Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Его квартира пустовала столько, сколько Брок себя помнил. С самых малых лет он привык к тому, чтобы возвращаться в тишину и темень выключенного в коридоре света — отец засиживался допоздна, вряд ли даже помня о существовании сына. Годы младенчества Брок не помнил совершенно, пускай и догадывался о наличии у него заботливых нянек, однако, начиная с определенного возраста, воспоминания были и по сей день довольно отчётливыми. Пускай в них и оставались все побои, все отчуждения и всё отцовское пренебрежение, за проклятье Брок их ничуть не считал. Проклятьем было то, что свершилось тогда, в Алжире, воспоминания же об этом были для него гранитным моральным компасом. Они вели его сквозь его жизнь, с каждым новым годом выводя на всё более и более верный путь.       Маленьких не обижать — так было до Патрика.       Своих не убивать — так было до Клариссы.       Прощения не искать — так оставалось и по сей день.       А всё же квартира его всегда пустовала. За годы службы Брок привык возвращаться в неё, пусть и новую, иную, инакую, так же, как возвращался в детстве и будучи подростком: темень выключенных в коридоре ламп да тишина. Потянуться рукой в сторону, щёлкнуть выключателем, сбросить куртку или пуховик, а после разуться. Пройти в душ, попутно скинув, что осьминог линялую кожу, портупею с кобурой, а, вымывшись, выйти в кухню, приготовить себе ужин. К Рождеству можно ждать нежеланных, незваных и незаслуженных, впрочем, гостей — это началось почти одиннадцать лет назад и всё никак не желало униматься. Ещё можно забрать Лили у Кейли и Джека, на выходные, и тогда вся тишина квартиры схлопнется под натиском чистого детского присутствия.       Это лишь мелочь, не более — какие-то праздники, какие-то встречи гостей в своей глубокодонной берлоге. На весь год придётся не больше двух десятков дней, а в остальном всё так же до бесконечности — зайти в квартиру да утонуть в тишине, темноте, одиночестве.       Такой была вся его жизнь, и лишь сейчас Брок замечает, сколь кардинально все изменилось. Пока Ванда пытается разобраться с прожжёнными мозгами Солдата, вновь и вновь переспрашивая у него один и тот же придуманный самим Броком код — для точности, — он стоит у плиты и готовит им всем незамысловатый ужин. Немного мяса, поджаривающегося на сковороде, немного вываренной, толчённой картошки. Салат уже ждёт на столе, а Брок только-только замечает: в его квартире больше нет тишины. Нет так, будто бы никогда её тут и не было.       Вначале явился Стив. Он сделал его мягче, принёс ему кучу бед и сложностей — глупость, конечно, Брок ведь сам на него согласился, сам его пригласил. Стив поселился у него под кожей чуть раньше, чем поселился в его квартире. За ним следом пришла Ванда. Она теперь была здесь полноправной хозяйкой, с очень важным видом таская с верхних полок сладости и пробираясь к нему в ночи в нежелании спать одной. И пускай временами Брок всё ещё возвращался в тишь да темень, они сходили слишком быстро, эти тёмные времена. И всё вокруг зажигалось голосами, чужим присутствием, чужим негромким шумом из кухни или со второго этажа.       Что он чувствовал по этому поводу, Брок совершенно не знал. Он пытался отловить какое-то ощущение, пытался его разглядеть, но то ускользало вновь и вновь, оставляя лишь привкус чего-то, что никогда не было ему доступно.       У него теперь было настоящее личное. Пока что живое, пока что дышащее, да к тому же в тройном объёме. От СТРАЙКа это личное отчего-то само собой отличалось, незаметно, но ярко. СТРАЙК был для него будто правая рука, а это самое личное стало какой-то новомодной, бесценной перчаткой.       Брок мог отказаться, но носил не снимая. И всё понять никак не мог — что же такого важного было в этом кардинальном, серьёзном изменении.       — Он боится, что ты можешь уйти… Он ещё не знает, но он очень напуган, и…. Не понимаю. Он часто думает на другом языке, я не понимаю, — Ванда бормочет негромко, обращаясь к нему, но словно совсем и нет. Брок оборачивается не сразу, замирает вначале на середине движения — он собирался выключить огонь под мясом. И никогда не желал он, чтобы в его жизни появилось нечто, тыкающее его носом в каждое новое негативное последствие его осторожных, жёстких и крайне продуманных действий. Его нежелания были для суки-судьбы фантиками от конфет, и она вышвыривала их в мусорку с завидной регулярностью. Она была слишком жадна до сладостей.       И Броку приходилось за это расплачиваться.       — Как часто ты забираешься другим людям в голову? — всё-таки развернувшись, Брок задаёт вопрос, перманентно интересовавший его последние долгие недели. На самом деле этот вопрос интересовал его ещё с момента знакомства с малюткой, но Броку так и не удалось подловить мгновение, чтобы его задать. Иногда время было крайне неподходящим, иногда он просто забывал, уже давно убрав эту мысль в категорию неопасных, а значит, и наименее важных. Разговора о том, что других людей нельзя контролировать и рыться в их сознаниях нельзя тоже, Брок так и не провёл. И чем дольше за Вандой наблюдал, тем лучше понимал, что этот разговор был не сильно-то нужен им обоим.       — Иногда. Нечасто, наверное… — Ванда поднимает к нему голову, мимолётом поглаживая Солдата по лбу кончиком пальца. Она выглядит задумчивой, похоже, пытаясь найти какую-то формулу, которая помогла бы ей выяснить ответ на заданный Броком вопрос. — Ты всё знаешь. Всё, что мне нужно, я могу узнать у тебя. Только когда ты занят, или когда тебя нет… Или когда мне скучно. Чужие мысли бывают интересными… Или когда мне хочется подшутить… Но я никогда этого не делаю. Я не делаю то, что тебе бы не понравилось. Я, как ты, — поджав губы, она глядит в ответ, но кивает сама себе. Уже больше получаса прошло с того момента, как началась её первая, очень важная миссия. В этой миссии не было полевых условий, оружия или угроз, но было задание и были вводные. Пока Брок настороженно готовил, временами поглядывая на неё, устроившуюся на полу и уложившую голову Солдата себе на колени, Ванда с закрытыми глазами перебирала все прожжённые воспоминания в поисках самых важных, самых нужных им в этот момент. Насколько хорошо она справлялась, Брок сказать не мог. Не могла сказать этого и сама Ванда. Лишь сука-судьба в будущем могла бы показать им результаты её вмешательства.       И Брок ждал этого так же сильно, как не желал никогда-никогда этого увидеть.       Такая власть была ему не по нутру. Изначально, конечно, он планировал, что подобное вмешательство можно было бы провести, а после… А после Солдат припёр его к стенке, загнал, как загоняет стая хищников новый ужин, и выжрал с потрохами, переворошив всё нутро. И ныне идея о том, что лишь он один — не считая Ванды, его маленького доверенного лица и сообщницы, — теперь имеет власть над этим чудовищем, над идеальным человеческим оружием, над проектом «Зимний солдат», Броку не нравилась. Ему по жизни вообще мало что нравилось, но это отличалось кардинально. Прямо здесь и сейчас было слишком много личного.       Если бы Солдату было дано узнать о том, что Брок сделал — без спроса, без совета, без предупреждения, как с вещью или бездумным животным, — он вряд ли смог бы простить его. Но, к счастью, узнать ему этого было совсем не дано.       Не в то время, что Брок ещё притворялся живым, как завещал ему Патрик, уж точно.       — Хорошо, — Брок кивает ей, оставляя разговор о том, насколько плохо брать сознание других людей под контроль, не вынесенным в пространство. Сейчас вновь время отнюдь не то, да и Ванде он, похоже, абсолютно не нужен. Её собственный моральный компас, взращённый на сознании Брока, прекрасно работает и совсем не даёт сбоев. А что будет дальше… Если потребуется, если он ещё будет рядом, точно сможет с этим с лёгкостью разобраться. Сейчас же лишь оставляет всё как есть, косится на часы и спрашивает её негромко: — Много тебе ещё осталось?       Ванда качает головой, вновь разглаживает Солдату брови мягким движением больших пальцев. Тот не хмурится, не выражает эмоций вовсе, но у Брока появляется чёткое ощущение, что она лишь пытается как-то его утешить этим движением. Успокоить и убаюкать.       — Я уже давно всё сделала… У него почти нет воспоминаний без Стива. Их совсем-совсем мало. Почему с ним это сделали? Почему его забрали у Стива? — подняв к нему голову, Ванда укладывает ладошку Солдату на грудь, поверх сердца, и хмурится чуть грустно. Брок только склоняет голову немного набок, сплетает на груди руки. Ему бы нужно вздохнуть, но он навздыхался за текущий вечер уже столько, что и на века вперёд хватит, поэтому только плечами пожимает. Говорит:       — Он оказался не в том месте не в то время, зайчонок. Это случайность.       Ванда недовольно поджимает губы. Она переводит к Солдату новый взгляд, гладит его по щетинистым щекам, по крыльям носа. Будь тот в сознании, она вряд ли бы стала это делать, да и сам Солдат не позволил бы ей точно. Но сука-судьба свела их вот так, безмятежно и мягко, познакомила, соединила. Броку хотелось бы, правда, пожалуй, хотелось бы, чтобы Солдат помнил о Ванде, когда он уйдёт, чтобы мог её защитить. Жаль только, это было отнюдь не в его силах.       Пускай Солдат и был крепким, сильным, был тем, на кого Ванда могла бы опереться, как в своё время желал опереться Брок. Теперь в этих его желаниях уже не было смысла: всё складывалось хорошо, всё складывалось просто прекрасно, пускай сука-судьба всё злобливо посмеивалась у него за спиной, глядя за тем, на что он собирается себя обречь.       — Я видела Лилию… Он к ней приходил, я видела. Он её не обидел. Он, как ты, да? Он не обижает маленьких… Но почему он не взял мишку? Я видела, точно-точно, ему мишка понравился очень. Ему очень нравятся мишки, почему он его не взял? — Ванда чуть улыбается, заговаривая о дочери Джека, и вновь поднимает к нему глаза. Брок позволяет себе быструю, мягкую усмешку. Ему поистине нравится то, как Ванда распоряжается чужими именами, придумывает клички, названия. Она будто бы выстраивает свой собственный мир, безопасный, хороший. Родригес, правда, не знает, что втихую она зовёт его балбесом, но, впрочем, это слово ведь совсем и не ругательное, верно?       — Ему тогда было нельзя брать подарки. Вот он и не взял, — пожав плечами лёгким движением, Брок с интересом следит за Вандой. Такой чуткой он её раньше не видел, да и не помнил, впрочем, чтобы она задавала так много вопросов подряд. Сейчас же, похоже, не имея ни возможности забраться Броку в голову полностью — ведь это разбудило бы Солдата, — ни найти ответов в его прожжённой иноязычной памяти, она заинтересованно поглядывала на Брока в ответ. Задумавшись на мгновение, спросила вновь:       — А сейчас можно? Я нарисую ему мишку. Нет, трёх мишек. Бурого, белого и панду, как в мультике было, помнишь? Мы с тобой смотрели, там было три мишки, — задумчиво убрав со лба Солдата прядь, что сдвинулась от быстрого движения её руки, уже загоревшейся этой идеей, Ванда кивает сама себе. Но всё же уточняет у него вновь: — Сейчас же можно? Ты же ему разрешишь? Разреши, пожалуйста. Он будет очень рад, я точно знаю. Он очень любит мишек.       Брок прикрывает глаза и со вздохом отворачивается к плите. Он вновь вздыхает, вот дурная затея, а на сердце, его мёртвом, закостеневшем сердце, становится тяжело от мысли: он отлично знает Солдата, но совершенно не знает Джеймса Бьюкенена Барнса. У него не было времени, чтобы узнать его и никогда уже не появится. Брок не узнает, что тот любит помимо медведей, не узнает, каким мелочам радуется и как радуется на самом деле. В военных хрониках он ведь живой, пускай и не столь же ярко, что сейчас, но иначе, по-другому.       Джеймс того времени умел улыбаться и быть счастливым.       Солдат умел бесшумно убивать и бездумно следовать приказам вышестоящих лиц.       — Разрешу. Но через полтора месяца, — упершись руками в столешницу, Брок опускает голову, морщится. Сантименты внутри него поднимаются удушливой волной, но он прибивает их вниз резким мысленным движением. Его мысль несёт в себе спасение и благо — вот что ждёт Солдата после свержения «Озарения». Его ждёт новый мир и жизнь тоже ждёт его, а Брок не молится, что дождутся. Брок давным-давно уже никому не молится.       — Почему? — Ванда со спины задаёт новый вопрос. Брок только дёргает головой коротким движением, стряхивает все свои сантименты и промаргивается. После тянется к плите, проверяя выключен ли газ под посудой для готовки. Всё-таки выключает огонь под мясом. Ему нужно ответить, никакого иного выхода нет, и ответ находится сам собой: Солдату некуда будет подарок спрятать. А значит ему придётся его выкинуть, и это, если мыслить категориями малышки, точно его расстроит.       Расстраивать Солдата Ванда уж точно не хочет.       — У него будет дом. И он сможет прикрепить твой рисунок на холодильник магнитом, чтобы смотреть на него целыми днями и радоваться своим медведям, — потянувшись вверх, к шкафам с тарелками, Брок очень пытается вышвырнуть все больные, тяжёлые мысли из собственной головы, но даётся ему это сложно. Впереди ещё целый вечер подле этих двоих, несправедливо вышвырнутых сукой-судьбой на самую глубину, и ему нужно выдержать это. Ему нужно распрямить спину, не показать собственной слабости. Ему это необходимо так же, как он необходим Ванде и пока что нужен Солдату.       — Ты не хотел его спасать. Я видела, ты не хотел. И всё равно собираешься спасти… Почему? Ты злишься на него, но он тебе дорог… Как Стив. Меня ты тоже не хотел спасать? — Ванда следит за ним глазами, пока Брок расставляет на столе три тарелки и ставит салатницу. Он предусмотрительно рассаживает Ванду и Солдата по разные стороны стола, но и себя сажает так, чтобы быть ближе к малышке. К Солдату в нём всё ещё есть опасения, только забыть о них становится неожиданно просто, когда Ванда решает неожиданно придумать то, чего в реальности не существует.       — Я его не спасал. И тебя не спасал тоже. Приказ был вытащить всех живых карапузов и убить всех ублюдков, — Стив бы явно ему с лёгкостью и капитанской радостью зачитал длительную лекцию о влиянии брани на детское сознание, только Стива здесь не было, и стоило Броку об этом вспомнить, как он тяжёлым движением оперся ладонями на спинку стула. На телефоне, уже давно лежащем на столешнице, был включён звук, но звонка так и не поступало. Брок лгал себе, что не ждал его, и прикладывал сотни тонн усилий, чтобы продолжать готовить, продолжать называть код, продолжать разговаривать с Вандой. Продолжать не подавать вида, в каком ужасе он находится.       — Ты врёшь. Почему ты врёшь мне? Ты его спас. И Стива тоже спас, я же видела. Стив тебя очень любит и очень тебе благодарен. Ему было очень трудно и одиноко, а потом появился ты, и стало… Стало… У него всё стало хорошо. И у меня тоже всё хорошо теперь, когда ты пришёл. Не ври мне, Стив говорит, что врать — очень плохо, — Ванда почти возмущённо отзывается на его слова и недовольно ёрзает по полу, усаживаясь удобнее. Голова Солдата чуть покачивается у неё на коленях от этого движения, так, словно, тот уже просыпается, но Брок в его лицо больше не вглядывается. Он смотрит на Ванду в упор, а та глядит в ответ неожиданно упёрто и сурово.       Как ей объяснить, что это не было спасением, не было даже актом благородства или подобной мути, Брок не знает. Он лишь сделал то, что должен был, сделал то, что позволило бы ему и дальше спать да видеть во снах лишь Патрика с Клариссой под руку. Он сделал лишь то, что уменьшило его тошноту в проекции на будущее, в моменте, однако, раскрутив её до предельного значения.       Спасали герои, тот же Капитан Америка или, может, Чёрная пантера, но он сам героем никогда не был и становиться не жаждал. Все его поганые моральные ценности ничуть не были положительными или возвышенными, а каждое новое действие, что Брок совершал — это было проверено временем всей его жизни, — было направлено лишь на спасение или успокоение собственной шкуры. Он делал то, что сделать был должен, и чаще всего это было отнюдь не чем-то хоть сколько-нибудь называемым спасением.       Спас ли Брок Солдата от обнулений? Скорее обрёк на восстановление памяти, на тягостное, болезненное возрождение личности. Спас ли он Стива от одиночества? Уж лучше сказать — затащил в самое пекло, изукрашенное иллюзией безопасности, и чего только ради? Лишь ради собственной выгоды, лишь ради того, чтобы сделать, наконец, то великое и подохнуть без славы и почестей.       Спас ли он Ванду? Ох, вряд ли. Брок не желал даже думать, за какие махинации и тесты решит взяться ЩИТ, стоит ему сгинуть в чреве глубинной океанической впадины. Если у Ванды не найдется того, кто её заберёт, украдёт, защитит, она будет обречена на самое отвратительное времяпрепровождение из возможных. И слово «спасение» здесь будет лишь насмешкой, злобливой иронией.       — Ванда… — он начинает говорить, почти подобрав несколько совсем не матерных предложений для ответа, только не успевает сказать и первого. Лежащий на коленях у несогласной, пресыщенной собственными негодующими сантиментами Ванды Солдат раскрывает глаза, и пускай это его движение остается ими незамеченным, но вот щитки руки, что принимаются перекалибровываться, выдают его полностью. Первым, что он говорит, ненарочно перебивая Брока, становится:       — Привет, маленькая, — и в его голосе слышится удивление, а ещё странно мягкая, спокойная интонация. Взгляд быстро оценивает обстановку, пробегается по Броку, всё той же привычной кухне и ускользает к лицу Ванды. Та всё ещё держит одну руку у Солдата на груди, а другой перебирает его волосы. Её пальцы замирают в явном для Брока лёгком волнении. Солдат говорит: — Я слышу твои мысли, маленькая. Ты ведьма?       Ванда бросает взгляд к Броку, обеспокоенный, и тут же убирает руки назад, к себе. Она обнимает свои бока ладошками, поджимает губы. И Брок чувствует её присутствие в своей голове вновь, полно, привычно — похоже, она сбежала из головы Солдата, стоило тому произнести вслух их новую реальность.       Он может слышать мысли Ванды. И у Брока нет для этого объяснения. Для него самого мысли Ванды — та ещё океаническая загадка. Он с лёгкостью может разобрать её голос, когда малютка общается с ним мысленно, он может считывать резонанс её переживаний, но фоновых, постоянных мыслей её не слышит. Никогда их не слышал и начнёт когда-нибудь вряд ли. Солдат же говорит об этом с такой лёгкостью и спокойствием, что Брок напрягается быстрее, чем замечает. Доступ к сознанию Ванды ему открывать нельзя, очевидно, ведь есть не сотни даже, тысячи вещей, о которых Солдату знать нельзя, но о которых Ванда знает уже давненько.       В кухне повисает тишина. Брок с Вандой смотрят лишь друг на друга, но не говорят и единого слова — ни вслух, ни мысленно. Ванда резонирует удивлением, лёгким волнением и в её глазах читается мимолётный страх, пока она вновь, снова и снова, перебирает воспоминания Брока о Солдате. Тот явно тревожит её много больше, чем тревожил тот же Родригес, напомнивший ей кого-то из прошлого. Минута истекает, и Ванда шепчет в его голове:       — Я не хотела будить его так рано. Я не удержала его… Извини, — Брок только хмыкает коротко, кивает ей. Он ничуть на неё не злится — своей ошибкой она спасла его от объяснений, от бесполезного спора. Одна лишь мысль о том, чтобы быть названным кем-то героем, была для него отвратительна и невозможна. Сука-судьба со смешком освободила его от любого диспута, жаль только, благодарности к ней в Броке не было ничуть.       — Чего смотришь на меня, зайчонок? Ему отвечай, он же вопрос задал, — сплетя руки на груди и отгородившись, Брок говорит вслух так, будто ничего необычного не происходит вовсе. И переводит свой взгляд к Солдату — тот смотрит только на Ванду, вглядывается в её лицо. Подниматься и уходить он не собирается, отчего только, совсем не понять. Вместо этого он тянется ладонью выше, нарочито медленно, не желая пугать и выглядеть угрозой. Ванда опускает к нему глаза, лицо опускает тоже и смотрит, как его рука медленно тянется к одной из её косичек, что спускаются с плеч. Она всё ещё властвует в сознании Брока полностью, до самого своего основания, и к Солдату не лезет в голову.       Понимает, похоже, прекрасно, что ныне чужое прожжённое сознание для неё закрыто, заперто, табуировано. Отчего только Солдат слышит её мысли, не понять, но Брок с лёгкой руки грешит на обнуления. На сыворотку грешить немыслимо, будь дело в ней — уже с несколько недель как Брок был бы под замком, а ГИДРа была вырвана из воды и убита — Стив не остался бы в стороне, только поймав мысли Ванды о реальной, недобитой угрозе. Впрочем, так же немыслимо было и грешить на магический потенциал Солдата — его явно, априори не было.       — Ванда. Меня зовут Ванда, — малышка храбрится, смотрит, как Солдат касается кончика её косички железной рукой, перетирает прядки меж пальцами необычайно нежным движением. Он выглядит слишком спокойным при условии нового обстоятельства в виде Ванды и собственного очевидно беззащитного положения на полу. Это наводит Брока на броскую, короткую мысль: где заканчивается, завершается доверие Солдата к нему? И завершается ли где-то вообще? Ответов у него нет. Солдат опускает руку, хмыкает собственной мысли и говорит вначале с необычайной мягкостью.       — Маленькая… А я… — он хочет назвать собственное имя, но не помнит его и обращается взглядом к Броку за помощью. Помогать ему Брок не собирается, и только смотрит в ответ без выражения. Ему нужно Солдата оттолкнуть, нужно от него отдалиться, и это явно будет много сложнее, чем было той же осенью. Сейчас он уже не скрывается от себя самого и себе не врёт — Солдат ему нужен. Ему нужен Джеймс. Лучше бы в связке со Стивом и лучше бы навсегда, но ничего из этого он не получит. Молить об этом, необходимом, себе не позволит. И остается лишь единое — отступить да как можно дальше. Отступить на самый край света.       — Я буду звать тебя Медведиком. Хорошо? Хочешь, я буду звать тебя Медведиком? — Ванда приходит ему на помощь, и это заставляет Солдата перевести к ней взгляд вновь. Он выглядит растерянным, ничуть не смертоопасным и не убийственным в это мгновение. А после кивает как-то сурово, неловко, пожалуй. Шепчет прогорклым горлом с застрявшим внутри комом сантиментов:       — Хочу.       Ванда улыбается ему несмело, уголками губ, а после тихо смеётся. Она наклоняется быстро, чмокает его в лоб — это движение она украла у Брока точно. Это движение, что осталось меж ним в пространстве около часа назад, она украла у него, и чего только ради? Чтобы передать его Солдату, сделать его новым, полноправным владельцем нежного, полного сантиментов поцелуя в лоб. Солдат коротко дёргается, вздрагивает его железная рука в желании защититься, но он перехватывает своё запястье другой, живой, и замирает весь. Сглатывает надломлено, вновь смотрит на Брока.       — Медведик, — Брок саркастично фыркает, губы кривит насмешливо и отводит глаза. Этот живой ребёнок делает со всеми ними что-то немыслимое со своей искренностью и лёгкостью. Этот ребёнок меняет их. Потянувшись телом вперёд, Брок становится ровно, чуть потягивает плечо, головой крутит осторожно. Шея всё ещё болит, ноет, но обезболивающее он пить не станет. Эта боль для него — наказание за все ошибки и все прегрешения, и пока она не мешает ему мыслить, не мешает ему действовать, он не станет с ней разбираться. Вместо этого говорит, добавляя чуть командирских ноток в свой голос: — Так, ужин готов. Зайчонок, топай мыть руки и переодеваться в домашнее, мы тебя подождём.       Быстро кивнув, Ванда выбирается из-под головы уже усаживающегося на полу Солдата и уходит из кухни. Солдат её провожает взглядом, трёт лоб непонятливым движением, после косится на собственные пальцы, будто там яд какой или просто что-то немыслимое, нереальное. Брок следит за его движениями, за выражением его лица. Ему надо бы обернуться, начать раскладывать мясо и картофель по тарелкам, уже расставленным на столе, но он не желает поворачиваться к Солдату спиной, чувствуя подвох.       — Она…твоя дочь? — подняв к нему взгляд, Солдат смотрит без угрозы, без настойчивости. Его удивление всему происходящему такое яркое, чуть смешное, только Брок не смеётся. Плечом ведёт недовольно немного — ему вновь причисляют то, чем он не является, как же заебало.       — Подобрали её на миссии с месяца полтора назад на какой-то базе опытов над детьми. Она никого больше не слушается, поэтому и вожусь с ней, — отведя взгляд в сторону, Брок не позволяет себе и единого лишнего мимического жеста. Раскрывать Солдату правды о том, на что он готов ради спасения малютки, Брок не станет — случись что, а после нынешнего утра случиться может явно что угодно, Ванду могут использовать против него. И поэтому признаваться в том, что она может быть его слабостью, гипотетически, лишь отчасти, — самое глупое, что только можно сделать.       Пускай он и доверяет Солдату.       Но всё-таки не настолько. Солдат не знает всего.       Солдат кивает, всматривается в него пристально и поднимается. Его форма не шуршит, ничем не выдает его движения — как только ему это удаётся, просто немыслимо. Но для Брока, впрочем, привычно. Проследив взглядом за тем, как Солдат снимает тактические перчатки и укладывает их на стол, подле собственной тарелки, что тут же переставляет на соседнее место, Брок только мельком губы поджимает. Засранец решает усесться спиной к окну, через которое он пришёл, и это явно невыгодное для него положение в контексте отражения возможной атаки, только он всё равно укладывает именно там свои ебучие перчатки. Именно туда сдвигает свою блядскую тарелку. Так, словно бы чувствует себя в этой квартире в безопасности. И безопасность приносит с собой: установленная в стенах Брока система анализа электронных устройств не подаёт голоса уже привычно, не находит на нем ни прослушки, ни камер.       