Загнанных коней убивает в Алжире

^^^       Кларисса обожала его плечи. Будь у них больше времени вместе, Брок был уверен, она могла бы часами просто гладить его по рукам, осторожно царапать кожу кончиками ногтей, не оставляя следов. Она никогда не говорила этого вслух, но временами он видел по её хитрым глазам — она обожала смотреть на него со спины.       Её взгляд всегда был полон странным, благосклонным наслаждением. Её влекло к его силе и властности, это уж точно. Временами вспоминая о ней чуть больше, чем трагичный исход её жизни, он беспечно задавался вопросом, полным непонимания: как мог он полюбить ее? И пусть бы не мог он любить, у него не было сердца, но как мог он так сильно к ней привязаться?       В ней не было ничего примечательного. Обычные волосы, обычное чуть полноватое мягкое тело, и в её интонациях никогда не было чего-то, что цепляло бы, жёстко хватало бы за шкирку и протаскивало лицом через похоть и потребность наконец завладеть ей. Она училась на архитектора вначале. Им было тогда по двадцать два, кажется. Да-да, она училась на архитектора, и в её квартире всегда тут и там валялись листы с чертежами. Она постоянно забывала вытаскивать мелкий, почти сточенный карандашик из-за уха — он словно бы был её частью, постоянной и неотъемлемой. Ещё у неё были тонкие, аккуратные кисти, кончики пальцев хранили в себе вечные следы графита.       После Патрика Броку какое-то время казалось, что у него сформировался определённый типаж людей, которые могли бы ему понравиться. Только вот обычная девчушка с большой американской мечтой в сердце и полным отсутствием эротических комплектов белья в шкафу в этот типаж вписаться просто не могла — это было немыслимо. Он рос с пониманием, что является лучшим, и всегда был готов с лёгкостью доказать это, по требованию и без. Если раз уж он был лучшим, то лучшего и заслуживал.       Кларисса никогда не вписывалась в эту дурную теорию. По крайней мере, так ему казалось тогда.       За годы многие детали, мелкие и большие, притуплялись в памяти, углы сглаживались, а Брок, не замечая этого, отворачивался от фактов. Факты были просты — Кларисса была лучшей. Никогда Броку не удалось бы разгадать всех тайн её души, хотя он и знал её тело получше многих. Но своей потрёпанной шкурой он чувствовал явственно — в ней была эта хищность, эта опасность — сокрытая и припорошенная реалиями жизни — и животность истинной, глубинной натуры.       В Патрике это было тоже, но Патрик этого не скрывал. По долгу службы ему словно бы выдали бесплатный билет на то, чтобы проявлять это, сучиться и наглеть. Кларисса же, скованная социальными колючими дебрями, могла лишь прятать это, храня бережно у сердца.       И скрывать на глубине глаз иногда — когда смотрела на его плечи. Когда водила кончиками пальцев по его рукам и улыбалась так загадочно. Она была полноватой сахарной булочкой, но никогда в ней не было сладости.       И Брок обожал это в ней всей своей проклятущей шкурой.       Скосив взгляд к Солдату, устроившемуся на соседнем пассажирском, Брок пробегается по нему глазами и вновь смотрит на дорогу. Перед ним раскрывается безграничное равнинное пространство, а давно забытая, стёртая с карт трасса под колёсами временами щерится на него рытвинами асфальта. Они ехали по ней же всего лишь два дня назад, только в другую сторону. Теперь возвращаются домой.       Радости Брок не чувствует. Последние несколько лет радость, кажется, вообще стала для него недоступным переживанием. Он существовал в спектре между сильным и слабым напряжением, и линия, протянувшаяся к обоим концам этого спектра, изгибалась в зависимости от степени его разъярённости. Сейчас он был спокоен и наиболее близок к правому концу спектра — наименьшему по своей силе напряжению. И его состояние полностью резонировало с Солдатом: последние несколько дней тот был послушен, чётко исполнял инструкции и не задавал вообще никаких вопросов. Они доехали до Монктона за неполные двое суток в тишине, разбавляемой негромкими звуками дорожного плейлиста Брока. Весь путь туда Солдат сидел на переднем сиденье по струнке, распрямив плечи и сложив руки на коленях. Он не поворачивал головы, не моргал лишний раз и дышал максимально бесшумно — Броку было почти физически больно на него смотреть.       Код превратил Солдата в ружьё.       Это было неоспоримо удобно. Брок, затолкав труп собственной совести глубже, даже провёл пару интересных экспериментов. Он не напоминал Солдату о еде и питье сутки, затаившись в ожидании, но тот никак не отреагировал на столь грубое, умышленное попустительство. Вообще. Он не вспомнил о базовых физических потребностях своего организма, не намекнул, не начал стоять над Броком и смотреть большими суровыми глазами.       В перерывах между чётким исполнением приказов Солдат становился призраком. Без чувств. Без эмоций. Без потребностей. Без мыслей.       Это было неоспоримо удобно. На второе утро их путешествия Брок проснулся на заднем сиденье автомобиля и первым делом нашел взглядом Солдата. Тот не спал, не откинул пассажирское кресло и даже позы не сменил. Он сидел так же, как сидел и всю ночь, — ровный, несгибаемый — и ждал следующего приказа. И он был немного бледен. Сутки без еды и воды постепенно иссушали его, но не были достаточно сильны, чтобы пробить панцирь кодов.       Задачи мучить Солдата до смерти у Брока не было. Проверив свою теорию в течение суток, он, только проснувшись, отдал несколько быстрых приказов: попить, поесть, откинуть кресло и спать до вечера — а после выбрался из машины. Смотреть на то, с какой жадной суровостью Солдат выпивает четыре смеси за раз, ему не хотелось. Хотелось только курить.       