Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Его отношения с отцом никогда нельзя было назвать хоть сколько-нибудь семейными. Тот был жестоким, и чем больше лет Броку накатывало, тем быстрее росла отцовская жестокость в окружающем их обоих пространстве. Однако, и по нынешний день вспоминая всю свою жизнь, словно киноленту перебирая её в собственной памяти, Брок понимал явственно — всё началось не с отца. Отец дал ему лишь толчок — пинок/удар/оплеуху сказать было бы вернее, — и Брок побежал в сторону истинного, беспринципного собственного желания доказать что-то непонятно кому. Его желание быть настоящим военным, его желание утереть ублюдку нос и высмеять всё то, что было тому дорого, начиная от капитанских хроник и заканчивая лекциями в военной академии, вело Брока вперёд с неимоверной скоростью.       Но всё началось не с отца. Тот был лишь предпосылкой к грядущему удару суки-судьбы. Она нанесла его неожиданно и искромётно, вырвала давно разбитое сердце, умерщвила его и швырнула назад Броку в грудь, предложив разбираться дальше самостоятельно. Она предала его, заставив предать Патрика, только всё это было, конечно же, глупостью.       Патрика он предал сам.       Патрика он сам убил.       Та миссия была мимолётна и жутко проста в своём исполнении. Брок помнил местность и по нынешний день. И по нынешний день Брок помнил, где потерял Лиззи, где осталась Лучия и куда рухнуло тело Дэйва. Они были лучшими на всём потоке курсантов — до поступления, ещё в пятнадцать, Броку казалось, что не найдётся для него задачи сложнее, чем выбить себе государственный грант на бесплатное обучение в той академии. К семнадцати, заручившись без отцовского ведома номинальной поддержкой его статуса и собственными табелями успеваемости, он понял, что впереди его ждёт ещё много дерьма, которое придётся перелопатить. Обучение простым отнюдь не было, а с его гонором всегда удавалось найти явно лишние проблемы, но не будь в нём этого гонора, Брок никогда не добился бы за два года тех успехов, каких многие не добивались и за все годы в академии. Он тренировался неистово до смертельной усталости временами, временами не спал, готовясь к зачётам по материалам не собственного курса даже — тех курсов, что были старше. Благодаря этому его заметили достаточно быстро. Директорскому составу нужны были чёткие, явные результаты, и они с лёгкой руки позволили отправить его вместе с к тому моменту уже его собственной группой огневой поддержки на зачистку мелкого клочка местности.       Директорскому составу нужны были чёткие, явные результаты. За все прошедшие годы Брок убедил себя, что на них банально пожалели денег и времени, выдав не до конца корректные вводные, но ещё тогда, только вернувшись из пекла, понимал — возможно, их просто хотели немного проучить. А может, им нужна была провокация. Может, в том задании была замешана политика, в которой Брок в свои девятнадцать понимал отвратительно мало. Многие-многие вещи пришли к нему лишь с годами да опытом.       В девятнадцать ему просто хотелось выебать весь мир.       Жаль, не хватило быстроты реакции — сука-судьба нагнула его первой и изодрала внутренности когтями в клочья. Сука-судьба… По пути к ангарам Брок заходит в оружейную. Среди полок и стендов с оружием он достаточно быстро находит несколько дополнительных магазинов, ещё одну свободную набедренную кобуру и пистолет. В голенища берцев пихает пару-тройку ножей, крепче цепляет смещённые на одно бедро палки-электрошокеры. Мимолётно ему хочется снять пуленепробиваемый жилет, но он насильно заставляет себя оставить его. В качестве аргумента предъявляет напоминание об «Озарении» в связке с малюткой-Вандой.       Ему очень сильно хочется сдохнуть там, в Алжире, и никогда больше никуда не возвращаться, но Брок только пихает это желание поглубже, на самое дно, и накидывает ремень автомата на плечо. «Озарение» ждёт его не дождется, а значит ему предстоит всего лишь новое испытание на выдержку, на стойкость, на сучливость. В последние месяцы её в нём знатно поубавилось — спасибо мягкости Стива, — только ничто не вечно.       Ему предстоит новое погружение на глубину своих собственных жестоких сантиментов.       И каждое новое дно вновь окажется ложью — так уж задалось, что ему всегда есть куда падать, как бы глубоко он ни был.       В джете летят в тишине. Джек усаживается по правую руку, Мэй садится по левую. На него они не косятся и смотрят куда угодно, но так или иначе их взгляды вновь и вновь падают на Капитана. В этот раз у того на спине парашют и, пожалуй, это самый громкий и чёткий его Броку ответ. Единственный, что он мог бы дать. Единственный, что Брок дать ему бы позволил.       В самом начале пути, стоит только его взгляду зацепиться за этот злосчастный парашют, Брок вспоминает о том, что осталось во вчерашнем вечере — Стив приходил, чтобы поговорить. Брок без слов предложил ему поговорить с собственной закрытой дверью. Сомнений в том, что Стиву хотелось именно поговорить, — пускай и на повышенных тонах, быть может, — у Брока не было. Как не было и единой крупицы храбрости… Он даже к двери не вышел. Перехватил внимательный, полный надежды взгляд Ванды, что замерла на пороге кухни. Она собиралась уходить в постель, но замерла, только заслышав стук. И взглянула на него с надеждой.       Только Брок жил не ради того, чтобы чужие надежды на него оправдывать.       Он не сделал и единого весомого движения. Не поднялся из-за стола, отвернулся только и выдохнул сигаретный дым куда-то в сторону окна. Ванда так ничего и не сказала. Ушла, случайно забрав с собой повторный стук — он так и не прозвучал. Брок хотел верить, что Стив поймёт его явный намёк в достаточной степени.       Он больше не намеревался мириться. Он больше не собирался сближаться. Для Стива — никогда. Для себя самого — до запуска «Озарения». После запуска у него ничего больше быть не могло, но это было совершенно не важно, а только влияло на каждое его блядское решение. Он не имел права на то, чтобы позволить Стиву говорить с собой и позволить себе идти на мировую, только бы после предать его посильнее.       Потому что нет смысла пытаться склеить треснувшую ракушку, лишь ради того, чтобы после разрушить её вновь. Нужно просто нырнуть за другой.       Нырнуть и никогда не выныривать.       Часть пути Капитан проводит у экрана к ним спиной. Вновь пересматривает вводные, будто пытаясь найти ошибку, осечку и недосмотр после произнесённых Броком в переговорной слов. Брок мысленно только смеётся над ним, грубо, посмертно. С Алжиром предостережения не работают и не работали никогда — либо все они здесь полягут, либо полягут после, выбравшись из кровавого пепла. И Брок, честно, даже не может выбрать, сколько ни пытается.       Он не желает вновь видеть смерть среди песка да воздушного жара и своей рукой нести её не желает тоже.       Он не желает вернуться в Вашингтон и узнать, что Солдата обнулили. Или, может, узнать, что у Ванды сорвало тормоза и теперь она в розыске, а большая часть ЩИТа перебита нахуй. Или, может, не успеть сорвать запуск «Озарения»? Что принесёт ему новый полёт в Алжир — не в иллюзию, не в суррогат, в настоящее жаркое кровавое месиво, — Брок знать не желает и лишь старается глубоко, спокойно дышать.       Он убеждает себя в готовности собственного тела и собственного разума. Реагировать, защищать, убивать, выживать и ни на секунду не сомневаться. Ни на единую секунду не позволять себе мысли убить кого-либо, чтобы собственную шкуру вытянуть. Однажды так уже было, и вновь повториться не должно было. Однажды так уже было — он числился у суки-судьбы в должниках по нынешний день. И эта ноша долженствования была ничуть не тяжела.       Слишком уж мёртв внутри он был, чтобы чувствовать эту тяжесть.       Пускай временами, когда-то в прошлом, когда Солдат глядел сучливо, игриво и маняще, а Стив улыбался смущённо, но шёл к нему напролом, Брок и чувствовал явно — упасть на колени и взвыть.       Упасть на колени.       И позволить, наконец, себя пристрелить.       Половину пути Капитан перебирает вводные. Ничего нового не находит, на них всех не смотрит. И на место своё не садится. СТРАЙК расселся вокруг Брока по одну стену джета, предоставив Стиву всю противоположную для удобства. Его явное нежелание садиться там, в одиночестве, садиться напротив группы огневой поддержки, что вряд ли и на миг становилась в полной мере его, Броку было более чем понятно. Как, впрочем, и рвение найти хоть что-нибудь новое в вводных.       Как, впрочем, и явное желание умереть.       Вторую половину пути Капитан, впрочем, проводит там же — у сенсорного экрана размером с неплохой, средней стоимости телевизор. Лишь отлучается в кабину пилота, чтобы узнать, сколько ещё им осталось, а Броку слишком уж сильно хочется пошутить, что осталось им слишком мало. Им со Стивом, как несуществующей, выжженной из реальности паре, и ему самому. Он отмалчивается. Отмалчивается и думает о том, что загнанных лошадей пристреливают рано или поздно, только лучше бы рано. Слышишь, ты, сука-судьба, лучше бы рано!       Только ведь это всё не имеет смысла. Его «рано» завершилось в момент первого вдоха и первого крика, когда он был вытащен из утробы собственной матери. Быть может, тогда сука-судьба и правда хотела его прикончить, жаль, промахнулась и забрала у него сотни тысяч воспоминаний, которые только могли быть созданы, с женщиной, что его родила. На том моменте «рано» кончилось, и стало слишком уж поздно. Брок думает об этом, думает, думает, и смотрит только на Капитана. Смотрит и молчит о том, что хотел бы ещё немного времени, пожалуй.       Ещё немного времени близко-близко. С тошнотой, пускай с блядским раздражением, пускай с собственной трусостью, но лишь… Лишь пару секунд он хотел бы просто смотреть на его светлую улыбку и чувствовать на самой глубине, что есть на кого опереться. Лишь пару секунд он хотел бы, чтобы только увидеть важное — Солдат выгребет и справится. И тоже будет улыбаться, лучисто и искренне. Как на хрониках, ещё до войны. Он молчит. И смотрит на крепкую широкую спину человека, который возненавидит его в ближайшую неделю сильнее, чем его ненавидел даже отец. И не возникает вопроса в сознании, кто украл у него эти пару секунд.       