И сейчас отступаться не станет уж точно.       До запуска «Озарения» остаётся двенадцать часов.       — Я не буду это обсуждать. Это прямой приказ. Если я приказываю, ты слушаешься, — стряхнув пепел с сигареты в пепельницу, Брок не отводит от Джека глаз. И вкладывает в этот взгляд, в каждую ноту собственной интонации так много холодности, как только может. Джек неверяще качает головой, в презрительном неузнавании кривит рот, а после вскидывает руки так, будто сдаётся. Брок ему не верит. И, впрочем, отнюдь не напрасно.       — Окей, — Джек кивает пару раз, после оглядывает Мэй, Таузига и Родригеса. Он поджимает губы жёстким движением, вдыхает поглубже. И делает то, чего ожидать от него Брок не мог ни в едином из возможных вариантов развития событий. Он был готов к драке, был готов к ругани до хрипоты и даже к перестрелке, но то, что говорит Джек, будто бы бьёт его наотмашь. А Джек говорит, уверенно, без единой доли иронии в каждом собственном слове: — Значит, я оспариваю твою кандидатуру в качестве командира. И выношу это на голосование в СТРАЙК. Прямо сейчас.       Первым, кто отзывается на его слова, становится отчего-то Солдат. Он еле слышно охает, то ли поражённо, то ли удивлённо, но Брок к нему не оборачивается. Он глядит лишь на Джека, чувствуя, как пальцы стискивают зажатую в них сигарету. Она вот-вот переломится точно, как переломится и сам Джек — командиром ему не быть. И Брока ему не подвинуть. Сделать этого не получилось у Солдата, не вышло и у его Капитана, потому что Брок был твёрд и был устойчив. За каждое своё решение он нёс ответственность. Он нёс ответственность за то, каким являлся. И расчёт был чрезвычайно прост — если бы он не был такой гнидой, почти шесть лет назад не получил бы билет на аудиенцию к Пирсу. Он не получил бы предложения о дополнительной работе, не получил бы пять контрактов на руки.       И не утащил бы СТРАЙК за собой туда, где была лишь вонь несмываемой крови мёртвых детей и бесконечная тошнота.       Он нёс за это ответственность. И даже оглядываясь на факт о том, что каждый из СТРАЙКа согласился по собственной воле, не собирался эту ответственность уменьшать. Его итоговое решение, этот блядский договор, созданный Мёрдоком на скорую руку, весь этот ебучий план, что они обсуждали здесь два часа кряду — это было его извинением. Это было его правом на то, чтобы исправить созданное собственной проклятущей шкурой.       Потому что он заслужил это существование. Потому что он почти заслужил реальную смерть.       И потому что СТРАЙК заслуживал жизни. Весь и полностью.       — Я поддерживаю, — Родригес откликается первым, и такой серьёзности, с которой звучит его голос, Брок не слышал давно. Он оборачивается к наёмнику резким движением головы, не глядя тушит сигарету в пепельнице. И только качает головой, пытаясь без слов передать собственный устойчивый запрет. Родригес, никогда, ни единого раза не мысливший даже о том, чтобы ослушаться его, глядит в ответ и явно без слов не понимает. Тогда Брок говорит:       — Я делаю это. Лишь ради безопасности вас. И ваших семей. Родригес, — проталкивая каждое новое слово сквозь зубы, он сжимает руки в кулаки. Но Родригес не пугается и не отводит глаз. Он только губы поджимает упёрто, выдыхает резким движением. По глазам видно — не отступится, потому что личное. Именно это — личное. А Брок всё равно продолжает смотреть на него, продолжает продавливать.       И не получает совершенно никакой отдачи.       С другой стороны слышится негромкий, грузный вздох. Таузиг распрямляет плечи, укладывает замок собственных рук на стол. Брок не глядит на него, пускай и чувствует, что его взгляд, что взгляд Мэй на себе. Он все смотрит на Родригеса, и не до конца понимает даже: возмущён он тем, насколько они все непроходимые идиоты, или тем, что решили в крысу сместить его?       — Так, значит… — Таузиг говорит негромко, задумчиво. И Брок всё-таки переводит к нему свой взгляд. У здоровяка напряжённо нахмурены брови и в глазах что-то тяжёлое, печальное. Брок не хочет ставить на то, что Таузиг уже обо всём догадался — они все же слишком похожи оба, — и поэтому лишь глядит на него в ответ. Глядит и ждёт, чувствуя, как раздражение внутри выжирает всю его тошноту. Это благо, пожалуй. Или, может, пир во время чумы? Брок не знает. Таузиг говорит: — Я воздерживаюсь.       — Какого черта? Он собирается пойти на смерть в одиночку, и ты так просто ему это позволишь?! Таузиг, блять! — Родригес подрывается с места и упирается кулаками в стол. Никто в кухне не вздрагивает и даже его не осаживает. А Таузиг только переводит к нему спокойный, чуть хмурый взгляд, выдерживает паузу. Любые вспышки эмоций ему совершенно не свойственны, и Брок ничуть не удивляется тому, что и сейчас Таузиг остаётся спокоен, что могучая горная порода. Он не поднимается даже, так и смотря на Родригеса снизу вверх, но этот его взгляд закрепляет меж ними равенство, как бы сильно Родригесу ни хотелось оказаться выше и принудить его согласиться на смещение Брока с его поста нахуй. — Ты думаешь, они будут защищать его?! — Родригес резким движением головы указывает на Капитана и его прихвостней, а после зубы стискивает с такой яростью, что удивительно, как те не начинают крошиться. Его изнутри дёргает, ебёт неслабо и жёстко, и Брок видит это по его лицу, по тому, как черты его искажаются. Он знает Родригеса слишком хорошо, но не может допустить и единой догадки, от чего сейчас того так кроет глубоко внутри. И, впрочем, усилий слишком уж много не прикладывает: слово Родригеса уже явно не является решающим. — Да они первые ему пулю всадят в затылок, подумай своей головой, Таузиг! Мы — единственные, кто может позаботиться о том, чтобы его спина была прикрыта!       Таузиг всё ещё не отвечает. А от окна неожиданно откликается Солдат. Он хмыкает коротко, чуть пренебрежительно, и явно считает себя одним из тех, кто о Броке позаботится. Брок на него не глядит и, впрочем, никак на услышанный звук не реагирует. В нём нет беспокойства насчёт Солдата. Пускай тот вспоминает всё больше, пускай считает себя чрезвычайно крепким, а только его поджаренные мозги вряд ли позволят ему ослушаться приказа.       