Ещё немного хотелось удавиться.       Солдат под кодами не был живым, скорее функционирующим, и то лишь по требованию. Поездка до Монктона была напряженной и трудной. Всё, чем Брок занимался, кроме как сверялся с картой тридцатилетней давности, — давил на корню всё своё сочувствие. Этому переживанию в пространстве между ними с Солдатом места не было и никогда не будет. И хотя Брок был бы счастлив подохнуть в любой момент времени, он знал — время ещё не пришло.       И пока оно не придёт, хер там он позволит себе хоть малейшую слабость. Солдат у него сострадания не просил, а даже если бы попросил, Брок смог бы отстегнуть ему разве что пару свинцовых в колени. Потому что на самом деле Солдату не нужно было сострадание — не сейчас уж точно. Солдат был бойцом. И хотя его жизнь больше была похожа на ебучее послесмертие, он был достаточно сильным, чтобы справиться с этим.       Отстрелив в Монктоне пару болтливых языков, они собираются назад. Выезжают в ночь, стоит только дулу солдатской винтовки перестать дымиться. Брок вновь за рулем. Они едут до рассвета, выбираются из Канады окольными путями и проклятущими, потерянными трассами. Останавливаются в мотеле.       До момента, когда Солдат говорит:       — Солдат может повести, пока командир будет спать, — проходит три полных дня с момента произнесения кодов. Они только подъехали к мотелю, Брок припарковался и вот-вот собирался выйти, чтобы взять номер. Он даже руку положил на ручку, открывающую дверь машины.       И замер, словно подстреленный.       За прошедшие три дня Солдат не произнёс ни единого слова. Даже на приказы реагировал коротким кивком головы, принимаясь за мгновенное выполнение. И вот теперь… Обернувшись медленно, напряжённо к пассажирскому сиденью тогда, Брок быстро осмотрел Солдата. Тот смотрел в ответ привычно бесстрастно, но одна его рука лежала на подлокотнике дверцы. Пальцы другой, железной, немного неловко раз за разом сжимали его собственное колено.       — Надо же, принцесса… Я уж думал, одного меня оставишь с этим дерьмом и не оттаешь и через сотню лет, — медленно, широко ухмыльнувшись, Брок не удерживается и протягивает руку вперёд. Он треплет Солдата по макушке ладонью, а после кивает. Его словно магнитом утаскивает в правую часть спектра из левой. Боль отпускает, в грудине становится больше места для вдоха: Солдат справится, не сахарный. — Садись за руль. Едем тем же путём, что сюда ехали. По карте ориентироваться сможешь?       — Смогу, командир, — Солдат кивает, снова смотрит в глаза. Брок отворачивается, опускает голову пониже и выходит из машины. Ему хочется зарычать от того, что хочется зажмуриться и довольно облизнуться — за прошедшие трое суток он успел отвыкнуть от этого серого дымного взгляда.       Он успел соскучиться.       Они меняются местами на парковке. Солдат усаживается за руль, а Брок отодвигает пассажирское кресло назад, откидывает его под градусов сто тридцать пять углом, а после закидывает ноги на приборную панель. И потягивается. Засидевшееся за рулем тело недовольно бурчит, но сам наёмник только жмурится, изгибается весь. Стоит приоткрыть глаза, как он мгновенно ловит на себе взгляд Солдата: тот смотрит самую малость заинтересованно, но его интерес без какой-либо подоплёки, словно интерес ученого-теоретика. Брок слышит метафорический мерный стук ледяных капель, соскальзывающих на кафельный пол — это Солдат тает, медленно, но неумолимо.       — Поехали, принцесса. Харе пялиться, — одёрнув его, Брок снимает с подголовника кресла чёрную кепку и нахлобучивает её себе на голову. Козырёк опускает. — Веди аккуратно, в двенадцать поешь. К вечеру, если не проснусь, разбудишь. Как понял?       Солдат отзывается коротким «Понял, командир» и отъезжает с парковки.       Проснувшись под вечер, Брок не врёт себе — удивляется. И тому, что вообще смог заснуть в обществе этого чудовища, и тому, что они так и не потерялись. Солдат чётко исполнил все инструкции: и поел, и вёл аккуратно, не торопясь, и маршрут не напутал. Разбудить не успел, Брок проснулся сам. Остановились, поменялись местами, поехали дальше. Ближе к ночи Солдат уснул, откинувшись на разложенном кресле. Ноги на приборную панель закидывать не стал — но то было ночью.       Выхватив несколько часов сна под утро, — он припарковал автомобиль в пролеске в четверти мили от трассы, — Брок продолжил их путь домой. В настоящем моменте перевалило за полдень. В опущенное окно залетал тёплый ветер, трепля его по волосам и шее. Брок гнал быстрее, чем стоило, но стоило только солнцу уйти из зенита — его шкура вся изошла мурашками плохого предчувствия. Это не случилось без повода, даже наоборот. Повод был.       Поводом был Солдат.       Только перевалило за полдень, только он выпил последнюю оставшуюся в их запасе смесь, как тут же чуть отклонил спинку кресла назад вновь, а ноги закинул на приборную панель. Без единого слова вопроса он провернул это мелкое хулиганство. Только взгляд Броку бросил — колкий, игривый.       Брок не отреагировал, но только внешне. Внутри его скрутило жаром и въебало со всей силы в собственную тахикардию. Если бы им навстречу неслась в этот момент какая-нибудь фура, он без раздумий выкрутил бы руль, встречая её лоб в лоб. За те несколько секунд до смерти он бы даже жалеть не стал — уж лучше было влететь в фуру на полной скорости, чем связываться с этими игривыми взглядами Солдата один на один.       