Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Над головой светится яркая, назойливая лампа. Подобные ей рассыпаны по всей поверхности потолка — Брок не смотрит наверх. И старается не задумываться, сколь много тонн земли нависает над его проклятущей головой. Где-то в коридоре остался Таузиг с автоматом наперевес — Брок не задумывается и о той преданности, которую заработал себе в его глазах, раз наёмник пошёл за ним и в катакомбы кракена, и в океанические инквизиторы. Подле него там же, в коридоре, освещённом такими же уродливыми, мерзкими лампами, стоят Джек с Родригесом. Брок старается не думать, не мыслить, не волноваться и держит лицо беспристрастной, суровой маской. Пока его нутро извивается напряжением, кишки исходят спазмами, а лёгкие ждут атаки, он лишь спокойно и лаконично перебирает кончиками пальцев по поверхности стола.       Снаружи его люди, и они стерегут, только отнюдь не понятно кого.       Пирса? Солдата? Его самого? Какая глумливая шутка. Брок не смотрит наверх, на эти раздражающие лампы — чтобы только не вспоминать звёзды, оставшиеся там, в Алжире, на глубине колодца, — и на Солдата не смотрит тоже. Его взгляд безотрывно прикован к Пирсу, что сидит за столом — через одно место от лучшего оружия ГИДРы. В его собственных глазах нет и единой тени страха, руки свободно легли на поверхность стола. Оказавшись столь близко, всего через стол, Брок впервые ощущает его парфюм. Что-то дорогое, аристократическое и определённо кричащее о хорошем вкусе его обладателя.       О вкусе. О власти. О ненависти.       Брока тошнит, и он очень усердно старается не думать, на каком волоске прямо сейчас находится всё, что реально или гипотетически может быть ему дорого. Он старается не думать о том, сколь много тонн земли нависает над его головой, а ещё о том, что Солдата не обнуляли уже хер кто помнит, как много времени. Он очень старается не думать — вся его жизнь у Солдата сейчас в руках. И если тот только посмеет передать её Пирсу, если только решится — не нарочно, случайно, одной ошибки этому кракену хватит, чтобы утянуть Брока на самое дно. На дне с ним манерничать и расшаркиваться никто не станет. Шальную голову разорвёт давлением, мешки лёгких лопнут от недостатка воздуха, а его проклятущую шкуру кракен повесит в своей океанской пещере. Его, Брока, проклятущая шкура станет Пирсу трофеем.       Брок старается не думать, и всё равно думает. И от каждой мысли, пролезающей в сознание сквозь неплотные створки силы воли, его тошнит с усердием, с яростностью. Тошнота скрутилась внутри, на самом дне его желудка, ещё утром, когда Стив с Наташей улетел на джете в Нью-Йорк. Он всё-таки согласился на предложение Фьюри — так же легко, как сам Брок согласился его проводить до ангаров. Ванду пришлось повести тоже, но это было оправдано. До мгновения, когда её голос зародился в его голове, Броку казалось, что ей очень понравится посмотреть, как взлетает джет.       Броку казалось, что ей не помещает прогулка, а ещё ему казалось, что это будет хорошим показателем его благосклонности к Стиву — делать то, без чего с лёгкостью можно обойтись, ведь всегда много значит для тех, кто забрался друг другу под кожу? Ответа Брок не знал, но отчего-то чувствовал, что Стиву это бездарное действие должно определённо прийтись по вкусу. И ему ведь пришлось. Уже поднимаясь на борт, он обернулся тогда, этим утром, лишь несколько часов назад, и улыбнулся Броку самыми уголками губ. Махнул рукой на прощание.       Брок думал о том, что для человека, который совершенно не умеет любить, он отнюдь не плохо справляется, а потом Ванда сказала внутри его головы:       — Кто такой Клинт? Ната волнуется, — и Брока прибило к земле такой силы гравитацией, будто он уже был на самом глубоком дне. Давление облепило с боков, ответная Стиву усмешка вросла в его губы — с болью, с жестокостью. На какие-то жалкие часы этим утром, ещё много раньше, он позабыл обо всём. Впервые за долгое время проснувшись со Стивом в одной постели, он вымел из памяти запись для Пирса, вымел из памяти близкий июнь. Он забылся в чужом теле и нежности, что всё легче и легче с каждым новым разом ложилась ему в руки. Теперь это было уже почти и не страшно, а у него всё ещё были восхитительные способности к обучаемости — Брок обучался на Стиве, используя его тело, что Стив использовал свой блокнот для скетчей, подаренный явно Наташей. С той лишь разницей, что сам Брок рисовал губами.       И недоволен Стив этим отнюдь не был.       А Ванда была — напряжённой в это тошнотное, мерзкое в своём итоге, в своём исходе рассуждений утро. Выйдя к ангарам, стоящим у взлётной полосы, она крепко держала его ладонь, смотря вслед суровой, не менее напряжённой Наташе. Момент, когда они успели познакомиться, Брок помнил отчётливо — восемь дней назад, в одиннадцать тридцать две до полудня, в кухне. Ему нужен был кофе, а Ванде нужно было обязательно его присутствие в её пространстве, и она отправилась вместе с ним, чтобы найти в кухне пьющую чай Наташу. Не то чтобы она действительно её искала — Наташа обозначилась сама по себе, как само собой разумеющееся в кухне птичника этим утром. Уже тогда она была серьёзнее обычного, но Брок отчего-то не придал этому совсем никакого значения — слишком был занят собственным кофе и мыслями о Стиве.       Из-за этого паршивца он очевидно терял хватку. Из-за этого неугомонного, живого, дышащего… А, пустое.       В то утро он успел не заметить не только напряжение Наташи. Ещё он не заметил, как в сознании стихло присутствие Ванды и как она, отпустив его руку, уселась за стол напротив Наташи. На стул взобралась сама, уложила на поверхность руки, а на руки — голову. Броку нужен был кофе и тишина, и занятая найденной зайкой зайчонок ему их с радостью обеспечила. С радостью и без единого слова.       Стоило тому дню истончиться и закончится, как в новом Наташа будто случайно зашла в зал. Что-то передала Стиву, шёпотом, на ухо, и заодно передала конфету Ванде — этого Брок не заметить уже не мог, но, впрочем, должного внимания не уделил. Наташа была безопасной для Ванды, и о ней Брок беспокоиться не собирался так же, как не беспокоился о СТРАЙКе. Конечно, она могла действовать лишь из желания подобраться к Ванде ближе, втереться к ней в доверие, но на этот случай у Брока не то что не было волнений — в сознании был лишь громкий, ироничный смешок.       Если бы Ванда знала, что Наташа хочет ей навредить, она не стала бы этого от Брока утаивать и сама бы ей близко подойти не позволила.       С того момента Наташа то и дело появлялась в пространстве вокруг него: то приходила к Стиву на стрельбище ради передачи информации и в качестве предлога, то, наоборот, заглядывала в зал без предлога и повода, но с мелкой конфетой — для Ванды. Во всём галдеже собственных мыслей Брок отчётливо помнил момент, когда они познакомились, и совершенно не мог понять, когда им случилось сдружиться.       В моменте нового утра — много позже того мгновения, в котором Брок вылизывает Стиву живот и медленно, с удовольствием дрочит, и на секунды позже того мига, в котором Стив поднимается на борт джета, — Брока тошнит. Тошнота скручивается где-то в основании его желудка, раздражает слизистую и выкручивает его внутренние органы медленным движением, пока Ванда мысленно спрашивает у него, почему Клинт предатель. Она смотрит Наташе вслед и мысленно зовёт её Натой, обходя все условности обращения к другим людям по имени с лёгкостью истинно ребенка. Джет и его взлёт её ничуть не интересуют.       Ответа для неё Брок в себе так и не находит. Он отмалчивается, мысленно разворачивая монолог о том, куда мог деться Клинт и какие последствия им всем это ещё принесёт. Ни к какому итогу это его, естественно, не приводит — Стив не обмолвился и единым словом о том, куда направляется, кроме разве что названия. Нью-Йорк ждал его, неспешно раскручивая до максимума свои проблемы ради того, чтобы гордость нации заявилась и самолично их решила, пока внутри Брока истинно так же раскручивалась тошнота.       И успокоиться ей в этом дне отнюдь не было суждено совершенно.       Проходит от силы час с момента, как джет со Стивом и Наташей на борту поднимается в воздух — одна из несуществующих секретарш Пирса оповещает его о принудительно-добровольном приглашении на базу. Брок перечитывает сообщение дважды. В его голове с десяток мыслей начинают орать наперебой друг другу, но Брок только прикрывает глаза и блокирует телефон. Он откидывается на спинку кресла, поджимает губы. Удивления внутри нет ни на грамм — более удачной ситуации для Пирса и его желания ткнуть Брока жопой в самое пекло представить было бы трудно. Предыдущие ситуации были удачными ничуть не меньше, но отсутствие Стива в городе давало Броку явный, очевидный карт-бланш. Совсем как в прошлый раз, завершившийся дракой Брока с Солдатом.       Совсем как в прошлый раз.       Не успевает в его голове появиться и единой идеи о том, как уговорить Ванду остаться в ЩИТе и с кем вообще можно было бы её оставить, как на стол с тихим стуком опускается один из цветных карандашей. Броку приходится открыть глаза, и он с лёгким напряжением наблюдает за тем, как Ванда спрыгивает со своего кресла, поправляет нижний край светло-жёлтого цвета толстовки и прячет ладошки в переднем кармане. Она уходит в зал, не задав ему и единого вопроса — будто так быть и должно. Брок смотрит ей вслед, натыкаясь на новое подтверждение всё-таки замеченного им изменения: с каждым новым днём она начинает всё свободнее перемещаться в пространстве вокруг него. Уже не переживает, уходя в зал, пока он сидит в тренерской, не беспокоится, отправляясь с Мэй в уборную и без страха подходит к Родригесу, когда ей нужно заточить карандаши. Последнее зарождает в Броке настойчивое, яркое довольство, пускай Родригес и нарочно красуется перед зайчонком, затачивая ей карандаши своими ножами. Помимо довольства грудину согревает чёткая мысль — когда он уйдёт, о ней позаботятся. Бросить не посмеют, даже если придётся ради малышки идти против Фьюри, гордости нации и всего мира. Когда он уйдёт.       Сейчас же в происходящем Брок ничуть не участвует. Он не приносит Ванде свои предложения узнать у Мэй о её делах или расспросить Джека о любимых игрушках его дочери. Он вообще в принципе ничего не делает. Лишь существует подле неё и наблюдает. В каждый свой уход она держит с ним мысленную связь, но движется уверенно и спокойно.       И в этот момент, момент этого злосчастного утра, Ванда не обрывает связи с ним тоже — поправив свою светло-жёлтую, почти цыплячью толстовку чуть волнительным движением вновь, уже на пороге, она выходит из тренерской, доходит до ринга и негромко зовёт тренирующуюся Мэй. Она всё ещё зовёт её Зайкой, со странной, непонятной Броку теплотой и мягкостью — откуда только та в ней берётся, он не знает. Это явно не то, что мог бы передать ей именно он. Возможно, Ванда успела нахвататься этого от Стива или самой Мэй, а может, будто заразную болячку, перехватила из сознания Родригеса. Уж в том к наёмнице было этого самого, нежного и трепетного, бесчисленное количество, как бы ни пытался он скрыть это ироничным, насмешливым отношением на работе.       В происходящем Брок не участвует вовсе. Догадаться совсем не сложно — даже будучи занятой своей новой, уже восьмой по счету, раскраской, Ванда прекрасно успела прочесть все его только всколыхнувшиеся мысли вместе с прочитанным им сообщением с вызовом на базу. Ванда прекрасно поняла, что нужно делать, без просьбы, без приказа и без единого, адресованного именно ей слова.       Только заслышав её зов, Мэй прерывает спарринг с Таузигом и спускается с ринга почти сразу. Она утирает вспотевший лоб кистью с обмоткой бинта, приседает на корточки и чуть подёргивает горловину футболки — за прошедший на ринге час она знатно умаялась и вспотела.       