Потому что, если потребуется, Брок прикажет ему себя не спасать.       Не менее жёстко, чем приказал это только что СТРАЙКу.       — Я понимаю. И также я понимаю, что это — приказ командира. Приказы командира не подлежат обсуждению, Родригес, — склонив голову чуть набок, изучающе, Таузиг, наконец, отвечает. Он совершенно не волнуется, и каждое его слово пронизано какой-то непонятной Броку мудростью. Эта мудрость сопровождает Таузига столько, сколько они вообще знакомы. И она всегда была Броку по душе.       Таузиг умел видеть вглубь. Что с Солдатом, что сейчас — он видел что-то, что-то настоящее, и не сомневался. Он явно знал, что Брок собирается умереть. И отказывался брать его бесконечное страдание в случае спасения на счёт собственной совести.       Это было разумно.       — Это блядское безумие! — Родригес хлопает ладонями по столу, а после плюхается назад на своё место. И поворачивает голову к Мэй. Её негромкий нервный топот Брок игнорирует с самого того момента, как отдал приказ. Наёмница явно пытается удержаться от чего-то, очень старается, но дробь, выстукиваемая пяткой её берца, слышится слишком отчётливо. Родригес смотрит на неё пристально несколько секунд, но не он говорит:       — Мэй. Твоё слово.       Этот голос принадлежит Джеку. Он напряжённо стискивает замок из собственных, белеющих от усилия пальцев, укладывает тот на стол. Брок хочет увидеть её лицо, и даже голову поворачивает, только не успевает. Ему достаётся лишь безумный, полный ужаса и немыслимого неверия взгляд, а после Мэй подрывается с места. Она разворачивается слишком быстро, её стул валится на пол с грохотом, сравнимым разве что с криком Родригеса, пытающегося нависнуть над Таузигом и переубедить того секундами ранее.       Мэй устремляется прочь из кухни, и Брок провожает её взглядом. На мгновение он думает о том, что она убежала рыдать в ванную, а следом он слышит топот по лестнице. И осознание настигает его мгновенно — она бежит в его спальню.       Она жаждет получить истину.       Она жаждет найти опровержение собственной догадке.       — Блять! — подорвавшись с места, Брок яростно устремляется следом за ней. И лишь бросает себе за спину резкое, стальное: — Всем оставаться на местах, — но не оборачивается. Он пробегает сквозь гостиную, достигает лестницы. Наверху уже слышится грохот распахиваемых дверец шкафа и тумбочек. Мэй ищет, ищет неистово и, конечно же, находит. Вся одежда Брока на своём месте, все его вещи, все мелочи. Он не собирал их и уезжать в закат не собирался, вот чему хочет найти опровержение Мэй. Он не собирался бежать.       И отнюдь не был тем человеком, что позволил бы заключить себя в тюрьму, как бы Капитану этого ни хотелось.       Он собирался умереть.       — Ты не собирался сваливать следом за нами! С самого грёбаного начала ты не собирался спасать свою грёбаную шкуру! — оказавшись в дверном проёме собственной спальни, он натыкается взглядом на разъярённую Мэй. Её глаза блестят ужасом и яростью жестоко раненного зверя, а короткие прядки волос, выбившиеся из косы, кажется, наэлектризовались от её злости — в свете включённой под потолком лампы это видно особенно чётко. Она кричит на него, не скрываясь и не пытаясь даже подумать о том, что её голос прекрасно слышно в кухне.       Брок думает об этом сам, но лишь три секунды времени. А следом отпускает эту мысль. Капитан спасать его не станет. Солдат, попытавшись, отступит под натиском приказа, если ещё станет пытаться — Брок предал его, продав, будто вещь, в обмен на чужую безопасность.       И Брок ни о чём не жалел.       — Мэй. Тебе нужно успокоиться, — ни единого разу он не говорил ей этого за все почти одиннадцать лет работы. Сейчас же произносит с почти физически ощущающейся жестокостью. И врёт себе, что ему плевать на её волнения. Врёт себе, что ему плевать и на Джека, и на Родригеса, явно задетого за живое, и на малышку Лили, которая будет очень скучать, когда он, наконец, уйдёт на покой. Врёт себе, что ему плевать на Ванду. В какой-то момент они отскорбят, они смирятся с его смертью. А сам он наконец прекратит притворяться и прекратить жить в бесконечном, мучительном существовании.       Не ради себя. Ради уплаты долга.       — Ты… Ты даже не отрицаешь! Ты просто хочешь подохнуть! Ты просто хочешь, чтобы мы позволили тебе… — Мэй ошарашено отступает на пару шагов назад, но не прекращает кричать. Брок делает новый шаг к ней, руки поднимает, показывая, что нападать не собирается. И отбивать эту словесную атаку — тоже. В этой игре с сукой-судьбой ему всё ещё нужно быть осторожным. И поддаваться эмоциям нельзя, как бы сильно прямо сейчас ему ни хотелось по-человечески Мэй врезать. Та, кажется, читает это по его лицу, но в своём собственном не меняется. Она всплёскивает руками, почти в отчаянии пытаясь докричаться до него: — Ты подумал о Ванде?! Обо мне? О грёбаном Солдате ты подумал?! Есть люди, которые не могут существовать без тебя, а ты просто трусливо сбегаешь! После всего?! После всего, через что мы прошли?! Мы все?!       — Мэй. Успокойся. Сейчас же, — Брок вскидывает брови, губы поджимает. Чужая истерика трогает его, бьёт наотмашь, но он заставляет себя держаться: дракой сейчас ничего не решить. Дракой вообще вряд ли хоть где-то можно что-то решить, но это уже не важно. Становится неважным в одночасье. Когда он делает новый шаг и медленно опускает руки — слишком невовремя. Мэй с рычанием возвращает ему грубое:       — Пошёл ты нахуй, Брок! — а после бросается вперед. Её злость придаёт ей сил и скорости. Брок, уже опускающий руки, дёргается, чтобы поднять их назад, но не успевает. Мэй бьёт его в лицо кулаком со всей силы, и боль расходится по скуле, его голова откидывается в сторону. Но времени на то, чтобы сжиться с этим ощущением Брок себе не даёт. Его отношения с ударами по лицу достаточно короткие: один-единственный — и противник умирает в течение пяти минут. Жаль только, позволить себе убить Мэй Брок не может: на такие вещи у него табу покрепче, чем у Стива на матершинство. И поэтому следующим же движением он перехватывает её руку, больше на ощупь, успев просчитать траекторию. Лишь после открывает глаза, морщится.       — Блять, — отшатнувшись в сторону от нового удара, уже летящего ему в лицо, Брок быстрым движением оказывается у наёмницы за спиной и берет её руку в захват, но отнюдь не до предела боли. Мэй рычит, опадает на колени мгновенно, будто не в силах драться с ним вовсе и в силах никогда не была, и опускает голову. Вырваться она не пытается. Тяжело дыша, Брок поднимает глаза к дверному проему, но не находит там и единой тени. Хоть где-то его ещё, блять, слушаются, вот о чём он думает озлобленно, пытаясь отдышаться. А после выплёвывает почти яростно: — У Ванды будешь ты и будет Родригес. А у Солдата есть Капитан. Я же не собираюсь оставаться в мире, где мне нет и никогда не было места. Нравится тебе, блять, это или нет!       Резким движением пихнув Мэй вперёд, он отпускает её руку и выходит из спальни. Мэй, рухнувшая от толчка на собственные колени, ему больше не отвечает. Ему в спину летит лишь её надрывный, тяжелый скулёж и подкатывающие слёзы. Но Брок не оборачивается.       Вместо этого он спускается на первый этаж. Уверенным, жёстким шагом входит на кухню, пропустив мимо и тёмную лестницу, и чёрный коридор. Родригес глядит на него с еле сдерживаемой яростью, но остаётся на месте лишь потому, что у него на плече лежит тяжёлая железная рука Солдата. Его вмешательство не удивительно, а быть может, Брок просто разучился удивляться этим блядским вечером. Он проходит мимо стола чётким, твёрдым шагом, слыша, как Мэй задыхается собственными слезами на втором этаже. Её голос — немыслимо скорбный, надрывный вой ещё не случившейся потери — преследует его, вылетая сквозь открытую дверь его спальни, мчась по лестнице вниз, а после врываясь в кухню.       В кухне стоит тишина, и от этого её плач звучит лишь больнее и громче.       А взгляд Капитана выглядит удивлённым — вот уж кому истинно далеко до того, чтобы растерять всё человеческое и привычное. Он смотрит на Солдата, но не может заглянуть ему в глаза. Потому что Солдат глядит лишь на Брока. И тогда Капитан переводит на Брока взгляд тоже. За правым ухом появляется настойчивое, жесткое давление с привкусом дымных глаз и звёздно-полосатого костюма. Брок сглатывает, не давая себе распробовать, и желудочный сок, и так жгущий ему глотку, выжигает всё вообще.       Пройдя мимо стола, он направляется к кухонному гарнитуру. Открывает шкаф, тянется за стаканом. Подле не слышится шагов, но лёгкий толчок потока воздуха даёт ему понять — Наташа уходит. Бесшумно и уверенно она устремляется прочь. Брок не глядит на неё, но прекрасно слышит, как Капитан говорит:       — Наташа, это не наше дело.       И ему в ответ летит короткое, достаточно колкое, чтобы заткнуть его:       — Это было моим делом задолго до твоего появления.       Броку хочется фыркнуть или, может быть, даже расхохотаться. Всё происходящее, абсурдно воняющее грязными цирковыми загонами для животных, выбешивает его до крайности. Но и позволяет поставить новую в бесчисленном потоке галочек: когда его не станет, СТРАЙК будет стоять, как стоит последние почти одиннадцать лет.       Уверенно.       Устойчиво.       И имея опору.       Пускай уже и не на него.       Достав стакан, он захлопывает дверцу шкафа, после тянется к крану с водой. И набирает полный стакан. Он выпивает быстрыми, объёмными глотками, утирает пару капель с подбородка. Будто в желании аккомпанировать ему, со второго этажа слышится рёв Мэй, что выходит на новый виток — Наташа явно уже дошла до неё. Что ж. Брока это совершенно не волнует, и он впихивает в себя эту ложь, заставляет себя выжрать её до основания. Потому что иначе ему не выдержать, иначе ему не выстоять, иначе ему не довершить собственный ход, что довершить он должен. Иного пути здесь нет, его не осталось и уже не появится. Поэтому Брок забивает все свои переживания до смерти глубоко внутри себя и разворачивается к кухне лицом. Сделав лишь пару шагов в сторону, он замирает подле Ванды, опирается бедром о столешницу. В этом месте только что стояла Наташа, но теперь её нет, она где-то там, на втором этаже, пытается потушить истерику Мэй, что лишь выходит на новый виток. Или, быть может, Броку только так кажется.       Он не желает об этом думать, и всё равно мысль уносится куда-то мимо тёмной прихожей, по лестнице и вверх, вверх, вверх… Ванда поднимает к нему глаза и заглядывает в лицо. Брок на неё не глядел, но замечает подле себя движение и тут же взгляд переводит напряжённо. Ванды он не боится, а только пальцы сжимаются на стеклянных стенках стакана — ему бы швырнуть его в стену и заорать. Ни на кого-то определённого, но, быть может, на Джека, быть может, на себя самого, на Солдата, на его Капитана или ни на кого вовсе, но изнутри всё дёргает резким, яростным движением, когда где-то наверху Мэй взвывает, Ванда поднимает к нему глаза, и Брок каменеет весь в напряжении.       Он не имеет прав ни на что. И на срыв прямо сейчас — тем более.       — Она ударила тебя… — Ванда говорит негромко, и её голос вкручивается в сознание Брока, уже заходящееся в истеричном водовороте, чтобы утихомирить его за мгновения. За левым ухом не давит, она говорит вслух, осторожно и взволновано, и глядит на него своими большими глазами. И руку тянет к его, что повисла безжизненно вдоль тела. Брок вздрагивает от прикосновения, смаргивает всё разрушение, что происходит внутри него, и фокусирует взгляд на лице малютки.       Та глядит, всё ещё глядит на него, и этот взгляд её неожиданно вызывает у Брока внутри какую-то растерянность, разрозненность, что проявляется на месте всего того хаоса, которым Мэй влепила ему по лицу. Ванда говорит, но лишь констатирует факт, не задавая вопроса. Будет ли он ещё, Брок не знает и не загадывает. Он опускает взгляд к стеклянному стакану в собственных руках, прокручивает его, неспешно перебирая пальцами и будто бы проверяя, гнутся ли те ещё вообще, перенапряжённые, окаменевшие. Желание разбить стакан о противоположную стену затухает, после того, как ему удаётся переключиться на Ванду, но не полностью, и мимолётно Броку всё же вновь хочется заорать — на Джека. За эту его бесполезную выходку, за эту немыслимую потребность влезть самому Броку в грудину и разгрести там всё по полкам.       