Такие его взгляды для Брока были много опаснее, чем вся его натура убийцы и железная рука в сумме. Эти взгляды проникали под кожу и будили. Будили что-то давно отмершее и отжившее внутри. Такого Солдата хотелось сграбастать за холку и встряхнуть, чтобы только вытрясти из него это.       Взгляды.       Сучливую натуру.       И весь ебучий ебливый характер.       В прошлой жизни — где-то там, до новой неуместной руки и ГИДРы — Солдат точно был тем ещё девчачьим любимцем. И в этом у Брока не было ни единого, блять, сомнения.       Несколько часов после полудня они ехали в тишине. Плейлист кончился, и Броку было влом включать его заново так же, как было влом лезть к Солдату и рявкать на него, чтобы убрал свои — чертовски длинные, влекущие — ноги с приборной панели. В окно врывался ветер, словно шумовая прослойка между ними и всем остальным миром. Они ехали в никуда из ниоткуда.       Если бы Брок так сильно не хотел поскорее сдать Солдата медикам, он бы даже проникся. Но пока его голову занимало только желание удержаться на самом краю собственной выдержки и блевотное предвкушение проблем, что точно уже принесли его действия. Выезжая, он оставил за своей спиной два трупа медиков-ублюдков и чёткий приказ СТРАЙКу — указать в отчётах, что Солдат вспылил после обнуления и перебил всех до того, как он закончил зачитывать коды.       Никакого обнуления, конечно же, не было.       А у Брока было немаленькое такое шило в заднице. И это шило требовало с интересом и азартом выяснить наконец, что же такое выжигает обнуление. Что же оно прячет, скрывает, закапывает на глубину. Конечно, у Брока были и свои подозрения и теории. Код делал Солдата оружием, послушным беспрекословно. Солдат мог функционировать и без кода — судя по отчетам прошлых медиков, порядка полугода без происшествий, — поддерживаемый обнулениями и беспрекословным командирским авторитетом. Зачастую этот авторитет оказывался фиктивным, вследствие чего новый командир быстро оказывался мёртвым, но в остальном система работала безукоризненно.       Только ни обнуления, ни коды не могли вырезать из Солдата его сути. Он проходил сквозь обнуления, запоминал простые приказы без срока годности, и его можно было фрустрировать. Даже в процессе фрустрации его всё ещё можно было контролировать. С большей вероятностью электрический ток сжирал самые старые, давние воспоминания. Долгосрочную память, как и сказал ему Солдат когда-то давно сам. Из-за сыворотки он, правда, прекрасно регенерировал, восстанавливая нейронные связи с удивительной легкостью. Чем ближе к нынешнему моменту было запомнившееся событие, тем быстрее Солдат вспоминал его — тот же приказ держаться за левым плечом, к примеру.       Это было занятно, и Брок оставлял себе эту мысль, не произнося её вслух. И сам прекрасно знал, что является тем ещё аморальным ублюдком, поэтому старался лишний раз не болтать о своих теориях и интересе кому-то из СТРАЙКа. Даже Джеку не говорил пока. Пусть ещё пару месяцев тот поспит спокойно, без нервотрёпок. А потом всё закрутится, и Броку останется только руками развести, мол, ну, да, было интересно, решил попробовать.       Один раз живем, а, Джек?       Закрутиться всё было просто обязано, потому что больше обнулять Солдата Брок не собирался. По приезде вечером и при встрече с новыми медиками он отдаст достаточно чёткий, понятный приказ — обнуление только по требованию командира.       И будучи командиром, он предоставит себе громадный ебучий карт-бланш. Проблемы в том, чтобы запугать медиков и принудить упоминать обнуление в отчётах, точно не будет. С поправкой на то, что они новенькие, вряд ли знакомы с проектом «Зимний солдат», вряд ли хотят связываться с Броком… Хотя последнее было прерогативой всех людей, которые когда-либо с Броком встречались: они отнюдь не хотели с ним связываться.       Так было лучше для всех.       А ставить над Солдатом эксперименты было ужасающе сучливым поступком. Откреститься Броку было нечем, даже если бы он и умел креститься. Ему было интересно. И сколь сильно он хотел поскорее от Солдата избавиться сейчас, в моменте — только бы не сделать очень и очень большую жаркую тупость или не столкнуться в очередной раз с этим потерянным, фрустрированным взглядом, — столь же сильно хотелось продолжить его раскачивать.       Хотелось позволить ему вспомнить. Хотелось его вытащить…       — Мэй сказала, что командир одинок, — Солдат подаёт голос через несколько часов после полудня, но головы к нему не поворачивает. Он смотрит в своё окно на пролетающий мимо пейзаж, высматривает там что-то. Что именно, Брок не знает и давит тяжёлый вздох да мат. Приехали. Уж на что, а на экзистенциальные разговоры с бессмысленным оружием он не подписывался. И пусть бы внутри потянуло, повело — с Солдатом хотелось разговаривать. Сквозь собственные тяжёлые чувства, поднимающиеся в грудине волной, подобной цунами. Сквозь усталость, раздражение и злобу.       С Солдатом хотелось разговаривать. Потому что, когда Солдат говорил — стрелял в цель, что из своей же винтовки. Пулями без маркировки и подписей.       Хорошо, что у Брока не было сердца, и метить Солдату было попросту некуда.       — И когда это она успела тебе на меня наболтать, принцесса? — Брок самую малость сбрасывает скорость. Глаз от дороги он не отрывает из чистого принципа хотя и видит, как Солдат поворачивает голову медленно, переводит взгляд к его лицу. У него сложно изгибаются брови — он действительно пытается вспомнить.       