И вот они замирают у ринга, прямо перед его глазами. Брока всё ещё тошнит, но лишь в этот миг вся тошнота в нём замирает, в ужасе глядя на свойственное ему слишком редко восхищение. У Мэй короткие прядки волос липнут к вискам, и она убирает их ладонью к голове. Сегодня у них с Вандой одинаковые причёски — две косички, бегущие по голове и сбегающие к ним на плечи. И Брок засматривается на своих сильных, умных девочек в резкой, бесконечной гордости. Ванда, уловив тень его мыслей и ощущений, оборачивается к нему на мгновение, округляет глаза, а после широко, довольно улыбается. Ей очень нравится, когда она чувствует, что он ею гордится, — Брок это давненько уже понял. Ещё ей, похоже, очень нравится Мэй. Ей нравится Родригес, Джек и даже Таузиг, хотя Брок не может припомнить и единичного разговора, произошедшего между ними. Ещё ей очень нравится Стив — на каждом своём новом рисунке, сделанном в большом, толстом альбоме, лежащем дома, она ставит дату того дня, в который его сделала.       — Так Стив делает. Когда рисует, он ставит номер дня, — это было когда-то очень давно, под вечер. Они сидели вдвоём в его кухне, на соседних стульях, и она показывала ему свои рисунки. На каждом, где был изображён Брок, держащий её за руку, с другой стороны был нарисован ещё один маленький человечек. Брок её об этом не спрашивал, позволяя болтать о том, о чём хотелось болтать самой Ванде. Много больше ему нравилось подмечать детали.       Самой важной деталью сейчас была Ванда. В какой момент она ею стала и не понять уже, но, впрочем, это вряд ли было важно. В тепличных, защищённых условиях она раскрывалась удивительной красоты цветком — лишь подле неё Брок мог позволить себе столь слащавые, дурные сантименты без последствий для себя самого. Вот и сейчас, в момент этого тошнотного утра, обернувшись назад к Мэй, Ванда сказала без предисловий:       — Броки-Броку надо по делам. Зайка, можешь остаться со мной? Пожалуйста, — она назвала его по имени впервые, изуродовав его так, как самому Броку и не придумалось бы никогда, и его имя будто вернуло его назад в реальность. Вся гордость схлопнулась, спряталась, скрылась в недрах его сущности, оставляя всё место вновь разрастающейся тошноте. Только вот проблем с тем, как Ванда его звала, у Брока отчего-то совсем не было.       Все его проблемы были лишь с одним человеком. С самим собой.       Брока тошнило. Мэй подняла к нему глаза в моменте, получила ответный кивок в качестве безмолвного приказа, а после улыбнулась Ванде мягкой, спокойной улыбкой — Броку было почему-то не упомнить, как давно она улыбалась так солнечно, осторожно. У него самого таких улыбок к Ванде не было. В нём их вообще не было. Впереди их всех ждал лишь ад с поправкой на штормовой ветер — от плана и всех контролируемых и не очень отягощающих обстоятельств зависели жизни сотен людей.       Жизни маленькой по-цыплячьи жёлтой толстовки Ванды и этой солнечной улыбки Мэй — в особенности.       Стоит Мэй согласиться с искренней, мягкой радостью, как Ванда осторожно подбирается ближе. Она делает шаг, после ещё один и аккуратно обнимает Мэй за шею. Брок смотрит на них, будто вор, подглядывающий в окно, и сглатывает кислотный привкус желудочного сока. Его тошнит просто немыслимо. Вновь, в который раз уже, новая проблема, возникающая вокруг мелкой фигурки Ванды, решается будто сама собой. Брок не участвует.       Его просто охуеть как крепко, ядрёно тошнит.       — Я много думал об этом в последние недели, знаешь…       Голос Стива звучит из динамика — чёткий, достаточно громкий и без единого шуршащего звука. Лишь недавно перевалило за полдень, но подземный, минус седьмой этаж кракеновых катакомб, вновь ощущается глубинной ночью. Кажется, стоит подняться наверх и выйти из ангара, единственного и главного, как весь мир раскроется тёмной, непроницаемой чернотой полуночи. Время истончается в желании разорваться, издохнуть и вымереть. Брока тошнит.       В грудине уже не бьётся убийственно мёртвое сердце от ужаса, от напряжения. Приход Пирса был ожидаем — Брок отправил впервые обратное сообщение его несуществующей секретарше. Короткое и шифрованное, оно вызвало Пирса в самое чрево его личного, ручного кракена. Брок был готов, что Пирс заявится раньше ради того, чтобы взглянуть на проводимое обнуление, но этого не случилось. Этого не случилось, пускай Брок и был готов самолично отдать Солдата на растерзание электричеству.       Предательства были для него привычны. И пускай ни Стива, ни Солдата предавать ему не хотелось — это было убийственно для всей его прогнившей, проклятущей шкуры, — Брок был готов сделать что должно.       Брок был готов сделать всё ради Стива и ради Солдата. Ради по-цыплячьи жёлтой толстовки Ванды он был готов сделать совсем немного больше возможного.       Приход Пирса не разрушил мироздания и не расколол весь пол под ногами Брока — в тот миг он вёл Солдата, уже вымытого от криогеля и экипированного, в кухню. Только увидев Пирса на другом конце коридора, у лифта, Брок ощутил сильное, ёмкое облегчение. Тошноты это ничуть не уменьшило, но появилось довольство — Пирс пришёл, и пришёл именно в тот момент, что был лучшим из сотен других возможных.       Отдав Пирсу короткий кивок, Брок продолжил свой путь. За спиной, за левым плечом, явственно ощущалось грозное, суровое присутствие Солдата — тот не произнёс с момента побудки ни единого слова. Брок и сам не сильно жаждал с ним говорить: в грудине всё ещё вина мешалась с лёгким раздражением и отнюдь не лёгкой тошнотой. Заговорить ему, конечно, пришлось. Как только Солдат затянул последний ремешок на форменном жилете, Брок бросил лишь несколько слов предупреждения:       — Ни единого лишнего слова и взгляда. У нас будут гости.       В ответ на предупреждение Солдат не отдал ему и кивка. Взглянул только цепко, внимательно и сурово. О чём он думал, Броку было не догадаться, но вся его мощная, крепкая фигура явно показывала мешанину его переживаний. Разбираться с ними Брок не собирался точно. Определённо не в том моменте времени. А желательно бы никогда.       И это, конечно же, было ложью.       Брока тошнило. Назойливо, сильно и яростно. Он не желал думать о том, как на Солдата повлияло то, что случилось меж ними в прошлую встречу, и всё равно думал. Он не желал волноваться, что будет, если Пирс отдаст приказ о дополнительном обнулении — под собственным присмотром, — и всё равно думал.       Стив говорил:       — Я согласен с тобой, — и его голос, вырвавшийся из вчерашнего дня, звучал серьёзно, собрано и убежденно. А Пирс в своём выглаженном, идеальном костюме цвета тёмной части бассейна всё смотрел и смотрел на Брока под тихий шорох солдатской смеси. Солдат вёл себя идеально. С пустым, непроницаемым взглядом, лживой заторможенностью движений и лёгкой дезориентацией, он сидел гранитным изваянием оружия, что только должно было быть приведено в боевую готовность. А Пирс всё смотрел.       Его взгляд пробирался Броку под кожу. Он пересчитывал его кости, выжигал обратную сторону сетчатки и пытался пробраться в голову. У Брока были напряжены ноги, бёдра сводило уже почти что до боли, но он не мог, просто не мог позволить себе расслабиться. Только неспешно постукивал кончиками пальцев по поверхности стола — перед Пирсом лежала принесенная им папка с вводными. И Брок не желал впервые знать, что за чудовища в этой папке прячутся. Брок впервые не желал открывать плотную бумажную страницу цвета охры. Взгляд Пирса оплетал его невидимым щупальцем вокруг горла — Брок дышал носом.       Дышал и молился всем мёртвым богам, только бы не блевануть прямо здесь и прямо сейчас. Парфюм Пирса отнюдь не уменьшал его тошноты.       — С каждым твоим словом.       Запись заканчивается, завершается, и диктофон коротко подсвечивается зелёным огоньком. Брок к нему не тянется, но и лишних слов не добавляет. Он весь внутренне подбирается в ожидании приговора Пирса. Тот широко, нагло ухмыляется, откидывается на спинку стула — в его оскале, нечеловеческом, мёртвом и глубокодонном, столько жестокой победоносности, столько убийственной насмешки, что Броку остаётся только сидеть и не шевелиться.       Когда приближается хищник, лучшим решением будет притвориться мёртвым. Но лучшие решение Броку не на руку — он в такие моменты привык притворяться живым. Так завещал ему Патрик. И отчего-то это всегда работало на отлично. Дело ли было в удаче, отданной ему безвозмездно Патриком, а может, в пронырливости самого Брока, но люди вокруг с интересным упоением ему верили.       Ещё верили в него, но это было уже отнюдь не проблемой Брока. Он никого не обманывал. И верить в себя никогда не принуждал.       Потянувшись вперёд рукой, к диктофону, всё неустанно мигающему своей зелёной лампочкой, цвета водорослей или болотной тины, он выключает его. После откидывается назад на спинку стула. В моменте очень важно следить за глазами — опустить их к собственным пальцам, жмущим на злосчастную кнопку, после поднять обратно к Пирсу. На Солдата смотреть нельзя, он не живое создание, лишь оружие, что действует по приказу. Пока что приказа не было, а значит, смотреть на него нельзя, сколь бы сильно Броку ни хотелось взглянуть. Убедиться, что Солдат себя контролирует, убедиться, что он не всрёт с лёгкостью невольным движением или собственным вольным взглядом всё то, что Брок выстраивал не единый год.       Только делать этого совершенно точно нельзя — Пирс следит за ним внимательно и цепко. За каждым его мимическим жестом. За каждым движением глаз. А Брок лишь заставляет себя насильно, насильственно, расслабиться. Отпустить ситуацию нет и единой возможности, и пускай за дверью трое его бойцов, пускай он сам весь увешан оружием под завязку. У Пирса есть код из десятка слов, и даже пускай Солдат скорее свернёт ему шею, чем Пирс эти слова произнесёт, проверять этого Брок совершенно не желает.       Сука-судьба всегда найдёт себе путь, чтобы над ним посмеяться. Сука-судьба всегда найдёт себе путь заставить его уплатить долги.       А Пирс говорит:       — Я всегда знал, что на вас можно положится, Рамлоу. В делах любого пола и возраста, если вы понимаете, о чём я.       Брок понимал: Пирс хотел Ванду себе, что тот же трофей, только, жаль, не поставить на полку да раз в полугодие стирать налетевшую пыль. Пирс хотел себе Ванду для жестокости, для кровопролития. И пускай невозможно уже было узнать, являлась ли та база, созданная для экспериментов, его детищем, Брок не обманывался и верил лишь самому себе. Его разум подбрасывал ему сотню вариантов и тысячу вероятностей, что случится не с ними со всеми, нахер их всех, что случится именно с Вандой, если «Озарению» будет суждено запуститься.       По мнению самого Брока, с Вандой случилось уже достаточно, пускай его никто нахер спрашивать и не собирался.       А Пирс всё говорил и говорил:       — Время нового мира близится, и сейчас особенно нужно быть начеку. Предполагаю, вы осведомлены о том, что сейчас происходит в Нью-Йорке. К вечеру там будет знатная бойня, предполагаю. Она наилучшим образом отразится на нынешнем мировоззрении Капитана, — Пирс склоняет голову чуть набок. На базе он всегда в своём собственном, личном и сокровенном глубоководном пространстве. Скрываться тут ему не с руки и никогда не было. Потянувшись вперёд ладонью, Пирс подвигает в сторону Брока папку с вводными, а после, на том же движении, подхватывает с поверхности диктофон. Он забирает его, изымает, выкрадывает — это ложь. Он просто берёт своё, это явно читается в его резком, убийственном взгляде.       Здесь всё принадлежит лишь ему одному. Здесь — везде.       Мало кто знает об этом, и ещё меньше тех, кто об этом догадывается, только Брок не обманывается и здесь тоже — каждый его глоток воздуха опечатан принадлежностью Пирсу. И Брок согласен сейчас, пусть будет так. Брок знает, что ждёт их всех впереди.       