Брок украл их у себя сам. Потому что загнанных коней убивает в Алжире, и он носил его с собой все эти годы, карманный и тошнотный, чтобы довершить недоделанное сукой-судьбой. Те пару секунд, что он так жаждал, Брок знал, точно знал — не заслуживал.       И поэтому просто молчал.       В новой миссии на Капитане парашют, грудь пересекает ремень автомата, а на бёдрах две кобуры с пистолетами. И нигде не видно его вычурного, дерьмового щита. Видимо, миссия в этот раз ничуть не политическая, скрытная, частная, только Брок совсем в это не верит. Бросает лишь несколько взглядов чужим форменным тактическим брюкам, перевязям с оружием и совершенно не верит, что Капитана вынудили оставить звёздно-полосатый костюм в шкафу. Капитану он, впрочем, не верит тоже. За несколько минут до высадки тот говорит:       — Рамлоу, подойдите на пару слов, — и Джек нетерпеливо, раздражённо дёргает коленом. То еле-еле ударяет колено самого Брока, будто желая уберечь, не пустить — от Джека идёт этот запашок беспокойства на протяжении всего их полёта, только Брок не реагирует и в новый раз отмечает, насколько отлично друг держится. У него и раньше этого было не отнять, но сейчас, когда они столь близко подобрались к ГИДРе, к Стиву, ко всему этому ебучему, сраному дерьму, Джек явно заслуживал что-то типа шоколадной медальки, ага. Если бы ещё наедине он не тонул в собственных сантиментах и не дёргал Брока почём только зря, цены б ему не было, но эту мысль Брок выпихивает из собственной головы быстрее, чем успевает её подумать. С самого момента прошлой миссии всё вокруг вызывает у него стылое, чёткое раздражение, и последнее, чего бы ему хотелось, так это мысленно перенаправлять его к Джеку. К концу августа их совместной службе грянет шестнадцать лет, и пускай ему не дано будет отпраздновать, а всё же ему стоит явно относиться к другу чуть уважительнее. И наедине с самим собой тоже.       — Да чтоб тебя… Забыл, как по карте ориентироваться? — не поворачивая головы ни к кому из своих, Брок поднимается, недовольный, и направляется к Капитану. Тот всё ещё не оборачивается, только руки на груди сплетает — со спины видно, как у него перекатываются под тканью одежды мышцы плеч. Броку бы засмотреться, но его нестабильное, сумасбродное либидо снова куда-то сдрыснуло, а он даже и не обернулся вслед. Слишком много было других забот да и слишком мало желания причинять себе новую боль — в своей собственной голове Брок больше не боялся произносить это слово чётко и честно — пониманием, чего лишает себя сам и чего его лишила сука-судьба.       Стоит ему подойти и оказаться плечом к плечу, как Стив поворачивается лицом. Броку приходится развернуться тоже, но на искренность он сейчас не в состоянии, и поэтому скалится в усмешке. Стив смотрит по-капитански, из-под нахмуренных светлых бровей и с тяжёлым, суровым взглядом. Говорит спокойно и не скрываясь:       — Нам нужно поговорить.       Он не бросает и единого взгляда на СТРАЙК, смотрит лишь на Брока в упор. То ли пытается прочитать ответный взгляд, то ли мысленно передать какое-то немыслимое сообщение — Брок не знает, а даже если б и знал, мыслей читать не умеет вовсе. И учиться явно не собирается. Вместо этого сплетает руки на груди, зеркаля жест Капитана, переступает с ноги на ногу для устойчивости.       — Не время и не место. После поговорим, — он, конечно же, обещает, и не обманывается, слишком к себе привыкнув, — обещаний никогда не исполняет. А интонация звучит резко и чётко, отличаясь от той усмешки, что уже вымерла с его губ. Стив прищуривается, голову на бок склоняет. Всё-таки ищет что-то, вглядывается. Брок больше не видит в нём мягкости, ни к себе, ни вообще. Всю его мягкость забрал Нью-Йорк, не спросив, нужно ли Броку оставить хоть что-то.       А Броку ведь, может, было и нужно, только в какой-то миг он осознанно отказался контролировать всю эту поебень с сантиментами меж ними со Стивом вовсе. И теперь всё рушилось — вот каким человеком Брок был на самом деле. Он разрушал всё, к чему прикасался, и даже лгать бы не стал — делал это намеренно. И каждое новое его разрушение удивительно и чудно несло людям вокруг него безопасность.       Раньше — посмертно. Сейчас — оставалось лишь ждать.       На результат своих ожиданий и устремлений Броку взглянуть будет уже не дано, но отчего-то ему верится: всё выгорит наилучшим образом. Всё получится. Всё восстановится.       Без него.       — Мне казалось, от них у тебя нет и единого секрета. Так почему бы не обсудить сейчас? Всё личное, что было, ты уже выставил на всеобщее обозрение, — Капитан отвечает ему и всё смотрит в глаза. Только коротко кивает на СТРАЙК, поджимает губы. Он злится, пожалуй, самую малость за то, как мастерски, пусть и метафорически, Брок вскрыл брюхо его сантиментам пред СТРАЙКом, но эта злость будто бы застарелая, уже пережёванная, переваренная им даже. Чего он хочет сейчас, Брок не понимает. И не может гадать — все его мысли уже в Алжире, в ебучем, чёртовом пекле и песочной пыли.       А Капитан всё глядит и глядит. Его бы схватить за шкирку, поцеловать, а после признаться во всех злодеяниях — Брок хотел бы увидеть, как Стив принимает его Алжир, но проживи он ещё с тысячу лет, такого никогда отнюдь не случится. У них моральные компасы разных марок, да к тому же из разного века. У них всё же слишком мало точек соприкосновения. И пускай это ложь, но Брок скармливает её себе, чтобы было не так больно отказываться. До «Озарения», кажется, рукой подать, но вначале ему ещё нужно вытянуть эту руку из Алжирского зыбучего песка.       Вначале ему нужно…       — Не глупи. У всех ото всех есть секреты. Поговорим позже, — не усмехнувшись больше и уголком губ, Брок отвечает неожиданно спокойно и честно. Со дня на день ему придётся ведь Стиву всё рассказать. Подавать это под приятной посыпкой о том, что он «совсем не хотел так жить» и «очень сильно раскаивается», Брок не собирается. Он не станет смягчать, не станет юлить, а к правде добавит побольше жести нарочно — Стива это оттолкнёт на долгие мили по солёной воде; и главное только держать ухо востро, чтобы самого Брока случайно не смыло ударной волной.       Отступив на шаг и направившись к своему месту, Брок ощущает давление за правым ухом. Это Стив провожает его суровым капитанским взглядом, но ничего больше не говорит. Не говорит, не зовёт к себе, во время крайнего инструктажа перед прыжком на него не смотрит.       Брок почти не волнуется.       Явственно ощущает, как теряет одну из главных нитей управления ситуацией, но почти не волнуется. Всё его внимание обращается к Алжиру.       И к единой мельчайшей мысли соблазна сдохнуть чуть раньше.       Перед прыжком Джек смотрит так, будто читает эту мысль у него по глазам. И Брок отворачивает голову к зеву открытого люка. А после делает шаг в закатную пустоту, затянутую тучами и запахом приближающейся бури. ^^^       Пахнет кровью. Их высаживают у самого края квадрата, и ощущение дежавю подбивает ему колени. Развивающийся, надувшийся пропахшим кровью воздухом парашют позволяет ему спуститься с небес на землю — эта метафора кажется Броку слишком уместной. Песчаные земли встречают подошвы его берцев с застарелой тоской и ожиданием. Они ждали его, похоже, оба эти десятка лет. Его ждали все: и Алжир, и сука-судьба — только сам Брок не ждал, что когда-нибудь вернётся сюда в реальности. На самом краю квадрата находится тот самый блядский колодец, и Брок высаживается в нескольких метрах от него, наблюдая, как дурила-Родригес чуть не проваливается в каменистое круглое зево, куда несёт его парашют. Это выглядит забавно, пожалуй, только Броку ничуть не смешно. Он отстёгивает парашютный рюкзак, быстро складывает в него развернувшуюся ткань и вновь подхватывает лямку на плечо. По левую руку в песок ныряют Таузиг с Капитаном, где-то позади слышится брань Мэй — похоже, она тоже рухнула коленями в ещё не остывший песок, как и её будущий муж. Это у них явно семейное, вот что читает Брок в лёгкой хмурой складке меж бровей Джека.       У них у всех это явно семейное — влипать в неприятности, да так, что по самое горлышко.       Парашюты собирают быстро, собираются у колодца, чтобы оставить там рюкзаки. Брок подходить не хочет, только кто ж ему окажет услугу и разрешит отказаться от всей этой еботни с новой миссией — он сам себе не разрешит, не позволит в первую очередь. Он сам себе сбегать запретит.       Согласно вводным, к колодцу ходят каждые два дня за водой наёмники, что разбили лагерь чуть дальше, в нескольких милях на запад, если считать по песку. За почти что шесть лет в ГИДРе для Брока любой путь теперь по воде, и он считает, считает, считает свои шаги. На каждом новом знает, что потонет и не выгребет, только всё равно прётся с усердием. Они собираются у колодца, не говорят, присыпают рюкзаки песком, Стив мысленно пересчитывает всех, пробегаясь взглядом по лицам. На Брока смотрит тоже — долго, пристально. Брок молчит. Брок молчит и считает шаги.       Местность всё та же, тот же колодец, тот же жаркий песок. В прошлый, самый первый раз, их высадили с другого конца квадрата и выдали приказ о зачистке со слишком размытым приказом о взятии заложников. Только приказ исполнить так и не вышло — они все здесь полегли, убив от силы несколько человек и лишь мимолётом добравшись до главного. Брок прострелил ему плечо за мгновение до того, как ублюдок взял Лиззи в захват со спины, а после прострелил ему голову. Убить его это, конечно же, не смогло — прошедшая насквозь голову Лиззи пуля только глаза его лишила разве что, оставив ему его жизнь и всю его власть.       В том, что он остался жить, Брок не сомневался. Валяясь сутки в колодце и выжидая своего часа, он слышал его голос, слышал инородную, витиеватую речь. Ублюдок искал его вместе со всеми своими подчиненными, явно в желании поквитаться за выкраденный глаз, и, пускай Брок не мог разобрать его слов, пускай не знал языка, ядрёность чужой интонации чувствовалась, ощущалась его проклятущей шкурой.       