Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       — Занял позицию. Пока чисто, — в наушнике раздаётся сухое и короткое от Солдата, и Брок кивает сам себе. Припарковавшись в подворотне на выезде из города, он даже автомобиля покидать не стал. От Стива можно было ожидать чего угодно, а значит им нужно было быть готовыми подрываться с места одномоментно и резко. Фора в расстоянии была отнюдь не лишней в нынешней ситуации. И Брок был готов, только вот был ли готов Солдат — на этот вопрос ответа у него не было.       — Отчёт по состоянию, Солдат, — приоткрыв окно со своей стороны, Брок вытягивает из пачки последнюю сигарету и закуривает. Связи со СТРАЙКом нет, но, судя по часам, они уже должны быть на месте. В своих парнях Брок сомневаться не привык и сейчас не станет: даже если СТРАЙК по воле Стива опоздает на час-другой, в том, что они придут, у него сомнений нет. Все его сомнения сейчас залегли на крыше с винтовкой в пяти кварталах на север. У его сомнений дымный взгляд, сучливость в крови и нагловатая усмешка. Пусть последней Брок и не видел уже очень давно, когда-то она точно там была. Когда-то в сочельник.       В ответ на его требование раздаётся тишина. Она укладывается поверх шифрованной линии связи, выкрадывает её, не отдавая ни единого шороха или помех. Брок парой пальцев касается наушника, и тот отвечает короткой пульсацией, сообщая, что включён и идеально работает. А это значит лишь, что Солдат либо молчит, либо его успел случайно пристрелить кто-то третий. Случайность такого поворота событий была, конечно, абсурдна и существовала вряд ли, да к тому же Броку не верилось, что кто-то действительно мог пристрелить Солдата так просто. Тот даже без обнулений оставался оружием.       — Солдат, если не ответишь в течение трёх секунд, я выезжаю на позицию. Нашёл время выёбываться, — замерев, Брок так и не поджигает кончик сигареты. Пусть та и зажата у него меж губ, пусть палец уже лёг на колесико зажигалки, собираясь прокрутить его, Брок замирает весь, каменеет и вслушивается. На третьей секунде Солдат вздыхает шумно, раздражённо и, наконец, отвечает:       — Да пошёл ты нахуй, командир. Состояние стабилизированное. Южный коридор на прицеле. Жду конвой, — его голос звучит с сокрытой, спрятанной в глубине болью и злобой. Злоба Броку понятна, как, впрочем, и боль, но разбираться с этим прямо сейчас он не будет ни при каких условиях. Вместо этого он всё-таки прокручивает колесико зажигалки резким движением, поджигает самый кончик сигареты и затягивается.       — Сам нахуй сходи. Я тебя предупреждал, что не надо со мной связываться, поэтому нехуй сейчас на меня скалиться. Не для того я от обнулений отказался, чтобы ты начал сбоить и подставлял нас обоих под удар, — съехав чуть ниже по сиденью, Брок упирается локтем в проём открытого окна и прикрывает глаза. До первого и последнего выстрела ему волноваться совершенно не о чем, и он почти что не волнуется. О Солдате разве что, но не столько о нём, сколько о последствиях: если это чудище налажает сейчас, Броку придётся подчищать за ним, а с большей вероятностью и его самого тоже.       Только вот загвоздка: последнее, что ему хочется узнавать, — как много Солдат сможет вспомнить после очередного обнуления. И насколько далеко откатится весь прогресс, которого Брок с ним достиг, стоит медикам только вновь включить подачу тока, а нечеловечески больному крику разрубить обитое кафелем пространство.       — А для чего тогда? Сука ты, Брок. Обычный двуличный ублюдок. Я думал… Блять. Просто блять, — Солдат шуршит тканью формы, матерится на него резко, обозлённо. И снова больно. Брок только морщится, брови хмурит — боль от предательства ему не понять, пусть он и догадываться, насколько это может быть неприятно. В его собственной жизни предательств не было, кроме одного-единственного — когда он предал себя сам.       Такое предательство было много больше иного толка, чем все его будущие и прошлые поступки. Оно было грязнее и омерзительнее, чем даже его предательства Солдата и Стива вместе взятые. Оно было неисправимо.       — Так было правильно потому что. Только так и было правильно, — уложив вторую руку на подлокотник, он вздыхает и коротко качает головой. Не для Солдата, конечно, для себя самого скорее. Тяжесть собственных дел укладывает ладонь ему на плечо, похлопывает — жёстко и болезненно. Брок только затягивается глубже и не слышит от Солдата ответа. Оставлять тишину на линии себе дороже при нынешнем положении дел, и он уже приоткрывает рот, чтобы вновь вытребовать отчёт по состоянию и, заодно, по позиции, но не успевает. В наушнике звучит тихое, изломанное:       — Мелкий… — и Брок весь исходит волной дрожи от этого шепота. Он давится сигаретным смогом, закашливается — в самый неподходящий момент. А Солдат не давится ничем, прекрасно разделяя личное и рабочее. Не проходит и мгновения, как он рапортует чётко и сухо: — Цель на месте. Приступаю к зачистке.       Брок только подаётся грудью вперёд и цепляется пальцами за подлокотник. Кашель рвётся из груди, глаза увлажняются, но он всё равно раскрывает их. И шуршит хрипло, задыхаясь:       — Приступай, — даже в этот момент его голос звучит с приказной, властной интонацией. Солдат больше не отвечает. Всё своё время Брок тратит на то, чтобы откашляться, наконец. Воды в машине нет, сигарета всё ещё тлеет в пальцах, но он справляется. Под конец утирает увлажнившиеся глаза, прочищает горло кашляющим звуком самостоятельно. В наушнике слышится тихий вздох, короткий и быстрый, негромкий отзвук выстрела, а после шорох.       — Цель уничтожена. Возвращаюсь, — голос Солдата приходит вместе с шорохом, но «командир» он уже не добавляет. Броку остаётся только хмыкнуть, швырнуть бычок на землю подворотни и завести двигатель. Не проходит и пяти минут, как Солдат почти бесшумно оказывается у пассажирской двери автомобиля. Он забирается внутрь, бросает на заднее сиденье сумку с винтовкой.       Брок смотрит на него несколько секунд, но лицо Солдата не выражает ни единого сантимента. В глазах пустота и суровость. Он закрывается от Брока словно бы по щелчку пальцев, а Брок только переводит взгляд вперёд и выезжает из подворотни. Сказать ему здесь больше нечего.       И он ничего не говорит.       Солдат больше ничего не спрашивает. ^^^       Весь обратный путь Брок проводит в стойком, гнилостном напряжении. Солдат молчит, но щитки его железной руки не унимаются. С шорохом они перестраиваются вновь и вновь, реагируя на электроимпульсы мозга — он злится. Никакого другого объяснения его поведению Брок подобрать не может, пусть и обдумывает это на протяжении не меньше половины пути. В одном только он отчего-то не сомневается — в том, что Солдат идеально выполнил свою часть задания. Хотя вот здесь усомниться и стоило бы.       Пусть Брок и не знал никогда Джеймса Бьюкенена Барнса, составить его личностный портрет, пусть и наброском, не составляло какой-либо трудности. Близкое нахождение подле Стива кого угодно делало добродушнее и мягче, и бесись Брок даже тысячу лет с его морализма, оспорить не смог бы — пять лет под руку со Стивом и его самого изменили бы точно. В нём было что-то такое неуловимое. Помимо всей этой крепости, силы, мощи и храбрости, в нём было что-то такое громоздкое, мягкое и осторожное. Словно направляющая длань, что указывает верный путь и щурится счастливо при свете солнца. Одним своим существованием Стив мелко нашёптывал:       — Вот так, смотри… Вот так правильно.       Бесило лишь то, что в нём это самое было возведено в странно-сумасшедшую перевёрнутую вниз тормашками параболу — Стив взобрался на наивысшую точку и встрял на ней, не желая двигаться дальше. Может дело было в его веке зарождения, может — в пуританстве и смущении, но точнее, дело было лишь в нём самом. Стив был тем, кто источал эти магнитные импульсы положительного персонажа. Будь Брок автором, он бы его в свою историю не включил никогда.       Но автором Брок не был. Он лишь контролировал то, до чего мог дотянуться, и молился всем мёртвым богам, чтобы этого было достаточно.       Пока сука-судьба смеялась у него над ухом — хрипло, зажаристо. Она ухахатывалась, смотрела на него через щёлки своих ярких глаз. Сука-судьба точно была стереотипной женщиной, иначе и быть не могло. Только, сколько бы Брок ни раздумывал, ему было не понять, за что ему так упорно мстили все годы его жизни. Быть может, он облажался в прошлой? Какая чушь.       Зато чушью не был Солдат, что провёл подле Стива всю свою осознанную, яркую часть жизни. В нем тоже были эти гадские ценности, эта потребность быть хорошим — если бы их не было, его б не ебало так сильно, кого и в каких количествах он убивал. Брока не ебало. А даже если и да, он просто не думал об этом. Вот в чём была разница — он мог не думать обо всех тех детских трупах, что полегли под его руками. Он мог не мучиться.       Солдат мучился. Известие о ГИДРе, о ЩИТе, обо всей этой мелкой, неважной шелухе ему вряд ли понравилось. И теперь он злился, сидя по струнке в соседнем кресле и держа свою железную руку другой, живой и тёплой. На Брока он не смотрел и, казалось, не дышал даже — Брок не всматривался в него. Он вёл машину, смотрел на дорогу и мысленно готовился обороняться. Потому что Солдат, при всей его могучей выдержке и умении затаиться, сдержаться смог бы в итоге вряд ли.       Верить в то, что удастся спихнуть его в крио до того, как он разбушуется, Брок не мог. Это было бы истинной глупостью.       Обратный их путь снова ведом солнцем. Закат пытается ослепить его, окрашивает небо в нереальной красоты цвета — Брок не верит. Не верил и раньше во что-то хорошее, пусть и мелькали иногда шальные, дурные мысли, а теперь не верит особенно. И это ощущается слишком остро. За мгновение до того, как солнце садится, он поворачивает к Солдату голову, смотрит на него несколько секунд. Чужая кожа, не светлая, совсем немного смуглая от рождения, пусть и не в сравнение коже самого Брока, окрашена в закатные цвета. Это должно бы быть красиво, но перед глазами Брока лишь обагрённое кровью лицо Патрика. И красоты в нём нет. В нём лишь смерть, а внутри Брока лишь скорбь. И поддавшись ей, он шепчет еле слышно, серьёзно:       — Я тебе не лгал. И на любой вопрос, который ты задашь, я отвечу честно.       Солдат хмыкает, поджимает губы и медленно поворачивает к нему голову тоже. Брок сбрасывает немного скорости, не желая съехать в кювет. Трасса пуста, и врезаться ему сейчас не в кого. Отчего-то резко вспоминается, как хотелось врезаться хоть в кого-нибудь в самую первую их с Солдатом общую на двоих миссию. А сейчас почему-то даже не хочется, только это самое, почему-то, скептичное.       Брок знает почему. Брок всегда знает, что его гложет.       А Солдат смотрит внимательно и цепко — прямо ему в глаза. Его губы поджимаются неуступчиво, он кривится в отвращении. Вот так, с почти ощутимой ненавистью, на Брока никто и никогда не смотрел. Даже Патрик — он был скорее удивлён и испуган. Даже Мэй в их бездарную, но важную недавнюю стычку — со злобой и жестокостью. Но не с ненавистью. Солдат же смотрит именно с ней, стискивает зубы так, что желваки перекатываются под кожей.       Милосердия Брок у него просить не станет — никогда не стал бы. Как и прощения. Ему это не нужно, а то, что нужно, он с лёгкостью возьмет себе сам. И когда возьмёт, Солдат отправится жить дальше, Солдат отправится жить. Вот, что нужно Броку на самом деле.       Железная рука вздрагивает, дёргается, но Солдат тормозит себя, стискивает металлическими пальцами собственное колено. А после хмурится странно и беспомощно. Его губы приоткрываются, но он так и не говорит ни единого слова. Он просто отворачивается назад к своему окну. Солнце опускается за горизонт, оставляя от себя лишь чуть светлое небо у края мира. Но и эта полоска света вскоре пропадает тоже. Весь мир на этой стороне планеты погружается во тьму.       