Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Шум мыслей стихает, стоит ему только выехать за границу города. Где-то за спиной остается Вашингтон, а его телефон молчит. Не звонит Мэй, и Ванда не пытается терзать его смс-ками с телефона Родригеса. Джек не звонит тоже, но ему и не нужно — всё, что они могли, уже обсудили. Обсуждение это, правда, было комканное, измятое, изорванное. По истечении седьмой минуты Джек ворвался в его тренерскую с пистолетом, снятым с предохранителя и суровым, тяжёлым взглядом. Ему хватило секунды, чтобы оценить обстановку — Капитан всё так и полулежал измятым кулем на полу, у стола Брока. Лежал, тихо дышал и не собирался подниматься. Не собирался разбираться, что происходит и какого хрена Брок в ГИДРе, а ещё какого хрена ГИДРА вообще жива.       Капитан спал, и в своём сне был слишком похож на того самого смущённого, временами растерянного, но чаще просто спокойного Стива.       Брок на него не смотрел. Стоило только Джеку появиться в дверях, как он поднялся с пола, давя тяжёлый, болезненный вздох, забрал оставшиеся ручки-шприцы с транквилизатором и направился к выходу. Всё, что нужно было, и всё, что они могли, они обсудили ещё в те пару минут, на которые Брок позволил себе задержаться у выхода лишь ради двух вещей. Первой было то сообщение, короткое, чёткое, сухое и угрожающее, которое он оставил Капитану у Джека на телефоне. Передавать словами было бессмысленно — пускай Джек и отличался чёткой, выхолощенной исполнительностью, — ведь тогда Джеку пришлось бы отвечать на вопросы, а допустить этого Брок не мог. Потому что знал прекрасно без подсказок: отвечать Джек бы не стал, и значит Капитану пришлось бы его заставить.       Вторая вещь заключалась в мелкой, бесполезной просьбе — завести в течение недели к нему домой с десяток доз обезболивающего. Попасть в квартиру Джек бы не смог — Брок не давал ему ключей, никому не давал, — но он мог с лёгкостью оставить все шприцы в почтовом ящике, и именно в этом заключалась вторая вещь их одностороннего обсуждения. Джек — и Брок не знал, уважать его за это или ненавидеть — пытался задать вопросы, пытался вызнать у него, что происходит, но ответов ему никто не дал. Брок сказал:       — Действий не предпринимать. Ждать меня. Капитана держать в поле видимости. Солдата не обнулять.       А после просто вышел.       Джек должен был дождаться, когда Капитан очнётся, а после должен был в полном молчании показать ему написанное Броком сообщение — эта задача была по силам даже Ванде, пожалуй. И выезжая за границу города, оставляя в том городе всё своё существование и всё своё личное, он не сомневался, что Джек со всем справится. А ещё не сомневался, что Капитан не станет выёбываться, пускай и захватил с собой транквилизаторы, так, перестраховки ради. Но не сомневался всё же — сообщения хватит.       Ведь в сообщении том было написано коротко и понятно: один лишний шаг, и Брок будет стрелять на поражение. В сообщении том…       Шум мыслей стихает, стоит только ему выехать за границу города. Всё его личное остаётся под замком за его спиной, а пред глазами раскрывается не столь дальний путь. От Вашингтона до Ричмонда и трёх часов не наберётся, и Брок рассчитывает доехать меньше, чем за два. Он даже не прячется, выбирая открытую платную трассу и собираясь показать всю свою слабость, всю свою трусость во всей красе. Пирсу это точно придётся по вкусу, и он уж точно оценит — каждый новый виток жизни Брока сопровождается блевотой, дракой и случайно занесённой через пьяный секс заразой. Этот новый виток принесёт им всем «Озарение» и обновлённый, великий мир — вот что должен подумать Пирс; и Брок позволит ему это, позволит ему обмануться.       Позволит ему ощутить власть над собой во всей красе.       Граница города заставляет его потянуться сбитой о кафель душевых рукой к бардачку. Тот открывается с лёгкостью, выплёвывает пару пистолетов и сложенный армейский нож. Пока Брок роется в нём, не сбавляя скорости, следом вываливается ещё один пистолет. И грохочет по автомобильному коврику ручкой, дважды подскакивая. Телефон, выключенный последние пять с половиной лет, норовит выпасть тоже, но Брок ловит его крепкими, сухой кровавой коркой объятыми пальцами и ничего ему не позволяет так же, как сука-судьба не позволяет ему обрести успокоение уже сорок лет кряду. Он включает его уверенными, чуть резкими движениями и вводит пароль. Того, естественно, недостаточно — всё своё глубинное, проклятое, Брок научился защищать ещё давным-давно. Поэтому сейчас он позволяет сканеру считать отпечаток пальца, а следом и сетчатку. Руль под второй рукой чуть дёргается в сторону, визг автомобильного сигнала разносится из машины, несущейся ему навстречу. Брок игнорирует, выравнивается на своей полосе и продолжает нестись на всей скорости прочь из ненавистного города. Ему больше нет и единого дела до правил, условностей, обязательств.       Он просто съёбывает в пустоту и ведомый ничуть не великой целью — последняя просьба смертника должна быть исполнена. Его личная последняя просьба к чёрствой, жестокой суке-судьбе.       А Ванда остаётся в безопасности — это главное. Солдат всё ещё в крио — не менее важно. И его Капитан, Капитан, принадлежащий Солдату, — держит мозги не в заднице. Брок верит, что на его счёт не ошибается. Потому что, если ошибётся, ему придётся использовать транквилизатор вновь, использовать свинец собственных пуль, а после придумывать новый план из говна и палок. Но то будет после. Через неделю, пожалуй, если он случайно не подохнет. Этого, естественно, не случится. Ни сука-судьба, ни все его жестокие защиты ему такой авантюры не позволят. Будучи при смерти, Брок сам же себя вытянет, принудит, заставит.       У него нет права на смерть.       Пока нет.       Как у Капитана нет права рыпаться. Брок забрал у него это право сам, вместо него оставив лишь сообщение. И в сообщении том…       В телефонном списке контактов лишь два номера. Дерек и Люси. Он набирает второй, в надежде, что эта чёртова женщина ещё работает и сможет оказать ему бесценную услугу — позволит себя трахнуть настолько жёстко, насколько у Брока хватит всей его ярости. Ей будет в кайф — точно будет, они обсуждали это ещё лет девятнадцать назад, случайно познакомившись в Ричмонде, в момент его очередного срыва, — а он после хотя бы не будет чувствовать себя последним ублюдком. С обычными шлюхами это так никогда не работает и не работало, впрочем — ему приходилось сдерживаться.       Но сдержанность ныне не была хоть сколько-нибудь ему присуща.       Звонок проходит, но никто не берет трубку — это становится для него чётким, понятным ответом. Люси завязала. Они условились, что она похоронит симку, когда отойдёт от дел, и всё было честно, но довольства в нём не было. С рычанием сбросив вызов, Брок перехватывает руль обеими руками и стискивает зубы. Ему хотелось оставить драку напоследок, хотелось потратить в ней всю свою оставшуюся злобу, но, видимо, не дано ему придерживаться плана ни в чём. Видимо, ему дано лишь разрушить всё окончательно.       Еле переборов желание выключить фары и выжать всю возможную скорость из автомобиля, Брок выбирает первый номер. Он звонит, включает громкую связь, а после швыряет телефон на приборную панель гневным движением. Тому такое обращение явно не нравится, но Брок срал на все чужие желания. На собственные срал тоже, впрочем, и не было разницы больше. Не было никакой ебаной разницы.       — Рамлоу. Кого в этот раз?       Дерек всегда был человеком дела, и этого было у него не отнять. О его подпольной конторке Брок вызнал ещё больше десятка лет назад, валяясь в постели с какой-то очередной шлюхой без имени. Он даже внешности её не помнил к этому моменту времени, но всё же хранил мелкую благодарность: если бы она тогда не сказала, что ему стоит заглянуть на подпольные бои, устраиваемый Дереком, чтобы сбросить своё напряжение иного рода, не сексуального, не понять даже, где был бы Брок сейчас. А Дерек всё же был человеком дела и никогда не жалел денег, только деньги никогда не были значимым фактором в решениях Брока, что бы там он сам ни городил Капитану в прошлые их разговоры.       Они виделись несколько раз у Дерека на ринге, в доках Ричмондского порта. И каждый такой раз Брок выходил победителем, с кем бы в пару ни ставил его Дерек на потеху разъяренной толпе. За глаза его прозвали Кроссбоунсом, только не было в этом прозвище скрещённых костей величия или капли чести. Запираемый на ринге, Брок не убивал террористов, не наказывал насильников и не нёс добра. Он просто дрался да ломал чужие кости. И из каждой драки выходил избитым, но не побеждённым.       Лишь делал то, что умел, пожалуй, лучше всего — нёс смерть.       А Дерек потворствовал. И хотел каждый раз заплатить, но платил лишь Брок. Бросая на его стол увесистую пачку зелени, он оплачивал все будущие больничные счета уже утаскиваемого с арены противника. Каждый новый был перемазан кровью и не был в сознании.       Совсем как Капитан, запертый им самолично в Вашингтоне. С той лишь разницей, что крови на Капитане не было. Брок и хотел бы, чтобы была, но на это прав не имел тоже.       Вот каким человеком был он сам: растерявшим всю свою человечность задолго до своего рождения.       — Крепыш Найт ещё работает у тебя? Он бы подошёл, — Брок не здоровается, только вглядывается в ночь, устилающую дорогу и мимолётом материт зажжённые по бокам трассы фонари. Не будь их, он бы точно выключил фары. Выключил фары, а после выкрутил руль и закрыл глаза. Сдохнуть хотелось ничуть не меньше, чем подраться и залиться алкоголем. Трахаться хотелось тоже, только что-то ему подсказывало, что либидо ныне вне зоны доступа. Эту теорию Броку ещё предстояло проверить. Не сейчас, но позже, когда злости станет меньше, и он будет точно уверен, что случайно не изобьёт какую-нибудь девку до коматозного состояния в приступе ярости. Главное, чтобы у неё не было светлых волос или дымных серых глаз. И чтобы каштановых прядей не было тоже.       Зеленоглазая, рыжая, тонкокостная — вот у кого точно были шансы на выживание в одной с ним койке.       В то время как у самого Брока шансов на выживание уже не осталось.       — Его ушатали вчера. Но у меня есть кое-кто, кто хотел бы начистить тебе ебало. Кода ты будешь? — на заднем фоне слышится звук закрывающейся двери, а после негромкий голос Дерекова пацана. Он спрашивает что-то, но замолкает ещё на середине фразы, поняв, что происходит. Его Брок помнит тоже. Стайлз никогда не дерётся, но грамотно блюдёт порядок вне рамок ринга, с легкостью управляясь со всеми слишком пьяными, бунтующими и даже теми, кто теряет контроль на арене. В его собственные бои Стайлз не вмешивался ни разу, и Броку стоило бы не воспринимать его серьёзно — пацан был худ, высок и вряд ли умел даже нормально драться, — а всё же невозможно было забыть того единого раза, когда он использовал свои силы на глазах Брока. Это было нечто сравни магии Ванды, может, но Брок тогда не стал разбираться или расспрашивать.       В этом мире, что был больше его, чем любой другой, залог выживаемости был в молчании и отсутствии вопросов.       А все же Брок помнил — как в тот раз, с век назад, кажется, это было, противник Стайлза замер под направленными на него руками пацана, а после опал на колени и взвыл от нечеловеческой, казалось, боли. Что пацан с ним сотворил, было неясно, но и проверять на себе его силы отнюдь желания не было.       — Завтрашней ночью приду. Тебе лучше позаботиться, чтобы он был хорош, Дерек. Я не в настроении, — сбросив чуть скорости, Брок отворачивается к окну, хмурится. Он пробует перебрать в голове быстрой мыслью, кто хотел бы ввязаться с ним в драку, но никого специфического вспомнить не может. Вероятно, человек, о котором говорит Дерек, является кем-то из прошлых противников Брока. Но это не вызывает и толики волнения — если ему хотят отомстить за переломанные конечности и отбитые рёбра, это сыграет на руку лишь ему одному.       Ведь месть всегда ослепляет.       Дерек хмыкает коротко, понятливо, а следом кладет трубку. Брок ему не угрожает вовсе, лишь дает понять, что потребует второй бой, если первый выдастся слишком простым и неудачным. И Дерек читает меж строк без единого лишнего вопроса. Он всё же человек дела.       