Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Семейная жизнь никогда не была для него желанием или, может, какой-то недостижимой мечтой. Опыт детства слишком быстро и легко научил Брока банальной хорошей истине — институт семьи был переоценён не в меньшей степени, чем вообще любые человеческие отношения с примесью романтических сантиментов. Ему самому семья нужна не была. В академии Брок об этом даже не задумывался, а после гибели Патрика не желал думать тем более. К счастью, они были слишком молоды и умны, чтобы строить какие-то совместные планы на будущее, прекрасно понимая быстротечность момента. Или, может, ему так только казалось.       Патрик об этом никогда не заговаривал, а Брок не стал бы и подавно. Вся эта шелуха, сантиментальная и премерзкая, была ему чужда, и он прикладывал слишком много усилий, чтобы так и оставалось. Только сука-судьба, выцепив его взглядом из миллиардной толпы, отпускать уже не желала — она обнажила всю его ложь самому себе одной поездкой в Алжир.       Сантименты, уже возникшие и пустившие корни, выдавливать было бесполезно и бессмысленно — Брок осознал это, добавив Патрику свинца в череп. Сопротивление, настойчивое и яростно тянувшее силы, помогало одномоментно, в помешательстве, но в долгосрочной перспективе было бессмысленным занятием. Стоило Патрику умереть, и он вымер тоже, весь как был. Но по крайней мере выучил свой урок!       Ведь это так работало, нет? Ведь всё задумывалось сукой-судьбой ради этого, нет?! Чтобы он, блять, выучил/вызубрил/вырезал на собственном теле вечное — люди рядом с ним не могли быть счастливы априори, ведь могли лишь гнить в земле в конечном итоге. Не в рамках жизненного цикла, лишь из-за его проклятущей шкуры. Всегда лишь из-за него.       Уже будучи в отношениях с Клариссой, Брок никогда не звал её в свою квартиру. В нём не было ни единого желания позволить ей оставить свой запах на его наволочках и призрак своего присутствия в его стенах. Он не желал видеть её зубную щетку в ванной, он не желал помнить, как она просыпается в его постели, как сонно зевает, потягивается и кутается в его одеяло, переворачиваясь на другой бок.       Он не желал этого и успешно от этого себя оградил, явственно ощущая потребность на протяжении всех пяти лет отношений с ней. Это было нужно ему. Не сразу, конечно, но однажды ему потребовалось приготовить ей ужин, а после потребовалось вместе с ней принять душ… Не где-то, не где угодно, а именно в собственных безопасных стенах. Он себе этого так и не позволил, забаррикадировав от себя самого любые возможности. Потому что это было безнадобным и пустым.       Как бы он её ни берег и как бы ни заботился о её безопасности, она всё равно умерла, убитая почти что его собственной рукой. И, стоило ей прекратить дышать, как Брок осознал — он сделал всё верно. Ему не нужно было съезжать из своей безопасной халупы, ему не нужно было делать ремонт, чтобы только избавиться от её призрачного ощущения в стенах. Потому что в его доме её никогда не было и быть не могло.       Он уберёг себя от этого.       И лишь ради того, чтобы тринадцать лет спустя всё-таки совершить эту ошибку.       Сомнений быть не могло — когда они закончат с ГИДРой, он в эту квартиру не вернётся. Сбежит или умрёт, — лучше бы вот это самое, крайнее, и он ведь всё уже порешал — сюда он возвращаться не станет. Потому что даже смени он постельное бельё, выброси кухонный стол к чертям и перекрась стены, Солдат и Стив уже оставили здесь следы своего присутствия. Их запахами пропиталась его спальня, все его чёртовы безопасные стены, и спасения от них ему искать было уже негде. И никогда не желая этой ебанной, почти семейной жизни, пропитывающейся сантиментами до основания, он влетает в неё на всей скорости — только ради того, чтобы при столкновении разбиться насмерть.       Стив заполняет всё пространство его квартиры. Абсурдно, пусть он и высок, и широк в плечах, но физически это невозможно — Брок ориентируется на собственные ощущения. Вначале начинают появляться его вещи. Бельё, домашние штаны, футболки, а Брок находит в своём шкафу его полку. Он её ему не выделял, Стив у него ничего не спрашивал. Но ночевал каждую ночь в его спальне, чтобы каждым новым утром выползти в кухню, нарочно шумно шлепая босоного по полу, и прижаться со спины тепло, мягко.       Он заполнял собой пространство Брока неумолимо и неспешно. И Броку не требовалось менять собственных привычек. Теперь он просто готовил сразу на двоих, а ещё засыпал ночами, привыкая не подрываться нервно от любого движения спящего рядом Стива. Для этого у них были раздельные одеяла и свои собственные половины кровати, только к концу первой недели Брок заметил интересную странность — каждое утро он всё чаще просыпался со Стивом, прижимающимся спиной к его боку. И всё реже дёргался.       А Стив очень старался. Он мыл за собой посуду, не раскидывал вещи и нарочно гремел, подкрадываясь сзади или просто передвигаясь по квартире. Это было безнадобно и ничуть не нужно, но отчего-то Брок чувствовал эту мерзкую, ебаную благодарность — за создаваемый шум так точно. И это злило его, подбешивало, колотя где-то в грудине, но сколь же вкусно это было… Он словно мчался по встречке на всей скорости, и свежий ветер врывался ему в лёгкие, позволяя дышать как никогда глубоко.       Только вот впереди уже маячила фура. И Брок собирался разбиться вдребезги.       Стоило ли оно того, ответить он себе не мог. А может быть, просто не решался. Никогда в его ебанной жизни ему не было столь страшно, как в те моменты, когда, просыпаясь по утрам, он видел рядом с собой сопящего Стива. Тот привыкал быстрее него, уже не подрываясь среди ночи при первом касании — вырываясь из сна на пару минут раньше, Брок смотрел на него, рассматривал и всё никак не мог понять.       Для чего?       Что такого было в этом белобрысом мальчишке, что такого было в Солдате с его дымным взглядом… Почему именно они стали его личным, значимым проклятьем? Почему столь быстро? Ну, почему же?! И для чего он ошибался столь крупно, фатально, позволяя себе смертельно опасные сантименты?       Ответы ему были, конечно же, не нужны — Брок знал их и сам. Признаваться кому-либо не собирался, даже от себя всё ещё пытался отворачиваться, но всё равно ведь знал. В этих двоих была сила и стойкость. В Солдате её было больше, она резала глаз и наглым образом ухмылялась прямо ему в лицо, в то время как в Стиве она только-только просыпалась, неотвратимо и постепенно. Временами она мелькала в его капитанских замашках, в его злобе — реже, а всё равно.       Каждый раз видя её, Брок исходил мурашками и почти священным, животным ужасом пред самим собой — он был восхищён. После двадцати лет бесконечного, мёртвого существования, что он влачил, он был восхищён чужой жизнью, явной и материальной. У Солдата сердце билось, как и у Стива, впрочем. И оба они были устойчивы, тверды.       Они выглядели как те, на кого Брок мог бы опереться. Они выглядели как те, кто мог бы выдержать всю его гниль, всю его мертвечину и проклятость.       Вот, что его манило столь сильно. И пусть никогда ему было этого не получить, никогда ему было этого не обрести — он нёсся навстречу фуре, желая ухватить суррогат того, чего ему не хватало всю его жизнь. Беспричинной и мелкой заботы, а может и, хер с ней, любви — у него не было для этого названий. Только то и дело, замирая взглядом на Стиве, Брок ощущал сильный, быстрый удар изнутри.       Это его мёртвое сердце вздрагивало от мимолётной мысли: а что было бы, если бы Брок произнёс плохое слово? Что было бы, если он вдруг рассказал про Алжир? Что было бы, если бы он просто взял и… Это было немыслимо и неосуществимо. А суррогат был хорош тем, что ему самому не нужно было вскрывать себе грудину и вываливать наружу все сантименты. Пусть эта фикция случайных отношений со Стивом и болела перманентно, фоново, но она всё же была фикцией.       Горько-вкусной и ядовитой одновременно.       — Ты уверен, что в черте города можно ехать с такой скоростью? — Стив хватается за ручку под потолком на новом резком повороте и пытается удержаться в вертикальном положении. Брок только фыркает, выкручивает руль назад и сбавляет скорость, как и собирался. На мигающем светофоре, маячившем впереди ещё несколько секунд назад, ему пришлось ускориться, чтобы не простаивать после век на перекрёстке, и риск был полностью оправдан.       Примерно на столько же, на сколько был оправдан риск во всей этой авантюре отношений со Стивом — отнюдь нет.       — Двадцатилеткам без прав слово не давали, — бросив Стиву быстрый, нагловатый взгляд, Брок перехватывает руль одной рукой, а другой немного понижает температуру обогревателя. От сиденья печёт так, что к концу пути его задница претендует превратиться в уголь. Стив смотрит на его манипуляции, поджимает губы серьёзно и неуступчиво. Чем больше времени проходит, тем чаще это выражение мелькает на его лице, и Броку отчасти даже нравится. Особенно когда туда добавляется суровая складка меж бровей — это возбуждает.       — Я умею водить. И вообще-то мне почти сто, — Стив переплетает руки на груди, смотрит на него, уже не отворачиваясь. Брок только глаза закатывает, но не поворачивается к нему. Его взгляд скользит по соседней полосе машин, по окнам домов, мимо которых они проезжают. Стоит ему уже приоткрыть рот, чтобы ответить, как Стив протягивает руку и повышает температуру сидений назад. Паршивец.       — За вычетом тех семидесяти, в которые ты фактически был мёртв, — Брок бросает ему полный неодобрения взгляд и протягивает руку к контроллеру снова. Он понижает температуру назад, поджимает губы недовольно. Стиву еле удается сдержать улыбку, мелкую, на уголок губ, он очень сильно старается. Но в его взгляде мелькает эта шкодливость. А Брок терпеть не может, когда на его территории в его дела вмешиваются всякие паршивцы. И Стив точно прекрасно об этом знает. — Тебе сколько? Двадцать пять? Двадцать семь? Да даже Мэй тебя старше, а она у нас самая мелкая.       — Ты не можешь вычитать эти годы. Мой организм функционировал, я просто хорошо сохранился, — Стив качает головой так уверено, словно бы его доводы чего-то стоят, а Брок только позволяет себе нахальный смешок. Убедившись, что температура сидений вновь понижена, он тянется к карману форменной куртки и достает телефон. Март уже перевалил за середину, на улице было сухо, прохладно и даже временами ветрено. Только это отнюдь не мешало Стиву, полностью игнорируя его предупреждающий взгляд, вновь потянуться к контроллеру, рассчитанному на стойкую агрессивную зиму.       — Сделаем проще. Я наберу доктора Чо, и она скажет тебе, что ты — двадцатилетний паршивец, — быстрым движением выбрав в списке контактов нужный, Брок жмёт кнопку вызова, а после зажимает телефон между плечом и ухом. Пока звонок проходит, он косится на Стива и лжёт собственным несуществующим раздражением: — Прекрати.       Стив фыркает, отворачивается на несколько мгновений, пока Брок возвращает контроллер назад на низкую температуру. Он отводит взгляд и лишь поэтому не замечает, как у Стива чуть алеют кончики ушей. За мгновение до того, как доктор Чо берет трубку, Стив поворачивается назад и отвечает негромко:       — Заставь меня.       Его взгляд переливается по-настоящему блядской, ебучей шкодливостью, а Брок только медленно ухмыляется и головой качает. Чёрта с два он позволит этому паршивцу хоть что-либо — позволил уже и так слишком многое. Пусть Стив и поджимает губы, улыбается на уголок. Брок только отводит свой взгляд и крепче перехватывает руль.       — Рамлоу? — по ту сторону линии раздается голос доктора Чо. Легкий корейский акцент, появляющийся лишь когда она нервничает, выдает её удивление, и Брок поджимает губы, чтобы не выдать рвущейся наружу мягкой усмешки. От Стива нарочно отворачивается, прячет собственное смягчившееся выражение лица.       — И вам доброго утра, док. У меня к вам дело пяти минут, по вашему профилю, — отвлекшись на дорогу, Брок тормозит на новом перекрёстке, но до его слуха доносятся лёгкие, мелкие щелчки контроллера. Стоит ему обернуться, как он тут же встречается взглядом со Стивом. Тот уже вовсю улыбается, убирая руку назад от регулятора температуры. Провокатор несносный. — Допустим, некто проводит в коме семьдесят лет. Это время учитывается биологическими часами?       Доктор Чо издаёт странный, нечленораздельный звук, слишком похожий на искомканный смешок, а после закашливается сдавленно, в кулак похоже. Брок возвращает свой взгляд к дороге и как раз вовремя — светофор загорается зелёным, предлагая ему продолжить свой путь. До Трискелиона остается ещё несколько кварталов. Сегодня они едут к одиннадцати. И этот факт вызывает у Брока немного довольства — прогибаться под чужой морализм и пуританство он не собирается. Только вот Стив и не требует.       — Каждый организм реагирует индивидуально, однако можно сказать точно: биологические часы не останавливаются. Они могут замедлиться, но… — доктор Чо говорит спокойно, только в её голосе слышна улыбка. Брок тянется рукой к контроллеру и возвращает его на прежнюю, низкую, температуру. Верить в то, что Стиву в его зимней расстёгнутой парке может быть холодно, Брок не станет, даже если тот прикоснется к нему ледяной рукой. Но Стив не прикасается, он беззвучно смеётся, отворачивается к окну.       — Я понял, понял, — перебив доктора Чо до того, как она окончательно разрушит все его пустые теории, Брок нажимает дополнительно кнопку выключения подогрева всего салона в целом. На этом его движении у Стива чуть дергаются кончики пальцев, лежащих на его бедре, но Брок только шепчет предупреждающе: — Ещё один раз и пойдёшь пешком, — Стив фыркает в ответ, поворачивает к нему голову. И бровь приподнимает задиристо. Брок скалится на него, чуть ли не рыча, и продолжает: — А если, допустим, этот некто все семьдесят лет валялся в холодильнике? И это был очень большой холодильник.       — Хм, процессы организма полностью не могли остановиться в любом случае, а значит, теоретически, биологические часы продолжали идти. И ответом на ваш вопрос будет… — доктор Чо задумчиво хмыкает и продолжает своё рассуждение. К чему она ведет, Броку не составляет труда догадаться, и он быстрым движением руки перехватывает телефон, прижатый к уху.       — Я вас понял, до свидания! — нарочно повысив голос и перебив её, Брок скидывает звонок. Он откладывает телефон на приборную панель и с непроницаемым выражением лица говорит Стиву: — Она сказала «нет». Эти года не засчитываются, так что ты двадцатилетка, Стив, и не спорь.       Стив улыбается, уже не скрываясь, качает головой и отвечает:       — А по-моему, она сказала «да».       Затормозив на пешеходном переходе, Брок поворачивает к нему голову, долго, внимательно смотрит и повторяет жёстче:       — Она. Сказала. Нет, — Стив под его взглядом весь вздрагивает, у него смешливо изламываются брови, губы дрожат. Не проходит и секунды, как он принимается смеяться в голос. Больше он не спорит. Брок отворачивается и продолжает их путь. Он поджимает губы и прикладывает усилие, только бы не усмехнуться мягко.       Только бы не столь быстро тонуть. ^^^       Пришедшее вместе со Стивом затишье заканчивается именно в тот миг, когда Брок ожидает этого больше всего. Только воцаряется мартовский, еще не тёплый, но уже и не враждебный полдень, как ему приходит уведомление о сообщении от несуществующей секретарши Пирса — на базе их ждут вводные. Брок отнюдь не удивляется и даже в лице не меняется. Выверты суки-судьбы уже вошли для него в привычку, только в груди поднимается лёгкое, раздражённое негодование.       Чего-то иного, вроде переноса «Озарения» на светлое никогда или, может, случайной смерти Пирса, ожидать, впрочем, не стоило. Надеяться было глупо тоже — при его работе это было ещё более рискованно, чем даже трахать морализм гордости нации в прямом смысле этого слова. Морализм он, впрочем, трахал уже и не просто успешно, а даже вместе с самой гордостью нации.       Стив был не против.       Был против сам Брок — понимание долгосрочной перспективы его авантюры не оставляло его в покое. Вырезать из себя сантименты до начала драки с ГИДРой он не мог так же, как не мог и расслабиться в полной степени. Ощущение предательства себя самого прогрызало в нём дыру. Теперь его тошнило почти круглосуточно, но рвота всё не приходила и не приходила, чтобы облегчить его состояние. Брока не заботила собственная ложь и предательство Стива не заботило его тоже — он собирался уплатить свою цену, вернуть ему Солдата и отрубленную голову ГИДРы. Он собирался сгинуть в песочной пыли сражения, завершить собственный порочный круг, что начал ещё давно, в Алжире.       Но предложенный самому себе суррогат сантиментов выжигал весь кислород в его лёгких. Внутренности неспешно выгнивали у него внутри, мышцы заполнялись собственным ядом. Стива ему было не получить так же, как и Солдата — никогда и ни при каких обстоятельствах. Но сколь желанно это было, сколь вкусно… Не секс даже, просто присутствие. С Солдатом этого было не разглядеть. Реальность лишила его возможности рассмотреть Солдата вблизи, в быту и ежедневной рутине.       Вместо него Брок выкрал себе Стива. И просыпаясь каждое новое утро с ним бок о бок, видя его следы в собственном безопаснейшем убежище, готовя ему завтраки и ужины, разговаривая с ним, Брок неспешно исходил болью. Это внутреннее кровотечение было уже не остановить. Он умирал внутри, наблюдая чужой свет, сияние жизни и внутреннего костяка. В нём самом костяк был тоже — достаточно твёрдый, чтобы протащить его проклятущую шкуру через двадцать один год существования.       Только вот жизни не было.       А в Стиве она была. Он улыбался рядом с ним, смешно хмурил брови, негодуя, и пусть в стенах ЩИТа он становился крепким и почти непроницаемым, Брок не обманывался. Даже там Стив умудрялся бросать ему хитрые взгляды и мягкие, ничуть не ранящие колкости. Никакие подтверждения Броку нужны не были. Он видел чужие сантименты, словно Стив самолично протягивал их ему в своих ладонях. Стив не давил. Он лишь предлагал, и Брок брал. Брок буквально выжирал из него все сентиментальные крохи, не имея возможности насытиться.       Никогда и никто не был столь силён и храбр, чтобы протягивать свои сантименты ему столь открыто и явно. А Стив будто и вправду был бессмертен — он не боялся, он нежничал, приставал с поцелуями каждое утро, пока Брок готовил завтрак, и просил подвезти его домой в конце рабочего дня. Крайнее было правда безнадобным, ведь Брок и так уже взял себе за правило увозить их двоих к себе в квартиру из Трискелиона. Только вот каждый новый вечер спускаясь в лифте на парковку Стив поворачивался к нему и спрашивал:       — Можно поехать с тобой?       Брок откликался всегда насмешливо, колко и нахально, только никак не мог отделаться от ощущения: Стив спрашивал что-то другое. Подбирая избитую фразу вновь и вновь, он пытался выспросить что-то более важное, что-то настоящее и долговечное. Догадаться было не сложно, но Брок догадывался и отворачивался. Брок игнорировал, не желая даже помыслить о том, что Стив хотел бы остаться с ним на какую-то мелкую вечность.       Эта мысль была губительна, потому что давала надежду. Только с надеждой Брок не дружил — она была много хуже, чем сука-судьба. Она лгала бессовестно и нахально, строила глазки, выдавая дерьмо за золото. Надежду Брок из себя выкуривал, он выплёвывал её из себя, не оставляя ни ей, ни себе ни шанса.       