А Брока резко колет удушливой тошнотой. Он даже представлять не хочет, каково это — жить без календаря и часов. И каково это — просыпаться без единой мысли, какой день недели сегодня, какой был вчера и какой будет завтра. Покидать базу ГИДРы и с удивлением узнавать, что уже зима, хотя в последнюю побудку была ранняя осень? Увольте и прострелите оба виска. Брок всё равно представляет, отворачивается к открытому окну и сплёвывает вязкий, горький комок слюны.       — Давно… Когда-то. Почему командир одинок? — Солдат прорывает плотный мыльный пузырь выжженного разума и всё-таки отвечает. Под конец его речь приобретает вопрос, а Брок уводит собственные мысли силком в ту сторону, где Солдат уже запомнил ребят из СТРАЙКа. Большинство он звал по фамилиям — как и сам Брок — в тех редких разговорах, когда упоминал их. Только Джека всегда называл по имени. Напрямую к ним самим он, правда, никогда не обращался, заменяя имена пустыми местоимениями.       — Потому что командир — заноза в заднице, и никому не сдался с таким ебучим характером. И командиру никто не сдался тоже, — потянувшись левой рукой к пачке, он игнорирует тот факт, что выбрал самое неудобное положение рук. Следом игнорирует лёгкий, незначительный заезд на пустую встречную полосу. Добавляет: — Работа у меня ебаная, принцесса. С такой работой только и остаётся, что одиночество.       Забравшись кончиками пальцев в проём под приборной панелью, он вытягивает из открытой пачки сигарету, а после цепляет зажигалку. Подкуривает, пока Солдат всё смотрит и смотрит своими серыми, дымными глазами. Броку вновь хочется ему уебать, да посильнее. Как это желание уживается с интересом и азартом к Солдату, он всё ещё не знает. И лишний раз старается не думать. Нахуй надо, как говорится.       — У Джека есть дочь. Джек не одинок. Работа Джека тоже ебаная, — Солдат неожиданно сплетает руки на груди этим неуступчивым жестом, и Брок давится дымом. Ей-богу, его обучаемость когда-нибудь Брока начнёт сводить с ума, какой бы миленькой она не была. Только Брок ведь не станет признавать, что она миленькая. Уж лучше гвоздей нажрётся, не запивая. Это первый раз, когда Солдат использует этот жест — нагло подсмотренный у самого Брока, ну точно, — и это вновь напоминает Броку о том, что нужно держать ухо востро, а жопу не расслаблять. Кто знает, какие ещё повадки Солдат у него подсмотрит. Так и до рокировки их авторитетов докатиться не долго, а прогибаться под Солдата — себе дороже. По крайней мере, сейчас. — Почему командир одинок?       — Да твою ж мать, принцесса. Чё ты ко мне прицепился, а? — стряхнув пепел в окно, он совершает ошибку, и немного белых хлопьев влетает назад. Брок тяжело вздыхает, отмахиваясь. Это движение стряхивает с кончика сигареты ещё несколько белых хлопьев, и он только сурово поджимает губы. Фуры, в которую можно было бы врезаться, на встречной полосе всё ещё не наблюдается.       — Мэй грустная, когда говорит о том, что командир одинок. Командир заправляет всеми, но командир не с ними. Командир врёт. Командир один, — Солдат выговаривает механически, выделяя предложения короткими, острыми паузами. Каждая новая шрапнелью цепляет проклятущую шкуру Брока. Он морщится, затягивается вновь. Потянувшись к двери, мизинцем цепляет кнопку и немного поднимает стекло. Солдат следит за его движениями сосредоточенно и сурово. Его наблюдательность Брока подбешивает, и давненько. Ещё с того раза, когда Солдат углядел у Таузига перелом. Отрицать не получится, это было полезно и важно — и всё. Буквально всё, блять, остальные места, где Солдат включал свою наблюдательность, были ебучими и раздражающими.       Даже себе признаваться не хотелось: в том, как Солдат лез ему под кожу, было много небезопасного для самого Брока.       — Вот такие мы разговоры сегодня ведём, значит, да, принцесса… Окей-окей, — поморщившись, он стряхивает пепел наружу, а после ёрзает на сиденье. Надежда доехать в тишине и без происшествий официально проёбана. Какая жалость. — Ты можешь бесконечно тыкать меня лицом в чужие обстоятельства, в семью Джека или в отношения Мэй и Родригеса, но у тебя нихуя не выйдет. Я один, потому что мне никто не нужен. И я тоже. Никому не всрался.       Солдат коротким движением дёргает головой, и Брок, подметив это краем глаза, заочно напрягается. За всю поездку он ни на мгновение не снял перевязь с пистолетом. Спать было неудобно, конечно, и портупея уже успела немного натереть, но так у него оставалась по крайней мере иллюзия безопасности. Иллюзия, потому что, захоти Солдат прикончить его во сне, Брок вряд ли успел бы среагировать.       Солдат, похоже, убивать его не хотел. Но чего-то хотел точно — Брок ебал его желания в десятке поз. Только это его не спасало раньше. Не спасло и сейчас.       — Командир чудной. Командир нужен… — он начинает говорить с лёгкой сучливой интонаций, но она быстро исчезает, сбежав от хмуро сведённых бровей. Что Солдат хотел договорить, Брок очень сильно не хочет знать. Только сука-судьба его отчего-то совсем не спрашивает. Потому что Солдат договаривает: — Мне.       И Брок давится новой затяжкой, кашляет надсадно, грубо, немного сбрасывает скорость, чтобы случайно не съехать с трассы нахуй. В ушах шумит свист смеющегося над ним ветра и сука-судьба иронично беззвучно гогочет. Утерев тыльной стороной запястья заслезившиеся от кашля глаза, Брок поворачивает голову и, наконец, смотрит на Солдата. У того во взгляде смешивается испуг, настороженность и суровая уверенность. Как, нахуй, у него это получается, Брок не знает.       И он определённо манал с этим разбираться.       — О, как. И с какого это момента ты, принцесса, вспомнил, что у тебя есть личность? Личные местоимения он мне тут использует… Что, попустили коды уже, а? Ну попустили, окей, и хули? Конечно я тебе нужен. Кто ещё позаботится, чтобы ты жрал нормально и нормально мылся, а? — раздраженно прищурившись, он поджимает губы и вновь отворачивается, смотрит на дорогу. Им ехать здесь ещё полчаса точно, а после будет поворот на новую трассу. По ней ещё часок-другой, — смотря как сильно он втопит педаль газа в пол — а там уже и база.       Ему просто нужно дотерпеть. Ему просто нужно выдержать.       — Командир…раздражён. Почему? — Солдат расплетает руки, скрещённые на груди, ухватывает себя за запястье железной. Он нервничает заметно и явно, но случается это всё ещё не часто. Только если они наедине или в группе СТРАЙКа. При остальных Солдат такого себе не позволяет. А Броку хочется взвыть. От всего того, что он подмечает. От каждой новой мелочи, что просыпается в Солдате. Собственная способность усложнять себе жизнь кусает его за зад, да так, что пора бы уже подскакивать да бежать подальше. Если бы ещё было куда бежать.       — Не помню, чтобы просил у тебя отчёт по своему состоянию, принцесса, — затянувшись в последний раз, он обжигает губы окурком, а после отщёлкивает его в проём окна. Бычок улетает в пустоту за их спинами, оставаясь тлеть посреди заброшенной, забытой всеми картами трассы.       Словно решив поиздеваться над ним и его нервами, Солдат рапортует:       — Командир раздражён. Предположительные причины: голод, усталость, физическое напряжение. Первые две причины не подтверждены.       Брок медленно поворачивает к нему голову и смотрит в упор. Если бы взглядом можно было убить, Солдат был бы уже мёртв точно. Он умер бы с игривой сучливостью в глазах и еле заметной усмешкой — Брок вновь ловит себя на желании ему врезать. Применять насилие, будучи старше по званию, — последнее, что он стал бы себе позволять раньше и сейчас, но желание не уходит.       Скребётся внутри и шепчет:       — Ну, давай же… Покажи, что ты тут главный… Ты же хочешь… Покажи ему, покажи им всем…       — Ебало завали. Принцесса, — процедив это сквозь стиснутые зубы, он скалится, а после вжимает педаль газа в пол. Ветер врывается в прикрытое окно и бьёт его наотмашь, но это ничуть не остужает. Серый, дымный взгляд Солдата пробирается ему под кожу и заочно берёт у него в рот. У Брока мелькает мимолётная мысль высадить это чудище прямо здесь и приказать добираться до базы своими силами.       Жаль, пулю меж глаз ловить всё ещё не хочется.       Послушавшись, Солдат смолкает. Минуты три проходит, наверное. Брок решает включить плейлист заново, чтобы заткнуть неуместные мысли и это ебучее раздражение, проходящееся мурашками по затылку. Всё внутри него орёт от странного, нерационального восторга — теория подтверждается. Солдат, только-только обозначивший себя от первого лица, выглядит, как лучшая заслуга Брока, будь он реабилитационным центром для всех юродивых.       Только он ведь не был. И не то чтобы хотел быть.       Проходит от силы три минуты, когда Солдат съезжает развязно чуть ниже по сиденью, закидывает руки за голову в расслабленном жесте и говорит:       — Хочешь, отсосу?       У Брока дёргается рука, и они всё-таки выезжают на встречную полосу. Та, к сожалению, всё ещё пустая. Что за невезение, ну.       — Хочешь член мне откусить, принцесса? Благодарю, не стоит, — не давая себе и десяти секунд на то, чтобы стабилизировать метнувшееся вскачь сердце и дрожь в кончиках пальцев, Брок откликается громким саркастичным смешком. Он не даёт Солдату и мгновения, чтобы углядеть собственную слабость. Он не совершает фатальной ошибки и всё равно проваливается — в удушливое, резкое возбуждение. Оно слишком живое для того, кто уже давным-давно мёртв. Оно слишком лишнее.       И Брок убеждает себя в том, что не совершает фатальной ошибки с усердием младшеклассника, выполняющего классную работу. Но загвоздка в том, что он уже её совершил — в самую первую побудку Солдата. И никогда ему не забыть той яростной силы и опасности, которыми его окатило, стоило Солдату схватить его за шею. Солдат был сучливым и несгибаемым — оттого слаще были мысли о том, как Брок прогнул бы его. Как надавил бы, настоял на своём и опустил бы на колени.       Он совершенно не собирался признаваться себе и на сотую долю в том, что хотел бы. Только вот он признал это ещё в начале лета, иначе не смог бы так долго игнорировать собственные зачатки возбуждения и обрубать их на корню, задавливать, растаптывать и отрицать.       Солдат ответил почти сразу:       — Хочу отсосать.       И не то чтобы Брок задавал тот вопрос серьёзно, только один хуй объяснять это Солдату было слишком поздно. Выкрутив руль и на скорости съехав на обочину, он резко тормозит машину. Краем глаза видит, что Солдат смотрит на него, щурит один глаз и ухмыляется. Сказанные им слова — хитрые, игривые, вульгарные — стоят у Брока в голове, пока он резкими, порывистыми движениями вываливается из машины, а после обходит её спереди. Каждый новый шаг по гравию, насыпанному на обочине, отдаётся хрустом под подошвами — это хруст костей его выдержки.       Похоже, она подохла. Вот дерьмо.       Достигнув пассажирской двери, он открывает её рывком, а после хватает Солдата за грудки и вытягивает из машины. Тот не то чтобы против. Он, текучий и плавный, стекает с сиденья послушно, один хер, что Брок тянет резко и дёргает. И даже не морщится, когда наёмник с силой вбивает его спиной в закрытую дверь заднего сиденья — только смотрит сучливо и выжидающе. На его губах плавает лихая, опасная усмешка.       