Потянувшись к телефону, Брок выключает его, вдавливая кнопку в бок корпуса, а после бросает на пассажирское сиденье. Лишь теперь он позволяет себе, наконец, закурить да приоткрыть окно. Мыслей в голове нет, обдумывать даже нечего — в нём остается лишь неистовая, кипящая ярость. На себя и собственную больную тошноту. На суку-судьбу. На ебучего Капитана и его сраного Солдата. На первой же заправке Брок закупает самый дорогой алкоголь, который только находит — за его качество он не ручается. Не ручается за него и девчонка, стоящая за кассой и глядящая на него в напряжении. Брок для неё, похоже, выглядит пугающе. Вероятно, так и есть, но ему громадно похуй. Забрав свои несколько бутылок виски неизвестной фирмы и несколько бутылок воды, он возвращается в автомобиль. Первое виски открывает уже там, прямо за рулем, и следующие сутки превращаются для него в круговорот алкоголя и блевоты под аккомпанемент звона жетонов Патрика о сафьяновый край унитаза. В подпитом состоянии уже доехав до Ричмонда, Брок снимает комнату в каком-то захудалом мотеле на самой окраине. Он кажется спит, но это утверждение подвергается им же самим сомнению. Сомнению подвергается всё вокруг, особенно в тот миг, когда он пытается завалиться на постель, только отодрав своё тело от чрева унитаза в который раз, и промазывает. Вся его туша валится на пол с невероятным грохотом, но, может, ему это только кажется. Брок смеется. Его собственное падение заставляет его расхохотаться и, кажется, хохот его растягивается на века.       Ещё на подъезде он ставит два будильника на телефоне. Один на будущий вечер — с него пьяного станется в дурмане виски пропустить эпохальное событие своей новой кровавой победы. Второй будильник он ставит на утро неделю спустя — тут уж проспит вряд ли, до Озарения к тому моменту останется разве что несколько дней. А всё равно будильник выставляет в нежелании пропустить великий день.       День собственной смерти.       Ночь разрубается надвое его хохотом. Или, быть может, раннее утро? Брок теряется в пространстве и времени, а собственное падение выглядит уморительно, чрезвычайно забавно. Оно для него уже не первое, далеко не первое, но нервы окончательно сдают к чертям — не проходит и десятка минут, как смех переходит в надрывный, тяжёлый вой. Он так и отрубается там, на полу, стискивая в пальцах короткий ворс драного, странно пахнущего ковролина и чувствуя холод жетонов под боком. Почему они не нагреваются, Брок не знает, но у него есть теория — мёртвое тело уже ничего не может согреть.       Во сне его ждёт спасительная пустота. Нет больше ни Патрика, ни редко заглядывающей Клариссы. И даже Капитан, осуждающе хмурый, к нему не приходит. Брок спит, и во сне, в этой бесконечной пустоте, его душит рыдание покинутости, одиночества. И сколь сильно ему ни хочется вырваться из душного сна без сновидений, у него этого так и не получается. Пол до отвратительного отлеживает ему плечо, затекает шея в неудобном положении. Во сне все это не чувствуется, но, проснувшись к моменту звона будильника, Брок морщится, кривится. Голова тяжёлая, изо рта смердит перегаром — ему не драться нужно идти, а сразу в крематорий. Только это ведь незначительно совершенно.       Главное, что он во сне случайно не проблевался на себя, потому что сменной одежды у него нет и разъезжать по городу в её поисках совершенно не хочется. Это действие ненужное, личное. Собственный комфорт отступает на последний план, оставляя ему лишь злость, так и не изгнанную из тела сном. Что прячется за той злостью, Брок не высматривает, не оглядывается по сторонам. Еле подобрав своё тело с пола, он раздевается, заливает в себя полторы литровых бутылки воды, а после пихает в рот пальцы, выблёвывая ядовитую желчь. Для чистки желудка уже явно поздновато и слишком, но он всё равно делает это. Жетоны вновь звенят о край унитаза, и в звоне том слышится осуждение.       Но тошнота, как и всегда, его отрезвляет, позволяя закрыть на осуждающий звон глаза. Не в моменте, но после того, как заканчивается.       Только единая мысль на подкорке всё зудит и зудит: если бы Патрик увидел его, он выстрелил бы без предупреждения. Потому что загнанных коней убивает в Алжире, но посмертие их переполнено бесконечным мучением, и ни единый их долг не будет выплачен. И они, призрачные, странствуют весь свой собственный век, везя на горбу собственных призраков. Тех самых, что, к величайшему сожалению, не имеют плотных рук и не имеют оружия.       Были бы они у тех призраков, они бы выстрелили. Патрик бы выстрелил Броку меж глаз точно. Без предупреждения.       Стоит всей воде выйти в сафьяновое чрево, он выпивает какие-то остатки. Литр или типа того, но уже не считает, впрочем. Забирается в душевую кабину. И не снимает жетонов — Брок их никогда больше уже не снимет. И их вес на его шее, непомерный, жестокий, станет добавочным залогом его невыживания в нужный момент времени. Вместе с ними он отстреливал ублюдков в Алжире вчерашней ночью, вместе с ними победил Капитана, вместе с ними блевал. Это отнюдь не единение с призраком, лишь метафоричное нарекание для себя же: не сметь выкручивать руль. Не сметь, блять, съезжать с намеченного пути.       Не сметь, сука, менять коней на переправе.       Какой-то час проходит, кажется, а Брок и не замечает. Он лишь стоит и тупит в стену под горячими струями. Всю ванную, мелкую, два на два метра разве что, заволакивают клубы пара, пока его взгляд, уперевшись в единый, неприметный скол на сером кафеле, пытается перезагрузить сознание. То не перезагружается, слишком мутное, тяжёлое, и похмелье стучится в затылок пулеметной очередью. Похмелье приносит ему важную, настойчивую мысль — он никогда не жил.       Эта мысль Броку известна, и не единожды он обдумывал её, прогоркло, с раздражением и ожесточённостью. А только в едином моменте натыкается на неё в пустоте собственного разума. Натыкается с всеобъемлющим удивлением. Удивление это затрагивает самые глубинные структуры его тела и сознания. Только сердце, мёртвое, безжизненное, тронуть так и не может.       Дело тут не в везении, и никогда в нём, впрочем, не было. В любой момент собственного существования Брок мог отказаться, мог сбежать, уехать на ебаный край света и с поддельными документами прожить всю свою ебучую жизнь, каждое новое утро примеряя единую ложь — что живет, что чувствует. Там, возможно, ему было бы легче, а только выбора тут для Брока не было. Война влекла его, причиняя страдание, но не выпуская из собственных рук. Воевать было привычно и слишком знакомо. Лгать о жизни, лгать просто, брать за других ответственность, защищать, убивая, и убивать, защищая — это было совершенно не страшно. Здесь все для него было известно.       И вероятность страдания, возведённая к сотне да обязательная. И вероятность смерти, тоже высокая, насмешливая.       В жизни же… Брок даже не был уверен, что знает значение слова «жить» в общепринятом смысле. И тем абсурднее было для него пытаться делать то, в чём он совершенно не разбирался. Пробовал уже как-то, с Капитаном пробовал, с его Солдатом — обжирался иллюзиями. Не желал, отворачивался, но всё равно под шумок обжирался в перерывах меж чужим пробуждением из крио. А с Капитаном и правда пробовал — тошнило так, что хотелось блевать ежеминутно и ежеминутно хотелось этому Капитану врезать.       Тут Брок иллюзии уже не жрал. Капитан по незнанию их в него сам запихивал.       Мотнув головой и чувствуя удушливый, тяжёлый жар вокруг себя, Брок в какой-то момент всё же принимается мыться. Использует какое-то одноразовое мыло, вымывая им и тело, и голову. Шмотки пока не воняют, но через пару дней начнут точно. Но пока нет. Пока что он воняет лишь изнутри — нагретым алжирским песком да металлическим привкусом крови, — но этот запах преследует его уже десятилетия.       Поделать с ним Броку чрезвычайно нечего.       Задержавшись в душе, Брок всё-таки выезжает относительно вовремя. Насколько ему помнится, бои Дерек начинает около десяти или одиннадцати, но в день иногда проводится несколько, поэтому опоздать Брок не боится. В любом случае его будут ждать, даже реши он приехать к часу ночи. По пути он заезжает в аптеку. До закрытия той остается от силы минут десять, главный зал уже пуст, но Брок проходит внутрь, не обращая и единого внимания на недовольный взгляд мужчины-фармацевта, а после скупает чуть ли не все обезболивающее, имеющееся в наличии. Локоть, подбитый Капитаном, всё ещё болит, запястье уже разошлось синяком по окружности, а ушибленное бедро напоминает о себе при каждом шаге, и Брок, с фиолетовым ошейником из синяков, что даровало ему его высочество, не имеет и единого желания позволить им всем предречь себе проигрыш. Знает ведь прекрасно, что поражение разъярит его не меньше, чем новая, бесполезная победа, а только принесёт больше физической боли.       Уже в машине он вкалывает себе несколько допустимых доз и встряхивает головой быстрым движением. К моменту, когда он приезжает к спрятанному среди портовых доков ангару, почти на самом берегу Памунки, в теле не остается и единого грамма боли. Похмелье подотпускает его тоже, давая право вдыхать свежий воздух конца мая с привкусом реки на полную мощь лёгких. Автомобиль он оставляет за несколько доков до нужного ангара, но пока идёт, не чувствует, что идёт на казнь или смерть иного рода. И врёт себе, что умереть хочется недостаточно сильно, чтобы позволить себе эту авантюру. Врёт себе.       За углом ангара в сумраке тёмной, не освещённой фонарями стены, тлеет чья-то сигарета. Брок близко не подходит, но подмечает высокий рост да узость плеч фигуры Стайлза — никто иной не стал бы шарахаться снаружи, не боясь быть замеченным портовыми патрулями. А все же Брок не подходит. Закуривает тоже, затягивается табачным смогом. И на пробу, не веря в успех, поднимает голову к небу. Он делает так иногда, не слишком уж часто. Лишь в те моменты, когда беспомощность пред чем-то большим, чем он сам, пред чем-то более могущественным пытается вытеснить всю его мощь из его же собственного тела.       Брок поднимает голову и ищет на небе звезду. То началось ещё больше двух десятков лет назад, в Алжире. И он помнил так, словно произошло это разве что минут пять назад — как со всех ног он бежал до колодца, задыхаясь в агонии собственных сантиментов, как спускался в него по хлипкой, еле держащейся веревке. А после сгребал пальцами и ногтями срывал налипший на стены мох да грязь со дна. Он обмазывал ею своё лицо, пачкал, только бы остаться незамеченным, остаться живым. Вода в колодце была ледяной до ужаса, пускай весь Алжир и был на века горячим пеклом. В той воде он провёл почти сутки, дожидаясь пока его прекратят искать террористы-повстанцы. В той воде… Ночь сменила день, а утро сменило ночь, но пред его глазами были лишь звёзды. Говорить с ними Брок не желал. Но слышал их шепот.       Звёзды шептали ему, что он выживет.       И не спрашивали, считает ли он, что заслуживает этой жизни.       И не спрашивали, имеет ли он на неё права.       Брок поднимает голову к небу и всматривается в тёмный палас, раскрывшийся над Ричмондом. Первую звезду он находит за три секунды, а следом находит ещё штук шесть. Звёзды смотрят в ответ и вновь, с покровительственной улыбкой, шепчут ему о выживании. Где-то за их спинами ухохатывается сука-судьба да трясёт своим ведром с попкорном. Ей забавно и весело.       Броку просто хочется наконец умереть. О сообщении, оставленном Капитану, он очень старается не думать. Потому что в сообщении том…       — Давно тебя не было, Брок. Правила, думаю, помнишь… — Стайлз докуривает, бросает бычок на землю и притаптывает кроссовком. За прошедшие года он, кажется, и не изменился вовсе. Всё те же стоящие торчком короткие прядки волос, длинные конечности и хитрый кареглазый взгляд. Он чем-то похож на взгляд Солдата, вот о чём Брок думает, затягиваясь в последний раз. Не цветом, конечно, но эмоцией, коротким, искромётным посылом. И мысль эта вызывает в нём уже не тошноту даже, лишь резкую эфемерную боль где-то под рёбрами. Стряхнув с кончика окурка тлеющий табак и бросив тот, потухший, назад в ополовиненную пачку, Брок безмолвно сетует на то, что купленный им обезбол не лишает этой эфемерной боли сознания. Но вслух говорит иное.       — Хватит трепаться. Пошли, — дёрнув головой недовольно и стараясь не смотреть больше в глаза пацану, что младше его разве что на десяток лет, Брок направляется ко входу в ангар. Стайлз только хмыкает, но больше не откликается. Они проходят внутрь, один из охранников быстро досматривает его на входе, проверяя, чтобы при нём не было оружия. При Броке его и нет вовсе — он сам то ещё оружие. По мощи не уступит и суперсолдату. Минуты три, пожалуй.       