Выносить его командование на голосования Джек не имел права, и всё равно сделал это, ожидая, видимо, что это Брока вразумит. В реальности же Брока это только разозлило до крайности и злило всё ещё. Но не вызывало смятения или страха: вернись Мэй с ответом согласия, вернись и поддержки она этих двоих идиотов, Родригеса и Роллинза, у них всё равно ничего не получится. Брок додавит их сам, вынудит отказаться ехать и пригрозит, если придётся.       Ванда, не имея и единой нити связи с его мыслями, добавляет:       — А ты её — нет. Почему ты не ударил ее? Ты хотел, я видела, — и кончики её пальцев обнимают его за мизинец. Брок не отшатывается, всё так и глядя на неё, глядя ей в глаза, и только мизинец сгибает, будто подтверждая прикосновение со своей стороны, закрепляя его. И не имея возможности прекратить думать о малюсеньком, почти незначительном нюансе, которого Джек не учёл.       Его не нужно было вразумлять. Прямо сейчас Брок был полностью адекватен даже с поправкой на уже не столь стойкий, но всё ещё ощущающийся аромат ванили, смешавшийся за последние дни с запахом прогорклого, окровавленного песка. Он прекрасно себя контролировал, он всё ещё никому не врезал и всё ещё ни единого разу не потянулся к пистолету. Он взвесил все факты, он озаботился этим блядским договором, он позаботился о них обо всех. И он, блять, просто охуительно чувствовал себя, переполненный обезболивающим по самую макушку, с крепкой обмоткой на рёбрах и гребанными обонятельными галлюцинациями. Он просто хотел совершить нечто великое, только бы выйти в ноль по долгам суке-судьбе. Он просто хотел выйти в ноль, чтобы покончить уже со всем этим.       И именно этого Джеку было не понять. Ни ему, ни всему остальному СТРАЙКу, ни Капитану с его Солдатом. Их миры были похожи, но кардинально отличались, потому что они были живы.       А Брок притворялся живым, будучи мёртвым уже давным-давно — потому что так ему завещал Патрик.       — Невозможно одновременно защищать кого-то, — Брок коротко дёргает головой, тратит мгновение на то, чтобы вспомнить только что прозвучавший вопрос, и промаргивается, — и для тех же людей быть тем, от кого нужно защищаться, зайчонок. Оно так не работает, — вернув свой взгляд к Ванде, он поджимает губы и игнорирует всё пространство вокруг них, игнорирует то, что его слышат и Солдат, и его Капитан, и части СТРАЙКа, и даже этот бывший пилот по имени Сэм. Брок отодвигает их всех на ярды по воде прочь от себя и от Ванды. Потому что она задаёт вопрос, потому что она взволнована и потому что глядит на него, держа его за мизинец или, может, держась за него.       Приоритеты расставляются Броком за мгновения, что той же Наташей минуты назад: стоило только ему вернуться, как она двинулась, шагнула, вышла прочь и устремилась на второй этаж. Туда, где её подруга безутешно рыдала, не в силах справиться с этим, не в силах это превозмочь. Потому что там она сейчас была нужнее.       А Ванда глядела на самого Брока внимательно, забирая, забирая себе всё-всё его внимание и не отпуская. В голову, правда, так и не лезла, продолжая учиться говорить словами бесстрашно и открыто. И взволновано тоже. Её речь началась с того, что его, Брока, ударили — этот акцент невозможно было не заметить. И Брок заметил, Брок подтвердил прикосновение и согнул мизинец, без слов, лишь касанием пытаясь показать, что он в порядке.       А раз он в порядке, значит, ему можно задать и другие вопросы. Можно рассказать ему другие факты.       — Но ты хотел её ударить… — Ванда глядит на него, и Брок заглядывает ей в глаза. Стоит только ему сделать это, как внутри вновь, как несколько дней назад, щёлкает что-то: всё, что он делал, вело его именно к этому моменту. И всё, что он делал, было во благо. Это ощущение коротко бьёт его изнутри — совсем не так, как когда он встретился со Стивом взглядом на обратном пути от дома Родригеса и Мэй, — и комок из яростных, орущих переживаний чуть уменьшается. Вместе с ним притупляется и злоба.       А Ванда говорит и говорит, пожалуй, одну из самых провокационных вещей, но Брок не чувствует злости на неё. Он всё ещё бесконечно гордится ей, гордится тем, как она учится спрашивать всё то, что могла бы сама найти в его голове. Ей на это явно требуется очень много храбрости всё ещё, но она делает это. Она учиться не бояться задавать любые вопросы, а в особенности те, что могут кому-то не понравиться.       Брок отчего-то чувствует это собственной заслугой. И, будь он чуть менее мёртвым, он бы даже гордился этим. Но в моменте гордится лишь Вандой. И позволяет себе коротко, мягко хмыкнуть, прежде чем ответить.       — То, что мы хотим сделать, и то, что мы делаем на самом деле, — это разные вещи, зайчонок. Когда ты находишь новую пачку шоколадного печенья, ты же не съедаешь её за один день. Ты знаешь, что новую я куплю только через неделю, и поэтому ешь по чуть-чуть. В этом, я думаю, вся суть заботы, — пожав плечами, Брок оставляет стакан себе за спину, на столешницу. Мысль о том, чтобы разбить его вдребезги, покидает его сознание окончательно. А Ванда всё смотрит и смотрит на него. Она, мятная, мягкая, хмурится непонятливо, поджимает губы.       — Потому что я забочусь о тебе, да? Чтобы ты не расстроился, что я съем много печенья? — она явно не понимает, хмурится сосредоточено. А Брок позволяет себе скупо двинуть уголком губ куда-то вверх. Он всё ещё вслушивается и, конечно же, слышит, как затихает рыдание Мэй, вероятно, баюкаемой в руках Наташи. Даже если нет, впрочем, это совершенно не его дело.       Их дружба принадлежит лишь им двоим.       — Я не расстроюсь, если ты съешь всё печенье, зайчонок. И заботишься ты не обо мне. Ты заботишься о себе, когда в настоящем оставляешь себе из будущего сладостей, — медленно и обстоятельно развивая цепочку собственной мысли, Брок коротким движением поводит плечами, и его взгляд уже норовит сбежать прочь, но так и не сбегает. Ему не хочется смотреть вокруг, ему не хочется оглядываться и снова видеть тех людей, что на весь его посмертный век так и останутся вокруг. На Ванду смотреть приятно и спокойно. Ей не нужно лгать, от неё не становится тошнотно и нет в нём ужаса пред ней, мятной и задумчивой.       — Но ты же заботился не о себе? Ты заботился о ней? О Зайке? — забавным движением удивления округлив губы будто бы в понимании, Ванда глядит на него во все глаза и замирает даже будто бы. Она очень-очень ждёт его ответа. И ей в ответ Брок кивает. Почти сразу слышит, как на втором этаже открывается дверь ванной, кто-то, то ли Мэй, то ли Наташа, включает воду. И поджав губы коротким, ни о чём не говорящем движением, он добавляет:       — Да. Все мы, быть может, и не несём ответственности за свои мысли и желания, но мы всегда несём ответственность за свои действия, — его голос звучит спокойно и собранно, когда он говорит это. Говорит и вспоминает каждый тот раз, когда ему хотелось сорваться просто неистово на жестокость, насилие и убийство, пожалуй, тоже. Потому что он мог бы просто убить их, как убил Патрика когда-то — этого ебучего, мозолящего глаза Капитана и его Солдата. Он правда мог бы, он хотел этого, но всё же позволить себе этого не мог.       Будучи проклятым всеми мёртвыми богами, будучи мёртвым и переполненным болью да ненавистью, Брок точно знал, каким человеком хотел быть. И как бы ни извивалась его мысль, какие бы иные пути плана он ни строил и как бы сгоряча ни продумывал, как было бы увлекательно причинить им — им обоим, тем, между кем для него не было места, ни между, ни рядом, Брок ненавидел их за это — ещё больше боли, он минимизировал риски.       Он собирался минимизировать их до конца.       Потому что ни Солдат, ни его Капитан не были виновны в том, что он был мёртв. Он умер задолго до их появления.       Все ещё глядя Ванде в глаза, Брок тянется к её ладони своей, той, что свободна, и неторопливым движением обнимает сверху. Малютка всё ещё держит его за мизинец, чуть хмурится, и быть может, Брок жутко запутал её, но он не торопится отмотать всё назад. Склонив голову на бок, Ванда спрашивает неожиданно:       — Мы — это взрослые? — по глазам её, задумчивым, но очень умным, становится видно банальное: она явно желает, чтобы Брок позволил ей игнорировать какую-то важную, очень важную для неё границу. Но Брок только хмыкает и коротко качает головой. Он не сделает здесь для неё исключения так же, как не стал бы делать его нигде. И поэтому откликается спокойно и твёрдо:       — Мы — это все. Все люди.       Ванда в ответ только самую малость насупливается и чуть недовольно дёргает плечом. О чём она думает, Брок не знает и больше у неё не спрашивает. Почти сразу он переводит взгляд к окну, подмечает мимолётом, что Солдат так и стоит около Родригеса, так и держит его на месте за плечо, а Капитан смотрит на него самого, на Брока, в упор — сосредоточенно и серьёзно. Брок не знает, о чём думает и он тоже, просто переводит взгляд дальше. И совершенно случайно натыкается на часы, висящие на стене.       До запуска «Озарения» остаётся меньше двенадцати часов.       Брок говорит:       — Зайчонок, пора в постель. Завтра ранний подъём.       Поджав губы, он возвращает свой взгляд к Ванде. И мимоходом по касательной обходит чужие лица да чужие головы, не чувствуя в себе сил, чтобы вновь смотреть Капитану или его Солдату в глаза. Они ещё не знают, никто из них не знает, но он теряет хватку. Умело притворяется, что нет, что всё не так, но именно это и происходит. Поэтому он поворачивается к Ванде, не глядя ни на кого вовсе, а следом в его сознании звучит мягкое, неожиданно просящее:       — Я хочу кое-что отдать…Медведику. Это очень важно. Можно? — она глядит на него неожиданно с надеждой. Так, будто бы Брок может ей отказать. Так, будто бы он имеет какое-либо право ограждать её от общения, что с Солдатом, что с его Капитаном, из-за того, как изменились отношения самого Брока с ними обоими. Только права такого у него явно нет и присваивать себе он его не собирается. Ванда имеет право самостоятельно выбирать, с кем ей водить дружбу, пусть даже иногда это люди, которых Брок был бы рад придушить.       За то, что они обладали тем, чего сам он никогда бы не получил.       — Ладно, оставайся, — ответив ей вслух, Брок пожимает плечами, но не даёт конкретики, не раскрывает истины её мысленных слов другим, находящимся в кухне. А после отзвук льющейся в ванне воды замирает на десятки секунд. И Брок, прощальным движением большого пальца огладив Ванду по тыльной стороне ладони, отступает в сторону. Он подаётся туловищем вперёд, делает первый шаг — Ванда отпускает его без слов и без сопротивления. Она знает, что он уйдёт. Она притворяется, что готова его отпустить.       И, пожалуй, Брок чувствует благодарность к ней за эту её силу. За стойкость и смелость. И за уважение. Потому что в нём нет и не появится уже сил на прощание, на литры слёз, что его тело не умеет производить, и какие-то безнадобные последние слова или наставления, которые никому не нужны… В нём нет желания устраивать драму из происходящего.       Он просто оплачивает последний долг. И Ванда, кажется, понимает его. По крайней мере, Брок очень надеется, что так и есть.       Вернувшись к столу, он усаживается на свое место, вытягивает из пачки сигарету и закуривает. В ванной вновь включается вода, а он глядит лишь поверх головы Капитана, в окно. Ночь уже накрыла Вашингтон, и кирпичной стены как не было видно, так видно и не стало, но он всё равно смотрит, вглядывается. Джек, сидящий по левую руку, молчит. Молчит и валяющийся на полу стул Мэй. А Ванда вновь принимается лёгкими движениями покачивать своими мятными ногами — Брок только сейчас, большую часть вечера спустя, замечает, что всё это время неосознанно следил за её настроением и состоянием. И, впрочем, совершенно не удивляется.       Когда вода выключается вновь, окончательно, на лестнице почти сразу слышатся шаги. Топает явно Мэй — ей скрываться совершенно незачем. Но Брок не оборачивается, не напрягается даже. Он тушит бычок окурка в пепельнице, переплетает руки на груди. Когда Наташа входит в кухню — она направляется назад к Ванде, чтобы вновь занять своё место — Капитан неожиданно поднимается. Будто среагировав на его движение или, может, просто заметив вернувшуюся Мэй, Солдат отпускает плечо Родригеса, отступает назад к окну.       