Потому что работы в ГИДРе Стив ему не простит, даже если попытается. И любая надежда здесь будет губительна — факты её четвертуют и скормят ему насухую. Факты, заключающиеся в том, что он бы себе такого предательства не простил. Пусть нудная, кровавая толкотня в ГИДРе и не была столь жестока, как та бойня, которую Брок устроил в Алжире, только разницы никакой быть не могло. Он побывал в обоих местах. И нёс их по сей день на своих плечах.       Такие, как он, могли заслужить прощение лишь подохнув, что скот.       И именно это Брок собирался сделать — где-то там, в недалёком будущем. Сейчас же он подарил себе незаслуженную демоверсию. А Стив, что ослепший глупец, влюблялся в него — это была полностью заслуга двуличия Брока. Он играл свою роль идеально. Переводил стрелки, увиливал, умалчивал, а после переводил стрелки вновь. Стив верил, почем зря, похоже, вытащив эту веру за собой следом из прошлого века. Что его пуританство в сексе, она была тверда и засела в нём очень крепко.       С пуританством Брок разбирался с лёгкостью. Но веры трогать не собирался точно — она была ему на руку.       Стив был тоже — не по его душу.       Стоит ему получить сообщение от несуществующей секретарши Пирса, как он коротко свистит, отзывает своих бойцов и отправляет их в душевые. Стив, удивлённый прерванным спаррингом с Таузигом, поворачивается к нему. Брок бросает что-то короткое о срочном задании и добавляет, что, скорее всего, это на всю ночь. Стив кивает в ответ, вопросов не задаёт, но смотрит слишком уж пристально — Брок торопится отвернуться.       Брок торопится просто. Он даже времени не тратит на то, чтобы вымыться нормально. Только форму меняет с потной на свежую, а после спускается на парковку. За Стива он не беспокоится: тот уже умеет управляться с телефоном и, ввиду того, что Наташа не предупреждала об отъезде, с лёгкостью сможет её вызвонить да домой добраться. За Стива он не беспокоится и не переживает — эти сантименты Брок запрещает себе, стоит ему покинуть Трискелион.       Потому что в крио ждёт Солдат, но это, конечно же, ложь. Просто потому что Стив не по его душу и никогда не будет.       До базы Брок гонит так, что дважды чуть не влетает в чужие авто на выезде из города. Ему сигналят, орут в приоткрытые окна, а он только всматривается в дорогу впереди. Ему хочется уехать как можно дальше, пускай бы на край света, чтобы только больше не мучить себя этой иллюзией присутствия Стива в его жизни. Не вокруг, а именно рядом — это больно. Это буквально физически больно, потому что с каждым новым днём Стив всё больше напоминает того, на кого Брок мог бы опереться.       У него таких людей не было никогда. Их просто не существовало. И никогда Брок не верил, что существовать они могли бы — он даже их не искал. Ему казалось, что таких просто не существует. Ему казалось, что глубоко внутри он будет одинок в своей силе и мощи всю свою жизнь. Будет один в выдержке, в стойкости и в твёрдости своего костяка.       В реальности был и Солдат, и Стив, а Брок, приучивший себя брать то, что хочется, продолжал и продолжал игнорировать. Потому что так было безопаснее. И иначе в его реальности быть не могло.       На базу он приезжает первым. Машину паркует, еле заставляя себя не бросать её поперёк парковочных мест. Ещё заставляет себя высидеть пять минут с заглушённым двигателем. В грудине всё ревёт и бьётся, извивается болью, агонией и жестокостью. На самом деле он отнюдь не готов услышать правды. Если Солдат окажется Баки… Одной этой мысли хватает, чтобы тошнота толкнулась вверх по пищеводу, но Брок лишь сглатывает. Идея о том, что этим двоим будет без него заебись, ужасна в своём итоге, потому что она впихивает Броку в глотку правду и та встаёт поперёк горла — Стив использует его в качестве замены.       Да, он, может, старается. Да, он не поднимает пыль прошлого, не вспоминает всё то, оставшееся в другом, сгинувшем веке.       Только вот Броку от этого ни жарче, ни холоднее не становится. Потому что, если Солдат окажется Баки, он в итоге словно бы скажет Стиву:       — Передержка завершена. Держи своего настоящего.       И в этом бы не было никакой проблемы, жаль только он уже увяз в Стиве по самые тазовые кости. Сантименты жрали его без продыху, истязали его и насиловали. Утешало, глубинно и истинно лишь то, что ему не нужно было спасать себя самого.       А ещё утешало то, что он выбрал всё это сам.       Значит, он всё ещё руководил. И всё ещё контролировал.       Пяти минут на то, чтобы успокоиться не хватает, и Брок направляет всю свою боль в злобу. Затея опасная, ведь кидаться на Солдата — последнее, что ему может быть нужно; только вот иначе поступить просто невозможно. Злость — залог его, Брока, выживания. Она была этим залогом на протяжении всех лет со смерти Патрика. Она держала его за шкирку, когда он захлёбывался в алкогольной блевотине, когда его вышвыривали с подпольных боев в подворотню, не желая иметь с ним дело, агрессивным и желающим сдохнуть, и когда каждый новый раз он блевал у себя в сток душевой кабины на базе — ему не хватило бы и пальцев всего СТРАЙКа, чтобы пересчитать убитых им детей на миссиях ГИДРы. Злость выбивала весь его страх. Злость охраняла его и защищала от каждого нового зла.       И глубоко внутри себя он был до сих пор зол. На Солдата за его хитрость и сучливость. На Стива за его мягкость и настойчивость. На ебучего Фьюри, что и век спустя не оставил своей ебанутой идеи о воскрешении мёртвых. На долбанутого Пирса, рождённого лишь ради того, чтобы приносить лишения и не оправданную ничем, чернильную правильность. Ведь в этом всё было дело — Пирс знал, как было правильно, и добивался этого любой ценой. И сколь бы ни было это отвратительно, Брок был таким же.       С одной только мельчайшей разницей. Пока Пирс губил весь мир вокруг себя ради абсурдной идеи превосходства, Брок губил себя ради тех, кто был его миром.       Его этому Партрик научил своей смертью. Урок Броку отнюдь не понравился, но он его запомнил.       Стоит только злости развернуться на полную, как он покидает автомобиль. У въезда на парковку уже виднеется мотоцикл Мэй, но её он не дожидается. Каждым новым шагом поднимает вокруг себя мелкое облачко песка, пока направляется в сторону базы. Первым делом он забредает к себе в кабинет — на столе его ждут вводные. Брок включает глушилку, косится на часы и выкрадывает себе десяток минут. Он умывается ледяной водой, суёт голову под такой же температуры кран, а после обтирает влажное лицо полотенцем. В этот миг его глаза закрыты, а голова пуста.       Надолго этого, правда, не хватает. Стоит ему рухнуть в своё кресло и раскрыть папку с вводными, вчитаться в сухие строчки, как ему приходится зажмуриться. Брок выдерживает несколько секунд, а после с силой бьёт кулаком по столу: завтра к вечеру их ждёт большая, блять, совместная миссия. При участии СТРАЙКа, его высочества и ебучей, блять, принцессы.       Кулак отзывается болью, но он бьёт вновь, снова и снова. Пара влажных прядей опадают ему на лоб, дыхание рвётся на лоскуты. Брок замирает, только ощутив стреляющую боль в запястье. Низко опустив голову, он жмурится, стискивает зубы. Диверсионная миссия не вызывает у него вопросов. Она в сотни раз легче почти всех, в которых он участвовал — была бы. Если бы Брок не находился в тех обстоятельствах — двух столетних и раздражающих, — в которые он завёл себя сам, эта миссия не вызвала бы у него и единой эмоции.       Медленно потянувшись туловищем назад, Брок откидывается на спинку кресла и трёт лицо ладонями. Непомерная тяжесть и сложность происходящего насмешливо фыркает у него над ухом, а после шепчет словно бы голосом Патрика:       — Одна ошибка, и ты — покойник, Рамлоу… Одна ошибка, и ты — труп.       У него по позвонкам стекает дрожь злобы, но Брок только дёргает головой, а после подхватывает вводные. На изучение тонкой папки с сухой, сжатой информацией ему требуется пять минут времени. Вся миссия будет заключаться в сопровождении под конвоем очередного знатно проебавшегося политика. Завтра днём они вылетят в Балтимор, заберут его из-под присмотра местного подразделения ЩИТа, а после доставят в Трискелион — это именно то, чем будет занят Стив вместе со СТРАЙКом. Сложностей возникнуть не должно точно, кроме разве что мелкой, едва различимой.       Задача самого Брока будет в том, чтобы по земле довезти Солдата к нужному месту, выдать оружие и несколько приказов, а после ожидать исполнения — всё это лишь ради представления, в процессе которого Солдат пристрелит этого злосчастного политика с расстояния в хренолион футов. И в этом, конечно же, почти нет никаких сложностей.       Помимо того, что к Солдату возвращается память, и он с лёгкостью может дестабилизироваться, только заметив в толпе конвоя Стива. Уже не беря даже во внимание тот факт, что Брок об этом самом Стиве ему собирался самолично сегодня напомнить, чтобы удостовериться в том, что Солдат не является Баки. И общая картина вырисовывалась крайне занимательная и просто абсурдно смешная — если Солдат захуярит всю их миссию по отстрелу политика, в тайне связанного с ГИДРой, то Пирс самолично заявится, чтобы проверить его обнуление. Если Солдат ошибётся, если своевременно не выстрелит, Брок пострадает тоже.       Его статус мгновенно окажется под сомнением. Не говоря уже о том, что стоит только на допросе политика всплыть информации о ГИДРе, как весь его, Брока, план можно будет просто вышвырнуть в мусорную корзину. И хер там у него получится сделать то великое, что он собирается уже слишком долгое время.       Хер там у него получится позорно сбежать в посмертие от Капитана, от его вероятного Баки и от суки-судьбы, уже давненько его подзаебавшей своими вывертами.       