И лишь сейчас он вспоминает о том, что на соседних крышах всё ещё засели поднадзорные Фьюри. Сомнений в том, что Солдату удалось обойти их с лёгкостью, в Броке не возникает, только и сам Солдат не говорит о выставленной охране и единого слова. Для него это, похоже, совершенно неважно.       Вместо любых слов он подходит к раковине, что находится за спиной Брока, и включает воду. Вымывает руки, примерный, послушный, пока где-то в коридоре Ванда идет из ванной к уже ставшей её собственной комнате, чтобы переодеться. Её присутствия в своём сознании Брок не чувствует — сейчас он концентрируется на чем угодно, кроме реальных, собственных сантиментов. Те извиваются, истязают сами себя и кусают его внутренности. Столкновения с ними Брок не желает, и отбрасывает их прочь вновь и вновь, напоминая себе: либо Стив жив, либо мёртв. И ни в одном из случаев Брок ничего сделать не может.       Всё, что остаётся, — ждать вестей.       — Она вырубила тебя случайно, перепугалась. Не думал, что ты сегодня заявишься, — обернувшись и чуть оперевшись задом на спинку стула, Брок выбирает из всего скопа мыслей в своей голове те, что следует произнести вслух до того, как Солдат заметит исчезнувшие полчаса своей жизни, взглянув на часы. Он уже, вероятно, заметил и так, только спрашивать что-либо явно не стремился — Брок поставил его перед фактом сам, в качестве профилактики ненужных домыслов и догадок.       Выключив воду и стряхнув капли с пальцев, Солдат кивает, поджимает губы. Несколько секунд ищет полотенце взглядом, но найти не успевает — что-то в его глазах коротко появляется и пропадает. Эмоцию Брок выцепить не успевает — Солдат уже утирает ладони о ткань штанов на бёдрах, — но выглядит так, словно на мгновения у него в голове случился резкий конфликт меж той частью сознания, что была сломана, и той, что уже исцелилась частично.       — Я подумал, нам стоит поговорить, — обернувшись к нему, Солдат проходится по Броку взглядом, заглядывает в глаза. Он явно хочет добавить «о том, что случилось утром» или, может, «о том, что случилось на миссии», но отмалчивается. Смотрит только пристально, внимательно, а в один миг переводит взгляд Броку на шею и тут же отворачивается весь. Хмурится озлобленно и будто бы виновато. Брок только глаза закатывает, пока внутри него уже сучится тошнота — вновь она, застарелая гостья. Покусывая стенки его желудка, она смеется, оповещает о себе громкими, злобными мыслями.       — Плохо подумал, — разговаривать с Солдатом Брок не желает. У него нет на это времени, нет на это сил, и пускай все эти отговорки — прожжённая ложь, а только чего в нем истинно нет, так это желания вновь перемешивать все ебучие сантименты. Никакого толку от них явно не будет. — За стол садись и не мешайся здесь, — махнув рукой в сторону выбранного Солдатом места, Брок игнорирует его выразительный взгляд, вновь метнувшийся к лицу, и смотрит на плиту. Дело, которым можно себя занять, находится почти мгновенно, и он набирает в чайник воду, после ставит его на плиту. И огонь включает.       Солдат молчит. Но молчание его переполнено явным ожиданием. Вот уж у кого из них всех терпения поистине предостаточно.       — Я помыла руки! И принесла рисунки. Хочешь, я покажу тебе их после еды, Медведик? Они не такие красивые, как у Стива, но я очень стараюсь, — Ванда возвращается в кухню слишком быстро — она всё ещё благословение для Брока, так и замершего пред подогревающимся на плите чайником в нежелании оборачиваться. И её голос разрушает молчание, скопившееся в воздухе. Солдат молчит пару мгновений, а после шепчет:       — Стив…       И Брока оборачивает рывком, жестоко, яростно. Его взгляд находит глаза Солдата, странно радостные, но обречённые, печальные и переполненные надеждой при всём этом. Он ведь не помнил, а Брок и не напоминал, в желании удержать его подле себя, без столь явных воспоминаний, ещё хоть сколько-нибудь. В желании быть с ним, пускай не рядом, пускай на расстоянии, но единолично и без вмешательства. Ванда — его благословение, отданное ему жестокой сукой-судьбой — лишила его этого только что, невольно, случайно, и всё стояла у своего стула, держа в руках альбом с рисунками. Брок на неё не смотрел, пускай и видел краем глаза, как её улыбка померкла в одночасье, и лишь мгновением позже она вновь цепанула его разум собственным настойчиво. Она поняла собственную ошибку быстро, но слишком уж поздно.       Теперь Солдат знал имя, и оно ничего ведь не значило, но в реальности значило слишком много. Имя наделяло размытый, призрачный образ плотностью, давала ему кости и мясо, утягивало кожей. Имя Стива делало его присутствие меж ними с Броком не просто фоновым, скорее уж чётким, настойчивым и встающим поперёк горла. Имя возвращало Солдату Стива и забирало Солдата у Брока окончательно.       Много раньше, чем он сам смог бы уйти. ^^^       Ужин проходит в тишине. Ванда неловко шепчет извинения, не поднимая на Брока глаза, но тот только дёргает головой. Пытается натужно, только и мысленно не может сказать ей, что всё хорошо, что всё в порядке. Его тошнота подтачивает ему рёбра, и хочется позорно взвыть, рухнув на колени. Казалось бы, как можно было забрать у него то, чем он никогда полностью не обладал?       Что ж.       Оказалось, можно.       И ужин проходит в тишине. Солдат ест механическими, неспешными движениями, слишком задумчивый и погружённый в себя. Временами он косится на Брока, чуть хмурится или хмыкает, но ничего так и не говорит. Ванда отмалчивается тоже, лишь раз возникая собственной речью в его голове. Она говорит:       — Хочешь, я спрячу это его воспоминание?       И Брок отвечает ей:       — Не дури. Уже поздно.       Она явно чувствует свою вину, а Брок, уповая на суку-судьбу, всё не злится на неё. Просто не может и не может себе позволить. Ванда вздыхает за ужин четырежды, и это — подсчёт её вздохов да редкие взгляды в сторону Солдата — всё, что ему остаётся. Это не отвлекает. Только лишь давит сильнее, вжимает его в поверхность стула, будто желая скомкать об дерево.       — Стив… Давно ты знакома с ним, маленькая? — они почти доедают, когда звучит голос Солдата. Он смотрит на Ванду, а та глядит лишь на Брока, всё держа вилку с наколотым на неё кусочком мяса. И лёгкости в её позе нет ни единого грамма даже. Помедлив, малышка откладывает вилку, поджимает губы и закусывает щёку изнутри немного нервно. Скрывать им от Солдата уже до отвратительного нечего — всё, что могли, уже, блять, распиздели, — и поэтому Брок только даёт Ванде короткую отмашку. Говорит с лёгким, еле читающимся негодованием:       — Да рассказывай, что хочешь… Хули прятаться-то теперь, — с недовольством поджав губы, он опускает глаза в свою тарелку, минуя попутно внимательный взгляд Солдата, и собирает последним кусочком мяса оставшийся в тарелке соус. Аппетит пропал ещё в тот миг, когда Ванда пустила по пизде все желания и нежелания Брока, и так и не появился, но по крайней мере ему удалось не изгадить мясо — ужин получился достаточно вкусным, чтобы его можно было впихнуть в собственное тошнотное нутро.       — Он нашёл меня вместе с Броки-Броком… — сбоку уже слышится голос Ванды, но Брок на неё не смотрит. Он неторопливо жуёт, ощущая лишь вкус собственного разочарования, а после поднимается. От пустой тарелки нет толка, как, впрочем, и от безалкогольного пива в его холодильнике, но Брок всё же достает себе одну банку — только бы занять чем-то руки и не показать, как сильно ему хочется что-нибудь разъебать. На языке всё ещё вкус разочарования, тяжёлого, отвратного. Солдат спрашивает всё больше, но очень сдержано — похоже, все вопросы в нём вот-вот вырвутся наружу, и он очень старается сдержать их, выстроить поочередно. А Ванда больше не прячется и не скрывается. Ещё не касается сознания Брока, возможно, чувствуя, что тот зол на неё. Только Брок ведь не зол.       Просто разочарован. С кем не бывает.       Стоит им доесть, как Брок сам забирает тарелки. Он чутко следит за пространством, прислушивается к интонациям голосов Солдата и Ванды — это настолько безнадобное действие, что ему хочется кому-нибудь врезать или смачно выматериться. Ванда почти сразу пересаживается ближе к Солдату, раскрывает свой альбом и принимается ему всё-всё показывать. Она рассказывает о том, какие красивые рисунки у Стива, показывает, как он учил её рисовать глаза и пальцы, а Солдат всё слушает, слушает и внимательно на неё глядит. От этой идиллической поистине картины Броку хочется самой малостью своей проблеваться, но он только стоит, подперев столешницу поясницей, и не чувствует вкуса безалкогольного пива. Увлечённая болтовня Ванды не трогает его даже в тот самый миг, когда Солдат, указывая на очередной её рисунок, спрашивает:       — А это кто? Справа от тебя…       — Это… — Ванда смотрит в то место, куда указывает железный палец, и бросает Броку быстрый взгляд. Конечно же, Брок знает, что изображено в том месте: невысокий человечек, одного роста с фигуркой Ванды, что нарисована подле. У него светло-серые волосы, синие штанишки и светло-голубая футболка. Ванда говорит: — Это братик, — и её голос звучит очень настойчиво и твёрдо. Этот рисунок, не единственный, на котором изображён этот мальчуган, тоже входит в список тех вещей, о которых Брок с Вандой не разговаривал. Сделать это явно стоило, очень даже, но для новой миссии и новых забот в нём просто не осталось места уже. И не осталось хоть крохи времени — пространство сжирало каждую минуту с удивительной скоростью. В новом моменте этого вечера, стоит Ванде произнести слова, уже заслышанные Броком ранее, он делает, наконец, себе мимолётную, мысленную пометку оставить Джеку посмертное письмо с указанием найти информацию о возможно существующем мальчишке и разыскать его в случае надобности. Он занялся бы этим и сам, а только не получится у него.       Даже если напряжётся, не успеет, так ещё и привлечёт к себе лишнее внимание Пирса. Следом за Пирсом свой взгляд к нему обратит и Фьюри — Броку это совершенно не нужно. Каждое новое его действие, каждое новое решение, принятое сейчас, может оказаться убийственным в будущем, и ладно бы для него.       Его действия могут погубить других. Всех тех, что записаны в его собственную графу личного.       Допустить этого никак нельзя.       К моменту, когда закипает чайник, он выпивает своё пиво с привкусом разочарования, а Ванда начинает позёвывать. Её день был явно насыщен не меньше дня самого Брока, и удивительным не становится то, сколь легко она отказывается от чая да закрывает альбом, чтобы отправиться спать. Солдат её не удерживает тоже, всё ещё задумчивый, хмурый. На прощание она подходит к нему, чуть неловко топчется на месте. Говорит:       — Ты грустишь. Стив научил меня забирать грусть. Я хочу забрать чуть-чуть твоей, — с этими словами она коротким, очень смелым рывком обнимает его, сидящего на стуле, за шею и прижимается чуть сбоку. Солдат замирает вначале, прежде чем обнять ее в ответ, поворачивает голову к Броку с беспомощным выражением на лице. Брок отворачивается и выбрасывает пустую смятую банку в мусорку. Брок отворачивается, отграждается от происходящего.       И сдерживает тошнотный комок, уже ползущий по пищеводу. Даже то наказание, та проверка, что он пережил утром, не может стать рядом с той пыткой, какую он переживает сейчас. А мысли, дурные, поганые мысли о том, чего он лишён, о том, что никогда он не получит, всё лезут и лезут. Они накидываются на него всей толпой, желая его растерзать.       Покидая кухню, Ванда говорит, что ляжет спать сама и что укладывать её не нужно, отрезая тем самым единый, мимолётный путь к побегу, что остается для Брока. Она запирает его в кухне, и пускай он может, имеет даже полное право выгнать Солдата взашей, а только ведь не сделает этого всё равно. Не посмеет просто. И поэтому остается. Они оба остаются. И повисает молчание.       Брок находит себе новое дело достаточно быстро — он достаёт две кружки, пускает в них кипяток, а после бросает чайные пакетики. Зачем-то достает сладкие вафли, которые есть не собирается, и кладет на стол. И ставит Солдату, смотрящему на него пристально, чашку. Тот чая не просил и, впрочем, не благодарит за него. Тоже молчит, то ли в нерешительности, то ли ожидая первого слова от Брока. Брок не говорит ни первого, ни последующего. Он оставляет свой чай на столешнице, за стол не садится и сплетает на груди руки. Грудину надрывно рвёт разочарованием и тошнотой, и он глядит куда-то в окно, пока Солдат глядит на него.       