Не отметить того, что Капитан встаёт, ровнёхонько закрывая его своим плечом, Брок не может. И это видение впечатывается проклятьем в его сознание. Остаётся лишь надеяться, что на той стороне его ждёт вечный покой и полное отсутствие воспоминаний. Потому что вновь и вновь вспоминать об этом, о том, как Капитан закрывает своего Солдата так, будто Брок может тому навредить, слишком жестоко.       — Я подумала. И приняла решение, — Мэй появляется справа от него, поднимает свой стул, с негромким грохотом ставит его на все четыре ножки. А после усаживается. И укладывает ладони на стол, воспалённым, зареванным взглядом пытаясь будто прожечь в столешнице дыру. Она выжидает какое-то время, чуть хмурится. Не то чтобы Брок глядит на неё, только ушибленная скула отдает лёгкой, ноющей болью, заставляя его перевести взгляд. Её голос звучит без единого следа прошедшей истерики, стойко и твёрдо, когда она говорит: — Я против.       — Какого…! — Родригес давится собственным голосом и отчего-то шепчет. Но продолжить говорить ему становится не дано. Джек, подавшись вперёд, пытается обнять ладони Мэй своими через стол и перебивает его:       — Мэй. Посмотри на меня, Мэй. Мы не можем позволить ему…       Мэй реагирует мгновенно и отклоняется назад. Она убирает руки от не случившегося прикосновения, сплетает их на груди с жестокостью глядя на Джека. Тот только морщится, почти болезненно, губы поджимает. И так и не договаривает. Вместо него это делает наёмница:       — Мы не можем вечно давать шансы тому, кто никогда не даёт и единого шанса себе. Он хочет этого. И я не стану его останавливать. Даже если это разобьёт мне сердце. Потому что я устала смотреть на его бесконечные мучения. И продлевать их не желаю, — Джек тянется руками назад, к своему лицу, прекрасно слыша её слова, и трёт то с усердием. У Родригеса больше, кажется, даже слов не находится. А Таузиг молчит. Брок лишь хмыкает малость самодовольно, уверенно — будто бы в его голове и не было никогда иного варианта развития событий. Всё ещё глядя на Мэй, он видит, как та поворачивает к нему голову, заглядывает в глаза. И нарочно не смотрит на поставленный собою же наливающийся синяк. Её голос звучит крепко, со скрытой глубоко внутри болью, когда она говорит: — Но это не значит, что я когда-нибудь прощу тебя за это.       — Ох, зайка! — только заслушав её слова, Брок не держится и секунды, срываясь в резкий, злобный хохот. Ему искромётно становится столь сильно смешно, что он даже жмурится, головой качает. А когда говорит вновь, успокоившись за мгновение, позволяет себе оскалиться в ответ на эту бездарную манипуляцию: — Боюсь, тебе придется встать в блядски длинную очередь.       Только не проходит и пары секунд, как звучит уверенно, слева:       — Я поеду, — этот голос принадлежит Джеку. Он говорит, и говорит чётко, твёрдо. Несгибаемый, упёртый ублюдок — вот каким он видится Броку в тот миг, когда он оборачивается к нему. И это должно бы вызывать уважение, но вызывает лишь ярость, возвращающуюся ещё сильнее, чем до этого. Весь его оскал, рождённый для Мэй, измирает с его лица, зубы сжимаются крепко и напрягаются плечи. А Джек добавляет, решив, видимо, что бессмертный: — Понравится тебе это или нет, но я поеду. Я поеду за тобой.       Брок смотрит на него пристально несколько секунд, а после бросает короткий, грубый смешок. И подняв ладонь к лицу, с усердием трёт ею глаза. Все то, что утихомирила в нём Ванда своим чудным, мятным присутствием, сейчас рвётся наружу вновь от одной лишь малости — Джек, нахуй, вообще не понимает, об апокалипсисе каких габаритов идёт речь. Даже отметая собственный похоронный марш в сторону, Брок видит явно и чётко то, на что Джек смотреть очень не желает.       Только нянькаться с ним сейчас никто не станет.       А всё, что сделает Брок, так это ткнёт его носом в самый центр дерьмокучи и заставит открыть глаза.       — Ты не понимаешь, да? Ты нихуя, блять, не понимаешь, походу? — тяжело, раздражённо вздохнув, Брок опускает ладонь на стол и поднимает глаза к Джеку. Тот поджимает губы, явно чувствует, что грядёт на него со стороны Брока, но только спину распрямляет и гордо, уверенно вздёргивает подбородок. Чувство вертикали их отношений в нём сильно, оно прорастало последние почти шестнадцать лет, но всё же дружеская преданность много сильнее. И как бы Броку ни хотелось иметь другой вариант развития событий под рукой, он выбирает именно тот, в котором всю эту преданность собирается задушить и закопать нахуй. Чтобы только Джек завтра не натворил какой-нибудь хуйни и не оставил Лили расти без отца на ближайшую вечность. — То, что мы здесь обсуждаем… Весь этот сраный план, который мы создали… Это заебись, это шикарно, но только в теории. На практике это может не сработать, но ты этого не понимаешь. Никто из вас этого не понимает, походу, — оглядев весь СТРАЙК, Брок морщится в злобе, головой дергает с жёсткостью. Родригес и Мэй смотрят на него так же, как смотрит и Джек — с неверием и гневом якобы преданных им людей. Таузиг только губы поджимает с какой-то неопределимой для Брока эмоцией. Они ничерта о нём не знают на самом деле. После десяти лет работы они прекрасно научились следовать за ним в любой пиздец, куда только Брока могло занести, но ни единая из их миссий не похожа на ту, которая только ждёт их впереди. До запуска «Озарения» остаётся меньше двенадцати часов. Брок поворачивается к Джеку, всё ещё держась, всё ещё удерживая себя от того, чтобы повысить голос, и говорит: — Знаешь, что случится, если мы завтра проиграем? — он вскидывает бровь, эмоциями пытаясь натолкнуть Джека на нужные мысли. Тот явно не наталкивается, вдыхает глубоко, шумно и недовольно. А Брок всё не унимается, продолжает: — Знаешь, что случится, если Пирс завтра прострелит Кэпу голову? Если Солдату код зачитают? Если этот мистер Бывший Пилот не сможет нормально разобраться с Хэликарриерами, а нас всех в итоге скрутят?       