Его не хотели убивать быстро. Его очень хотели помучить.       Больше двух десятков лет спустя он мог без преувеличения сказать, что прекрасно справился с этим сам.       — Дойдём до руин и отсидим до предрассветных лучей. Потом нападаем, — убедившись, что рюкзаки спрятаны достаточно хорошо, Капитан поднимает глаза к затянутому тяжёлыми тучами небу. Впереди, туда, куда уже убегает солнце, виднеется нагорье — оно кажется слишком похожим на все те, что Брок уже видел на других миссиях в других жарких песках, воняющих кровью, а всё равно отличается. Режет глаз, покусывает его мёртвое сердце. Любая миссия в жаркие пустынные дебри ведёт их к этому — руинное поселение близ горы, а в горе большая пещера, заполненная наёмниками, будто тот же ядовитый муравейник. В других местах они никогда не ставят своих лагерей, выбирая низины меж каменистых холмов и гор, чтобы быть незаметнее, чтобы оставаться в безопасности. А холмы и горы используют для патрулей охраны, следящих за периметром. Это логично, понятно, слишком доступно для сознания, но Брока всё равно воротит. От любой мысли начинает тошнить, но сильнее всего от произнесённых вслух слов. Для чего Капитан негромко говорит то, что и так всем известно, Броку никогда уже не понять. И понимать он, впрочем, не хочет.       В моменте не хочет вообще ничего. Особенно — возвращаться назад.       Колодец остается у них за спиной, но тягучим шёпотом всё равно зовёт Брока ещё долгие минуты пути. Он манит, и по сей день скрывая тайну его трусости, его предательства. Брок не оглядывается. Песок тяжелит ноги, за плечами всё наплывают тяжёлые тучи. У горизонта, где-то там, у него за затылком, уже громыхает. Таузиг сказал, будет буря, и никогда Таузиг не врал, никогда их не обманывал в тех погодных обстоятельствах, с которыми они сталкивались на выезде на задания.       Они бредут в молчании, настороженно осматриваются в потёмках и держат в руках автоматы, целясь в пока что несуществующих врагов. Этот день — важное знамение, итог продуманной миссии обитающих тут наёмников, что собирается принести миру чуть больше мёртвых и ещё больше крови. Уже завтра из пещеры в нагорье выедет батарея грузовиков с отметками принадлежности Соединённым штатам со взрывчаткой и оружием — они устремятся на восток. Если им не помешать, они устремятся на восток и принесут новые разрушения. Отчего-то в моменте Брок удивляется мимолетно тому, с какой будто бы лёгкостью Капитан согласился отправиться на эту миссию. Она явно предполагала зачистку, очевидно содержала в себе такое задание, слишком уж сильно противоречащее всему морализму гордости нации. Хотя, возможно, Стив — именно он, не Капитан — собирался взять кучу пленных, пока сам Брок то ли собирался подохнуть, то ли убить кого-нибудь.       Он ещё не решил. Не разобрался. Не придумал, что станет делать.       Песок под ногами вонял кровью и озоном приближающейся бури. Наэлектризованный воздух пытался, прикладывал все усилия, чтобы только сместить душную дневную жару. У него, конечно же, ничего не получалось. И все его старания были напрасны, как и старания самого Брока наловчиться жить без ощущения призрака Патрика за спиной. Темнота сгущалась слишком быстро, а ощущение недоброго предчувствия появилось у него в грудине слишком поздно. До руин когда-то, лет двадцать назад, пожалуй, бывшего здесь поселения, в которых им нужно было выждать ночь, они добрели почти за час. Время извивалось, умирая, и смеялось над Броком уже не скрываясь — ему помнилось, что идти здесь от силы десяток минут, от руин до колодца.       Его воспоминания оказались ошибочны. И в этом не было даже его вины — от руин до колодца он бежал сломя голову, чувствуя шкурой, что его преследуют, что его убьют, если он только посмеет замедлиться.       Сейчас бегу не было места. Тучи наплывали, раскаты грома ощущались всё ближе и ближе. В такую погоду даже наёмники не стали бы шастать по пескам да руинам, чтобы не вымокнуть до единой нитки. Солнце вторило им, прячась за горизонт и не отдавая, прощально, чести. Казалось, они были в пустыне совсем одни, но это было неправдой. Стив сказал:       — До нагорья меньше получаса. Найдём какое-нибудь не разрушенное здание и там переждём ливень, — когда Брок переступил через еле различимый след стены, что уже сравняла сама себя с землёю. Рядом были три такие же, еле виднеющиеся из-под песка, каменные и молчаливые — они вырисовывали призрак давно разрушенного здания на песке и смеялись, надрывно, жестоко. Сейчас, казалось, смеялся весь мир, только Брок мысленно вновь и вновь подбирался на каждом грохоте грома. Он замыкал группу, замыкал и не оглядывался, прислушиваясь лишь к давлению за правым ухом.       Его тело молчало, не давая информации о преследовании. Все вокруг молчали тоже. И поэтому, наверное, звон цепочки, случайно задетой Броком подошвой в песке, оказался в моменте столь оглушительным. Следом за звоном раздался новый раскат грома — буря шла за ним след в след собираясь нагнать уже минут через пять, если не меньше. Все замерли, Таузиг обернулся первым — будучи главным подрывником среди них, он явно подумал о натянутой леске со взрывчаткой, а может, и вовсе о мине, — следом за ним обернулся Стив. Этот разрыв в долю секунды не дал Броку спрятать полного ужаса взгляда, когда Стив заглянул ему в глаза. Этот мельчайший, тяжёлый разрыв.       — Рамлоу, не двигайся, — Стив среагировал сразу, обернулся полубоком, не меняя расстановки ног на песке. Он, верно, тоже решил, что где-то в песке припрятана взрывчатка, и Броку стоило бы рассмеяться с его глупости, но он не чувствовал в себе сил больше смеяться ещё хоть когда-нибудь. Его сердце замерло, мёртвое, твёрдое и гнилое, а под коленями стало слишком уж много слабости.       Брок не был идиотом. И прекрасно знал этот звон. Он узнал бы его, пожалуй, из тысяч других перезвонов разной степени громкости. Он узнал бы его, даже оглохнув намертво.       Так звенели жетоны.       Военные жетоны Патрика.       — Когда-нибудь они тебя нахер придушат, идиот. Хотя бы во время секса снимай, — он сам сказал это когда-то очень давно, только слов его никто не услышал. Патрик тогда рассмеялся, завалился на него сверху, всё ещё влажный, горячий, и поцеловал. Для человека, не желающего быть воякой, он таскал свои дрянные жетоны слишком усердно. Оно, впрочем, было и понятно: сам Брок свои не снимал никогда, к примеру, но у него было рвение, было желание стать истинным военным. Его жетоны когда-то давно были предметом его гордости, нынче валяясь в бардачке автомобиля уже… Сколько? Двадцать лет точно, пожалуй, они лежали там, пылились, выходя на свет разве что ради того, чтобы перебраться из одного бардачка в другой при покупке новой машины.       Жетонов Патрика в нынешней реальности не существовало, как, впрочем, и жетонов Лиззи. Вместе с ними канули в лету жетоны Лучии и Дэйва. Сколь велика была вероятность наткнуться на них? А сколь велика она была в том, чтобы вновь из всех стран этого дрянного мира, из всех квадратов местности, залететь именно в этот, алжирский, провонявший кровью и его собственной трусостью? Жаль, вопросы суке-судьбе, негромко подзуживающей за плечом, было задавать уже слишком поздно, как и просить Патрика снимать жетоны хотя бы во время секса. И то, и другое, что смешно, было явно бессмысленно.       На свои вопросы ему ответов не получить.       Как и на просьбы, обращённые в прошлом к Патрику.       Десяток секунд Брок смотрит обернувшемуся к нему Стиву в глаза, а после опускает голову вниз. Носки берцев погрязли в песке, отчего-то в него закопавшись. И в голове ни единой мысли о том, что его страх увидели, его страх заметили — Брок весь уже внизу, в том песке, где прячется его слабость, его трусость и его истинное предательство. Он медленно, неторопливо наклоняется, слыша, как Стив запрещает:       — Не трогай, это может быть мина, Рамлоу! — только запреты Стива ему не ровня, не ровня его совести и всем его устремлениям. Они мимолётны и незаметны, и они, конечно же, лишь малость перепуганы, но вместе с этим они чрезвычайно глупы. Брок наклоняется, приседает и зарывается ладонью в песок. Песчинки забиваются под ткань тактической перчатки, оставляя мелкие горячие ожоги на коже, но его это не останавливает. Под пальцами ощущается тонкая, упорная цепочка, и Брок вытягивает её медленным движением под аккомпанемент очередного поднебесного грохота. СТРАЙК молчит, Стив молчит тоже, а Брок всё тянет, и тянет, и тянет. Цепочка горячая, нагревшаяся за день в песочном зеве пустыни, — она кажется ему бесконечной до момента короткого перезвона жетонов.       Вынырнув из песка, они вызывают у всех окружающих его людей короткий выдох расслабления. Родригес бросает в пространство какую-то очередную чушню, Таузиг делает новый шаг, шурша по песку — Брок не слышит. Он смотрит пустым тупым взглядом на жетоны, покачивающиеся на цепочке, зажатой в его ладони, и выпрямляется. Его люди уходят вперёд, говорят что-то, о чём-то переговариваются с негромким облегчением.       Они рады, что будут жить, пускай и не покажут этого явно.       Брок мёртв, и радоваться он не умеет.       Брок мёртв уже двадцать один гребаный год кряду. Брок мёртв с того самого момента, когда у Патрика меж глаз застряла пуля, вылетевшая из его пистолета. Брок начал умирать ещё на Дэйве — того швырнуло прочь из мира живых первым; а на Лучии слишком быстро стал инвалидом. Патриком его убило столь же безвозвратно, сколь безвозвратно он сам убил Патрика.       Патриком его убило…       — Э, коман… Рамлоу, чё встрял, давай догоняй! — Родригес окликает его, оказавшись уже на расстоянии с пару метров длиной. Его голосу вторит гром, а сам он путается в званиях, в чинах и вертикали положений. Брок поднимает к нему голову, смотрит с таким выражением, будто вовсе не узнаёт, а после сбрасывает автомат в песок. Родригес смотрит ему в глаза, и заведённый, взбудораженный будущей дракой оскал соскальзывает с его лица. Что такого у самого Брока с лицом, он не знает, но хватает и мгновения, чтобы Родригес стал явно, открыто испуганным.       