Всё, что остаётся Броку, так это вернуть взгляд назад к дороге. И вдавить педаль газа в пол.       Они доезжают за рекордные одиннадцать часов. Полночь только близится, медиков ещё нет, но Брок отправляет Солдата в помывочную и находит в кухне раствор для прочистки желудка самостоятельно. Солдат не возвращается ни через десять минут, ни через пятнадцать, и Брок, ждущий его в кухне с оставленной на столе рвотной смесью, раздражённо поднимается. Вариантов не столь много: либо чудище сбежало, либо желает потрепать ему нервы. И, к большому сожалению Брока, оба варианта слишком возможны в данных обстоятельствах.       Только вот у второго шансов самую малость больше.       По пути в помывочную Брок проверяет магазин пистолета, примеряется к нему, привычному и холодному. Рвотное с собой не берёт нарочно — что-то в груди подёргивает предчувствием, опасным, неправильным. А сомнение быстрым движением кусает его меж лопаток, и он убирает пистолет назад в кобуру — как бы там ни было, пусть Солдат вознамерится ненавидеть его хоть до конца своих дней, Брок не станет насильничать. Защищаться будет, но бить в ответ не станет. Потому что именно так правильно. Лишь так — правильно. Вместо пистолета он подхватывает из закреплённых на бёдрах портупей электрошокеры, примеряется вновь, подбрасывая их в руках. Здесь сомнений у него нет, и Брок легким движением распахивает дверь помывочной. Она открывается наружу, сразу давая ему обзор на большую часть помещения. Лишь по бокам у входа остаются слепые зоны, и Броку кажется, что в них не будет возможности спрятаться — впервые он недооценивает Солдата.       Стоит только сделать один шаг за порог, как железная рука появляется сбоку и хватает его за ремень перевязи на груди. Солдат швыряет его вперёд резким, сильным движением — портупея трещит под его наглостью. А Брок не спотыкается даже, он просто летит лицом вперёд, еле успевая сгруппироваться в процессе. Плечо, бок и бедро влепляются в кафель пола, отзываясь резкой вспышкой боли, но рассмотреть её, изучить нет ни единой возможности. Брок переворачивается на спину мгновенно — Солдат уже перед ним. Он всё ещё одет и даже не собирался мыться, как было приказано. Он, очевидно, просто ждал его, Брока, прихода.       Ждал, чтобы отомстить.       Его дымный взгляд вновь горит яростью возмездия и жестокостью, что вчерашним вечером. Теперь в нём, правда, меньше растерянности, меньше испуга и непонимания. Вот она сила любви — Брок оценивает собственную боль по десятибалльной шкале и выясняет, что ему очень и очень не нравится происходящее. А Солдат, хищный и игривый, в этот раз даже загонять его не собирается. Вся его наглость слетает, как и не было. Ярко да явственно становится понятно, что всё это время он лишь игрался. Кружил рядом, осматривал со всех сторон, баловался от нечего делать и в желании растянуть удовольствие. Сейчас этого желания нет — ни в его глазах, ни в движениях. Брок ощущает, что подняться на ноги не успеет и поэтому откатывается. В том месте, где только что была его голова, гремит изломанный кулаком Солдата кафель — ни мгновения тот не раздумывает, нанося смертоносный удар.       — Нет чтобы поговорить, блять! — подорвавшись на ноги, Брок уклоняется от нового удара, летящего в лицо, морщится, а после подбивает Солдату локоть и в процессе включает электрошокер на полную мощность. Солдат дёргается, морщится от боли, пока в его глазах мелькает странное, глубинное разочарование. Брок только головой дёргает — он не станет вестись на этот ебаный взгляд, не станет вестись на чужую боль от собственноручно применённого шокера. Потому что выбор у Солдата был, и он отказался им пользоваться. А у Брока выбора не осталось вновь — он обязан был защищаться. Ради плана, ради СТРАЙКа, ради хладной туши Пирса и великого будущего Капитана и его Солдата. Почти рыча, он срывается: — Ты мог спросить всё, что, блять, угодно! И вместо этого ты кинулся на меня при том, что я — единственный, кто, сука, во всём этом ебанном мире может вернуть тебе его! Засунь свои сантименты себе в жопу и включи голову, блять.       Отшатнувшись назад, Брок пригибается, в желании уйти в сторону, но банально не успевает. Нога подгибается на новом шаге сама собой — он неслабо приложился коленом, когда рухнул на кафельный пол. Солдат использует это в полной степени. Он перехватывает его за запястье, давит пальцами на болевые точки, заставляя выронить электрошокер. Брок дёргается в сторону, пытается развернуться, а другой рукой уже тянется себе за спину, чтобы приложить чудище ещё разок электричеством, посильнее да подольше. Солдат выламывает другую его руку в болевом захвате, а после хватает и второе запястье. Он выдерживает электрический заряд, вырывает из его руки второй шокер и отшвыривает в сторону.       В последний миг Брок подмечает, как в дымном взгляде появляется больше осмысленности — благодарности за это мёртвым богам он не отдаёт. Он добился этого сам, словами или действиями — один хер. Это неважно. Важно лишь то, что движения Солдата теряют свою смертоносность, пускай и остаются столь же резкими, сильными. А раз так, значит, возможно, Броку не суждено подохнуть без вести на минус-седьмом этаже этого ущелья, завоёванного кракеном.       Он только морщится в ответ и собственным мыслям, и чужим действиям, но всё-таки поддаётся, толкаемый в стену. Стоит Солдату притиснуть его щекой и грудью к кафелю, как он пробует вновь ударить, на этот раз ногой — болевой захват рук только усиливается, заставляя его стиснуть зубы. Идею с тем, чтобы вырваться, приходится отбросить в сторону. Через мгновение Солдат разбивает его лодыжки своими берцами, заставляя расставить ноги шире. Все, что остаётся, — покориться, и Брок делает это, кривя лицо в ожесточённой гримасе. Солдат прижимается к его спине, шумно, рвано дышит над ухом и почти что рычит:       — Выкладывай всё. Всё, что ты собирался с ним сделать!       Броку остаётся только глаза закатить. Чего-то иного он, впрочем, от Солдата и не ожидал, особенно после вчерашней дестабилизации. От себя ожидал, правда — чего угодно, но только не возбуждения, что резким витком выкручивает ему внутренности в паху, продравшись сквозь всю боль ушибленного тела, и нагло, грохочуще посмеивается где-то в груди. Такой Солдат был опасен, будто в самую первую свою побудку, но удерживал эту реальную, грандиозную разницу. Сейчас он осознавал свои действия, пусть даже могло показаться, что было иначе.       Иначе не было. Он крепко удерживал Броку руки за спиной, навалился со спины, притискивая к стене — безжалостно и жадно. Только жадность его была не сексуального толка. И пока либидо Брока было плевать на это, самому Броку не было. Дёрнув плечом, он пытается отпихнуть Солдата вновь. Естественно тот не поддаётся. Только придавливает сильнее, удерживает крепче. Брока выпекает изнутри короткими языками пламени собственной страстности, и он облизывает пересохшие губы. Неожиданно хочется сдаться под этим напором — до тахикардии несуществующего сердца.       И, кажется, никогда раньше его не накрывало столь сильно желанием, похотью и порочностью. Удержаться непросто, не только потому что таких партнеров и такого опыта у него ещё не было. Скорее уж потому что сейчас хочется испытать, хочется позволить, жаль лишь, что Солдат, стоит ему только заметить эту его слабость, скорее выгрызет ему сонную артерию. Это отрезвляет на ту сотую, что требуется Броку, чтобы коротко, жёстко хохотнуть.       — Какая ирония, надо же! Именно тогда, когда я собирался вытянуть ваши тупоголовые задницы из всего этого дерьма, ты, кусок человека, пытаешься обвинить меня! И в чём?! Ха! В том, что я могу обидеть этого ебанутого моралиста! — его горло хрипит, сведённое возбуждённым спазмом, и Брок добавляет в интонацию надменности, жёсткости. Он дёргается вновь, и плечи исходят болью от этого движения. У Солдата хватка железная: она полностью оправдывает наличие у него бесчувственной руки. Он всё дышит над ухом шумно, обозлённо. И пусть. Броку законы не писаны, и он рычит, возбуждённый и разгневанный, в ответ: — Мне выдали приказ завербовать его в ГИДРу, дурное ты животное. Только вот, упс и ах, какая жалость… Я подчиняюсь только тем приказам, которые мне нравятся. Поэтому ты можешь позволить себе вспоминать, а эта номинальная гордость нации может позволить себе в неведении ждать, пока я разгребу всё то говно, с которым он не разобрался ещё в прошлом, сука, веке. И если ты меня сейчас грохнешь, весь ебучий план по спасению ваших туш полетит нахуй. Чудовище.       Солдат за его спиной не отвечает. И его хватка не становится слабее. Брок пытается взглянуть на него хоть краем глаза, но видит лишь пряди тёмных, каштановых волос. Даже они не колышутся, ничем не выдавая мыслей и чувств Солдата. Броку остаётся лишь ждать, и он прикрывает глаза, выкрадывая себе мгновения, чтобы хоть немного успокоиться. Вставший член неудобно притиснут к паху бельём, а один лишь факт того, что Солдат буквально распял его у стены, только подзуживает сильнее.       Это было вульгарно и похабно. Вся вертикаль их отношений рушилась, осыпалась у ног Брока, предсмертно смеясь над ним — теперь и она смеялась тоже. Кажется, одному только Броку было здесь не до смеха. И стало лишь хуже, стоило Солдату податься вперёд, коснуться кончиком носа его затылка, а после медленно, глубоко вдохнуть. В Стиве такого не было и подавно — вряд ли когда-нибудь даже будет. Упав столь низко, почти находясь при смерти благодаря Пирсу и всем его планам, Брок, наконец, мог позволить себе сравнивать.       И сравнение показывало явно — в Стиве такого не было.       Хотя, может Брок просто не знал его.       — Ты возбудился, — Солдат шепчет подхрипловато, а после вдыхает вновь, глубоко и жадно. Констатация факта этим голосом, этой ёбанной интонацией заставляет бёдра Брока вздрогнуть от сковавшего их напряжения. Он всё ещё держится, не поддаётся себе, не подаётся назад. И мимолётно мысленно разражается хохотом — Солдат всё ещё не отвечает его словам, похоже, успокоившись в своей ярости окончательно. Какая-то его часть, кардинально громадная, всё ещё верит Броку и надо же, блять, какая удача. Удачей здесь, правда, даже не пахнет. А сука-судьба надрывается гоготом — её эфемерное веселье выбешивает Брока быстро и сильно. Ещё выбешивает Солдат, который реагирует на него, принюхивается. И доверяет — последним, кто решился на это, был Патрик. И Патрик был очень сильно мёртв уже двадцать один год кряду.       Сейчас чужое доверие было Броку на руку — он хотел сдохнуть, но уж точно не здесь и не так; что за участь вообще — оказаться забитым насмерть бывшим любовником? Будто заслышав его мысли, чужая хватка на запястьях слабеет одномоментно, и уже в следующую секунду Солдат резким, грубым движением обхватывает его бёдра. Пальцы, жестокие, кровожадные, впиваются Броку в плоть, а после его тянут назад — насильно.       И повелительно.       Дело ведь именно в этом — Брок в себе ничуть не сомневается. Дело именно в этой властности, дело в передаче контроля. Обмануться нет ни единой возможности — он видел это в Солдате и раньше. Только вот раньше это было немыслимо. Даже под страхом смерти он не отдал бы контроль над собой той дестабилизированной машине, которой был Солдат раньше. Изменилось ли что-то сейчас, кардинально и невообразимо, сказать было невозможно. Только вот плечи исходили мурашками, короткие, колкие волоски на затылке вставали дыбом — одного лишь его присутствия, одного лишь его влияния было достаточно, чтобы провалиться в грязный омут похоти.       — Заткнись, — вывернув руки назад, Брок опускает их вниз, сжимает в кулаки пару раз. Попытка вернуть кровообращение выходит слабой, почти бесполезной, а его уже дёргают назад за бедра. И Солдат вжимается в его ягодицы пахом, притирается сзади — он точно возбуждён. Либо так, либо у Брока физические галлюцинации.       