Капитан, закрывающий Солдата своим плечом, расставляет ноги шире, явно откликаясь на слова Брока. И Брок позволяет себе взглянуть на него — он не намекает на предательство, но теперь гордость нации, похоже, видит предательство в каждом его слове. Это абсурдно, но это именно то, чего Брок добивался. И он скалится без улыбки, зубы сжимает. А Джек отмалчивается, прикрывает глаза на мгновение. Но так и не отвечает ему, уже начиная, наконец-то, о мёртвые боги, наконец-то, догадываться.       Брок возвращает свой взгляд к нему, говоря:       — Будет великой радостью, если Пирс сжалится и просто пристрелит нас, как отстреливают загнанных коней, но этого не случится. Мы работали на него почти шесть лет, и эта мразь захочет нас точно помучить. И это, конечно, не важно, вот что ты мне можешь ответить. Мы хороши в том, что мы делаем, да, Джек? Мы умеем терпеть боль, умеем убивать, умеем выдерживать лишения и пытки… А знаешь, кто не умеет? — Брок говорит, и говорит, и говорит, а после подаётся вперёд, к Джеку, и почти выплёвывает ему прямо в лицо единое, твёрдое слово: — Лили.       — Не смей, — Джек откликается жёстким рычанием ему в ответ, скалится. ГИДРа научила Брока многому и Брок никогда не желал этими знаниями пользоваться. До нынешнего момента времени, в котором люди вокруг него, похоже, не до конца понимали, что происходит. И он был согласен объяснить им так, как умел лучше всего.       Грязная игра, жестокая и беспринципная, вот что отражается в его глазах, когда Джек впивается пальцами в край стола. Никто не имеет и единого права трогать его дочь и его жену — эта территория запретна, закрыта, забаррикадирована. Брок и не трогает, но точно знает, кто не погнушится тронуть, если вдруг они всё проебут завтра.       — Или Кейли. Посмотри мне в глаза и скажи, что твоя семья настолько в безопасности, что Пирс никогда, блять, их не найдёт. Давай, сделай это, но ведь ты не сможешь. Потому что ты знаешь, что в этом мире, где блядские щупальца правят ЩИТом, никто и никогда не будет в безопасности. Ты думаешь, если мы проиграем, Пирс убьёт нас, и на этом всё закончится? О, мой друг, — позволив себе рассмеяться в голос, гневливо, жестоко, Брок откидывается назад на спинку стула. И только кончиком пальца тычет в поверхность стола, тем самым будто пытаясь додавить Джека. — Оно не закончится.       Он подводит черту интонацией, будто смертный приговор подписывая, а Джек скребёт остриженными ногтями по поверхности стола. И всё ещё держится, держится за идею о том, чтобы поехать вслед за Броком. Тот только поднимает руку и указывает на Наташу. Он не станет извиняться пред ней сейчас, а после времени не будет, но, впрочем, её прощение ему и не нужно. Он говорит:       — Обернись и посмотри на неё. Великая Чёрная Вдова! Один из лучших агентов ЩИТа, идеальная убийца, шпионка… Когда её забрали, она была раза в два меньше Лили. Сколько твоей сейчас? Шесть? Семь? — Джек шумно выдыхает, но не оборачивается на Наташу. Он глядит лишь на Брока, и его глаза медленно наливаются кровью еле сдерживаемой ярости. А Брок не унимается, не отступает и уже не отступится никогда. Пускай Наташа и становится ровнее, руки в кулаки стискивает. Она пытается, похоже, проклясть его взглядом, только на Брока эта хуйня уже и не липнет. На его шкуре уже не осталось мест для новых проклятий. И он хлопает ладонью по столу, вновь глядя на Джека и всё-таки повышая голос: — Так обернись и посмотри, что с ней станет, если завтра мы проиграем, а тебе пустят свинца меж глаз! Давай же, посмотри на неё, только он не увидит, верно, зайка?! — обратившись на мгновение к Наташе, Брок возвращает к ней свой взгляд, морщится будто бы болезненно, но скорее тошнотно. — Потому что всё, что из тебя могли вырезать, на живую, без жалости, из тебя уже вырезали. И потому что все синяки зажили, а Фьюри дал тебе второй шанс… Потому что это Фьюри, — фыркнув коротко и не давая конкретики, которая никому из них не нужна, Брок обращается к Джеку вновь: — Ты думаешь, что Пирс со своими ебанутыми убийцами будет вот так сидеть и рассуждать о каких-то моральных ценностях? Думаешь, он будет рассуждать о том, что Лили ещё слишком маленькая, что трогать детей — это нехорошо… Вначале он убьёт нас, а после возьмёт всех, кто нам дорог, всех, кто останется беззащитен, когда мы подохнем, и сделает из них чудовищ. И что ты сделаешь, а? Ты ничего не сможешь сделать, если ты там сдохнешь! И ты не сможешь защитить ни себя, ни свою жену, ни свою дочь! — Джек бьёт кулаком по столу и низко-низко опускает голову. Брок только кривится в отвращении, резким движением поворачивается к Таузигу. И продолжает: — Ты не сможешь защитить свою сестру. А ты, Родригес, не сможешь защитить Мэй. А она не сможет защитить свою мать, — Родригес от его слов дёргается, вздрагивает всем телом и явно показывает, что Броку не стоило этого говорить. Только Броку больше нет до этого дела. Все границы дозволенного стёрты и больше не существуют, потому что, если эти четверо не поймут, насколько велики риски, весь их план может и правда полететь в пизду. Вернув взгляд к Джеку, Брок садится ровнее и глядит на его макушку. Наёмник так и не поднимает головы, тяжело, раздразнённо дышит. И Брок добивает, добивает каждым грёбаным словом: — И вы все. Пойдёте в расход. Если завтра у нас ничего не получится. Вы хотите поспорить со мной?! Вы можете это сделать, но проблема в том, что выиграете вы это спор — будет круто! Не выиграете — пострадает ваше эго. Но в любом случае, так или иначе, если вы завтра не поедете, а мы проиграем, у вас будет время на то, чтобы спрятаться! На то, чтобы зарыться, блять, под землю и сидеть там, но по крайней мере живыми!       Брок бьёт по столу кулаком вновь, срываясь на разгневанный крик под конец, и Джек всё-таки не удерживается. Он подрывается с диким, почти сумасшедшим рёвом на ноги, отпихивает стул прочь, даже не замечая этого. Брок реагирует мгновенно, тоже подрываясь на ноги, под аккомпанемент чужого яростного:       — Не смей угрожать мне моей дочерью!       Джек тянется к кобуре, и Брок дублирует это движение, замеченное им с лёгким запозданием. Пока одна его рука тянется в кобуре, другой он вытягивает из кармана форменных брюк ручку-шприц с транквилизатором. Перекрестив запястья, он снимает оружие с предохранителя и берет Джека на прицел. Джек тяжело дышит, удерживая пистолет, всё ещё стоящий на защите, обеими руками и глядя на него с лютой ненавистью.       