Гром раздается вновь, но уже не за спиной. Гремит прямо над его головой, когда Брок вновь опускает лицо к ладони. Он замечает в проблески яркой молнии, как вся группа останавливается, чуть дальше замершего Родригеса. Он замечает, как они оборачиваются, Мэй спрашивает что-то точно про него, а Джек только головой качает и молча даёт понять, что ей лучше заткнуться. Джек знает. О да, Джек знает, и как давно, Броку совсем невдомек, но ныне, в моменте, это ощущается неважным и бесполезным. Окаменевшей, тяжелой второй рукой он подхватывает цепочку у середины, поднимает выше, а после, вновь первой ладонью, перехватывает сами жетоны. Тьма сгущается слишком быстро, на затылок уже падает первая капля дождя — она очень и очень холодная. Совсем как стекло криокамеры Солдата. Или, может, льды, из которых вытащили Капитана?       Брок не знает. Ещё — не видит надписи на заржавевших жетонах. Где-то впереди, на фоне догорающего неба и куска нагорья, вылезшего из земли, что башка кракена, стоят пятеро. Они все — его люди. Стив — его человек. И Солдат. Ванда. Наташа. Лили. Эта малышка сейчас где-то на другом континенте, а Патрика хоронили в пустом гробу. На его похоронах его мать в истерике кинулась на отца и ударила его кулаками в грудь бесчисленное количество раз — Брок смотрел.       Смотрел и не имел права позволить себе и единой слезы.       Он не имел права на многое. Вначале на жизнь, после растерял и право на смерть. Удача стала избирательна, ГИДРа забрала его либидо, ЩИТ дал несуществующую надежду об искуплении, видать которое Броку было отнюдь не дано, Джек подарил ему зависть вместе с Кейли, а Нина безвозмездно дала понимание — не достоин любви и достоин никогда не будет. Мэй показала ему силу в эмоциях, и Брок был зол на неё столько, сколько вообще её знал. Родригес показал ему бесшабашность и доверие, Таузиг — мудрость. Глубоко внутри себя Брок ненавидел их всех за то, что у них было, за то, что они могли чувствовать, за то, что могли доверять и подпускать к себе близко других.       В нём самом этого не было никогда. Твёрдая рука отца выбила ему сердце, кажется, в восемь. Первый удар оказался самым запоминающимся, и ныне стоило бы рассмеяться: тогда отец казался ему большим и грозным великаном, а сейчас был ничтожеством, изъеденным трупными червями. Он забрал у него право на счастье и целостность, не показав даже мимолётом, для соблазна. Вместо него это сделали другие люди — и столько не лет уже даже, посмертных веков спустя Брок не мог забыть, как Лучия улыбалась Лиззи, когда они оставались наедине. Он не мог забыть, как Клинт говорил с Наташей, неосознанно меняя интонацию на более мягкую. Он не мог забыть, с какой радостью Лили бежала к Кейли, когда та приезжала, чтобы забрать её от Брока. Вся его память была изрешечена болью и скорбью, но злости всё ещё было больше. И не было даже мгновения смирения.       Брок никогда этого не показывал и показывать не собирался. Брок никогда об этом не говорил и говорить не станет. Но их всех, каждого, кого знает и кого не знал никогда, он ненавидел настолько, что глубинно желал пристрелить. За то, что они были достойны, за то, что они были целостны.       За то, что они имели это ебучее, грёбанное, сраное право на что угодно.       За то, что они могли позволить себе жить.       За то, что они умели прощать.       И за то, что они были поистине милосердны, нежны и заботливы.       Брок ненавидел это и желал, зная, что никогда нахуй ему этого не получить. Он весь, какой был, умер здесь. Он здесь закончился, забрав с собой только кровавые кудри Патрика и мёртвое сердце.       Стив окликнул:       — Брок, что-то случилось? — теперь он звал его по имени, но у мёртвых имён нет и никогда не было. Имена — удел живых. Имена — удел тех, кто имеет право. Брок не откликается. В нём закончились слова, человеческая речь иссохла на удушающей, воняющей кровью жаре, что никак не собиралась исходить. На затылок упала вторая капля в тот миг, когда его палец наткнулся на первую букву имени.       «П»       Стив сказал негромко:       — Я схожу проверю. Стойте тут, — но его никуда не пустили. Это, пожалуй, было неожиданно важно и неожиданно хорошо. Никогда они с Джеком не обсуждали того, какие слова Брок по пьяни сболтнул и о каких словах, каждый раз их вспоминая, стремился забыть. Джек не спрашивал, не лез дотошно с беседами и не пытался найти ему психоаналитика. Джек даже не показывал, что вообще что-то знает. Лишь единый раз, около года назад он спросил:       — Ты всё ещё…? — и Брок не знал, правда не знал, что Джек имеет в виду. Что он себя не простил? Что он не забыл это? Что он выбрал продолжить воевать, что он выбрал продолжать истязаться себя существованием и наказывать? Быть может тогда Джек имел в виду нечто другое. Но Брок не спрашивал. И спрашивать не собирался.       Сейчас Джек сказал:       — Это не твоё дело. Это его личное. Оставь его, — и Брок услышал, как он схватил Стива за руку. В его голосе была сталь, твёрдость человека, охраняющего чужие границы, что озлобленный сторожевой пёс или подводное чудовище. Брок его, пожалуй, не заслуживал, только не думал об этом. Ни сейчас, ни раньше. Сейчас думать о чём-то было вообще трудно. Под большим пальцем была явная, чёткая «П», а за ней следовала «А». Ему не нужно было перебирать все выдавленные в металле буквы чужого имени, но он делал это с упорством, будто желая найти опровержение.       Только оно ведь ему было не нужно тоже — ещё в миг, когда он задел эти ебучие жетоны ногой, он уже знал, кому они принадлежат. Он уже всё-всё знал.       Глаза заслезились сами собою, а следом вздрогнули плечи. Он не плакал уже тысячу лет, но сейчас никто у него уже не спрашивал, чего он хочет и нужно ли ему прорыдаться. Дождь зарядил неожиданно сильно, с наскока, отбивая похоронный марш по его форменной куртке и брюкам, смачивая упавший в песок автомат. Стоило бы его поднять, чтобы он случайно не пришёл в негодность, но у Брока больше не было мыслей. Его плечи вздрогнули вновь, глаза зажмурились. Перебирать буквы большим пальцем было бессмысленно — эти жетоны принадлежали Патрику, а весь этот мелкий квадратик, окружённый руинами каменных стен по периметру, стал для него могилой.       Эта могила ждала Брока двадцать один грёбаный год.       И вот он пришёл.       А придя, неожиданно в слезах рассмеялся. Голова запрокинулась сама собой, ладонь стиснула оба жетона до боли в плоти. Он смеялся с минуту, подставив дождю измученное, искривлённое лицо. Всё вокруг опустело. Было неважно уже, видят ли его те, перед кем он никогда не желал показать слабости, и как далеко они находятся. Брок остался один на один с самим собою и собственной болью. Но у него совсем не осталось слов. Не осталось даже крошечки брани, не осталось и единой мысли. На новом смешке он взвыл, опустил голову и швырнул жетоны в песок. Рука потянулась в кобуре на бедре сама собой, а сверху его прихлопнуло громом. И молния разрезала небо его выстрелом.       Это было совершенно не страшно — вытаскивать пистолет, снимать с предохранителя и жать на курок. Это было совсем не страшно. Каждое движение было отточено за последние десятки лет, каждое было четким и жестким. Из его горла вырвался крик и, как свет нескольких выстрелов, озарил всю его боль. Грохота Брок не услышал, окружённый лишь громом и бурей. Не услышал и собственного разъярённого ора — как бы хотел он просто убить все воспоминания, как бы хотел он просто забыть их, лишиться призраков, чтобы только дать себе позволение жить дальше.       Это было немыслимо и невозможно, впрочем. Все долги должны были быть уплачены, а все мертвецы возвращены в могилы. Его собственная ждала его уже двадцать один год кряду и всё никак не могла дождаться. Брок не мог тоже — выдержать всего существующего, происходящего и буквально натасканного его уничтожить. В свете каждого нового выстрела он видел, как смешно, чертовски забавно жетоны подпрыгивают в разлетающемся во все стороны песке, но это не могло утешить его. Это не могло оборвать его крика.       И боль стала неожиданно невыносима. Вместе с ней невыносима стала и злость. Обойма закончилась именно в тот миг, когда ему в голову пришла шальная, резкая мысль пристрелить Капитана, чтобы только лишить его того, что было не суждено для самого Брока. Обойма просто закончилась, завершилась.       Он потратил все патроны.       Совсем как тогда.       Последним он убил Патрика.       И не оставил даже единого — для себя.       До самого последнего мига Патрик смотрел на него с неверием и страхом. Он смотрел лишь на Брока, но совсем не на дуло, направленное ему прямо в голову. И этот его взгляд отпечатался в Броковой памяти на века. Патрик боялся его, боялся смерти, но помимо этого, помимо сотен вещей и даже обойдя аффект от нечеловеческой боли, в его глазах была явная боль его ещё живого сердца.       Он смотрел на Брока, не веря, что именно он собирается его убить. Не веря, что именно Брок хочет его убить.       — Я не хотел… — опустевший магазин пистолета уже не тяжелит руку. Брок смотрит только лишь в то место у собственных ног, куда швырнул чёртовы жетоны и с десяток пуль, а после валится на колени. Меж губ рвётся прогорклый, тяжёлый шепот — этот голос не его и ему не принадлежит. Он валится на колени, пальцы сами собой разжимаются. Пустой пистолет валится на влажный песок без единого звука. А дождь всё льёт и не успокаивается, барабанит ему по макушке, долбится в шейные позвонки и похлопывает по спине. Он не утешает и успокоить не пытается. Брок жмурится, опускает голову низко-низко и взвывает нечеловеческим звуком. Его влажные ладони ныряют в песок, скребут его, рвут на куски, а сам он сгибается вдвое. Грудь исходит рыданием и невозможностью обрести спасение.       Он себя никогда не простит.       Он себя никогда не утешит.       И искупления себе не даст.       