Брок чуть ли не давится дыханием: от этой усмешки и от всего происходящего. Позвонки обжигает желанием, и оно стекает ему в яйца, выкручивает в паху. Прижавшись всем телом, лишь ради того, чтобы выглядеть как можно более угрожающим, он шумно, быстро дышит. Почти шипит:       — Ты чего, блять, добиваешься, а? Сука, ты нахуя нарываешься! — попытка встряхнуть Солдата проваливается с треском, потому что тот, громадный и твёрдый, стоит, не колышется. Брок разглядывает его лицо, замерев в нескольких сантиметрах от, и пробегается языком по пересохшим губам. Ему хочется поднять руки, обхватить лицо Солдата ладонями и укусить его за губу. Трахнуть его рот, изучить его своим языком. Ещё хочется зарыться пальцами в волосы и потянуть.       Ему хочется забрать себе всю власть, направить и не отпускать.       Член заинтересованно дёргается в штанах, откликаясь на новую волну возбуждающей дрожи — Солдат опускает свой серый, дымный взгляд к его губам. И облизывается.       Он, блять, облизывается.       Брок давит стон в зачатке и теряет хватку. Он проёбывает всё своё внимание, потому что Солдат резким движением двух рук выбивается из захвата, хватает Брока за плечи и меняет их местами в три ловких шага. Брок даже не до конца успевает отследить это движение, только чувствует, как его неслабо прикладывает поясницей об машину. Боль кажется мелочной в сравнении с восхитительным ощущением возбуждения. Его пульс учащается, взгляд становится острее, вылепляя мельчайшие детали. От Солдата пахнет потом, свинцом и немного металлом руки, нагревшимся на солнце. И Брок хочет слизать это ощущение с его губ, вылизать его язык, подавить, пометить. Брок просто хочет его.       — Командир… — Солдат начинает говорить что-то, пока его руки стекают Броку на грудь, удерживая на месте. Договорить до конца ему не удаётся. Броку, блять, не интересно. Они одни на добрые полсотни миль вокруг, и он больше не хочет выставлять для себя границы.       Солдат хотел получить? О, Солдат получит сполна.       — Да завали, блять! — резким движением вскинув обе руки, он обхватывает лицо Солдата ладонями и тянется к нему, одновременно притягивая к себе. Под пальцами колется чужая щетина, слышится шумный вдох. Это Солдат вздрагивает крупной, долгой дрожью, и до того как зажмуриться, Брок видит, как его глаза закатываются под прикрывающимися веками — чёртов кайфушник даже не скрывается. Его новый выдох звучит, как сдавленный стон.       А его рот на вкус, как ебучая банановая смесь, и Брок жмурится крепче. От запретности и опасности происходящего его выламывает в пояснице, пока он впивается губами в мягкие, порочные губы напротив. Солдат шумно выдыхает ему в рот — Брок кусается. Быстро, резко, но без крови. Он прихватывает нижнюю губу Солдата, всасывает её в рот, а после выпускает. Одна его рука скользит к чужому затылку, пальцы по ходу вплетаются в тёмные пряди волос Солдата. Брок хватает его за волосы, крепко, сильно, и самую малость отстраняется. Он не собирается развязывать здесь оргию. У них нет и десяти лишних минут, и он собирается забрать всё удовольствие, что сможет. Поэтому рычит:       — На колени.       Ему приходится открыть глаза, чтобы видеть это от первого мгновения до последнего. Веки Солдата вздрагивают, он быстро дезориентировано промаргивается, на секунду вновь цепляется взглядом за губы Брока, но не перечит. Его ладони спускаются на пояс брюк Брока первыми. Он забирается пальцами под пояс, осторожно тянет на себя. Быстро выматерившись, Брок стягивает кожаную куртку и бросает ему под ноги изнанкой — отвечать на любые вопросы касательно перепачканных коленей Солдата Брок совершенно точно не хочет.       Никогда.       Ни при каких обстоятельствах.       Солдат стекает к его ногам грациозно и медленно. Опустившись на колени, он смотрит снизу вверх, и Брок вновь вплетается пальцами ему в волосы. Оттягивает его голову немного назад, а после кончиками пальцев другой руки касается его влажных губ. Большим пальцем он проходится по нижней, чуть давит на неё, заставляя приоткрыть рот — Солдат слушается и смотрит лишь на него. Брок весь покрывается мурашками от похоти и покорности. Ему нельзя предлагать контроль, потому что никогда он не станет раздумывать над тем, чтобы взять его. Солдат предлагает, коленопреклонённый и поверженный — он выглядит почти идеально.       И Брок мог бы его ударить. Блять, он мог бы прострелить ему его тупую башку, а после и задницу, охочую до приключений, но всё, что он делает, — это медленно, с присвистом вдыхает. Он толкается кончиком большого пальца в чужой рот на пробу, по-глупому не сильно надеясь на ответ, а Солдат отвечает — касается кончиком языка подушечки пальца, осторожно прикусывает. У Солдата ебучий порочный рот, и Брок понимает, что у него не остаётся ни единого шанса не думать об этом в ближайший век. Не смотреть на чужие мягкие, сочные губы кажется самоубийством, и он смотрит не отрываясь. Он хотел бы целовать их вечность, трахать этот рот своим языком и пальцами. Он хотел бы свести это чудовище с ума так же, как оно уже свело с ума его самого.       — Ебливое чудовище… Теперь ты, блять, доволен, принцесса? — чувствуя, как чужие пальцы медленно расстёгивают его ремень и выцепляют пуговицу из петельки, Брок покрывается мурашками вновь. Они бегут по плечам и рукам, спускаются по запястьям. Он лишь крепче вплетается пальцами в чужие каштановые пряди. Вытаскивая палец из чужого рта, он слышит тихий, не сильно довольный вдох. Только со вдохом, со всем своим запрятанным поглубже неудовлетворением, Солдат щурится сучливо и шепчет так, что у Брока слабеют колени в его-то возрасте:       — Ещё нет. Командир.       