Только бы Ванда жила. Только бы Стив и Солдат, и весь СТРАЙК, и Наташа с этим сомнительным ныне лучником… Только бы все они жили. Об остальном он позаботится сам.       Тошнота резким рывком толкает его изнутри — это плохое предчувствие даёт ему знать, что иногда можно обойтись без поездки в призрак Алжира. Ответить Пирсу ему совершенно нечего, да к тому же кажется, что лучше бы рот и не раскрывать вовсе — с мгновения на мгновение весь его завтрак вылезет наружу. Кишки выкручивает, в грудине становится тесно. Пирс всё смотрит и смотрит лишь на него. И Брок смотрит в ответ, с привычной тяжестью выдерживая направленный на него взгляд.       А после Пирс говорит:       — Солдат. Зачистить командира, — и Брок замер бы, если бы двигался. Его ладонь лежит поверх папки с так и не открытыми вводными. Мышцы бёдер вот-вот разорвутся от перенапряжения. Только внутри коротко дёргает — это отнюдь не страх. В нём поднимается такой силы ярость, что словами её передать — немыслимое в своём истоке решение. Вся его ярость отдана лишь Пирсу. За его тупейшее, неуёмное решение зачистить Брока именно, блять, сейчас, именно, сука, в этот момент времени, где он почти достиг того, чего жаждал последний не единый десяток лет. За его сумасшедшую в своей идее потребность разрушить всё то, что Броком было создано, — стоит ему слечь, и Солдат вновь начнёт сворачивать голову каждому новому своему командиру через пять минут по прошествии знакомства.       На мгновение в Броке поднимается злоба столь сильная, что он забывает, как дышать. Он ощущает яркую, яростную потребность кинуться на Пирса. Ничего не стоит и руки протянуть вперёд, схватить его за этот дорогущий, мерзкий галстук, а другой рукой подхватить пистолет из кобуры, и это, конечно же, ложь. Находясь на минус седьмом этаже, в самой гуще чудовищ подводного мира, ему вряд ли удастся выбраться отсюда живым. Даже с поправкой на Солдата, даже с поправкой на издёвки суки-судьбы, обращаться Броку совершенно некуда. Стив с Наташей и точно под руку с Фьюри да Хилл сейчас в Нью-Йорке, а у Брока нет даже поимённого минимального списка тех мразей, что работают вместе с ним на обеих сторонах глубокодонной медали. У Брока нет ничего. Солдат да три наёмника.       У Пирса под каблуком классической туфли весь мир и ещё немного. У Пирса есть всё.       И если Брок желает всё у него забрать, выкрасть, уничтожить и выжечь дотла, ему придётся успокоиться — пожалуй, сейчас эта задача одна из сложнейших. В голове орёт его собственным, разъярённым голосом, на лице вот-вот дёрнется единая мышца у рта — в надменной, презрительной усмешке. Ему нельзя позволить себе и такой малости. Ему нужно, блять, успокоиться.       Сбоку от Пирса Солдат отставляет почти опустевший стакан со смесью на стол и поворачивает к начальству голову. Брок на него не смотрит, Брок уже даже не молится — это явная, ебучая, сраная, просто ублюдская провокация. Быть иначе просто не может. Либо Пирс сходит с ума от старости и ядовитости собственных внутренностей, либо это ебучая провокация, потому что нет и единой причины зачищать Брока сейчас. Чтобы додуматься до этого, ему приходится мысленно встряхнуть самого себя за шкирку. Ор гнева в собственной голове не утихает, но он встряхивает себя вновь и вновь, напоминая себе же — если он сейчас ошибётся, если он, блять, только посмеет сейчас ошибиться, он сдохнет, как скот, с биркой долга, пробившей звериное ухо. И никто и никогда этот долг за него уже не уплатит. Он будет гореть в аду в любом случае, но гореть там ему будет явно приятнее с важным, глубинным знанием — после его ухода мир остался достаточно безопасным, чтобы Капитан и его Солдат могли зализывать друг другу раны. Чтобы Ванда могла приходить к Зайке-Мэй и принимать от своей очаровательной до тошноты Наты конфеты.       До «Озарения» остаётся полтора ебучих месяца, и если бы кто сказал ему прошлым июнем о том, чем он будет занят сейчас, Брок пристрелил бы глупца на месте — за раскрытие тактически важной информации. Сейчас под его ладонью были все самые толстые путеводные, сука, нити, что ведут к этому сраному проекту. Под его ладонью был Стив, пускай и всё ещё была сомнительна его преданность Ванде, под его ладонью был Солдат. Под его ладонью был весь СТРАЙК и даже та же Наташа — Брок не обещал себе оставить ей в письме всю информацию по Красной Комнате, но собирался это сделать. Под его ладонью была Ванда, и она ещё должна была сыграть свою роль: феномен её способности проникать в сознания людей Броку определенно был очень даже по вкусу.       Может, она могла пробраться и в прожжённую башку Солдата?       Конечно, ответа на этот вопрос у Брока пока что не было. Но этот ответ был нужен ему так же, как глубинно внутри ему нужен был сам Солдат, так же, как ему нужен был Стив. Ни одного из них ему получить было не суждено. Зато он мог, всё ещё мог получить ответы на свои вопросы — так ему казалось ещё с минуту назад. Сейчас же вся ситуация изменилась кардинально, резко и яростно. Пирс, похоже, собирался его убить, и было ли это явным намерением или было банальной, почти детской провокацией — в любом из случаев жизнь Брока всё ещё зависела от него самого.       Ему нужно было среагировать. И он реагировал — яростным, жестоким в своей силе мозговым штурмом.       Умирать было не страшно. Он был мёртв уже очень и очень давно.       — Способ зачистки? — голос Солдата звучит чуть хрипло, но твёрдо. Брок на него не смотрит, только вслушивается в интонацию, разбирает её на составляющие, смакует каждое слово на языке, проверяя его на качество. Эти слова, слова Солдата, они отравлены в своей сути, но пока не понять, кому этот яд в будущем принесёт смерть — Пирсу или, может, самому Броку. Только вот Солдат не сомневается, ничем не выдает собственной разбуженной человечности. А Брок больше не молится — все боги мертвы, мертвы вообще все и всё, что внутри него когда-либо было.       А Пирс лишь хочет убедиться, что всё ещё властвует всем, и Броком в том числе. Пирсу это нужно. Пирсу это необходимо. И Брок не смеет здесь ошибиться в своей догадке — если он ошибётся, он уже мёртв. Его больше нет — нет больше и СТРАЙКа, оставшегося за дверью. И нет какой-то великой тайны: если это не провокация, Пирс уберёт их всех до последнего. СТРАЙК поляжет без шума, Стиву солгут об их тайной операции в Нью-Йорке или ещё где-нибудь. И даже тела предоставят — придушенные Солдатом, со свернутыми шеями и вырванными сердцами. Мэй будет в ужасе, только зазнав, что Родригеса пристрелили вот так просто, не дав и лишнего шанса, но, вероятнее, испугаться ей не будет дано — если Брок ошибается, Пирс уже выслал к ней другую группу зачистки. Если Брок ошибается, Мэй убьют на глазах у Ванды.       Какая безвкусная шутка — Ванда уничтожит их всех сама, если Брок ошибается. После они пустятся в бега. Нет, всё же Мэй будет дано испугаться и умереть в собственных сантиментах. Ванда в обиду её не даст. Ванда её защитит, когда их всех перебьют.       Но ведь Пирсу нет и единого смысла их всех убивать! Они идеально работают, не подводят и не допускают ошибок. За прошедший почти что год Брок обеспечил Пирсу работу главного оружия щупалец — без сбоев, без единой дестабилизации. Брок почти завербовал Стива и не выдал себя ни единого раза, не дал даже почвы для хоть малейших сомнений. Даже Ванду Брок раздобыл, пускай и случайно, — теперь она, послушная лишь ему, была важным, убедительным козырем.       Мысли взвиваются в сознании Брока резкими, разъярёнными рывками. Он не моргает и единого раза, и не раздумывает о том, станет ли защищаться. На весы ложатся объективные, логичные доводы, а против них валятся все те мотивы Пирса, что Броку не известны и известны никогда не станут. Пирс всё сидит напротив и смотрит только ему в глаза. Он — глубоководное чудовище, что прячется под океанской толщей воды и строит свои великие планы по завоеванию мира. И его щупальце, жестокое, беспринципное, уже обняло лодыжку Брока, оно уже тянет его на дно. В лёгких воздуха на минут пять, и вряд ли больше — он курит, сколько вообще себя помнит. Тут стоит благодарить только работу и бесконечную потребность в выдержке, в стойкости, в выносливости. Тут стоит благодарить доктора Чо и её препараты — витамины столь же безвинные, что и она сама.       Что станет с ней в новом мире, созданном Пирсом? Что станет с ними со всеми, когда Брок сгинет в толще солёной, прогорклой воды?       В сознании взвивается столь не вовремя голос Патрика:       — О чем ты мечтаешь, Рамлоу?       Ни о чём. У Брока мечтаний как не было, так и нет, но давненько есть потребность — заплатить. Сделать то великое, невозможное, нереальное и жестокое, что сможет соскрести с него всю грязь и чужую кровь, что прилипла к коже за долгие годы его существования. Это не желание и явно не мечта, ведь мечты должны быть светлыми, мечты должны быть добрыми и великими.       У него лишь потребность — вгрызться Пирсу в глотку и вырвать её зубами.       А Пирс говорит спокойно и лаконично:       — Не принципиально, — и Брок позволяет себе сделать мелкий, не глубокий вдох. Страха нет, лишь вероятности, риски и напряжение. Тошнота подтачивает рёбра. Солдат уже поднимается с места. Слаженный, плавный — убийственный. Он обходит стол в два шага, и эти два шага дают Броку резкое, чёткое понимание — если он умрёт, если он умрёт здесь, Ванда всё-таки уничтожит их всех.       Даже если под конец они её и убьют, она убьёт их большую часть раньше. Разорвёт их в клочья, разметает внутренности по стенам. Она сможет закончить его дело, но оставлять ей столь тяжкую ношу Брок не желает. Эта ноша не по её душу. Это ноша не для неё и не она её создала.       Вероятностей здесь немного. Их лишь две, и обе уродливы в своём истоке и начинании. Либо Пирс жаждет их смерти — ему явно не нравится, что у Брока и СТРАЙКа столь много власти, — и тогда Мэй, его зайка, его сильная прекрасная девочка, уже в опасности прямо сейчас. Если так, то всё это, весь этот вызов, резкий, пускай и ожидаемый, не что иное, как обычная, банальная диверсия. Ведь теперь у Пирса есть запись и подтверждение идейных внутренностей Стива. Ещё у Пирса есть Солдат — он слушается прекрасно, не выёбывается и больше не отсеивает своих новых командиров.       В том, чтобы оставить Брока гнить под землей, виднеется явный, значительный смысл. И, пускай это абсурдно, но весь этот смысл — бездарный и пустой.       Если он умрёт, Солдат взбесится и убьёт Пирса, вероятно. Если, конечно, Солдат не желает убить его и сам.       Либо Пирс жаждет просто поставить Брока на место — не наказания для, профилактики ради. И тогда Броку лишь нужно плыть по течению: расслабиться и притворится, что получает от происходящего ебучее, сумасшедшее удовольствие. Он ведь идейный, верно? Пять лет спустя он и собственной матери с радостью перегрызёт глотку за ГИДРу — слава всем мёртвым богам, его мать уже сорок лет гниёт в могиле.       Пирс точно об этом знает. Пирс просто, сука, играется. Но это — лишь одна из двух вероятностей, и ошибиться здесь — непозволительная роскошь. Ошибка равносильна смерти и страданию.       Позволить другим страдать за себя, Брок не посмеет. Никогда, никогда, никогда       — Хайль ГИДРА, — он говорит чётко, жёстко и не сомневаясь ни на секунду. Солдат делает новый шаг и оказывается у него за спиной. Брок смотрит в ответ Пирсу ещё несколько секунд и без слов говорит: — Я за ГИДРу умру. Хоть сейчас, хоть завтра — разницы нет. Я за ГИДРу убью и умру, — больше сказать здесь ему нечего, и Брок закрывает глаза, отдаваясь океанской стихии на съедение. Солдат за спиной всё такой же беззвучный и ладный. Он обнимает шею Брока железным предплечьем, и Брок давит в себе резкий порыв дернуться. Обхватить металлическую руку, взбрыкнуть, высвободиться, потянуться к оружию — нельзя. Ему нужно сдержать каждый порыв, ему нужно позволить.       