Поджав губы неуступчиво, он закрывает бумажную папку с хлопком, подбирает её и покидает свой кабинет. СТРАЙК в полном составе уже ждёт его на минус седьмом этаже в нужном помещении. Медики тоже уже там, как, впрочем, и бледный кусок мерзлого мяса, называемый обычно Солдатом. Стоит ему зайти внутрь, как оба медика поднимаются со своих табуретов, напряжённые, но не испуганные. Тот, что постарше, безликий и обычный, берет слово, но Брок сильно не вслушивается — даже имени его не помнит. Выцепляет только, что Солдат должен прийти в себя минут через десять, а после грубым и резким движением головы отсылает обоих медиков прочь, в кухню, готовить этому чудищу жрачку.       Стоит им выйти, как Брок включает глушилку, подтаскивает на середину комнаты чужой табурет и усаживается к СТРАЙКу лицом. Солдата он оставляет за своей спиной, и это может сказать о его отношении много больше, чем любые, даже самые хитровыебанные слова. Бумага папки в его руках чуть мнётся от того усилия, с которым Брок её сжимает.       — Завтра Пирс подкинет работёнку от лица птичника. Все вместе дружно возьмёте Капитана в кучу и полетите в Балтимор. Там некто, — прищурившись, Брок не может вспомнить нужное имя и всё-таки заглядывает в папку. Тут же продолжает: — Некто Ричард, политик, жил под прикрытием щупалец долгое время, но после знатно налажал. ЩИТ хочет поговорить с ним малёк, может, бедолага раскается, кто знает, — Брок морщится в притворном, но отнюдь не сочувственном выражении, а после кривит губы. Джек лишь хмыкает ему в ответ, отпускает автомат покачиваться на ремне и сплетает руки на груди. Перебивать он не торопится. — Его нужно будет провести под конвоем внутри здания ЩИТа, вывести на крышу и усадить в джет. Поведёте его по южному коридору. Если всё сложится хорошо, до джета он не дойдёт и в птичник его везти не придётся. Вопросы?       Мэй переглядывается с Родригесом, поджимает губы напряжённо. Сегодня её каштановые пряди сплетены в две длинные косы, бегущие по голове и спускающиеся на грудь — Брок подмечает это между делом и случайно. У Мэй точно было достаточно времени, чтобы заплести волосы иначе, более безопасно на случай драки, но, похоже, она больше не чувствовала в Солдате угрозы. Никто из них на самом деле больше не чувствовал в нём угрозы. И сказать, насколько это было хорошо или плохо, не мог даже сам Брок.       Десяток строчек кода не принадлежали ему безраздельно.       — Оказание медпомощи при ранении? — Таузиг перекладывает автомат из одной руки в другую и спокойно смотрит на него. Брок только пальцами щёлкает, кивает хорошему, правильному вопросу.       — Если потребуется, создайте иллюзию деятельности. Он должен подохнуть в том коридоре, потому что иначе в ЩИТе его быстро расколют на всю информацию по щупальцам. Если это случится, из страны можно будет уже не бежать, Пирс наши жопы в любой задрипанной точке мира сыщет, — поджав губы неуступчиво, Брок скидывает папку на пол перед собой, а после лезет к боковому карману. Курить хочется почти что неистово, и он подкуривает первую сигарету, не волнуясь уже ни о чём. Таузиг морщится немного, отступает к противоположной стене — если бы Брок мог о нём позаботиться, он бы сделал это не задумываясь. Но сейчас ему важнее было позаботиться о том, чтобы со злости случайно не вколоть Солдату что-нибудь бодрящее. Тому это принесло бы лишь боль и только, как, впрочем, и самому Броку в конечном итоге. В грудине ютилось ощущение, что чем больше это чудовище дрыхнет, тем быстрее они начинают тонуть. Пусть это и было абсурдно. — Будете вести его по коридору, держитесь так, чтобы не пришлось стрелять сквозь вас. И Капитана придурастого вперёд пошлите. Или назад, чтобы замыкал.       — Где будешь ты? — Джек, наконец, задаёт свой вопрос, а Брок только затягивается поглубже и пепел стряхивает на пол, сбоку от себя. Чуть двинув ногой, он посылает папку вводных вперёд и, проехав по кафелю пару метров, она утыкается в носки берцев Родригеса. Наёмник даже головы не поворачивает, вместо этого перехватывая автомат удобнее и направляя дуло в сторону Брока. То же самое делают и Мэй с Таузигом — их взгляды направлены ему за спину.       Обернуться Брок не успевает да, впрочем, оборачиваться и не собирается. Со спины раздается звук чужой сочной блевоты — криогель выплескивается на кафель. Вместе с этим слышится сбитое, рваное дыхание, а после короткое и хлёсткое:       — Блять.       Брок ухмыляется во всю рожу, затем наконец отвечает Джеку:       — Прокачусь с этим чудищем до Балтимора на тачке и прослежу, чтобы он случайно не дестабилизировался по пути и в процессе, — мотнув головой себе за спину, Брок затягивается сигаретным смогом, выдыхает носом. Ощущение на слизистой неприятное, но хотя бы смотрится эффектно. Любая эффектность всегда прекрасно отвлекает внимание. В данном случае внимание Джека, что смотрит на него так, будто хотел бы вскрыть ему череп одним лишь напряженным взглядом, чтобы только выяснить, что сейчас у него на уме. — Там часов двенадцать ехать, поэтому завтра вы с гордостью нации нянчитесь весь день. Фьюри может позаботиться, чтобы его главным поставили, проверки ради. Ведите себя нормально, — Брок быстрым движением вскидывает брови под аккомпанемент нового витка чужой тошноты за его спиной, и Джек кивает понятливо.       Фьюри выдал Броку вводные на два месяца реабилитации, но ещё пару недель назад заслал Стива вместе с ними в Польшу — в качестве подчиненного. Это было оправдано, пусть миссия была и не сложной. Ставить Стива во главу угла так рано было глупо и слишком рискованно. В нынешней же ситуации миссии почти что и не было — конвой для Ричарда нужен был скорее по причине возможного побега, чем во имя защиты. Им не нужно было пытать его или использовать в качестве продуманной мишени. Его не нужно было выкрадывать.       Ричарда нужно было взять, посадить в джет и несколько часов спустя высадить в Трискелионе. Задание было пустяковым, и благодаря этому вероятность того, что Стива назначат главным, лишь возрастала. Пускать его в открытое плавание, не проверив заранее, чего на самом деле стоит хвалёная гордость нации, Фьюри не стал бы даже под страхом смерти.       Что ж. Гордость нации стоила дорого. Жаль только в этот раз, даже если его и правда назначат главным на миссии, Стиву было не суждено выделиться хоть малейшим успехом.       Если, конечно, Солдат сработает как нужно.       — Чудище… — из-за его спины раздается хриплый, прогорклый голос Солдата, и Брок неспешно оборачивается к нему на табурете. Какой-то реакции от Джека он так и не дожидается, остальные наёмники молчат тоже. А значит, вопросов у них больше нет. — Когда ты звал меня принцессой, мне нравилось больше.       Солдат смотрит угрюмо и напряжённо. Он всё ещё бледен, на подбородке медленно стынет криогель, которым его наполняют перед заморозкой. Но он его не утирает даже, только сплёвывает на кафель остатки, а после тянется вперёд. Подняться с первого раза у него не получается, и Брок со вздохом поднимается. Он отшвыривает бычок в лужу чужой блевотины, а после натягивает сучливую усмешку.       — А я ебал, что тебе нравится.       Солдат только щурится в ответ и вновь тянется, чтобы подняться. В этот раз у него получается уже лучше. Брок подходит к нему, но руки не подаёт и вообще его не касается. Зачем подходит и сам не знает, отмечает только, что в этот раз когнитивные функции чужого мозга просыпаются много быстрее, чем раньше, почти в нормальном состоянии. Об этом говорит и использованное личное местоимение, и прямое неуставное обращение.       И эти изменения должны бы радовать, но у Брока за грудиной скребёт да воет. Ему хочется кому-нибудь врезать.       До помывочной идут в тишине. Солдат переставляет ноги неуверенно, осторожно. Брок даже дверь ему открывает, в ответ получая лишь цепкий, недобрый взгляд. Солдат ждёт подляны, напряжённый и серьёзный. И Броку его ожидание понятно: это чудище ещё с самого начала умудрялось считывать его состояние на два счета.       — Ждите здесь. Если позову, стрелять на поражение, — пропустив Солдата вперёд, Брок оборачивается, быстро оглядывает своих людей, успевает перехватить напряжённый взгляд Джека, а после скрывается в помывочной. Солдат уже отошёл к своему углу с душем и как раз регулирует воду. И Брок нарочно захлопывает дверь посильнее, погромче, но это чудище даже не вздрагивает. Зараза.       Вытащив из кобуры пистолет, Брок уходит к железному столу и усаживается на него. Оружие кладет рядом с собой, самыми кончиками пальцев проходит по стволу — соблазн использовать его прямо сейчас слишком велик. И всё же Брок не делает этого. Пока он раздумывает, закурить ему или нет, спереди раздается негромкое:       — Отчёт по состоянию. Ты зол. Почему? — Солдат говорит чётко, с резкими, быстрыми согласными и напряжением. Ему уже удалось настроить воду, от струек, вылетающих из головки душа, идет лёгкий, тёплый пар. И он становится под них, вздрагивает крупно, сильно, а после обнимает себя за плечи. Этот жест не удерживается и секунды, потому что следом он принимается смывать с себя гель, но всё равно выдает его с головой.       Брок следит за ним с лёгким прищуром на один глаз, одновременно с этим вспоминая, как закончилась их последняя встреча. Воспоминание ничуть не радостное, как и все другие, что есть в его голове, только с одним отличием — Солдат полез не в своё дело и углядел в нём что-то, что принял за чистую монету. Пусть бы так и было, только вот Солдату знать об этом было не обязательно.       Поэтому Брок ему так и не отвечает. Он ловит на себе несколько задумчивых, суровых взглядов и молчит. Не реагирует, не отвечает. Солдат, словно обидевшись, нарочно поворачивается к нему спиной. Это не сильно удобно, потому что таким образом вода из душа льётся на него сбоку, но он вымывается до конца именно так. Его кожа приобретает более живой оттенок еле заметно, вся слизь геля утекает в водосток. Подловив момент, когда Солдат наклонится, чтобы вымыть щиколотки и ступни, Брок зовёт негромко:       — Баки.       