Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Рыжая.       Быстрая.       Русская.       Брок отталкивает от себя папку с постепенно бледнеющими чернилами, разворачивается в кресле вокруг своей оси и переводит взгляд на утренний Вашингтон — тот виднеется далеко впереди, в окнах тренировочного зала. Сквозь проём распахнутой двери в тренерскую ему открывается прекрасный, умиротворенный вид, который никак не стыкуется с его настроением. Он сорвался сюда в чёртову рань ради наконец пришедших документов по Наташе и определённо не рассчитывал найти хоть что-нибудь, заслуживающее его внимания. Не успел выпить кофе привычно и непривычно попал под мерзкий моросящий дождь начала декабря. Стабильная кожанка, наброшенная поверх формы, уже высохла, да и промокла она не сильно — весь путь до Трискелиона он проделал на машине.       Вяло раздумывая об этом, Брок с усердием игнорирует факт только что вычитанной информации. Вся жизнь этой рыжей бестии что большая скорбная повесть — слишком похожая на повесть Солдата. Ему и хотелось не верить в то, что её растили ради убийств, ему хотелось бы не верить, что ей не давали права выбора… Но было уже поздно. Это было его реальностью. Наташиной реальностью это было много дольше.       Как ему и хотелось, теперь он получил ответ на свой главный вопрос о том, что связывало Солдата и эту рыжую бестию. Что ж, ответ ему не понравился— не удивительно. В каком-то далёком прошлом Солдата ставили куратором и тренером для чёрных вдов в Красной комнате — очередном убийственно-злобном подразделении ГИДРы. Он обучал их, закалял, гонял по матам. Чихвостил только вряд ли — Брок искренне не мог представить себе Солдата, который орет на подчинённых. Скорее всего он брал харизмой и неразрушимым авторитетом.       А может, и нет.       Брок не знал. В его голове вновь и вновь появлялись вопросы, и здесь уже знать ответы он не хотел. Ему хватало сполна Солдата на миссиях, и вызнавать о его прошлом ещё больше было для Брока всё равно что ковырять подживающую ранку. Он как бы был устойчив к боли, всегда был устойчив к боли, но здесь впервые выбирал не добавлять себе её ещё больше. С этой задачей прекрасно справлялся Солдат: всем своим существованием он был буквально нацелен на то, чтобы метафорически пиздить Брока. В реальности, конечно, драк между ними не было. В реальности всё было много хуже.       После инцидента — мысленно Брок именовал тот сумбурный минет именно так и никак иначе — на затерянной трассе в начале осени Солдат становится смирным. Другого слова для него Брок подобрать не мог ни раньше, не может и по сей день: Солдат становится смирным и твёрдым, что его же винтовка, стоит только Броку его оттолкнуть. Все задаваемые ранее Солдатом вопросы и все возможные новые сводятся в своём количестве к нулю. Вся его игривость заканчивается, заканчивается неуёмная сучливость, соблазнительные взгляды и неуместные намеки. Брок мысленно отворачивается от того факта, что посмел предать его, всю осень, вместо этого лёгким пинком сваливая всё на полное отсутствие обнулений. Временами Солдат — существуя буквально для того, чтобы подтверждать все его ебучие, мудацкие оправдания — начинал подвисать, словно забарахлившая техника. Он просто останавливался, молча и лишь сжимая руки в кулаки раз за разом, и тяжело смотрел в одну точку на протяжении нескольких минут. Когда это случилось в первый раз, Родригес выглядел так, словно вот-вот собирался обоссаться от страха — этого, конечно, не было, Брок придумал себе это сам, чтобы было чуть веселее.       В реальности весело отнюдь не было. Солдат больше не дестабилизировался вообще. Каждый раз, как он подвисал на мелкие, тревожные минуты, Брок ожидал какого-нибудь скандального выхлопа на выходе. Он ожидал истерики, ожидал потерянного взгляда, нелепых вопросов… Он ожидал чего, блять, угодно, но происходило ровно ничего вообще. Солдат просто отвисал, промаргивался и продолжал исполнять приказ. Словно никакого сбоя не было и в помине.       У Брока оставались лишь вопросы, которые он не собирался задавать, и догадки, которые он не собирался произносить вслух. Подтверждения своим догадкам он не собирался выискивать тоже. Ведь в конечном итоге всё было, скорее всего, чрезвычайно банально. Брок отменил обнуления, и нужно было быть поистине идиотом, чтобы не догадываться, как сильно это влияло на скорость восстановления черепной коробки Солдата. Идиотом Брок не был: догадывался. Но предпринимать что-либо даже не собирался. Он был слишком занят тем, чтобы вытравить Солдата из своей памяти в промежутке от новой сдачи в крио и до следующей побудки.       Вытравить, правда, в очередной раз получается не особо успешно, поэтому он с удивительным упорством переводит свой взгляд в другую сторону. Иронично, но полученная информация о Наташе, будто издёвки ради, напоминает больше о Солдате. Он усилием заставляет себя вернуться мыслями к Вдове. Наташа вся и полностью вместе с этим своим образом дикой и неубиваемой вызывает в нем явную, столь непросто заслуживаемую гордость. Кроме боли и тошнотного першения в горле, конечно же. Чего только стоил ее побег из Красной комнаты и подрыв в Будапеште — у Брока с его железными яйцами на такое не хватило бы смелости. А ещё хватило бы разумности. Ведь там, где отрубаешь одну голову ГИДРе, всегда вырастают две новые.       С Красной комнатой получилось так же — и это знание было для него лишним, кроме разве что одного момента глубинного понимания: вытаскивать Солдата, даже захоти Брок этого всей своей проклятущей шкурой, было некуда. Подорвать базу случайно? Ха, бессмысленное занятие. Без смерти Пирса, без привлечения кого-то уровня Фьюри и без обнародования всех горелых данных любые поползновения в сторону спасения убогих чудовищ были бессмысленны.       А на такое у Брока не хватило бы не только людей, но и его стальных яиц. И хуй бы с ним, с седьмым уровнем допуска. Он мог врать себе во многих моментах, но тут не врал: вес коня на шахматной доске всегда был и будет незначительным в сравнении с королями.       Вашингтон утопал в раннем утре и мороси. По ту сторону далёкого панорамного окна к стеклу липли мелкие капли. Вокруг была тишина, разбавляемая лишь мягким шорохом вентиляционной системы. Даже курить не хотелось. Изнутри поднималась какая-то странная, малообъяснимая злоба. Так и так все мысли рвались куда-то под землю, к криокамере, к Солдату.       И хотя никаких обещаний Брок себе не давал, потому что знал, что не сдержит, за всю прошедшую осень он добился небывалого успеха в том, чтобы больше Солдата не фрустрировать. Чтобы больше не пихать его эфемерной палкой и не ждать реакции. Чтобы не задевать, не трогать, лишний раз с ним не заговаривать. Ему самому было тошно от этого, потому что всё ещё тянуло и вело, но он держался так же мужественно, как на борту самолёта, которым его забирали из Алжира. Он держался так же стойко, как когда писал отчеты по прошедшей миссии в Алжире, ставшей похоронами для всех его людей. И так же, бывало, выл в душе у себя в кабинете на базе ГИДРы, не сдержавшись после очередной парной миссии с Солдатом, как выл после смерти Патрика.       Убийства, Брок.       Это было убийство.       Покрутившись в кресле вокруг своей оси вновь, он подхватывает распахнутую папку — все страницы пусты. Чернила иссохли и испарились, оставляя ему пустое ничего и иллюзию отсутствия информации. Поэтому он так нёсся сюда этим утром, чуть не врезавшись в один из фонарных столбов на очередном повороте. Поэтому не позавтракал даже, сорвавшись спросонья по первому отзвуку пришедшего уведомления. Его информатор был хорош в своём деле и отработал выставленную цену сто раз за прошедший период поиска.       Доволен Брок не был, но это было его статичное состояние.       До открытия кафетерия оставался ещё час, и он решает спуститься в небольшую кухню, расположенную этажом ниже. Полевой работы сегодня не предвидится — пока что, Брок, лишь пока, — и с чистой совестью он покидает тренерскую. В светлых чистых коридорах никого нет. Статичный рабочий день ещё не начался, и Брок на мгновение чувствует себя полноправным владельцем всего Трискелиона. Это приятно и почти не тягостно. Если бы он мог любить, он бы даже допустил мысль о том, что любил ЩИТ и работу в нём. И хотя она, эта работа, во благо мирного населения, не могла перекрыть и части всего того дерьма, что он творил в ГИДРе или будучи вольным наёмником годами ранее, все равно работать здесь было приятно.       Никаких Солдатов, никаких бесящих моральных метаний.       Спустившись на нужный этаж, он доходит до кухни, толкает полупрозрачную дверь. Не ожидая увидеть внутри никого вообще — в шесть-то утра, — он только удивленно приподнимает бровь. Одна из лучших агенток всего ЩИТа стоит на стуле и достаёт из глубин верхнего ящика банку со сгущёнкой. На столешнице внизу дымится её чашка с утренним кофе, ещё ниже, на полу, стоят расшнурованные берцы. Брок не уверен, что может сказать точно, что неожиданно веселит его больше: вся картина в целом или тот факт, что Наташа разулась, прежде чем забраться на стул. Чужое поразительное наличие манер ощущается странным. У него такой хуйни никогда не было.       — Помочь тебе, зайка? — фыркнув, Брок проходит внутрь кухни, и дверь автоматически закрывается за ним сама. Наташа оборачивается к нему и даже не вздрагивает. Только её брови чуть удивленно приподнимаются, но ей удается сохранить суровое выражение на лице. Сам Брок еле держится, чтобы не хохотнуть вслух.       — Обойдусь, Рамлоу, — она опускает сгущёнку на столешницу, закрывает дверцы шкафа, а после заправляет прядь влажных волос за ухо. Весь её вид — слишком мягко-домашний для этого места — даёт Броку странное ощущение неуместности. Он с таким редко сталкивается в силу своего характера, только Наташе в мягких домашних штанах и тёмной футболке на это определенно плевать. Она ловко спускает ноги со стула, сразу ныряя ступнями в расшнурованные берцы, стоящие на полу. Её грация режет ему глаз — Солдат двигается так же плавно.       Не желая смущать своим присутствием, он отнюдь не торопится. Подходит к кофемашине, подхватывает с сушки большую кружку и ставит её под кран, после нажимает, вновь не глядя на кнопку. Кофемашина откликается шорохом и характерным жужжанием и принимается за работу. Развернувшись и оперевшись поясницей о столешницу, он поворачивает голову к окну.       Кухня здесь светлая и ни в какое сравнение не идёт с той, что на базе ГИДРы, на минус седьмом этаже. Большие окна в пол, мятного цвета стол, несколько мягких стульчиков. Приезжая утрами в Трискелион на работу, он первым делом заваливается сюда и делает себе кофе — это его личная традиция. Временами, конечно, он забывает о ней из-за разных бесящих обстоятельств. Обычно в такие дни кофе ему приносит Джек — чтобы отвлечь и подуспокоить. Реже это делает Мэй.       