Каждая новая секунда уже не на вес золота и никогда не будет — жизнь Брока ничего не стоит. Пирсу нужно лишь подтверждение собственной властности, и, если это окажется правдой, Брок вызовет адвоката. Ему нужно переписать несуществующее завещание, обновить количество тех денег, что он оставит Лили, и записать квартиру на Ванду. Ему нужно назначить Мэй новой владелицей собственного автомобиля.       Если Пирсу действительно нужно лишь подтверждение…       Солдат не медлит. А Брок старается не думать, ненавидит ли тот его действительно или просто слишком хорошо знает условия этой игры. Железное предплечье вдавливается в кадык, давит с усилием — эта боль врывается Броку в сознание, взывая к инстинкту самосохранения. У него не дёргается рука, даже брови не изламываются.       Он здесь. Прямо сейчас он здесь, напротив Пирса, и он готов умереть за ГИДРу. За каждую её идею. За каждое её решение.       Его мысли взрываются воем — ни единое животное, наземное или морское, не позволит себя убить, не попытавшись выжить. Брок не может их успокоить. Он даже не пытается. Он дышит спокойно и мелко, пока тошнота буравит его внутренности, а горло, пережимаемое Солдатом, разрывается болью. Он дышит и дышит, и дышит… Стив в его голове говорит:       — Ты мне нравишься… Ты никогда мне не врёшь, — и Брок не помнит, как давно это было. В его сознании улыбается Ванда, а Патрик очень хочет свалить в музыкальное. Он играет в общей комнате жилого корпуса каждый ебучий вечер, и Брок не слушает, не слушает, не слушает, но мысленно подпевает ему. От Клариссы пахнет ванилью, её кожа, руки, звук её голоса и каждое её движение пахнет сладостью, а его всё тошнит — сильнее и сильнее с каждой секундой. Железная рука Солдата вдавливает его кадык внутрь. Этот Солдат — тот же самый, что говорил ему: — Я знаю… Я знаю, Брок, — когда сам Брок сказал ему, что может его убить. Этот Солдат с дымным взглядом и навыками истинного убийцы. Лили хотела подарить ему мишку — эта малышка вряд ли что-то знала, но она явно умеет чувствовать людей. В глубинах Солдата никогда не было опасности. В глубинах Солдата прятался Стив из прошлого века и верность СТРАЙКу. А в СТРАЙКе прятался сам Брок — он окружил себя теми, кто был для него безопасен, но так и не позволил себе подпустить их на единый шаг ближе. И Мэй в его голове говорит: — Дай себе шанс, командир, — а Брока тошнит неистово. Он ведь должен бороться, он должен жить. Он ещё не успел, не сделал то, что желал и хотел. Он не заплатил по долгам. Он ещё не научился жить. Только в его голове у Джека обручальное кольцо, а Родригес срывается с места и несётся, несётся на край света, туда, куда убежала Мэй, пытаясь сдержать рыдание. И Таузиг, который никогда никуда не бежит, говорит ему: — Ты никогда не умел выбирать.       Воздух заканчивается. От боли у него увлажняются глаза. И в голове всё темнеет. Остаётся лишь Лили — она ест что-то, что Брок приготовил ей в новый её приход, и ей до невозможности вкусно. После они пойдут смотреть «Храбрую сердцем» и вновь разберут весь мультфильм на диалоги. После они… На мгновение Броку кажется, что он ошибся, и он оставляет себе три секунды на то, чтобы выждать. Умирать здесь бессмысленно, уж лучше приказать Солдату Пирса убить, а после разгребать последствия.       Пускай разгребать и очень не хочется.       Только, впрочем, и не приходится. Пирс говорит на второй секунде:       — Отмена приказа, — и Брока перезагружает резким толчком. Ему хочется ухмыльнуться, разразиться победным гоготом и, если бы не тошнота, он позволил бы себе это. Только тошнота никуда не девается. Он вновь чуть не умер, но ведь умереть и не мог — он был мёртв уже слишком долгое время.       Стоит новому приказу проявиться в пространстве, как давление железной руки ослабевает мгновенно — из Брока рвётся кашель вперемешку с тошнотой. Он открывает глаза, позволяет себе коротким движением и негромким звуком прочистить горло. Пирс смотрит на него в упор, а Солдат, ох, Солдат остаётся за его левым плечом суровым, бессмысленным и убийственным каменным изваянием. Ни единого шага назад, ни единого движения в сторону. Солдат знает своё место — его место подле Брока.       И стоит выдохнуть, расслабиться, но Пирс всё гладит своим жестоким, внимательным взглядом — Брок не нужен ему живым. Брок не нужен ему человеком. Брок нужен ему машиной, идеально исполняющей все приказы, идеально считывающий каждый взгляд и каждое действие. И Брок становится машиной каждый раз, оказываясь в одном с Пирсом пространстве. Брок идеально выполняет свою работу.       — Мы, мы с вами, Рамлоу, создадим новый мир, — Пирс наконец кивает, бросив слова, пропитанные ощущением гордости от грядущей победы, а после поднимается со своего места. Он выходит спокойно, величественно, убедившись в том, что всё здесь, всё живое и мёртвое, принадлежит лишь ему одному. И от Брока ответа он не дожидается, и больше ничего у него не спрашивает. А Брок не провожает его взглядом. Сердце бьётся где-то в горле, и только сейчас у него хватает храбрости это заметить — ощущение такое, будто смерть только что пожала ему руку. Не из обязательства, из уважения. За Пирсом закрывается дверь. Он медленно и неспешно движется по коридорам этажа, направляясь к лифту.       Брок ждёт. Он высчитывает минуту. Полторы. На начале третьей его сдёргивает со стула рывком такой силы, будто совсем рядом разорвалась граната, и его сбило ударной волной. Ноги дрожат, не твёрдые, перенапряжённые. И перед глазами, увлажнившимися, яростными, всё сливается. В ушах набатом шумит собственная тошнота, и кажется — ему видится, это точно иллюзия, — Солдат говорит что-то. Он ощущается взволнованным, но это лишь просто посмертный сон длинною в вечность. Брок совершенно его не слышит. Тело само тянется в тот угол кухни, где расположена раковина, пальцы находят скос столешницы. Брок впивается в неё резким движением, и его выкручивает — он склоняется над хромированным зевом раковины. Всё то, что зрело внутри ещё со вчерашнего вечера и было забыто на минуты раннего утра подле сонного, мягкого Стива, выбивается из него толчками.       В сознании слышится голос Ванды:       — Он думал, ты другого мнения… Я слышала. Он думал, ты его переубедишь. Он разочарован. Это плохо?       Она рассказала ему это, стоило только Стиву устроиться за столом в кухне Брока в вечере вчерашнего дня. Они болтали о чём-то поверхностном, бытовом, и Брок ощущал отголосками мягкую, вкусную сытость от перепавшего ему в квартире Стива минета. Брок ощущал, что всё делает правильно, и к тому моменту почти утопил собственную совесть в видениях злосчастного будущего, что светило им всем, откажись он от их ебучего, созданного из говна и палок плана.       А потом Ванда вошла в кухню. Она принесла Стиву свою раскраску — ей очень нужен был совет, каким цветом сделать уши зелёному коту, над которым она трудилась. Мелкая, юркая врушка. В реальности она вышла лишь ради того, чтобы заглянуть Броку в глаза и констатировать новый факт, что встал моментально Броку поперёк горла.       Стив был разочарован. Стив думал, что Брок человек чести, человек хоть какой-то кривой морали.       Восхитительно. Охуительно. Просто шикарно. В этом моменте времени Стив ещё даже не знал о существовании ГИДРы — что будет, когда узнает, Брок не желал даже думать. Посланная Вандой мысль вывернула его наизнанку за единое мгновение. И у него не нашлось для неё ответа. В груди поселилась боль, осколочная и жестокая. Она впилась в каждый кусочек его плоти, пытаясь вырваться наружу прям так, сквозь свежее, сырое, ещё иллюзорно живое мясо.       Брок больше не мог врать, что разочарование Стива для него ничего не значило. И пускай прекрасно знал — такому, как он, великая и сказочная не суждена, — за грудиной скребло и болело. Тошнило так, что хотелось выблевать внутренности.       Не прошло и суток, как ему выпала такая возможность. Внутри всё ещё не было страха, но все его сантименты, вместе и по отдельности, выплёскивались на стенки раковины. Не справляющаяся глотка пускала всё носом, и слизистую выжигало желудочным соком. Где-то за спиной загрохотала дверь, а после на спину легла ладонь — никогда Брок не желал показаться хоть кому-то в этот момент своего состояния. И никогда никому не показывал.       Люди вокруг могли вдруг решить, что его нужно спасти, но в этом не было и единого смысла. Брок вёл себя на смерть, вёл с упоительной гордостью и потребностью заплатить. И спасать его было не нужно.       Спасённым он быть не желал.       — Убери, нахуй! — взревев сквозь новый тошнотный приступ, он бьёт ладонью по поверхности столешницы с такой силой, что боль пробегает по всей руке до самой лопатки. И чужая ладонь пропадает мгновенно. Его полощет жёстко, тщательно. Во рту поселяется привкус отвращения ко всему сущему и потребность догнать Пирса прямо, сука, сейчас. Догнать, пустить свинца меж глаз, а после пинать его мёртвое тело, пока оно не разорвётся, пока не начнёт кровоточить. Его кровь — осьминожьи чернила, и Брок соберёт их все, чтобы после утопить в них весь окружающий мир. Каждого неугодного и каждого желанного.       Ему никогда не обрести то, чего хочется. Ему никогда не мечтать. И не жить.       Ему лучше бы сдохнуть. Но ещё слишком рано. Нужно выждать, выдержать, вырваться.       Нужно вернуть долги. Нужно, блять, уплатить суке-судьбе, запихать собственное задолженное ей в глотку и заставить заткнуться. Заставить её отъебаться от него навсегда. ^^^       В джете прохладно и тихо. Ему не хватило и пяти кружек воды — после первых трёх его выполоскало вновь, под аккомпанемент тяжёлого молчания Солдата и тех частей СТРАЙКа, что нравились Ванде значительно меньше Мэй. Оставшихся двух не хватило, чтобы убрать изо рта мерзотный привкус желудочного сока. Брок подозревал, что не хватило бы и целого океана.       Он выжирал себя изнутри. Выжирал. Убивал. Переваривал.       Бросив быстрый взгляд к табло, Брок подмечает коротким движением — лететь ещё полчаса. Их новая миссия, одна на двоих, ничем не отличается от предыдущих. Сегодня наживка побольше — премьер-министр Соковии, — и Брок уже не помнит, как его зовут. Он прочёл вводные от силы с пару часов назад, но имя скрылось из его памяти слишком быстро. Была только цель, перелёт до неё и обратно да завтрашний день — на удивление Пирс отдал его им для тренировок.       Похоже, возвращения Стива к завтрашнему утру ждать не стоило.       Или, может, не стоило ждать его возвращения вовсе? О том, чем могла заварушка в Нью-Йорке обернуться для гордости нации, Брок не думал. Очень старался, по крайней мере, замещая каждую шальную, напряжённую и всё ещё тошнотную мысль идеей о том, что принесло ему новое посещение базы. Помимо Пирса, уже окрасившегося фиолетовым следа от металлической руки на шее и явного поражения в глазах всех ему поднадзорных, было и ещё кое-что.       Каморка охраны.       Ещё далеким летом прошлого года, только придя на первое своё знакомство с лучшим оружием ГИДРы, Брок увидел закрытую дверь. За закрытой дверью слышались голоса. Прошёл почти год, но за это время он не столкнулся с охраной этажа и единого раза. Не было ни смены караула, ни единой потребности проверить тренировки Солдата с новым командованием и его группой.       Были только голоса.       Это было немыслимо. Вся математическая вероятность умирала под натиском реальности, а Брок никак не мог поверить, что ему не случилось увидеться с невидимыми надзирателями хотя бы разок. Не случилось. Потому что никаких надзирателей не было вовсе.       