Ему не хочется делать этого. Ему не хочется знать правды. Но вариантов он не оставляет себе сам — чем большим количеством информации о взаимодействии Стива и Солдата он будет владеть, тем лучше он сможет построить стратегию для процесса купли-продажи. И это напрямую связано если не с его выживанием, то с выживанием СТРАЙКа точно.       Его не подводит даже голос. Буквы лишнего имени ложатся на кончик языка и спрыгивают с него в пространство, а Брок весь исходит напряжением. В нём не появляется страха, лишь застарелая, тягучая боль. И отчего-то в моменте вспоминается первый удар отца — челюсть тогда болела ещё пару недель после.       А Солдат оборачивается рывком, не поскальзываясь на кафеле пола лишь благодаря собственной прыти. Он распрямляется в процессе поворота, и смотрит большими, растерянными глазами. Приоткрывает рот, хмурится странно жалобно, закрывает рот назад. Его руки повисают плетьми, безвольно и странно испуганно.       Брок опускает взгляд вниз, к собственным бёдрам, а после прикрывает глаза. Его рука поднимается, он трёт переносицу пальцами, что сведены почти болезненной судорогой. И всё становится ясно, что солнечный восход. Вначале друзья детства, после — любовники, один пропадает без вести и в итоге становится игрушкой для многоголовой, а другой с приблудой сыворотки в крови теряется во льдах на семь десятков ебучих лет.       И спустя эти семь десятков ебучих они оба встречаются.       Брок морщится от фантомной боли, а от бессильной злости бьёт кулаком другой руки по столу. У него в груди клубится почти что ярость, резкая и колкая, но он только медленно глубоко вдыхает. Пред зажмуренными глазами всё исходит цветными, яркими пятнами, будто в калейдоскопе. В тишине, прерываемой лишь шумом воды, бьющейся о кафель, Брок шепчет хрипло:       — Как много ты вспомнил? — ему приходится заставить себя открыть глаза. Ещё несколько секунд уходит на то, чтобы придать своему лицу бесстрастное выражение. А Солдат смотрит на него большими глазами. И вновь приоткрывает рот. Его голос звучит раздробленно и изломанно, когда он говорит:       — Он жив? Где он?       Брок стискивает челюсти, сжимает руку в кулак, а после распрямляет плечи. Когда они успели сгорбиться, он и не заметил, только вот они успели — округлились, потянувшись к полу под весом всего, что навалилось на него в этот момент. И догадаться было несложно, о ком именно спрашивал Солдат, с рвением, с болью. Поддаваться его боли Брок не собирался уж точно. Подняв голову выше, гордо и несгибаемо, он повторил:       — Как много ты вспомнил?       И Солдат рванул. Он рванул вперёд, к Броку, по влажному кафельному полу, босой и нагой. Что та же смерть, без косы разве что, он был бледен и всё ещё холоден своими конечностями. Он взвыл почти что:       — Где он?!       И в этом его вое было столько боли и потребности. Дымный взгляд наполнился озлобленной беспомощностью, в нём сверкнуло что-то яростное, почти жестокое. Наделённый всеми своими навыками, сывороткой и воспоминаниями, Солдат ринулся вперёд. Броку оставалось только подхватить пистолет, отложенный на поверхность стола. Он успел снять оружие с предохранителя и соскочить на пол — одновременно с щелчком затвора распахнулась дверь помывочной. Дело нескольких секунд, но для него самого время растянулось, кажется, в целую вечность. Солдат смотрел на него с дикостью. Он был действительно согласен пытать Брока так долго, как потребуется, ломать ему кость за костью, только бы вызнать то, ради чего его сердце забилось с новой силой.       Отдавать свою тайну Брок ему не собирался — не так просто. В его грудине закрутилась боль, и лёгкие свернулись, низвергаясь под её силой. Ему казалось когда-то — пусть он и отворачивался вновь и вновь, — что для Солдата он имел вес и ценность, сейчас же эта иллюзия разбивалась у его ног пред образом ебучего Стивена Гранта Роджерса. Вот кто был значим в реальности для этого искалеченного чудовища, всеми силами державшегося за своё глубинное и настоящее.       И этим кем-то был отнюдь не Брок.       За мгновения Солдат оказался подле него, и Брок приставил дуло ему меж глаз. Чужая железная рука уже потянулась к его горлу, лишь ради того, чтобы замереть в каких-то секундах до желанной добычи. И будто из воздуха за спиной Солдата выросли все четверо наёмников, а тому было словно бы и правда плевать на каждое новое холодное металлическое дуло, что упиралось в его дрянную отмороженную тушу. Медленно, урывками дыша, Брок поджимает губы, морщится от отвращения и еле сдерживает рык, произнося:       — Как много ты вспомнил? — и вся ярость слетает с Солдата. Его брови изламываются в страдании, сравнимом разве что с самим обнулением, а после железная рука опадает назад, протягивается вдоль его тела. Его плечи горбятся, вздрагивает нижняя губа. Он шепчет:       — Брок…       Но Брок лишь вдавливает дуло ему меж глаз и рычит жёстче:       — Как много. Ты. Вспомнил?! — в нём клубится жестокость и ярость. И всё то, что он не воздал Солдату во время их секса, полноправно претендующего на название близостью, ему хочется воздать сейчас. Словно Солдат повинен в том, как бессовестно Брок позволил себе сантименты. Он ни на что не рассчитывал, ни на что не надеялся, но одного лишь взгляда было достаточно, чтобы возжелать — ему нужен был Солдат, потому что на него можно было опереться. Можно было закрыть глаза, сгорбиться и в сухом рыдании прошептать: — О мёртвые боги… Как же я устал…       Шептать Брок не собирался. Он не собирался говорить правды, он не собирался сдаваться. Впереди был последний кусок его дрянного пути, и он собирался пройти его так же, как шёл все последние десятилетия — с жёсткой гордостью и сухим расчётом.       Он просчитал все риски.       Он позаботился о безопасности.       Он оградил, блять, всех.       Но ещё не всех спас.       Он ещё не закончил.       Словно Солдат и правда был повинен в том, что Брок не научился после Патрика. Или в том, что его не научила чему-то даже Кларисса. Броку хотелось прострелить Солдату голову, повалить его на пол и пинать, пока бледное, холодное тело не покроется гематомами. Изнутри его разрывало отчаяние и беспомощность — он зарвался на сантименты, что были ему не по зубам.       И Солдат в этом был отнюдь не повинен.       Вот и сейчас он выдыхает. В его выдохе слышится жалобный стон, а после он оседает на колени. Просто соскальзывает на пол, валится ягодицами на пятки и утыкается лбом ему в бёдра. Брок не спускает с него прицела, пока не слышит тихое, почти рыдающее:       — Где он… — Солдат больше не задаёт вопроса. Его руки повисли, плечи горбятся, а сам он, весь как есть, замирает. Чтобы следом вздрогнуть крупно, изломанно. И Брок ломается вместе с ним. Лишь единая мысль мелькает в его сознании — он подарит Солдату будущее взамен того прошлого, которого его лишили. Пусть этот подарок будет обменом, пусть он будет сделкой купли-продажи — это бесполезно/бездарно/немыслимо. И пусть Стив не откажет точно, пусть согласится — это неважно/безобразно/уродливо.       Кроме этого и кроме всего существующего прочего — он подарит этим двоим что-то, чего сам никогда не имел и никогда уже не получит. Себе он оставит суррогат, иллюзию и ложь — это то, чего Брок истинно заслуживает. Пока эти двое, Стив и его Баки, желанный и утерянный, заслуживают той самой, сказочной, которой Брок никогда в глаза не видел.       Он подарит им это. И выдерет ГИДРе сонную собственными зубами.       А после сдохнет, потому что сил у него не останется на вековое знание — где-то в мире есть те двое, что нужны ему, что достаточно сильны, чтобы позволить себе на них опереться, и что никогда принадлежать ему не будут.       Прикрыв глаза, он набирает побольше воздуха. Грудина раздувается, что меха кузнеца прошлых веков. Ему нужно отдать приказ, ему нужно со всем разобраться, а хочется лишь вернуться к себе в кабинет, блевать час за часом и после забиться в проём меж унитазом и душевой кабиной. Напротив, под раковиной, белая-белая кафельная плитка — в ней нет ни единого изъяна. А хочется только вернуться куда-то, где его никогда не было, где было безопасно, прохладно и не было столь сильного желания, наконец, подохнуть.       Только вернуться в место, которого не существует, ведь невозможно, правда?       — Опустите это дерьмо, — распахнув глаза, он возвращает предохранитель на место и убирает в кобуру пистолет. Солдат всё не двигается, только вздрагивает на каждом новом безмолвном рыдании. Брок быстрым движением осматривает всех своих. Родригес почти белёсый, у Мэй влажный взгляд, а Джек старается смотреть куда угодно, только бы не на Солдата. Они все отступают почти синхронно на шаг назад. Первым автомат опускает Таузиг. Брок вздыхает вновь, дёргает головой в сторону выхода и продолжает командовать: — Марш в кухню. Найти медиков, сказать им, чтобы вымыли всю блевотину за этим, — быстрым движением головы он кивает на Солдата. — А после убирались нахуй. Завтра, при хорошей погоде, вернёмся к полуночи. Пусть на это время ориентируются. Судя по тому, что вводных на дополнительный день нет, в ближайшее время тренировок у нас здесь не будет, — медленно опустив ладонь, Брок кончиками пальцев касается макушки Солдата. У того голова всё ещё в склизком, мерзком криогеле, волосы скомкались, перепутались, а кожа холодная. Но это уже не важно. Важно лишь того, что Броку удаётся удержаться от того, чтобы схватить его за волосы, дёрнуть посильнее и отшвырнуть от себя прочь — это было бы буквально бесчеловечно. И ведь ему удалось бы оправдаться в собственной голове, даже после такого удалось бы, только боли его это не уменьшило бы. Лишь причинило бы новую Солдату. И таким человеком быть Брок отнюдь не желал. — Ждать в кухне. Через полчаса не выйду, значит помер.       