Он даст себе только реальную смерть или бесконечное умирание в одиночестве — Патрик ему такого не завещал. Брок завещал себе это сам. Это было его наказание. Это было для него пыткой, не испытанием. Выжить здесь было невозможно, немыслимо, в том мире, которым он себя окружил, и победа ему не светила, но чем дольше он существовал, тем больнее и тяжелее ему становилось.       За Патрика.       И за Лиззи.       За Дэйва.       И за Лучию.       За Клариссу.       Он должен был бы гореть в аду, но все боги давно уже были мертвы, и поэтому он, омертвевший тоже, томился среди живых. Нелюбимый, озлобленный и одинокий — таков был его тяжелый удел, и не было права у него на искупление. Потому что ошибся. Не защитил, не уберёг, убил сам.       Закон гласил — любое причинение вреда несёт за собой соразмерное наказание. И Брок нёс своё наказание уже, кажется, целую вечность. Скребя по песку и воя в рыдании, облепленным неудобной, вымокшей до нитки одеждой, Брок жмурился и скулил. Меж губ рвалось жуткое:       — Я не хотел… Не хотел, не хотел, не хотел, — только себе он не верил. И это было самое страшное. Он говорил, что не хотел убивать, пока правда скрывалась в другом — он не хотел умирать. Он не хотел тащить за собой балласт в виде Патрика. Он не хотел всю свою жизнь наблюдать лишённого руки и ноги калеку, ощущая вину и бесконечную боль. Он не хотел чувствовать боль, и чувствовал всё равно, живя в парадоксе, в ебанной ленте Мёбиуса, где всё возвращалось, и возвращалось, и возвращалось на одни и те же круги.       Брок помнил, как Патрик улыбался, а ещё помнил, как бил отец. Как беззвучно дышал ему в макушку Солдат, заслушивая голос своего Капитана в телефонной трубке до дыр. Он ненавидел их, лишённый всего и не имеющий даже единого права. Где-то в прошлом давно уже остались его мечты о том, как было бы круто, пожалуй, просыпаться с Солдатом в одной постели и никуда не спешить… Или, может, то был Стив? Брок не помнил. И больше уже не мечтал. Он закрыл от себя эту дверь, не желая верить лжи соблазна, и отлично держался.       Он держался, блять, просто охуительно.       Он держался…       Слёзы заливают лицо, и больные, опухшие глаза ощущаются отвратительно. Он не может усмирить своей собственной стихии, не может успокоиться. Ванда, находящаяся за тысячи километров, в его голове неожиданно шепчет:       — В семье друг друга защищают…       И Брок с рёвом поднимает вокруг себя брызги песка, взрывая его руками. Боль не застаивается слишком уж долго, а это воспоминание и вовсе выкручивает её нахуй, преобразуя в злобу. Он усаживается на пятки, задирает голову к небу — где-то там сука-судьба с интересом и ведром попкорна наблюдает за ним, ухмыляется. Ей нравится это его наказание, ведь все долги должны быть уплачены. А Брок задирает голову к небу, поднимает руку и указывает туда, где всё уже вымерло давным-давно.       — Да пошла. Ты. Нахуй! — он орёт в ярости, перчаткой, перемазанной песком, утирает влажную щёку, а после глубоко вдыхает. Ванда в его сознании всё шепчет и шепчет — Брок не может ненавидеть её, но ненавидит это воспоминание. Потому что единственный вопрос, который ему хочется задать, останется без ответа. Этот вопрос будет звучать так: — Тогда почему никто и никогда не защищал меня?       И Брок его не задаст. Вместо этого он прикроет глаза, дыша тяжело, урывками, оботрёт ладони о штаны, а после утрет ими лицо. Подберёт влажный от дождя пистолет, вернёт его в кобуру. Его взгляд сам собой упадёт в темное пятно на песке, и Брок потянется к нему рукой. Пальцы подхватят жетоны, подтянут цепочку, а после стряхнут с неё весь налипший песок. Все эти сантименты и дрязги, рыдания — всё это бессмысленно и слишком скоро уже наконец-то закончится. Подняв жетоны Патрика, Брок надевает их, прячет, тёплые от песка, под пуленепробиваемый жилет и влажную футболку. Их тепло ощущается на груди чужеродно, но Брок только лишь поднимается на ноги. Он встаёт, подхватывает автомат, поднимает голову. Дождь лишь малостью своей стихает, позволяя ему разглядеть чуть поодаль, у стены, сохранившей часть крыши, тлеющий огонёк сигареты Джека.       Брок делает первый шаг тяжело, на втором распрямляет плечи, а третий позволяет ему перевесить автомат через плечо. Подле стоящего Джека стоит Стив — его лица с такого расстояния не разглядеть, но Брок и не смотрит. Он утирает влажное лицо ладонью вновь, прочёсывает мокрые волосы. В берцах хлюпает мерзкая влага — это всё лишено и единого смысла. Сейчас они двинутся в путь, потому что он навёл слишком уж много шума, после — всех зачистят, вызовут джет и к утру будут в птичнике. Вот как всё будет: Брок продумывает будущее с лёгкостью, отсекая все хоть сколько-нибудь вероятные события. Здесь он не подохнет и никому их своих подохнуть не даст. Из всех, кто здесь есть, свои для него все, пускай Стиву в глаза он уже и успел насыпать лживой пыли. Но здесь точно никто не подохнет, все до птичника долетят. Уже там Стив не удержится, припрётся для разговора — Броку нужно будет продумать, как его провести. Возможно, придётся задействовать Джека. И запастись транквилизаторами, в последнее время безнадобно валяющимися в столе его тренерской. Они, конечно же, все договаривались носить их с собой, но Броку был писан лишь единый закон.       Любое причинение вреда несёт за собой соразмерное наказание.       И лишь ему Брок следовал неукоснительно. Поэтому явно стоило привлечь к разговору Джека — чтобы держал Стива на прицеле, пока Брок будет вычищать его внутренности собственной речью лжеца и предателя. Стиву всё это понравится вряд ли, но они с Джеком перевесят его, пусть он и ебанный ферзь, а после Брок съебёт на недельку. Он себя знает — боль не закончится, а только выйдет на новый блядский виток. Он съёбнет, передав Ванду на поруки Мэй, и отправится в Ричмонд. В последний раз, когда он был там — пред тем, как заступить на службу к Пирсу, — там были отличные шлюхи и подпольные бои Дерека были чрезвычайно рады его возвращению. А ещё никто удивительно замечательно не страдал от потребности задавать вопросы, на которые ответить Брок мог разве что свинцом.       И там была отличная выпивка. А ему всё же предстояло умереть.       Разве же имел он право умереть, не надравшись пред этим до смерти?       Конечно же, нет. Он не имел и единого права.       Ни на что.       И никогда. ^^^       По возвращении в птичник молчат. В итоге с зачисткой приходится задержаться на всю ночь, но на обратном пути молчат. Не только Капитан — он вновь замещает Стива полноправно и смотрит только цепким, внимательным взглядом, что не несёт Броку и единой блядской благодати в перспективе, — но и СТРАЙК. Все молчат. Косятся на него мимолётно, поджимают губы, напряжённо держат руки ближе к оружию. Джек смотрит, будто подучившись у Капитана, — ничуть не скрывается. Глядит прямо, серьёзно.       Явно хочет поговорить.       Брок никому не молится и не надеется даже, что разговору быть не удастся. Стоит джету приземлиться в тылу птичника, как он сваливает в душевые раньше других и даже не оглядывается на закатное небо — они проебали весь день, пока летели назад, но это уже совершенно не важно. В груди ебёт, бесится злоба и ненависть, а голова пуста и на единую мелкую идею, как ему вывернуться так, чтобы случайно не пасть под смертоносным взглядом Пирса. Съебаться хочется настолько, что под кожей скребёт почти больно. Он больше не выдерживает. Сыплется, изламывается — в душевых бьёт кафель до следов крови от собственных избитых рук. Это не помогает, конечно, ничто не способно уже ему помочь, но он бьёт и рычит, пока кость не простреливает такой адской болью, что хочется взвыть.       Где-то в другой вселенной он несёт это всё Капитану. И ГИДРу, и собственную шальную голову. Да-да, где-то в другой вселенной он идёт, он просит помощи и, наконец-таки, блять, опирается — в той вселенной, вероятно, его ещё в детстве до кровавых соплей не пиздит отец, а Патрик выживает. Где-то в той вселенной выживает и сам Брок после того, как ГИДРА рушится вся к его ногам и ногам гордости нации.       Где-то там… Выживание — эволюционная хуйня. Она есть у каждого мыслящего и не очень живого существа и каждое такое существо к ней стремится. Они жрут, пересекают сотни миль в поисках воды и ебутся до белой пены у рта, только бы продолжить собственный род. Они знают, что сдохнут, о, они точно это знают, и стремятся оттянуть момент, потому что выживание. Выживание — это, сука, самая эволюционная хуйня из существующих, только, вот гадость, у Брока в генофонде ошибка. Мама помирает при родах, отец — просто урод, каких ещё поискать. Что там по дедам и прадедам — даже знать не хочется. Он смотрит на своё отражение, и отражение выдаёт ошибку.       Отражение выдаёт ему холёный профиль, заматеревшее выражение на лице и пристальный взгляд глаз жёлтого оттенка светлой охры. Это ведь необычно, уникально, как и весь он — единый громадный уникальный пиздец, несущий смерть и сеющий хаос везде, где только ступит его армейский ботинок. Но это ведь необычно. Достаточный рост, сильные мышцы, крепкие бёдра и внутренности, истрёпанные временем, в порядке, потому что дурная доктор Чо когда-то решила ему подсобить. Брок и отказался бы, да только показывать правды было нельзя.       Правда крылась внутри. Не в глазах даже, ведь глаза, как ведают, — отражение души, но у мёртвых сердцем душ не бывает. И глаза их слепы, пусты. Уже выйдя из душа, он надевает чистое, сбрасывает всё оружие в сумку с вещами и пихает ту назад в шкафчик, а после скрывается в туалете. Вместе с собой он уносит жетоны и, уже запершись в комнатушке с толчком, вновь надевает их на шею. Жетоны звенят и, кажется, очень хотят ему что-то сказать. Вероятно, это что-то матерное, но Брок не знает их языка. Лишь забрасывает за ворот, под футболку. И кожу обжигает металлическим холодом смерти — будто мёртвый Патрик привычным жестом вот-вот толкнёт его в грудь и уронит на постель, чтобы урвать десять минут до построения на быстрый перепих.       