Уже отплевавшись, залив в себя пол-литра воды и убедившись, что никто, сука, не желает задать ему и единого вопроса о случившемся, Брок покинул кухню и направлялся к лифтам. За левым плечом бесшумно передвигался Солдат, за правым шуршал тканью форменных брюк Джек. За их спинами ступали Родригес и Таузиг — все они всё ещё были живее кого, блять, угодно. Они все, кроме явно него самого. Только это было неважным — в новой вертикали этой вонючей, солёной и влажной игральной доски неожиданно оказалась важной лишь злосчастная дверь. А в его грудине, вычищенной дочиста тошнотой, клокотала лишь мелкая, мелочная злоба. Брок решил заглянуть за эту мерзкую, просоленную океанской водой дверь в каком-то странном желании возмездия, но отнюдь не интереса — ему бы хотелось кому-нибудь совершенно случайно врезать. Ему бы хотелось кого-нибудь случайно убить.       На части СТРАЙКа кидаться было бессмысленно, Солдат ныне был запретной зоной, а Пирс уже ушёл слишком далеко, чтобы трата времени на его поиски стоила своей цены. Таинственная дверь, отзывающаяся голосами наёмников, не оправдала и единого его ожидания — за ней была пустота, соткавшаяся из солёной воды, с усердием набивавшейся в мешки его лёгких, стола и аудиосистемы, подключённой к чёрного цвета розетке, находящейся у пола. Из колонок доносились приглушённые голоса несуществующих людей. Они говорили о безопасности, говорили о таинственной бытовухе без имён и лиц. Они прогоркло смеялись записанным мёртвым смехом.       Задерживаться дольше нужного не имело и единого смысла, и по лицу Джека ему было видно — комментарии отнюдь не требовались. На этаже всё это время не было и единого человека охраны. На этаже не было камер. Была лишь прослушка, с лёгкостью убиваемая и самой простой глушилкой. Отсутствие присмотра сказало ему больше, чем сказал бы батальон наёмников, вооруженных до зубов.       Всё это время у Пирса был код. Все это время Пирс с лёгкостью мог уничтожить их мелким движением губ — десять единиц кода на русском было выучить не столь сложно. В любой момент времени и пространства. В любой из дней. В любую из их миссий. С любыми вводными. Всё это время Брок находился под прицелом угрозы, от которой не смог бы защититься, даже сильно постаравшись, — у Солдата под кодами не было чувств, не было личности и не было стоп-крана. И достучаться до него было невозможно.       Если бы Пирс приказал ему вырезать весь этаж, Солдат затратил бы на это от силы минут пять — три из них он дрался бы с самим Броком. На исходе третьей Брок был бы мёртв. Он не успел бы даже задуматься о том, что будет с Лили и Кейли, что станется в Вандой и куда в итоге Стива приведут его заблуждения.       Его тело охладело бы слишком быстро.       И сейчас об этом думать было много удобнее, чем о Стиве, натянувшем своё звёздно-полосатое, схватившем щит и вернувшемся на поле боя. Потому что Стиву Брок не смог бы помочь, даже если бы очень постарался или очень захотел. Но он мог разобраться с кодом. Или, по крайней мере, постараться.       Хотя бы попробовать.       — Про Нью-Йорк… Что он имел в виду? — Солдат подаёт голос часы спустя после взлёта и за полчаса до посадки. Брок поворачивает к нему голову, быстрыми движениями глаз считывает позу, выражение лица и темп дыхания. Солдат, молчаливый и тихий до этого момента, говорит спокойно, словно бы и не заинтересованно вовсе — он лжёт. Нагло и упёрто он лжёт Броку, но Брок прекрасно видит каждое его мелкое, бессмысленно волнение. И он говорит:       — Фьюри… Глава ЩИТа. Он предложил ему вступить в инициативу. «Мстители» называется. Они будут разбираться со всем дерьмом, с которым обычные люди справиться не могут, — в каждом своём слове Брок честен, но каждое же слово — провокация. Оставить Солдата сейчас без ответа — бессмысленно и, впрочем, достаточно грубо. Это лишь прибавить ему больше волнений. Лучшим решением будет разобраться со всеми его волнениями до того, как они прилетят на место, и до того, как полетят обратно. К вечеру Солдат останется на базе один, иначе не будет. Брок вновь запрёт его в камере для ночёвки, а после вновь же найдёт его в своей квартире среди ночи. И в другой ситуации он оставил бы этот, начатый отнюдь не им, разговор до ночи, но сейчас у него была Ванда — по отдельности он может справиться с ними с лёгкостью, но вместе могут возникнуть проблемы любого рода, начиная от пустой, безосновательной агрессии со стороны Солдата и заканчивая попытками Ванды защититься от возможной угрозы. Конечно, вероятность что того, что иного была явно мала, но Брок слишком привык сводить все риски к нулю. Брок слишком привык заботиться обо всём заранее.       Солдат ему не отвечает. Кивает только, хмурится и не отзывается вовсе. С каждой новой побудкой он всё реже зовёт его командиром и всё чаще дестабилизируется. Брок смотрит на него ещё несколько секунд, но Солдат не Ванда, и понять, что у него в голове, совершенно невозможно. Хотя, даже если бы Брок и знал, всё равно не стал бы ничего говорить. Это было явно бессмысленно.       А Солдату нужно было учиться обходиться с собственными сантиментами самостоятельно. Потому что вечность Брока с каждым днём всё быстрее укорачивалась.       — Если он там умрёт… — Солдат подаёт голос шёпотом, надломленным и больным, и пяти минут не проходит. Но головы не поворачивает. Брок поворачивается к нему сам, вновь, пробегается взглядом по напряжённым бровям, тяжёлому взгляду и дрожащей от напряжения живой руке. Пальцы Солдата сжаты в кулак так, словно он вот-вот кого-то ударит, но Брок не ощущает внутри себя и единого мгновения страха. Он смотрит долго, внимательно, пока Солдат изнутри весь точно исходит болью возможной, случайной, но слишком существенной потери. Ужас пытается выломать ему рёбра изнутри и пожирает его, выжирает ему внутренности, пока сам Солдат лишь добавляет еле слышно: — Что мы будем делать, если он там умрёт?       Это самое «мы» из его рта звучит, как само собой разумеющееся и обычное — Брок цепляется, а его изнутри цепляет тошнотой. Снова и опять. С лёгким раздражением дёрнув головой, он жмурится, шумно выдыхает. И не понять, что выбешивает сильнее: то, насколько Солдат уже считает их одним целым, или то, сколь дорог ему его Капитан. Признаваться, что и ему самому Стив дорог, Брок не станет и под страхом мгновенной смерти.       Впрочем, признаваться в том, что ему дорог Солдат, он не станет тоже.       У того самого Солдата вздрагивает подбородок, дымные глаза, когда-то казавшиеся Броку влекущими, хищными, жмурятся, только бы не загрязнить воду вокруг них растерянностью и отчаянием. Потянувшись к рычагу перехода на автоматические управление, Брок щёлкает им резким, быстрым движением, а после разворачивается к Солдату полубоком. Он вдыхает поглубже, подбирается весь — с несколько часов назад он мог умереть, но это отнюдь не является важным.       Потому что здесь и сейчас он подбирается.       — Смотри на меня, — протянув руку и перехватив Солдата за подбородок, Брок даже не вздрагивает, тут же чувствуя, как тот перехватывает его запястье крепко, жёстко и опасно в ответ. Броку ничуть не страшно. И почти что не больно — нынешняя хватка и сотой своей частью не похожа на ту, которой Солдат пытался его удушить ещё несколько часов назад. Повернув его голову к себе, Брок впивается взглядом в его лицо и почти что рычит: — Никакой. Нахуй. Дестабилизации. На миссии.       Солдат горбится под натиском его злобы, его жёсткости, и его брови выламываются болезненно, отчаянно. Хватка тёплой, живой, руки на запястье Брока не слабеет, но он шепчет тихо, еле слышно:       — Пожалуйста… — и в его голосе столько мольбы, столько потребности. Спасать Солдата от его собственных тяжёлых сантиментов, Брок не собирается и никогда не станет. Если спасти Солдата сейчас, его придётся спасать после постоянно. Ему придётся научиться выдерживать это. Ему придётся научиться с этим жить. Только в глазах у Солдата клубится больная, прогорклая тьма — кажется, пережить случайной смерти Стива ему суждено не будет. И будто желая подтвердить эту мысль Брока, он шепчет: — Если он умрет… Если он…       Брок тянется вперёд второй ладонью, обнимает лицо Солдата руками крепким, тёплым движением. Разорвать зрительный контакт сейчас сравни смерти, только не понять, для кого именно из них обоих. Хотя, пожалуй, не для Брока точно — он мёртв уже тысячу лет. И сейчас он весь концентрируется на Солдате, на его потребности, на его мучении.       Пока внутри самого выкручивает тошнотой и злобой — Стив даже если бы попытался, в жизни не смог бы себе придумать такой, блять, удивительной истории.       — Смотри на меня. Смотри, блять, на меня и слушай сюда, — Солдат крепче вцепляется в его запястье, сглатывает, моргает. Брок шумно вдыхает носом — рулетка суки-судьбы раскручивается прямо сейчас, и ни одному из них её уже не остановить. У Солдата внутри взвывает ужас, непонимание и беспомощность. Но отнюдь не в том месте и не в то время — он никак не может Стиву помочь. И Стива спасти он не может.       Это глупость — Брок сталкивается с этим ощущением каждый раз на миссии. Но проебать такой шанс, проебать такую благосклонность суки-судьбы — немыслимо и ужасно. Она свела их вновь через век, Солдата и его Капитана, и проебать всё сейчас, проебать от невозможности спасти, от невозможности помочь, закрыть собой, отвести от пули. Брок смотрит в чужие дымные, больные глаза и точно знает — внутри него самого ебёт не легче, чем внутри Солдата.       Разница лишь в том, что он может с этим жить. Он может лететь с этим на миссию, он может об этом не думать, он может ждать новостей — он готов к тому, что Стив не вернётся уже никогда. Потому что есть вещи, которых ему не изменить, и, если суке-судьбе нужно кого-то убить, она убьёт его в любом случае. Так было с самим Броком, так было с Патриком, так было с Клариссой. Сука-судьба избирательна и неуступчива.       Если она захочет, она найдет себе инструмент для убийства.       Стива не убило уже однажды — он явно был из привилегированной касты. И отчего-то волнения на его счёт в Броке было много меньше, чем о том же Джеке или Таузиге. Сука-судьба в своё время Стива исцеловала.       О нём сука-судьба позаботилась.       — Он умрёт всё равно, — вот что Брок говорит, в упор смотря Солдату в глаза и крепко держа ладонями его лицо. И Солдат вздрагивает весь крупно, яростно. Но Брок не сдаётся: — В любом случае он умрёт, сегодня или завтра, или через сто лет, — Солдат дёргает головой, в непонимании устремляет на него озлобленный и испуганный лишь больше взгляд. Брок его не пускает. Только крепче обнимает чужое лицо ладонями, не позволяя отстраниться, не позволяя этого избежать. Смерть идёт за каждым из них по пятам, и Солдат не сможет жить в реальном мире, игнорируя её существование. — На меня смотри. И слушай, блять, меня. Он сдохнет когда-нибудь. Ты не сможешь спасти его от всего, но сейчас ты можешь выполнить своё задание и не дать Пирсу убить меня, тебя и Капитана за компанию в ближайшем будущем. Ты понял меня? Смотри, блять, на меня, Солдат!       — Я не могу… Не могу, не могу, не могу… — Солдат дёргается вновь, впивается пальцами в его запястье, чуть не выламывая кость нахуй, но Брок всё ещё не пускает его. Он стискивает челюсти, скрипит зубами. Солдат жмурится, пытается мотнуть головой, отстраниться, отползти, спрятаться, скрыться, сбежать. Бежать ему некуда. Им остаётся пара десятков минут до посадки, а у Солдата за спиной только окно джета и стена металлического корпуса. Бежать ему больше уже некуда. По его щеке стекает слеза, из горла вырываются хрипы. Он не рыдает, лишь пытаясь дышать, просто пытаясь дышать.       