Третьего им не дано.       Где-то над ухом Солдат фыркает, вновь вдыхает поглубже и потирается о его зад пахом. Брок даже не уверен, что он знает, что делать — так ему кажется, а после Солдат коротко толкается в него. Сквозь одежду, сквозь всё то, что помешает им потрахаться нормально, начиная от места и заканчивая обстоятельствами. Стива отчего-то в этом своём списке помех Брок не находит, и ему остаётся только мысленно, обозлённо хохотнуть. Совесть воскресать от векового сна даже не собирается, с каким бы хохотом сука-судьба ни смеялась у него над ухом.       Однако помехи остаются помехами, и Брок резким движением плеча отталкивает Солдата от себя. Тот неожиданно отступает, и его отступление играет с ним злую шутку — может, когда-нибудь он сможет гнуть своё до последнего, но пока что он не способен на это. И эта его неспособность возвращает Броку всю его власть. На беду или на радость — никогда не понять. Развернувшись резким движением, он даже не замахивается почти и совсем не отслеживает собственное желание. Оно столь яростное, одномоментное и осуществляется слишком быстро — Брок не успевает остановить себя от предательства, в желании наконец выбросить всю ту злость, что копится в нём последнюю вечность. Пальцы в кулаке собираются сами собой, и он бьёт Солдата в лицо со всей силы, не сдерживаясь. Все те месяцы, что он держал себя, упорно и почти нравственно — узнай Капитан, он точно бы загордился им — утекают в водосток в полу. Хотя и сейчас Брок бьёт не со злобы, а лишь ради того, чтобы поставить Солдата на место — это явная, наглая ложь. И от этой лжи его тошнит уже, сразу, а после затошнит лишь сильнее.       Он клялся себе никогда и ни при каких обстоятельствах. Только вот клятвы для него, видимо, были, что те же обещания — бесполезны и пусты. Потому что злость в нём бурлит и выкипает. Она вся центрируется в громадной, ядовитой мысли о том, что Солдат усомнился в нём, не потрудившись даже задуматься. Он продумывал всё и всегда, он был ценнейшим материалом ГИДРы, но стоило только делу коснуться Стива, стоило только Броку показать явно всю картину их положения… И всё остальное, важное и фактическое, просто умерло на этом суде и этом сражении. Сгинули отменённые обнуления, сгинула вся правда, которую Брок отдавал ему безвозмездно да бессмысленно, сгинула вся поддержка, вся благосклонность и вся его человечность, что он отдавал Солдату не день и не два — всё время с момента знакомства с ним.       И нежность, проданная, как теперь оказалось, за пустой бесценок, сгинула тоже.       Лишь мелкой щели в корме в виде его двойного звания хватило, чтобы потонуло всё судно. И пред чем? Пред парнем, чьего имени Солдат ещё даже не вспомнил? Пред моральным кретином с потребностью в самопожертвовании, где просят и где никогда не просили?       Брок действительно клялся себе: не насиловать, не бить, не применять жестокости. Он держался этой клятвы, вгрызался в неё зубами и рыдал без единого звука и единой слезы каждый раз, когда его собственная злоба пыталась взять над ним вверх. И каждое его усилие, каждое его старание, каждое новое его действие… Всё это меркло рядом с самим Капитаном Америкой под натиском простой аксиомы: если Брок предал героя, значит, априори являлся злодеем.       Задуматься о том, что Брок, может, никого ещё не предавал — пусть и собирался, да и то, на полщупальца — а наоборот пытался всеми силами спасти, Солдату не хватило выдержки. И, видимо, храбрости. А может, банально, мозгов. Мгновенно исчез тот малюсенький факт, что Брок с Капитаном спит, что реагирует на него, что обеспечивает его безопасность — Солдат догадался обо всём этом сам ещё вчера и сам же решил от этого отвернуться.       Потому что Брок был злодеем, плохишом, негодяем. У него на лбу неоном горела ГИДРА. И как бы сильно он не старался быть лучше, быть человечнее, никто никогда не желал давать ему шанса, когда был повод в нём усомниться. Никто никогда не желал его правда любить.       И стоит только в моменте ему натолкнуться на эту мысль, как изнутри всё исходит судорогой боли. Он бьёт Солдата в лицо раньше, чем успевает обдумать собственное действие, и вся его злость выплёскивается в пространство насилием, сочным, задиристым. Ему хотелось этого с самого, сука, начала.       — Это за вольность, а теперь иди, блять, сюда, принцесса, — стоит голове Солдата дёрнуться в сторону — того явно дезориентировало возбуждением, и он не ожидал этого удара, — как Брок обнимает его лицо ладонями, возвращает на место и впивается в губы поцелуем. Он двигается порывисто, нагло и жадно, а контроль, уцепившийся крючковатыми пальцами за его плечо, отрывается, исчезая в пространстве. Его большие пальцы давят на чужую нижнюю челюсть, и не будет здесь нежности. Брок плюет на неё, забывает о ней, запирает её — навсегда.       Солдат заслужил ощутить на себе всю его злость. Солдат, блять, заслужил!       И пускай нежность после придется отпереть, лишь покинув это злачное место — ему ещё нужно продержаться до лета подле Стива. Сейчас же он срывается, запускает язык Солдату в рот, и того разъёбывает этим напором, яростью, жадностью. Он исходит весь крупной дрожью, толкает Брока назад к стене. Ничего властного в нём не остаётся, пока Брок быстрыми движениями языка трахает его рот, вылизывает щеки изнутри и впивается пальцами в нижнюю челюсть — так, чтобы до боли, до синяков.       Он выдержал полтора месяца. Он выдержал ебучие сны с Патриком. Он выдержал приказ Пирса. Он выдержал ебучего Стивена, блять, Гранта Роджерса, который мотает сопли на кулак и очень сильно-сильно любит своего не менее сопливого Баки. Он выдержал всю ту нежность, которой делился со Стивом. И он выдержал понимание ясное и реальное — в самом конце он лишится всего.       Но ни у кого и никогда не было права тыкать его лицом в то, что лимит людей, которые могли бы его полюбить, давным-давно закончился. Потому что Брок, пускай и не был живым, боль чувствовал. И напоминание это ненавидел.       Больше ему держаться не хотелось. Хотелось жестокости, крови, драки, и возбуждение плескалось внутри него, яростное, неутолимое. А Солдат только жался ближе, притирался бёдрами и тихо, надсадно постанывал. Его руки беспорядочно шарили по бокам и бёдрам Брока, пытаясь понять, за что ему зацепиться, что бы обхватить, где стиснуть, и не находя ни единого места. Казалось, ему хотелось всего и сразу.       А Броку всё ещё хотелось ему врезать, но он знал способ получше. Дернув резким движением руку вниз, он добирается пальцами до чужих форменных брюк, насильно выпихивает пуговицу из петли и дёргает молнию. Солдат шепчет ему в рот, чуть ли не путаясь в звуках:       — Брок… Остынь… Погоди, — но он врёт, и врёт наглее, чем когда-либо, — именно так Броку хочется думать. Стоит Броку запустить ладонь ему в бельё и сильным, крепким движением обнять твёрдый член пальцами, как Солдат срывается в надрывный, почти жалобный скулёж — в этом звуке слишком много чего-то испуганного. Брок не знает, больно ему или нет, и неожиданно становится плевать. Он не сделал ничего, чтобы в его компетентности можно было усомниться, только ебанная ГИДРА неоновой печатью светилась у него на лбу. Солдат сделал глупость и повёлся на эту тупую неоновую обманку, убрав в сторону всё, что Брок для него сделал, убрав в сторону всё то доверие, что между ними было.       Его хотелось сломать — прямо здесь и прямо сейчас.       И Брок больше не был тем человеком, что собирался отказывать своим желаниям. Даже если за них после ему придётся расплачиваться пред самым страшным судьей — пред самим собой.       — А где же вся твоя спесь? Уже не такой нахрапистый, а?! — потянувшись рукой к его затылку, Брок наматывает недостаточно длинные пряди на кулак, оттаскивает его голову от своей и щурится озлобленно. У Солдата дрожат ресницы и его губы, припухшие пошло, вызывающе, приоткрываются в мелком, коротком и больном хныканье. Не будь Брок так зол, он насладился бы, но наслаждаться он сегодня не собирался. Не собирался даже с собственным возбуждением разбираться. Ему просто нужно было увидеть чужое поражение — вот что действительно может его сейчас успокоить.       — Сбавь…обороты, я… Остано-вись… — Солдат хватает его за запястье, пытаясь остановить сильную хватку на своём члене, но Брок только позволяет себе хохотнуть — надменно, озлобленно. Его большой палец накрывает головку и кружит по ней, нарочно сильно, на грани между болью и удовольствием. У Солдата выламываются брови, и он подаётся бёдрами, еле в силах себя контролировать. Но не в силах перечить — Брок, пусть и ублюдок, пусть хоть трижды предатель, остаётся ему командиром.       — Сбавь обороты? Сбавь, блять, обороты?! Я сказал тебе «спрашивай, что хочешь, и я отвечу», и что ты нахуй сделал?! Вместо того, чтобы помогать мне разгребать всё это ебаное дерьмо, ты поставил меня во главу угла своих закадычных врагов! — Брок стискивает пряди жёстче в пальцах и движением локтя сбивает руку Солдата со своей. Та опадает ему на бок, пальцы стискивают плоть, пока Солдат распахивает губы и задыхается в своём собственном порочном аду. Брок проводит вдоль его влажного члена ладонью, не собираясь даже растягивать удовольствие и дать им насладиться. Ему не хочется мучить, не хочется играться — ему хочется Солдата убить. И он ускоряет темп собственной руки, на каждом новом движении вверх нарочно давит под головкой, а после кружит по ней большим пальцем. Его рычание выходит почти нечеловечески озлобленным: — Ещё один такой ебанный раз, и я свалю в закат, ты понял меня?! И ты не то что своего ебанутого не увидишь, ты забудешь его быстрее, чем ГИДРА успеет прострелить ему его дурную голову. Ты понял меня, блять?!       — Я… понял… стой… Пожал-луйста, стой, — Солдат жмурит влажные, слезящиеся глаза, шумно выдыхает носом, но ему это ничуть не помогает. И пальцы его руки скребут по боку Брока, уже не стискивая плоть, лишь желая его милости, его прощения. И Броку хочется отказать ему, довести дело до конца, а после оттолкнуть от себя, ударить вновь. Ему хочется разрушить, сломать, унизить — чтобы в будущем Солдат не смел даже помыслить о том, как бы кинуться на него и в чём бы обвинить. Только глаза Солдата увлажняются слишком сильно, брови изламываются почти в болезненном выражении. Такой опыт вряд ли по его душу да и по душу Брока тоже — стоит ему увидеть первую соскальзывающую на чужую щеку слезу, как его остужает резким, сильным рывком. И шёпот, поражённый и беспомощный шёпот Солдата пускает каплю холодного пота у Брока по позвонкам: — Понял…       Ослабив хватку на чужих волосах, Брок не замедляет движений руки, собираясь всё же довести начатое до конца. Из его движений пропадает жестокость, а стоит ему потянуться вперёд для поцелуя, как собственные губы касаются рта Солдата с неслыханной, возмутительной мягкостью. Тот дёргается в ответ, со странным, разрушенным рыданием стонет ему в губы и кончает. Его тело расслабляется, еле удерживаясь на ногах.       — Пиздец, — откинувшись плечами на стену, Брок запрокидывает голову, несильно прикладывается об кафель затылком, а после шумно, медленно вдыхает. Никуда сваливать он, конечно же, не собирается, только один хер Солдат об этом не знает. И он верит, привязавшийся, покладистый и наказанный, он прижимается ближе, исходя остаточной дрожью. Брок опускает ладонь ему на бок и похлопывает пару раз так, словно бы хочет утешить — не Солдата, правда. Ему хочется утешить себя, убедить, что не повинен он в том, что сорвался с собственного поводка, только убеждения на нём не работают.       Не сработали с Патриком.       Не сработали с Клариссой.       Не сработают и сейчас, пускай Солдат живее двух других и даже почти в порядке.       — Я сделаю, что нужно… Всё, что потребуется… Что прикажешь. Всё сделаю, даже если умереть придётся, только… Мелкий, он должен быть жив, он должен… — Солдат начинает шептать тихо-тихо, суматошно, почти сумасшедше, и Брок похлопывает его по боку вновь. Пусть он и сорвался, пусть и ударил по-настоящему, по крайней мере, ему удалось принять весь удар на себя и вернуть Солдату спокойствие… Нет, и эта мысль не помогает тоже. Броку не хочется открывать глаз, не хочется позволять себе дышать, не хочется больше существовать.       Он не имел никакого права позволять себе ответное насилие. И не важным было, как быстро всё заживало на Солдате — это было поверхностным и пустым. Много важнее была вертикаль их статусов. И Брок воспользовался ею, хотя не должен был.       Он обязан был сдержаться.       Будучи монстром глобально и повсеместно, он обязан был оставаться человеком в деталях. И не смог.       — Умирать тебе не придётся, принцесса. Не неси чепухи, — поджав губы, Брок переступает с ноги на ногу, и Солдат поддаётся сразу, отступает на шаг назад. Его послушность и тихость режет по сердцу зазубренным лезвием. Брок отворачивается от него до того, как открывает глаза, и открывает их после первого шага в сторону душа. Ноги еле сгибаются, напряженные и деревянные, но он идёт, упёрто, упорно. Повернув кран, нарочно врубает ледяную воду и быстрыми, резкими движениями вымывает руки от чужой спермы. Из-за спины не раздаётся ни звука, а Брок не может обернуться с минуту точно — за правым ухом давит чужое внимание к его персоне. Ему нужно вернуться за рвотным, ему нужно принести рвотное Солдату, а после проследить за тем, чтобы тот вымылся, и проконтролировать уход в крио. Но вначале ему нужно выключить воду, ему нужно обернуться, ему нужно… Ему придётся посмотреть Солдату в глаза. И как бы сильно пять минут назад Броку ни хотелось разрушить его, он разрушил лишь самого себя.       Он не должен был бить. Он не должен был продавливать. И пугать не должен был. Пускай Солдат его не любил, только что было смысла злиться на него за это?       А Брок всё равно разозлился. И всё то, за что ему удавалось уважать себя последние долгие годы, теперь смотрело изнутри с осуждением, пренебрежением и ненавистью.       — А кому придётся? — Солдат негромко задаёт логичный вопрос, на который Брок ответа ему точно не даст. Вместо этого он опускает голову под ледяные струи, проходится пальцами по волосам и умывается. Долгие, вдумчивые движения руками не помогают — изнутри клокочет неверие и ненависть. И отвращение к себе самому болит в каждом синяке, что оставил ему Солдат. На запястьях и вовсе фиолетовые браслеты — Брок не знает, как будет объяснять это Стиву, но, впрочем, уже догадывается.       Никак.       Он просто не будет объяснять. Он просто не будет.       Ледяные капли врываются под воротник футболки, покусывают затылок и лопатки, а ткань, взмокшая, всё липнет и липнет к спине. Ему хочется взвыть, зарычать, прострелить себе оба виска раза три, а лучше бы больше — возможности нет. Остаётся лишь злоба, и жестокость и ненависть. И самое худшее — призрак отца, безмолвно ощущающийся на границе сознания. Он — не сука-судьба. Он не смеется, не глумится, молчит, но ощущается явственно, чёткий и плотный. Пусть Солдату не восемь, пусть он велик и силён, Брок не имел никакого права наказывать его.       Пусть бы даже это и поставило Солдата на место, Брок не имел права пользоваться собственным положением и статусом!       — Раздевайся, мойся. Я сейчас принесу рвотное, — вытащив подмёрзшую голову из-под струй, Брок резким движением выключает воду, а после проходится ладонями по лицу вновь. Капли стряхиваются на кафель, но большинство тех, что на голове, сбегают по его шее на плечи, спину и грудь. Футболка становится лишь более влажной, а Брок только оборачивается и направляется к выходу. Солдат смотрит на него, не получая взгляда в ответ, и Брок оставляет его там вместе с всё ещё расстёгнутыми форменными штанами и разбросанными по полу шокерами — у него нет сил убирать следы произошедшего.       Стоит оказаться в кухне и аккуратно прикрыть за собой дверь, как он пинает ближайший стул, что попадается на глаза. Тот опрокидывается под этим яростным движением, грохочет по полу. Броку хочется сломать что-нибудь, взвыть, заорать, но он только отступает к стене напротив входа и съезжает по ней спиной. Кончики пальцев предательски дрожат, и лишь сейчас он замечает, что возбуждение схлынуло. Когда это успело случиться, непонятно, да, впрочем, и не важно. Он забирается ледяной дрожащей рукой в боковой карман штанов, вытаскивает пачку, что купил на парковке, на въезде в пригород, и раскрывает её, случайно попутно сминая картон в пальцах. Тот исходит морщинами, но сигарету ему отдаёт, не жадничает. Брок подкуривает, успевает затянуться первый раз — из коридора раздаётся напряженное:       — Тихо тут. Слишком тихо, Джек. Они уже должны были приехать.       Голос принадлежит Родригесу, а Брок только прикрывает глаза и фыркает иронично. Эти придурки… Если бы они знали, как он благодарен, что они решили заявиться, пусть приказа такого он им и не отдавал. Он думал, что с лёгкостью справится сам, и он ошибся в этом.       Согнув одну ногу, Брок укладывает на неё предплечье и вздыхает тяжело, шумно. Дверь кухни открывается, запуская внутрь всех четверых по очереди. Первой его замечает Мэй, но сказать что-либо не успевает. Только удивлённо приподнимает брови, а следом тут же прищуривается напряжённо. Её пальцы сжимаются на автомате крепче, пока глаза сканирующим, медленным движением проходятся по тем частям тела, что видны из-за стола.       — Брок? — Джек зовёт его, замечая тоже, и в два шага обходит стол. Брок переводит к нему свой взгляд, замечает, как Джек осматривает его быстро, задерживается взглядом на ярких запястьях и тут же реагирует мгновенно темнеющими от злости глазами. Брок только хмыкает опустошённо, говорит негромко:       — Отнесите этому чудовищу рвотное в помывочную и проконтролируйте уход в крио, — переведя взгляд к Родригесу, а после к Таузигу, Брок тратит десяток секунд на то, чтобы выбрать. Родригеса в качестве претендента на главенство он не рассматривает вовсе, вместо этого коротко мечась между Мэй и Таузигом. В итоге выбирает последнего — тому лучше удаётся считывать состояния Солдата, а значит он сможет среагировать быстрее, если потребуется. — Таузиг за главного. И Джек… — стоит ему произнести приказы, как Мэй сразу подхватывает единственное, что стоит на столе, — стакан с рвотным и направляется к выходу. Оба наёмника идут следом, не дожидаясь, пока Брок перекинется взглядом к Джеку и закончит почти шепотом, стылым и разрушенным: — Останься.       И Джек вздыхает. Он прикрывает глаза, кивает, а после опускается рядом с ним на пол. Подхватывает его пачку, приваливаясь плечом к плечу, и закуривает его сигарету. Они сидят в молчании несколько минут, а после Джек начинает говорить. Он рассказывает об их миссии, о перелёте вместе с Капитаном, о придурке-Родригесе, успевшим учудить какую-то хрень. Ещё он рассказывает о чужом капитанстве, о сдержанности Стива и о том, что его от Стива немного тошнит. Ещё он рассказывает о попытках Стива реанимировать того гнилостного политика, о его решении прыгать в проём выбитого им же окна с чёрт знает какой высоты и о том, как Таузиг успевает его остановить от этой самоубийственной погони. Джек всё рассказывает, слитно, монотонно, и каждое новое его слово становится продолжением предыдущего. Фоновый шум ощущается плотным, реальным и назойливым — он не позволяет Броку провалиться в глубинную, широкую ненависть к самому себе. Этот шум держит его крепкой, уверенной хваткой над темной пропастью в никуда. В какой-то миг он заканчивается, и Брок не чувствует себя хоть сколько-нибудь лучше. Он вообще себя не чувствует. Только Джек говорит негромко:       — Рассказывай, — и Брок видит в себе жалкие, бессмысленные крохи силы: их хватит, чтобы собрать слова в предложение. Брок прикрывает глаза с больной усмешкой. Они друг подле друга уже больше пятнадцати лет, только нет никакой разницы, ведь Джек почти ничего не знает. Ничего из того самого, важного и стоящего. Он не знает об отце, никогда не узнает о Патрике и всё то, что для Брока является наиболее ценным, останется для него великой тайной. Всё то, за что Брок себя уважает.       То самое, что он разрушил меньше часа назад в помывочной.       — Представь, если бы я врезал Лили. Хорошо так, сильно. Чтоб кровищи дохуя было, нос выломало, — повернув к Джеку голову, Брок всё-таки говорит и натыкается на непонимающий, напряжённый взгляд. Объяснять что-либо ему не хочется. В этом слишком много боли и слишком много страха — попробовал он уже пустить себе под кожу пару людей, и что из этого вышло? Ничего, блять, хорошего. И Брок не объясняет. Ни про ту человечность, за крохи которой в себе цепляется последние пять лет, ни про ненависть, кипящую внутри, ни про безграничное, широкое ощущение пустоты. Ему хочется верить, что никогда больше с Солдатом он не увидится, но это, конечно же, пустое. Раз, может, два… Или даже больше, кто знает.       Ему придётся подготовиться к этим встречам. Ему придётся ещё лучше держать лицо, не смотреть больше в глаза и не показывать сотой части главного — если бы он мог, он попросил бы прощения. Хотя у Солдата, пожалуй, смог бы.       У себя — никогда.       — Ему не семь, Брок. И он не ребёнок, — Джек, наконец, догадывается, что Брок имеет в виду и тяжело вздыхает. Его взгляд становится лишь на толику грустнее. Это заставляет Брока отвернуться и упереться ладонью в пол. С минуты на минуту остальные заявятся в кухню вновь, отчитаются, что Солдат отбыл в крио на желательную вечность, а значит, им пора подниматься. Подниматься, подбирать бычки и отправляться в обратный путь до города. Поджав губы, Брок всё-таки хмыкает разочарованно и бросает короткое:       — Тогда почему я чувствую себя конченным мудаком?       Джек ему не отвечает. Может и порывается, но Брок на него больше не смотрит. И заговаривать больше о чём-то, кроме реального положения их дел, не желает вовсе. Ему нужны были лишь тишина и присутствие, чтобы пережить этот резкий, тошнотный виток ненависти, что пытался вскрыть ему грудину — пускай он и останется с ним теперь надолго, в этот уродливый момент Брок выжил, пускай и очень хотел не. И присутствия Джека для выживания ему было более чем достаточно.       Пускай он не дотягивал до Солдата и до Стива, но уже шестнадцатый год кряду они месили землю подошвами бок о бок. И, похоже, такой вид человеческих отношений был единственным доступным для Брока.       И единственным безопасным для всех остальных. ^^^       До квартиры Брок доезжает за час. Он делает лишний круг по ночному Вашингтону и пытается надышаться сумрачной прохладой, врывающейся в салон сквозь распахнутые окна. Ему нет нужды успокаиваться — всё нутро будто бы вымерзло, вымерло, умерло. Мертвее быть невозможно, как ему казалось, но теперь он становится именно таковым.       Голова пустеет. Вечная толкотня из мыслей смолкает. Он больше ничего не продумывает и не ищет запасных возможностей спасения других людей. Он больше не существует. Под безвольной, прозрачной рукой кожаная обивка руля, а в другой — сигарета. Она тлеет, извивается сизым дымом. Тот норовит залезть к нему в пустые глазницы и ноздри, но Брок не отворачивается даже. Никак не реагирует.       И не считает, сколько раз ему сигналят на светофорах. Пространство вокруг кажется иллюзией — нереальной и вот-вот исчезнущей. Кажется, вот правда кажется, стоит ему щелкнуть пальцами, и он вновь окажется там, где лет всего восемь, а вокруг кухня отцовского дома. Затем отец ударит его наотмашь… Нет-нет, Брок ударит себя сам.       