Конечно, он этого никогда уже не сделает. А Брок скрывается в туалете и совершенно точно ни от чего не бежит. Скорее уж прячется — от входа слышен напряжённый голос Родригеса, идущего вместе с Джеком и Таузигом. Показываться на глаза им Брок не станет, сейчас самое плохое время для этого, и поэтому прячется, будто трус, в туалете. Взгляд падает на его отражение в зеркале, и отражение выдаёт ему ошибку.       В глазах пустота без всей этой драматичной тьмы или виноватой скорби, разбежавшейся по радужке. В его мёртвых глазах нет ничего, и отражение, ебаное, сука, отражение выдает ему его эволюционную ошибку, перешедшую к нему по велению костлявой руки суки-судьбы — он не стремится выжить. Патрик ему завещал притворяться желающим жить, и Брок притворялся, сколько себя помнил, только вот Патрик был мёртв, и на смерти его сошёлся весь узколобый, бездарный Броков мир.       Он ждал двадцать один год, чтобы позволить себе наконец умереть. Он ждал и наконец, блять, дождался, с невыносимой лишь болью думая о том, что где-то там, в другой вселенной, все его долги не существовали или были отмолены ещё живым богам, а Капитан оставался Стивом, как Солдат оставался вне крио на ближайшую вечность. Где-то там в другой вселенной…       Пока всё его тело исходит незаметной, неощутимой судорогой, пытаясь выдержать оборону и не пустить за грудину страха — чью смерть ему принесёт Алжир в этот раз, пускай бы только его, но Алжир слишком жаден до крови и всегда был, — сознание не тормозит собственного бега. Он ищет лазейку, ищет способ съебаться без последствий и не находит. Камеры птичника уже засекли его, и идти к доктору Чо за выпиской о больничном — бессмысленное занятие. Эта ложь будет лишь более подозрительной, чем даже весь его путь в никуда да в поисках какой-нибудь сифилитичной гонореи и ничуть не случайного отказа печени. Можно, конечно же, можно пробраться в серверную, подчистить записи, но это бессмысленно тоже — Брок не настолько хорош в этом электронном дерьме и в одиночку без шума да последствий разобраться с охраной у него не получится. На поиск сетевого хранилища, куда сгружаются все записи с камер, уйдёт полгода, не меньше.       Да к тому же остаётся Стив, тьфу, пиздун-Капитан, и Брок жмурится, упирается ладонями в раковину да низко-низко опускает голову. Ему нужно решить, прямо, блять, сейчас ему нужно решить, что он делает и от кого защищаться будет в первую очередь, а от кого не станет вообще. Стоит ему съебаться, как Капитан поднимет на уши весь птичник, не меньше — его подозрительностью да желанием вызнать правду, будто тараном, ныне можно брать римские города штурмом. Но напротив Капитана стоит Пирс, и Пирс, только почуяв в воде душок чего-то опасного, тут же потянет их всех нахуй на дно.       На этой мысли Брок резким движением вскидывает голову и внимательно смотрит себе в глаза. В прошлый раз, почти шесть лет назад, когда Пирс только предложил ему посмертные мучения в виде контракта, он ведь съебался тоже. В недельном угаре пил, крушил всё, что под руку попадалось, и отказывался выходить на связь. И Пирс его не убил. Не убил и СТРАЙК, только приставив к ним ко всем на полгода слежку — Кейли тогда от тревоги чуть не развелась с Джеком нахуй. Если бы Брок не вмешался, сейчас они бы жили в совершенно в ином мире точно.       С того момента прошло почти шесть лет, и ныне Брок был чуть ли не правой рукой многоголовой. Это утверждение, конечно, было ошибочным, ведь он и тысячной части дел ГИДРы не знавал вовсе, но ему выдали проект и агента оставили подле него без присмотра. Ему выдали проект. И агента.       Ему доверяли. В его верности не сомневались.       Особенно после того дня, в котором попытались убить. И не убили.       Медленно, широко оскалившись, Брок хлопает ладонями по краям раковины и выпрямляется. Иная сторона ситуации разворачивается для него удивительно и удачно — это точно происки суки-судьбы, это точно её рук делишки. Пирс в нём не сомневается, но сомневается в его силе, иначе не было бы той ебучей проверки на стойкость, случившейся несколько недель назад. И сила его, Брока, Пирса тревожит явно. Не слабость — именно сила, ведь ни единому кракену подле не нужна акула, что превосходит его размерами. Увидь Пирс сейчас, как Брока кроет неистово, как он напивается до блевоты, будто бы в ужасе пред началом «Озарения», ему это только по душе придётся.       Потому что, если Брок слабее, значит, его всё ещё можно контролировать.       А если его можно контролировать, то всё, чем Брок владеет, одномоментно становится подконтрольным тоже.       И остаётся лишь Капитан. Потянувшись руками к влажным прядям волос, Брок прочёсывает их пальцами, чуть оттягивает на затылке. Оскал всё не сходит с его губ, ведь с Капитаном разобраться ему всяк будет легче. Пригрозить, надавить, припугнуть и пообещать забрать самое ценное — вот они, методы и способы контроля ГИДРы. За последние годы Брок обучился им на лучшие баллы, пускай никто и не проводил ему реальных тестов да экзаменов. За последние годы Брок случайно и бесконтрольно оброс щупальцами — куда только смотрела сука-судьба.       Ах, ну точно. Она смотрела и наслаждалась его падением, смеясь замогильным гоготом каждый раз, как глубина увеличивалась. Казалось, весь мир вокруг него смеялся над ним, без перемотки разглядывая киноленту его жизни.       Не смеялись лишь звёзды — его вечные, бессмертные спутники. Тогда, в Алжире, они дотягивались своим светом до самой глубины колодца и шептали ему уверенно, что он выживет. Они стали для него традицией, поверьем и шаманским сказанием: подними голову вверх и найди звезду, и будет тебе существование ещё ненадолго, до следующего Алжира. Они стали его бесконечными спутниками. В Боготе, на стоянке базы щупалец, на крыше птичника, в Европе или в новой пустыне.       Подними голову.       И найди глазами звезду, когда солнце скроется за горизонтом.       Звезда скажет тебе правду. Звезда поцелует тебя в лоб.       Стоит напряжённым голосам в раздевалке стихнуть, как он выходит из туалета. Вещи не забирает, оружие тоже. Им, этим самым оружием, у него весь бардачок забит до отвала, поэтому Брок забирает лишь телефон. Пока выходит в коридор, перебрасывает Мэй краткое сообщение. То ли просит, то ли приказывает, и сам понять не может, но факт является устойчивым: Ванда будет эту неделю с ней. Как она на это отреагирует и взбунтуется ли, Брок не знает, но впрягаться в это больше просто не может. Всё рушится, и — так забавно, поистине, сука-судьба хохочет да сыпет вокруг попкорн — рушится уже давным-давно, а он словно бы лишь сейчас чувствует дрожь влажной и солёной от океанских вод шахматной доски и треск фигур, что совсем не хотят помирать.       Он видит, что грядёт. И рушится самым первым, чтобы после поймать то самое дурное второе дыхание. Тот самый, блядский поистине, пузырёк воздуха, который остаётся последним, когда тело медленно тонет, уже не имея возможности сопротивляться щупальцу, что тянет на самое последнее дно. Этот пузырёк воздуха Брок собирается искать в бутылке и сексе, в бесконечном мордобое без правил — вот оно, его существование, не имеющее права называться жизнью.       Уродливое, жестокое и бесполезное.       Вместе с собой из раздевалки Брок запоздало хочет забрать транквилизаторы, что они вместе со СТРАЙКом забились носить с собой, не снимая. Хотя и не забивались ведь вовсе — он отдал приказ, только его приказы для него самого были, что те же блядские обещания. Брок никогда их не исполнял. Был ли он слишком самонадеян или просто искал лазейки, что позволили бы ему подохнуть пораньше?       Да.       Его запоздалое желание не окупается, вместе с выходящим из-за угла Капитаном напоминая, что все транквилизаторы Брока валяются в ящике его стола в тренерской каморке. Те самые транквилизаторы, которые он ещё пару месяцев назад должен был испробовать на Солдате, но так этого и не сделал. Сейчас задумываться об этом бессмысленно, но Брок задумывается нарочно — Капитан наступает на него в тишине и пустоте вечернего коридора птичника, и каждый его шаг целенаправлен, каждый его шаг твёрд и отточен. Брок не боится, лишь хочет избежать того, от чего увернуться ему не дано.       И поэтому направляет все свои мысли метким, чётким выстрелом прямо Солдату в грудь. Он вспоминает тот вечер, окунается в него, и реакция его тела на приближающегося Капитана не кажется уже столь удушающей и жестокой. Тело, дурное, бесполезное, реагирует, правда, всё равно — болью и тошнотой. Но Брок думает о другом, думает о том, что Солдат мог бы убить его, пожалуй, в своём неистовом желании защитить своего Капитана, которого никто никогда не стал бы обижать. А всё равно ведь он не потянулся к транквилизатору тогда.       Либо не боялся вовсе.       Либо просто хотел избежать проблем.       Наступающий на него Капитан говорит чётко и сухо:       — Рамлоу, не уезжайте. Я зайду через двадцать минут. Нам нужно поговорить.       Это самое «нужно» он выделяет такой сталью, что Броку неожиданно хочется плюнуть ему в лицо. Сучок слишком уж много о себе возомнил и явно не дорос до того, чтобы приказывать ему и лгать при этом всем собой, всем своим существом. Если бы не лгал, Брок бы позволил ему что угодно, но Капитан лгал, глядел жёстко и крепко и двигался будто на металлических шарнирах. Если бы он не лгал… Хотя, пожалуй, он имел на это право, просто Брок был слишком лицемерен и слишком высокого о себе мнения. Он будто бы давал себе больше прав — на ложь, как минимум, — но всё же продолжал успешно оправдываться пред самим собой, что ложь эта вынужденная. Ради его временной иллюзии безопасности — без неё эта малютка, кроха лжи, не выжила бы и секунды. Без этой блядской иллюзии безопасности.       А всё же используй он тогда транквилизатор с Солдатом, проблем было бы меньше, но и больше, возможно — вероятность была вертлявым глубоководным угрём в его руках, и временами Броку хотелось её придушить, да покрепче. Чтобы вымерла, издохла и не мешала, блять, его планам. Ведь если бы тогда Солдат на него не кинулся, его Капитан не начал бы вести себя, будто полоумный кретин… Брок, блять, контролировал всё! Он, сука, всё, блять, контролировал, но эти двое, ох, эти двое — он ненавидел их сильнее, чем Пирса, сильнее, чем ГИДРу, сильнее всех в этом блядском мире! И если бы была у него возможность, он убил бы их — их всех, но этих двоих особенно — за то, что сукой-судьбой были поцелованы, за то, что эта мразь даровала им право на счастье, а в самого Брока разве что презрительно плюнула и погнала, погнала вперёд, на смерть, на отчаяние, на жестокость и ярость!       