Такая забота с их стороны всегда была ему приятна и ценна, хотя раньше Брок никогда особо об этом не задумывался. В последние месяцы он и вовсе с неубиваемым усердием старался отстраниться от них. Слова Таузига поселили в нем тупое, фоновое напряжение.       Его люди шли за ним на войну. Они шли за ним даже на ту войну, которая существовала внутри самого Брока. Найти этому какое-либо логичное объяснение у него не получалось. А натыкаться на всю ту сотню внутренних больных вопросов — на которые он точно знал ещё более больные ответы — ему не хотелось вовсе. Он прекрасно справлялся со своим существованием, лавируя на расстоянии от других людей.       — Тоже живешь тут? — усевшаяся назад за стол Наташа забрала с собой и кофе, и сгущёнку. Поставив одну ногу на стул, даже не подумав завязать шнурки берцев, она неторопливо помешивала сгущёнку в кружке. И смотрела на него — слишком цепко для стандартной светской беседы ни о чём.       Повернувшись к ней и отклеив наконец взгляд от окна, Брок поджимает губы. Расставляет ноги чуть шире для устойчивости. Отвечает он не сразу, раздумывая, какая тактика диалога будет наиболее результативной. Впрочем, выбирает лобовую — для проверки реакций противника она самая привычная.       — Знаешь же, что нет, — он смотрит на неё серьезно и твёрдо. В который раз приходится убедиться: с ним совершенно невозможно разговаривать. Не только вести эти бесполезные быстрые беседы ни о чём, но и просто говорить о чём-либо. Хотя Джеку это иногда удается. Да и остальным ребятам из СТРАЙКа тоже. Солдату только не удастся и через сотни лет — все их неуставные разговоры каждый раз сводятся к тому, что он пытается забраться к Броку под кожу, а Брок старается побыстрее сбежать. Точнее, именно к этому они сводились раньше.       Наташа неожиданно усмехается, качает головой и отводит взгляд странно таинственно. Конечно же, она знает, где он живет. С большей вероятностью она знает о нём все, что не касается ГИДРы. Рассчитывать на что-то меньшее Брок не собирается: пусть бы Фьюри и был гипотетическим белым королём этой партии, он точно не уступал Пирсу в умении пролезть и в самую мелкую щёлку чужой тайны.       — Что насчёт тебя? Или Фьюри выдал своей любимице новый тактический наряд? — откликнувшись на короткий писк кофемашины, Брок подхватывает кружку, но с места не сдвигается. Кофе исходит паром и восхитительно горьким ароматом качественных зёрен в его руке. А Наташа тихо смеётся — такой расслабленной Броку не доводилось видеть её, пожалуй, никогда, и отчего-то ему неожиданно вспоминается Солдат: они несутся по потерянной на картах трассе, он развалился в пассажирском кресле, закинув ноги на приборную панель.       У этих двоих ведь могла быть другая жизнь… Если бы им только позволили выбрать.       Эта мысль вызывает тошноту, и он запивает её раскалённым кофе. Самую малость обжигает язык, не поморщившись, и переводит взгляд к окну вновь. На него всё давит и давит отвратительность той участи лицемера и предателя, двуличной крысы, которую он для себя выбрал — в последние месяцы особенно сильно. Во все те последние месяцы с момента, как он узнал о существовании Солдата. Раньше Брок этим никогда сильно не заморачивался. Ему прекрасно удавалось брать от жизни всё, чего хотелось, таская на себе призрачное пекло Алжира да ЩИТ с ГИДРой.       Солдата он взять не мог. Не мог забрать, не мог увезти, не мог вытащить из всего этого дерьма.       Даже себе до конца признаться не мог — именно этого хотелось сильнее всего.       — Ты отвратительный собеседник, Рамлоу. Как только СТРАЙК тебя терпит, а… — она указывает на него ложкой, роняя каплю подслащённого кофе на стол. Но даже внимания на неё не обращает. Брок фыркает, откликаясь так, словно этот ответ он заготовил ещё десяток лет назад:       — Я им доплачиваю. За моральный ущерб.       Наташа фыркает тоже, набирает сгущёнку из банки и ест прямо так. От одного вида той сладости, что, скорее всего, может быть убийственной для некоторых людей, он морщится. Отвратительно. Просто гадость. Наташе вкусно — это видно по её лицу.       Запив тошноту новым глотком кофе, он не ожидает продолжения разговора. На стене тихо тикают часы, отсчитывая секунды и минуты. Негромким шорохом откликается холодильник в противоположном от входа углу. Выждав немного, Наташа отвечает:       — В квартире ремонт… Пока живу у себя в кабинете, — она пожимает плечами между делом, отпивает из кружки. Брок хмыкает пусто и безэмоционально. Такие свободные минуты — без беготни и адреналиновой тахикардии — выдаются у него очень и очень редко, и он цепляется за них сейчас, зная, насколько они мимолётны. Эта мимолетность, правда, совсем его не печалит: Брок совершенно не представляет себя человеком, живущим обыденную, спокойную жизнь. Он погибнет в бою, тут и гадать не нужно. В бою либо в плену — сука-судьба всегда добирает своё, и, если в Алжире ей не удалось ухватить его пятерней за горло, отнюдь не значит, что она не попытается сделать этого снова. Попытается точно, когда-нибудь, а пока он может постоять вот так, прямо здесь, среди тихого перестука секундной стрелки и с ароматом кофе, набившимся в нос. И он стоит. Замирает, сосредотачиваясь взглядом на новой капле, влепляющейся в стекло по ту сторону.       Странно-обыденная тишина повисает в кухне, и ощущение неуместности вновь возвращается. Он никогда не смог бы стать семейным человеком, и это было ещё одной причиной его одиночества, о которой он так и не сказал Солдату. Все это спокойствие, размеренность, необременённость — они Броку не подходили и словно бы становились поперёк горла. После пятнадцати лет дружбы с Джеком он давно уже перестал удивляться, как у того получалось разделять работу и реальную жизнь. Почти в сорок лет он, наконец, понял: кто-то просто умел жить.       Он не умел.       И было уже слишком поздно, чтобы учиться.       Прожив всю свою жизнь в войне, он, даже если бы захотел, вряд ли смог бы научиться жить иначе. Вряд ли смог бы научиться просто жить. Для этого ему нужно было… Что ему могло быть нужно для этого, Брок не знал. Да и раздумывать сильно не хотелось: после пяти лет в ГИДРе казалось, что ничего и никогда уже не изменится. Он мог бы взбивать это дерьмо лапками бесконечно долго. Только его лапки ему перерубили ещё давным-давно.       Свои лапки он обрубил себе сам. И случилось это на самом деле ещё задолго до ГИДРы. Но по долгу собственной сучливости, Брок не отказывал себе в малости: перед самим собой оправдывался, что это ГИДРа его испортила. Что это ГИДРа его испоганила и выгнила. Что это ГИДРа заставила его скакать загнанным конём по чёрно-белым клеткам, не находя для себя пристанища.       Правда, конечно же, была в другом. И глазами её было не увидеть.       — Если будет скучно, залетай в тренировочный… Научу шнурки завязывать, — оттолкнувшись от столешницы, он салютует Наташе кружкой с кофе, а после направляется к выходу из кухни. Ему вслед летит негромкое:       — Мудак, — и она фыркает. Снова. Даже она после всего, что с ней успело приключиться, ещё живая. Текучая, ловкая, игривая — совсем как Солдат временами. Когда-то давно. Не теперь. Не с возвращающимися воспоминаниями. Брок фыркает тоже, откликается своей мёртвой разложившейся сутью. И надеется, что у них не появится пароль-отзыв из бесконечного фырканья. Его губы растягиваются в колючей усмешке, когда он толкает дверь ногой и отвечает ей:       — Знаю, зайка.       Он покидает кухню и почти выпивает кофе по пути назад в тренерскую. Там выкидывает пустую папку в мусорку, на всякий случай пропустив листы через шредер, а после снимает портупею. До прихода СТРАЙКа ещё далеко и дальше. Он мог бы, конечно, обзвонить их, срочно вызвать в Трискелион, но отчего-то сегодня сучиться больше положенного не хочется. Следующие пару часов Брок разминается, практикуется с боксёрской грушей.       Он не ждёт, но стоит Джеку завалиться в зал, всё равно подмечает: Наташа так и не приходит. ^^^       Как-то так вышло, что за детство у него не появилось совершенно никаких семейных традиций. Традиционных ценностей, впрочем, тоже, судя по его работе и послужному списку, написанному кровью Патрика. Его отец пропадал на работе, кажется, всю свою жизнь. И не то чтобы Брока кто-то спрашивал о его родителях, но где-то с пятнадцати у него был заготовлен прекрасный ответ:       — Мать скончалась при родах. Отца не было.       Ему так и не удалось никому этого сказать. И случая не выдалось, и никого, впрочем, не интересовало, откуда он вылез. А те, кого интересовало, были в состоянии найти всю информацию самостоятельно.       Брок не заморачивался этим. К моменту его рождения родня по линии матери уже давно гнила в земле. Его мать присоединилась к ним достаточно быстро, стоило ему разродиться да наружу вылезти. Он узнал об этом около двадцати пяти, когда зачем-то взялся искать медкарту матери. Отец никогда ничего о ней не рассказывал. У них в квартире не было её фотографий. Её словно бы и не существовало вовсе, только медкарта и надгробие нашептывали обратное.       Брок не заморачивался. Он не знал, какой она была. Даже не знал — и по сей день — как она выглядела. К этому, с большей вероятностью, приложил руку его отец, а может быть, и нет — Брок не знал и этого тоже. В нём никогда не было мечтаний о том, какой могла бы быть его мать. Были лишь сухие факты: мертва; при жизни любила испанский винил. За глаза хватало отрешённого, постоянно занятого отца — озлобленного и жестокого. Они вдвоём никогда не праздновали вместе праздники, и у них не было ни единого семейного ритуала. Пока другие семьи собирались вместе в сочельник или на Пасху, в выходные гуляли в зоопарке, а в отпуск ездили к родственникам, Брок был скован в своём маленьком интересном мирке, где он был предоставлен сам себе, с фиктивным наличием отца.       Наличие и правда было фиктивным. Время от времени на выходные отец ставил ему в няньки какого-нибудь провинившегося студента из академии — каждый раз это были разные парни, никогда девушки, и именно с ними Брок ходил за одеждой, подавал документы в школу, ездил в больницу на плановые обследования. Из-за постоянно сменяющихся лиц и отсутствующего отца он будто бы так и не научился привязываться к кому-то по-настоящему. Все люди в его жизни были переходящими, а те, что не были, — очень быстро могли умереть, как оказалось. Сейчас он не мог вспомнить даже имён тех молодых ребят, что тратили на него своё свободное время, отрабатывая наказания.       И Брок правда не парился. Во все моменты вне тех, когда СТРАЙК собирался у него дома в полном составе. Это было странно и самую малость неуютно. Они были весёлыми, дружными, семейными, понимали друг друга с полуслова, и Брок сам понимал их тоже. Но каждый раз натыкаясь на это ощущение семейности, отстранялся мысленно.       