Минуты три он точно продержится.       Весь ангар представляет собой засыпанную песком да обнесённую проволочной сеткой арену с единственным входом. Над ареной с двух противоположных краёв оборудованы балконы. Один для привилегированных персон, другой — пристройка к кабинету Дерека, что находится на втором этаже. На входе на арену он сгружает всё, находящееся в карманах, в небольшую металлическую корзину. С боков уже слышатся разговоры да короткие, раззадоренные свистки собравшейся вокруг арены толпы. И человек — скорее, двухметровый бугай — уже ждёт его на арене. Он выглядит смутно знакомым, но Брок не заморачивается и не задумывается. Ему глубинно похуй, кому этой ночью он набьёт морду и переломает кости.       Стайлз мимолётно предлагает ему снять обувь, чтобы берцы не вязли в песке, но Брок только дёргает головой в отказе. Песок для него не помеха — больше двадцати лет назад он бежал по нему от собственной смерти. И, кажется, даже сбежал. Только от проклятья скрыться не смог. Но Стайлзу знать об этом не обязательно. Никому знать об этом не обязательно.       Не бросив и единого взгляда на толпу вокруг, на лицо пацана, столь лелеемого Дереком, или на балкон, Брок проходит внутрь арены. Крепкая, обитая такой же сетчатой проволокой дверь закрывается за ним с еле уловимым скрипом. Быстрый писк издаёт магнитный замок. Человек — это мужчина, с широким, озлобленным лицом и шрамом на брови, но имени его Брок не знает — на другом краю арены разминает шею, после пощёлкивает костяшками пальцев. Он без футболки, и его игра мышцами напоказ выглядит больше смешной, чем внушающей ужас. Толпе вокруг них, правда, нравится.       Похоже, этот урод — их местный герой боев без правил.       Брок не знает. Он дёргает плечом чуть раздражённо, а следом поводит уже обоими. Чуть встряхивает руками. Все эти действия ему, впрочем, ничуть не нужны. Ему не нужна разминка, ему не нужно разогреваться. Всё нутро горит огнём, и тот, будто поджёгший растёкшийся по поверхности воды бензин, распространился слишком быстро. Это случилось не сегодня. И не вчера даже. В какой момент то произошло, Брок не помнит и вновь не задумывается. Но вся поверхность океана внутри него пылает ярким, жестоким пламенем, в надежде иссушить всю воду, а после добраться до кракена, затаившегося на глубине.       Из-под потолка слышится голос Стайлза:       — Сегодня вековое, эпохальное событие, чуваки! — и толпа внемлет ему, разрывается криком восторга. Брок прикрывает глаза, неожиданно вспоминая, как Стив умеет улыбаться. От этой улыбки внутри всё исходит электрическим током боли — его просто закорачивает, переёбывая все внутренности. Если Капитан посмеет только задуматься о том, чтобы рвануть за ним следом, Брок выполнит ту угрозу, что передал в своём для него сообщении. И никогда больше Стив не улыбнётся, если это случится. — Вы должны его помнить, но если не помните, я с радостью вам расскажу… Сегодня к нам снизошёл сам Брок Рамлоу по прозвищу Кроссбоунс! Когда он заявится в следующий раз, нам не узнать, поэтому смотрите внимательно! Быть может… — Стайлз делает драматичную паузу, фыркает в микрофон. А толпа в ожидании замирает и держится, держится. Брок думает о том, что у Солдата дымный, таинственный взгляд — он не успел насмотреться. Или, может быть, просто себе не позволил? Конечно же, не позволил. И уже не успеет точно, ничего уже не успеет, и не только с Солдатом, но, пожалуй, кое-что он сделать ещё может… И Брок обещает себе сделать это. Обещает себе вернуться и проститься с Вандой, как подобает. Обещает себе всё-таки не умирать здесь. И, конечно же, помнит, что обещания никогда не сдерживает, а толпа вокруг держится, окаменевшая, ровно до момента, в котором голос Дерекова пацана гремит вновь на весь ангар: — Он умрёт здесь сегодня! В битве со своим давним соперником! Ведь Кингпин сегодня тоже вновь с нами! Да начнётся бой!       Стайлз ударяет в игрушечный, верно, гонг, и звон его раздаётся негромко у Брока за спиной. Толпа ревёт от желания поглядеть на смертоубийство в прямом эфире, гремит сетчатый забор, ограждающий арену — за него хватаются десятки шишковатых, мозолистых пальцев. Брок только губы поджимает и смотрит лишь на Кингпина: он вроде бы вспоминает даже этого человека, его имя, но всё прошлое расплывается пред глазами. Быть может, они дрались здесь около пяти лет назад, быть может, и того больше… Брок тогда победил, иначе и быть не могло.       А Кингпин — проиграл. И, похоже, ждал все эти годы, чтобы расквитаться.       Совсем, как сука-судьба, что уже подхватывает с несуществующей стойки новое ведро попкорна. Она собирается смотреть и смеяться. Она собирается досмотреть до конца.       Кингпин только и ждёт, что сигнала к действию, и тут же срывается вперед. Он поистине громадный — вот уж с чем Брок может согласиться. Он всё же видал вблизи самих суперсолдат. Не одного даже, целых двух. И судить здесь он имеет полное право. Громадный Кингпин несётся прямо на него, босиком по песку, и тот взметается за его спиной, подлетает над полом, орошает толпу позади. Песка здесь много, и Брок только устойчивее расставляет ноги. Чуть сгибает их в коленях.       Ему стоило бы убежать, стоило бы вильнуть в сторону. Схема проста, что ясный день: там, где силой не выиграть и не одолеть в весовой категории, нужно быть быстрым. Нужно быть таким же ловким, как когда к Пирсу в кабинет направляешься: быстро осадить себя, спрятать все полумёртвые сантименты и восстановить сердцебиение, чтобы не выдать себя и единой каплей напряженного пота, стекающей по виску. Обязательно нужно…       — Я убью тебя, сука! — Кингпин орёт на него, а после делает новый шаг, и на этом шаге, предпоследнем до Брока, сам Брок резким рывком руки вперёд подбивает ему подбородок. В вопле толпы тонет щелчок чужой сомкнувшейся челюсти, а следом Брок хватает замешкавшегося противника за плечо и на развороте пихает его в сторону сетки двери. Скорость Кингпина довершает начатый Броком удар, и тот врезается в сетку всем собой. Толпа отхлынывает подальше, скрипит металл сетки, и тут же слышится тяжёлый рёв Кингпина.       Брок тратит свои мгновения на побег на то, чтобы пробежаться взглядом по чужой спине. Ни на торсе, замеченном Броком ранее, ни сзади у Кингпина нет и единого шрама. Он весь чистенький, смешно даже как-то, если сравнивать… У него самого Мэй засела шрамом в трёх сантиметрах от селезёнки, на бедре и тазовой кости три метки Джека, а Таузиг растянулся рубленой полосой меж лопаток. Родригес, расщедрившись, оставил ему металлические шунты в лодыжке. Производства самого Старка-младшего. И это было истинно забавно: Кингпин существовал внутри своего крошечного мирка с подпольными боями и очень верил, что чего-то стоил.       Даже Брок не стоил и единого цента, а его мирок был всяк обширнее.       И все это абсурдно, забавно, только рассмеяться Брок не успевает — его мгновения на побег уже потрачены. Не то чтобы он собирался бежать. Он правда хотел получить по лицу и услышать хруст собственной кости. Он правда очень хотел умереть, не в силах держать всё больное, разбуженное Капитаном и его Солдатом. Он правда хотел бы… Сдержать своё обещание.       И всё-таки попрощаться с Вандой достойно.       Исполнение его, Брока, желаний Кингпин одалживает ему на развороте — его кулак, брошенный в бок, взрезается в висок Брока по оси замаха. И боль будто бы отрезвляет, но лишь делает его злее. И вышвыривает из него заторможенность. Отшатнувшись, почти потеряв равновесие, Брок валится вниз сам и перекатывается по песку. Тут же поднимает глаза. Сам чувствует — медлит; только ничего ведь с этим не делает. Кингпин, в мгновение оказавшийся рядом, пинает его стопой в грудь. И Брок, наконец, валится спиной на песок. Тот летит ему в глаза, насыпается песчинками в рот. На зубах после ещё пару дней скрипеть будет, но, впрочем, с тем количеством алкоголя, которое Брок припас, это поправимо.       — Я убью тебя! — Кингпин успевает пнуть его по рёбрам вновь и по голове, со всей силы, до того, как Брок откатывается в сторону. И боль слепит его, темнит взгляд — Брок поднимается на ощупь, тут же пригибается на всякий случай. В нечеловеческом, дикарском вое толпы ему не услышать удара и не услышать чужих шагов по песку, поэтому он устремляется прочь. На третьем шаге зрение вроде бы возвращается. На пятом он понимает, что боль не ощущается. Но ощутится позже точно, а сейчас Брок оборачивается. И пригибается мгновенно вновь — Кингпин пытается ударить его кулаком в голову, чтобы окончательно перемешать все его мозги и деморализовать. Но лишь пытается.       Его попытку Брок использует и наконец прекращает медлить. Рванув вперёд по песку, он толкает противника обеими руками в плечи. Тот, естественно, от этого толчка не падает, но удивляется явно такому банальному, бесполезному движению. Его удивление Брок использует себе на руку и следующим движением бьёт его в лицо кулаком — именно так, как хотел ударить Стива с самого первого момента их знакомства, пожалуй. Голова Кингпина дёргается в сторону, но этого недостаточно, чтобы сбить его с ног, и Брок обхватывает его череп обеими руками, а после бьёт коленом в пах. Стоит только Кингпину нагнуться с рёвом боли, как Брок бьёт его собственной головой.       Мозги перетряхивает знатно, и не только ему — вот что самое главное здесь и сейчас. Отшатнувшись назад, Кингпин хватается за изломанный нос, уже потёкший кровавой краской. Брок хотел бы видеть в нём Капитана, хотел бы видеть в нём Солдата, но у Кингпина множатся лиц всех тех людей, на кого Брок зол.       За то, что они достойны и заслуживают.       За то, что он сам — нет.       И вся его ярость извергается наружу. Брок рвётся вперёд в желании врезать ещё раз да посильнее, но натыкается лишь на ответный рывок — Кингпин обхватывает его за туловище и роняет в песок. Его непомерная туша выламывает Броку уже ударенные рёбра, но это и в половину не так больно, как могло бы быть. Он только жмурится, рычит сквозь сжатые губы, а после бьёт ладонями противника по ушам. И сгибает ноги, обхватывая одной голенью чужую. Рывок даётся ему непросто — разожравшийся или просто раскачанный Кингпин реально неподъёмен. Броку приходится оттолкнуться от песка ладонью. Тот издевается, смеётся вместе с сукой-судьбой и выскальзывает песчинками из-под пальцев, но всё же ему потворствует, позволяет. Кингпин бьёт его в грудь, оставляет удар на боку, но он уже на спине. Текущая из носа кровь заливается назад, заставляя его, тяжело дышащего, захлебнуться на какие-то секунды.       Брок бы и остался с ним поваляться, но подрывается на ноги, а следующим движением с ноги бьёт его в грудь. Подошва берца тяжелая, жестокая, и Кингпин дёргается, теряя на секунды дыхание. Секунды — всё, что у них есть, ведь это новый век и новые правила.       Минута солдата, как явление, давно уже не в ходу.       Оскалившись широко и жестоко, Брок сменяет ноги и новым ударом второй бьёт противника под подбородком. Толпа ревёт так, что уши закладывает, и щелчка чужой челюсти ему совершенно не слышно вновь. Только видно прекрасно — Кингпин корчится, стискивает уже залитые кровью зубы и пытается повернуться на бок. Брок бьёт его ногой в голову вновь, а после опускается вниз резким движением буревестника, что слишком голоден, чтобы ждать. Оседлав грудину Кингпина, он стискивает руки в кулаки и бьёт так, будто бы каждый его собственный удар может стать для него последним. Брок вкладывает в кулаки всю свою ярость на Пирса, в костяшки вкладывает злобу на ГИДРу. И во взгляд, уже затянутый кровавым маревом ярости, вкладывает всю-всю свою ненависть. Ему не хватило бы и сотен листов бумаги, чтобы выписать имена всех тех, кого он ненавидит до тошноты, до желания взвести курок.       Он держался долгие годы без веры и без надежды, но с пониманием — люди, которых он ненавидит за то, что они достойны жизни, в его ненависти не виноваты. Он держался, держал язык на замке, а после пришёл Солдат на поводке Пирса и Фьюри, решил, что суета во льдах будет хорошей идеей, да притащил ему Капитана. И вся его, Брока, выдержка пошла нахуй прямым путём. Он больше не мог этого вынести.       Он больше не мог пытаться смириться с тем, что не заслуживает жить.       