О чём разговаривать, Брок больше не имеет и единого понятия. Он пытается прислушиваться к шорохам Ванды, но, уходя, та закрыла дверь меж кухней и гостиной, а ещё закрыла дверь в свою спальню, и ничего услышать ему не удаётся. Вакуум вокруг становится плотным и вязким. Ему бы стоило извиниться, но хочется только Солдату врезать, ведь врезать суке-судьбе нет и единого шанса. А врезать слишком уж хочется. Хоть кому-нибудь, хоть немного, может быть, даже себе — всё это бессмысленно, бесполезно и глупо. У него нет желания говорить о будущем, касалось бы то их с Солдатом или созданного из говна и палок плана по убийству ГИДРы, и нет желания вновь месить прошлое языками. О Стиве заговорить он не сможет, а попытавшись только, выблюет весь съеденный ужин точно. И больше говорить с Солдатом ему явно не о чем совершенно. Разве что…       Те самые, дрянные извинения на язык не ложатся. Его разум пытается предоставить ему же веские, настойчивые причины о том, что ему вовсе не нужно и не за что извиняться, но все эти причины мертвеют разом — Брок не желает чувствовать себя ещё большим ублюдком, чем он есть на самом деле. Он не желает чувствовать себя насильником, не желает чувствовать себя жестоким мудаком и предателем не только Солдата, но и собственных моральных ориентиров. А извинения на язык не ложатся, не желают приходить в голову. Просто так извиниться у него не получится явно, придётся Солдату объяснить, высказать, проговорить часть той срани, что засела у Брока в башке и что являлась их общим прошлым.       Их можно было бы отложить. Точно можно было бы, только Брок не обманывается — время утекает сквозь пальцы, что солёная вода. Будет ли у них ещё одна встреча без свидетелей и без вездесущего, только уже реального Стива? Гарантий не существует.       — Ты не злишься… Всегда злишься, но рядом с ней — нет, — Солдат, наконец, подаёт голос, обрывая повисшее меж ними молчание. Его взгляд устремляется к кружке, он обнимает её, горячую, ладонями. Не пьёт, да и вряд ли собирается, но, по крайней мере, делает Броку громадное такое одолжение, больше на него не смотря. Одолжение, правда, оказывается отнюдь не бессрочным, и новый солдатский взгляд полноправно принадлежит горлу Брока. Он всё ещё сидит на месте, только смотрит слишком уж цепко, и его местоположение — лишь вопрос времени нынче. И Брок очень верит, что время это истечет ещё не скоро. Пусть оно длится и длится, а Солдат — пусть приближаться не смеет.       Теперь Брок совсем не знает, как с ним обходиться. Трогать, вроде, пока что можно, но отчего-то уже совершенно не хочется — до «Озарения» полтора месяца, и таймер обратного отсчёта, кажется, кто-то глумливый случайно выжег у него на затылке. Брок чувствует, как проходят секунды. Брок чувствует, как близится его завершение.       И если раньше Солдат был больше желанен и нужен, чем ненавистен, сейчас всё изменяется кардинально — Брок его и убил бы, только бы не чувствовать всей тяжести, засевшей в грудине, но этот выход отнюдь выходом не являлся. Он мог злиться на Капитана да на его дрянного Солдата сколько было угодно его прогнившей душе, а факт оставался всё тем же, что и раньше.       Ни в Солдате, ни в Стиве вины за проклятье, лежащее на его шкуре, не было.       Ни Стив, ни Солдат были невиновны в том, что Броку не были суждены.       — Разболтался… — стоит Солдату сказать лишь слово, как Брок морщится, отталкивается от столешницы и быстро нашаривает в открытом ящике припрятанную пачку сигарет. Та пуста наполовину, внутри валяется зажигалка — он из прошлого явно позаботился о себе, пускай и не подозревал в точности, каким гадством окажется будущее. Даже если бы подозревал, ошибся бы: такого дерьма он не смог бы предсказать и при помощи всей существующей магической приблуды. Подхватив пачку резким движением, Брок закрывает ящик с хлопком и уходит к подоконнику, нарочно Солдату за спину. Пока он усаживается, поджигает первую сигарету да пихает пачку в карман вместе с зажигалкой, Солдат поднимается со своего места и усаживается вновь, только теперь к нему лицом. Этот жест, жест, которым он укладывает предплечья на спинку стула, выглядит уж слишком человечным, слишком живым. Брока забористо тошнит от всего происходящего. — Тебе не пора валить в свой подвал, чудище? Я тебя вообще не приглашал, — недовольно скривившись, Брок выставляет баррикады защиты. Он и хотел бы сказать, и хотел бы поговорить, но внутри всё издирается в клочья злобой. Солдата больше нельзя подпускать ближе, и это «нельзя» — ничуть не то же самое, что гремело в его сознании ещё с полгода назад. Теперь это «нельзя» совершенно иного толка, как, впрочем, и Солдат. Пускай Стив о нём ещё даже не догадывается, а всё равно Солдат уже его, безраздельно и полностью. Солдат уже знает его имя, и это — самая глубокая отметка осадки корабля.       Глубже уже некуда. Только если падать — это проверено Броком на собственном опыте.       — Чудище… — Солдат хмыкает себе под нос, отворачивает голову и только плечами ведёт. Он всё ещё в форме, и та сидит на нём восхитительно, но Брок не смотрит. Не лжёт себе, что его не влечёт, но не смотрит, не глядит, не желает. Брок не желает, блять, на него смотреть, не желает видеть его, слышать и даже с ним говорить. В грудине громыхает его собственное сердце — он и хотел бы, но не может остаться.       Он мог бы остаться, но не хотел.       Настрадался уже достаточно и все наказания свои израсходовал, чтобы оставаться в мире, где его личное уже не его и его никогда больше не будет, даже призраком, даже иллюзией.       Потянувшись в сторону открытого окна рукой, Брок стряхивает пепел на дно подворотни, и тот весь исходит белыми хлопьями. Они кружатся, кружатся в безветренном, тихом пространстве ночи конца апреля. Брок хочет прикрыть глаза и выдохнуть, но не посмеет показать и толики слабости. Где-то в другой вселенной в этом моменте времени он позволяет себе, позволяет себе на Солдата опереться, правду говорит пересохшим горлом, и ничего не разваливается мгновенно. В той вселенной Солдат выдерживает так же, как мог бы выдержать и в этой.       Только эта вселенная — явно не та.       — Это потому что она ребёнок? — Солдат не успокаивается и, видимо, никогда уже не успокоится. Он дорвался до главного, как ему казалось, дорвался до самой сердцевины проклятущей туши Брока, и теперь позволял себе наглости. Брок мог остановить его с лёгкостью, но почему-то не останавливал. Это самое почему-то вызывало в нём мягкий, неспешный виток гнева.       — Да боже, блять, — почти зашипев и еле сдерживая недовольный восклик, он оборачивается к Солдату, прищуривается. Тот вновь смотрит в упор в явной попытке разгадать все его, Брока, тайны. Нихуя, конечно, у него не получится, но он очень сильно старается. Так сильно, что Броку ожидаемо и достаточно сильно хочется ему врезать. Вместо этого он указывает на чудище подожжённым концом сигареты и рявкает: — Потому что она всё знает. Доволен? Теперь заткнёшься? — и вновь вот оно. Он спрашивает почти лающим шепотом, соблаговолит ли чудовище закрыть хлебало, но отчего-то не спрашивает вновь, когда же он свалит. Брок подмечает это и сам через секунду, а после поджимает губы до боли, до тонкой напряжённой нити. Солдат отвечает спокойно:       — Я тоже всё знаю, — но из его глаз не пропадает этот ебучий, внимательный прищур. Броку вновь искромётно хочется проблеваться. И заодно высказать этому идиоту всё больное, скорбное и умершее ещё десятилетия назад — нельзя. До невозможности, до нереальности нельзя сказать и единого лишнего слова. Затянувшись поглубже окурком, Брок швыряет его, не скуренный и до половины, дотлевать в заполненную наполовину банку. Он выдыхает и вместе с выдохом отворачивается. И вместе с выдохом говорит:       — Нет.       Перед глазами появляется кирпичная кладка стены, но лишь на мгновение. Уже в следующую секунду за его плечом оказывается Солдат и приходится обернуться — тот вырастает подле одномоментно, и Брок дёргается, будто подстреленный, тянется рукой к отсутствующей кобуре. Пальцы только вцепляются в ткань футболки, обтянувшей бок. А Солдат возвышается слишком близко, запирая его тем самым между собой и проёмом открытого окна. Брок не раздумывает и секунды, прекрасно ощущая: он лучше выпрыгнет с пятого этажа, чем попытается придвинуться к нему хоть немного ближе.       В той стороне — в той стороне, на которой Солдат вместе со своим пуританским Капитаном — Броку ловить нечего кроме иллюзий. Никогда не было и никогда уже не будет тем более.       Опустив одну руку, конечно же, металлическую, какую еще, на стену над его головой, Солдат опускает вторую на край подоконника. Но в его взгляде нет и сотой части сучливой игры, нет наслаждения. Там лишь волнение и желание получить ответы на все свои вопросы. Ответов Брок ему не даст в любом случае, и возвращает лишь суровый прищур глаз да поджатые губы: ни пытками, ни уговорами, ни мольбами Солдату его не пронять.       Только задавать вопросы и ждать ответов.       Задавать вопросы. И ждать.       — Нет? — именно это он и делает, жаль только, вопрос задаёт самый бездарный и идиотский. Брок закатывает глаза, сдвигает ноги к краю подоконника и всё-таки пихает Солдата рукой в бок. Тот отступает только на шаг, опускает руки по швам, но всё равно не даёт места для манёвра. И выпускать Брока даже не собирается. Как, впрочем, и сам Брок не собирается перекидываться с ним лишней тысячей этих придурошных «нет», проговариваемых в разных интонациях. Вместо этого спрашивает напрямик и нарочно грубо:       — Ты тупой? — Солдат только губы поджимает, хмыкает сам себе да переминается с ноги на ногу. И ведь не отступает, сука, не возвращается назад к столу, у которого стоял. Только плечами пожимает, отводит взгляд в сторону. Брок следит за выражением его лица, но у него не поднимается рука пихнуть его прочь вновь, во второй раз, и лишь поэтому он так и остаётся сидеть на подоконнике. Сидит и смотрит: у Солдата чуть недовольно, даже грустно, походу, хмурятся брови.       — Как грубо… Раньше ты звал меня «принцессой», — он говорит тише, чем до этого, но всё же говорит осознанно, обращается именно к Броку. У того взгляд убегает к раковине — одну он за последние сутки испоганить уже успел, что ж, видимо, можно было добавить к ней ещё одну. И меж губ рвётся подхрипловатое, обозлённое:       — Раньше и ты не пускал на своего дружка слюни мне в рот, — и эта зависть в нём почти даже не цвета тёмной океанической впадины. Жаль, лишь почти, ведь как бы сильно он ни старался, а всё равно исходит ядовитой злобой, что на Солдата, что на его Капитана. И признание самому себе уже не кажется столь проигрышным — он пал слишком глубоко, слишком низко, чтобы задумываться о болезнеустойчивости собственного эго. Поэтому признаётся, пускай лишь мысленно — ему хочется тоже, хочется до сведённых судорогой челюстей, до сжимающихся в кулаки пальцев рук.       Ему хочется просыпаться утрами в общей постели. Сонно спихивать с себя чужие конечности, но с довольством бросать быстрый взгляд на то самое, спящее подле него лично. Ему хочется готовить завтрак не только на себя, хочется не удивляться неслучайным гостям в душевой кабине. Ему хочется секса, даже ебаных нежностей хочется, хочется этих отвратных, мерзейших медленных поцелуев, а ещё хочется совместных миссий. Хочется иметь подле себя тех, перед кем можно вздохнуть, утереть уставшей ладонью лицо и сказать:       — Не могу больше.       Ему, сука, хочется всего это до остопиздения. Хочется вместе шарахаться по торговым центрам, вместе ездить за продуктами, засиживаться перед теликом, смотря фильмы, и ругаться до сорванного горла без страха, что съебут, что испугаются его стали, его жёсткости. Ему хочется до долбанутого пихать в стирку чужие вещи вместе со своими, а потом разбираться, чьи трусы чью футболку покрасили. Ему хочется вести общий бюджет, вместе мотаться в ЩИТ или не мотаться вовсе никуда, а просто отдыхать. Ему хочется вместе лететь не на миссию, а в призрачный двухнедельный отпуск, под конец которого будет уже невыносимо сильно хотеться на работу вновь, потому что его работа — его страсть. Ему хочется, просто хочется, чтобы это воспринималось нормально, вся эта его потребность к экстренным ситуациям и охуеть трудным миссиям. А ещё ему хочется, просто до тошноты хочется возвращаться в квартиру, где уже горит свет в коридоре и где его ждут.       Ему хочется, чтобы это не заканчивалось. Чтобы всё, что он хватанул без спроса да выкрал за недели фиктивных отношений со Стивом, просто, блять, не заканчивалось. Это было ебейше по тяжести, но это было так вкусно, чуть горьковато, приятно и хорошо.       Ему было хорошо.       И его время вышло. Пока время Солдата, время Солдата и его Капитана, лишь начинало свой ход.       