Таузиг хмыкает и выходит из помывочной первым. Следом за ним уходят Родригес и Джек — последний оборачивается у двери, губы поджимает напряжённо. Брок только головой дёргает быстрым движением и выгоняет его прочь. После поворачивает голову к Мэй. Она стоит на том же месте, через плечо перекинут ремень автомата, а в глазах жёсткость и напряжение. Потянув руку вверх, она утирает влажные глаза тыльной стороной ладони, шмыгает носом звучно. Брок медлит почти десяток секунд, смотрит на неё внимательно и цепко.       Догадаться не составляет труда: Солдат — их общее проклятущее наказание. Всё, что в нём есть так и так, но становится каждому из них поперёк горла. А у Мэй в глазах кровожадная бойня. Она смотрит, словно рычит, но не произносит и единого слова. И спасать её от её сантиментов не просит. В этот раз Солдат становится для неё напоминанием о том, что с ней станется, если Родригес посмеет подохнуть. И Брок ей тут ничем не поможет — она должна была подумать об этом до того, как залезла к наёмнику в штаны. Она должна была просчитать риски.       — Зайка. Выметайся, — дёрнув головой вновь, Брок выгоняет её прочь, и Мэй неуступчиво поджимает губы. Может, ей и хочется сказать ему что-то, хлёсткое, жёсткое, но она умалчивает и покидает помывочную последней. Даже дверью за собой не хлопает. Стоит ей выйти, как Брок хмурится вновь, шумно вдыхает. А после опускает взгляд вниз. Солдат уже весь исходит холодными мурашками, и Брок заставляет себя медленно опуститься к нему на корточки. Картина, что ему предстаёт, вызывает лишь тошноту и боль — они столь привычны, что Брок только вздыхает негромко. Обняв чужое, всё ещё холодное лицо ладонями, он говорит тихо: — Он жив. И сейчас в безопасности.       И Солдат жмурится некрасиво, уродливо изгибает губы да вздрагивает всем телом. А после звучит его сдавленное, больное рыдание. Пальцы железной руки скребут по плитке пола с усилием, чуть не дробя её, пока его губы, только теряющие свою синеву, дрожат и выламываются. Он срывается на тихий скулёж, сотрясается весь. И пока дыхание его рвётся, прерывается, Брок только гладит его большими пальцами по щекам — с напряжением, с подавленной жестокостью и отвращением. Это слишком для него, ему хочется уйти, убежать, уехать, только некуда уже, некуда ему отступать и поэтому Брок остаётся.       Ещё остаётся, потому что в силах и в праве — никто другой заботиться обо всём этом дерьме не станет и подавно. Лишь он, столь дурной и удачливый, вляпался так по-крупному в этого искалеченного идиота с выжженными мозгами. И благодарностей после никто ему, конечно, не выскажет. В конце Солдат уйдёт к своему Капитану, а Брок выбьет себе цинковый гроб.       В самом конце Брок будет гордиться собой и будет себя уважать.       Потому что там, где другие трусят и отворачиваются, он, игнорируя всё побочное, продолжает двигаться вперёд, продолжает перескакивать с клетки на клетку, играя на обе стороны. И на обеих он победит. Иначе быть не может.       Иначе просто не будет.       — Сейчас ты поднимешься, возьмёшь табурет и усядешься в своём углу. Я вымою тебе голову. И ты мне расскажешь, как много ты вспомнил, — Брок говорит серьёзно и спокойно, запирая внутри себя всю злобу, всю ненависть. И всю зависть к этому чудищу. Ведь правда в другом — за всю свою боль, Солдат заслужил утешение. Солдат заслужил мир и покой для своего живого сердца. Вот и сейчас он разлепляет влажные ресницы, смотрит на него изломанно, с большой невысказанной просьбой. И Брок добавляет тише: — А потом я расскажу тебе, как у него дела. Как понял?       Солдат кивает мелко, льнёт к его ладони, ластится к прикосновению. Боль не уходит, не пропадает меж его нахмуренных, изломанных бровей, но он отстраняется, поднимается на ноги, всё столь же сильный, крепкий и ладный. Подхватив табурет из-под стола, он уносит его с собой к углу душевой. Брок поднимается тоже. Ниже середины бедра все его брюки мокрые от чужих слёз и воды, что Солдат нанёс с собой, но Броку до этого и дела нет. До всего этого. Потому что эта хуйня высохнет, Солдат стабилизируется, Капитан получит свой рождественский подарок вне времени и пространства. Сам он останется не у дел.       И пора бы уже привыкнуть к этой идее, к этой мысли. А за грудиной всё болит и воет. Брок прочёсывает пряди волос пальцами, вдыхает поглубже. Только воздуха всё равно словно бы не хватает. Ждать его времени нет, и Брок направляется к Солдату. В этот раз засранец сел к нему лицом, и стоит Броку подойти, как он поднимает к нему свои глаза — большие, дымные, выжидающие. И слишком, сука, живые, пусть и блестящие от стынущей влаги слёз.       Как у него это получается, как ему только удаётся держаться за собственную живость, Броку никогда, пожалуй, не понять.       — Я помню его на войне. Он был единственным, кто звал меня «Баки». Постоянно повторял, что я круто стреляю, и хлопал по плечу. У него была тяжёлая рука, но я… Я никогда не говорил ему об этом, — Солдат смотрит на Брока со странным ожиданием, будто тот действительно сможет сказать ему, верные ли это воспоминания. Только вот Броку сказать совершенно нечего. Он подхватывает душ из стойки, проверяет воду и уменьшает немного напор. После направляет струи на плечи Солдата, и тот жмурится от тепла, горбится самую малость. Говорит тише: — Он совершенно не умел целоваться.       И Брок не удерживает быстрого, колкого смешка — ошибки быть не может уж точно, они думают об одном и том же Стиве. Стоит ему посмеяться, как Солдат резко поднимает к нему глаза, всматривается в его лицо, пытаясь найти там какой-то ответ на незаданный вопрос. Брок лишь сухо поджимает губы и впихивает ему в руки головку душа. А после отворачивается и подхватывает шампунь с проржавевшей полки, прикрученной к стене.       — Он пытался поймать меня тогда. Мы были на поезде, и он пытался меня поймать, я помню точно, а до этого… А до этого мы целовались. Я напился, он вёл меня до казармы и… — Солдат направляет струю душа себе на ключицы, самыми кончиками пальцев другой руки впивается в колено. Но глаз от Брока не отводит. Он следит не за его руками даже, за выражением его лица. Брок хмурится и жёстко перебивает его:       — Ваша личная жизнь меня не интересует, — выдавив шампуня Солдату прямо на макушку, он с щелчком закрывает бутылку, отставляет её назад и властным, сильным движением ладони заставляет это чудище опустить голову. Больше у Солдата смотреть на него возможности не остаётся, но рассчитывать, что это могло бы Брока выручить, — бессмысленно. И он не рассчитывает. — Дальше.       — Ты врёшь. Ты… Ты злишься. Почему? — Брок успевает разве что самую малость вспенить шампунь на чужих волосах, когда Солдат вновь поднимает голову. Он смотрит с непониманием, но уже почти что без боли. Выдержка Брока, его устойчивость, стабилизирует его без какой-либо помощи или не лишней информации, похоже. Потому что иного объяснения найти просто невозможно. Брок ему не отвечает. Только смотрит скептично, губы поджимает. Он пытается давить ладонью на чужую макушку вновь, но заставить Солдата опустить голову кажется буквально неосуществимым занятием. Разве что за волосы его схватить стоило бы, и Броку ведь хочется: схватить за волосы, протащить его по полу и пару-тройку раз с силой приложить об кафель. Он не делает и единого лишнего движения. Солдат шепчет на пробу: — Ты спишь с ним.       И в его интонации нет вопроса. А у Брока глаз дёргается произвольно. Всё, что ему остаётся, так это глаза прикрыть и вздохнуть. Даже если бы захотел соврать, было уже слишком поздно. К тому же, Солдату врать было бессмысленно.       — Я тогда был пьян. И сказал ему, что с его новой формой у него, наконец, отбоя от девчонок не будет. Это было смешно почему-то, а он не посмеялся. А потом я добавил, что, когда у него появится девчонка, я буду ему уже не нужен. И он толкнул меня к дереву, а потом поцеловал и… Он целовался просто ужасно. Будто в первый раз, но это… Я… Я не… — Солдат шепчет неожиданно, заполошно и быстро, и Брок открывает глаза. Он смотрит в чужие, дымные и распахнутые, но Солдат его и не видит будто. Он весь сосредоточен на этом порочном, вкусном воспоминании своей жизни, и Брока бьёт изнутри тошнотой и похотью. Он не желает представлять себе это, не желает представлять себе их вместе, и насильно уводит свои мысли прочь. К трупам, к прогорклому песку, к перемазанным кровью светлым кудрям — видение исчезает, испугавшись его злобы и сидящего внутри него проклятья. А Солдат добивает, смотря уже осознанно: — Ты реагируешь… Ты реагируешь на него.       — Достаточно. А теперь заткнись, пока я не пустил тебе пулю меж глаз. Эксперименты на ком другом ставить будешь. Ко мне с этим говном не лезь, — сжав в кулаке мыльные прядки чужих волос, Брок с силой опускает голову Солдата вниз. Только в последний миг успевает увидеть, как его дымный взгляд напитывается странным спокойствием и принятием. Солдат находит ответ на свой вопрос.       Брок молится всем мёртвым богам о том, чтобы тот не вздумал этим ответом делиться с ним. ^^^       В кабинете прохладно и сумеречно. Окон нет, и было бы странно, если бы они были, но, укладываясь спать, Брок оставил в ванной включённый свет и приоткрытую дверь, обеспечив себе рассеянное, сумеречное освещение. Яркая жёлтая полоска и сейчас рвалась из неширокой щёлки двери, в желании вылизать болотного цвета стену — Броку нет до неё и её желаний никакого дела. Он просыпается рывком, моментально вспоминая, где находится и что ждёт его впереди. Под боком нет тёплого Стива, диван под задницей сомнительно мягкий и отнюдь не удобный, а стоит ему распахнуть глаза, как ладонь дёргается в сторону кобуры. Так до неё и не дотягивается, конечно, — Брок напоминает себе, что он здесь один и защищаться ему не от кого.       