Используй тогда он транквилизатор, его следы остались бы в крови у Солдата точно — кровь у него брали каждый раз перед тем, как отправить в крио, и если та же жрачка, которой Брок его кормил, измирала своими следами за несколько часов, на исчезновение следов транквилизатора у них этих часов не было. У них не было вообще нихуя, а теперь всё ещё и полетело из-под контроля Брока — охуительно. Сука-судьба ухохатывалась у него за плечом, пока Капитан — не сказав даже, куда зайдёт, вот ублюдок, будто у Брока было здесь место, будто был у него свой кабинет, абсурдно — проходил мимо и на него уже не смотрел. Его взгляд был устремлён лишь вперёд, пока сам Брок глядел на него и еле сдерживал себя, чтобы не пихнуть плечом, а лучше бы подножку подставить. Чтобы его высочество грохнулось со своего пьедестала обязательств, хорошенько головой приложилось и очнулось наконец.       Никому. В этом ебучем. Высранном. Мире. Не нужна была. Его сраная. Жертвенность.       Только вот банальная — сраная, ебучая, Брок ненавидел это, ненавиделненавиделненавидел всем собой — дурость, используй он тогда транквилизатор, и нынешний уже Капитан — не Стив, Стив умер где-то там, под завалами Нью-Йорка, — не увидел бы его слабости, не увидел бы его виноватости и не начал бы вести себя… Это было бессмысленно. В том моменте времени Брок ошибся, и эта ошибка ныне будто бы стоила ему всего, а только ведь всё это было хуйней, не правда ли? Дело было не в той ошибке. Дело было не в том, что он не использовал дурной шприц-ручку со снотворным в кракенских размерах, и не в том даже, что Стив увидел его изломанное нутро — то всё было лишь побочным эффектом.       Побочным эффектом от присутствия Брока Рамлоу. Вот как стоило бы это назвать поистине, но Брок не называет никак. Он проходит мимо Капитана, сдерживает все свои порывы унизить того да врезать ему, и продолжает свой ход. Ночь наступает, не притягивая за собой ничего хорошего, пока он следует собственному пути — ему нужно вернуться в тренерскую. Возвращаться туда Брок не собирался, он собирался найти Капитана самолично и увести куда-нибудь в тёмный угол для разговора, но Капитан нашел его сам. Искать его смысла уже не было, как не было смысла и искать Стива.       В нынешнем моменте времени Стива не существовало больше. И, впрочем, сколь сильно Брок злился, что тот спрятался за собственной потребностью спасти всех и вся, столь резко и неожиданно понял — Стив сейчас был ему не нужен. То время, когда Брок ещё мог позволить ему уйти да отказаться от всей этой возни с ГИДРой, уже истекло, и сейчас, прямо, блять, здесь и прямо сейчас нужен был именно Капитан. Не пешка, не сомневающийся пацанёнок с милой улыбкой и мягким смущением на глубине зрачка.       Им нужен был ферзь — суровый, напряжённый и жестокий. Устойчивый. Крепкий. И пусть Стив тоже мог бы им быть, но Капитан был им кардинально.       Там, где Брок ещё оставлял Стиву кусок угря вероятности на прощение, Капитану он не оставлял ничего и не сомневался: Капитан с лёгкостью да голыми руками мог бы его убить или просто, с безмерной жестокостью, отправить на смерть. Ждавший этого всё своё блядское существование Брок не мог позволить себе упустить столь дорогой подарок.       Тренировочный зал встречает его раздражающей тишиной, и почти сразу Брок включает выкраденную ещё из собственного шкафчика в раздевалке глушилку. Первую он прячет у ножки скамейки, что стоит недалеко от входа — ему предстоит очень тонкая, почти ювелирная операция, и лишние уши и глаза могут подпортить ещё больше его планов. Хотя и кажется — куда ж ещё, блять, больше; но Брок в суке-судьбе не сомневается. Та умеет разгуляться на всю глубину океана. Аппаратура перегорает, исходит писком, а он направляется к своей каморке. Там тихо и пусто, но это ничуть не умаляет его состояния. Наоборот лишь выбешивает, и вторую глушилку Брок включает уже в тренерской, еле борясь с желанием расхуячить её об стену. Всё то, что не догорело от действия первой глушилки, умирает под натиском второй — вот теперь тишина становится почти истинной, загробной.       Его стол встречает его оставленными Вандой карандашами, фоторамкой со снимком Лили — на последнюю Брок не может смотреть, но зачем-то всё равно берёт её в руки, уже валясь в своё кресло. Берёт, снимает заднюю крышку и тут же ловит мелкую решившую улететь нахуй фотокарточку. Ему стоило бы отзвонить Джеку, вот о чём Брок думает, поджимая нитку губ и с жестокостью глядя в голубые глаза Патрика. Да, ему точно стоило бы отзвониться Джеку и вызвать того к себе — неизвестно, насколько яростен будет Капитан, когда Брок начнёт весь свой ебучий разговор. Ему бы точно лучше сделать это раньше, чем Капитан начнёт свой собственный, ведь тогда не придётся отвечать на все бесконечный вопросы. На все те вопросы, на которые Капитан точно заставит его ответить — это было видно по его глазам ещё в джете, а в коридоре — так и подавно.       Никакой разговор начинать Брок не хочет. Ему претит сама идея о том, чтобы признаться в собственном предательстве — слишком уж хочется, чтобы это произошло случайно, слишком уж хочется начать обороняться сразу и не хочется даже частью своей выглядеть человеком, который хотел бы на мировую. Мир в существовании Брока не существует, и это дурная тавтология, отвратительная до омерзения, но честная, вот уж точно. Пока он смотрит в глаза тому, кого пришил собственными руками, в голове появляется мимолётный, новый, но слепленный всё так же из говна и палок план. Взгляд сам собою падает на часы, рука тянется к телефону. Прошло не столь много времени, а к моменту прихода Капитана пройдёт ещё меньше. Максимум, на который Джек успеет съебаться из этого злачного места — выезд с парковки. Оттуда до тренерской бегом минут пять с половиной, с поправкой на скорость лифта — семь. Если по лестницам — двенадцать.       Брок глядит на разблокированный экран и открывает меню контактов. Он пролистывает быстрым движением пальца строки, выбирает нужный номер. Палец замирает ровно над кнопкой, пока взгляд устремляется к секундной стрелке на наручных часах — их он захватил из раздевалки тоже. Их он вообще никогда не снимал, кажется, и в этом не было какой-то дурости или драматичности, может. А у него не было зацикленности на времени, но в этом моменте — как и в сотне других похожих — они были чрезвычайно кстати.       К моменту, когда до номинального прихода Капитана остаётся тридцать секунд, Брок бросает последний взгляд Патрику. На фотокарточке тот кудрявый, лохматый, что собака, и улыбается. На фотокарточке он ещё живой. Как утомительно. Чуть дёрнув головой, Брок откладывает снимок на стол и разворачивается к распахнутому проёму двери в тренерскую спиной. Даже ноги вытягивает, откидывается на подголовник затылком — вся эта иллюзия для Капитана, но он вряд ли оценит, конечно же. Зато не сможет задать и части своих вопросов, а ещё будет молчать ближайшую неделю. Молчать, держаться линии среза и не сметь даже думать о том, чтобы расхуярить хоть малую часть планов Брока.       Он сломал уже всё и так. Достаточно.       Быстрым движением пальцев набрав Джеку смс, Брок жмёт кнопку отправки, а после прикладывает телефон к уху. Он не звонит, но и без звонка написанные им буквы прекрасно передают его требования явиться в тренерскую прямо сейчас. Пять с половиной минут Джека начинают свой отсчёт. Или семь. Или двенадцать. Брок прикладывает телефон к уху и замирает. Он закрывает глаза, дышит еле слышно и точно помнит — когда дверь тренировочного зала открывается, язычок замка противным, лёгким звоном задевает металлическую скобу в дверном косяке.       Капитан опаздывает на двадцать семь секунд, а Брок, только заслышав мелкий звон в оглушающей тишине всего птичника, говорит:       — Надо что-то решать, Джек… Этот придурок меня совсем доконал уже, — он прижимает телефон к уху, впивается в корпус пальцами. Его тело, живущее на инстинктах мёртвого убийцы, восстаёт против такого положения — спиной к единственному входу, — но Брок слишком хорошо умеет продавливать своё. Продавливает и сейчас, оставаясь на месте. — «Озарение» уже через пару недель… Если мы не поймём, насколько он подойдёт ГИДРе, Пирс нам всем головы отгрызёт. Слушай, зайди ко мне, а, минут через двадцать. Я с этим разберусь, может, вызнаю у него чего, а после составим с тобой план… Чё с ним делать, с кретином, — Капитан ступает неслышно и неслышно прикрывает за собой дверь. Брок хочет взвыть и сломать что-нибудь, но только крепче напрягает горло и челюсти. Его голос должен звучать спокойно, интонация должна быть обычной, и он выстраивает всё это искусно, мастерски. На последних словах, наконец, чувствует крепкое, забористое давление за правым ухом — Капитан смотрит прямо на него, сквозь всю плоть кожаного кресла. И принимается оборачиваться неспешно, договаривая: — Давай, жду…       Его взгляд падает на проём двери и первым делом находит взгляд Капитана. Во взгляде том столько боли и неверия, что и соленых вод кракена по всему миру столько не наберётся. А Капитан смотрит именно так и в дверной косяк одной рукой упирается — будто бы ему действительно нужна эта жалкая опора прямо сейчас, будто иначе ему не выстоять. Но ведь плохой Брок сказал плохое слово, явно равнявшееся для Капитана с самим «Алжиром»… Было бы странно, отреагируй он никак. Было бы странно, не надломись он. Брок смотрит, смотрит и чувствует себя последним ублюдком. Но его игра стоит всех надгробных свеч этого мира, и поэтому, всё ещё держа телефон у уха, он говорит:       — Блять, — и по его собственному сценарию открещиваться ему нельзя, а неожиданно хочется. Хочется слишком сильно подорваться с места, сказать что-нибудь глупое и оправдательное, только никакие оправдания ему не помогут и от существования его не спасут. Ничто уже его не спасёт так же, как в моменте он не собирается спасать Капитана. Тот всё смотрит и смотрит, а после неожиданно усмехается с болью. Вся та ложь, которую Брок методично скармливал ему мелкими морскими камушками, складывается в масштабный рисунок на глубоководном песке. И к этому всё шло, иначе не могло быть в этой вселенной, а всё же Брок чувствует боль — скалится только жёстко, зубы сжимает, стискивает челюсти. А после откладывает телефон на свой стол.       