Больно не будет. Лишь глубинное, бесконечное удивление развернётся в груди разочарованием и бессмысленной, но столь же бесконечной скорбью. Сколько бы он ни моргал, перед глазами всё так и стоит дрожащий Солдат. Он просит остановится, но, при всей своей мощи, не останавливает сам — он не в силах перечить тому, кто сильнее, хоть и не физически. Он просит переждать, но, при всей своей смертоносности, терпит всё до конца — он не в силах защитить себя от Брока, что стоит у него во главе. Поэтому он терпит до последнего.       Боль.       Унижение.       Наказание.       Потому что Брок выше него — пускай и формально. Потому что у Брока больше власти, потому что Брок — командир. Потому что на миг Солдату показалось, что его предали, а после стало ясно — показалось. Всё своё наказание он выжрал до дна. И Пирсу такой подход уж точно понравился бы, пока у самого Брока он вызывал лишь бесконтрольное, тупое разочарование.       Он выдержал пять с половиной лет в ГИДРе без единой осечки, хотя не раз и даже не два СТРАЙК допускал такие ошибки, за которые их стоило бы точно убить на месте. Невозможно было перечесть по пальцам обеих рук сколько раз они пытали людей с базы, сколько раз подлавливали и стреляли в упор. В отношении своих людей Пирс был столь же жесток, сколь был в отношении чужих — достаточно было одной осечки. И вновь та же мысль — в подборе кадров Пирс оказался удивительным гением.       Брок был лучшим из всех в том, чтобы пускать своим людям пулю меж глаз.       Брок был лучшим в предательствах и зачистках. Брок был лучшим в двуличии и кровожадности. В злости он тоже, вероятнее всего, был лучшим — точнее, в том, чтобы её, громадную, прятать ото всех вокруг. В человечности лучшим он не был, обращаясь с ней выборочно и фамильярно. Она у него и появилась-то лишь благодаря отцу, а после и Патрику. Отец научил не сметь бить слабых, Патрик — не сметь убивать своих.       Не обижать.       Не насиловать.       Не причинять боли.       Броку хотелось бы думать, что он хорошо держался всё это время, но, по правде, ему не хотелось ничего больше. Ни говорить, ни дышать, ни видеть. На исходе часа он подъезжает к своему подъезду, паркуется на привычном месте и покидает автомобиль. Куртку перекидывает через локоть, а на часы даже не смотрит — нужно будет поставить будильник на восемь. Отсутствие полноценного сна позволит ему завтра с утра вернуть себе вновь всю свою саркастичность и раздражительность. Вернуть себе себя уже не получится никогда точно — он поклялся себе!       Он поклялся себе не вредить, и всё равно навредил!       В подъезде прохладно и тихо. Под подошвами берцев тихо шуршат ступени. Поднявшись на четвёртый этаж, он позволяет себе вспомнить о существовании Стива. Когда они расставались позавчера днём, Брок сказал ему, что будет поздно, — прошло полутора суток. Наверное, ему стоило отзвониться, стоило предупредить, но для этого в нём было всё ещё слишком мало чего-то живого, при условии о том, что живого в нём вообще не было. Живого в нём не осталось. И о том, станет ли Стив волноваться, Брок не раздумывал вовсе. На этот случай у него был Джек, что внёс бы коррективы, только заметив в Стиве нечто неладное.       Джек не обмолвился о Стиве больше ни единым словом, когда они покидали базу под аккомпанемент молчания остальных частей СТРАЙКа. Пока ехали в лифте, Брок только мимолётно возжелал поблагодарить его за присутствие, но это желание вымерло в его сознании раньше, чем добралось до корня языка словами. Пускай мелко да мелочно он и был благодарен Джеку за его безмолвное присутствие.       Сколько бы они ни общались, никогда в Джеке не было осуждения. Как он так жил, почти святыней, Брок не знал и вызнавать не желал.       К моменту его приезда домой все желания в нём уже вымерли. Ни единого не осталось. Лишь мысли о Стиве — пустые, безнадобные. Рассказывать ему что-либо Брок не собирался точно. А ещё не собирался сталкиваться с ним до утра, только у суки-судьбы на него в этом дне всё ещё были свои планы. Пускай Брок и не винил её в том, что сорвался на Солдата, — в этом был не повинен никто, кроме него самого, — но её участие в ситуации было очевидно.       Она смеялась над ним. До сих пор смеялась.       Стоит ему подняться на пятый этаж и завернуть за угол по направлению к своей квартире, как на глаза сразу же попадается сидящий под его дверью Стив. Он не шевелится, пустым, безликим взглядом смотря в потолок. На мгновение Броку даже кажется, что он так и уснул, но тут Стив моргает. Со вздохом он поднимает голову в вертикальное положение. Обе его руки уложены предплечьями на согнутых коленях — на ногах не джинсы, их обычные чёрные тактические штаны. Ниже — берцы, а выше всё та же привычная форменная футболка. Стив вскидывает приветственно кончики пальцев, кистью почти не двигая, и проходится по нему медленным, внимательным взглядом. Пока он занят, Брок подмечает быстро: сбитые, медленно заживающие костяшки, поникшее выражение на лице и лёгкий налёт суровости в складке меж бровей. Как долго он тут сидит в ожидании Брок не знает и спрашивать точно не станет, а ещё не станет просматривать записи с камеры, что снимает пространство пред его дверью.       Замерев в нескольких шагах от Стива, он вздыхает — тяжело, натужно. Сказать ему нечего, нечем отбрехаться и нет даже потребности тянуть на губы сучливой ухмылки. В нём нет ничего больше. А поверх него лишь взгляд Стива. Он цепляется за фиолетовые запястья, со следами чужих пальцев, за руку, изошедшую синяками в нескольких местах после падения на кафель в помывочной, и лёгкую хромоту в сильно ушибленном колене на новом шаге Брока. Стив говорит:       — Тоже дерьмовый день? — и Брок неожиданно прикрывает глаза да фыркает. Он качает головой, поднимает ладонь и трёт парой пальцев переносицу. В остальных зажаты ключи, только вот он всё ещё не решил, гнать ли Стива прочь теперь или позволить остаться, а значит, дверь открывать ещё слишком рано. Ему нужно было подумать хоть немного, самую малость. Просчитать риски, предусмотреть все опасности. Только меж губ рвётся банальное и чуть драчливое:       — Не знал, что ты умеешь говорить «дерьмо», — еле как заставив себя распрямить уставшие плечи, он поднимает голову выше, прочищает горло. Глаза распахивает последними — Стив улыбается. На его лице видна утомлённая, тяжёлая усталость, не физическая даже истощённость. И эта улыбка, мелкая, слабая, на уголки губ, говорит Броку много больше, чем он мог бы даже желать услышать.       Стив проебал важную миссию, но всё ещё живой. Как ему это удаётся, Брок не знает.       Впрочем, Стив ведь не предавал себя самого. И в унитаз не сливал все свои глубинные ценности.       Стив просто проебался.       И себя Стив не убивал.       — Иногда без этого не получается, — пожав плечами, Стив тянется вперед, но не поднимается. Он лишь вытягивает ноги немного, его предплечья всё лежат на коленях, а кисти повисают безвольно. Подняв взгляд к глазам Брока, он вздыхает беззвучно. Только что приподнявшиеся уголки губ опускаются назад. Что-то гнетёт его, мучает, выгрызает — Брок знает, что именно, но спрашивать не станет. Не станет проявлять интереса.       Вместо этого он делает шаг вперёд. Ткань собственных тактических брюк шуршит, а подошвы наоборот почти что бесшумны. Ему нужно бы согнать Стива прочь из-под своей двери, уколоть быстрым словом и дать подзатыльник насмешкой — бессмысленно. Вся эта защита и все баррикады бессмысленны и бесполезны — в нём не осталось ничего, что стоило бы защищать. В нём просто ничего не осталось. Фактически — конечно же, нет. Фактически — защита важна. Но сейчас выглядит будто бы нет отнюдь. И что толку от всей его выдержки, если она не идеальна? Если те, кого он должен был защищать, страдают от его же руки?       Вместо всего нужного и стоящего, Брок делает новый шаг вперёд. В нём не остается ни единого желания и ни единой мысли о том, как поступить будет безопаснее. Не остаётся ничего, на что Брок мог ориентироваться прямо сейчас, и лишь поэтому он с лёгкой руки оставляет все последствия себе завтрашнему. Или послезавтрашнему. Не имеет ни единой разницы, в каком моменте времени будущего это случится, но, если сейчас он ошибается, после эту ошибку он точно исправит. Когда-нибудь после. Когда-нибудь он ведь придёт в себя — иначе быть просто не может.       Но не сейчас.       Сейчас его просто нет.       — Поднимайся, — сделав ещё пару шагов, Брок протягивает ладонь Стиву. Тот берётся за неё не сразу, вначале смотрит несколько секунд, после со вздохом прикрывает глаза и кивает. Он обнимает ладонь Брока уверенным, крепким движением — так, словно бы Брок не превратился в призрака за последние несколько часов. И эта ложь, беспардонная и жестокая, отзывается в его грудине тошнотой, пока Стив поднимается на ноги быстрым, лёгким рывком. Сердце в грудине не бьётся явно да явственно, эфемерные руки слабы, а пред глазами лишь пустота. Брок пытается сморгнуть её, оказавшись со Стивом нос к носу, но у него ничерта не получается. Стив на рожон не лезет, отступает в сторону. Смотрит, правда, устало, но со странным, долгим вопросом — он взволнован за Брока.       Только на вопросы Брок отвечать желания не имеет тоже. Он подступает к двери, вставляет ключ в замочную скважину и проворачивает несколько раз. После то же самое делает ещё с двумя замками. Стив ждёт терпеливо, смотрит лишь ему в глаза — взгляда в ответ не получает. Стоит двери открыться, как Брок толкает её несильно вперёд, делает шаг в тихую, сумеречную прихожую. Ему нужно решать, уже прямо сейчас ему нужно решать, но сил будто бы не осталось вовсе. Хотя должны ли быть силы у призрака без плоти и без единого грамма человечности внутри?       Ответа на этот вопрос у Брока не находится.       — Готовить не буду. Хочешь — оставайся, хочешь — уходи, — «мне нет разницы» Брок всё же не добавляет. Сбросив ключи на комод у входа, он хлопает ладонью по выключателю, а после приседает, чтобы расшнуровать берцы. Форменную куртку просто скидывает на пол, без лишней патетики. За спиной неслышно прикрывается входная дверь, а после Стив закрывает её на все замки привычными, неспешными движениями. Он опускается на одно колено, расшнуровывает берцы — тишина между ними неожиданно не давит и отчего-то совсем не нервирует.       Может быть, дело в том, что в Стиве нет жалости, а может, в том, что он слишком заёбан прошедшим днём. Броку это сейчас не важно. Он настолько не чувствует себя живым, что не продумывает даже, мимолётно и привычно, отчего гордость нации всё ещё не в постели и где он успел сбить руки. Почему всё ещё в форменной одежде?       Это безгранично пустое. Брок ощущает столь весомое, сильное разочарование, что для остальной деятельности в организме не остаётся, банально, места. Не остаётся ни единой возможности — на спасение. Стоит шнуркам наконец распасться, как он стаскивает обувь, выпрямляется и отпихивает стопой к стенке. Руки сами тянутся к перевязи с оружием. Брок стаскивает её со странной затаённой злобой да мимолётом думает, что так и не забрал с базы свои электрошокеры. Где-то в квартире должен был валяться второй комплект, но те стоило всё же съездить забрать — когда-нибудь. А лучше бы никогда больше. Никогда, никогда, никогда.       От собственной мерзости, от собственной распоясавшейся жестокости внутри всё выкручивается резким витком ярости, и Брок отшвыривает кобуру с пистолетом на комод: та грохочет возмущённо. После расстёгивает портупеи на бёдрах, что должны были хранить его электрошокеры. Что ж, не сохранили, но ведь это не ново, правда? Он должен был хранить Солдата.       И тоже не сохранил.       Из-за спины не раздается ни единого слова, когда портупеи Брок отшвыривает яростным движением в стену — они ударяются, опадают и умирают безвольные. А позади только шуршит ткань чужих штанов — это Стив выпрямляется. Следом слышится его негромкий вздох. Пускай Стив скажет что-то или пускай смолчит — толку не будет ни от того, ни от другого. Брок поднимает больные, призрачные руки и сгребает футболку на спине, стягивая её рывком, озлобленным, сильным движением. Вся та часть его тела, что встретилась с кафельным полом, отзывается воем боли. Ещё им отзываются его вывернутые Солдатом руки, запястья и, неожиданно, рёбра. Швырнув футболку куда-то на пол, в угол прихожей, Брок опускает взгляд к рёбрам — его встречает яркий синяк, уже изукрасивший смуглую кожу уродливым пятном. Охуительно.       