Это было опасно.       Потому что все люди в его жизни были переходящими. Потому что все люди, что действительно были в его жизни, уже были мертвы.       И Кларисса могла бы даже разорвать этот порочный круг. Они провозились вместе порядка пяти лет, кажется, в этих недоотношениях. Только у неё так и не вышло. Оказалась «слаба здоровьем». Это было бесконечно абсурдно, конечно же. Вся эта канитель с итоговым заключением о ее смерти была такой же фиктивной, как наличие у него отца, и это поистине было абсурдно. Сквозь года он нёс на себе бремя ее убийства ничуть не в меньшей мере, чем убийства Патрика, и пусть бы он не пускал Клариссе пулю меж глаз.       К сожалению, правда, все эти мысли о том, что Кларисса могла бы разорвать этот порочный круг, были лениво ошибочными. За пять лет, что они провели в мареве секса и недостаточно глубоких разговоров, они так и не сблизились по-настоящему. Кларисса вряд ли хотела этого и точно этого от него не ждала, а Брок просто не настаивал. Он никогда не рассказывал ей, где работает. Он никогда не делился с ней большей частью своего существования, оставляя какие-то философские размышления и редкие смешные истории — он никогда не признавался, что часть из них так или иначе завершалась убийством, меняя концовки.       Единственными традициями, что сложились между ними, были покупаемый им для неё шоколад и вечно падающий ему на грудь огрызок карандаша в те моменты, когда она была сверху. В этом не было ничего и отдалённо напоминающего семью или важные, фундаментальные ценности. Это было приятно. Возможно, даже мило.       Но это — было. А потом она умерла.       — Таузиг, подкинь пива, дружочек! — Родригес заглядывает в кухню из гостиной: на его лице широкая, довольная улыбка, а в глазах столько веселья, что и в парке аттракционов столько не наберётся за весь день. Усевшийся на подоконнике Брок рассматривает его с лёгким интересом. Он задымил уже всю кухню, в ожидании, когда же сготовится поставленная в духовку индейка, но останавливаться не хотелось. Он все ещё не мог прострелить себе оба виска. Оставалось только курить и катать на языке комок прогорклого дыма.       Очередной сочельник был бесснежным и неожиданно душным. Скорее всего, дело было в каком-нибудь очередном циклоне, а может, и во включённой на всю катушку плите: он вновь с успехом отыгрывал свою роль главного повара. Пока Джек с Родригесом в гостиной играли на консолях в гонки, матерясь друг на друга так, что, кажется, весь жилой дом сотрясался, а Мэй, оседлав стул, вела с Таузигом какой-то странно-нелепый диалог о новорождённых жирафах, он готовил. После уселся на подоконник курить, надеясь, что диалог Мэй и Таузига кончится примерно в этот же момент — обманулся. Они прилетели все сегодня утром с очередного задания от ГИДРы — неожиданно совместного с Солдатом, и в этот раз звёзды их пощадили. Все отделались мелкими ушибами, Таузиг порезал ладонь о какой-то камень. Все отделались — не Солдат.       Он привычно выбрался всё в том же идеальном оружейном состоянии, что и всегда. Брока это уже даже почти не подбешивало. Почти, потому что его априори подбешивало всё, что с Солдатом было связано. Он держался уже около четырёх месяцев, игнорируя и задавливая собственные желания — это было ебучим успехом.       Солдат как был, так и остался — ебучей проблемой.       Сгрузив его после обеда в камеру и заперев на ключ — завтра, согласно вводным, их ждал целый день давненько позабытых групповых тренировок, — Брок отчего-то ждал его. Вряд ли Солдат знал, что такое сочельник, вряд ли у него вообще было понимание праздников, но Брока не оставляло ощущение, что он заявится. Обязан был заявиться.       Брок не признавался себе, но ему этого хотелось. За прошедшие месяцы он вырезал из них обоих все точки соприкосновения и долгие диалоги. С начала декабря ничего так и не изменилось, а Брок выл сам себе внутри своей головы. У него чесались руки, пока он притворялся, что кулаки жаждут драки. У него кололо губы, пока он притворялся, что его рот лишь жаждал материться. И притворством было успешным — бы.       Потому что его руки жаждали коснуться.       Его губы желали целовать.       А он желал случайно вывалиться в окно, на чьём подоконнике сидел, только бы не слышать в черепной коробке мысли о том, что Солдат должен был заявиться. Потому что Солдат ничего и никому должен не был.       — Процент выживаемости ужасно низкий, понимаешь? Но это… Это падение для них, оно как проверка. Если они её пройдут, то после, — Мэй всплёскивает руками и притворяется, что не замечает: Таузиг её совершенно не слушает. Он отталкивается от столешницы, на которую опёрся, вытаскивает из холодильника банку безалкогольного пива и бросает её Родригесу через всю кухню. Тот ловит, быстро благодарит и сваливает назад в гостиную. Почти сразу оттуда слышится его недовольный вой:       — Дже-ек, ты начал катку без меня?! Ты ужасен!       Брок тихо ржёт, стряхивая пепел в банку, подвешенную к карнизу снаружи. Таузиг закрывает холодильник почти бесшумно. Своей фразы Мэй не продолжает, случайно залипнув взглядом на кончике своего ногтя, — похоже, недовольный восклик Родригеса сбил её с мысли. Таузиг договаривает за неё:       — То после его сожрёт лев. Или крокодил, — Брок хмыкает, соглашаясь, только Мэй их общей позиции отнюдь не разделяет. Она недовольно морщится, хмыкает. И тянется к своей банке пива, тоже безалкогольного. — Дикая природа безотлагательно последовательна, Мэй.       Потушив окурок о стенку банки, Брок швыряет его внутрь и вновь откидывается спиной на оконный косяк. В груди дёргает быстрая молния тревоги, но он незаметно похлопывает себя по колену, успокаивая: и после десяти лет совместной работы он все ещё привыкает к редкому присутствию СТРАЙКа в своём доме. Привыкает и верит, что никогда не привыкнет.       Потому что отвыкать после будет много больнее.       Потому что с их работой отвыкать в какой-то момент точно придётся.       — Да ебала я эту дикую природу. Отвратительно. Но маленькие жирафики такие ми-илые… — Мэй цепляется одной рукой за спинку стула, отклоняется назад и запрокидывает голову с тяжёлым вздохом. С чего вообще начался этот диалог, Брок уже и не упомнит. Кажется, они начинали говорить о политике, Ваканде, а после всё как в тумане.       — Ты могла бы купить себе целый зоопарк таких, зайка. Или завести домашнего, — Брок откидывается затылком на проём окна, косится на неё. Мэй мотает головой, возвращаясь назад и опираясь предплечьями о спинку стула.       — Не-ет, это совсем не то. Диким животным нужна свобода, простор… В закрытых условиях они слабеют, — она отпивает из банки, покачивает ею — оставшееся на донышке пиво звучно плещется. Мэй отставляет его назад на стол почти одновременно с Таузигом. Тот, наконец, тоже садится, принимается рассматривать затянувшийся сухой коркой порез на ладони. Между делом отвечает:       — А в открытых их съедают львы. Или крокодилы.       Брок снова хмыкает, пока Мэй вся буквально задыхается от резкого негодования. Он не признается себе в этом — а им тем более, — но ему это нравится. Ему нравится, какими свободными и живыми они становятся, когда собираются вместе в его квартире. Ему нравится громкий Родригес, бунтующая Мэй и циничный Таузиг, который точно провоцирует наёмницу прямо сейчас. Джек себе никогда не изменяет, оставаясь стабильным в любое время и при любых погодных условиях, но эти трое словно бы каждый раз выдыхают, переступив порог его квартиры. И это ощущается ценно.       Ценно и важно то, как безопасное для него место становится безопасным местом для них всех.       — Да что ты заладил-то: львы, крокодилы, львы, крокодилы! Жирафы… — она даже привстаёт немного, хлопает ладонью по спинке стула и смотрит на Таузига почти что гневно. Не дождавшись от него хоть какой-либо реакции, переводит свой взгляд к Броку. Вскидывается, словно маленькая девочка: — Командир, ну скажи ему!       — Жирафы травоядные, зайка. Ничего личного, — Брок пожимает плечами, в открытом жесте поднимает руки, словно сдаётся. Мэй дует губы, подхватывает своё пиво и уходит в гостиную. Разве что дверью не хлопает, чудная.       Они все ждут его на самом деле. Они все ждут Солдата. Брок подмечает это за последние два часа раз десять: то быстрый взгляд на время, то глаза, метнувшиеся к окну, только заслышит ухо шорох вялого ветра в подворотне. Для чего они ждут, Брок не знает. Ставить на страх после больше полугода работы не приходится, а на что-то ещё… Брок неплохо разбирается в людских чувствах, но тут вновь и вновь себя одёргивает.       Ему не хочется наткнуться лицом на стену озлобленной зависти: СТРАЙК позволил себе привязаться к Солдату, пока он заставил себя отойти, отстраниться, убежать так далеко, как могло получиться. Но ведь лишь он был здесь командиром, так? На нём висела ответственность, оттягивая шею и плечи, так? Это было лишь пустыми, бесполезными отговорками. Таузиг тогда, почти четыре месяца назад, сказал ему не тащить пацана за собой, и Брок притворился, что сможет.       Сейчас же он ждал так же, как и все они. Ждал и старался верить, что не дождётся. Ему искренне хотелось разочароваться в своих ожиданиях, только бы после не запоминать расположение ещё одной могилы, что была на его совести.       Третьей он мог и не пережить.       Отвернувшись к окну, он вглядывается в кирпичную кладку в полумраке подворотни. Стена сливается с тьмой, снаружи доносится лёгкий запах мороза. И мурашки бегут по голым рукам — их потревожил холод. Брок потирает предплечья ладонями больше автоматически, чем действительно желая согреться. На холоде он всегда чувствует себя лучше, и это уже никогда не изменится. Холод вымораживает все его воспоминания об Алжире, прячет их под метровым слоем снега, подо льдом, под инеем — захочешь, не выкопаешь. Таузиг за его спиной грузно вздыхает. Говорит негромко:       — Он заявится. Точно заявится ведь, — его голос звучит так, словно он заочно разочарован своей догадкой. Брока это смешит. В последнее время его вообще смешит многое, но здесь и сейчас в особенности абсурдность Таузига. Хоть тот и сказал ему самому не тащить пацана — чучело, чудовище, оружие — за собой на войну, всё равно ждал его сейчас вместе со всеми. Это было, сука, абсурдно. Похоже, они все действительно считали, что у него, Брока, стальная выдержка и самоубийственное геройство в крови. Это льстило, только вот геройства в нём не было ни на грамм. И ожидая Солдата в гости, Брок следом предлагает себе новое, непривычное ожидание — он всё проебёт, а после сука-судьба его за это с демоническим гоготом протащит лицом по ржавым гвоздям. Что ж. Он фыркает вновь и своим мыслям, и словам Таузига одновременно: к концу ночи, если не избавится от этой привычки, успеет превратиться в настоящего коня.       Главное, чтобы не циркового. Пирс не одобрит.       — Тебя это смущает? — не оборачиваясь назад, Брок хлопает по подоконнику пару раз, наощупь находит пачку и зажигалку. Вновь подкуривает. По другую сторону, там, куда он не смотрит, кухню заливает яркий свет и тепло. От плиты уже полчаса кряду тянутся восхитительные ароматы еды. В духовке почти дозрела индейка. И на столе их ждало несколько салатов — один был заправлен кунжутным маслом, для Джека. Брок туда не смотрел, довольствуясь пожирающим всё полумраком и ночным холодом, заваливающимся в окно так, между делом.       — Ты отказался от обнулений. Что будем делать дальше? Рубить отрастающие вновь и вновь головы? — Таузиг скрипит ножками стула по полу кухни, закидывает ноги с шорохом на соседний стул. Он крутит банку с пивом в руке: Брок слышит, как в ней весело, безалкогольно плещется. Но обернуться и посмотреть он не может. Не хочет скорее — Таузиг бьёт его словами наотмашь. Он знает, что Брок в душе не ебёт, что делает и для чего. Но вместе с этим он и не знает — случись что, Брок будет вытаскивать свою собственную шкуру в первую очередь.       Главное, чтобы до этого не дошло. Главное, чтобы…       — Как тогда, в Алжире, да, Брок? Совсем как тогда… — в подворотне ему чудится голос Патрика, тихий и саркастично-злобный, и Брок дёргает головой коротко да резко, словно бы кто его ударил наотмашь. Ему приходится стиснуть зубы, но отвечать он отказывается, лишь мысленно на повторе проклиная собственный разум и этот неуёмный призрак прошлого. Ещё он отказывается чувствовать вину, но вина обвивает его виноградными лозами и впивается в кожу. Виноград в Алжире не растёт, правда. Брок высадил его там сам, и виноград прижился.       Прижился в нем самом, прорываясь лозами вины сквозь плоть и скручиваясь вокруг костей. Потому что Брок в слишком большой степени был им.       Он сам был тем проклятущим Алжиром. Смуглокожий, желтоглазый, пахнущий кровью, свинцом и палящим, беспощадным солнцем — настоящий Алжир.       — Слушай, Таузиг… — стряхнув пепел в банку и, кажется, изгнав призрак прочь, Брок вздыхает. Что ответить, он не знает. Он не знает уже, кажется, ничего вовсе. Только грызться, биться и воевать — это впечаталось в его проклятущую шкуру инстинктами.       — И сам знаешь, что начинать операцию без стратегии — хуйня собачья, Брок. Если его перемкнёт, у нас будут проблемы. Пирс размениваться не будет. У Джека семья, у Мэй и Родригеса… Они не заслужили такого. Если кто из этих неразлучников подохнет, они и смогут восстановиться, только цена… — Таузиг звучит задумчиво и тяжко. Сморщившись, зажмурившись, Брок замечает мелькнувшую в подворотне тень — он пришёл. Все-таки пришёл. Мимолетно его тянет прочь от окна: соскочить, подхватить из припрятанной под столом кобуры пистолет, прицелиться. А лучше бы закрыть окна, забаррикадировать, спрятаться, не открывать, не пускать, не позволять. А ещё лучше бы пустить себе пару свинцовых в висок, но слишком рано. Он не двигается, остаётся на месте, выдерживая чуток времени, затем стряхивает ещё немного пепла в банку. — Если и платить, то хотя бы знать за что, Брок.       — Ты знаешь за что, Таузиг. Вы все знаете за что, — время его выдержки истекает и, спустив ноги с подоконника, Брок отщёлкивает ополовиненную сигарету в банку. Он спрыгивает на пол, одёргивает футболку и чуть поправляет камуфляжные брюки — один хер, что рабочий день кончился, надевать что-то домашнее он не стал. И не зря, видимо, ведь Таузиг смотрит на него тяжёлым, хмурым взглядом — это взгляд прожжённого военного. Этот взгляд привык убивать. Помедлив, наёмник качает головой. Отвечает:       — Как в детстве не любил эту религиозную хуйню с отмаливанием грехов, так и по сей день, — он отставляет банку на стол, чешет плечо ленивым движением. Его пальцы скребут по светлой коже лениво, даже задумчиво немного. На нём всё та же одежда, что была и на миссии, но точно другая — с этим приколом Брок знаком лично и очень близко. Они все, закупаясь формой, всегда берут по несколько одинаковых комплектов, чтобы лишний раз не раздумывать, что надеть. Когда всё одинаковое, выбора не существует. Выбор остаётся в прошлом. — Плана нет, цели нет… Ты ж не абстрактный художник, командир, чтоб хуярить, чё тебе хочется.       Брок коротко хохочет и вытаскивает из холодильника банку безалкогольного пива. Открывает с щелчком и шипением, а после присасывается, наконец, смачивая забитое горечью табака горло. Сделав несколько больших, громких глотков, отвечает:       — Вот мы и проверим. Не ссы в трусы, Таузиг. Считай, внеплановая Богота организовалась. Будем действовать по потребности, — стукнув донышком банки о столешницу, он оставляет её там, а сам приседает к духовке. Приоткрывает дверцу, сгребает с кухонной поверхности вилку, чтобы проверить готовность. Между делом продолжает: — Это ещё не конец, шкурой чувствую. Сука-судьба ещё сделает свой ход, и вот когда сделает, мы ей хорошенько ответим свинцом. А пока команда сидеть и не светить жопой.       Таузиг разражается каркающим, грубым смехом. Брок даже вздрагивает от неожиданности — столь редко ему удаётся слышать смех наёмника — и оборачивается, только бы убедиться, что у него на старости лет не начались слуховые галлюцинации. Но нет, Таузиг действительно запрокидывает голову, ржёт без веселья и пару раз хлопает ладонью по бедру. Отвечает со странной гордостью в голосе:       — Ты точно ебанулся, командир. На всю, блять, голову.       Фыркнув, Брок в нескольких местах протыкает индейку. Та вся исходит соком и пахнет так, что во рту слюна собирается. Ещё пары минут ей будет достаточно и можно будет накрывать на стол. Заниматься этим в одиночку он не собирается, уже предвкушая недовольное ворчание Родригеса, которого заставят отлипнуть от игры и притащиться помогать в кухню.       Стоит ему закрыть духовку, как от окна слышится скрежет железной банки о карниз — не потревоженная ранее и зимним ветром, она звучно покачивается. Обернуться и подняться с корточек Брок не успевает. Со спины его настигает негромкое и твёрдое:       — Командир.       В груди гулко разбивается что-то, что заменяет ему сердце. Пульс ускоряется, но он не торопится оборачиваться. Уже больше полугода Брок не знает, как Солдат каждый раз выбирается с базы. Он ещё в самом начале решил оставить это для себя тайной, что обычно было ему не свойственно. Обычно он вызнавал всё, что мог, обо всём, что его окружало — это было залогом его безопасности. Но о пути, которым Солдат выбирался из лап ГИДРы, Броку знать не хотелось. В этом знании для него было много соблазна, много желания использовать это знание, приказать Солдату выйти, прийти к назначенному месту, а после сорваться в закат и никогда-никогда не возвращаться. При всей своей буйной натуре, Брок всё же предпочитал минимизировать риски и не создавать для себя проигрышных обстоятельств.       Побег вместе с Солдатом был проигрышным обстоятельством.       В этом побеге не было бы ничего великого, а смерть, ведомая рукой Пирса, всё равно бы его настигла. И как бы ни хотелось ублажить собственное эго, как бы ни хотелось избавить себя от этих больных терзаний, он уверенно и жёстко проводил границу. На данный момент времени было достаточно отсутствия обнулений — этого было даже больше, чем то, что Брок мог бы сделать.       И теперь он ждал. Ждал в лёгком, задавленном предвкушении. Пока Таузиг терзал его когтями своих волнений, Брок был спокоен и твёрд. Он идеально выполнял свою роль командира, контролируя всё, что происходило вокруг. И убирать из своего внимания так и не вернувшихся изо льдов техников и медиков ЩИТа он точно не собирался. Это знание было важной пешкой в происходящей игре, и пока СТРАЙК напряжённо игнорировал слишком большое множество окружающей их информации, по-видимому, считая её бесполезной, Брок чувствовал проклятущей шкурой: что-то надвигалось.       Медленно, неумолимо, что тихая поступь Солдата.       Сейчас нужно было ждать. Ждать и выдерживать каждый новый диалог. С Таузигом, с Джеком, с Мэй — чем больше месяцев проходило, тем сильнее накалялись их нервы, выдавая всё клокочущее внутри напряжение. Только Родригес, словно болванка, никогда не задавал никаких вопросов и в душу ему не лез, доверяя безоговорочно и спокойно. Возможно, за это Брок любил его на пол свинцового магазина сильнее, чем остальных. Возможно.       — Можешь войти, Солдат. Хвоста не привёл, надеюсь? — поднявшись на ноги, он оборачивается. На глаза тут же попадается смешная картинка Солдата, цепляющегося пальцами за карниз. Он выглядывает из-за границы окна, смотрит пытливо и немного неловко. Чем больше времени проходит с момента последнего обнуления, тем с большей лёгкостью у него возникают эмоции — Брок подмечает это слишком редко в последние месяцы, но очень тщательно. То сопротивление, что сопровождало любые его проявления, летом, истончилось до полупрозрачной пленки.       И Броку это приносило искреннее, глубинное удовлетворение. Каждый раз исподволь наблюдая за ним, сколь бы трудно ни было давить в себе все свои инстинктивные, жадные, громкие желания, он не сдерживает ухмылки. Солдат — даже отброшенный им на предельно далёкое расстояние — восстанавливается постепенно, максимально медленно и осторожно. И Броку отчего-то кажется, что, если бы он рассказал об этом Патрику, тот, наверное, даже засомневался бы, прежде чем пристрелил бы его нахуй.       Точно засомневался бы. На секунды три.       — А надо было? — Солдат подтягивается на руках, с грацией кота даже не сбивает банку с бычками в пропасть подворотни и запрыгивает внутрь кухни. Мгновенно Брок подмечает, что он без обуви, — связанные шнурками берцы держит мизинцем в железной руке — и это вызывает у него странное выражение на лице. Брови чуть хмурятся, в беспомощном веселье перед чужой дуростью, а пальцы крепче сжимают вилку — он слишком жаждет обнять ими горячий затылок Солдата, чтобы притянуть его ближе.       — Ещё зайти не успел, а уже сучиться начал… Обувь в прихожую поставь, чудище, — фыркнув, он отворачивается очень быстро, не желая показывать мелькнувших на лице эмоций. Им всем за глаза хватит того, что сегодня Солдат говорлив и явно живее, чем обычно. Брок со своими глубинными дрязгами здесь отнюдь будет лишним. Поэтому он направляется в гостиную, поэтому старается не смотреть в дымные глаза и использует давно примелькавшуюся языку кличку. Теперь он зовёт Солдата чудищем, но тот перемены, кажется, совершенно не замечает. Ему больше нет до этого дела — Брока эта мысль успокаивает, как успокаивает живых остановившееся сердце. Солдат бросает ему в спину быстрое:       — Всё для тебя, командир!       И Брок тихо ржёт, дрожа плечами и изгибая нитку поджатых губ. Он с невероятной жестокостью пихает всё своё говно ещё глубже и зарекается мысленно/матно: никаких сантиментов. Он не позволял себе их раньше, не позволит и теперь, насколько бы Солдат ни был… Ни был самим собой.       