Брок говорит:       — Если сейчас ты позволишь себе дестабилизироваться, это убьёт нас всех. Ты нужен здесь, Солдат. Прямо здесь и прямо сейчас ты нужен, — Брок подаётся ближе и нарочно опускает голос до упрямого, жёсткого шёпота. Указательными пальцами он прикрывает Солдату ушные каналы — теперь ему нужно прислушиваться. Чтобы прислушаться, ему нужно отвлечься. И он отвлекается. Дымные глаза распахиваются, взгляд ужаса и растерянности, взгляд бесконечной боли нежеланного прощания влетает в Брока на всей скорости. Брок выдерживает. Смотрит в ответ — устойчивый, крепкий и жёсткий. Он не желает думать о том, что свершится, если Стив умрёт сегодня. Он не желает думать, как вывернется их план наизнанку. Он не желает думать о том, как отреагирует Ванда и будет ли плакать Наташа. И он, блять, не желает думать о том, что будет с ним самим, если это случиться — Патрика он не пережил, Патриком его убило. Что могла принести ему смерть Стива, Брок знать не желал.       Каждая эта мысль вызывает лишь злобу и боль. В них нет и единого страха. Ярость на суку-судьбу и великая ненависть: на Пирса, на Стива, на Солдата, на Фьюри, Наташу, даже на Джека и Кейли, на каждого ёбаного человека в этой вселенной. Потому что одни получили то, что не успел обрести он, а другие забрали у него то, что обрести он бы мог — Брок ненавидит об этом думать и очень старается не. Потому что его злости, что порождают эти мысли, хватило бы, чтоб уничтожить весь ёбаный мир и ещё немного.       — Если ты хочешь помочь ему жить, тебе придётся успокоиться и выполнить свою поганую работу. Ты понял меня? Ты, блять, меня понял, Солдат?! — Брок коротким, резким движением встряхивает его голову, и хватка на его запястье слабеет. Солдат вдыхает без выдоха, зажмуривается. Его живая рука валится ему на колено — безвольная, слабая и беспомощная. Отпускать его лицо Брок всё ещё не собирается. Он ждёт выдоха, он ждёт ответного взгляда, он ждёт реакции. Под кожей ладоней тёплая, чуть колкая от щетины кожа. Она давно уже обрела свой обычный цвет и совсем не отдаёт холодом сырого залежалого в холодильнике мяса, и Брок позволяет себе медленным, осторожным движением большого пальца огладить скулу Солдата. Тот вздрагивает от этого, ластится к его ладони и только после этого выдыхает.       Медленным, сильным движением открыв глаза, он смотрит в ответ — его дымный взгляд приправлен крепостью внутреннего костяка. Брок только кивает, понимая всё без единого слова, а после отстраняется. Он отворачивается, оставляет Солдата без собственных прикосновений и возвращает джет на ручное управление.       Ещё несколько мгновений Солдат смотрит на него. Но ничего больше так и не говорит. ^^^       В квартире тихо и самую малость прохладно. Брок проходит внутрь, прикрывает за собой дверь почти не слышно, а после закрывает её на все замки. Под его пальцами те проворачиваются, пощёлкивают слишком уж громко в окружающем его молчании. Стоит только заткнуться последнему, самому нижнему, как Брок разворачивается, откидывается спиной на поверхность двери и позволяет себе съехать на пол. Колени подгибаются мягко, почти нежно, и зад встречается с полом со странной осторожностью.       В грудине царит кавардак и полуденный ужас всё преследует его неустанно — Брок протащил его сквозь дестабилизацию Солдата, сквозь всю поганую, простенькую миссию, сквозь то прощание, что случилось меж ним и Солдатом разве что минут двадцать назад. Брок отнюдь не помнил, когда в последний раз он гнал домой с такой яростностью, с такой жестокостью. До полуночи было недалеко, и машин почти не было — это спасло их. Это спасло их всех. Каждого нового водителя, что решил этой ночью не садиться за руль, это спасло от его ярости и клокочущего в груди кома сантиментов.       Брок почти умер сегодня. И он отнюдь не желал смотреть на всю свою боль относительно тех, кого он мог оставить на растерзание этого мира, — в этой боли не было смысла. Не было смысла в тревогах о том, что было бы, если бы он ошибся, что было бы, если бы он оплошал и безграмотно проебался. Ещё не было смысла в сантиментах, но отчего-то именно сейчас они вызывали неимоверную ярость — этот внутренний скулёж о том, сколь сильно ему бы хотелось опереться на Солдата и его Капитана, раскручивал в нём тошноту и чёрную, смертоносную злобу.       Но опираться было нельзя. Было нельзя рассказывать, делиться тайнами и информацией, что из этих же тайн состояла, — это было не безопасно. От его истории с ГИДРой и до самого Патрика было всего лишь рукой подать. Логическая цепочка с лёгкостью могла увести его в самые дебри собственного нутра, стоило только Стиву спросить о первопричинах, о которых Брок отнюдь не собирался говорить. Солдату эти первопричины были нужны вряд ли, только и его ответ не порадовал бы тоже.       Они были сильными и крепкими, но всё же были иного толка — они были живыми. Они всё ещё дышали, они чувствовали и позволяли себе это, пускай ни Стив, ни Солдат не умели в полной степени обходиться здраво со своими сантиментами. Они всё же были живыми.       А Брок был мёртв уже слишком давно. И сколь бы тяжело сейчас ни было, ему нельзя было позволять себе этой слабости, что была столь желанна.       Лишь в теории, лишь в его иллюзиях, иррациональных и несущественных, Стив принимал его всего, как есть, и Солдат соглашался и дальше идти с ним бок о бок. В реальности такого существовать просто не могло — это было сумасшествием.       Да к тому же, в реальности ему было суждено умереть окончательно — Брок как не желал раньше, так и всё ещё не собирался оставаться в мире, где эти двое, Капитан и его Солдат, счастливы друг подле друга без него.       Откинувшись затылком на дверь позади, Брок прикрывает глаза и погружается в вязкую тишь собственной квартиры. С минуты на минуту Мэй должна привезти Ванду, но он уже даже не молится, что это случится раньше, чем Солдат вновь заявится через окно. Всё, что Брок мог сделать, он уже сделал — позвонил Мэй, только выезжая с базы, и намёком сообщил о срочности. На Мэй он мог с лёгкостью положиться, но опереться отнюдь не мог, и пускай эти слова были синонимами, для него они имели совершенно разное значение.       С момента появления в его жизни Солдата все значения поменялись. Потом заявился Стив — всё развалилось окончательно.       Сейчас ему оставалось лишь ждать. Выкраденные минуты передышки в тишине и сумраке прихожей со странной скорбью поглаживали его по голове и кистям, уложенным на согнутые колени. Опускаясь на пол, он даже не подтянул брючины, и теперь шов неприятно врезался в пах. Ещё болело горло — на каждом движении головы мышцы, израненные солдатской железной рукой, тонко надрывно взвывали. Впрочем, также взвывал и сам Брок глубоко внутри: от Стива всё ещё не было новостей.       И не то чтобы быть они должны были обязательно. Они не обговаривали этого, они этого не обсуждали. И ничего друг другу не обещали даже, только на обратном пути с базы Брок быстро нашёл новости по Нью-Йорку — тот, полуразрушенный какой-то инопланетной сранью, только-только разбирал свои завалы, — и его выкрутило резким, тошнотным толчком.       Нью-Йорк не пал.       Но кому пришлось пасть в битве за него?       Ответа на этот вопрос у Брока не было. Но, впрочем, было достаточно громадное эго и достаточная твёрдость внутреннего костяка, чтобы не сметь названивать Стиву в своём сумасшедшем волнении. Если тот был жив, у него были дела поважнее, чем успокаивать Брока. Если же он был мёртв, беспокоить его было уже бессмысленно.       Если он был мёртв, Брок уже ничего не мог изменить.       И эта неизвестность, эта тёмная глубина самой солёной океанской впадины его ничуть не пугала. Было лишь два исхода, и в обоих ему всё ещё нужно было позаботиться о Солдате, успеть поделиться с Вандой своей сумасбродной, почти нереальной в реализации идеей перекодировать это чудище, а после просто воплотить её в жизнь. Просто — абсурдно. Ничего простого впереди его уже не ждало и ждать не собиралось.       Выкрав себе пять минут в тишине, Брок поднимает руки к лицу и вымотано трёт его ладонями. Ему бы закрыться в собственной спальне и уснуть на ближайший век, ему бы никогда не просыпаться — немыслимо. С усердием утирая собственное лицо, он вздыхает, жмурится. К приезду Ванды или к приходу Солдата он вновь должен быть собран, только совсем не понять, как ему собраться, если он вот-вот весь рассыплется, истончится, закончится и разлетится мёртвым прахом давно мёртвого тела. Внутри бьётся злость, а ещё бьётся усталость и напряжение, и боль, и желание отмотать всю эту морскую пленку назад, а после сжечь её дотла.       Никогда не рождаться.       И Солдата. С его Капитаном. Никогда не встречать.       — Ладно… Ладно, похуй. Просто сделаем это, и заебись. Всё будет за-е-би-сь, — Брок вздыхает вновь, шепчет сам себе, а после упирается ладонями в пол и поднимается. Плечи устало тянет, на шее всё ещё ощущение металлической удавки, но он лишь кривит губы мимолётно. Даже то, что смертельно, ему совсем нипочём, а такая мелочь — и подавно.       Всего лишь мелочь — забравшийся ему под кожу Солдат почти убил его сегодня, где-то близко к полудню.       И сколь сильно Брок хотел знать, столь же сильно не желал задавать вопроса — о чём в тот момент Солдат думал. Он исполнял приказ? Он искал возмездия? Он испугался, доверился или желал предать?       Брок не желал знать. Брок вообще ничего не желал, а чего желал, сам же себе желать запрещал. Все богатства этого мира уже бывали в его руках. В его руках бывало лучшее оружие, бывали другие, живые люди, бывали и мёртвые. Бывали и Солдат, и его Капитан.       Но сука-судьба давно ещё установила своё правило — дав ему в руки что-то однажды, она очень любила это не вовремя нагло забрать. Она очень любила. Только явно не Брока.       Первым делом он уходит в душ. На мытьё много времени не оставляет, лишь пытается взбодриться немного. Этот день, кажется, выжрал из него все и так не живые остатки, и Брок заполняет себя воздушной трухой. Вымывшись, он натягивает домашнюю одежду вместе с бельём, вытирает влажные прядки волос полотенцем. Лишь единожды его взгляд задевает собственное отражение на зеркальной поверхности — изнутри грохочет смехом тошнота.       Он не выглядит жалким и даже слабым не выглядит, только в глазах читается боль. Броку приходится приложить усилие, чтобы не разбить старое зеркало к чертям. Собственная боль, столь явная, назойливая и сучливая, выбешивает его не на шутку — у него болит за то, чего никогда уже он не получит. Четыре десятка лет прошло, а у него всё болит и болит за то, что реального знакомства с той самой великой и сказочной сука-судьба для него не подготовила. И готовить явно не собиралась.       Это злит не на шутку — дурные, бездарные сантименты, что непригодны ни в быту, ни на поле боя. Ему их никуда не деть и никуда из себя не вытащить. Ему их никому не отдать. И ни с кем ими уже не поделиться.       Выйдя из ванной и бросив полотенце на перекладине сушки, Брок спускается на первый этаж. На середине лестницы чувствует чужое присутствие, но лишь внутри своего сознания — это Ванда. Она всё-таки успела к нему и явно успела первой. Хотя эта мысль, объявившаяся в его сознании вместе с появлением там малютки, явно могла быть ошибочной — притаившегося в тени кухни Солдата с лёгкостью можно было упустить из вида.       Упускать его Брок не собирался. Спускаясь на первый этаж, он быстро проверил все комнаты, лишь мимолётом отметив, как суматошно Ванда перебирает его воспоминания нового и первого дня, который они провели по отдельности. Чем больше секунд проходит, тем более накалённым, взволнованным становится её присутствие. Она выхватывает кусками его встречу с Пирсом, его тошноту и пустую комнату для охраны, а после окунается в переживания Солдата.       — Ты жив? Ты живой?! — уже собираясь направиться ко входной двери, Брок замирает на пороге кухни — он слышит её надрывный голос в своём сознании. В груди лёгкие сплющиваются, скручиваются болезненно, отзываясь на детский ужас и волнение. Только лишнего шага к двери он сделать не успевает. Замки сами собой начинают рывками поворачиваться, открываться, а после распахивается и дверь. Ванда влетает в его квартиру под аккомпанемент зова Мэй, только бегущей по лестнице следом. — Броки-Брок?!       Её голос проявляется в пространстве — ощутимый, объёмный и заполненный почти животным, скорбным ужасом. Брок делает лишь шаг ей навстречу. У него хмурятся брови и губы поджимаются от жёсткого понимания — секунда, может, две, и Ванда зарыдает, перепуганная его возможной, пускай и не случившейся смертью. Они замирают прям так, друг напротив друга на расстоянии нескольких метров. Стоит ему протянуть к ней руки, как это движение мгновенно становится беззвучным сигналом к действию. Ванда срывается с места и всё-таки начинает плакать, пока бежит к нему через прихожую.       — Всё нормально. Нормально, я в порядке, — Брок подхватывает её на руки рывком и прижимает к себе. Ему её из своего сознания не выгнать и ничем не успокоить. Она хватается руками за его шею, вжимается лицом где-то около подбородка. Сказать ей, что он никогда не умрёт и что никогда её не бросит, он не может себе позволить — он никогда не лжёт. И поэтому только повторяет, опустившись к шёпоту: — Я здесь. Всё нормально, я здесь. Я в норме, — пока в горле комкаются его сантименты. Ни сглотнуть, ни вдохнуть глубже нужного. Ванда рыдает вслух и внутри его головы с усердием, с завыванием и дрожит. Она трясётся вся, впивается руками в его футболку на спине, обнимает ногами за бока — она его не отпустит. Но ей придётся. Ей придётся его отпустить, и Броку придётся обсудить с ней это заранее.       Ему придётся объяснить ей. И когда она попросит его не уходить, ему придётся сказать ей:       — Нет.       На пороге появляется Мэй. Чуть запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она держит в руке светлую куртку Ванды, которую Брок купил ей на весну ещё в тот их единственный поход по магазинам. И в её глазах слишком много вопросов — Броку нечего ей ответить на них. Броку нечего ей сказать.       — Командир? — Мэй зовёт его сразу вопросом, но не спрашивает, случилось ли что-то. При их работе такие вопросы отнюдь бессмысленны и пусты. Что-то случается каждый день, пускай и не каждый они с этим чем-то сталкиваются. Что-то случается постоянно.       Брок только качает головой медленно и поджимает губы. Не сейчас, да, впрочем, и не когда-нибудь позже. То, что случилось меж ними с Солдатом, останется там, на минус седьмом этаже — запертое, замурованное. Другим об этом знать вовсе не нужно.       Не потому что они усомнятся в Солдате.       Потому что заподозрят самого Брока.       А только заподозрив, пожелают спасти.       — Спасибо, что привезла её, зайка. Езжай домой, — кое-как заставив себя пробить ком в горле, Брок вздыхает и всё-таки говорит словами. Ванда в его руках затемняет каждое его слово своим рыданием, но тона Брок не повышает. И совершенно на неё не злится. К ней у него это чувство, кажется, и вовсе атрофировано. Перехватив малютку под бёдра удобнее, он прижимает её грудью к себе, обнимая поперёк спины крепким движением. От Мэй её защищать бессмысленно, только Брок и не защищает: лишь пытается дать ощущение собственной целостности, живости и не оборвавшегося существования. Ванда откликается, только крепче в него вцепляясь.       — До завтра? — Мэй откладывает детскую куртку на комод у входа, но смотрит только ему в глаза с напряжённым ожиданием. И Брок кивает ей, не раздумывая. Его кивок вызывает у Мэй ответный, чёткий и выхолощенный, и она покидает его квартиру, прикрыв за собой входную дверь. Брок остаётся один на один с рыдающей на его руках Вандой — ему остаётся только вновь тяжело вздохнуть. Эту практику — практику значительных по весу вздохов, — уже явно пора заканчивать, а то ненароком он может дать другим людям понять, насколько для него тяжело всё, что скрыто от их глаз.       Да, эту практику уже явно пора заканчивать.       Повернув голову в сторону лестницы, Брок разворачивается всем корпусом, а после отходит к ступеням. Он усаживается на вторую, опускает Ванду к себе на бёдра — ступени их выдержат, в этом можно даже не сомневаться. Только выдержит ли он слёзы зайчонка — тот ещё вопрос без ответа.       В новом дне её слёзы, больные, прогорклые и бесконечные, обращены лишь к нему, к нему одному. Никогда раньше Брок с таким не сталкивался. Временами плакала Мэй, Лили плакала подле него много реже, и ни разу ему не было суждено увидеть слез Клариссы, Кейли или Нины. Сейчас уже было и не упомнить вовсе, но он точно не видел слез Лучии, и Лиззи при нём плакать было отнюдь не суждено.       Чаще всех плакала Мэй. Собственных слёз она не боялась и не стыдилась, пускай и знала, как они могут подействовать на того же Родригеса. Но никогда, ни единого раза, не рыдала она по проклятущую шкуру самого Брока. Она рыдала после тяжёлых, жестоких миссий, после недели в Боготе рыдала у Наташи в руках, стоило им только оказаться в джете. Рыдала, завидев Солдата на обнулении. Все эти слёзы, её слёзы, они были о тяжести, о невозможной жестокости мира — Брок её понимал.       Брок мог это выдержать.       По нему самому никогда никто не рыдал. Но, впрочем, никто никогда и не оставался подле него, вызнав об Алжире. Во множестве категорий Ванда была для него первой, неожиданной, исключительной. Усевшись на его бёдрах, она ткнулась лицом в его грудь, обняла его руками за бока. Она хваталась столь крепко, будто хотела обхватить его полностью, забрать себе, спрятать и никуда не пустить.       — Зайчонок, — мягко погладив её по спине, Брок впервые не знал, что мог бы сказать и как мог бы её успокоить. Он и правда мог превратить грусть в оружие, но стоило только ему попробовать сделать это, как в итоге Ванда не позволила бы ему умереть — просто никуда бы его не пустила. Позволить ей этого, при всём том уважении и восторге, что Брок к ней испытывал, он отнюдь не мог.       Его посмертный век был долог и тяжёл, и пускай каждое новое утро он просыпался наполненным жаждой двигаться дальше, не сметь прерываться, он слишком поизносился. Мышцы не ныли и суставы были идеальны в своей на него работе, да те же шунты в лодыжке не напоминали о себе уже слишком давно, но внутри него была выжженная алжирская пустыня. Ничто уже не могло там вырасти, ничто не могло взойти и зацвести.       Его время близилось, и пускай шальные, больные и вымученные сантименты орали в жутком, истеричном диапазоне о том, как он может посметь оставить малютку, как он может посметь отказаться от Капитана и от его Солдата, Брок не собирался отказываться. Он знал прекрасно, яснее, чем в любой солнечный день во Флориде или Лос-Анджелесе, что даже согласись Стив простить его, согласись Солдат от него не отказываться, жить дальше он просто не сможет. За плечом будет извечный призрак Патрика — умерщвлённое, яркое и настойчивое напоминание о неуплаченном долге.       Он умер, и его смерть была пустой — его убил Брок.       И теперь сам Брок должен был умереть. Сделать то самое, великое, и сгинуть в небытие, словно никогда его и не было.       Нести на плечах сотни чужих смертей было больше ему не под силу. Он износился. Он просто хотел умереть.       — Не говори так! Не говори таким голосом! Ты мог умереть! Ты…! Я тебе не позволю! — Ванда срывается на крик — она кричит прямо в его сердце, вжавшись лицом в его грудь. И то вздрагивает, дёргается, словно живое, но Брок лишь прикрывает глаза. И тяжело, устало вздыхает. У него не остаётся вариантов, не остаётся идей, и лишь поэтому он мягко, осторожно отстраняет её от себя. У малютки влажные щёки и большие, почти прозрачные от пролитых слёз глаза. Брок мягко утирает её щеки, поглаживает горячую, нежную кожу — это совсем не страшно. И его ничуть не тошнит. Она слишком уж хорошо его знает. Так хорошо его никогда и никто не знал.       Брок верит, что она поймёт, но совершенно не молится. Все боги мертвее даже него самого уже тысячи лет, и никто ему здесь не поможет. Никто здесь его не поймает.       — Зайчонок… — он поджимает губы и мягко, печально ей улыбается. Никогда и ни с кем он этого себе не позволит и раньше не позволял. Но с Вандой необходимость в том, чтобы быть сильным вечно, сама собой сейчас отпадала. Она была сильнее его во сто крат, пускай и шептала дрожащими губами:       — Не говори… Не говори так… Пожалуйста, не говори… — она дёргает головой, мотает ей и бьёт его в грудь кулачком. Удара Брок даже не ощущает — какая-то детская блажь и пустота. А после шепчет еле слышно:       — Мне это нужно… Я ждал этого тысячу лет, зайчонок. Я заслужил умереть, — она распахивает глаза, закусывает губы и шмыгает раскрасневшимся носом. А после рвётся вперед и вновь обнимает его руками, заходясь в сумасшедшем, больном рыдании. Броку остаётся лишь обнять её крепким движением рук и баюкать, пока она не затихнет. Это случается далеко не сразу. Он лишь смотрит на секундную стрелку настенных часов — та всё бежит, и бежит, и бежит. Он умрёт, он уйдёт на вечный покой, но стрелка не остановится никогда. И жизнь Ванды продолжится тоже. В новом, пускай и ничуть не изменившимся мире, она будет расти, она будет учиться любить и будет учиться жить.       Всё то, что ему никогда не было дано обрести, она обретёт — то будет потом. А сейчас она просто впивается пальцами в ткань футболки у него на груди и рыдает, заливая её слезами, соплями и собственной болью. Её голос в его сознании затихает, после затихает и её истерика. Но всё так же, с упорством, с настойчивостью, она рвётся сквозь его память вперёд и назад, во все стороны света — она ищет лазейку, ищет хоть что-то, чего найти ей не суждено.       И находит то, чего искать не желала — он для себя уже всё решил. Он для себя уже со всём разобрался.       А в голове мелькают сотни воспоминаний. Ему три, или двенадцать, или тридцать один. Ванда перебирает всех людей, с которыми Брок был знаком, перебирает все его дни и все его ночи. Этот ужас в ней — настоящий, живой. Никогда раньше он не ощущал её столь напуганной, столь взбудораженной страхом. Бояться ей было отнюдь не с руки, и в этом были они похожи, но сейчас она боялась его потерять и без него остаться. Весь остальной мир был для неё ещё слишком большим, слишком невыносимо пугающим, и Броку нечем было её успокоить. Он лишь верил и ждал, что Ванда, будто тот же Солдат, стабилизируется сама, без его участия и его помощи. Она ещё слишком мала для важного, бесконечного понимания смертности, пускай и пережила десятки чужих детских смертей, и Брок чувствует боль, его выкручивает, комкает, морщит внутри. Он здесь беспомощен, бесполезен.       Единственное, как он мог бы помочь ей, так это отказаться от задуманного, и это спасло бы Ванду. И стало бы для него самого бесконечным адом, немыслимым, отвратительным и жестоким.       Брок просто не мог так с собой поступить.       — Сколько? — проходит почти два десятка минут, когда она, успокоившись, шепчет ему с дрожью в голосе. Брок прикрывает глаза, мелко кивает сам себе, но его ладонь, неспешно поглаживающая детскую спину, не останавливается. Он убережёт её от всего, пока будет в праве и в силах. Он её от всего защитит.       Ванда спрашивает его стойко и смело. В ней все-таки много храбрости. Немыслимо много для столь маленького ребенка. И только заслышав её вопрос, Брок убеждается вновь — она без него справится, и по-другому не будет. Она разберётся, заручится поддержкой СТРАЙКа и Наташи, со Стивом подружится, может быть, вновь. Вероятнее — нет, но о нём Брок не беспокоится. Ванда найдёт и других, что научат её забирать грусть, Ванда найдёт и других, что её собственную грусть разделят. Сейчас же он отвечает ей храбро и стойко, отдавая собственной интонацией дань уважения к её собственной силе:       — Полтора месяца, зайчонок. Осталось полтора месяца, — слова не даются ему трудно, но порождают внутри лишь ничуть не новое, застарелое понимание — времени совсем не осталось. Только это ведь не имеет и единого смысла: даже будь оно у него в достатке, ему не на что было бы его тратить. У него ничего не было. Только то и дело уходящий в крио Солдат и теперь разочарованный в нём Капитан. Поистине, и рыбак с прохудившейся лодкой да истрепанными снастями имел много больше его самого.       — Полтора месяца… — Ванда поднимает руки, утирает сопливый нос рукавом толстовки, а другим утирает влажный глаз. Она всхлипывает вновь, но только головой дёргает — неуступчивая, крепкая. Опустив руки вниз, она хватается пальцами друг за друга, а следом вскидывает к нему глаза. И во взгляде её нет ни надежды, ни веры. Это вряд ли последний их разговор о его кончине, но сейчас она принимает, соглашается с его решением. Она доверяет ему и доверяет необходимости того, что должно всё же свершиться. А смотрит лишь с обеспокоенным желанием не упустить времени, что истончается, укорачивается с каждым новым мгновением. Времени, что осталось меж ними. И говорит она очень тихо, просяще: — Хорошо. Можно я лягу сегодня с тобой?       Брок только кивает и тянется вперёд. Отказать ей сейчас — немыслимое в своей жестокости действие. Лишь полтора месяца осталось у них, у него самого, и Брок не посмеет украсть у Ванды ни единой лишней минуты подле него. Потянувшись к ней, он целует её лоб мягким, неспешным движением. Стива можно сегодня не ждать, а Солдат на ночь останется вряд ли, только завидев в квартире Брока нового человека. Но даже оставшись, вряд ли откажется ложиться на диване в гостиной.       Спать с ним больше Брок не собирается — это нечестно, и в первую очередь по отношению к нему самому. Нечестно, жестоко и слишком болезненно.       Уснуть под тихое сопение Ванды и ощущение безопасности — не его собственной, лишь её, — будет для него небольшим приятным подарком без повода. В его жизни таких было мало, и новый точно не станет лишним. Никогда, никогда, никогда.       — У нас будут гости, — отстранившись назад и всё ещё чувствуя тепло чужого лба у себя на губах, Брок смотрит на Ванду. Времени на сантименты больше не остаётся, и он предупреждает её, понимая даже, что, вероятно, она и сама уже всё прочла в его мыслях. Ванда отвечает кивком, губы поджимает сурово — точно украденным у него жестом — и чуть морщит носик. Она слезает с него на ступеньки сама, усаживается рядом и принимается развязывать шнурки кроссовок. Её голос звучит собрано и серьёзно, когда она отвечает ему:       — Я видела. Я всё сделаю. Я тебе помогу, — в каждом слове читается устремление ему помочь. И нет там сомнений, нет там детской избалованности или веселья. Пускай она всё же ребёнок, пускай в детском теле и с детским разумом, её дух давно уже состарился и окреп. Брок глядит на него без изумления и без восторга, впрочем, тоже. Он всматривается, вглядывается в её лицо, поджимает губы. Что хочет найти в ней сейчас, ведь уже давненько нашел, не знает и сам, только смотрит, глядит и почти что не дышит.       На него она больше не поднимает глаз и мимолётом трёт вновь кулачком влажные веки. Броку остаётся лишь кивнуть — у него не находится слов. И никогда, наверное, уже не найдется. Слов о гордости, которую он испытывает за неё. Слов о его к ней уважении.       Развязав кроссовки, она возвращает их на место у входной двери. После закрывает дверь на все замки, не прикасаясь к ней и кончиками пальцев. В его доме ей разрешено пользоваться любой безопасной магией — они обсудили это ещё давным-давно, когда она только впервые к нему пришла. Стиву это и по нынешний день не всегда нравилось — он не признавался, но Брок чувствовал, что его это немного настораживает, — но сам Брок ничуть не переживал. Ванда знала границы много лучше других, и пускай иногда нарочно проверяла их, задавая неуёмные, неуместные вопросы, всё же она чётко их соблюдала.       Никому не вредила.       Ничьим сознанием не командовала.       И куртку вешала на слишком высокую для неё вешалку с помощью магии.       В этом не было отнюдь ничего опасного. Ещё она таскала сладости с верхних полок его шкафов, сама снимала себе головку душа в душевой кабине, не спуская держатель ниже, и без проблем тащила за собой среди ночи свою подушку, когда не хотела спать одна. Она была умницей. Она знала пределы дозволенного, и пускай никогда Броку не забыть того мгновения, когда среди ночи, спросонья, он увидел, как она магией сдвигает массивного Стива к краю постели, чтобы улечься меж ними и его не будить, он всё же не видел в её способностях ничего опасного.       Для него самого она была безопаснее кого бы то ни было. Стала такой случайно и теперь уже останется навсегда.       — Брок? — из кухни неожиданно слышится прогорклый, непонимающий голос Солдата, и Брок поднимается со ступеней мгновенно. Ванда, только повесившая куртку на нужное место, оборачивается в сторону кухни тоже, но Брок не успевает даже дойти до дверного проёма, как кончики её пальцев загораются алым. Почти одновременно с этим слышится грохот упавшего на пол тела — это заставляет Брока ускориться.       Он влетает в тёмную кухню быстрым движением, чуть в дверной косяк плечом не врезается — пред глазами мгновенно предстаёт рухнувший на пол Солдат. На нём всё та же экипировка, подле валяется заранее снятая обувь. Он вновь разулся, пробираясь внутрь, и отчего-то эта мелочь заявляет Брока поджать губы, болезненно, неприятно. Он всё не знает, как Солдату сказать, что меж ними всё давным-давно уже кончилось, и надеется, что Солдат догадается сам. Надеется, но отчего-то совершенно в это не верит.       Когда дело трогает сантименты, весь мир превращается в истинный балаган.       Обернувшись с немым, чуть недовольным укором глаз к Ванде, Брок качает головой, а после подходит к Солдату. Обхватив его под мышки, он тянет тело к стене — чтоб не лежало посреди кухни, — и туда же уносит обувь. На его взгляд Ванда отвечает с короткой задержкой:       — Он тебя бил. Мне не нравится, когда тебя обижают, — и Брок хмыкает сам себе под нос. Опустившись на корточки подле головы Солдата, он приоткрывает один его глаз пальцами. Зрачки светятся алым, но в них не видно и единого мгновения узнавания. Солдат спит или, может быть, в коме — как назвать это правильно, у Брока нет и единой мысли. Но это сейчас и не важно — главное, что он не станет мешаться в реализации его задумки, да и не узнает о ней после вовсе. Для них всех так будет лишь безопаснее — когда-нибудь в сумасшедшем, убийственном будущем, что уже ждёт за порогом.       — Это мы обсудим позже. Но впредь обращайся аккуратнее с ним, хорошо? Он мне дорог, — убедившись, что Солдат их не слышит, Брок выпрямляется, включает над плитой свет, а, вернувшись, усаживается рядом с ним на пол. Он позволяет себе сказать, что таит ото всех в этом мире, прекрасно зная, что никто их больше не услышит. Ванда проходит в кухню тоже, чуть хмурится, будто не понимая. Она уточняет вслух:       — Как Стив?       Брок только кивает и поджимает губы. Ему приходится почти насильно заставить себя оторвать от беззащитного, расслабленного Солдата взгляд и перевести его к Ванде. Никогда раньше Солдата таким он не видел и, впрочем, вряд ли увидит позже. Даже в ту единую ночь сочельника, что они провели вместе, тот был не настолько мягким и безмятежным. Сейчас он был поистине уязвимым, беспечным и тихим. Это отчего-то притягивало взгляд Брока насильно, почти насильственно — ему очень хотелось пододвинуться ближе, погладить Солдата по щеке и сказать что-нибудь глупое, бесполезное. Стив сделал его мягче, сам того не осознавая, и теперь Брок забивал эту мягкость как можно глубже, лишь бы не дать ей стать его слабостью.       — Что мне сделать? — Ванда усаживается на коленки подле головы Солдата, но пока что его не касается. Только скользит взглядом по его лицу, по прядкам волос и колкой щетине. Брок чувствует её присутствие в своём сознании, поверхностное, лёгкое и почти незаметное — сейчас все её силы направлены на Солдата, но даже так она не отпускает Брока. Солдат у неё много доверия не вызывает и правда.       — Есть код. Из десяти слов. Нужно найти в его памяти каждый раз, когда он произносился, и заменить другими словами, — Брок смотрит теперь лишь на неё: внимательно и цепко. Ставить Ванду под удар он не собирается ни в коем случае, никогда и ни при каких обстоятельствах. И заставлять её перебирать всё сознание Солдата не собирается тоже — если только ей эта задача окажется не по силам.       Если у неё не получится, он найдёт другой выход. Всегда находил, найдёт и сейчас.       — Уф… Так я ещё не делала, — Ванда поджимает губы задумчиво, елозит по полу на коленках, а после и вовсе усаживается на пол прямо так. Она поднимает руки, пытаясь примериться, как бы ей обнять его голову руками и с чего бы начать. Кончики её пальцев чуть подрагивают, и Брок решает внести немного конкретики:       — Он не опасен.       Ванда вскидывает к нему глаза тут же, непонимающе хмурится. Она не может полноправно засесть в его голове и изучить точечно полностью все воспоминания, связанные с Солдатом, заново, для собственной ясности, и поэтому спрашивает напрямую вслух:       — Почему? — а Брок только подвигается немного назад, откидывается спиной на кухонный гарнитур и сплетает ноги. Он жмёт плечом, усмехается на уголок губ устало. И отвечает негромко:       — Потому что ты мне дорога.       Ванда удивленно приоткрывает рот, вскидывает брови. Вряд ли она удивляется именно его словам, скорее той логической цепочке, что уже формируется в её сознании. Брок её не торопит, лишь мельком поглядывая на спящего Солдата — ему всё ещё нужно пред ним извиниться, ему всё ещё нужно уплатить этот свой долг. Не проходит и минуты, как Ванда говорит:       — Он не вредит мне, потому что я — твоя, а я не врежу ему, потому что он — твой… Хорошо, — в её голове всё складывается так легко и просто, что Броку хочется фыркнуть, но он этого не делает. Кивнув в сторону бессознательного тела, он предлагает ей начать, а сам поднимается на ноги. Покидать кухни он не собирается, но желудок настойчиво напоминает о себе голодом, да к тому же, может, Ванда тоже захочет есть позже. Или захочет чаю со сладким. Может, есть захочет и Солдат? Брок не знает, но его присутствие здесь в качестве наблюдателя бессмысленно, и он обращает всё своё внимание к плите, к холодильнику. Готовка хорошо занимает руки, жаль, не помогает ему расслабиться. Ванда пропадает из его сознания полностью, подсаживается к Солдату ещё ближе и укладывает его голову на свои колени. Она касается его лба, перебирает прядки волос. Минут через пять говорит негромко:       — Зайка делала ему прическу… Она делает причёски всем, кто тебе дорог? — Брок, к тому моменту уже почти дорезавший овощи для салата, оборачивается к ней. Ответа подобрать не успевает, слова сами соскакивают с кончика языка, но, впрочем, они — лишь правда, и не что иное:       — Она делает причёски тем, кто ей нравится, — и Ванда кивает в ответ, удовлетворённая его словами. Брок смотрит на неё ещё несколько секунд — ему не предугадать, как Солдат отреагирует на её присутствие, когда придёт в себя. Вряд ли он станет буянить, но точно задаст несколько вопросов. Отчего-то Броку хочется, чтобы они подружились — они очень похожи глубоко внутри. Только этого он, конечно, уже не увидит и никак не сможет этому поспособствовать. Хотя, даже если бы видел, не смог бы.       Ещё пару десятков минут спустя Ванда зовёт его вновь. Она говорит, что нашла самое первое воспоминание с кодом. Она спрашивает Брока, на что его заменить, и Брок отвечает ей, уверенно и спокойно.       Он отвечает не ради власти.       Он отвечает во спасение. ^^^