Возможно, он врезал себе сам при падении, а может, это был Солдат — воспоминания не имеют веса. Ничто не имеет веса больше. Он не рассчитывает даже на спасение. Впереди должен быть душ, а после кровать — ему это не нужно, но так определённо стоило бы поступить, если бы он был хоть на толику живым.       Брок не был. И всё равно потянулся вперёд медленными, пустыми шагами — к лестнице. Стоило ему подняться на первую ступень, как чужая тёплая ладонь обхватила его пальцы. Стив подобрался сзади бесшумно. Нарочно или нет — в этом тоже не было веса. А в Броке не нашлось для него даже злости. С тяжёлым вздохом он оборачивается, руки не вырывает и встречается со странным, чуть печальным взглядом. Стив молчит. А следом тянется к нему весь, делает шаг вперёд и целует. Эта ебанная ступенька скрадывает их мелочную и неважную разницу в росте, заставляя его тянуться к Броку.       Брок в ответ не тянется. И поцелуя не чувствует, хотя скорее не чувствует внутри себя отклика — чужие губы поверх его не вызывают ничего совершенно. Возбуждение в нём будто бы истреблено нынче, либидо умерло вновь. И он не надеется даже, что это вскоре пройдёт, — ему просто нет разницы.       Единственное, что имело вес и важность, осталось где-то в прошлом, в том мгновение, когда его рука понеслась вперёд, в ударе и без замаха. В том мгновении у него больше нет выбора и нет возможности это мгновение сменить. Он не может начать заново. Он не может вернуться назад.       Ведь в прошлом выбора нет. Выбор — привилегия настоящего.       И от этого лишь гаже. От этого собственная ошибка, одна из крупнейших и непозволительных, ощущается только уродливее и мертвее. Потянувшись ладонью вперёд, Брок опускает её Стиву на плечо и говорит:       — Мне не нужен секс из жалости.       Он не целует в ответ, говорит так, будто Стив не касается его рта своим. И глаз не закрывает тоже. А Стив не смущается. Со вздохом он отстраняется, отводит взгляд — слишком непозволительно грустный, но сейчас Брок не в силах ему помочь. Сейчас Брок не чувствует даже, что существует. О какой помощи вообще может идти речь.       — Нет, это… Это для меня. Если можно, — его большой палец поглаживает Брока по мягкой плоти ладони, но к запястью не поднимается. И это прикосновение столь тёплое, живое, что Броку хочется резко, оглушающе взвыть. У него вздрагивают колени, но он только хмыкает, глаза прикрывает. Грудину выворачивает от мёрзлой, острой боли.       А на собственное возбуждение рассчитывать бессмысленно, этим вечером оно не заявится. И Брок не рассчитывает, впрочем. А ещё не соглашается. Но, конечно же, сделает всё, что Стиву потребуется — всегда это делает. Приоткрыв глаза вновь, он натыкается на тяжёлый, печальный взгляд Стива. Даже с этим взглядом в арсенале Стив выглядит крепко, уверенно.       Стив выглядит как тот, на кого Брок мог бы позволить себе опереться.       И он позволяет — мертвее ему уже не стать и ещё больше всего не испортить. Резким толчком изнутри всё исходит незнакомым, застарелым рыданием, пока сам он, еле стараясь дышать ровно, подаётся вперёд. Брок прикрывает глаза, утыкается лбом Стиву в лоб и вздыхает. Колени вздрагивают вновь, в желании подогнуться, а большой палец несильно давит на кожу поверх чужой крепкой ключицы.       Стиву он так и не отвечает. А Стив только медленным, осторожным движением опускает ладонь ему на бок. Его большой палец поглаживает ребра Брока где-то на нижней границе гематомы. И ощущая себя мертвее любого мертвеца, Брок чувствует, как в этом прикосновении собираются все остатки нежности в нём.       Все они, бездумно созданные Стивом, направлены на самого Брока. Все они — прощение. ^^^       Весь мир становится серым. В нём пропадает потребность есть, говорить и спать. Пропадает даже потребность притворяться нормальным — СТРАЙК видит, СТРАЙК чувствует. Мэй вновь и вновь приносит ему утрами кофе, который Брок не выпивает и в половину. Джек предлагает спарринг — вновь и вновь Брок перенаправляет его к Стиву. Он сам, весь и полностью, уходит к боксёрским грушам. Кулаки покрываются синяками, но они не ровня тем, что оставил ему Солдат.       В Броке не остаётся злости. Чужой отказ поверить не ему даже, хотя бы в него, не несёт в себе больше боли. И все истоки произошедшего утекают в небытие — какая разница, кто начал ту бойню, если в ней полегли все. За Солдата Брок говорить не мог, но его надрывный шёпот, переполненный просьбам остановиться/прекратить/не позволять надругательству разродиться в реальности, всё стоял у него в сознании и никак не хотел уходить. Брок бил по боксёрской груше вновь и вновь — в нем совершенно не было злости.       В груди выла беспомощность от последствий и от предпосылок. Каждое новое утро он просыпался ровно по будильнику, выпивал таблетки, без интереса целовался со Стивом, без интереса Стиву дрочил. После уходил в душ, запирая дверь на замок и не оставляя гордости нации и единого шанса скрасить своё присутствие. Возбуждения не было, и, пожалуй, это было гармонично — Солдат разбудил его либидо, Солдат же помог усыпить его вновь. Только этой гармонии, этого разочарованного баланса ему не хватало, чтобы почувствовать себя лучше.       Где-то у затылка чесалось желание приехать на базу, вытащить Солдата из крио и зачитать код. Где-то там, на самой границе роста чёрных, коротких волос, очень сильно хотелось приказать Солдату себя убить — убивать медленно, долго и без жалости.       Только это не дало бы ему прощения, и облегчения бы не подарила. Брок должен был существовать с этим воспоминанием — Солдат почти вымаливает у него остановки и передышки, но Брок слишком эгоистичен в собственной злобе, чтобы посметь только его услышать.       Однажды, такое уже случалось — в том жарком алжирском пекле исчезли четверо. Потому что он думал лишь о себе, лишь себя он спасал и лишь себя вытаскивал.       — Командир нас защитит, не ссы, Патрик, — так сказала Лиззи, пока они летели до Алжира. А полтора часа спустя Брок наблюдал за тем, как ей вскрывают глотку, будто консервную банку, и горячая кровь хлещет на провонявший солнцем песок. Он не сделал и единого движения, реального движению чтобы тогда её спасти. Последний её взгляд, чуть удивленный и не успевший даже расцвести испугом, был отдан Броку на вечность. Как, впрочем, и его собственное предательство — предательство их всех и себя самого. И ведь она была старше их всех на целый год, и даже она сглупила, доверилась. Даже она повелась на его внешнюю стойкость.       Пока внутри Брок весь от макушки до пят был гнилым и озлобленным. За каждый отцовский удар и за каждый вечер, проводимый в одиночестве — он был зол, кажется, бесконечно. И если бы не сантименты, он перебил бы их всех. Он перебил бы каждого, кто только смел быть счастливым, кто только смел познавать эту сказочную и великую, что ему была недоступна.       Он не мог. Он поклялся себе не вредить!       Что ж. Клятвы его совершенно ничего не стоили.       Поэтому каждое новое утро приезжая в птичник, он уходил к боксерской груше. Ту убить уже возможности не было, и поэтому Брок сбивал себе руки, морщился, стискивая зубы до боли — он и сам не смог бы понять, пытался он себя наказать или разбудить от этого бесконечного разочарования, от этой бесконечной внутренней пустоты. Только злости не было. Она не рождалась в нём, не закручивалась в грудине. Стив смотрел на него, кажется, без передышки. То ли чего-то ждал, то ли чего-то хотел — Брок мог только взвыть прям перед ним.       Не упасть.       Не сломаться.       Лишь взвыть.       Бесчеловечно и громогласно — вся эта безысходность была для него слишком жестока. Но ведь правда была в другом.       Жесток был лишь он сам.       На исходе десятой ночи их вызывают без предупреждения. И мелко да мелочно Броку верится — будет месиво. С литрами крови, болью, запахом разгорячённого свинца и случайной смертью. Уже в джете приходит быстрое, полноправное понимание — их миссия во спасение.       Их миссия не про смерть.       Это расстраивает почти что, но он концентрируется лишь на том, чтобы выдать указания. Вся его концентрация трещит по швам. Хочется лишь усесться в молчании на скамье у стенки джета, уставиться в стену напротив и так умереть. Не дышать. Не желать. Не жить. Но он собирает себя по кускам, дёргает за шкирку мысленно вновь и вновь — Джек смотрит тоже, но совершенно не так, как Стив. В его взгляде нет вопроса и нет какой-то тошнотной потребности. Джек просто ждёт. Джек знает, что Брок сорвётся.       Иначе и быть не может — Брок был бы согласен сорваться. Ему нужен адреналин, ему нужна злость и даже то существование — пусть не жизнь, уже похуй — ему нужно. Всё лучше, чем пустота и безграничное разочарование. Всё что угодно — лучше.       В Соковии они приземляются задолго до рассветных лучей. Бредут по лесу в почти полной тьме, слишком быстро находят нужное здание — высокий заброшенный ангар до жути сильно напоминает базу многоголовой, и Брок только крепче сжимает зубы. Стоит им оказаться внутри, как начинается дурное цирковое представление.       В нём участвуют только трупы. Их десятки.       Не сотни, пускай, только хер тут где разница будет.       — Командир… Минус первый пустой, — на линии связи раздаётся голос Родригеса, и Брок подмечает заминку в его интонации с лёгким торможением. Меж его бровей залегает хмурая, сосредоточенная складка, взгляд убегает к Стиву в полной боевой экипировке, идущему по правую руку. Тот выглядит суровее обычного, но, впрочем, это и не удивительно — они нашли уже полтора десятка тел, обходя минус второй этаж. Всё вокруг указывало на наспех проведённую зачистку и торопливый побег медицинского персонала, что завершился лишь провалом и ничем более. Пускай их и не ждали с автоматами наперевес, но об их приходе знали точно — всё выглядело именно так. Не проходит и мгновения, как на линии связи резко и чётко звучит голос Джека:       — Брок, они все мертвы. По камерам либо пусто, либо детские трупы вперемешку с охраной. Надо уходить, — Джек говорит важное, но, не закончив осмотра второго подземного этажа, Брок уходить не станет. Перехватив автомат удобнее, он подступает к стене. Через несколько шагов широкий коридор сворачивает и, судя по примерному плану обоих этажей, им остаётся последний непроверенный отсек с защитой высокого уровня. За поворотом всего четыре помещения, а на его границе видна чёткая алая линия на полу. Под ней написано предупреждение об опасной, особо охраняемой зоне, но виднеющаяся в полу железная перегородка опущена — похоже, те, кто сюда зашёл, либо убегали в спешке, либо еще не успели выйти. Быстрым движением оглянувшись себе за спину и убедившись, что Стив с Мэй позади, он отвечает негромко:       — Понял. Поднимайтесь наверх, ждите на лестнице. Мы почти закончили, — потянувшись рукой к голове, он опускает поднятые ранее на макушку очки и быстрым движением пальца по дужке включает тепловизор. Им в любом случае придётся осмотреть все помещения находящиеся за углом, но лучше знать количество противников заранее. И предосторожность эта отнюдь не лишняя, независимо от того, что за прошедшие полчаса миссии они не встретили ни единого живого человека внутри ангара и на обоих подземных этажах.       — Принято, — Таузиг отзывается спокойным, серьёзным тоном, и Брок отмечает на границе сознания тот факт, что он ещё жив, одновременно с этим смотря сквозь очки. В ближайших двух помещениях не оказывается никого, зато в самом крайнем, у дальней стены, похоже, виднеется маленький живой тепловой след.       Это ребёнок.       