За его спиной тот здоровается с Таузигом, они заговаривают о чём-то отвлечённом, но Брок старается не подслушивать. В гостиной находит Родригеса, ютящегося на самом краешке дивана — он выглядит почти по-детски обиженным, потому что усевшаяся на корточках за его спиной Мэй забрала у него джойстик и уже который круг, видимо, ведёт его машину по трассе. Рядом с ними сидит напряженный Джек, то и дело его руки коротко подергиваются, вжимая кнопки в пластмассовый корпус. Из всей троицы только Мэй выглядит поистине весёлой, потому что суровости Джека остается только позавидовать: у него напряжены челюсти, и по виску стекает мелкая капля пота.       — Всё почти готово, валите на стол накрывать. И у нас гости, — откинувшись плечом на дверной косяк, он разглядывает удивительную троицу пару секунд. После сплетает руки на груди. Из всех троих только Мэй смотрит на него относительно спокойно — ей лучше всего удалось подружиться с Солдатом за прошедшее время. Брок подозревал, что дело было во врожденной харизме последнего. И даже говорить не стоило, как сильно это подбешивало Родригеса.       — А без этого обмороженного никак нельзя было? Мы его вообще-то не звали! — Родригес поднимается с места, недовольно куксится. За его спиной у Мэй такое ехидное выражение на лице, что Броку его почти жалко. Почти.       — Меня Мэй позвала, — Солдат бесшумно появляется за его плечом. Его голос звучит негромко, но Брок всё равно дёргается. Уже тянет руку в рывке назад — инстинкты срываются на ор, понукая ударить прямо сейчас и повалить врага на пол. Ему удаётся остановить себя на середине движения, но внутри всё беснуется ещё несколько долгих секунд. Он, блять, ненавидит это дерьмо. И Солдат точно об этом знает.       — Я кому, блять, говорил не подкрадываться! Чудище ебучее, а ну брысь отсюда, пока я тебя полотенцем не отхлестал! — развернувшись на пятках, он грозно глядит на Солдата: каждый раз пересекаясь с ним взглядом в последние месяцы, Брок ощущает тошноту. Все его переживания вскидываются, семиметровой волной наступают на него, а он всё давит и давит. Солдат всегда глядит спокойно и холодно, но сейчас смотрит так, словно бы точно знает что-то важное, запрещённое. Этим вечером он неожиданно много больше напоминает себя настоящего, чем все прошедшие месяцы вкупе. Сейчас он действительно будто живой. И Брок ненавидит это так же сильно, как ненавидит его полумёртвый, холодный взгляд. И Солдат — текучий, жадный, дышащий — говорит ему:       — А ты отхлестай, командир, может, мне и понравится… — он говорит это, облизывается и подмигивает. У Брока отпала бы челюсть, но после их поездки и того сумасбродного минета уже, кажется, не осталось таких фраз и слов, которыми Солдат мог бы его удивить. Он вновь начал нарываться, умело и легко закрывая глаза на все месяцы, прошедшие по разные стороны Марианской впадины, что образовалась между ними. Сам Брок на впадину глаза закрывать не хотел. Ещё не хотел, чтобы такой Солдат — настоящий — возвращался. Он был слишком непозволительно соблазнителен и слишком умело нарывался.       Удержаться становилось сложнее.       И Брок ненавидел это. Сгибался всё ниже, рыча от злобы и ярости — на себя, на Солдата, на Пирса, на весь этой ебучий мир и на суку-судьбу, что послала его в эту сатанинскую задницу. Если бы тогда в Алжире его нашли, если бы только тот колодец проверили лучше и дольше, он был бы уже мёртв — ох, как заманчивы были эти мысли сейчас.       Особенно, блять, сейчас. Потому что Брок не обманывался на собственный счёт: в нем осталось не столь много, чтобы сопротивляться. Солдат вновь пёр, словно танк: мимолётными фразами, взглядами, усмешками, действиями — Брок был бы счастлив, если бы он остался в той фазе спокойного и холодного оружия, в которой был в последние месяцы. И пусть бы Брок ненавидел это его состояние на грани жизни, и пусть бы он ненавидел себя, пока смотрел на Солдата в этом состоянии, работать с таким Солдатом было безопаснее.       С настоящим и живым Солдатом ни о какой безопасности не было и речи.       — Марш в кухню! — рявкнув на него со всей силы и слыша из-за спины блевотный звук, издаваемый Родригесом, он указывает взглядом Солдату нужное направление. Тот даже честь отдает насмешливо, прежде чем развернуться на пятках и отправиться назад. — Чучело, блять…       Стиснув зубы и почти выламывая себе пальцы в кулаках, Брок отправляется следом. Он не знает, да и как-то не задумывается о том, в какой момент «принцесса» потеряло свою актуальность. Это произошло плавно, без резких надрывных движений, но очень и очень быстро. Теперь он чаще звал Солдата «чудищем» или, реже, «чучелом», уже не балуясь другим сентиментальным прозвищем.       Для сантиментов места больше не было — его не было на самом деле никогда. Ему нужно было держать лицо и заранее подготовленный удар — на всякий, блять, случай.       Столпившийся в кухне СТРАЙК вместе с Солдатом странно ловко и стройно накрывают на стол. Джек не глядя достает тарелки и передаёт себе за спину, Родригес подхватывает их, перекидываясь с Таузигом какими-то странными несвязными фразами, слишком сильно напоминающими колкости. Мэй разбирается со столовыми приборами, работая в паре с Солдатом — Брок с удовольствием наблюдает за тем, с каким лицом за этим наблюдает уже Родригес. Ему глубинно приятно, что не он один тут бесится и исходит сердечным ядом, не имея сердца. Таузиг вытаскивает всем пиво из холодильника, заодно подхватывая и салаты тоже.       — Я хочу пиво, — уже когда они почти рассаживаются за большой, многоместный стол, заодно расчищая у кухонного гарнитура место для Брока, чтобы тот достал индейку, Солдат подаёт голос. Джек фыркает, почти сразу отвечая:       — Оно безалкогольное, — несколько секунд Солдат со странным выражением смотрит на него, — будто бы пытается понять, лгут ему или нет — а после хмурится недовольно. Брок отворачивается, только бы в глаза не видеть этой живой, оттаявшей мимики. У него всё ещё чешутся руки и губы зудят. Но он не получит — никогда-никогда.       Не получит.       Не заслужит.       Так будет лучше.       — Слабаки… — Солдат выдвигает свой стул из-за стола бесшумно, пока бросает быстрое и сучливое. Его интонация вместе с этим пахнет странным разочарованием, словно бы он действительно ожидал от СТРАЙКа большего. Словно бы у него действительно могли быть какие-то ожидания — человеческие, личностные, живые. Брок на мгновение впивается пальцами в край столешницы, хватается за неё — ему хочется заорать или ударить себя. А лучше бы всё вместе и одновременно, только бы прекратить отслеживать эту кривую восстановления Солдата. Только бы прекратить анализировать, обдумывать и пропускать через себя. Заслышав чужие слова, Родригес тут же взвивается, с тяжелым стуком ставя банку на стол:       — Чё сказал?! Будет у меня отпуск, за базар ответишь, ты!.. — он жёстким движением указывает на Солдата, и может даже показаться, что он злится, но много меньше, чем пытается из себя выдавить. Справившись с собой и выключив духовку, Брок открывает дверцу. Не желая замолкать надолго — это будет слишком заметно, слишком заметно для Солдата — он фыркает, закашливается в нарочно выдавленном смешке: всё ради того, чтобы пробить этот ебаный ком в горле и вернуть себе голос. Все ради того, чтобы не показать Солдату и кончика собственной слабости, ведь тот воспользуется, если заметит заминку, тот воспользуется, продавит своё… Брок в душе не ебёт, как будет отказывать ему, если Солдат загонит его в угол. Именно поэтому он бросает легко, словно бы между делом:       — У него обмен веществ быстрее, чем скорость света. Не на того кидаешься, Родригес. Я даже не уверен, что он пьянеет, — пока Родригес у него за спиной недовольно пыхтит, Брок уже спокойнее достает противень, перекладывает индейку на блюдо. Ножа он не находит ни на столешнице, ни в ящике, и оборачивается к столу, чтобы выцепить его взглядом — тот лежит подле Таузига. Наёмник привычно подготовился.       — И всё равно!.. — Родригес хочет сказать что-то ещё, но переставляемая Броком на стол индейка очень быстро его отвлекает. Словно по щелчку пальцев его внимание переключается, он так и не договаривает. Брок в который раз удивляется, как все эти и сотни других мелочей, характерные для его людей, не мешают их работе. В реальной жизни, встреть он Родригеса в баре, Брок и мысли единой бы не допустил, что тот умеет сосредотачиваться и хорош в обращении со снайперским оружием.       В реальности у него скорее всего был СДВГ. И ему точно нужен был кто-то, чтобы менять памперсы.       Впрочем, у него был Брок.       Таузиг поднимается из-за стола и уверенным движением подхватывает нож. Брок передаёт ему все дальнейшие полномочия, прекрасно помня, как сильно наёмник любит разрезать индейку и раскладывать всем по тарелкам. У него это всегда получается с какой-то странной, непонятной Броку нежностью. Он выбирает самые вкусные, мясные куски.       Оглядев стол, Брок подмечает, что ему оставили место рядом с Солдатом — тот устроился во главе стола, напротив Таузига и спиной к открытому окну. Его положение было странным, небезопасным, но отчего-то его это словно бы и не волновало — оружие медленно умирало в нём, давая место живому человеку. Или Броку так только казалось.       Поджав губы и стараясь не выдавать своего негодования от того факта, что ему придётся сидеть подле этого чучела, Брок усаживается на оставленное ему место, разваливается на стуле и закидывает лодыжку на колено. Мэй, что обычно протягивает свою тарелку самой первой, смотрит на него хитро. Она что-то задумала, а может быть, и нет — Брок чувствует ленивое раздражение. Эта кошка когда-нибудь своими проделками сведёт его в могилу.       — Кстати, об отпуске… Кейли хочет съездить к родне в Болгарию где-нибудь в конце января, — Джек, развалившись на стуле, неторопливо покручивает в пальцах нож и поглядывает на Брока. Он сидит по другую сторону стола, по диагонали от него, и Брок поворачивает к нему голову. Задумчиво хмыкает, губы поджимает.       — Ты можешь взять больничный недели на две. Не думаю, что это будет проблемой, — пожав плечами, Брок все так же задумчиво косится на Солдата. И вновь удивляется безмолвно: не только тому, как тот прижился среди них, но и тому, как СТРАЙК в итоге принял его. Спокойно и безоговорочно. Никогда бы Брок не подумал, что они будут вот так сидеть все в его кухне, и Джек, не скрываясь, назовёт страну, в которой живут родственники его семьи. Ведь это можно было бы с лёгкостью использовать — тут подкупить, там надавить и запугать. Джек, казалось, об этом не думал. А Брок всё смотрел и смотрел на Солдата, тот смотрел большими, почти детского удивления глазами на индейку и молчал.       — Она зовёт тебя с нами. Нина была бы не против сходить с тобой по барам… Кейли говорит, она соскучилась по твоей компании, — Джек так и не выпускает своей вилки, ни пока подставляет Таузигу тарелку, ни пока ставит её назад на стол. Брок коротко хохочет и неожиданно для самого себя улыбается, колко немного, но больше всё-таки радостно. Его мысли впервые за вечер уносятся от Солдата прочь — ну наконец-то.       — Она снова хочет разнести все бары в Варне. Не уверен, что моё присутствие там обязательно, хах, — подхватив свою тарелку, он не глядя подхватывает и тарелку Солдата тоже. Обе подставляет Таузигу. От одного воспоминания о Нине, старшей сестре Кейли, ему становится неожиданно хорошо и спокойно. Разум подбрасывает десяток прекрасных, веселых воспоминаний с их попойками, драками в баре и полуночными прокуренными разговорами.       Он познакомился с ней через год после свадьбы Джека. Молодожены собирались ехать в Болгарию для знакомства с родителями Кейли, и они буквально заставили Брока поехать с ними — им нужен был кто-то, кто смог бы принять на себя огонь неугомонной старшей сестры Кейли. Изначально Броку эта затея не нравилась, но уже через пять минут после прилёта, оказавшись по пути в первый — лучший — бар Варны и с безумной агрессией споря с Ниной о том, у кого из них круче опыт в пьянках, он ощутил довольство. Нина была выпускницей какого-то промышленного института, и если бы это было её отличительной особенностью, присутствие Брока на чужом знакомстве с роднёй отнюдь бы не понадобилось. Загвоздка была в том, что Нина была поистине самым ужасным собеседником во всем этом мире, помимо разве что самого Брока. Она была невысокой, стройной, темноволосой и в определенной степени даже красивой — стоило ей открыть рот, как сразу становилось понятно, что она была буквально его женской версией. Кейли за глаза называла её боевой мышью. Как она называла за глаза самого Брока, тому знать не хотелось вовсе.       — Нина? — Солдат дожидается, пока перед ним окажется его тарелка, а после поднимает голову к Броку. Он притворяется слабо заинтересованным, но Брок видит, как пальцы его живой руки стискивают уже подхваченную вилку. Этот жест Солдата вызывает в нем странное, непропорциональное удивление. Ему не верится, что Солдата действительно заботит его жизнь и люди, что в ней мелькают. Бросив Джеку быстрый взгляд, Брок кивает ему головой, предлагая ответить самостоятельно.       — Сестра моей жены, — чуть задумчиво покусав нижнюю губу и помедлив немного, Джек отвечает. А затем его рот быстро растягивается в такой сучьей улыбке, что Брок даже не успевает вспомнить ни единой молитвы. Если бы он ещё хотя бы одну знал, конечно — и это бы его не спасло, потому Джек добавляет, не мелочась: — И лучшая подружка Брока.       — Ооо, так это про неё ты хвастался нам, когда в последний раз напился! — сидящий рядом с Броком Родригес резко подбирается, смотрит на него во все глаза. Неторопливо раздумывая о том, где он будет прятать труп Джека и как будет объясняться с его женой, Брок фыркает, подхватывает пиво — ну точно цирковой конь, Пирс будет в ярости. Все, что ему остается, так это глаза закатить. Этот вечер будет посвящён, видимо, подшучиванию над ним. Что ж.       Лелея в голове бесполезную мысль о том, что он может их всех уволить нахуй, Брок отпивает немного пива. Глоток слишком маленький и мелькает слишком быстро — он даже подавиться не успевает, слыша со стороны Солдата:       — У командира есть друзья? Лучшие друзья? — засранец даже выделяет саркастичной интонацией второй вопрос, и все за столом на мгновение замирают. Лишь на мгновение. Брок с каменным выражением лица пробегается по ним взглядом, чтобы тут же тяжело вздохнуть под аккомпанемент дружного развесёлого хохота. Мэй тянется к Солдату, пару раз хлопает его по железному плечу, чуть ли не плача от смеха.       — Смешная шутка, — Таузиг остаётся единственным из них, кто не ржёт, но и он не остаётся в стороне, вносит свой вклад в общее веселье. И Брок прогибается, позволяя себе смешок тоже. Отчасти ему хочется вернуть Солдату какую-нибудь колкость да пожёстче, но ещё в начале осени он отдал всему СТРАЙКу приказ не упоминать при Солдате ничего хоть косвенно связанного с прошлым веком, той войной и Капитаном. Нарушить его сейчас было бы глупо, не хотелось ни подставлять свой авторитет, ни лишний раз тыкать в Солдата палкой.       За всё время с момента последнего обнуления они ещё ни разу не сталкивались с ситуацией, в которой Солдата бы триггерило что-то из его прошлого, сгинувшего задолго до ГИДРы. Таких вещей просто не было в их пространстве. И прийти им было неоткуда.       Стоит всем отсмеяться и Таузигу усесться за стол, как Брок моментально понимает, что что-то не так. Словно канарейка, почуявшая газ, заткнулась, только никто из них этого не услышал за весельем и хохотом — теперь они все в опасности. Он поворачивается к Солдату и мгновенно напрягается. Одна рука незаметно проскальзывает под стол, нащупывая закреплённое под столешницей оружие, а у Солдата пустой, жёсткий взгляд, устремлённый на Брока. Его губы приоткрываются и двигаются, но слов не слышно. И чем дольше они двигаются, тем тише становится за столом.       — Солдат. Отчёт по состоянию, — Краем глаза подмечая Джека, вытягивающего второй пистолет, закреплённый под столом, Брок осторожно качает головой. Перестрелка в его доме — уж точно последнее, что ему нужно сейчас и когда-либо. Хер с ним, что сочельник у них через раз бывает спокойным. Ему ведь потом придется объясняться перед соседями. Как бы хороша ни была шумоизоляция его стен, уж вряд ли ей удастся спрятать целую перестрелку. Не говоря уже о том, что лишь пару дней назад та ебливая пара молодоженов съехала, а на её место, кажется, вселился кто-то другой. Новых соседей Брок пока не видел — дел и так было по горло. Но позавчера он ведь пообещал себе разобраться, зайти познакомиться, выяснить, а значит никогда этого он не сделает до момента случайного столкновения на лестничной клетке. Никогда своих себе обещаний он не сдержит.       — …друг… — смотря на него не моргая, Солдат принимается шептать чуть громче. Брок слышит лишь крайнее слово в предложении, но переспросить не успевает. Солдат словно бегая по кругу, повторяет снова и снова все громче. В его голосе дрожит надрыв: — У Капитана тоже был лучший друг…. У Капитана тоже был лучший друг… У Капитана… Был…       У Брока по спине пробегает холод и следом несётся толпа мурашек. Крепче перехватив пистолет под столом, он осторожным движением передаёт его Родригесу. Тот принимает без единого вопроса, пока голос Солдата становится тверже, громче и странно беспомощнее. Его взгляд меняется, он хмурится, стискивает в пальцах вилку — та гнётся беззвучно, а Солдат этого даже и не замечает.       — Солдат… — медленно подняв руки на уровень видимости Солдата, Брок обращается к нему негромко и твёрдо. В сознании вскидываются десять рычагов кода, десять адовых слов, но он только коротко дергает головой, словно желая их выбросить. Использовать их Брок не собирается точно. Никогда и ни при каких обстоятельствах. — Отчёт по…       — У Капитана был лучший друг! — солдат дёргается, разворачивается к нему всем телом и подрывается со стула. В одно мгновение они все поднимаются на ноги, стулья отъезжают назад. Джек с Родригесом снимают оружие с предохранителей почти одновременно. Брок все ещё держит открытые ладони на уровне груди, но не двигается. Солдат дёргается в его сторону, протягивает железную руку. Он уже хочет сказать что-то, но неожиданно хватается живой рукой за железное плечо и жмурится будто бы от боли. Его лицо резко теряет все краски.       — Никому не двигаться. Не стрелять! — Брок успевает бросить быстрый приказ, даже не отворачиваясь. Уже в следующее мгновение Солдат вздрагивает, сдавленно рычит, словно пытаясь сдержать крик и отшатывается назад. Не замечая этого, он пинает стул за своей спиной в сторону, а после грузно валится на пол и еле-еле отползает к стене. Его взгляд бегает по пространству кухни, пока он пытается обеспечить себе хоть сколько-нибудь безопасное пространство. До ближайших углов слишком далеко, и он жмётся спиной к стене, пытаясь сбежать от призраков прошлого.       Только вот загвоздка — от них не сбежать. Брок знает это как никто другой.       — Больно! Почему так больно?! Хватит! — он скребёт пальцами по железному плечу, дёргает металл руки, желая сорвать её, и кричит. Его взгляд застилают выступившие слёзы, но на Брока он больше не смотрит. Только жмурится, тяжело дышит и беспомощно скользит ногами по полу, пытаясь отползти ещё дальше. — Прекратите!       Брок столбенеет. Из всех возможных вариантов, которые он предполагал и которые могли бы случится в момент возвращения к Солдату его воспоминаний, он даже не рассматривал такую ситуацию. Никогда он не хотел думать о том, как Солдат получил свою железную руку. И никогда, впрочем, не думал. Ему сполна хватало самого существования этого искалеченного чудовища.       — Брок, он…! — Джек рявкает из-за спины, но Брок только руку вскидывает жёстко, обрубая любые слова и фразы. Его ноги ощущаются твёрже камня сейчас, и, кажется, нет ни единой возможности сделать шаг вперёд. Солдат дёргается на полу, скользит ногами по ламинату и позорно всхлипывает. Он уже весь покрылся испариной, и пальцы его живой руки впиваются в металл с такой силой, словно вот-вот его погнут к чертям.       Броку это не нужно. Ему не нужны никакие подтверждения — даже намёки — на то, что среди ночи Солдат покидал свою камеру. На протяжении последних месяцев медики его слушаются беспрекословно, подчиняясь угрожающему авторитету, и лучше бы так оставалось и дальше. Но чтобы так оставалось и дальше…       — Хватит! Хватит, прекратите, мне больно! — Солдат почти взвывает, и Брок только медленно тяжело вздыхает. Он буквально проталкивает воздух в свои легкие, делает медленный шаг в сторону. Этот шаг будто бы перезапускает его тело, мозг высылает сотню сигналов, и Брок осторожными шагами отходит к раковине. Каждый новый легче предыдущего. На ощупь он подхватывает стоящий на сушке стакан, подносит его к крану — другой рукой включает подачу холодной воды. Солдат горбится, давит в себе крик и обкусывает губы до крови. По его подбородку уже скатывается несколько капель, и к этому моменту вода в стакане переливается через край. Она, почти ледяная, стекает Броку на пальцы, и тот вздрагивает.       — Солдат! — рявкнув нарочно громко и жёстко, он привлекает к себе внимание Солдата и в три резких шага подходит к нему. Солдат смотрит больно, но злобно. Он даже вперёд подаётся, желая, видимо, расквитаться с Броком и вряд ли осознавая, что не тот принёс ему эту боль. Лёгкого движения руки хватает: раздаётся плеск, Солдат дёргается как от удара, вся вода оказывается у него на лице и волосах. Капли звучно срываются на футболку, металл руки, на пол, пока кровь на подбородке исходит разводами. Алые дорожки бледнеют.       