И в этот самый миг понимает, что упустил, вновь, блять, упустил самое важное: не достал из ящика стола транквилизаторы. Ему хочется ударить себя, хочется себя убить, но ещё слишком рано, да к тому же Капитан уже говорит:       — Тебе придётся рассказать мне всё. Я тебя не выпущу, — Капитан отмирает, тянется к карману тактических брюк и достает глушилку. Он включает её, бросает лёгким движением в угол и не догадывается даже, насколько она бессмысленна. Писка так и не раздаётся — вся аппаратура, что была, уже перегорела, убитая Броком, — а Капитан поводит плечом, сплетает руки на груди. Он делает лишь мелкий шажок внутрь, и пространство, что и так нельзя назвать большим, сужается максимально.       — Слушай, Кэп. Мы оба взрослые люди здесь, — потянувшись вперёд, Брок поднимается, упирается в поверхность стола ладонями. Голову не поворачивает и взгляда с гордости нации не сводит, суматошно, почти безумно пытаясь понять, как ему теперь, блять, обеспечить себе безопасность. До прихода Джека ещё минуты четыре, или чуть больше шести, или чуть больше десятка, а в прямом столкновении с Капитаном он продержится от силы пять — вполовину меньше максимального времени ожидания. Капитан нынче жалеть его не станет, и Брок себя не пожалел бы тоже, только — он действительно и неистово хотел сдохнуть, похоже — выбора не было, как не было у него и оружия. Всё, что было, оставил в раздевалке.       Бесполезно, бессмысленно, бестолково — он терял хватку так же отчаянно, как притворялся живым. И вроде пора уже было ему, наконец, очнуться ото сна, что подарил ему Стив, а только Брок всё не мог. Не желал? Как глупо. Этот сон превратился в глубоководный кошмар, и в том кошмаре он отвратительно медленно плавал, а лёгкие, его блядские лёгкие, были слишком малы. И он уже задыхался.       — ГИДРА существовала все эти годы? — Капитан его не слушает, одёргивает эфемерный поводок резким движением интонации. А Брок только фыркает, тихо, грубо смеётся. Он весь как на ладони и, похоже, иначе уже не будет — вот о чём он думает в тот миг. Думает, а следом опускает руку и открывает верхний ящик. Три шприца с транквилизатором лежат у самой стенки, и Брок подбирает два уверенным движением ладони. Второй почти сразу перекидывает в свободную руку.       Ему нужно подобрать какие-то слова, нужно откреститься, нужно хоть что-то сказать — он не может. На языке крутятся лишь оправдания да просьбы простить, но никогда Брок не попросит. И извиняться не станет. Он выбирал лучшее из худшего и так было всегда. И пусть даже грудину сейчас выкручивает тошнотворной, омерзительной болью, он невиновен.       Иначе поступить он просто не мог. Старался и тужился, и даже был нежным — если бы боги были живы, они аплодировали бы ему стоя, настолько тяжёлое это было занятие. Всего себя, все те жалкие крохи, что ещё оставались, Брок выжал и передал Стиву. Без ожидания благодарности и не в её поисках. Просто потому что так было правильно.       Правильно и хорошо.       — Меня всегда поражала эта твоя способность выбирать максимально неподходящее время… Такое, как сейчас, — прокрутив шприц в пальцах, он указывает им на Капитана, а после неторопливо движется к краю стола. Столкновения лоб в лоб уже не избежать, и новой, сверхспасительной тактики ему не придумать, а значит, остаётся лишь нападать. Нападать, не молиться, сохранять быстроту реакции. — Я не стану отвечать на твои вопросы сейчас. Но…       — Я не даю тебе выбора. Ты дашь мне ответы сейчас или дашь их позже, но тебе придётся ответить за всё, что ты сделал, — Капитан перебивает его, а Броку бы расхохотаться в голос, а после взвыть. За всё, что он сделал, он отвечает каждое мгновение своей жизни, начиная с рождения, только Капитану знать об этом не дано. Он верит лишь тому, что видит, а видя предателя, будет нападать и драться. Как же там в хрониках было… Ах, точно, Капитан Америка ненавидит подонков.       Ну что ж.       Так тому и быть.       — Ты чудной малый, Кэп. Но тебе не хватает опыта… Жизненного опыта, — обходя стол неторопливыми крадущимися шагами, Брок осторожным, случайным движением роняет один из транквилизаторов на пол, у ножки стола, пока взгляд его щупальцами держит взгляд Капитана. Тот, кажется, и не слышит этого мелкого стука, да к тому же Брок коротко откашливается — глаз Капитан к упавшему предмету не опускает. И это хорошо, точно хорошо, потому что Брок не сомневается — их драка в любом случае повалится на пол. Пускай и места для манёвра будет меньше, но возможностей уже явно больше. Как минимум, на одну определённую — ручку-шприц с успокоительным. — Пока всё это дерьмо не завертелось… Да. Я бы хотел, чтобы ты знал, — новым шагом он проходит мимо кресла. На нём лишь пару дней назад сидела Ванда, пока Мэй заплетала её новым утром, и Брок не думает об этом. Весь его мир сужается до точки, стоящей в дверном проёме — Капитан презрительно кривит губы. Он выглядит так, словно ему и речь Брока слышать теперь противно. Это даже забавно немного, пожалуй. Забавно и больно. Брок говорит: — В этом не было ничего личного.       И это правда. Быть может, последняя правда из тех, что он ещё успеет сказать за оставшееся ему время. А Капитан только дёргает головой и отказывается. Дурной, правда дурной, и иным быть не может — Брок поставил эту ловушку, припорошил её дуростью да солёной водой, а Стив попался. Такой глупый, отчаянно нуждающийся в опоре, он попался и был таков.       И Броку пора было смириться с реальностью, которую он сам же создал — Стива больше нет.       Капитан, стоящий прямо перед ним, говорит:       — Для меня это всё личное, — а после делает шаг вперёд. И Брок бросается на него резким, чётким движением. За спиной он успевает перебросить транквилизатор в свободную руку, а другой уже замахивается, только ударить ему никто не позволяет. Капитан перебивает ему локоть резким, болезненным движением, следом сразу же уворачивается от руки с транквилизатором. Он вряд ли знает даже, что это такое, но действует на чистых инстинктах.       Зарычав сквозь зубы от резкой боли в подбитом локте, Брок пытается отступить, отпрыгивает даже назад, на пару шагов. Капитан делает резкий рывок вперёд, ударом кулака выбивает из его руки шприц. Его движения слишком быстрые, шорох одежды разрубает тишину резкими молниями, и Брок единственное, что делает, так это отступает ещё немного назад. Он возвращается к столу, будто бы запирая себя, но только незаметным движением выхватывает из стакана на столе ручку. А Капитан уже хватает его за горло, жестокий, преданный, и тут же подтаскивает к стене.       Стопы Брока больше не чувствуют пола, и он почти что задыхается, смотря в озлобленные глаза напротив. Одна рука тянется к запястью Капитана, и Брок протянул бы две, но у него всё ещё есть план, пусть и слепленный из говна да палок. Он царапает, скребёт ею по коже, а Капитан его не бьёт даже — по глазам видно, не сможет, пусть и хочет, хочет душу из него вырвать голой рукой. Вместо этого придушивает, медленно, будто сопротивляясь себе же. Брок только вжимается в стену, резким движением поднимает обе ноги и пихает его берцами в грудь со всей силы. Для него это чревато неслабым падением, но он жертвует собственной задницей, стоит только Капитану отшатнуться назад.       — Я заставлю тебя ответить! — Капитан почти что рычит, неистовый, крепкий, а Брок валится на пол, на бок, и следом тут же выкручивается, тянется обеими руками туда, где сбросил один из транквилизаторов. Он успевает подхватить его свободной ладонью, как тут же нос чужого берца врезается ему под рёбра. Тошнота берёт новый виток, Брока скручивает, но он, еле дыша от силы удара, переворачивается на спину. — Не смей даже использовать это!       Капитан наступает берцем ему на предплечье, прижимает то к полу и придавливает, причиняя яростную, жестокую боль. А Брок только скалится широко и с каркающим смешком бросает:       — Ручку? Ты совсем дурак что ли? — его взгляд устремляется к глазам Капитана — тот слишком поздно понимает, что его обдурили. В ладони, придавленной к полу, и правда зажата обычная шариковая ручка. Зато другая уже держит крепким движением транквилизатор, и Брок не медлит больше. Потянувшись рывком к капитанской голени, он вжимает ручку-шприц в ткань и нажимает до упора.       — Брок! — Капитан почти что ревёт в собственной ярости, наклоняется резко, а Брок жмет на поршень вновь, ещё дважды. Он успевает вколоть достаточно доз, но всё равно неслабо получает по руке. Локоть болит уже и так, а теперь принимается болеть и кисть. А Капитан неожиданно пошатывается, падает на одно колено. Он перехватывает вторую руку Брока, стискивает запястье в кулаке. Синяки останутся точно, но сейчас на это глубинно похуй. Брок резким рывком поднимает ногу, сгибает её в колене и, развернув стопу, бьёт Капитана берцем в голову. Этого можно было уже и не делать, Капитан еле держит глаза открытыми, но Брок всё равно бьёт со всей силы. Капитан следует инерции удара и врезается в боковину стола, а после оседает на пол окончательно.       Его руки и ноги слабеют, давая Броку возможность вывернуться и подскочить на ноги. В животе всё переворачивается с ног на голову, он, кажется, вот-вот блеванет точно, но вместо того, чтобы уделить этому время, перехватывает ручку-шприц удобнее и вкалывает Капитану в плечо остатки транквилизатора. В последний миг, прежде чем закрыть глаза, тот смотрит так, будто бы всё ещё не верит.       И будто бы никогданикогданикогданикогданикогда его не простит. ^^^