Где-то у него за спиной Наташа быстрым движением закрывает собой Ванду, становясь перед ней, а у окна Капитан делает лишь шаг в сторону. И закрывает собой своего Солдата полностью, не только плечом. Брок видит это краем глаза, как, впрочем, и то, что весь СТРАЙК подрывается на ноги тоже. Но за оружием они не тянутся, только ножки стульев скрежещут по полу. А Джек глядит так, будто готов выстрелить прямо, блять, сейчас. В его глазах нет сомнения. В его глазах лишь бесконечное, ядрёное отцовское желание защитить своего ребёнка.       И Брок его понимает, потому что у него есть Ванда.       Но это понимание ничуть не меняет принятого им решения и поменять его не может.       Как и Джек не может позволить себе снять пистолет с предохранителя, чтобы там не пиздели его глаза.       — Я не угрожаю тебе твоей дочерью! Ты угрожаешь своей дочери сам прямо, блять, сейчас! Давай я облегчу тебе жизнь и просто вколю всю дозу транквилизатора, а лучше выстрелю. И так будет много быстрее, чем если произойдёт тот плохой вариант событий, который я тебе только что расписал! — Брок кивает на шприц-ручку, который зажат у него в кулаке, после перебрасывает взгляд к пистолету, и крепче сжимает пальцы другой руки на рукояти. Джек только кривит губы, головой дёргает коротко. Даже если ему есть что сказать, он молчит.       — Брок, — от подоконника неожиданно раздается голос Стива. Именно Стива, ничуть не Капитана. Брок узнаёт этот голос, и что-то в груди короткой очередью выстреливает в кратер его отсутствующего сердца. Стив зовёт его, просит остыть, просит не разрушать, но Брок не поверит ему и не поведётся. Эта мелкая, короткая слабость Капитана для него слишком болезненна и совершенно точно не уместна.       Стив боится, что Брок выстрелит или вколет Джеку весь транквилизатор.       Стив боится, что Брок убьёт одного из своих, в попытке всех своих защитить.       Конечно же, Брок этого не сделает, но отнюдь не потому что Стив зовёт его по имени. Лишь потому, что Патрик уже мёртв. А Брок — опытен.       — Для тебя — Рамлоу, — обрубив резким словом, Брок даже взгляда к нему не переводит. За грудиной орёт скорбью и болью — он не желал видеть Стива, он не желал чувствовать его столь близко, он не желал вспоминать, как предан ему был. Еле подавив желание сплюнуть, Брок плюёт коротким словом: — Отъебись.       И Стив больше не откликается. Его место мгновенно занимает Капитан, а Брок всё глядит и глядит Джеку в глаза. Он не имеет права позволить ему умереть и право это себе не воздаст. Он не имеет права потерять никого из своих, не имеет права оставить Лили сиротой, а Кейли не посмеет лишить любящего мужа. Они прошли все вместе бесчисленное количество дерьма, но именно эта ситуация кардинально другая. До запуска «Озарения» остаётся меньше двенадцати часов, и Брок точно знает, чем будет заниматься завтра.       Он сделает всё, чтобы прикрыть Капитана и его Солдата. У тех жизней в запасе с сотню, наверное. Они — блядские, неубиваемые суперсолдаты. Но Брок сам с собой не обманывается на их счёт. Если Солдата переклинит, их драка станет вековым сражением двух титанов. И Брок собирается сделать все, чтобы предотвратить это, он собирается сделать всё, чтобы не позволить им умереть от рук друг друга или от руки Пирса.       И он точно справится, если их будет двое.       Но не сможет проконтролировать всё, если ему придётся защищать ещё четверых. Он не удержится на пути собственного похоронного марша — СТРАЙК не позволит ему удержаться, если будет присутствовать в птичнике, — он не проследит за Стивом, не проследит за Джеймсом. И пускай никто не просил его об этом, но Брок чувствует, что должен.       Не Стиву.       Не Джеймсу.       И не суке-судьбе.       Он должен себе. Он жаждет на смертном одре точно знать — люди, которых он любит, не умея любить и не имея прав на любовь, останутся живы. Быть может они будут скорбеть после о нём — не Капитан, конечно, его гневный взгляд чувствуется у Брока за правым ухом, — но они справятся с этим. Возненавидят его за этот приказ, возненавидят его за предательство… Смерть убережёт его от всего этого, тошнотного и больного, а сам он убережёт их от смерти.       Потому что это — то, чего он истинно хочет.       — Вот так значит, да?! После почти шестнадцати лет… — Джек морщится, и на мгновение Броку кажется, что ещё секунда — и наёмник зарыдает от ярости. Но тот только поднимает пистолет вверх, сдаваясь, и указывает на него пальцем. Он рычит, и каждое его слово пропитано ненавистью: — Так сильно хочешь подохнуть там?! Отлично, блять! Я сваливаю!       Брок дожидается, пока Джек уберёт оружие в кобуру жёстким движением, а после возвращает свой пистолет на защиту. Он откладывает его на стол вместе с транквилизатором. Джек даже не пытается его обойти, вместо этого по ходу из кухни задевая плечом жёстко, презрительно. Брок откликается только через пару секунд, бросая себе за спину, в темноту прихожей:       — Завтра в восемь жду на базе.       И Джек бросает ему в ответ короткое:       — Пошёл ты нахуй, Рамлоу!       Брок только фыркает в оскале, после оборачивается назад. И оглядывает всех присутствующих. Он чувствует, как затихает грохот только что разрушенного им до основания монолита — это Джек захлопывает за собой дверь с такой силой, что вздрагивают стены и пол. Всё устойчивое, чёткое, выстраиваемое Броком последнее десятилетие, рушится прямо вокруг него, и он оглядывается. Вся боль перекрыта злостью, но, когда все уйдут, она проявится точно. Брок выдержит, выкурит, выживет — ради завтрашнего дня и своей победы и своего поражения. Сейчас же всё рушится под его уверенной, не дрожащей рукой. И он оглядывается, будто в желании убедиться, что ни о чём не забыл.       Капитан глядит на него в ответ с прищуром, будто пытаясь разгадать что-то, но явно не догадываясь, что разгадывать в Броке ему больше нечего. Тот выложил всё своё нутро только что на всеобщее обозрение. Капитан не увидел. Вместо него увидел Солдат. Он смотрел прямо, еле пряча ужас на глубине дымного зрачка. Он выглядел так, будто хотел что-то сказать.       Но лишь промолчал. ^^^