Брок не уходит и даже на шаг не отступает. Он никогда не признается в этом позже, но в нём нет ни малейшего понимания, как стабилизировать Солдата сейчас. Он буквально действует по наитию, действует так, как чувствует. Ледяная вода немного приводит Солдата в себя, по крайней мере, он уже не впивается пальцами в свою железную руку с таким остервенением. Быстрым движением подтянув штаны, Брок приседает на корточки, отставляет стакан на пол и берёт лицо Солдата в ладони. Крепко и сильно он держит его голову на месте.       Тот даже не сопротивляется. Только смотрит и смотрит в глаза — его взгляд всё ещё больной, но больше потерянный. Брок говорит с ним твёрдо и медленно. Говорит так, словно у него внутри не скачет пульс, не выворачивает кишки от тошноты. Он убил бы всех и каждого, кто сделал это с Солдатом, но те уже точно были мертвы и так.       Прошлое утекло сквозь пальцы ещё давно. Им осталось только мерзотное настоящее без единого намёка на будущее.       — Смотри на меня, Солдат, — он обнимает лицо Солдата крепче, и это первое прикосновение между ними за последние месяцы. Под его пальцами еле ощутимая колкая щетина и горячая, мягкая кожа. Брок смотрит лишь в дымные большие глаза. Он говорит, возможно, самую страшную вещь из возможных, но он обязан сказать это: — Руки нет, — и Солдат вздрагивает. Он дёргается всем телом, пытается вырвать голову из крепкой хватки, но слишком слабо для того, кто действительно хотел бы навредить Броку или сбежать. В его взгляде видно узнавание и громадный, почти вселенский поток боли и ужаса. Брок понимает. Брок был в Алжире и Брок понимает. Жить с таким уже не получится, но можно существовать ещё какое-то время. У него получилось целых двадцать лет. Может получится и больше. — Всё давно зажило. У тебя протез. Боли нет, — его голос звучит бескомпромиссно и авторитетно. И никаких дебатов Брок разводить не собирается. Он даже смотрит жёстко, без жалости и без страха. Солдат сам по себе, как большая бомба с часовым механизмом, и ещё давным-давно Брок сказал об этом СТРАЙКу. Это было правдой. Ещё правдой было то, что Солдату был необходим стабилизатор. Бесстрашный, суровый и жёсткий — Брок мог им быть. И в моменте, уже вернув дымному взгляду узнавание, он медленно, чёткими фразами вытягивает его в реальность. В ту реальность, что ничуть не слаще призрачного прошлого, но боли в ней уже нет. И иногда отсутствие реальной боли в реальности — достаточная причина продолжать двигаться. — Ты в моем доме, на ужине. Ты нужен здесь. Прямо сейчас ты нужен здесь. Как понял?       Солдат приоткрывает рот, но сказать у него ничего не получается. Он надсадно, тяжело сглатывает, прикрывает веки, весь исходит дрожью сдавленного рыдания. С влажных, дрожащих ресниц соскальзывает пара слезинок, и Брок уверенным движением утирает их большими пальцами. Он делает это так, словно бы имеет на это полное право, и в моменте даже не задумывается. Отказывается думать.       Стабилизация Солдата встала поперёк горла главным приоритетом. С самим собой он сможет разобраться и позже. С самим собой ему придётся разобраться позже.       — Понял… — его голос скрипит проржавевшей дверной петлей, когда он, наконец, отвечает. Брок кивает, после кивает вновь и выдыхает. Солдат медленно открывает глаза, промаргивается и шепчет слишком тихо, слишком непозволительно интимно: — Командир…       — Отлично. Ты заставил нас неслабо понервничать, а, Солдат… — криво усмехнувшись, Брок медленно отнимает ладони от его лица. Внутри него вскидывается ядовитая, жгучая волна дурной нежности, и никогда в его жизни ничто его не пугало, но этот импульс — яростный, почти убийственный — вызывает в нём реальную панику. Ему хочется прижаться к щеке Солдата своей ладонью и замереть так на долгую минуту без единого лишнего слова. Ему хочется хотя бы потрепать его по макушке, и если раньше Брок мог позволить себе это, то сейчас он может позволить себе разве что немного свинца в висок.       Он так ничего и не делает. Даже этим идиотским мягким жестом не касается прощально его подбородка. За спиной наёмники возвращают оружие на защиту, а после прячут под стол, закрепляя в держателях — Брок слышит это щелчками, шорохом, скрежетом ножек стульев. Поднявшись с корточек, он подаёт Солдату руку, и тот медлит, прежде чем схватиться за неё. Он с лёгкостью смог бы встать и сам, точно смог бы, но Брок всё равно позволяет себе этот мелкий, мелочный жест. На большее он не способен.       Большее он не способен себе позволить — неожиданно найденный страх слишком силён.       — Извините, я… — потянувшись следом за обхваченной ладонью Брока, он поднимается на ноги, медленным, неловким и механическим движением прочесывает влажные волосы. Его брови хмурятся, задумчиво и уязвимо изгибаются. Брок ответить не успевает: из-за его спины летит быстрый свист Родригеса. Тот отвечает за них за всех:       — Нормально, мужик! У нас со спокойными сочельниками беда, год через год выпадают. В прошлом мы как раз без происшествий отметили, поэтому в этом… — Брок закатывает глаза и возвращается к столу. Подмечает, как Солдат поднимает за собой пустой стакан и, сделав три коротких четких шага, ставит его на сушилку. Он всё прячет и прячет на глубине зрачка что-то жуткое, всплывшее в прожжённой памяти, но спрашивать Брок не станет. Сейчас уж точно. Хотя ему хотелось бы не спрашивать никогда вообще, но собственный, зудящий в грудине интерес никуда ведь не денется. Повернув голову к Родригесу, он подмечает, как тот плечами жмёт. А после договаривает: — Херня, садись уже, есть охота.       — Ты такой обходительный, — Мэй хмыкает коротко, глаза закатывает. И опускает взгляд к своей тарелке. Медленно тяжко вздохнув, Брок соскальзывает со стула и в пару шагов оказывает у холодильника. Он вытаскивает ещё одну банку пива, открывает её твёрдым движением. Над столом повисает тишина, и резкий щелчок открытой банки заставляет все взгляды обратиться к нему. Только Солдат так и не поворачивается, вздрагивает крупной дрожью от звука, пока возвращает погнутую вилку в нормальное состояние.       Лёгким движением руки поставив ему пиво, Брок подхватывает свою банку. Он не садится назад, оглядывая всех присутствующих. На мгновение ловит удивленный, больной взгляд Солдата — отворачивается. Сейчас Броку приятнее смотреть на кого угодно, кроме этого чучела, и он выбирает Джека. Тот глядит сурово, серьёзно.       — Ещё один год прошёл… — ему совершенно нечего сказать. Немного хочется быть высокопарным, нетривиальным, но в голову не лезет почти ни единой мысли. Он переводит взгляд к Мэй, сидящей рядом с Джеком, после перекидывает его Таузигу. В конце смотрит на Родригеса. Он хотел бы любить этих смертников так, как они того заслуживают. Он хотел бы заботиться об этих отщепенцах жизни больше и мягче. Он хотел бы…       Отчего-то вспоминаются все те сочельники, что он праздновал в одиночестве до появления СТРАЙКа. Ещё в академии Патрик всегда сваливал к семье, после Кларисса находила жутко важные отговорки. После Клариссы — да и во время тоже — Джек то и дело звал его к себе, к ним с Кейли, но Брок отказывался. За всю свою жизнь он понял банальную, простую истину — он вряд ли заслуживал хорошего отношения. И истинно больным псом тянулся к тем, кому нужен отнюдь не был. А Джека отталкивал. Когда появился СТРАЙК, Брок попытался оттолкнуть и их. Он очень и очень пытался — этот табор диких животных отмычкой взломал замок на его двери в самый первый год их совместной работы и заперся к нему без спроса праздновать сочельник. Джек естественно был там тоже, и пока Брок орал на них не своим голосом под аккомпанемент смеха Мэй, он просто смотрел. На его губах была легкая, слишком мудрая для дурилы Джека улыбка.       Он что-то знал — Брок подумал об этом ещё тогда, но спросить забыл. Сейчас Джек смотрел так же. Стоило Броку вернуть к нему взгляд, как он заметил это выражение на его лице. Джек что-то знал. Ещё что-то знала Мэй. С Таузигом он разобрался ещё в начале осени, но с Таузигом было разбираться легче — он знал что-то про Солдата. Это было безопасно в любом случае, но вот Мэй и Джек — они знали что-то про самого Брока.       Что-то такое, что Брок не знал.       И точно знать не хотел — это что-то было опасным, смертельно опасным, раз было вне досягаемости его разума.       — Если кто-то из вас сдохнет в следующем, я вас убью самолично, — широко, колко усмехнувшись, он распрямляет плечи. И чуть приподнимает банку с пивом. В животе закручивается что-то тошнотно сладкое, и ему не удается остановить себя прежде, чем слова выплескиваются наружу: — К тебе это тоже относится, Солдат. Не подохни. Ты чудной.       Они пересекаются взглядами, когда Брок возвращает ему его же фразу, брошенную ещё в начале. Солдат смотрит так, словно ему больше не больно.       Брок хочет верить, что когда-нибудь увидит такой же, свой собственный взгляд в отражении в зеркале. Взгляд, который скажет — ему больше не больно. ^^^       В отражении на него смотрит суровый, поблекший взгляд. Брок выдерживает его несколько секунд, а после опускает голову. Та безвольно повисает, слух весь комкается/собирается/концентрируется на шуме текущей из крана воды. Доктор Чо говорила, что он выглядит на десяток лет младше, — когда-то давно она точно говорила что-то похожее — но Брок ей не верил. Наверное, она просто не заглядывала ему в глаза, потому что его глаза были глазами векового старика. Даже он не всегда выдерживал свой мёртвый, озлобленный взгляд.       Вот и сейчас не выдержал. Тяжело, сильно зажмурившись, Брок еле разжимает пальцы, стиснувшие края раковины, и умывается вновь. Ему нужно залезть в душевую кабинку, ему надо вымыться и валить в постель, но он встрял тут уже минут на десять точно. Прошедший в тяжёлом, душном напряжении вечер давал свои плоды. Стоило Солдату окончательно стабилизироваться, как он стал настоящей звездой вечеринки, если их сборище выжженных порохом вояк ещё можно было назвать вечеринкой. Солдат был игривым — снова. Он был живым, дышащим и нежно-колючим — для Брока это ощущалось, как истинная заноза в заднице. Он не мог смотреть на Солдата, но он хотел. Он не мог сидеть рядом с ним на диване, пока Мэй выбирала фильм — и он так и не сел рядом, — но он хотел.       Он не мог позволить себе не отправить Солдата назад на базу, когда Джек поехал домой, а остальные начали укладываться спать. Но он отправил. Он приказал так жёстко и сурово, как только мог.       Но он хотел, чтобы Солдат остался. Он хотел этого слишком непозволительно сильно.       