Живой.       — Кэп, за мной. Мэй, проверь все помещения. Там должно быть пусто. Как закончишь, идёшь к нам, — вернув очки наверх, на макушку, Брок машет рукой следом за собой и выглядывает из-за угла. Выбеленный коридор слепит глаз, но оказывается чист, и он быстрыми, уверенными шагами направляется к самой крайней, дальней двери.       — Поняла, — Мэй отзывается коротко и чётко, а после с лёгким звоном пряжки ремня вскидывает автомат. Не проходит и нескольких мгновений, как щёлкает замок первой открываемой ею двери. Брок к ней уже не оборачивается, полностью доверяя её профессионализму. Оказавшись в нескольких шагах от двери, он замедляется — внутри клубится тошнота, впервые за последний десяток дней. И в грудине уже медленно начинает гудеть что-то резкое, мёртвое и ещё не пустое — за дверью живой ребёнок. Все мертвы, а этот живой.       Стив ровняется с ним слишком быстро, перехватывает его взгляд своим и резким движением пары пальцев выключает наушник. Брок зеркалит его движение, только сказать ничего не успевает.       — Взрослый или ребёнок? — Стив говорит негромким, серьёзным шёпотом и быстрым движением оборачивается на Мэй, уже скрывшуюся за дверью пустого помещения. Брок только губы поджимает. Изнутри подёргивает тошнотой, и ему, наконец, удаётся эту тошноту идентифицировать — его тошнит от правды, удушающей, мелкой. Эта база незаконных исследований, с большей вероятностью, является одним из подразделений ГИДРы, либо берет у многоголовой материал и ресурсы для проведения опытов. И третьего не дано точно, потому что их сорвали посреди ночи буквально из постели с вызовом в птичник, выдали вводные уже в джете, а они всё равно не успели накрыть это гнездо ублюдков с поличным, пускай и спешили с горящими головами.       Находящихся здесь явно кто-то предупредил, и без угрозы в этом предупреждении не обошлось — угрозы этой слышать не стали. Потому что если бы не было угрозы, детей не лишили бы жизни, как, впрочем, и всю охрану. Их просто бы вывезли.       Только вот их всех, очевидно, не вывезли.       — Ребёнок. Я зайду первый, ты зайдёшь только после того, как я позову, ясно? — Брок отвечает чётким, резким шепотом и перехватывает вернувшийся к нему взгляд Стива. Всё происходящее могло бы выглядеть делом рук Пирса, но в таком случае эта провокация была бы слишком наглой, слишком рискованной. Пирс, при всей его самоуверенности, никогда не стал бы так делать. А если бы сделал, уж точно не послал бы сюда Стива. Брок понимал это всё чётко и ясно. Так же, как и то, что у Стива не было ни единого желания пускать его в помещение одного.       И это неожиданно раздражало.       — Ребёнок может быть опасен. Я иду с тобой, — он откликается суровым, серьёзным взглядом, но Брок не маленький и ничуть его не шугается. Чужим морализмом и капитанством его не пронять последние почти что два месяца с момента, как Стива разморозили, и сейчас это тоже на нём не срабатывает. Подавшись вперёд, Брок шепчет с жёсткостью:       — Ребёнок может быть напуган. Я зайду один, успокою его, потом зайдёшь ты. Когда я позову, Кэп. Как понял? — во взгляде Стива намешано слишком много. Они тратят несколько секунд на то, чтобы всмотреться друг в друга: прошёл десяток дней с того мгновения, когда Брок посмел сорваться в омут насилия над Солдатом. Той ночью его либидо так и не ожило, что, впрочем, и по нынешний день самого Брока ничуть не удивляло. И ничуть не волновало тоже.       Но определенно волновало Стива. Вряд ли лишь это, физическое и тактильное, — он получал свою дрочку с сопровождением из долгих, мокрых поцелуев каждое новое утро. Брок больше ставил на то, что Стива волновал именно он в отрыве от своего возбуждения и с ним вместе — здесь не было разницы. До обсуждения той миссии Брока, с которой он вернулся убитым внутренне, они так и не добрались. Пускай Стив и спрашивал — дважды, пускай предлагал этими сентиментальными фразами поделиться с ним важным — ещё трижды, и на третий раз Брок сказал ему прямо и жёстко, чтобы он отвалил.       Стив отвалил. Благоразумия в нём всё ещё было много, но вместе с ним было много волнения. А в Броке всё ещё не было ничего. Вновь и вновь поднимая к Стиву глаза, глядя на его тренировки в птичнике или, может, его шатания по их ныне уже общей на двоих кухне, Брок натыкался на пустоту.       От сантиментов не осталось ничего. Они вымерли, выжглись в нём ядовитой злобой, что он позволил себе выпустить в реальный мир. Солдат пострадал, и теперь Брок был благодарен собственному вымершему нутру, ведь Стив пострадать не мог.       Не больше запланированного уж точно.       — Осторожнее, — Стив шепчет одними губами и всё-таки отступает. Брок поджимает нитку губ, но не отдает ему даже кивка. Он не может сказать даже, что ему плевать на Стива, что ему плевать на его волнение. Брок не может сказать ничего вовсе. Его всё ещё будто не существует.       Вместо него лишь пустота из разочарования — она выжила его из собственного тела и заняла всё пространство.       Отвернувшись в сторону двери, Брок доходит до неё, медленно, неторопливо нажимает на ручку и увереннее перехватывает другой рукой автомат. Дверь приоткрывается бесшумно, сразу открывая ему вид на помещение, чем-то похожее на помывочную Солдата. Есть, правда, яркая, кардинальная разница — кафельные стены, пол и потолок покрыты плотным кровавым слоем. Запах стоит просто убойный и, стоит Броку лишь сделать шаг за порог, как он лёгким движением прикрывает за собой дверь. Не заботы ради, из соблюдения плана разве что — Стив не слабак, но только завидев эту картину, мгновенно запрётся внутрь.       В последнее время на его послушание совершенно нельзя положиться. Чем больше времени проходит, тем ярче раскрывается его капитанство. Пускай ведомая им миссия провалилась, но факта его лидерства это отменить не могло. Напротив даже — ощутив поражение, Стив будто бы стал настойчивее. Прямые приказы не нарушал, конечно, только тут и там норовил их оспорить. Броку это не то что не нравилось, ему было с этим никак.       Позволять Стиву прыгать выше своей головы он не собирался точно, а выше его, Брока, и подавно. Но и на место не ставил.       Всё его внимание было сосредоточено внутри — пустота не ширилась и не уменьшалась. Она присутствовала, будто дыра в его проклятущей шкуре. Смеха суки-судьбы слышно больше не было, а ещё не вспоминался Патрик. Кларисса вымерла из его головы. Пустота забрала себе всё и всех, ему оставив лишь разочарование.       К десятому дню с момента случившегося Брок мог насчитать порядка сорока часов сна за все прошедшие дни. Это состояние не было бессонницей, скорее оставаясь непониманием — зачем ему сон, если его больше не существует. Иногда, очнувшись среди ночи, он оставался в постели: просто слушал дыхание Стива, гонял пустые, блёклые мысли из одной части головы в другую. И не искал для себя спасения. Не искал для себя возвращения к нормальному функционированию, пускай и ждал его. Но в реальности не искал для себя ничего больше.       План был выставлен на паузу, ожидая часа своей реализации. Солдат вновь был в крио, и волноваться о нём не было смысла. А Стив уже даже не ощущался помехой — Брока выморозило собственной жестокостью, и всё, существовавшее в нем, претендующее на именование живым, вымерло.       Он больше никуда не торопился. И больше совсем не волновался.       Он лишь ждал того мгновения, когда, наконец, позволит себе умереть. Он лишь ждал.       Оббежав взглядом помещение, Брок видит забитый чужими внутренностями сток в полу. Чуть поодаль находит ещё один, такой же. Звука работающей вентиляционной системы не слышно. А слышно лишь сбивчивый, неразборчивый шепот и шумное, зареванное дыхание. Быстрым движением глаз переведя взгляд в левый дальний угол помещения, Брок натыкается взглядом на мелкую фигурку ребёнка.       Маленькая девочка с перепачканными кровью, скомкавшимися волосами покачивается из стороны в сторону и обнимает себя за колени. У неё тонкие ручки и ножки — определенно тоньше, чем положено для детей её возраста — а тело спрятано перемазанной кровью больничной рубашкой. На правом запястье бурая от крови бирка — слов с такого расстояния ему не разобрать. Еще она босая.       И неожиданно слишком крохотная. Беззащитная.       Его лёгкие скручивает жестоким, резким ударом — будто бы его сердце, что забыло, как биться, наконец, делает свой первый толчок. Всё затихает мгновенно, но по телу проходит дрожь. И перед глазами покадрово вскидывается каждое новое воспоминание об отце. Его жестокость, его беспринципность и его злоба — Брок был распят всем этим на протяжении своего долгого, отсутствующего детства. И никогда в нём не было чего-то столь важного, чтобы сидеть вот так, плакать и утешать себя. С каждым новым чужим ударом он лишь каменел, матерел и злился. К сорока годам в нём накопилось столько злости, что его было уже легче убить, чем её из него всю вытащить.       К сорока годам с ним уже всё было потрачено.       Но эта малышка… Его брови сходятся у переносицы в странном, скорбном выражении, и ожесточённое рвение защитить вздымается в нём семиметровой волной. Защитить, уберечь, оградить — сделать всё то, что с Солдатом он сделать не смог. Сделать всё то, что он так и не смог сделать ни с Патриком, ни с Клариссой. Сделать, наконец, всё то, что он клялся себе делать до самого своего конца!       Он может позаботиться о ней, а раз он может, значит, он должен. Иначе это никогда не работало. И работать уже не будет.       Потянувшись руками медленным, неторопливым движением вверх, Брок перекидывает через голову ремень автомата, а после приседает и опускает его на пол. Безоружным он, конечно же, не остаётся — в кобуре под форменной курткой всё ещё покоится питолет, а на бёдрах закреплены ножи и электрошокеры. Но главное лишь то, что руки его пусты.       Выпрямившись, Брок поднимает ладони в безопасном, открытом жесте и зовёт:       — Эй, зайчонок. Ты чего здесь одна? Тебя кто-то обидел? — ему приходится сделать над собой усилие, чтобы голос звучал мягко и по-доброму, пока в груди закручивается что-то слишком знакомое, пусть и позабытое за прошедшие дни. Брок помнит, что эта малютка может быть чертовски опасна — неизвестно, какие опыты над ней ставили, — но что-то внутри него вскидывается почти в животном, инстинктивном позыве — закрыть собой, а всех остальных перебить.       Всех, кто захочет ей навредить.       И его нутро заполняется плотным существованием, сотканным из желаний и сантиментов, будто кто кран открывает на самую малость — по мелкой, медленной капле. Только внимания на себя Брок не обращает и, по правде, ничуть не пугается. Какой-то частью своей он был готов к тому, что его вернёт из пустоты назад. И раз уж это началось, останавливать происходящее было бессмысленно. Много больше смысла было в том, чтобы позаботиться об этой малютке, а после и о Стиве, с его сантиментами да волнениями.       Девочка слышит его голос, резким движением поднимает голову и смотрит прямо на него. Она вздрагивает крупно, пытается отползти, только бы вжаться ещё глубже в угол. А после срывается на крик:       — Не подходите! Не трогайте! Не трогайте меня! — её руки вскидываются вперёд, и последнее, что Брок успевает увидеть, — её ярко-зелёные, зарёванные глаза, в которых нет и единой тени испуга. Одномоментно они становятся алыми, а из кончиков пальцев вырывается сноп управляемых, красных искр. Они направляются в его сторону, но их движение слишком быстрое. Оружия Брок вытащить не успевает.       