Кингпин вначале ещё пытается отбиться. Он бьёт Брока в висок, но не прямо, будто бы по касательной, после тянется к его лицу, пытается нащупать его глаза, но Брок только кусает его за пальцы до металлического привкуса на собственном языке. И чужое сопротивление затухает с каждым новым ударом его кулаков. А собственная боль не ощущается вовсе, и полностью отсутствует какое-либо волнение за себя самого. На себя Броку насрать. У него двоится в глазах, и, кажется, он сейчас блеванет, но в нём остаётся лишь ярость, и вся она выжигает из него остальное. Костяшки стираются о чужое лицо, бьются о кости черепа — Брок еле видит своего противника. Он просто бьёт и упивается каждым своим ударом. Он хочет, чтобы они, они все, заплатили за обладание тем, чего он был лишен всю свою жизнь.       Стив, находящийся сейчас чёрт пойми где и хер пойми чем занимающийся, в его сознании говорит:       — Ты пытаешься выставить себя хуже, чем ты есть, или мне кажется? — и в реальности, в самой что ни на есть своей реальности, Брок скалится ему в ответ диким, раздразнённым кровью зверем. Жаль, Стив не видит его сейчас, ох, он знатно бы разочаровался в своих дедуктивных способностях. Потому что глубоко внутри Брок хуже и самого дьявола. Хуже, мертвей и трусливее.       — Рамлоу, бой окончен! Ты выиграл! — по арене разносится голос Стайлза, но Брок не останавливается сразу. Он всё продолжает бить, почти чувствует, как чужая скула проминается под новым резким движением его кулака. Он слышит, действительно слышит чужой голос. Ему просто не хочется прекращать. Стайлз пытается вновь: — Рамлоу, хватит!       И толпа уже не ревёт столь громко. А Кингпин, кажется, и вовсе не дышит. Брок только фыркает смешливо и грубо, заносит руку вновь. Его не останавливают ни смолкший шум чужих голосов, ни окрики Стайлза, а короткий, негромкий скрип — это дверь на ринг открывается. И Брок оборачивается рывком, скатывается с тела Кингпина в песок, уходя от удара, которого ещё никто не нанёс и вряд ли собирался. А после вскидывает глаза.       На быстрое, жестокое мгновение ему видится Солдат. Высокий, с тёмными каштановыми волосами, и Брок вздрагивает резко, коротко. Как бы ни хотел он высмеять все сантименты Стива, что смутили его взгляд, он не хотел бы, чтобы кто-то из них видел его таким. Ни СТРАЙК, ни Солдат да его Капитан… Ванде бы тоже видеть не стоило, но она уже видела. Когда-то давно, недели назад перебирая его воспоминания и копаясь в них, будто в громадном альбоме с фотокарточками, она нашла его прошлую поездку в Ричмонд. Секс с проститутками её не интересовал вовсе, алкоголь — тоже. Но на воспоминаниях о его очередном бое она задержалась. Броку стоило бы взволноваться, но она уже и так всё видела. Она видела его любым. И жестоким, и беспощадным, и кровожадным… Она видела Патрика, блядские мёртвые боги, и худшего она найти в нём не смогла бы.       В тот вечер, какой-то по счету вечер без Стива в его квартире, она нашла воспоминание его прошлого боя, просмотрела его дважды, а после подняла к нему глаза. И сказала:       — Тебе было очень больно. Так же, как сейчас?       Ее первая фраза не содержала в себе вопроса. А Брок очень сдержался, чтобы случайно не отбраниться ей в ответ. Ванда вскрывала его тупым ножом, будто консервную банку — это было мучительно больно и в его собственном сознании растягивалось на километры лет. Потому что каждый раз, когда она говорила что-то, констатировала что-либо, она была чрезвычайно права.       И на каждую такую её правоту Броку хотелось ответить тошнотой. Но он лишь вздыхал, сглатывал и подбирался — он не имел и малейшего права обижать её хоть чем-либо. Никто не имел этого права ни к кому. И поэтому Брок всегда отвечал ей честно. В тот раз он ответил:       — Много меньше, чем сейчас.       И получил подарок, который не заслуживал так же, как не заслуживал жизни: поднявшись со своего места за столом, Ванда подошла к нему и крепко его обняла. Как безмолвно завещал ей Стив, что вот-вот, через время, должен был сгинуть где-то в Нью-Йорке, она продолжала учиться забирать чужую грусть. Брок не был тронут, и грусти его этот жест не уменьшил.       Но причинил лишь новую боль.       В нынешнем моменте времени на выходе с арены ему видится Солдат, но он моргает, и зрение проясняется. В проходе стоит Стайлз. Он сурово, недовольно качает головой, а после подтягивает рукава алой клетчатой рубашки выше. И тянет вперёд руки.       — Не смей, блять, делать эту хуйню со мной! — Брок подрывается на ноги, делает лишь шаг, чуть не спотыкаясь о тело Кингпина. И замирает. Его взгляд стекленеет в тот миг, когда резким рывком сознания он возвращается в самое жестокое и самое ненавистное своё воспоминание.       Ему восемь.       Отец заносит руку.       И бьёт наотмашь.       Брок чувствует, как неожиданно слабеют колени, но он только голову опускает. Под подошвами берцев песок, он всё ещё на арене, он уже давным-давно вырос и повзрослел. Все эти игры сознания, устроенные Стайлзом, чем-то напоминают ему иллюзию, которую может создавать Ванда, но они явно до её умений ничуть не дотягивают. Перед глазами не мутится, и лишь в голове снова и снова — наотмашь, наотмашь, наотмашь. Вероятно, Дереков пацан умеет причинять ментальную боль, вытаскивая на поверхность океана самое жуткое, что таится в его глубинах, но Брок не валится на колени и не воет. Он живет в бесконечном мучении. И сейчас только фыркает, скалится. А после рычит неистово:       — И это всё, что ты можешь?! — и всё-таки кидается вперед. Его ноги сами собой перескакивают тело уже поверженного противника и уносят его вперёд, к Стайлзу. Тот ошарашено распахивает глаза, косится на собственные руки. Он тратит свою секунду на побег на то, чтобы убедиться в собственной несостоятельности, а значит, он уже покойник. Где-то за границей арены слышится чей-то голос. Этот голос требует позвать Дерека, но Дерека Брок не боится.       Он разрушил уже всё и разрушил всех, кого только мог. Всех убил. Всех предал.       Чего ещё ему бояться?       — Блять, — Стайлз пригибается и еле успевает увернуться от летящего ему в лицо кулака. Но всё же успевает, и Брок отмечает быстроту его реакции. А следом кидается в ту сторону, куда Стайлз отпрыгивает. В сознании всё крутится и крутится на повторе то единое, жестокое воспоминание — оно остужает его само собой, Брок даже не успевает заметить, как это случается. Вот он всё-таки бьёт Стайлза по лицу, другой рукой тут же хватает его за горло и тянет вверх, придушивая. Пацан брыкается, успевает вписать ему кроссовком в бедро.       Серьёзный, сдержанный голос сбоку говорит:       — Был уговор на один бой, Брок. Не трожь его, — и Брок слышит его много лучше, чем слышал до этого Стайлза. Потому что Дерек говорит без шутки и страха. И по голосу его слышно — если Брок не внемлет предупреждению, с ним будут драться так же, как он сам стал бы драться за Лили или за Ванду. Как станет драться за Стива и его гребанного Джеймса с ГИДРой чуть позже.       Как за самое ценное и стоящее любых потерь. Даже тех, что не совместимы с жизнью.       Наотмашь.       Наотмашь.       Наотмашь.       — Блядство… — дёрнув головой недовольно, Брок опускает пацана на песок и разжимает хватку на его горле. Тот тут же закашливается, отступает быстрыми движениями ног ко входу на арену. А Брок только в песок сплёвывает и всё смотрит не отрываясь в глаза Дереку.       Кивок в ответ без благодарности становится ему ответом на всё отсутствие у него вопросов. ^^^       Толпа расходится достаточно быстро, но этого Брок уже не видит. Он покидает арену, не косится даже на кинувшихся к Кингпину парней с потрепанными носилками и забирает из корзины на входе все своё добро. На телефоне нет ни единого нового уведомления о пропущенном звонке, и Брок не ненавидит это.       Но ненавидит себя за то, что неявно ждал — Стив попробует с ним связаться. Не Капитан. Именно Стив.       Случись это, чуда бы не случилось следом и не восстало бы из недр морей их перемирие. Ничего бы не изменилось. Брок, блять, не стал бы перезванивать даже, но всё равно ведь ждал, сука, всё равно ведь хотел просто… Тошнота, вряд ли уходившая, но знатно проигнорированная, возвращается в тот миг, когда он поднимается в кабинет к Дереку, занятый всеми этими мыслями. Вероятнее всего, в этот раз его тошнота под руку с лёгким фоновым шумом в голове шепчут ему о сотрясении, но Брок не вслушивается в их шёпот. Он проходит в чужой кабинет, валится на диван и тут же подаётся вперёд резким движением — рёбра отзываются короткой, ноющей болью. Она явно и в половину не такая, какой будет, когда действие обезболивающего сойдёт на нет. Шутить с сукой-судьбой — даже при всем его желании покончить с происходящим — Брок не желает и поэтому садится ровно. Морщится только ядовито, но головы не опускает.       Попытка найти следы собственных ран, не снимая футболки, будет явно бессмысленной.       Дерек проходит внутрь кабинета, вытаскивает из небольшого холодильника пакет со льдом и протягивает ему. Брок только головой качает, отказывается. Его взгляд пробегается по хмурому выражению на лице Дерека. У него очень говорящая мимика на самом деле, и используй он её чаще, Брок даже мог бы счесть его привлекательным. Не в нынешний момент времени, естественно, и не в единый из тех, когда он приходил на бои, но в общем и целом… Если бы. В реальности же мимика у Дерека отсутствовала вовсе, и в этом, пожалуй, была главная разница меж ним и его пацаном. Тощий Стайлз со своими подвижными, тонкими губами и словно бы чрезмерно длинными руками, был буквально штормовым ветром из эмоций и переживаний. Дерек же был хмур столько, сколько Брок его вообще знал. Его короткая стрижка на чёрных волосах чем-то была похожа на классическую военную.       Военным Дерек, правда, не был. На него и его пацана Брок достал информации, ещё только собираясь сюда заявиться в первый раз, — ему требовалась максимально возможная конфиденциальность. И Дерек, как показывали факты из его личного дела, собранного Броком со всех возможных источников, мог с легкостью её обеспечить. Стайлз, слушавшийся Дерека всегда беспрекословно, не был опасен тоже.       Дерек пожимает плечами и не уговаривает его принять лёд. Его предложение — скорее, дань уважения к человеку, с которым он работает, чем реальное проявление заботы. Та Броку, впрочем, и не требуется: он приходит сюда, чтобы позволить себе всё то, чего не позволяет в реальной жизни. Он приходит сюда не затем, чтобы его спасали. Сказать что-либо они друг другу так и не успевают, и не то чтобы у Брока есть хоть какие-то слова. Извиняться он не станет точно, а Дерек не станет орать или устраивать сцены, но им явно стоит сказать хоть что-то.       Жаль, времени на это им не дают. Дверь распахивается резким движением, ударяется о стену, а после внутрь врывается Стайлз. Вот уж кто точно был бы не прочь устроить сцену. Брок хмыкает собственной мысли коротко, а после переводит взгляд к пацану.       — Какого хрена, Рамлоу?! Я не блядская боксерская груша! — его глаза, карие, не похожие на те, по ком Брока тошнит и по ком болит его отсутствующее сердце, мечут молнии, искрятся злостью. Руки сжимаются в кулаки. И весь он становится похож на разгневанного долговязого суриката — Брок кривит губы, чтобы не фыркнуть и лишний раз не разъярять и так доведённого до крайности пацана. А Дерек только вздыхает и протягивает тому пакет со льдом, что всё ещё находится у него в руке. Стайлз выхватывает его резким движением, прижимает в скуле, уже наливающейся синяком от удара. И не желает даже помыслить о том, чтобы унять себя. — Ты…!       Вместо него об этом думает Дерек, говоря спокойно и сдержано:       — Стайлз, остынь, — дёрнув головой недовольно, он захлопывает, наконец, холодильник, дожидается, пока его суровый взгляд подействует и пока Стайлз, еле удерживая в себе весь мат, закроет за собой дверь кабинета. В этот раз та не хлопает, прикрывается с чётким щелчком. Дерек усаживается в кожаное кресло с высокой спинкой, следом тянется к сейфу, что за его спиной. Брок, сидящий прямо и старающийся не вдыхать слишком глубоко, знает, что он собирается сделать. И бросает коротко, чётко:       — Оставь это. Если придурок выжил, перекинь ему часть. Чтобы больничные счета закрыть. Если нет, пацану своему отдай, — он машет рукой в сторону Дерека, дополняя этим жестом собственные слова. Так случается каждый раз, после каждого боя Брока, но отчего-то Дерек продолжает каждый раз тянуться к сейфу, чтобы достать деньги. Он всё же человек дела, вот что Брок думает, пускай Дерек и точно знает, что ему, Броку, не нужен выигрыш. Деньги Дерека ему не нужны. И вообще ничего уже, впрочем, не нужно. С Вандой лишь попрощаться… А, пустое. Потянувшись телом вперёд, Брок поднимается, губы поджимает, чтобы не сморщится от болезненного неудобства и назойливого шума, стоящего в голове. Дерек — истинно человек дела, его самоконтролю можно даже позавидовать — только плечами жмет. И до сейфа так и не дотягивается, разворачиваясь назад к хлипкому, потрёпанному столу.       — Я вообще-то здесь, ты, урод! — проигнорированный Стайлз взвивается гневно, указывает на Брока пакетом со льдом. Не он здесь всем заправляет, вот в чём Брок уверен на целую сотню, но он злится так, будто имеет право. И, пожалуй, правда имеет. Брок скалится коротко, но не отвечает ему. — Мало того, что теперь вся эта шваль знает, что моим силам можно противостоять… Мне насрать, как много у тебя говна было в жизни, но ты не имеешь права ставить под угрозу безопасность этого сраного места! Не смей больше здесь появляться, ясно?!       Брок вскидывает бровь коротко, чуть удивленно. И ему стоит бы рассмеяться от абсурдности — сука-судьба забрала у него всё, зато подарила устойчивость к дерьму такого вида. Устойчивость к ментальным атакам и ко всему тому, что могло ударить его наотмашь тяжёлой рукой отца. Ему это как бы было совсем и не нужно, только хер кто его спрашивал. Повернув голову к Дереку, он смотрит ему в глаза несколько мгновений. Тот хмурит брови, губы поджимает. И говорит, уверенный в своих словах и устойчивый:       — Тебе здесь больше не рады, Рамлоу. Не возвращайся.       Дерек всё-таки человек дела, и Брок только кивает. В народе это вроде бы называется сожжением мостов, но Брок не любитель сжигать. Он скорее затапливает… Топит в песке с металлическим привкусом или в ядовитых океанических водах всё то, что ему дорого, и всё то, о чьей цене для себя он никогда себе не признается. Нащупав в кармане форменных брюк ключи от машины, он говорит:       — Я и не собирался. Этот раз — последний. Бывайте, — кивнув вновь, он направляется к выходу с прямой спиной и поднятой жёстким движением головой. Он не оборачивается. Впереди у него ещё целый громадный вагон времени. Не такой длинный, конечно, как тот, с которого когда-то давно Джеймс Бьюкенен Барнс сорвался в пропасть кракена и умер, породив Солдата, но хоть что-то. У него ещё есть время на единое прощание. И на так и не отданные извинения, слова для которых ему, кажется, никогда не подобрать.       Слова, которые он мог бы сказать Солдату.       — Что он имел в виду? О боже, Дерек, я не… Я не хотел его… — дверь раскрывается пред ним поддаваясь уверенному движению руки, а за спиной остается растерянный голос Дерекова пацана. В его пальцах шуршит пакет со льдом, мёрзлая вода стучит сама об себя, издавая перезвон, слишком похожий на отзвук приближающейся смерти. Брок выходит, прикрывает за собой дверь. И последним, что он слышит, становится:       — Все нормально. Дай я осмотрю тебя, — Дерек говорит это такой интонацией, какой разговаривает лишь со Стайлзом: с какой-то чёткой, твёрдой мягкостью. И Брок морщится от фантомной боли в том месте грудины, откуда когда-то ему выбил сердце отец. Потому что эти двое тоже имеют право на что-то для самого Брока недостижимое и невозможное. Они продолжали жить, именно жить, без боли существования и бесконечных мучений.       Пока он лишь помнил. Помнил так, будто это случилось только вчера.       Ему было восемь.       Отец занёс руку.       И ударил наотмашь. ^^^       Неделя исходит чрезвычайно быстро. Брок моргает, дни сливаются в один большой, бесконечный и наполненный страданием. Все его сантименты, утопленные, убитые, всплывают со дна и настойчиво предлагают с ними разобраться. Брок отказывается, отказывается, отказывается — шлюха без лица и имени пытается возбудить его минетом, но у неё не получается. Вся его сила остается где-то далеко и дальше — в границах территории невыживания. Там же остаётся вся его злоба вместе с его либидо. У него так и не встаёт, но он платит двойную цену за усердие — деньги больше не имеют веса. Всё, что он хотел оставить после себя, уже лежит на счёте, созданном для Лили, либо переписано на других людей, а всё остальное — бесполезная ерунда. Он прогоняет шлюху прочь и пьёт, пьёт, упивается собственным горем, от которого бежал сквозь годы и десятилетия. За пару часов до второго будильника, выставленного на раннее-раннее утро, находит себя сидящим в ногах у мемориала Линкольну.       На часах около трёх ночи, и Вашингтон, раскрывающийся пред ним, необычайно тих. В этой тиши нет угрозы и опасности. Всё вокруг будто бы вымерло, лишь его автомобиль, брошенный на лужайке пред мемориалом, светит жёлтыми фарами. За колёсами тянется след примятой, изуродованной травы. А цвет света фар очень тёплый, будто бы даже родной, но Брок не чувствует — ни себя, ни цвета. Он всё ещё пьян, в ладони зажато горлышко последней ополовиненной бутылки. Нет воспоминаний о том, как он добирался назад из Ричмонда, нет воспоминаний о том, как расплачивался с администратором мотеля. Там тоже заплатил в пару раз больше, наверное, прекрасно всё-таки помня, какую разруху оставил в снятом номере. На ковре у постели всё-таки осталась иссохшая лужа его блевотины, в стену врезались осколки разбитой им лампы и, кажется, он расхуярил в труху одну из тумбочек. Он точно помнил, как пьяно выдирал из костяшек глубоко засевшие древесные щепки, но этот ущерб — ущерб, нанесённый окружающему пространству — был мал и не имел смысла.       Стив так за ним и не приехал. И Капитан не приехал тоже. Даже не позвонил.       А Брок не ждал, точно не ждал, проверяя телефон то и дело, и пытаясь пьяным, туманным взглядом выцепить на экране хоть единое уведомление. Его голова слишком быстро приходила в негодность. На второе утро, кажется, после боя он начал чувствовать запах сожжённого солнцем песка, что сплетался в немыслимую, тошнотную какофонию вместе с запахом кудрей Патрика. В прошлом тот всегда использовал шампунь со вкусом апельсина и шоколада. В настоящем Брок блевал, и блевал, и блевал, пытаясь точно упиться купленным виски вусмерть, только бы не чувствовать этого блядского запаха.       Запах никуда не уходил всю неделю. Исчез лишь недавно, стоило ему пересечь границу города, и пускай Брок не помнил, как именно возвращался, но точно помнил, как вдохнул ночной воздух города, к которому привязался, и не почувствовал боли. Быть может, Кингпин действительно отбил ему голову. Быть может, ему стоило наведаться к доктору Чо, разобраться с этим… Брок не видел в этом и единого смысла. Его часики тикали, собираясь вот-вот остановиться, и подлечивать собственную проклятущую шкуру было бесполезной тратой времени. Заниматься этим он отнюдь не собирался.       — Коней на переправе не меняют, так ты говорил, да? — подняв голову, Брок пьяно заваливается спиной на левую ногу Линкольна. Он пытается заглянуть мужчине из белого камня в глаза, но у него не получается. Угол обзора сужен и размыт всем выпитым за последние дни алкоголем. Ему остается лишь вздохнуть. Но назад он так и не садится, ноги только вытягивает в сторону Вашингтона, стараясь не морщиться чисто инстинктивно — туго перемотанные эластичным бинтом, найденным в аптечке на стойке регистрации мотеля, рёбра не отзываются болью.       Вашингтон молчит. Не то чтобы у Брока были к нему вопросы. Вопросов у него не осталось больше вовсе: ни к себе, ни к Солдату да его Капитану, ни к этому злачному городу, что вот-вот собирался дотянуться своей тошнотворностью до самого Нью-Йорка в его личном топе тошноты. Момент, в котором это должно было случиться, Брок клялся себе не застать. Клялся себе…       — Я не вижу выхода, понимаешь? Часть меня желает жить, правда желает, но она столь незначительная, а моя вина… Моя вина… — обращаясь к человеку, умершему давным-давно, Брок дёргает головой на последних словах и жмурится. Вновь прикладывается к бутылке. Он не смеет подняться, пока не допьёт — будто бы это странное, новое испытание для его гниющей туши, — и догадывается уже, впрочем: этот срыв и частью своей не похож на предыдущие.       Он разрушил Кингпина, зачем-то тронул Дерекова пацана и даже разнёс номер в мотеле. Он перемотал себе рёбра и каждый день вкалывал новые дозы обезболивающего, чтобы только не чувствовать, в какую смертоносную смесь превращается его крайне вероятное сотрясение вкупе с литрами алкоголя. Он ведь даже упился вусмерть, вызвал шлюху, подрался — в грудине все равно терзала неутихающая тошнота и блядское напряжение. Этот срыв не был похож на предыдущие, подводя Брока всё ближе к реальности, в которой его запал действительно угасал. Казалось, даже возжелай он жить всем собой прямо сейчас, изменить что-либо будет уже невозможно.       Но, впрочем, он и не желал.       А срыв всё же отличался. Каждый предыдущий помогал ему остыть и найти ещё жёсткости, ещё ярости внутри себя, чтобы только продолжать двигаться. В этот раз Брок не нашёл внутри себя ничего, кроме выжженной пустыни смерти и бесконечного аромата апельсина с шоколадом. И эта тоска, это мучение были неистовыми и жестокими. Он больше не мог от них отворачиваться. Солдат притащил ему щепотку своей жизни, а после Капитан подсыпал ещё с пару грузовиков, и Брок жрал, жрал эти блядские щепотки, скрипящие на зубах и вызывающие лишь тошноту, чтобы в конечном итоге убедиться — каждая, которой он касался, обращалась для него алжирским песком. Теперь он был заполнен им весь.       И не было в нём больше сил, чтобы выдерживать это.       — Я не могу остаться, понимаешь? Я не хочу оставаться… Новый мир! Ха! Какая бездарная чушь… — всплеснув руками, Брок позволяет себе полный презрения смешок, но тут же голос его опускается до прогорклого шепота. Шёпот этот он запивает виски, и жмурится, жмурится до десятков белых солнц, что вспыхивают под его веками. Смотреть на них невыносимо, и ему приходится заставить себя открыть глаза. Но язык, бескостный, мёртвый, всё лопочет, лопочет, будто с поводка сорвавшись. Здесь ему не от кого больше прятаться. Весь Вашингтон, что на ладони, и он вымер явно. Его убила ночная тишина. — Он будет новым для всех, кроме меня, потому что… Если я останусь, то снова окажусь в стороне. Я им не нужен, понимаешь? Им двоим… Без меня они отлично справятся, а искать кого-то ещё… Блять, я так увяз в этом дерьме. Слишком быстро, я даже не заметил… Я клялся себе, что не увязну! — на последних словах он бьёт кулаком по белому подножию постамента и почти срывается в крик. И голос его бьётся, бьётся за собственное место под сводами мемориала. Бьётся и проигрывает слишком быстро. Эхо умирает, а Брок ему не сочувствует. Только завидует. Ему самому до смерти, что до того же Озарения. — Что ж… Мои клятвы ничего не стоят. Хорошо, что я не президент, правда? А-ха-ха-ха-хах!       Его собственные слова вызывают больной, тяжёлый смех, а глаза увлажняются. Он влажно смотрит в пустоту огней спящего города. Где-то там отсыпается Ванда, Капитан спит тоже… Он ещё не знает, что будет счастлив чуть позже. Будет счастлив со своим Солдатом.       Брок не будет счастлив уже никогда. Был ли? Спорное утверждение, но, пожалуй, всё-таки был. Где-то в том мгновении, когда заглядывал Солдату в глаза вне миссий, вне ссор и конфликтов. Ещё где-то в том дне, когда Стив ему улыбался. И Ванда, конечно, эта малютка, маленький зайчонок, отданный сукой-судьбой ему на защиту. Не бесконечную, но временную. И Броку стоило бы молиться, что он справился хотя бы здесь со своей задачей, но молиться ему было уже некому. Все боги давным-давно были мертвы. Вместо молитв он опрокидывает в себя остатки виски и дергает головой, шумно выдыхает. Виски скрежет глотку, обжигает теплом его тело. И лёгкость наваливается на него со спины, окружая.       — Знаешь, грустно мне, если честно… Не думаю, что в мире найдется ещё хоть один человек, который настолько бездарно просрал свою жизнь. Я так и не вышел в плюс, понимаешь? Долги оплачу, подохну и ладно… Хоть в ноль выйду. Но грустно, — отставив бутылку, Брок вытягивает из кармана на бедре пачку и находит внутри зажигалку. От стенки к стенке бьётся последняя сигарета, он прихватывает её губами. Почти опустевшая зажигалка отказывается давать ему огня с минуту, пожалуй, но в итоге Брок всё же подкуривает. Затягивается, а после еле слышно шепчет: — Грустно так бездарно проигрывать.       