Умывшись ещё несколько раз, Брок закрывает резким движением кран и заводит руки за спину. Он комкает в пальцах ткань тёмного цвета футболки, стягивает её через голову. Хочется сорвать её резко, надорвать ткань, выматериться и выбросить куда-нибудь это напряжение, эту злобу — на себя, на Солдата, на Пирса, на весь этот ебучий мир и суку-судьбу. Невозможность взять себе то, что хочется, заграбастать Солдата и не отпускать больше никогда, буквально прокатывается по нему изнутри с жёсткостью бронебойного танка. Его гусеницы плющат Броку кишки и желудок, прокатываются по лёгким.       И самым бесполезным оказывается то, что он ведь и готов! Хуй с ним, он готов поменяться, он готов стать по-блядски нежным, если это понадобится, он готов даже научиться говорить о любви без блевоты собеседнику в лицо, но всё это, конечно, бессмысленно. Как бы смело он ни был готов протащить свою шкуру через весь этот ебанный страх, свой собственный, неожиданно, слишком резко найденный, это абсолютно безнадобное действие, потому что даже сделай он это, даже прорвись сквозь дрожь собственных рук, касающихся кого-то с нежностью, ничего он не получит. И ничего не выручит за свои старания.       Солдат его не будет. Солдат принадлежит ГИДРе.       Скинув футболку себе под ноги, он стягивает камуфляжные штаны, а после и бельё. На первом этаже негромко шумит душ — Таузиг готовится дрыхнуть на диване в гостиной. Снова и опять, опять и снова. Брок трёт влажное лицо ладонями, измученно, а после забирается в душевую кабину. Места тут настолько много, что он даже не задевает стены локтями. Первые несколько минут уходят на то, чтобы отрегулировать воду — медленными, застывшими движениями Брок никуда не торопится. Лейка душа обливает его теплом, и он выкручивает то до кипятка, но не до конечной стадии. И зарёкшись даже думать о предложении Джека поехать вместе с его семьей в Болгарию, неожиданно начинать раздумывать.       Он ведь тоже может взять себе больничный. Доктор Чо вновь с таинственной улыбкой выпишет ему справку — когда он занимался таким последний раз уже и не упомнить. В последние годы его жизнь окончательно превратилась в череду из работы, что иногда разбавлялась работой погрязнее. И не то чтобы он хотел что-то с этим делать. Как бы глупо это ни было, но работа на мельчайшую долю отвлекала его от самой себя, точнее от мыслей.       Закончив разбираться с температурой воды, он подставляет лицо горячим струям. Приоткрывает губы, набирает целый рот воды, а после сплёвывает. Мелькнувшее воспоминание о Солдате, что назвал их слабаками из-за безалкогольного пива, вызывает мелкую усмешку. Брок вновь умывается. Самыми кончиками пальцем кружит по закрытым векам, трёт щеки. Кожа на нижней челюсти ещё мягкая, гладкая, но уже чуть колется, один хер что он брился около полудня, как вернулся домой.       А шум воды глушит его, что рыбу, забирая все звуки. Он не слышит, как открывается дверь в ванную, не слышит шорох чужой одежды. Только когда дверь душевой кабинки открывается, еле слышно, спину вылизывает прохлада наглого воздуха извне — Брок покрывается мурашками и вздрагивает. Ему даже не нужно оборачиваться, чтобы точно знать: несколько месяцев без обнулений сыграли с ним злую шутку.       — Говорил же, блять, не подкрадываться… — недовольно, грубее, чем надо бы, бросив себе за плечо, он даже не оборачивается. Солдат нарушил прямой приказ, и его нужно бы хорошенько словесно выебать, но Брок неожиданно слабеет перед собственными переживаниями. Ему хочется слишком сильно, и он возненавидит себя за это, но после. Ох, после он точно захочет прострелить себе оба виска. Не один раз даже, желательно три или все семь — для надежности.       Позади ощущается чужое горячее присутствие, а вокруг его талии оборачивается сильная, тёплая и живая рука. Дверь кабинки закрывается, запирая в себе весь пар, Брока и его новоявленного, наглого гостя.       — Не хотел тебя отвлекать… — Солдат сучится, прижимается грудью к его спине и целует в плечо. Нежный и ласковый — вот он какой, а Брок весь словно хлыст с шипами. И у него не хватает сил размахнуться. У него не хватает сил ударить. — Командир…       У Брока по плечам бегут мурашки, а все мысли устремляют вниз. Его мозги плавятся, пока Солдат медленно ведет губами по плечу к его шее. Это пугающе. Поистине пугающе — Брок отвык от такой ласки. Закусив щеку изнутри, он медленно, с сопротивлением поворачивает голову на бок и открывает шею. Он совершает самую идиотскую ошибку в своей жизни, и тут даже Алжир со всей его кровожадностью и жестокостью мог бы над ним посмеяться. Он шепчет сипло:       — Брок… Не командир…       Солдат за его спиной замирает. Его ладонь расходится пятернёй на животе Брока, кончики пальцев давят на смуглую кожу. Вода льётся ему на грудь, мелкими брызгами разлетаясь в стороны, и пауза затягивается. Время расширяется. Брок прикрывает глаза, неожиданно для себя задаваясь вопросом, а хотел ли Солдат вообще чего-то хоть сколько-нибудь большего. Они не то чтобы это не обсуждали — не обсуждали ничего вообще. Не было времени, не было места, не было сил у самого Брока, чтобы сказать словами то, о чём лишний раз не хотелось и думать. И эта заминка — тягостная, слишком долгая — вызывает у него легкую боль в стиснутых с силой челюстях.       А потом Солдат утыкается лбом ему в плечо и говорит негромко:       — Ты не должен был меня отталкивать… — его лоб тёплый и влажный, как и весь Брок, впрочем. С тяжёлым вздохом он и сам откидывает голову, укладывает её Солдату на плечо. Надо потянуться рукой вперёд, подвинуть лейку душа в сторону, чтобы брызги не летели в лицо, но всё, что он может, — кончиками пальцем коснуться бедра Солдата. По привычке хочется царапнуть, впиться пальцами в плоть, но момент для страсти настолько неподходящий, что Брок лишь мелко постукивает по тёплой коже кончиками пальцев. Неуместность в нем самом расширяется и растёт. Ему хочется убегать, отстреливаясь всем арсеналом, но он выбирает остаться.       Он совершенно точно не умеет выбирать.       — Кто ж знал, что ты такой настойчивый… — Брок фыркает сам себе, мелко качает головой. На лопатке чёткое ощущение чужого размеренного дыхания. Солдат тоже фыркает, засранец, а после скользит ладонью дальше по его животу. Он обнимает Брока за бок и поперёк живота, лишний раз не касаясь железной рукой. Брок притворяется перед ним, что не замечает этого, а себе не лжёт. И вновь закручивается это блевотное ощущение — не в животе даже, где-то на месте его несуществующего сердца. Пока Солдат боится собственной руки, Брок боится позволить себе разозлиться по-настоящему.       Никому из них это не нужно. Никому из них не нужна кровавая бойня с участием Пирса и всей многоголовой. Никому из них не нужны её последствия.       — Ты знал… Ты ведь знал, что всё равно приду… — Солдат вздыхает тяжело. И кажется, вот оно, пришло уже время звать его по имени хотя бы в мыслях, но Брок не хочет. Он оставляет себе отходные пути, смотря на этот и все другие рубиконы издалека. Ещё не время их пересекать. Ещё точно не время.       — Надеялся, что из нас двоих хотя бы у тебя есть чувство самосохранения, принцесса… — вздохнув тяжело всей грудью, Брок подаётся вперёд, тянется рукой к лейке душа. Солдат отпускает его с такой лёгкостью, словно боится причинить боль или удержать дольше положенного. Раньше такие вещи не волновали Брока точно. Или просто он их игнорировал? Как знать. Он отворачивает лейку душа в сторону, делает шаг, оказываясь у стены. Из-за спины Солдат отзывается тихим и беспомощным:       — Принцесса… — а когда Брок оборачивается, он видит его лицо. Самое грозное, наверное, оружие ГИДРы смотрит напугано и загнанно. Нелепый, нескладный и голый Солдат стоит перед ним. Вся его грация и уверенность осыпались у его ног, оставляя обычного парня, который не уверен, что знает, что нужно делать. К тому же, он нарушил прямой приказ.       И Брок был бы счастлив ударить его — вместе с блевотным ощущением в нём ширится злость. Он был бы рад схватить Солдата за волосы, опустить на колени, отхлестать по лицу — это принесло бы ему искреннее, недолгое удовлетворение. Он хотел бы вспороть ему горло, пнуть посильнее и закричать. Это, кажется, читается в его глазах, потому что Солдат вздрагивает. Отступать ему некуда, и Броку больно. Броку почти физически больно от этого дымного взгляда, от этой беспомощности. Ему сложно представить, что нужно сделать с живым, игривым и уверенным в себе человеком, чтобы превратить его в это.       Хотя представлять и не нужно, верно? Он ведь читал отчёты. Он ведь читал эти ебучие, отвратительные отчёты.       — Ты можешь ударить… Командир, — Солдат жмурится на мгновение, словно не желая видеть того, что случится, но тут же заставляет себя открыть глаза. Он смотрит несгибаемо и всё ещё больно. И Брок хочет его ударить — всё ещё. Он хочет наорать на него за всё то дерьмо, что Солдат принёс в его жизнь. Он хочет избить его до полусмерти за все те переживания, что Солдат всколыхнул. Он хочет добавить ему в голову килограммы свинца за ту нежность, недоступную и мёртвую, что Брока столь сильно напугала в нем же самом. И за призрак Патрика. За призрак Клариссы.       Он не умеет любить, но Солдату на это, кажется, совершенно похуй.       Он продолжает смотреть своим дымным взглядом, даже месяцы спустя после того, как Брок его отталкивает. Он нарушает прямой приказ и запирается к нему в ванную именно тогда, когда Брок уязвимее всего, — как подло, поступок в лучших традициях ГИДРы. Он знает, он видит, он чувствует Брока так, словно бы уже пролез к нему под кожу, и Брок очень хочет отомстить ему за это. Он ведь никогда ничего не боялся — это было буквально ему несвойственно, — но Солдат пришёл и заставил его испугаться.       Он заслужил наказание. Он заслужил боль.       И Брок был готов воздать ему сполна.       Потому что в конечном итоге они оба умрут к чертям собачьим из-за этих солдатских выходок — он даже не может солгать себе этими мыслями. Они оба умрут, если Брок позволит этому между ними случиться, если он позволит прижиться у себя под кожей окончательно, если позволит Солдату и дальше подкрадываться, смотреть дымным взглядом и заигрывать. Только остановить его уже невозможно, и остается лишь выбирать без выбора: позволить и подохнуть после. Другого исхода и не будет ведь, если Брок не позволит себе насилие прямо здесь и прямо сейчас, если не оттолкнёт Солдата так далеко, что дальше уже только в гроб и под землю. Другого исхода у них просто не будет… Если только он не убьёт Солдата раньше, облегчая себе существование на ближайшую краткую бесконечность. Если только.       Потянувшись ладонью вперёд, он медленным жестом перебирает пальцами воздух. Он приноравливается, желая схватить это чучело за горло и хорошенько приложить головой об кафель. Солдат позволит — это видно по его дымным глазам. Потому что Брок — авторитет, потому что Брок сильнее, хоть и не физически.       Брок протягивает руку, в желании.       Он собирается убить Солдата. Ведь он никогда не умел выбирать. ^^^