На миг вокруг воцаряется мрак, а следом всё вспыхивает под натиском яркого солнечного света. В его руках пистолет, а под ним — остекленевший взгляд Патрика. Меж его бровей всё ещё дымится алеющее отверстие с застрявшей в нем пулей. Брок делает вдох и останавливает его на середине. Его взгляд прикован к чужому лицу — слишком натуральные кудри, слишком настоящая кожа, даже шрамик у нижней губы, мелкий, излюбленный, на своем месте, — но Брок насильно отворачивается. Не головой даже, всем телом. Стоит Патрику оказаться вне его взгляда, как он быстрым движением глаз проходится по песку со следами собственных берц, рассматривает пистолет в собственной руке, а после поднимает глаза выше. Пред ним не до конца развалившаяся стена полуразрушенного чужого дома, чуть правее проём окна — сквозь него видны руины других домов. Над теми домами вьётся всё ещё дым от места, где Лучию разорвало на части. С той же стороны слышны голоса наёмников, и ему нужно бы бежать, ему нужно срываться с места.       Только запах, настойчивый, явный, запах чужих внутренностей… В Алжире так никогда не пахло. В Алжире пахло горячим, запекшимся от крови песком и свинцом, но отнюдь не внутренностями. Стоит ему только подумать о том, что всё окружающее его пространство — иллюзия, как в голове поселяется тупая, резкая боль. Его собственное сознание сопротивляется, но Брок нарочно, почти насильственно пытается вернуть себе вид окровавленного, оббитого кафелем помещения. Ответы зарождаются будто сами собой из всех подмеченных ранее мелочей — всех тех, кого уже размазало по тем стенам, эта малютка убила сама. Вероятнее всего, в целях самозащиты, но точно сказать возможности уже нет, да и вряд ли она появится. Вначале ему нужно выбраться из собственной головы. Резким движением обернувшись назад, Брок вновь находит у собственных ног тело Патрика. Его нутро, только оживающее по мелкой капле, чужой, мертвеющий с каждой секундой всё больше вид не пронимает — он прожил с этим воспоминанием двадцать один год собственной жизни.       Такой малостью его давно уже не напугать. Такой малостью его не пронять — уже точно не в нынешнем состоянии только заполняющейся внутренней пустоты.       Поджав губы, Брок вдыхает поглубже, лишь ради того, чтобы убедить собственные рецепторы в стойкости тошнотворного запаха чужих внутренностей. А после говорит как можно более чётко:       — Убери это.       Картинка пред глазами вздрагивает, будто испугавшись его интонации, а после меркнет, словно кто свет выключает в окружающем его пространстве. Брока дёргает вперёд почти болезненным рывком, лёгкие сплющивает, но на ногах всё же удаётся удержаться. Перед глазами вновь появляется обагрённое кровью чужих внутренностей помещение, а девочка смотрит на него большими, всё ещё алыми глазами. В пространстве вокруг него закручивается вихрь алых искр — опускать горящие алым светом руки она даже не собирается. Со спины раздается грохот, только Брок на него не оборачивается. Догадаться не составляет труда: эта малютка заперла дверь, чтобы разобраться с ним в одиночку. Только страха в нём нет пред ней и подавно, как, впрочем, нет и удивления. В мире, где существуют Брюс Беннер и Железный кулак, странно было бы не встретить в какой-то момент ведьмы.       — Я убью вас! Я не позволю вам обижать меня! Вы…! Я убью вас, уходите! — девочка срывается на крик, но звучит он до странного жалобно, надрывно. Страха в её глазах всё ещё нет, пускай Брок и замечает дрожь её рук. Левое колено дёргается, тонкие, бледные ноги норовят завалиться в бок. Она пытается удержать их, упереться ими крепче во влажный, алый кафель, но у неё не получается: правая лодыжка опухла фиолетовым цветом. На пробу сжав руку в кулак, Брок поводит плечами, а после тянется к замку на форменной куртке. Он расстёгивает его медленным движением, ожидая нового удара, а тот всё не настаёт. Девочка смотрит на него в ожидании, тяжело, рвано дыша.       — Я и не собирался тебя обижать. Я пришёл, чтобы тебя отсюда забрать, зайчонок, — краем глаза Брок улавливает дрожь алого вихря. Тот сбоит мелким, быстрым движением, будто некачественная голограмма. Либо у малютки кончаются силы, либо она их не контролирует, и третьего не дано, но Брок лишь стягивает с плеч расстёгнутую куртку, а после делает первый шаг вперёд. Его тело не скованно, а всё пространство вокруг больше напоминает сценку для устрашения. Жаль только, на нём это ничуть не работает: его инстинкт самосохранения, уродливый и травмированный, уже давным-давно вымер для таких ситуаций.       — А потом обидеть! Вы все хотите именно этого! Сначала они, теперь вы… Я не позволю вам обижать меня снова! — она дёргается вперёд, с рыданием, с беспомощным детским криком. И этот крик настойчиво будит в нём всё то, что вымерло после последней встречи с Солдатом. Этот крик запускает все его сантименты, но им не дано обрушиться на него ударной волной — десяток дней назад он невольно получил от Стива в подарок прощение. И оно завалялось уже, запылилось где-то в дальнем углу ощущений — не исчезло. Не умерло.       — Если ты можешь залезть мне в голову, почему бы тебе не посмотреть самой, хочу я тебя обижать или нет? — встряхнув куртку, удерживаемую в руках, Брок делает новый шаг. Ноги не хотят слушаться, скользя по влажному, обагрённому полу, но он ступает осторожно, выверяя каждое новое движение. Запах стоит убойный, тошнотный, и внутри уже закручивается мутная блевотная воронка. Только смысла нет обращать на неё внимания. Вместо этого он сосредотачивается весь на шагах, на выражении чужого лица.       Девочка всё ещё быстро, взволновано дышит и следит за ним цепко. Её руки подрагивают, но ярый свет на кончиках пальцев — он ютится вокруг её кистей, будто живой, — не утихает. Не проходит и мгновения после его слов, как за левым ухом появляется настойчивое, колкое давление. Оно терпимо, но неожиданно — если за ним следят, ощущение всегда появляется с другой стороны. Прищурившись самую малость, Брок не успевает создать мыслительную цепочку. Все его мысли убегают куда-то, появляется быстрое, мимолётное воспоминание из детства, в котором он ждёт возвращения отца с работы, а после другое, не столь далекое — перед глазами начало июня и труп девочки на песке. В этот раз уже нет столь полного погружения, как было с видением Алжира. А ощущения больше похожи на быстрый, торопливый перебор картотеки его сознания.       Она изучает его воспоминания одно за другим, быстрыми, торопливыми урывками, но глаз с него не сводит. Брок лишь позволяет, приближаясь на новый, важный метр. Он не собирается ловить её или бить. Внутри лишь желание накинуть ей свою куртку на плечи, поднять на руки и забрать из этого ада. Алой нитью это желание проходится по его внутренностям, вытягивая за собой и всё остальное: всю замёрзшую в нем за последние дни боль, всю заледеневшую злость и весь пыл, что выжгло его собственным насилием по отношению к Солдату.       Меж ними повисает тишина, сотканная из громкой ругани Стива, что остаётся где-то за запертой дверью, вне досягаемости Брока, и шороха алого вихря. Тот всё крутится подле Брока, оборачивает его коконом в этом зловонном пространстве.       — Зовут тебя как, зайчонок? Меня — Брок, — решив разбавить немного повисшую пустоту между ними, Брок самую малость склоняет голову набок. И мгновенно замечает, как девочка еле заметным движением прокручивает кисть левой руки. Её пальцы вспыхивают на самых кончиках ярче, но отследить, что именно она делает, Брок не успевает.       — Ванда… — она отвечает ему тихо-тихо, и Брок перекидывает взгляд к её лицу. Неожиданно малютка вздрагивает и резким быстрым движением прижимает обе руки к своей груди. Весь шторм вокруг него распадается алыми искрами, но те гаснут, не коснувшись и пола, а дверь за его спиной распахивается на новом ударе Стива. К тому Брок не оборачивается, ощущая явственно: последнее затронутое Вандой воспоминание слишком давнее, затёртое, но бесконечно больное. В том воспоминании ему восемь и отец впервые поднимает на него руку. Что ж. У малютки определенно избирательный подход к поиску слабых мест противника. Прижав руки к груди, она подтаскивает ноги ещё ближе, пускай ближе уже некуда, и смотрит на него, но теперь иначе. В её взгляде странная грусть, в нижних веках собираются новые слёзы. И боль — её много, невыносимо много. Малютка растеряно шепчет еле слышно:       — Они хотели… Они хотели сделать мне больно. Они хотели…       — Брок! — чужой голос, суровый, яростный и больной, разрывает пространство вокруг них, не давая Ванде и лишнего шанса договорить. Брок только руку вскидывает плоской ладонью, останавливая любые чужие комментарии и действия. В этот миг Ванда жмурится, обнимает себя руками и заходится в громком, искорёженном рыдании. Её голос завывает, отражаясь от перемазанных багровой грязью стен, и надрыв в нём звучит столь яростно, что Брок только глаза прикрывает. С тяжелым вздохом он оборачивается назад, находит глазами Стива. Тот замер, уже переступив порог, и автомата в его руках нет. На лице испуг, напряжение и непонимание, но Брок только мелко, мягко кивает.       — Я в порядке. Вернись за оружием, — не замечая, как пальцы впились в ткань собственной куртки, Брок переводит взгляд Стиву за спину. Там серьёзная, жёсткая Мэй с автоматом наперевес. Её взгляд обращён лишь к Ванде, но стоит ей ощутить, что на неё смотрят, как она перекидывает свое внимание к Броку. Говорит чётко, почти без дрожи в голосе:       — Командир, в помещениях пусто. Нам пора уходить, — её слова напоминают ему о том, что он позабыл включить наушник назад. Такая осечка при том состоянии, в которое он провалился в последний десяток дней, не кажется удивительной. Кивнув коротко, быстро, и тем самым говоря, что услышал её, Брок мимолётным движением касается наушника. Мелкая вибрация дает понять, что он снова на линии.       — Джек, подгони джет ко входу. Родригес, Таузиг, ещё раз проверьте поверхность на наличие угрозы. У нас тут девочка, лет семи, возможно, ранена. Сейчас заберём её и будем подниматься. Как поняли? — обернувшись назад к рыдающей Ванде, он доходит оставшиеся несколько шагов. Замерев в метре от неё, Брок присаживается на корточки и поджимает губы сурово, жёстко. По щекам Ванды текут горячие ручейки слез, оставляя за собой чистые, светлые дорожки на коже. А на линии Джек уже отзывается коротким «Понял», и Брок подмечает его ответ, как само собой разумеющееся, пока всё его внимание направлено на малютку. Протянув к ней руку, Брок говорит так мягко, как только умеет: — Пойдём отсюда, зайчонок. Время не ждёт.       Ванда мотает головой, подрагивая плечами, и всё ревёт. Не желая успокаиваться, она трёт кулачками щёки, размазывая алые росчерки влагой по коже. Её губы изгибаются в уродливом, больном плаче. И Брок перехватывает её запястье — осторожным, медленным движением. Прикосновение заставляет её дёрнуться, распахнуть глаза широко и ярко. Она ему вряд ли верит, но тянется следом за его рукой, когда он осторожно поднимает её на ноги.       Стоит ему накинуть ей на плечи свою куртку и помочь вдеть руки в рукава, как её ноги подгибаются. Она вскрикивает коротко, больно. Разбираться с её болями сейчас Брок не станет, у них совершенно другая задача, но всё равно торопится подхватить её на руки. Малютка будто совсем ничего не весит, и он выпрямляется вместе с ней, прижимает к себе крепче.       Ванда всё плачет, дрожит. Брок не смотрит, вместо этого оборачиваясь и направляясь к выходу. Мэй уже забрала его автомат, Стив уже успел найти свой собственный. Они смотрят на него, твёрдые, несгибаемые. Только у Стива во взгляде мелькает чуть больше родного, переливающегося волнения. Впервые за последний десяток дней Брок ощущает довольство вперемешку с тошнотой от того, что видит его. Показывать этого он не станет, конечно же, но сам факт наличия сантиментов отчего-то пока не причиняет боли.       Уже на выходе из помещения в его сознании мелькает твёрдая, чёткая мысль. Несогласия с ней Брок не чувствует, лишь голову поднимает выше и увереннее.       Он извинится перед Солдатом. Не важно когда. Не важно, как обернутся обстоятельства.       Он извинится и больше ошибки не совершит.       Он выдержит до самого своего конца. ^^^