Линкольн на его слова так ничего и не отвечает, давая ему одиночество, тишину и урбанистический вид, прячущийся в ночной тьме. Его собственные мысли уже норовят унестись вперёд, в новый день, в котором ему предстоит подготовка к последнему бою, но Брок тормозит их, обрубает им хвосты. Ему хочется замереть ещё ненадолго в этом безвременье и вспомнить… Нет, вспоминать ему всё же не хочется, потому что каждое воспоминание несёт в себе невыносимое по тяжести бремя — он не заслужил ничего стоящего и не получил этого. И поэтому он просто замирает, останавливается, потянувшись телом вперёд да оперевшись локтями на колени. Рёбра, что должны бы болеть, не болят, как и лицо. Синяки на запястье оливково-жёлтые, но боли в них нет. Нет боли и в его жёлтом, что у той же канарейки, горле — Брок поверял. На минуты выбираясь из собственного алкогольного трипа, он давил на него, давил на собственные рёбра и продавливал синяки на лице, но всё равно ничего не чувствовал. Ни внутри, ни снаружи. Быть может, сука-судьба, наконец, решила потворствовать ему, решила над ним сжалиться, позволив ему бегать от физической боли, но то было, конечно, абсурдно — она лишь давала ему возможность сделать то, блядское и великое, ради чего он жил последние годы, чтобы только выйти в ноль. Поэтому дома его уже ждала новая громадная доза обезболивающего, подкинутая Джеком.       В том самом доме, в который без спроса прокрался Солдат и в который Брок сам запустил его Капитана.       Он правда клялся себе, что не увязнет в иллюзиях. Но его клятвы, правда-правда, ничего не стоили.       Сигарета истлевает, расходится в воздухе зловонным запахом горящего табака. А его взгляд, наглядевшись на молчаливый город, обращается к небу. Брок не желает заниматься этим, зная, что всё равно подохнет, что убьёт себя, заставит себя умереть, ведь впереди его ничего уже не ждёт, но всё равно поднимает глаза к небу. Он ищет хоть единую, мелкую звезду, но все они мертвы, все они погасли для него этой ночью. На небе нет и единой. И этот ответ, безмолвный и несуществующий, много громче любого яростного крика.       Когда новое, последнее ведро попкорна в руках суки-судьбы опустеет, она поднимется и направится прочь из кинозала. Эта подводная трагикомедия, что вот-вот ей надоест, кончится в то же мгновение. Та самая трагикомедия, что является существованием Брока, конечно.       И сколько бы он ни высматривал, сколько бы в небо ни вглядывался, ни единой звезде её будет не остановить.       — Что ж… Пойду я, знаешь, — усмехнувшись болезненно, он тяжёлым движением поднимается на ноги. Безвыходность собственного положения выглядит абсурдной — он не может позволить себе существовать и дальше, страдая в мучениях, но жить не умеет. И не верит, что научиться сможет. Не верит, что учиться жить заслуживает. — Скоро свидимся, мистер президент.       Подхватив пустую бутылку, Брок забирает её с собой и не оборачивается. Головы вверх не поднимает тоже, ведь это уже бессмысленно — на небе нет и единой звезды, что шепнула бы ему, что он выживет.       А ту единую, что пылает у самого горизонта по другую сторону мемориала, Брок просто не видит.       Но она пылает. ^^^       Вернувшись в свою квартиру, Брок заваливается спать, даже в душ не заглядывает. Единственное, что он делает, так это включает систему сканирования обоих этажей. Та находит ему три прослушивающих устройства: в кухне, в гостиной и в спальне. Дверь в идеальном состоянии, — Брок проверяет её дважды, пытаясь найти следы взлома, — и это указывает лишь на то, что зашли к нему из окна. Вероятно, послали Солдата. Лучше бы нет, ведь в таком случае его могли случайно обнулить… Брок хмыкает коротко и, перемолов в кухонной раковине все три прослушки, гарантии ради, уходит спать. От мысли о том, что Солдата могли всё-таки обнулить, его тошнит, а только ведь тошнить его может и от всего выпитого за прошедшую неделю алкоголя — это не имеет смысла.       В любом случае сейчас устраивать разборки будет бессмысленно. А с последствиями разбираться придётся уж явно не ему.       Эта ноша падет на бесконечные по своей вместимости плечи Капитана. Капитана, которому он оставил чёткое и понятное сообщение. И в сообщении том…       Поэтому Брок запирает входную дверь на все замки, уничтожает всю кракеновскую электронную срань, а после заваливается в постель. Шмотки он оставляет грязной кучей на полу у тумбочки, голову накрывает подушкой, чувствуя лбом дуло припрятанного под ней пистолета, и отрубается за мгновения, будто бы не спал последнюю тысячу лет. Во сне к нему приходит Кларисса, принося с собой запах ванили и звук злополучного карандаша, что выскальзывает из-за её уха на пол. В реальности такого, конечно же, не было.       В прошлом — Клариссы в его квартире.       В настоящем — просто Клариссы.       Но во сне она есть. Живая и тёплая, она касается его плеча осторожно, гладит неспешно, рассматривает все изгибы мышц пристально, с таинственной полуулыбкой, и Брок ждёт весь сон почти неистово, что вот-вот услышит её голос. Она молчит. И не оставляет ему столь желанного, но немыслимо дорогого подарка. Вместо него оставляя мучение, иллюзию ванильного аромата — Брок просыпается в нём, жмурится, морщится и трёт лицо ладонями. Аромат настолько стойкий, что у него появляется лёгкое подозрение. Оправдать его, конечно, будет сложно — в его квартире нет никого, кто смог бы обозначить отсутствие этого запаха ванили, в его квартире вообще никого нет. Но подозрение всё же есть.       Этот кретин Кингпин отбил ему голову нахуй.       Брок допускал такую возможность ещё на арене, пытаясь подняться, но сейчас ему было уже самую малость не по себе — обезболивающее, помогавшее ему существовать со всеми его переломами и синяками, было бессильно пред возможными галлюцинациями. Оставалось лишь надеяться, что всё закончится на обонятельных. И до зрительных не дойдёт.       Если, конечно, аромат ванили, в котором он просыпается, ещё является галлюцинацией.       Часы на тумбочке показывают ему восемь вечера, когда Брок, разодрав глаза, наконец, решается на них взглянуть. Ему слишком не хочется подтверждать свою теорию о галлюцинациях, случайно увидев сидящую на подоконнике Клариссу или, может, Патрика, развалившегося в углу комнаты на полу. Больше к нему приходить некому уж точно. Отец разве что может заявиться без спроса — если это и должно случиться в его жизни, такая сраная, блядская галлюцинация, Брок надеется, что сдохнет раньше.       Потому что умирать, чувствуя себя восьмилетним и беспомощным, он не собирается. Умирать, видя над собой галлюцинацию занесённой отцовской руки, он отказывается. Умирать, просто потому что его снова ударят наотмашь.       Кое-как заставив себя скатиться с постели на пол, Брок вновь не ударяется виском об угол тумбочки. Это его самое «вновь» повторяется уже столько лет кряду, но всё ещё не вызывает и единой эмоции. Избитое, тяжёлое тело, вероятно, отливает желтизной, пробивающейся сквозь смугловатую, испанскую родословную, но Брок принимается отжиматься так, словно является бессмертным и нерушимым. Каждое движение рук причиняет устойчивую, чёткую боль, только вот ронять или даже просто опускать корпус на пол нельзя ни в коем случае — по меньшей мере у него сломано два ребра, и несколько к тому же ушиблено. Поэтому он двигается, двигается, двигается да стискивает зубы.       Как они и условились, Джек бросил ему несколько шприцов с обезболом в почтовый ящик — их десять штук было, вот что значит исполнительный друг, — но к своему собственному утреннему сожалению Брок оставил их все на тумбе в прихожей. Чтобы спуститься на первый этаж квартиры, ему приходится преодолеть подъем в вертикальное положение и спуск по лестнице. Не замутнённая столь сильно алкоголем голова больше не игнорирует наличие боли в теле, и Брок чувствует каждый свой синяк, каждый ушиб и каждый перелом. К его злобной радости, кости в руках и ногах у него не сломаны, а стоит ему наконец вколоть себе весь шприц обезболивающего разом, как и всё остальное оказывается чрезвычайно волшебным образом не сломанным тоже. Синяки исчезают, кости срастаются, но лишь на уровне его ощущений, естественно. В реальности остаются и туго перехваченные бинтом рёбра, и россыпь синяков, украшающих его всего.       Брок просто не чувствует.       Не чувствует боли больше.       Родная ванная встречает его тишиной и всё тем же настойчивым ароматом ванили. Брок стаскивает бельё, разматывает эластичный бинт и не глядит в зеркало. Жетоны Патрика, уже почти вросшие в него и все еще ледяные наощупь, не снимает, пока руки его мимолётом чешутся разбить ебучее зеркало к чертям. Брок выдерживает это ощущение и скрывается в душевой кабине. Воду даже не настраивает, просто выкручивая кран в сторону горячей. И сверху его почти сразу орошают раскалённые струи. Они стучат ему в плечи, избивают лопатки и долбятся в затылок, будто пытаясь что-то ему донести, о чём-то рассказать. Брок не слышит. Он умывается настойчиво, пальцами давит на увядающий на скуле синяк — тот вредничает еле-еле, пришибленный большой дозой обезболивающего. Он умывается, полощет рот, высмаркивает набившуюся в нос воду, а только бессмысленно это: запах ванили не оставляет его ни в тот миг, ни после, когда Брок соскребает с себя всё смердение пота. Горячий душ помогает собраться много лучше, чем мог бы помочь холодный, — жара всегда напоминает ему об Алжире.       Помня об Алжире, он не может быть расслабленным.       И Брок собирается. По ходу из душа надевает новое бельё, и отчего-то его рука сама тянется к форме. Долго Брок не раздумывает, берёт её вместо домашней одежды. И натягивает поверх вновь намотанных туго, до невозможности сделать глубокий вдох, бинтов. Собственное чутьё — скорее животные, посмертные инстинкты — его никогда не обманывает и остаётся единственным, чему он всё ещё беспрекословно верит. После он относит грязную форму в стиральную корзину, но не сильно надеется на то, что ему ещё доведётся её постирать.       До запуска «Озарения» остаётся пять дней. А в его шкафу ещё пять сменных комплектов. Шестой ему уже не пригодится.       Открыв в спальне окно пошире напоследок, Брок забирает с собой телефон и спускается на первый этаж. Время ещё детское, пускай и вечернее, и первым делом он набирает Джека. Тот не берёт трубку слишком уж долго — за это время Брок успевает найти в морозилке какие-то замороженные им же самим ещё с месяц назад остатки одного из ужинов с Вандой. Но много раньше он понимает отчётливо — пока его не было, что-то случилось.       Иначе быть просто не могло. Улетая на миссию или будучи в любом из двух доступных им штабов, они всегда отключали телефоны. В остальное время ответ был мгновенным — три гудка, трубку снимали и коротко здоровались.       Отсутствие мгновенного ответа при их работе могло значить лишь пиздец. Не галактических масштабов, конечно. Но, впрочем, и не совместимых с жизнью тоже.       Вывалив на сковороду давнишнюю пасту, он включает мелкий газ, накрывает ту крышкой. С большей вероятностью, когда всё разогреется, он узнает, что паста давно уже пришла в непригодность, и просто вышвырнет её в мусорный пакет, но до того мгновения, возможного и предполагаемого, ещё нужно дожить. Найдя на верхней полке кухонного шкафа никотиновую заначку, Брок усаживается на подоконник боком и повторно набирает Джека по защищённой линии. На первом гудке он открывает пачку, вытягивает крепким движением руки первую сигарету. Второй знаменует искру зажигалки, найденной там же, в пачке. Брок подпаливает самый кончик, затягивается и вспоминает про препараты, прописанные ему доктором Чо. О Джеке он старается не думать.       Джек не берет трубку.       И третий раз Брок не звонит. Мысль о том, что тот банально может быть мёртв, поселяется в его сознании, и от неё никотин неприятно горчит на кончике языка. Брок докуривает быстро, напряженно. Бычок в подвешенную снаружи банку швыряет почти озлобленно, а после поднимается с подоконника. Бросив пачку на стол вместе с зажигалкой — они грохочут по поверхности, сдавая его нервозность с потрохами, — он швыряет туда же телефон. И поднимает руки к голове, прочесывает пальцами ещё влажные после душа волосы. По кухне неспешно распространяется тошнотный запах просрочки, но Брок лишь глаза прикрывает, скалится ожесточенно. Он жаждет, чтобы запах тухлятины выжег из его мыслей аромат ванили, только совершенно не верит в то, что это произойдёт. И жмурится до белёсых пятен под веками, вновь мимолётно думая о том, чтобы взмолиться, но молить ему некого.       