А после опускает взгляд к своему бедру — в полумраке темноволосая макушка Солдата почти незаметна, в отличие от его спокойного бледного лица человека, загоравшего на солнце последний раз в прошлом веке. Его глаза прикрыты, голова лежит на мелком куске дивана чуть выше колена Брока. Обе его руки опущены вниз. Поза заведомо неудобная для защиты. Для нападения, впрочем, тоже. Подметив это мимолётно, Брок сглатывает рывок тошноты. Невозможно забыть, с какой яростью Солдат глядел на него лишь пару часов назад, дестабилизированный и разбитый, но вот они здесь, в его тёмном кабинете, и это чудище спит, верным псом уложив голову на край дивана. Скользнув взглядом по его спокойному лицу, Брок поднимает руку и трёт ею собственную щёку. Попутно косится на часы, замечая, что до полуночи остаётся ещё полчаса — он проснулся даже раньше, чем собирался.       Прочесав пальцами пряди собственных волос, Брок уже хочет поёрзать на спине, сдвинуться немного, но решает этого не делать. Это решение он принимает осознанно и с лёгкой мимолётной тошнотой — для Солдата сон не приоритетен. Тот может продержаться без него много больше, чем обычный человек, при этом не теряя должной продуктивности. Только Брок всё равно не двигается. Он заводит руку за голову, укладывается затылком на ладони и вновь обращает свой взгляд к лицу Солдата.       Тот смотрит в ответ своим дымным, внимательным взглядом и совершенно точно не спит. И вряд ли уж вообще спал.       Зараза.       — Давно сидишь? — задумчиво нахмурившись, Брок тянется другой рукой к его макушке, но так и не касается. Рука замирает в воздухе, не достигнув своей цели — только лишнее внимание Солдата привлекает. Тот смотрит на неё внимательно, тоже задумчиво. Отвечает негромко:       — Час тридцать восемь. Не спалось. Ты обещал рассказать про него. И не рассказал, — Солдат переводит взгляд к его лицу и поднимает голову. Брок уже думает, что он собирается сесть ровнее, а может, и вовсе подняться, но вместо этого Солдат перекладывает голову дальше по дивану, ему на бедро. И всё ещё смотрит. В его взгляде нет ничего, кроме спокойного ожидания. Он не сучится, не заигрывает и уже не манипулирует. И не боится тоже. Когда так случилось, что из его взгляда пропало это ненормальное, глубинное ожидание наказания, Брок не успел заметить. Всё менялось, возможно, даже быстрее, чем он думал. И то было к лучшему, пускай лишь жёстче напоминало Броку о приближающейся кончине. Напоминание это, впрочем, его не пугало. Солдат не пугал тоже — он смотрел своими внимательными дымными глазами и совершенно ничего не требовал. То ли знал, что Брок расскажет всё сам, то ли понимал — требовать у Брока что-то, чего отдавать он не станет, — крайне бессмысленное занятие.       Вздохнув, Брок всё-таки опускает ладонь ему на макушку и прочёсывает волосы кончиками пальцев. Он прикрывает глаза, ёрзает немного, укладываясь головой на подлокотнике удобнее. Ему не хочется говорить, ему не хочется рассказывать — Брок мог бы солгать, ещё было не поздно для этого. И он думает об этом мимолётом, а после вспоминает, что уже через десятки минут наступит завтра, в котором их ждёт общая миссия со Стивом.       Какая глупость, ей-богу.       — Если уже понял, что я с ним трахаюсь, мог бы с лёгкостью сам его найти, разузнать, расспросить обо всём. Где я живу, ты знаешь… И меня убить мог бы, раз подкрался и не разбудил. Я ж, считай, парня у тебя увёл, а? Теряешь хватку, принцесса, — лениво качнув головой, Брок поднимает вторую руку и всё-таки закидывает её за голову. Мимолётно чуть мечтательно позволяет себе дурную, ироничную мысль: вместо того, чтобы выслуживаться перед начальством, в попытке выбить-таки себе заслуженный кабинет с удобнейшим дорогим диваном, он занялся окучиванием гордости нации. Мысль заставляет его колко, остро усмехнуться на уголок губ и лишь глаза закатить: от кабинета с удобным диваном он сейчас бы точно не отказался. Жаль, поздно уже было — стоило согласиться на Стива, как способность к отступлению потерялась где-то в глубинах его личности. Зато теперь у него была целая гордость нации, а к ней в придачу гора тошнотных сантиментов и последствия такого масштаба и количества, что легче было сдохнуть сейчас от бумажного пореза, чем всё это разгребать.       И кто-то ещё смел говорить, что это у девчонок проблемы с расставлением приоритетов. Абсурдно.       — Твоя жизнь в приоритете. Ты большой и во всём разбираешься, — Солдат откликается, не раздумывая даже и лишней секунды. От подобранных им слов Брок распахивает глаза в лёгком удивлении. Его взгляд натыкается на спокойный, сосредоточенный взгляд Солдата. Тот в собственных словах всё ещё не сомневается, и Брок медленно зачёсывает длинные пряди его волос назад, к затылку. Спрашивает с явной иронией:       — А ты типа маленький? — ему хочется рассмеяться, но Солдат весёлым не выглядит. Он медлит несколько секунд, смотрит лишь ему в глаза со странным, грустным отблеском в глубине зрачков. А после и вовсе их закрывает — отгораживается. Брок стискивает челюсти до боли, чтобы только перебить боль внутреннюю, эфемерную. Его не должно ебать и сотой частью, как Солдат себя ощущает, но его ебёт, и не слабо. Сантименты вгрызаются в лёгкие и желудок, а руки напрягаются — если бы Брок мог создать воскрешающую херовину, он всю её использовал бы на Пирсе.       Лишь ради того, чтобы убивать его снова и снова бесчисленным количеством способов.       Пускай Солдату это помочь и никак не смогло бы.       — Значит, хочешь знать… — с тяжёлым вздохом Брок смаргивает и продолжает неспешными, напряжёнными движениям поглаживать Солдата по голове. Рассказывать ему в любом случае придётся не с начала, но, по крайней мере, с момента пропажи Капитана в прошлом веке — если не выстроить Солдату очевидную смысловую цепочку, он с лёгкостью это заметит и начнёт задавать вопросы. Только вот с его вопросами разбираться Броку совсем не хочется, как, впрочем, и рассказывать долгую историю о том, чем он — они оба, так-то — помышляют у гордости нации за спиной. Для начала ему нужно забросить наживку и посмотреть, как Солдат будет реагировать. Всё будет зависеть от его способностей к стабилизации. — После того, как ты потерялся, этот дурень со всей силы въебался на самолёте во льды. Кого-то там спасти хотел или типа того, хуй знает, я в это говно не лез и не собираюсь. Сам с него спросишь, — нарочно добавив недовольства в интонацию, Брок пытается мысленно придушить собственные сантименты. Те всё лезут и лезут, ядовитые, жестокие, пытаясь подбить его выдержку и уверенность. А Солдат, будто не замечая, лишь фыркает неожиданно смешливо и шепчет:       — Похоже на него. Ни на минуту нельзя одного оставить, — глаз он не открывает, только голос его звучит так мягко, почти ранимо. И на губах появляется усмешка — такой у него Брок раньше не видел. Солдат улыбается так, будто пред ним оказалось нечто родное и давно знакомое. Давным-давно любимое. Смотреть нет сил, и Брок отворачивается к спинке дивана. Он прикрывает глаза, поджимает губы. Пальцы, что вплелись в чужие тяжёлые, мягкие волосы, вздрагивают — ему бы рвануть Солдата за пряди, потянуть до боли, до скулежа и испуга. Чтобы только не сталкиваться с биением сильного, живого в своих сантиментах сердца.       Он так и не дёргает. Вдыхает поглубже, а после продолжает свой рассказ. И интонацию разыгрывать нет уже никакого повода — он злится по-настоящему.       — Полтора месяца назад его раскопали, отогрели. Мозги, конечно, на место не вставили, их всё ещё во льдах разыскать пытаются, но в остальном, вроде, порядок, — оставив слова Солдата без внимания, Брок прячет от него все сложности Стива, связанные с контролем собственной силы, и вместо них подсовывает ему сказку. Другого Солдату сейчас не нужно и ничего другого он не получит. Потому что разбираться с его волнениями, с новым витком его разрушительных по своей силе сантиментов, Брок не желает. Пускай вначале переварит этот кусок информации. — По ночам не плачет, без шапки не ходит, кушает исправно по десять раз в день, — ему хочется позубоскалить, хочется отыграться, хочется навредить, но вместо всего этого Брок только поднимает ладонь от головы Солдата, а после садится. Он трёт лицо руками с усердием, не желая отнимать их до момента, пока сантименты не прекратят прорываться к нему во взгляд и в скорбный изгиб губ. Совсем рядом Солдат бесшумно поднимает голову с его бедра. Брок говорит: — Пора выезжать. Возвращайся к себе, Солдат.       Его голос звучит жёстко и бескомпромиссно. В интонацию прорывается злоба, грызливая и жестокая. Он отрывает ладони от лица через десяток секунд, в бесконечной надежде на то, что чудищу хватит мозгов уйти.       Что ж. Ему и правда хватает.       Хоть кому-то из них двоих ещё хватает мозгов не нарываться. ^^^       Далеко впереди мелкими каплями небо орошает рассвет. Брок смотрит на него, но получить удовольствие от его красоты он не в силах. В приоткрытое окно забивается мартовский, свежий и прохладный, ветер. Он треплет пряди его волос, гладит по выбритой начисто коже щёк — от него хочется отмахнуться, ударить его по рукам и изгнать от себя прочь. Будь это возможно, Брок точно так бы и сделал. Жаль, ветер бесплотен. Ветру плевать.       На соседнем сидении вновь тот же Солдат — вся эта поездка напоминает ему в мелких, незначительных деталях их езду в начале осени. Только теперь Солдат совершенно другой, иначе вдумчивый, иначе живой. И сам Брок другой тоже, но это ничуть не имеет веса в этой грёбаной партии. На доске всё так же мокро и солоно, тут и там мелькают склизкие щупальца. У него в грудине тихо затаился кусок мёртвой плоти — это не сердце. Сердца там никогда не было.       — Я не могу… Я не могу вспомнить, как его звали, — до Балтимора им остаётся шесть часов пути, когда Солдат подаёт голос. Он звучит разочарованно, опечалено. Он не верит самому себе, пока Брок верит ему полностью — потребуется не меньше полугода без крио вовсе, чтобы ему вернулись все его воспоминания. В рамках их нынешнего положения, незавидного, пусть и не бедственного, это фактически нереально. Хорошо и то, что Солдат вообще добрался до тех отрывков памяти, что датировались войной прошлого века. Хорошо и это.       В ответ на его реплику Брок только отмалчивается. Хмыкает только, отворачивается к своему окну. Рассвет немного раздражает — что яркими красками, что неуместностью перерождения солнца. После вчерашних событий он больше не знает, как будет смотреть Стиву в глаза и снова лгать обо всём на свете. Будет, конечно же, и здесь нет ни единого вопроса, хоть прямого, хоть косвенного. И это потребует от него много больше выдержки, чем, кажется, у него есть прямо сейчас. Это потребует от него всё, что есть за его проклятущей душой.       Цена не имеет веса и, глупо, но не имеет ценности. Ему уже нет и единой разницы, сколько уплачивать и кому. Когда-то она ещё была, а вчера под вечер закончилась — когда Солдат завыл и кинулся на него, требуя ответов. В его взгляде мелькнуло тогда что-то такое… Оно было Броку не по душе. От одного воспоминания, вчерашнего, дымного, его начинало настойчиво подташнивать.       У него такого никогда не было. И, конечно, уже не будет. Пусть СТРАЙК и существовал — они были другого толка. Вчера вечером Солдат взглянул на него с потребностью сердца. Оно у него ещё было живо. У самого Брока вчера всё умерло и выхолодилось окончательно. Его выжгло изнутри алжирским пеклом и прогорклый запах крови впитался в кишки и лёгкие.       Солдат не помнил имени. Вместо имени Солдат помнил рост, цвет глаз, манеру речи и силу движений. Вместо имени Солдат помнил взаимодействие, помнил мелочи, детали, даже кличку, и ту помнил. Всё, что было составляющим Стива, всё, что было у него под кожей, — никто и никогда не смог бы выжечь это из Солдата. И Броку было тошно и гадко.       У него такого никогда не было.       Как, впрочем, не было сейчас и желания задаваться вопросом — а нужно ли ему это? Такие вопросы опоздали к нему на пару десятков лет, и принимать их он точно не собирался. Он не собирался на них отвечать, он не собирался их обдумывать. Правда чувствовалась на поверхности, и от этой правды тошнило. У него такого никогда не было, и, по классике любого человеческого существа, ему хотелось заполучить это сильнее всего.       Место и время были неподходящими. И подходящими им стать было уже не суждено.       — Ты злишься. Всё ещё. Ты никогда так долго не злился, — до Балтимора остаётся четыре часа. Солнце уже взошло, и Брок давненько ещё опустил козырёк. От яркого, настойчивого света это ничуть не помогало, но так у него сохранялась иллюзия контроля. От слов Солдата злость попыталась вылезти на новый уровень, только никто ей этого не позволил. Будто мантру, Брок удерживал в голове мысль: ни Стив, ни Солдат не повинны, что его никто никогда не любил.       Ни Стив, ни Солдат не повинны, что в момент, где он мог получить всё, он выбрал всё потерять ради великого и грандиозного.       Мантра не помогала, давая ему, что тот же злосчастный козырёк, иллюзию контроля над собственными сантиментами. И Брок цеплялся за неё, впивался в эту иллюзию обеими руками да всеми пальцами — он не имел права облажаться, пройдя столь долгий, ебаный путь. До конца было не столь далеко, и сейчас ему нужно было быть много осторожнее, чем раньше.       — А ты становишься всё пиздливее с каждым разом. Хочешь спросить, спрашивай, блять, принцесса. А хочешь докопаться до меня, так я тебе не советую, — потянувшись в сторону окна, он сплёвывает прочь, а после тянется к пачке. Та привычно развалилась на приборной панели, открытая и доступная, и Брок выцепляет из её чрева сигарету. Затем тянется к зажигалке. Всё это происходит под внимательным, цепким взглядом Солдата: тот ждёт от него ответов, но так и не задаёт вопросов. Проходит десяток минут. Брок успевает покурить — дважды. Успокоиться не успевает, но спокойствие ему сейчас вряд ли доступно.       А Солдат всё молчит. И смотрит своими серьёзными, дымными глазами — Броку хочется ударить его, а может, поцеловать, но ни того, ни другого он не делает. Лишь следит за пустой перекрытой дорогой — это Пирс о них позаботился. Вся главная трасса от Балтимора и до Вашингтона была перекрыта на дорожные работы последние несколько дней. Каждые несколько миль они проносились мимо асфальтоукладчиков, что выполняли дурную, бесполезную работу, укладывая новую дорогу поверх только недавно переломанной ими же. Всё это путешествие было такой же громадной, глубинной фикцией, какой был и сам Брок. С той лишь разницей, что она пока ещё не была проклята.       — Расскажи мне…больше, чем вчера. Я выдержу. Расскажи мне…всё, — в конечном итоге, Солдату так и не удаётся найти для себя хотя бы одного вопроса. Брок подозревает, что в его голове они роятся, что шершни, перебивая друг друга и в драке пытаясь добиться превосходства. Только вот это не его проблема.       Его проблема много крупнее.       Однако здесь он не отказывает. С тяжёлым вздохом Брок закрывает все окна, запускает повторную проверку автомобиля, и так чистого, на прослушку. Писка не раздаётся, и он начинает свой рассказ издалека. Он рассказывает Солдату о том, какой сейчас год, кто правит страной и как обустроен новый, но всё столь же гнилой мир. Им ехать ещё долго, длинно, и Брок ничуть не торопится. Солдат, на свою удачу, его не перебивает. Впрочем, присказка заканчивается в какой-то момент — вряд ли Солдату истинно интересны нынешние музыкальные течения, либерализм или Илон Маск.       В один момент Брок просто вышвыривает на стол часть своих козырных карт и говорит:       — ГИДРа выкупила тебя ещё в прошлом веке. И с того момента ты оказался здесь, — и Солдат прикрывает глаза. Его лицо каменеет, и дурно было бы думать, что он не догадывался и раньше, только прекратились обнуления, о том, в какой заднице находится. Просто Брок ставит его перед фактом, а факты слепы и бесчувственны. От фактов Солдату никуда уже не деться. — А этот твой, ненаглядный, в ЩИТе балуется. Как нашли полтора месяца назад, так и пристроили под крылышко, отогреваться.       — А ты бегаешь на оба лагеря, — повернув к нему голову, Солдат открывает глаза и смотрит вновь. В его взгляде, может, мелькает тихая, злобная ярость, но Броку не видно. Слышно лишь, как щитки железной руки сдвигаются, перестраиваются — он напряжён и нервничает. И его фраза звучит не обвинительно, только констатация факта всё равно бьёт Брока со спины. Констатация факта хочет подраться с ним, хочет его крови.       Это не ново после стольких лет работы на Пирса и стольких лет работы просто. Сука-судьба хочет его крови с самого его рождения, и что ему теперь? Бояться? Абсурдно.       — Если бы я не бегал на оба лагеря, ты бы сейчас вопросов не задавал, а сидел молча и пялился в одну точку, принцесса. Цени, что есть, пока не отобрали, — скривившись и перехватив руль обеими руками, Брок словно бы цепляется за него сам. К разговорам о собственной двуличности он готов не был и готовиться, впрочем, не собирался. Солдат всё ещё оставался под ним в этой вертикали статусов, и так и должно было оставаться.       Но вряд ли остался бы, узнай он в реальности, как сильно Брок заёбан этим существованием и где кроется реальная причина его столь длительного бездействия. Пусть она и не в трусости, только вот вряд ли Солдату придётся по вкусу то, с какой лёгкостью Брок принимал десятки раз решение убивать кого угодно, кого прикажут, только бы придержать свою собственную шкуру в безопасности.       Только вот вряд ли Солдату придётся по вкусу то желание — сделать нечто великое, — что вело Брока сквозь все его решения. И в особенности — то, чем это желание было продиктовано.       — Почему? — Солдат садится ровнее, сжимает руки в кулаки. Его губы поджимаются упёрто, и лишь единого слова ему хватает, чтобы Брок понял, о чём он спрашивает. Конечно же, о причине. Ну, конечно же. Это интересовало Стива, и не удивительно, что это интересует Солдата. Они ведь оба, пусть и в разной степени, достаточно моральны. У них есть возвышенные ценности, есть компас, что указывает им направление, — даже у Солдата с его покорёженными, выжженными мозгами он есть.       У самого Брока его никогда не было. Этот ёбаный, переоценённый компас был ему просто не нужен. Вся его жизнь разделялась на вещи, которые он мог делать, и делать должен был. И сложностей с выбором здесь у Брока никогда не было.       — За твою вымороженную задницу хорошо платят, принцесса. А я крайне падок на крупные деньги, — Брок отворачивается к окну и натягивает широкую, жестокую ухмылку. Это даётся неожиданно трудно, как и вся та ложь, в которой он варится слишком яростно последние полтора месяца. Раньше это не вставало ему поперёк горла, столь яростно и кровожадно, но теперь всё меняется.       И Джек был прав: он сам меняется тоже.       Солдат ничего больше не отвечает. Только перехватывает собственную железную руку крепким, резким движением и удерживает её на месте. Догадаться нетрудно: эта чистая ложь даёт ему по лицу и отрезвляет. Были у него мечты или не было, сбыться им в любом случае было не суждено. И лучшим решением для них обоих, для Солдата в частности, было начать разлепляться. Медленно или резко, неумолимо — это было уже не важно.       Стив был жив. А Солдат будет продан.       И Брок, наконец, будет мёртв. ^^^