Стоит ему только произнести эту дерьмовую фразу вслух, как Солдат вздрагивает. Он вскидывает брови чуть удивлённо, приоткрывает рот и тут же его закрывает. По глазам видно — обдумывает, но обдумать не может. Они никогда ведь не говорили об этом, и Брок ловит себя на резкой мысли: а о чём, собственно, они вообще говорили? Чем было занято то время, что они были бок о бок? И чем могло бы быть занято?       Ничем иным, конечно же. Под водой всё ещё прятался кракен, ГИДРА крепко держала щупальцем за лодыжку, а даже не будь её, никогда Брок не заговорил бы о той великой да сказочной. Все его ценности были иного толка — они были твёрдыми, крепкими и выхолощенными. Он бы сказал, пожалуй, о доверии да преданности. Он сказал бы о верности, о силе, об уважении. Не говоря о любви и единого слова, он сказал бы:       — В этом ебучем мире я выбираю защищать других и вести их за собой, когда никто больше не в силах вести… Но на вас двоих я сам могу опереться. И это хорошо. Это самое важное.       Он никогда так не скажет. Не позволит себе, не совратится и умолять о прощении не будет. Он уйдёт так же гордо и крепко, как жил. Высоко поднимет голову, отдаст честь. За грудиной будет болеть, но, что бы там, на той стороне ни существовало, боли там нет уже точно.       И вот это в его реальности истинно самое важное.       — Ох. Так ты… — Солдат выдавливает из себя какой-то набор слов еле-еле, а после улыбается поистине дурной улыбкой. Брок держится из последних сил, чтобы не врезать ему, даже собственное запястье перехватывает отнюдь не своим жестом. И в этом вечере ему вновь грядёт иллюзорное спасение, что несёт за собой лишь наказание, не иначе — лежащий на столешнице телефон исходит резким звуком входящего звонка. Договорить, выдавить из себя что-то членораздельное, что-то слишком для Брока больное, Солдату больше не удается.       Брок срывается вперёд, задевает чудище плечом и чуть не сбивает стул по ходу. На секунды он вскидывается ко всем мёртвым богам с мольбой — только бы, блять, не Наташа. Только бы, блять, не она. Ничего плохого у Брока к ней нет всё ещё, но лишь она из всего птичьего скопа сподобится позвонить ему и рассказать ничуть не великие, лишь ужасные и тяжёлые новости, которые слышать Брок не желает. Новости, которые способны уничтожить весь его мир, а не просто пошатнуть созданный из говна и палок план.       Новости…       На горящем экране не высвечивается номер. Абонент неизвестен, и Брок поднимает телефон рывком. Когда снимает трубку, почти не дышит — ему не страшно, но за Стива он готов уничтожить весь этот ебучий мир до основания, даже если тот сам нарвался. За Стива, который ему не принадлежит и никогда уже не будет, Брок убьёт их всех.       Всех до последнего.       — Алло… Брок? — по ту сторону слышится негромкий, серьёзный голос, и Брок весь, какой есть, выдыхает. Он опирается ладонью на столешницу, опускает голову ниже, горбится. На мгновения ему забывается, что где-то за спиной все ещё существует Солдат. На мгновения ему забывается всё вообще. У Стива лишь малостью уставший голос, но это не главное и почти не важное. Важнее то, что он говорит. А если он говорит, значит он жив.       — Да, — еле выдавив из себя какой-то короткий ответ, Брок жмурит глаза, тяжело выдыхает вновь, а после опирается на кухонный гарнитур и бедром. Он жил в напряжении половину ебучих суток и отворачивался от него, а сейчас оно всё будто наваливается на него в тройном размере. Только тошнота исчезает резко.       Этот придурочный жив. Этот придурочный справился.       — Я тебя разбудил? Не было возможности позвонить раньше, — Стив звучит ничуть не неловко и почти не взволновано. Вслушиваясь в каждый произносимый им звук, Брок улавливает новую интонацию, непривычную, незнакомую и слишком суровую. Со спины, вероятно, нарочно звучит шуршание чужих тактических брюк, еле слышно, а следом Солдат кладёт ему на плечо подбородок. И обнимает железной ладонью за бок. Брок не дёргается лишь потому что заслышал его за мгновения до этого, но глаза распахивает и мгновенно подбирается. Коротким кашляющим движением прочищает горло, поднимает ладонь к волосам, чтобы прочесать пальцами пряди.       — Всё нормально. Я слышал краем уха, бойня была ебейшая, — выпрямившись и лишь малостью надеясь, что это даст Солдату сигнал, чтобы тот отстранился, Брок косится на него взглядом. Зараза, конечно же, не уходит. Только крепче грудью к спине жмётся, трётся щекой о плечо. От этой ласки Брока воротит, но у Солдата взгляд столь сильно горит надеждой, что в нём не находится мудаковатости, чтобы чудище оттолкнуть. Тот тоже слушает, ловит интонацию, перехватывает каждый звук родного голоса. Тоже пытается распрощаться с напряжением, ещё днём сковавшим всё его тело. Только Броку это ничуть не нравится и, отстранив трубку от уха, прикрыв микрофон ладонью, он шипит еле слышно: — Блять, да что б тебя…       Солдат только губы поджимает неуступчиво и мотает головой коротким движением. Вроде бы и сдвигает железную руку прочь на жалкие сантиметры, вроде бы и голову поднимает — слово командира для его мира все ещё непреложный закон. А только что толку, если в итоге он так и не отступает. Прижимается носом куда-то Броку за ухо, прикрывает глаза словно бы. Броку остаётся только вдохнуть и закатить собственные под прикрывшимися веками, прежде чем прижать телефон к другому уху. Сбрасывать вызов, чтобы выпроводить Солдата, — идея так себе; да и вероятность, что ему удастся перезвонить по неизвестному номеру крайне мала.       Только звонка разрывать чрезвычайно не хочется, и кажется даже, что он будто соскучился, истосковался — ощущение отвратительное. Благо от голоса Стива, пускай и со странной, новой интонацией, становится легче. Вся суть, терзавшая его мысли часами, отступает прочь.       — Ты…не один? — Стив, конечно же, всё слышит, черти бы побрали эту его блядскую сыворотку, и Брок сдерживает мат да брань, уже рвущиеся с языка. Солдат только головой качает, и не понять, что он пытается сказать этим движением. А у Стива интонация не вздрагивает, только будто становится более суровой, серьёзной. Это непривычно и странно — Брок чувствует неладное, только разорваться не в силах. Впервые он с ними обоими в непосредственной близости, и все предохранители его сознания словно перегорают. Брать во внимание сразу обоих не получается вовсе. Стив говорит настолько спокойно, что стоило бы начать нервничать: — Я не вовремя, наверное.       — Ой, не начинай. Нормально всё. В стул врезался просто, — рыкнув коротко, недовольно, Брок даже думает коротким, гремящим движением подвинуть один из стульев, что стоит ближе к нему, только ведь это совершенно бессмысленно. А его ложь такая пустая, такая очевидная. Не желая переводить разговор на неё, он отвлекает внимание, говорит: — Так что, живы все?       Стив отмалчивается несколько секунд, хмыкает сам себе. Его мыслей не прочесть и выражения лица не увидеть, только Брок еле может сконцентрироваться на этом: его бок обвивает ядовитой водорослью металлическая рука и неслышно Солдат дышит куда-то в затылок. От его дыхания на коже становится горячо, и ему очень везёт, что он не решается прижаться к Броку всем телом, потому что тогда они бы точно подрались. Брок и так еле держится, озлобленный, со всеми своими больными, бастующими сантиментами.       — Многих удалось спасти, но часть людей всё ещё под завалами разрушенных домов. Фьюри сказал, что пришлёт несколько дополнительных патрулей из ЩИТа на помощь, чтобы всех повытаскивать… — всё-таки подав голос, Стив не вздыхает даже. Брок отчего-то ждёт этого, ждёт какой-то эмоции, но ничерта не получает. У него поджимаются губы напряжённо, глаза щурятся в желании высмотреть что-то, какой-то ответ на собственные несформулированные вопросы, на противоположной стене. Стив говорит: — Старк всех спас… В самом конце. Не знаю, видел ли ты новости, но он чуть не умер.       И Брок хочет среагировать, хочет ответить, но неожиданно металлическая рука стискивает его бок с такой силой, что только удачей органы не начинают лезть наружу. Подавив рваный вздох боли и почти чувствуя, как хрустят рёбра от этой хватки, Брок дёргается резким движением, вписывает локоть Солдату в живот со всей силы. Тот отступает моментально, только секунды уже истекли, разрушились — те секунды, за которые Брок должен был ответить, чтобы не вызывать подозрений. Те секунды, что у него украл Солдат.       — Да, Старк хороший малый… — отвечая свою правду почти автоматически, Брок оборачивается резким движением. У Солдата глаза больные, удивлённо распахнутые, и с этим нужно срочно разбираться. Разбираться прямо, блять, сейчас, а по ту сторону трубки слышится лишь непонятливая, смятенная тишина. Стив выдерживает паузу, отмалчивается, пока Солдат отступает от Брока на шаг, следом на ещё один. У него как-то скорбно хмурятся брови, он закусывает щёку изнутри. Брок стискивает руку в кулак, пытаясь собрать всё своё разбежавшееся внимание в структурированный клубок.       И не успевает.       — Да… Да, так и есть… Мне пора идти, Брок. Вернусь завтра, к вечеру, — Стив отвечает задумчиво, медленно, а после завершает разговор столь быстро, что Броку только и остаётся ещё долгие секунды вслушиваться в гудки, звучащие с той стороны. Стив не прощается даже, просто кладёт трубку, оставляя Брока в странном ощущении подставы, недосказанности. И обдумать происходящее нет единой даже возможности. Напротив стоящий Солдат шепчет:       — Говард Старк… Мария Старк… Ликвидация… Ликвидация и взыскание важного имущества… — у него мелко вздрагивают колени, живая рука упирается в столешницу. Только этого не хватает: идеальное оружие ГИДРы тяжёлым кулём опускается на пол и вжимается спиной в кухонные шкафы. Он явно растерян, а Брок только и может, что смотреть. До него лишь через несколько секунд доходят услышанные слова, в тот миг, когда внимание центрируется на Солдате, не разбегаясь и на Капитана тоже.       Солдат убил родителей Тони Старка.       Просто заебись. Шутки суки-судьбы выходят на новый уровень иронии, а Броку только бы вернуть билеты на это ебучее представление — у него нет и единой блядской возможности.       Убедившись, что вызов сброшен уже давно, Брок блокирует телефон и откладывает его на поверхность. После резким движением подтягивает домашние штаны, усаживается на корточки. Солдат на него не смотрит, глядит лишь в пустоту перед собой. Брок говорит:       — Об этом знаешь ты. И об этом знаю я. Но никто больше знать об этом не должен, ясно? — произнося слова достаточно чётко, почти жёстко, Брок ускользает лишь единой мыслью в ту сторону, где хранятся явно засекреченные материалы по проекту «Зимний Солдат» и его миссиям в отношении семьи Старков. Среди множества других данных ГИДРы они с лёгкостью могут затеряться после того, как их план, созданный из говна и палок, сработает, а если и нет, отнюдь не Броку уже придётся с этим разбираться. Может, не придётся и никому, если только звёзды сойдутся и это чудище с большими виноватыми глазами будет держать рот на замке. — Посмотри на меня, блять. Ты понял?       Солдат поворачивает к нему голову и не может кивнуть. Он приоткрывает губы, поражённый этим столкновением с реальностью, с видимыми, ощутимыми последствиями собственных действий: от него до человека, у которого он забрал семью, три рукопожатия. И этот поражённый взгляд бьёт Брока в грудину насквозь. Так, что и не вздохнуть, кажется, вовсе.       От него самого до людей, у которых он забрал сына, рукопожатие лишь одно, и Брок понимает это чувство, он знает его вдоль да поперёк. А Солдат всё пытается сказать что-то, пытается прошептать, но в итоге издаёт лишь хриплый, нечленораздельный звук и тут же запечатывает собственный рот ладонью. Он жмурится, вдыхает носом поглубже резко, почти обречённо. Броку не остается ничего, кроме как опуститься подле него на пол и прижаться плечом.       — Добро пожаловать в мир тяжёлых человеческий переживаний, принцесса. Не то чтобы мы тут тебе рады, но как уж есть, — потянувшись ладонью к карману и вытянув пачку, он вытряхивает из неё все сигареты и зажигалку на пол, пошире открывает крышку. И тянется за первой. Пока Солдата мелко, тихо колотит, Брок закуривает, стряхивает первый пепел в импровизированную пепельницу в виде пустой пачки.       Солдат так ему и не отвечает. Только колени тянет ближе к груди, обнимает их руками. Любой возможный разговор, содержащий его, Брока, извинения, теряет вероятность проявиться в грядущей ночи, как и сам Брок теряет остатки булатности — в нём не находится ничего, чтобы выпереть Солдата прочь на базу. И тот остаётся. Растерянный, молчащий и мелко дрожащий на полу его кухни.       Брок не утешает его и не говорит, что в будущем будет легче.       Ещё не говорит, что очень его понимает.       Но Брок понимает.       