Все боги давным-давно мертвы.       — Командир, — негромкий суровый голос, раздающийся со стороны окна, заставляет его вздрогнуть и обернуться резким движением. До того, как взгляд цепляется за фигуру Солдата, уже успевшего перебраться через подоконник, Брок успевает вспомнить, где лежат ножи, с какой стороны стола под столешницей закреплено оружие и как ему лучше и быстрее будет отломать ножку от одного из стульев, чтобы можно было использовать её в качестве оружия. Солдат выглядит удивленным лишь самую малость, но его голос звучит… Брок будто бы помнит эту интонацию, но не может дотянуться до того воспоминания, в котором она была у Солдата. Его мозг перенастраивается на защиту резко, жестоко, а запах ванили — блядский, ебучий запах, он всё ещё его чувствует, всё ещё не может от него отвязаться — вносит свои коррективы.       Переступив с ноги на ногу, Солдат хмурится немного, сжимает железную руку в кулак. Он в своей привычной комплектации, на шее повисла чёрная маска, что должна бы закрывать половину его лица, на ногах высокие, туго зашнурованные берцы. Брок цепляется за них взглядом, понимая мгновенно — это первый раз, когда Солдат не разулся, пробравшись в его квартиру. Каждый раз до этого в его прожжённой башке оставалось место для чего-то более важного, для какого-то уважения, может, а может и нет, может Броку всё это почудилось, может, Солдат просто хотел выслужиться перед ним… Солдат, стоящий напротив, чего-то хотел тоже, и Брок не мог понять по его глазам, не мог прочесть эмоции полностью. А после прозвучало хрипло, с ощутимым надрывом вновь:       — Командир…       Позвав его во второй раз, Солдат делает шаг вперёд и его голос опускается до шёпота на последних звуках, а Брок отшатывается резким движением, поджимает губы жестоко. Он не может не наткнуться на мысль о том, что Солдата послали по его голову, и поэтому отступает ещё на шаг, чтобы только оказаться ближе к поверхности кухонной столешницы. Ближе к стойке с ножами. Быть может, ему стоило бы лучше отступить к столу, под которым припрятаны кобуры с оружием, но Брок думает об этом слишком уж поздно.       Думает о том, что с пистолетом у него шансов много больше, чем с любым холодным оружием. Как он и написал Капитану в единственном оставленном для него сообщении. В сообщении том было…       Брок только коротко мысленно бьёт себя по лицу и распрямляется плечи, чтобы отделаться от категорически лишних сейчас сантиментов. Много важнее то, что его три минуты всё ещё при нём, а количество вколотого обезболивающего с лёгкой руки накинет дополнительную, штрафную. Если Солдат кинется, Брок успеет… Нихуя он, конечно же, не успеет. Единственный вариант — бежать на второй этаж, к тумбочке в спальне, где он бросил два оставшихся шприца с транквилизатором.       Потому что стрелять на поражение — пускай это и выгоднее, пускай здесь у него больше шансов — Брок не станет, даже если от этого будет зависеть сохранность его шкуры.       Не теперь. Не в Солдата. Не после всех блядских лет своего существования.       — Последний приказ, живо! Какой был последний приказ, Солдат?! — рявкнув в ожесточении, и лишь чётче с каждым мгновением чувствуя этот тошнотный, отвратительный аромат испортившейся пасты, что всё никак не может выжечь из его кухни запах ванили, Брок опускает ладонь на поверхность столешницы. Солдат сканирует это движение мгновенно, бросает лишь взгляд на него, подмечает стойку с ножами для готовки, а следом его лицо приобретает странное, растерянное выражение. Щитки его железной руки перекалибровываются, перестраиваются, выдавая его эмоции. Брок не может их прочесть. Пытается и не может. В дымных глазах, что когда-то были способны на эмоции, яркая, слишком громкая пустота.       И любая эмоция, мелькающая в морщинках его лица, от этого выглядит лишь более пугающе.       — Одиночная миссия. Зачистка. Позывной — Ник Фьюри. Местоположение цели — квартира… Стивена Гранта Роджерса, — он говорит, говорит, говорит, и Брок вспоминает резким толчком откуда-то со спины. Он вспоминает их первую парную миссию, случившуюся где-то в конце августа прошлого года, как ему кажется. Или может в начале сентября? Брок не помнит точной даты и, впрочем, вспомнить даже не пытается. Зато прекрасно помнит, что с Солдатом может сделать наказание электрическим током, присыпанное кодами, что океанское дно расколотыми, острыми ракушками. На имени Капитана Солдат запинается и выражение его лица не просто становится ещё более растерянным. Он бледнеет. А после отшатывается, вздрагивает весь и цепляется пальцами за подоконник позади себя. Его колени, кажется, вот-вот подкосятся.       Лицо Брока искажается в ожесточённом, тяжёлом переживании, и он бросается вперёд рывком. Продирается сквозь уже очевидный смрад просрочки, неумолимо затягивающий кухню, продирается сквозь пространство, пресыщенное ванилью, и сквозь собственную мысль-опасение, что держит на периферии, — Солдат может убить его одним движением руки. Солдат может неадекватно среагировать на его собственное резкое движение. То, что Солдат его помнит, не значит, что он всё ещё его слушается.       То, что Солдат помнит вертикаль их положений, не значит, что он помнит правило третье: безопасность командира в приоритете.       И Брок всё равно срывается вперёд. В три чётких, резких шага он оказывается перед Солдатом, быстрым, беспринципным движением перебивает уже потянувшуюся к нему быстро живую руку, а после обнимает лицо Солдата ладонями. И у того в глазах, в этих дымных омутах — Брок хотел бы в них потонуть и никогда-никогда не возрождаться в реальности, — разрастается что-то такое крошечное, мелкое и больное.       — Обнуление было?! Смотри, блять, на меня и отвечай. Обнуление было? — впечатавшись пальцами в ещё не до конца потеплевшую после разморозки кожу, Брок заглядывает ему прямо в глаза и встряхивает собственным жёстким взглядом. Без жалости. Без поблажки. Солдат только пытается коротко кивнуть — хуй кто ему, правда, даст это сделать, Брок держит крепко, — а после говорит:       — Чрезвычайная ситуация. Код угрозы — багровый. Обнуление отложено до завтрашнего утра. Приказ — зачистить цель, вернуться на базу, в камеру. Не высовываться, не дать себя поймать, — он вываливает всё как есть, и ещё чуть больше сверху. И смотрит, смотрит на Брока почти беспомощно — Солдат явно не понимает, что происходит. Брок смотрит ему в глаза и спрашивает то, что не должно его пугать, но всё же привносит в него чрезвычайно много напряжения:       — Тебе зачитали код? Смотри только на меня, только на меня… — он говорит, говорит, и слова отдают сталью, жесткостью, но Брок не сомневается: Солдат не воспримет это жестокостью по отношению к себе. Потому что он всё еще нестабилен, он всё ещё еле держится на грани дестабилизации, даже если иногда кажется, что это не так. И ему отнюдь не нужны ни жалость, ни даже сочувствие прямо сейчас. Ему нужна устойчивость, вот что Брок видит в его глазах.       Вот что он ему дает.       И держит, держит крепче, чем когда-либо держал даже себя самого. Вся тошнота в нём кружится неустойчивым хороводом, то сходясь к середине желудка, то расходясь по сторонам, и этот танец бьёт его изнутри короткой, резкой дробью. Брок на неё не отзывается. Только глядит Солдату в глаза и ждёт, пускай уже и чувствует, какой ответ услышит.       Солдат медлит, тяжёлым движением сглатывает, после рот приоткрывает. Он вдыхает надсадно, будто что-то встало ему поперёк бронхов и мешается. Брок не бьёт его в грудь, чтобы убрать это. Брок ждёт, ждёт и почти не дышит сам.       Дожидается.       — Да… Мистер Пирс… Он… Он привёл людей… С автоматами… Я пытался… Я правда пытался, командир, — его голос опускается до прогорклого шёпота, нижняя губа еле заметно начинает подрагивать. Брок не рушится, даже прекрасно видя в дымных глазах, что напротив, весь ужас Солдата. Ужас пред подчинением, ужас пред собственной беспомощностью. Это всё прорывается лишь по единой причине: Ванда расстаралась, чтобы заменить код в его сознании, но не зная об этом, Солдат, будто собака того самого Павлова, продолжал бежать на свет загорающейся лампочки, даже когда ему уже не подкидывали еды. Исправление этой привычки было моментом времени. После которого по счёту зачитывания кода Солдат обязан был заметить, что он всё ещё имеет возможность себя контролировать. И помогать ему в этом Брок не собирался.       Как, впрочем, и рассказывать, что код заменил.       Солдату это явно бы не пришлось по вкусу, а у самого Брока не было желания терять ту единую подводную нить власти над ним. Нить, что он никогда не использовал бы во зло. Нить, что должна была помочь ему всех спасти.       На слова о людях с автоматами Брок не откликается, но отлавливает их в ловушку собственного сознания. Являются ли эти люди СТРАЙКом, выспрашивать у Солдата сейчас он не собирается. Тот явно в ненадлежащем состоянии, а сам Брок в состоянии дотерпеть, когда Джек перезвонит ему. Либо когда сам он, обзвонив больницы, получит информацию о том, где находится его труп.       Сейчас же Солдат и его состояние много важнее. И в какой момент так вышло, в какой момент получилось, что совершенно чужое создание с полностью прожжёнными мозгами стало для него столь важным, Брок не задумывается. На это просто нет времени.       — Всё в порядке. На меня смотри, всё нормально, — коротко дёрнув голову Солдата, уже норовящего отвернуться с выражением страдания на лице, Брок перехватывает его взгляд своим жёстко, впивается пальцами в скулы и голову. Солдат хмурит брови болезненно, не верит ему, перепуганный, разрозненный. С его переживаниями после разберётся его Капитан, сейчас же много нужнее перемотать их накрепко и зафиксировать на одном месте, чтобы не разбредались. Сейчас много важнее показать Солдату, что всё под контролем и что он может быть устойчивым, даже если тонет в этом океане собственных сантиментов. И Брок говорит: — Я со всем разберусь, ясно? Я всё улажу. Сейчас ты отправишься на точку, где для тебя оставили винтовку и выполнишь задание, ясно?       Он говорит наугад, но точно попадает в цель. Оружия на Солдате нет, его никто не сопровождает. Вероятно, Фьюри находится в квартире Стива уже не первый час, а значит место для Солдата уже давным-давно готово. Его место, его винтовка, его цель. Обрадованным Солдат не выглядит.       — Я не… Я не хочу убивать… Снова, — Солдат вздрагивает крупно, пытается отказаться и шепчет дрожащими губами. Заревёт вряд ли, но, кажется, вот-вот взвоет — Брок знает его достаточно хорошо. А ещё достаточно хорошо знает, что Фьюри не должен умереть. Это принесёт им всем чрезвычайно много проблем, не говоря уже о том, как сильно будут скорбеть все поднадзорные орлу люди. И насколько самого Солдата, продолжающего вспоминать, продолжающего обдумывать все свои поступки, продолжающего возвращать свою личность, ранит новое причинение вреда другому.       — Стрелять. На. Выживание. Понятно? Со всем остальным я разберусь сам, — Брок кивает, жёстким движением поджимает губы. И видит, как в пустых глазах Солдата мелькает короткая, быстрая благодарность. Он вдыхает глубоко, поднимает голову чуть выше, и перестраивается, мгновенно возвращая себе всю свою крепость, всю свою силу. Щитки его руки перестраиваются тоже и будто бы шепчут благодарность за самого Солдата. Броку их шёпот нахуй не сдался, но тошнота, уже разошедшаяся хороводом, сворачивается до твёрдого, крепкого клубка. А Солдат моргает, и вся растерянность осыпается с его лица. Остается лишь непроницаемое, уверенное в своих поступках и действиях оружие. Отстранившись, Брок отпускает его лицо и отступает на шаг назад. Он даёт Солдату больше пространства, расправляет плечи и повторяет, почти чеканя: — Это приказ, Солдат. Как понял?       — Понял, командир, — Солдат кивает коротко, и не остается в нём ничего человеческого. Это погано, просто отвратительно, и видеть его таким… Брок хотел бы, чтобы он был иным. Чтобы вновь был сучливым, засранистым и игривым. Чтобы просто был настоящим. Но сейчас для этого не было места. Вокруг них была война, и, пускай Брок позволил себе трусливо сбежать, дезертировать, сейчас было самое время возвращаться назад. Сейчас было, блять, самое время.       