Понимает намного больше, чем сам бы хотел. ^^^       Новое лицо старого, приевшегося Капитана не теряет своей суровой складки меж бровей. Брок отводит весь день, новый день, тренировок СТРАЙКа с Солдатом, пару раз и сам выходит с ним в спарринг — в Солдате чувствуется растерянность, непонятливость. На его удары это не влияет отнюдь, но Брок видит по глазам: Солдат очень пытается объять собственным сознанием то, что грядёт, то, что только на них надвигается, и то, что осталось кровавым следом за его спиной. Солдат пытается понять всё и сразу, но его мозг, что картотека повреждённого диска, подгружается слишком медленно. Только глаза не врут: Брока он пытается постичь чуть ли не в первую очередь.       И не постигает.       Брок отводит весь день тренировок, провожает Солдата в крио, уже не обманываясь — следующий раз их встречи, вероятно, будет последним. И никому не удастся пересчитать, сколько несказанных меж ними слов умирает в моменте. Он так и не извинился за всю ту часть ночи, что они просидели в молчании на его кухне. Не извинился и после, когда Солдат, аккуратно сложивший все свои вещи ровной стопкой на пол подле тумбочки, забрался в постель и просто вырубился за мгновения. К сорока годам врать было уже бессмысленно, пускай и только себе самому — некоторые вещи Брок сделать просто не мог. И продолжал врать себе, что не было ни хоть сколько-нибудь удачного момента да времени, а всё же понимал — вряд ли ему ещё когда удастся облегчить собственную шкуру и передать Солдату важное сообщение. Сообщение о том, что он сожалеет. Сообщение о том, что никогда не желал он Солдата бить, принуждать и насиловать.       Уходя в крио, Солдат смотрит, и смотрит, и смотрит — его взгляд за прошедший почти что год растерял всю свою сучливость. Брок не желает, но всё равно ощущает вину от ясного, чёткого знания.       Таузиг был прав, пускай и отчасти. Брок потащил Солдата за собой, только не на войну, а прочь от жизни, от живости, в самое, блять, глубинное посмертие, и от существования.       Брок снова, блять, всё испоганил.       А всё то, что не смог испоганить он, за него сотворила сука-судьба.       Стива, кажется, больше не существует — Брок ловит себя на этой мысли тем же вечером, внемля звонку и отворяя дверь своей квартиры. Вместо него теперь Капитан: суровый, мощный, неубиваемый и с этой ебучей натянутой улыбкой. Его улыбка уже не о честности, в ней много лжи бессмертия и лжи обещания хорошей концовки, которой никому из них не видать. В его улыбке, кажется, больше нет жизни. А у него, кажется, совсем не осталось чувств. Может быть, это и блажь, дурная глупая ложь, а только на поверхности их совершенно не видно.       Брок замечает это явное отличие мгновенно, но всё равно пропускает его в свою квартиру и впускает назад в свою жизнь. С мертвецами ему общаться много легче — в нём к ним больше понимания и принятия. В них к нему всё столь же пусто, что и в живых. От Стива тянется неуловимый запах жжёной ткани и подпалённой плоти. Этот запах Брок точно себе придумал, только вот иллюзию улыбки Стива, искренней, живой, пускай даже чуток растерянной, придумать не мог.       Стив ушел на два дня и умер. Вместо него вернулся Капитан.       Жестокий. Суровый. И очень ответственный.       Поделать с этим что-либо Брок не мог, да и Ванда, впрочем, была права всё ещё — он умел превращать грусть в оружие. Стиву это нынче было не нужно, да к тому же Брок знатно сомневался о наличии у него грусти. Теперь был Капитан, и Капитан был оружием сам, весь, какой есть. Ещё больше стали, ещё больше булатности, больше жести его плоть бы просто не выдержала, пожалуй — все отметки были явно на своих предельных значениях.       А даже если бы выдержала, это явно не стало бы сильно глобальной проблемой — так Броку думалось недели две, пожалуй. А после их швырнуло в Венгрию. Очередная наркотическая муть, торгаши с оружием. Всё нужно было сделать тихо, только Капитан был явно на тихие разборки ничуть не настроен. Брок понял слишком уж поздно, не доглядел, слишком был занят чем-то иным, нереальным.       А когда понял, еле сдержал яростный рёв.       Капитан шёл на пули без страха и упрёка, но отнюдь не от желания всех спасти.       Он шёл в желании умереть, и Брок знал эту походку, что свою собственную.       Будучи не главным по миссии — это место Фьюри с радостью в единственном зрячем глазе предоставил тому парню в звёздно-полосатом костюме, — Брок на мгновение даже засомневался. С ним не бывало такого уж слишком давно, но отстреливая одного за другим уродов, каких стоило ещё поискать, он бесполезно, бессмысленно засомневался в том, что в Капитане действительно было это желание, тёмное, прогорклое, жёсткое.       Он ведь был гордостью нации, и вся его суть была пронизана постулатами о спасении, о бескорыстной помощи. Отличить эту ересь от самоубийственного упорства, с которым Капитан двигался вперёд на новой миссии, было почти невозможно.       Брок смотрел очень пристально, не желая подпитывать собственные сомнения. Брок смотрел очень долго. В жизни полумеры были смертельны всегда, и здесь, в моменте, ему нужен был чёткий и явный ответ: Стив хочет спасти?       Или Капитан хочет подохнуть?       Ответ нашел его сам в тот миг, когда Мэй сказала в наушнике чётко:       — Я сниму юго-запад, — и послышался выстрел. В то же мгновение Брок увидел пред собой широкую спину. Капитан закрыл его там, где закрывать было точно не нужно: Мэй была хорошим стрелком, пускай лётчицей была и получше. И Капитан явно знал об этом. Не знать просто не мог.       Он просто хотел умереть и с яростной потребностью желал словить на себе любую шальную пулю даже там, где вероятность чужого выстрела стремилась к нулю. Вероятность попадания невозможно скатывалась в минус. И прикрывать Брока просто не имело смысла в таких обстоятельствах. Капитан прикрыл всё равно, и пусть даже он боялся его потерять — Брок в это не верил.       Стив был устойчив, что уж было говорить о Капитане. Они оба, пускай и будучи единым человеком, знали прекрасно, где заканчивается работа и где начинается личное.       Стивен Грант Роджерс, гордость нации и Капитан Америка — он знал это.       Новая миссия, прогорклая, мерзкая, прошла отвратительно, пускай и успешно. У Брока сложился именно тот пазл, складывать который он не желал. Ванда ведь сказала тогда:       — Он думал, ты другого мнения… Он разочарован, — и Брок упустил момент, чтобы спросить, в ком именно. Слишком быстро он подумал на себя и, очевидно, подумал слишком плохо, чтобы докопаться до правды. Собственные сантименты подставили ему нехуёвую такую подножку, позволяя влететь лицом в асфальт на всей скорости. Боль отрезвила и добавила ярости: пока Стив не желал быть частью войны в своей новой жизни, Брок мог лишь гневно дышать и держать в себе всю жестокость. Он держался весь обратный полёт до птичника. Он держался и не смотрел на Стива.       А весь пазл складывался постепенно всё настойчивее. И тот факт, что Стив тянул слишком долго с тем, чтобы согласиться на работу в ЩИТе, и то, как вёл себя, раздумывая над предложенной Фьюри инициативой — каждая блядская нить вела Брока к тому, что воевать больше Стив не желал. А согласившись, уже не мог отказаться. Долг более сильного существа вёл его на крепком поводке всё дальше и дальше, а он и вёлся, безмозглый, не желая опрокидываться на землю под натиском мысли о тех, кого он мог бы спасти, но кого спасать отказался.       От этой хуйни Брока даже уже не тошнило. Его злило, бесило донельзя — Стиву очень хотелось не врезать даже, въебать посильнее. Вот уж за это вины бы Брок не почувствовал точно. Это было заслужено. Это было, блять, заслужено, потому что любую работу выполнять нужно было с достоинством, с честностью и без насилия над собственной сущностью.       Достоинства в Стиве было хоть отбавляй, только честность где-то случайно совсем растерялась. Стоило им вернуться, стоило только джету сесть на посадочной полосе, как Стив мгновенно отозвал их всех в свой кабинет. Вопросов никто не задал, даже Брок смолчал, зыркнув лишь на своих, запылённых, подуставших. Родригес явно хотел жрать, он сам — пиздец как хотел курить.       Ещё хотел отмотать назад, к тому моменту, когда Пирс предлагал ему контракт, и прострелить ублюдку мозги. Тогда сейчас ничего этого бы не было вовсе явно. И ему явно не пришлось бы врать Стиву, пуская в жертву все его невысказанное, напуганное желание не возвращаться вновь на войну.       Это желание в нём было явно, только понимание собственных возможностей было много больше. И позволить себе оставаться в стороне там, где он мог бы спасти, Стив не желал. Стив просто не желал чувствовать себя виноватым.       В этом они с Броком были явно отличны — Брок виной не страдал и прекрасно знал свой предел. Прыгать выше головы при его работе было немыслимым, тупейшим занятием, и никогда к нему он не тяготел. Даже против ГИДРы бы не попёрся, чувствуя мимолётно, что вытянуть не удастся.       Не попёрся бы даже против «Озарения», прекрасно видя все риски.       Стив пёрся напрямик, нацепив эту бездарную личину Капитана, и командовал, командовал, командовал. Если Фьюри распоряжался раздачей кабинетов по принципу количества припрятанного за душой чувства вины, своего Броку явно было никогда не видать. Даже вылези он через собственный зад наизнанку, а всё равно бы не дотянул.       Брок знал свой предел. И даже желая помереть побольше Стива, не лез туда, где справиться бы не смог.       В его просторном кабинете было прохладно и тихо. Стоило им всем оказаться внутри и закрыть за собой дверь, как Стив вытащил из кармана глушилку, и по углам раздался короткий писк умирающей прослушки. Брок не показал собственного удивления, понимая только ярче и глубже — Нью-Йорк изменил Стива. Пережевал его и выплюнул назад именно Капитана. Капитана, который игнорировал только-только пожелтевшие синяки у Брока на горле и не сказал об этом ни единого слова, ни единого вопроса даже не задал. Не то чтобы Брок ждал, скорее напряжённо всматривался в этого нового персонажа, принесённого ему попутным ветром с восточного побережья. Этот новый персонаж ему явно лгал без стеснения. Этот новый персонаж — Капитан. Тот самый, которому Броку очень сильно хотелось въебать.       Вместо него удивился Джек. Коротким движением приподнял брови, усаживаясь на длинный диван, стоящий чуть сбоку от широкого деревянного стола, но ни единого слова не сказал. Ещё глянул коротко на Брока — тот всё стоял и стоял посреди кабинета, за шагов пять от стола. Он садиться отказывался из принципа, только бы не дразнить собственную злобу сильнее. СТРАЙК же в свою очередь рассаживался с лёгкой задержкой. Лишь после того, как сел Джек, к нему плюхнулся Родригес — беспечный, безмозглый дурень, — а после уселась и Мэй. Она заняла одно из кресел перед столом. Таузиг устроился на крайнем подлокотнике дивана, с той стороны, что была ближе к двери. И не нужно было быть гением, чтобы видеть — им здесь некомфортно. Чужая территория сдавила дурным предчувствием под рёбрами, наличие глушилки приставило мелкое, опасное дуло к виску.       И раньше-то они не сильно тяготели к Стиву — всяк меньше, чем к тому же Солдату, что был с ними в том же дрянном, токсичном океане, — а теперь доверия к нему не было и подавно. Стив был лишь малостью своей опасен по факту, в то время как Капитан становился явной, острой угрозой. Не обойти, не убить — им оставалось только ждать и готовиться реагировать.       — На повестке дня итоги сегодняшней миссии и отлёт на новую, намеченный на двадцать восьмое мая, — Стив, нет-нет, ничуть, лишь Капитан, лживый, ублюдочный; Брок смотрит на него пристально, отслеживает то движение, с которым ублюдок оставляет свой ебучий щит у стола. Этот щит он ненавидит почти столь же сильно, сколь сильно ненавидит самого Капитана нынче — за ложь, за иллюзию безопасности, которую Стив у щита крадет, прикрываясь им, будто безумный. И Брока отнюдь не ебёт, когда он прыгает из джета без парашюта, Брока не ебёт блядская расцветка чуть облезшей после миссии краски. Брока ебёт, что на миссии Стив кидается вперёд сломя голову и не думает даже о том, кого кроме себя подставляет этим действием.       Потому что командная работа — она всегда про команду. Про слаженность действий, про резонанс и объединение реакций каждого ебучего командного элемента. Эта ебала отнюдь не про одиночное смертоубийство, как бы Капитану этого ни хотелось.       — Задание выполнили сносно, — Капитан усаживается в своё вычурное кресло, хмурится, проводит ладонью по полностью пустой поверхности стола. Его кабинет выглядит настолько же необжитым, что его собственная халупа, предоставленная Фьюри. По правую руку от Брока ещё одна дверь, точно ведущая в личную ванную, а по левую, за спинкой дивана, высокий пустой шкаф в две секции и полок на десять. В нём слишком мало папок, а пыли, залежавшейся, давнишней, слишком уж много. И поверхность стола пустая, ну, конечно. Она будто кричит прямо Броку в лицо о том, что Стива здесь нет и никогда, блять, не было. Ни единой его части, его жизни, его смерти — даже у него самого на столе в задрипанной тренерской каморке были его следы. Эта рамка с фотографией Лили, скрывавшая фотокарточку Патрика, какие-то карандаши Ванды, канцелярский стакан с несколькими ручками, какие-то скрепки, исписанные всякой ересью напоминаний стикеры. В кабинете гордости нации не было ничего. Только вот гордости в этой самой гордости нации было более чем достаточно. — Присядешь, Рамлоу?       Стив переводит к нему взгляд в первую очередь, и Брок только фыркает себе под нос, кусаче скалится, головой качает. Он сплетает руки на груди, расставляет ноги пошире. С подошвы осыпается грязная, иссохшая крошка — он оставляет свои следы не нарочно, пока Капитан нарочно старается не. И смотрит, суровый, твёрдый. У Брока нет уважения ни к нему, ни к этой его новой, двух недельной привычке звать его именем, будто собачьим позывным, в стенах птичника. У него нет уважения к его суровости, ко всей его блядской лжи. Есть только злоба, уже даже не злость.       — Грязный. Не дай боги ещё замараю всю эту стерильную красоту, ваше высочество, — он скалится, обнажает клыки зубов, а после заводит ногу за ногу, нарочно покрепче топает по полу, чтоб осыпать ещё грязи с подошв, и замирает на секунды в полупоклоне. Не шуточном, ничуть не смешном — Брок высмеивает всё, о чём Стив лжёт ему в последние две недели своей натянутой улыбкой в стенах его блядской квартиры. К себе он больше не уходит и очень, блять, старается не показывать собственных изменений. С Броком спит и с Броком трахается, только не кончает дольше, не позволяя себе расслабиться до конца, как было раньше, как было, кажется, всегда. Их «всегда» вымерло нахуй, и Брок видел сводки по Нью-Йорку, Стив ему рассказал многое и сам — вычислить было несложно, что Нью-Йорк Стива не дотягивал до Алжира самого Брока, как вся их нация до солнца. Только один хер изменения он всё равно принёс. Такие изменения Броку не нравились. Ему много чего вообще не нравилось, но в частности вот эта вот ебала с самопринуждением хоть к чему-либо.       Только ныне для Стива самопринуждение было писком подводной моды — он выжирал его тоннами, натягивал на себя со скрипами, невидимой болью и хмурым взглядом. Стив был очень упорным, а Капитан — похоже, не был живым.       Стив поджимает губы в ответ на его театральщину, а после откидывается на спинку кресла и сплетает руки на груди. Он проходится по выпрямившемуся Броку взглядом, прищуривается — напряжённый, жёсткий. И всё ещё не знает, как к нему подобраться, с какой стороны подлезть. Броку бы радостью изойти изнутри — хоть что-то ведь не меняется, а стабильность ныне важна до остопиздения, — но он исходит лишь ядом. Стив говорит:       — Что-то не так? Говори прямо, я не собираюсь угадывать, — жёсткость его голоса пытается ударить Брока несильно, ничуть не наотмашь, только Брок к тому устойчив. Он всё же имел дела с Пирсом — вот уж точно закалка для избранных мертвецов. Только Стив — Стива нет, Брок, есть только Капитан, не путай, не верь в иллюзию, — ведь не знает об этом. Не знает о Пирсе, о Солдате не знает и не ведает о ГИДРе. Ему ещё рано, пускай он и вымахал прямо на озлобленных глазах Брока из бессмысленной пешки в истинного ферзя.       И это ведь было отлично, просто шикарно и заебись — с ферзём у них было всяк больше шансов, выебать ГИДРу до самого основания. Брока ничуть не тошнило, ему хотелось протереть рожей Капитана пол, а после уебать его головой об стену. Чтобы, блять, не брал на себя больше нужного, больше положенного и не выёбывался себе же в ущерб.       Брок просто охуеть как сильно терпеть не мог всю эту хуйню с принуждением себе в ущерб.       — Ох, нет, что вы, ваше высочество. Всё просто охуеть как классно, — его слова истекают ядом, лицо кривится в отвращении, пока Стив смотрит на него да зубы стискивает. Ему это, верно, не нравится, но Брок ебал всё, что ему нравится с высоченной подводной колокольни. Если Стив не хотел лезть в эту ебалу, если не хотел снова совать свою жопу в звёздно-полосатое нечто, он мог сказать об этом словами, блять, он точно умел говорить — просто не стал. Брок бы его не высмеял, не принудил и даже в ГИДРу бы, блять, не позвал, сам разобрался бы под руку с Солдатом да СТРАЙКом. Ту же Наташу, быть может, привлёк бы — даже к ней в нём сейчас доверия было побольше, чем к ебучему Капитану, улыбавшемуся последние недели сквозь зубы. — Обожаю временами наблюдать, как такие долбоёбы, как вы, ваше высочество, прутся на миссию, чтобы словить шальную пулю и сдохнуть нахуй.       — Рамлоу! Следите за языком. И не забывайте, с кем вы разговариваете, — Стив поднимается с места рывком и хлопает по столу ладонями, опирается на него. Мэй, сидящая перед столом, даже не вздрагивает, напряжённая, жёсткая, и не лезет. Не полезет ни Таузиг, ни Родригес. Джек и тот точно останется в стороне. Брок подбирал их искусно, умело, и никто из них дебилом не был, пускай временами ему и нравилось в собственной голове грешить на интеллект Родригеса. Только в реальности все ведь прекрасно всё видели, пока Стив пытался прятаться, он совершенно забыл хорошую правду — десятки лет во льдах не рассказали ему, с кем он столкнётся в новом веке и как зорко за ним будут следить чужие глаза.       — Да как я могу, блять, забыть, если ты, долбоеба кусок, мне постоянно с упорством об этом напоминаешь! — Брок не удерживается, всплескивает руками и переходит на личности. Ему было не плевать ровно до того самого момента, пока он не увидел на миссии то упорство, с которым Стив шёл на смерть. Теперь же и самые лучшие его ругательства были не в силах объяснить идиоту всю его ярость. Стив опускает голову, коротко, ядовито смеётся и качает ею, а после поднимается весь, выпрямляется подле стола. Нерушимый, жестокий — это не его настоящая личина, это лишь ложь и даже почти не искусная. Жалкая, бесполезная.       — Выйдите. Мы поговорим наедине, — повернувшись к частям СТРАЙКа, сидящим на диване и зацепив взглядом Мэй по касательной, Стив приказывает со сталью на кончике языка. Проходит секунда и никто не двигается, Джек вздыхает. Брок бросает им взгляд тоже — в этом взгляде много жёсткости. Он не собирается командовать, не собирается подбивать авторитет Капитана окончательно, ровно до момента, в котором Родригес с Джеком начинают подниматься. И тогда он рявкает яростно:       — Сидеть! — Стив мгновенно оборачивается к нему, сжимает зубы. В этом новом образе ему явно важно быть главным, важно иметь вес и чувствовать значимость собственных приказов. Хуй только Брок ему даст вместо всего этого да запихает поглубже, чтобы после врезать наотмашь. Он повидал на своём веку многое, но видеть, как гордость нации идёт на смерть, не в силах отказаться от обязательств, не желает, не собирается и не станет.       — Приказы командира не обсуждаются, Рамлоу! Мои люди… — потянувшись в сторону, Стив выходит из-за стола, но далеко не отступает. Замерев в трёх шагах от Брока, он смотрит почти озлобленно, а Брок перебивает его лающим, смертельным смехом, что обрывается лишь через секунды после своего начала.       — Мои люди не будут слушаться трусливого самодура, прущегося на смерть. Им это противоестественно, потому что они не идиоты и не смертники. А ты… — ему хочется сделать шаг вперёд, и кулаки уже неистово чешутся, но Брок остаётся на месте. Родригес и Джек усаживаются назад, молчат. Они Броку нужны, они все нужны ему прямо здесь и прямо сейчас, потому что истинно ему кажется, что он может Стива убить в водовороте собственной злобы. Быть может, если это начнётся, они его остановят, а даже если и нет, это их дело тоже. Это дело их всех, дело команды, дело всей группы. Может, Стиву и кажется, что их его смертоубийство не касается, но это неправда — оно касается их всех напрямую, потому что он командует, он ведёт, он лидирует.       И его сумасбродное желание подохнуть не имеет права загубить вместе с ним жизни других.       — Если у тебя. Есть какие-то претензии. К моим решениям. Мы можем обсудить их лично. Рамлоу, — Стив делает шаг вперёд, он почти что взбешён, и это явно слышится в его голосе, в каждой ноте его интонации. Только попытка прибить Брока к полу словами ему не даётся — Брок растягивает губы в жестоком оскале.       — Ох, что вы, ваше высочество, какие претензии! — всплеснув руками, Брок оглядывается с жёсткостью, словно играет на публику. А Стива это выбешивает лишь сильнее. Стоит только сделать ему новый, более резкий шаг, как весь СТРАЙК поднимается с места. Слышится резкий, чёткий щелчок четырёх предохранителей. Именно четырёх — Таузиг не видит в Стиве того, что видел давно ещё в Солдате, и сейчас воспринимает Стива угрозой. Какой тот, впрочем, и является. Брок ухмыляется, всё расшаркивается, а в какой-то миг замирает и поднимает к Стиву жёсткий, презрительный взгляд. Он говорит: — Командир не имеет права не заботиться о собственной безопасности. Командир не имеет права вести своих людей за собою на смерть, если точно, блять, знает, что все подохнут. Все до единого. Следом за ним. Даже если самому командиру очень сильно хочется подохнуть. Прямо здесь. И прямо сейчас.       Стив вздрагивает, но лишь глазами. И медленно, чуть растеряно головой качает — он пытается солгать, уйти, отмахнуться от Брока этим движением, пока четыре мёртвых дула глядят на него беззвучно. Приоткрыв губы в желании сказать что-то — Брок не помнит, как много раз целовал их, и точно знает, что в будущем не поцелует больше и единого раза. Чтобы остыть после сегодняшнего, ему потребуется не единая неделя, а там уже «Озарение», и сука-судьба уже тихо хмыкает за плечом.       Брок чувствует явно, явственно или, может быть, видит это у Стива в глазах — этим утром они проснулись вместе в последний раз. В последний раз Стив пробрался тайком к нему в душ и в последний за завтраком с натянутой улыбкой хвалил новые рисунки Ванды. Они ему явно нравились, но теперь его полностью захватил Капитан, и иначе он давно уже не умел улыбаться.       Так же, как нынче Брок не умеет держаться. Да и сдерживаться не желает точно. Ему нужно, необходимо и злобно, чтобы его слова отпечатались у Стива на внутренней стороне черепа и никогда больше оттуда не скрылись. Чтобы, когда Брок уйдёт, сгинет и вымрет, Стив мог принять новый выбор, верный и истинный, искренний, и правдивый.       Чтобы не умирал.       И чтобы не ощущался столь мёртвым, всё ещё являясь живым.       — Пока ты творишь эту хуйню, я слушаться тебя не стану. Твой авторитет бесполезен, если ты не умеешь принимать решения, если ты не умеешь справляться с собственными сантиментами и если ты прёшь на пули, как ебанутый, — Брок не даёт Стиву вставить и единого слова. Он указывает на него пальцем, сжимает другую руку в кулак. И всё ещё держится, чтобы не закричать на него. Он очень и очень хорошо держится. А Стив позволяет себе смешок, горький, жестокий, — таких в нём не было отродясь; но лишь заслышав его, Брок задаётся важным вопросом: чего на самом деле стоила его ложь, созданная ради поданной Пирсу записи? Он поддержал Стива там, где не должен был, а сука-судьба дала бедолаге пинка под зад для ускорения.       И хуй бы с ним — если та запись спасёт всех грядущих от ебучего «Озарения», это перевесит чувства Стива, что оказались измяты, растоптаны и разрушены. Пускай и не Броком, пускай самим Стивом. Это перевесит точно. А со Стивом после разберётся Солдат — такой хуйни он ему не позволит точно. И только помыслив об этом, Брок чувствует облегчение.       Только злобы это не убавляет. Всё, что было, и всё, что будет потом, не имеет и единого смысла, не имеет малейшего веса. Прямо здесь и прямо сейчас Стив позволяет себе прогорклый смешок и кричит на него первым:       — Я знаю всё это! — его крик полон отчаянием — он всё-таки хорошо держался прошедшие недели. Брал на себя обязательства, ходил с гордым и важным видом. И ни единым намеком не показывал даже, только Брок всё прекрасно видел. Видел, не верил и ждал.       Вот, дождался, пожалуйста. Стив кричит на него, а у самого в глазах отчаяние. Брок спасать его не станет — это отнюдь не его обязательство. Стив должен был спасти себя сам, но отказался, зассав пред чувством вины. И теперь лишь ему разбираться, лишь ему разгребать всю эту дерьмовую кучу, уже явно всплывающую на поверхность.       — Тогда какого хуя, блять, ты в этот пиздец ввязался?! Хотел уходить, так ушел бы, но нет, тебе нужно было остаться, конечно же, тебе нужно было, блять, остаться! — Брок срывается в ответ, подлетает вмиг к неспешно рушащемуся Стиву и пихает его в плечи со всей силы. Тот отступает, смотрит с болью, с неверием, с непониманием. Брок не скажет, что волнуется за него, и не скажет, что хочет, чтобы он был счастлив — он запретил себе такое желать и такое чувствовать. Вместо этого он смотрит озлобленными глазами и, почти что срывая глотку, орёт: — Мы бы справились без тебя, но ты вернулся, блять, естественно! Только вот в чём вопрос: ты думаешь, ты кому-то здесь нужен? Ты думаешь, им нужна твоя шкура? Думаешь, им нужна твоя жизнь? Ха-ха! — Стив хмурится, смотрит на него почти что неверяще. Брок не говорит про себя, но даже если Стив поймёт его именно так, пояснять Брок не станет. То время, когда они могли разговаривать, давным-давно изошло на нет и потонуло в самой глубинной морской впадине. Сейчас любой разговор причинял Броку лишь боль и тошноту, и было лишь лучше от того, что они со Стивом ничего личного вовсе и не обсуждали с момента, как Нью-Йорк того пожевал да назад выплюнул Капитаном. Пускай Стив и не знал, но обсуждать больше им было нечего. Их, впрочем, уже не было тоже. И Брок не мог бы найти лучшего способа донести это, чем поругаться, пускай и не ради этого рвал сейчас глотку.       Отшатнувшись назад, Брок прочёсывает пряди волос пальцами и набирает побольше воздуха в грудь. Он поднимает голову к потолку, жмурится, дышит урывками. Вроде бы даже пробует удержать, и всё равно не удерживает в себе слова правды, что рвутся наружу, жестокие и яростные.       — Тебя не было почти грёбаный век, и весь мир охуеть как отлично без тебя справлялся. Сейчас ты появился, и все охуеть как рады, но знаешь, что будет, если ты сдохнешь? Они найдут тебе замену ещё за пять ебучих минут до того, как твоё сердце остановится, — вновь взглянув на Стива, Брок больше не подходит к нему и на шаг. В его взгляде презрение, злость, отвращение и жестокость. Где-то сбоку вздыхает Джек. Он опускает пистолет первым, головой качает и будто в неудачной попытке остановить то, что уже началось, шепчет его, Брока, имя. Брок только дёргает головой, ухмыляется с болью и больше не прячется. Он добивает, добивает и даже не верит, что своего добьётся. Но смолчать не посмеет, как, впрочем, и не посмеет позволить Стиву себе лгать. В их несуществующей паре это всё же его собственная прерогатива, и забирать её у него Стив не имеет права. — Фьюри, Пирс, вся ебаная нация… Им не нужно твоё тело, им не нужна твоя голова, им похуй даже на твои капитанские замашки, Стив. Им нужен твой символизм, и когда ты сдохнешь, они найдут тебе замену чрезвычайно быстро, потому что идейные толпы без символа сложнее контролировать. А твоя смерть, где бы она, блять, ни случилась, станет политическим рычагом… Хочешь сдохнуть? Я тебя пристрелю самолично хоть прямо сейчас, ни единой проблемы. Но меня и моих людей вести за собой на смерть не смей. Мы этой участи не выбирали, — подняв голову резким, жёстким и гордым движением, Брок замирает и ждёт ответа. Стив только губы поджимает, отводит взгляд. А после морщится, будто от боли. Оберегать его от правды — так точно оказывать ему посмертную услугу. Заниматься этим Брок не желает, да и не обманывается. Всё это Стив знает и так, без него, но произнесённые вслух слова уже не позволят ему игнорировать правду, не позволят ему отвернуться. Стив так и не отвечает. Вновь возвращает к нему взгляд, смотрит долго и требовательно, будто ждёт, что Брок сейчас рассмеётся да скажет, что всё это шутка. Только для шутки всё сказанное уж слишком жестоко, и Брок не лжёт ему больше. Отступает на шаг, разворачивается и направляется к выходу. Кидает себе за спину резко: — Двадцать восьмого увидимся.       Дверь за ним хлопает легко, ничуть не сильно. А злость затихает и успокаивается. Что будет делать Стив, Брок не знает, и его это, впрочем, не сильно ебёт. Он сваливает в душевые, после переодевается, забирает Ванду от доктора Чо. Малютка кидается к нему с объятиями, стоит только ему оказаться на пороге медкабинета, и радостно благодарит. В последние недели она делает это постоянно. Рассказывает, как её радует его стряпня, делится тем, как он дорог ей. Она больше даже не прячется, всё проговаривает словами вслух — Брок не ведётся на провокации. А Ванда не устаёт, не останавливается, всё не прекращает своих мелких и бесполезных попыток доказать ему, что в этом мире он ещё нужен, важен и будто бы даже любим.       На его исход это никак не повлияет, но она продолжает стараться с усердием. Вновь и вновь смотрит ему в глаза с благодарностью.       Искуплённым Брок себя ничуть не чувствует, и ни единый долг его от этих благодарностей и миленьких слов не становится отданным. Он лишь позволяет Ванде, дает ей иллюзию власти и выжидает момента, когда ему придётся поговорить с нею вновь. Об окончании, о завершении. Этот разговор он откладывает, и откладывает, и откладывает до невозможности. Новым вечером Стив не приходит на ужин и больше, впрочем, не приходит вообще. Его не видно ни в тренировочном зале, ни в коридорах ЩИТа — Брок не ищет его взглядом и, конечно же, снова лжёт, только теперь уже сам себе. Выжидает и лжёт. В каждом утре нового дня за завтраком Ванда негромко шепчет:       — Он вернулся с пробежки… Он зайдёт к нам на завтрак? — теперь она говорит «нам», «нас» и «мы», а Брок всё держится, не ведётся, не реагирует. И Стива больше не ждёт. В холодильнике слишком быстро стухает часть продуктов, закупленных отнюдь не на двоих, Ванда всё чаще ложится спать с ним. Брок не ведётся, держится и не перечит. Он просто ждёт, отдавая всё то, что в нём есть, вычерпывая всё до самых глубин собственной сущности. Он дает Ванде своё присутствие, СТРАЙКу пиздюли на тренировках, а ещё в новый воскресный полдень конца мая впервые за десяток лет не едет в птичник. Подхватив с собой Ванду, он уезжает за город и с несколько часов гуляет с малюткой в парке у озера, дожидаясь приезда Мёрдока. Тот опаздывает из-за переноса рейса из Нью-Йорка, но Брок дожидается его с упорством, не имея желания переносить встречи. На подписание уже распечатанного Мёрдоком завещания у него уходит меньше пяти минут времени. В строчках нет ничего лишнего, и вся его воля записана кратко да ясно: Мэй — машину, Ванде — квартиру, Лили — денежный счёт в банке, Наташе — папку со всеми, написанными им от руки данными на Красную комнату, что ему удалось найти, Джеку — короткое письмо с парой слов о возможном брате Ванды. Папку он передаёт Мэтту там же, только оглядывается коротко, но слежки так и не находит. Всех тех, кто за ними поехал по трассе, Ванда мягко усыпила ещё на подъезде, и пускай ей на это потребовалось немало сил, задуманное им того явно стоило.       — Когда? — застёгивая большую кожаную папку со всеми документами, Мэтт поднимает к нему голову. Не смотрит, конечно, это отнюдь не в его юрисдикции, но поворачивает голову так, что прямо перед Броком оказываются тёмные-алые стекла его очков. Ему не упомнить уже, когда им случилось знакомиться. Кажется, это связано с бортом одного из пересадочных рейсов — он тогда возвращался в Вашингтон от Нины и родни Кейли вместе с этими женатиками, и им пришлось сделать пересадку в Нью-Йорке. Те три дня пересадки из-за дерьмовой погоды были для него сущим адом, поистине, и не было ничего удивительного в том, что среди ночи не в силах уснуть Брок поперся бродить по Адской кухне. Проблемы нашли его сами, сука-судьба подсунула новое знакомство, и после… Они не встречались в Нью-Йорке после. Дважды Мэтт прилетал в Вашингтон: когда Таузигу нужна была помощь с амнистией для сестры и когда их только швырнуло в ГИДРу и Броку срочно потребовалось написать завещание, так, на всякий случай. До этого лишь единожды, ещё даже до ГИДРы, СТРАЙК летал в Нью-Йорк, чтобы помочь самому Мэтту с какой-то новой заразой, разрастающейся по Адской кухне. Брок тогда не полетел и ничуть не пожалел об этом своём решении после — Нью-Йорк был для него слишком жестоким и кровожадным в своём напоминании о Патрике.       Вот и сейчас, кажется, ничуть не изменившийся за годы Мёрдок застёгивает свою чёрную кожаную папку и словно бы даже глядит на него. Брок косится в сторону Ванды, стоящей на берегу озера и пытающейся призвать к себе плавающих в самом центре лебедей. Смотреть на неё почти не больно, только его теперь постоянно блядски сильно тошнит. И сглатывая новый блевотный комок, он говорит:       — Она позвонит. В середине июня она тебе позвонит.       Мэтт кивает, подхватывает оставленную на пне трость и разворачивается. Он уходит прочь, не прощаясь, будто бы они ещё когда-нибудь встретятся вновь. Они, конечно же, никогда уже не встретятся, только это ведь не имеет смысла. Мёрдок с ним никогда не прощается.       Тем же вечером к ним в квартиру стучится Стив — вероятно, несёт с собой важный разговор или новую ссору.       Брок ему не открывает. До конца мая остаётся меньше недели, и ему ещё не дано знать, но новым днём, ровно двадцать восьмого числа, его убьёт. Не физически, но уже навсегда. ^^^       — Наша задача будет заключаться в зачистке квадрата вот здесь, — Стив указывает на экран, прикреплённый к стене переговорной, и приближает нужную местность. Им вылетать через полчаса, а всё, о чём только может думать Брок, так это оставленная им Ванда. Только приехав в ЩИТ, он передал её на поруки доктора Чо, после понёсся искать Наташу по этажам. Та нашлась будто сама собою в кухне и на просьбу забрать себе Ванду, если они не вернутся сегодня, в ответ не отказала. Глянула только внимательно — она всегда так смотрела и в этом её взгляде не было ничего удивительного. В этом её взгляде не было ничего, что несло бы Броку явную, настоящую угрозу.       В отличие от всего остального блядского мира.       Стив указывает на экран и двумя пальцами приближает нужную местность. Брок не хочет смотреть, но всё равно переводит взгляд. Каждая их новая миссия не отличается новизной — кого-то спасти, кого-то убить, кого-то забрать. В этом дне, правда, он узнаёт местность без единой подсказки, и изнутри всё замирает, каменеет, останавливается. Руины зданий, снятые со спутника, давным-давно засыпанные песком рытвины от мин и передвижной лагерь наёмников, кочующий у основания широкого нагорья с места на место. У самого края квадрата кольцо колодца.       Брок помнит его глубину так, словно лишь во вчерашней ночи посмел из него выбраться. Брок помнит каждый ебучий метр этого квадрата, Брок помнит каждую полуразрушенную стену, утопленную в песке. Стив говорит, и говорит, и говорит, только Брок больше его не слушает, не слышит вовсе и единого его слова. Меж чужих светлых бровей всё та же хмурая, суровая складка, а губы поджаты. Он на Брока не смотрит вовсе, ему явно сейчас не до этого, а может, он больше не может на него смотреть.       Брок не знает. Не знает уже ничего и ни о чём вовсе не думает. Перед глазами песочный квадрат территории, ставшей могилой для четырёх, и когда Таузиг спрашивает:       — Что за место? — собираясь загуглить погоду, чтобы им не было суждено столкнуться с неожиданным ливнем или песчаной бурей и не похерить всю миссию, Брок говорит первым:       — Алжир.       И его голос звучит с жестокостью, с еле скрываемой яростью. Глотка уже пересохла, язык, что наждак, подтачивает ему зубы. Для вдоха нет и единой возможности — он уже там, среди жгущего глазницы солнца и кровавого песка. СТРАЙК оборачивается весь почти одновременно, Джек глядит без ужаса, но с явным желанием предложить ему отказаться. В этом мгновении Брок, наконец и в который, нахуй, раз, получает своё подтверждение, лишь ради того, чтобы после вновь заставить себя о нём забыть — на одной из попоек он всё-таки проболтался ему, когда-то давно не сдержал дрянных слов и всё вывалил. Когда-то давно, только и по сей день Джек был подле него, суровый, серьёзный, неутомимый.       Его верность, правда, уже не имела и единого смысла.       Ничто уже его не имело.       Стив оборачивается к нему последний и смотрит прямо в глаза. В его взгляде сомнение, нерешительность и, кажется, вот-вот он спросит что-то непозволительное, непотребное, а может, предложит ему отказаться. Брок не спасует. Он существовать так не привык и обучаться иначе не станет. Сука-судьба пусть выжрет себе весь свой блядский язык, но просьбы о послаблении от него не услышит.       — Блядский Алжир. Возьмите побольше оружия. Очень советую, — потянувшись вперёд, он поднимается с кресла в переговорной и хватает форменную куртку, закинутую на спинку. Летучка ещё не закончилась, только ему здесь оставаться больше невыносимо. Уж лучше в полёте прицепится к Джеку с вопросами, чем сейчас позволит себе показать хоть мгновение слабости. Взглядом, действием, словом — Алжир его похоронит, и Брок будет молиться всем мёртвым богам, чтобы только остаться единственным, кто там умрёт. Чтобы только других оградить. — Я буду у джета.       Вскинув руку, он направляется к выходу. Уже на пороге слышит серьёзное и сухое Таузига:       — Будет буря.       И мысленно не может ответить ему несогласием. ^^^