Развернувшись без единого слова больше, Солдат опирается ладонью на подоконник, перекидывает через него ноги и выпрыгивает наружу бесшумным, слитным движением. Звука его приземления Брок не слышит. В этом моменте меж ними не остаётся ничего личного, и Брока это полностью устраивает.       Потому что времени для личного у него больше нет.       Время есть лишь на то, чтобы пополнить магазины и прицелиться. ^^^       Вышвырнув в мусорку весь свой возможный ужин, Брок поднимается на второй этаж и находит в шкафу нагрудную кобуру. Он надевает её, закрепляет быстрыми движениями рук, а после возвращает в неё один из пистолетов, что лежит в шкафу под стопкой белья. Всё остальное его оружие так и осталось в птичнике, но на всякий случай он захватывает с собой оставшиеся транквилизаторы для суперсолдат. Как поведёт себя Стив, увидев его, Брок не знает, и готовится ко всему, прекрасно помня, какое сообщение ему оставил. Ведь в сообщении том…       После почти шести лет в ГИДРе Пирсу стоило бы им гордиться. Брок не ждал этого и, впрочем, не жаждал, но был уверен: если бы Пирс знал, что он творил, он точно гордился бы им. Не за отсутствующую идейность, правда, но за его действия — точно. От этой мысли было тошнотворно и мерзко, но реальность была именно такова. Когда-то давно, почти одиннадцать лет назад, ещё только вступая в ряды ЩИТа и набирая себе наёмников, Брок не думал о том, что этот шанс будет для него благодатным. Ему хотелось бы этого, конечно, хотелось, но смс от Колсона с предложением о работе, была получена им в том миг, когда он вылетал из новой горячей точки, столь похожей на Алжир. Всё было предрешено ещё десяток лет назад. И каждый шаг Брока, каждый его план, каждое предпринятое им действие, казалось, вело его к тому моменту, в котором он набирал текст сообщения на телефоне Джека. В том сообщении собралась вся его гниль и вся его злоба, и угроза его была столь яростна, столь жестока — Капитан этого не заслуживал. И не смог заслужить бы никто, но Брок уже был здесь, уже создал эту реальность для себя, для Солдата, для Стива, что был теперь Капитаном.       Оставленное им сообщение было переполнено жестокостью и угрозой изъятия самого что ни на есть ценного. Оставленное им мелкое, короткое сообщение… Оно не было выстрелом без предупреждения, но отчего-то Брок чувствовал — именно так Стив его и воспринял.       Так воспринять и должен был, впрочем.       А только все это было тошнотно. И воняло обагрённым кровью алжирским песком. Воняло кудрями Патрика. Воняло ванильной, охладевшей давным-давно кожей Клариссы.       Накинув сверху форменную куртку уже в коридоре, Брок активирует табло рядом с дверью парой касаний пальцев, быстро находит иконку камеры. Включившись, та показывает ему пустую лестничную площадку этажа. Долго ждать не приходится. В какой-то момент на этаж поднимается Стив. В тот же миг из двери напротив выходит девушка, живущая там последние несколько месяцев. Брок не успевает разглядеть её лица, потому что она поворачивается к камере спиной, когда замечает Стива. Тот улыбается ей, говорит что-то. Звука Брок не включает, только прищуривается коротко.       У него не вышло и единого раза пересечься с этой девушкой, но внутри всё равно коротко дергает предчувствуем. Быстрый соседский разговор завершается мелкой, натянутой улыбкой Стива — тот очень пытается притвориться нормальным, но Брок обличает его собственным взглядом за мгновение, — а девушка направляется к лестнице. У неё в руках корзина с бельём, она явно собирается спуститься в прачечную, находящуюся в подвальных помещениях дома. Уже подойдя к лестнице она оборачивается зачем-то, и Брока бьёт изнутри мгновенным узнаванием.       Кейт, как было указано в её документах, найденных и прочитанных Броком ещё месяцы назад, её имя явно не идёт. На лицо, реальное лицо, она скорее Шерон. Если точнее — Агент Тринадцать. Ещё одна из бесчисленного, похоже, количества агентов, поднадзорных лично Фьюри. Её нахождение в соседней квартире Брока ничуть не удивляет и настороженности в него не привносит. Только разве что немного ироничного, глумливого смеха — вся эта чушь с символом мира и образом гордости нации была столь важна, что Пирс с Фьюри знатно постарались, оккупировав Стива со всех сторон.       Тот об этом не подозревал вовсе, и не раскрой себя Брок нарочно, так бы и продолжалось. Как при всей этой своей доверчивости и непосредственности, он умудрялся быть ферзём, умудрялся быть Капитаном, Брок не понимал. Это, впрочем, было и не его ума дело, однако от короткого напоминания о многогранности Стива внутри вскидывалась тошнота.       Этот Стив никогда принадлежать ему не будет. И Брок никогда уже не узнает каково это: опереться на кого-то достаточно крепкого и устойчивого.       Лишь коротко фыркнув в ответ на собственную ироничную мысль и вышвырнув все остальные, тошнотные, поганые и начинающие зудеть при смешивании с этим блядским ароматом ванили, Брок переводит взгляд на Стива. Тот, будто заслышав его, но скорее заслышав точно, переводит глаза на дверь квартиры Брока, смотрит несколько секунд. И не подходит, не стучит, не требует все свои ответы. И ничего не говорит. Нахмурившись только напряжённо, явно опасливо, Капитан — не Стив, Стива убило где-то в Нью-Йорке, и его воскрешение лишь только собиралось состояться когда-нибудь после, когда-нибудь в будущем, когда Брок уже будет мёртв — отворачивается назад к своей двери.       Шерон, ушедшая прочь, возвращаться не собирается. Капитан подступает ближе к своей двери, сжимает ключи в кулаке. Он замечает, что дверь не закрыта, только коснувшись ручки самыми кончиками пальцев, а следом за ним это замечает и Брок — считывает по лицу, по нахмурившимся лишь сильнее бровям, по напрягшейся линии плеч. Лишь сейчас он неожиданно слышит уже давно, кажется, играющую в соседней квартире музыку. Кто-то явно включил винил, но Стив любителем не был. По крайней мере, Брок ни единого раза не слышал, чтобы он ставил пластинки. Отчего не заслышал музыки раньше гадать было уже бессмысленно. Прошлое умирало слишком быстро, счёт шёл на мгновения — у них было лишь настоящее. И в этом настоящем Капитан отступает. Он перехватывает ключи крепким движением руки, разворачивается и скрывается на лестнице так, словно не собирался только что заходить в квартиру.       Брок прослеживает его путь взглядом, пока Капитан не скрывается за углом, но не делает и единого движения с места. Он стоит, как стоял, и просто ждёт, ощущая явственно — сука-судьба за его спиной замирает тоже, удерживаясь на самой грани чёрствого, жестокого хохота.       Она готовится к немыслимому представлению.       Не проходит и трёх минут, как в соседней квартире раздается выстрел. Он становится для Брока сигналом к действию. Следом за первым раздается ещё два — за время их существования Брок успевает открыть половину замков. А после всё затихает, кроме только его сердца. Оно срывается в жестокий, немыслимый бег. И в голове растворяются все мысли. Остаются лишь чёткие и понятные действия.       Распахнув дверь квартиры, он видит взлетающую на этаж Шерон. Она даже по сторонам не оглядывается, тут же оказываясь у двери квартиры Стива. Стучит, пытаясь дозваться лишь единый раз:       — Капитан Роджерс? — ответа естественно не получает. Но не медлит, а Брок не тратит лишнее время на то, чтобы чуть восхищенно поджать губы и хмыкнуть. Ему отчего-то вспоминает Мэй, но Наташа не вспоминается. Та всё же более плавкая какая-то, более бесшумная. Шерон выбивает в реальности достаточно хлипкую дверь с ноги, и тут наконец оглядывается. Только заметив его, кивает, а следом уже делает шаг на порог квартиры Капитана. И зовёт вновь, тут же рапортуя: — Капитан? Я — Агент Тринадцать, особый отдел службы ЩИТ. У меня приказ оберегать вас, — она проходит в квартиру, на вытянутых руках держа заряженный, снятый с предохранителя пистолет, и Брок идёт следом, ничуть не скрываясь. К оружию он не тянется и наткнуться на кого-то из ГИДРы не беспокоится вовсе. Единственный, кто в этой квартире сейчас из ГИДРы, так это он сам, а себя самого бояться буквально не имеет смысла.       Поэтому Брок переступает порог квартиры Капитана следом за Шерон. Быстро оглядывает коридор, угол гостиной, что виден от входа. Капитана нигде не видно, но стоит Шерон пройти коридор до самого конца, как он выглядывает из-за угла и удивлённо, коротко бросает:       — Кейт? Чей приказ? — Шерон, не найдя для себя противников, уже опускает пистолет. А Стив говорит и говорит с каким-то остаточным удивлением в голосе, только на неё и не глядит уже вовсе. Он замечает Брока, поджимает губы сурово. Брок вязнет в этом взгляде за мгновение, подбирается весь, плюя на всю свою скрытность: Капитан глядит на него так, будто бы ничто и никогда уже не заставит его Брока простить.       А значит и бояться Броку больше нечего.       Он и не боится. Глядит ему в глаза, отвечая без единого слова, лишь взглядом, суровым и сосредоточенным. Дойдя до конца коридора, наконец, видит тело Фьюри. Стив явно оттащил его подальше от окон — по полу тянется неширокий след крови. В остальном следов перестрелки в квартире и нет вовсе, не считая разбитого окна да трёх пулевых, застрявших в кухонном гарнитуре, работа явно выглядит выполненной профессионально.       Шерон говорит:       — Его, — давая понять, что находится под надзором у Фьюри, а следом падает на колени. Одна её рука тянется к шее валяющегося без чувств начальника, чтобы проверить пульс, другая же вытаскивает будто из ниоткуда рацию. Она действует, движется, не замирает ни на единое мгновение и не тушуется. Её подготовка говорит сама за себя: она профессионал. Брок же только замирает на границе кухни, переводит взгляд к Капитану вновь. Тот поднимается на ноги и выглядит достаточно спокойным. Брок ему не верит, обращая своё внимание на его руки, сжимающиеся в кулаки. Капитан в ярости, вот что видит Брок, пока Шерон глядит лишь на Фьюри и быстро рапортует в рацию: — Фокстрот подбит, он не отвечает. Нужны медики.       — Вас понял. Вы обнаружили стрелка? — ответ слышится мгновенно, сквозь минимальные помехи. А Капитан всё смотрит и смотрит лишь ему в глаза. Он, кажется, хочет убить его, вот что Брок читает в его взгляде, и не может не согласиться — Капитан имеет на это право. Стив имеет на это право тоже. Потому что в какой-то момент Брок пересёк черту и сделал это намеренно. Он оставил сообщение. Он пригрозил. И теперь Капитан глядел на него в почти ощутимой ярости: никто во всём мире не имел и единого права забирать у него самое, нахуй, ценное.       Ни Брок.       Ни Пирс.       Ни ебучая ГИДРА.       Брок глядел ему в глаза и только пихал все свои сантименты глубже ожесточёнными мысленными ударами. Он заслужил эту ненависть, пожалуй, пускай никогда и не желал ранить Стива столь глубоко. Но всё же он заслужил.       Заслужил даже нечто худшее.       Переведя взгляд к Шерон, Капитан бросил быстрое:       — Скажи, что я преследую его, — и направился к выходу из квартиры чеканным, резвым шагом. На Брока он не бросил больше и единого взгляда, даже плечом не задел, проходя мимо. Будто бы в желании отомстить, в надежде причинить ещё больше боли за ту, что Брок причинил ему самому. И это было оправдано, потому что оставленное Броком сообщение несло в себе чёткий и ясный посыл.       «Джеймс Бьюкенен Барнс жив. Им командую я. Одно твоё лишнее движение, одно твоё лишнее слово — я пущу ему пулю меж глаз без предупреждения.»       И Капитан имел полное право ненавидеть его за это. Его ненависть больше уже совершенно не причиняла боли. Но лишь потому, что Брок был уже слишком мёртв, чтобы ещё хоть что-то чувствовать.       Стоит Капитану пройти мимо, нерушимо и твёрдо, почти жестоко, как Брок явственно слышит — сука-судьба, державшаяся все эти мгновения, заходится жестоким, нечеловеческим гоготом где-то у него за плечом. Она заливается, смеётся. Её плечи трясутся, просыпается попкорн, злобно-задорно выскакивая из бумажного ведра. Она грохочет собственным смехом почти до слёз, безумная, сумасбродная.       Брок не откликается, только руки сжимает в кулаки.       И на Капитана, прошедшего мимо него, будто мимо пустого места, не оборачивается. ^^^