Он буквально признаётся, и Брок был бы рад приставить ему дуло меж глаз прямо сейчас. Не успевает: потянувшись вперёд, Солдат вновь прихватывает губами большой палец Брока, принимается медленно его посасывать. И не отрывает взгляда от его лица — Броку хочется побиться головой о что-нибудь прямо, блять, сейчас. Он ощущает, как налившаяся, влажная головка члена трётся о белье, и руки мелко, еле заметно подрагивают. Высчитывать, сколько лет у него не было секса, не хочется — не поможет. Как, впрочем, и умножать в уме или думать об Англии. Он уже здесь: с порочным Солдатом у его ног и твёрдым членом в штанах.       Медленно, почти применяя силу, вытянув большой палец из чужого рта, он размазывает слюну по губам Солдата и шумно вдыхает носом. Тихим шорохом расстёгивается ширинка его штанов. Солдат их так и не стягивает, только приспускает белье внутри. Его железная рука прохладная, а пальцы твёрдые, и Брок вздрагивает от неожиданной температурной скачки. Сильные пальцы обнимают его член, на пробу проводят сухой ладонью по стволу — слабо, не причиняя и тени боли.       Только теперь Солдат опускает взгляд вниз, и его лицо приобретает странное азартное выражение. Броку это не нравится. Ему вообще мало что нравится в этой жизни, но Солдат и всё, что с ним связанно, — в особенной, блять, степени. Только кто его, сука, собирался спрашивать — Солдат облизывается, не желая отрывать взгляда от его члена, и тянется вперёд.       Брок не позволяет, удерживая его голову на месте.       Это вызывает у Солдата непонимание, явно читающееся во вскинутом взгляде. Брок ухмыляется сучливо. Опершись задницей на дверцу автомобиля, он несильно бьёт берцем Солдата по коленям, заставляя раздвинуть ноги шире, а после скалится. Говорит жёстко:       — Сидеть, принцесса.       И, господи боже блять, Солдат всё ещё слушается. Его взгляд медленно затягивает странная перевозбужденная плёнка, и он разводит ноги шире, а после усаживается на пятки. Бегая глазами к лицу Брока и назад, к его члену, он тянется головой вперёд вновь. И Брок позволяет. Его рука, напряженная в чужих волосах, попускает пряди, но мысленно он готовится к худшему: Солдат начнёт кусаться.       Этого, правда, не происходит. Солдат осторожно трётся щекой о его член, вскидывает покорный, игривый взгляд, но Брок только шипит сквозь зубы недовольно. Для маскировки он позаботился о том, чтобы Солдат побрился, только надолго этого не хватило, и сейчас колючая щетина проходится по нежной коже члена, словно неровный асфальт.       — Аккуратнее, принцесса, не к винтовке своей ластишься, — оттянув его за волосы в сторону, Брок коротко качает головой. Солдат весь откликается, подвижный и живой, осторожно целует губами головку, после лижет ее языком, влажно и жарко. От приятного, ласкового прикосновения Брок весь исходит дрожью. Мурашки бегут по рукам — непривыкшие. Он весь такой: непривыкший к ласке и нежности. Но неожиданно в Солдате этого оказывается много, по глазам видно. Он прихватывает влажную головку губами, посасывает осторожно. Брок стискивает пряди его волос крепче и надсадно хрипит. — Блять… Блять, ты…       Ему приходится запрокинуть голову, зажмуриться. Удовольствие, острое, ядрёное, перемешивает все внутренности приятной истомой. Удержаться долго не получается, и он опускает голову, чтобы смотреть, впитывать — жадно и полностью. Каждое движение головы Солдата, каждое касание его языка подбивает под коленями, но хуже становится только в момент, когда Солдат нетерпеливо ерзает и прогибается в пояснице. Он делает это так, словно ему слишком сильно не хватает прикосновений.       Боже, Брок отказывается помирать, пока не трахнет его. Нет, серьёзно.       Солдат смотрит на него затянутым вожделением дымным взглядом, влажно моргает. Он подаётся вперёд, медленно, осторожно — ублюдок. Одного его взгляда хватает, чтобы Брок вырезал из себя всё желание к жёсткости и жестокости прямо сейчас. Когда-нибудь позже он покажет ему на что способен, но в первый раз всё, что он смеет — оставить себе иллюзию контроля и стиснуть в пальцах каштановые пряди чужих волос крепче, до лёгкой боли. Солдат довольно стонет, управляемый, ведомый, а после пропускает его член глубже, к горлу. И втягивает щеки.       — Блять… Блять, принцесса, ты с чего такой охуенный… — Брок поднимает руку к губам и закусывает ребро ладони. Он впивается зубами в собственную плоть, сдавленно стонет и на пробу мелко толкается. Ему ответом становится надсадный стон Солдата, разрываемый тихим неудовлетворенным хныканьем. Раздаётся шорох ткани чужих брюк. Брок не отказывает себе в удовольствии опустить пьяный, жадный взгляд вниз, чтобы увидеть, как Солдат обнимает железной ладонью собственный член и проводит по нему аккуратно. Его ресницы подрагивают, бёдра произвольно дергаются, когда он потирает большим пальцем головку — чувствительный и чувственный. Он раздвигает ноги шире, ёрзает, сидя на пятках. Жадный, горячий пройдоха. Опустив руку и пытаясь ухватиться пальцами за гладкий бок автомобиля, Брок говорит, очень стараясь, чтобы его голос звучал хоть сколько-нибудь сурово: — Заляпаешь мне штаны или ботинки, заставлю вылизать.       Его угроза совершенно точно не работает, потому что Солдат жмурится, шумно выдыхает носом и подаётся бёдрами в свой кулак жёстче, пока у него самого пересохшее горло скрипит, шуршит властной интонацией. Брок скалится, медленно снимает Солдата за волосы со своего члена и даёт ему отдышаться. Тот облизывает влажные алые губы, сглатывает, а после поднимает к Броку взгляд.       — Понял. Командир, — сучёныш хрипло отвечает, по-уставному, соблюдая вертикаль их положений. Брока толкает вперёд под поясницу, и он притягивает лицо Солдата назад к своему члену. Его хочется заткнуть и одновременно с этим хочется позволить ему говорить. Брок хочет услышать, как он стонет, как срывается на мольбы и как шепчет его имя, погребённый высоченной волной похоти. Но это потом/после/когда-нибудь/никогда. Сейчас же Солдат послушно приоткрывает рот, вбирает его член, проходясь по длине влажными, блестящими от слюны губами. Мелкая слюнка стекает у него и из уголка губ, и Брок опускает руку вниз. Он собирает влагу слюны большим пальцем, а после вбирает его в рот, облизывает. Это чудище, только заметив его жест, жмурится противозаконно, а Брок весь задыхается, разрывается изнутри. Он так и не находит, за что мог бы ухватиться ладонью, и опускает её Солдату назад на щёку. Тот нарочно пускает головку его члена к щеке, позволяет коже натянуться на ней.       Что ж, ебливость из него не выжгли. Понятно. На практике проверено.       Хоть печать ставь и подписывайся, но у Брока от напряжения подрагивают бедра. Он потирает большим пальцем чужую щеку, натянувшуюся на головке его члена, прикрывает глаза. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. И слишком плохо. Нет, правда, сука-судьба его ещё выебет позже за такую вольность. А пока он может только держаться и держать Солдата за волосы. Здесь засранцу инструкции, кажется, совершенно не нужны. Наигравшись, он вбирает член Брока в рот до основания, утыкается носом в лобок, покрытый тёмными жёсткими волосами. Вдыхает носом, рвано, жадно. И сглатывает. Его горло сокращается, и от этого движения Брока сгибает в два раза. В его-то возрасте и не надо бы быть таким тактильным, не надо бы так реагировать, но Солдат хуй клал на все правила — и его, и свой собственный. Он сглатывает раз за разом, мелкими, быстрыми толчками двигает головой, не выпуская член Брока изо рта, пока сам Брок впивается пальцами свободной руки в футболку на его спине. Он комкает её в пальцах, царапается так, словно хочет вырвать Солдату лопатку.       В какой-то момент его рука соскальзывает выше, пальцы, скрученные, сведенные от удовольствия, проходятся по плечу Солдата — слишком близко к железной руке, поверх шрамов, и тот отзывается гортанным долгим стоном. Ему хорошо. Брок запоминает это место, почти с ума сходя. Возбуждение рывками подкатывает, несётся вперёд, и в очередной раз ткнувшись головкой Солдату в горло, Брок шумно, с рычанием стонет. У него взмок затылок и пара прядей липнет к влажному лбу. Перед глазами на мгновение темнеет, меркнет и взрывается.       Таких взрывов не устраивал даже Таузиг. Пиздец.       — Принцесса, ты… — у него заканчиваются слова. Ослабевшая рука сползает по спине Солдата, Брок мягко похлопывает его по пояснице, забирается кончиками пальцев под футболку, а после слабо скребёт ногтями. Солдат вздрагивает, дёргается всем телом и стонет, кончая. Он ещё даже не успел вытащить его член изо рта. Он кончает прямо так — Брок собирается подыхать с этим воспоминанием.       Кое-как выпрямившись и отстранившись, он выпускает чужие волосы из захвата. На многое он не рассчитывает и отмахивается от мимолётного удивления — Солдат проглотил всё, не поморщившись, но от удивления побольше отмахнуться не получается. Потому что Солдат медленно, расслабленно вылизывает его член. Он всё ещё жмурится, промаргивается, словно сонливо, весь расслабленный и опустевший. Вначале даже глаз не поднимает, а когда поднимает, Брок проваливается сквозь землю в сам ад.       И даже мысль о том, что Солдат пытается выслужится перед старшим по положению, не помогает ему.       Потому что Солдат смотрит беззащитно. Беззащитно, но уже не потерянно.       — Боги, принцесса, ты меня в могилу сведёшь своими глазами… — поджав губы и странно скорбно сведя брови, он позволяет Солдату надеть на себя бельё и застегнуть штаны, а после тянет его наверх. Солдат поднимается на ноги уверенно и текуче, расставляет ноги, чтобы не наступить на куртку Брока. Поднять её не успевает — Брок хватает его ладонью за шею сзади и притягивает к себе. Он целует его медленнее, чем в первый раз, вылизывает ещё влажные от слюны губы. Рот Солдата с новым привкусом — хорошего минета, довольства и поулёгшейся солоноватой похоти. Поцелуй заканчивается слишком быстро, потому что Брок ебал все эти нежности и ласки, но оставить Солдата без них совсем он не может. Просто не может заставить себя.       Осторожно отпихнув от себя Солдата, что и сам пытается взять от поцелуя всё, он достает из бардачка салфетки и перебрасывает ему. Поднимает куртку, мимолётом подмечая собственные чистые брюки и берцы — хороший стрелок хорош, видимо, везде. Больше в том месте они не задерживаются. Разве что Брок — он собирается возвращаться к этому воспоминанию точно.       Точно перед самой смертью.       Они отъезжают почти сразу, продолжая путь на базу. Следующие полчаса проходят в молчании. Время от времени Брок косится на Солдата — тот снова развалился, закинув ноги на приборную панель — и каждый раз натыкается на ответный, еле заметный взгляд. Солдат всеми силами притворяется спящим, но нихуя у него не получается. Брок ощущает чёткое давление за правым ухом — за ним наблюдают.       — Почему сейчас обратился во втором лице? В последние месяцы за тобой такого не наблюдалось… — выбрав первый вопрос, наиболее лёгкий, из десятка появившихся в голове, он негромко интересуется. И первым моментальным ответом ему становится окаменевшие бёдра Солдата. Его поза не меняется, он ничего не делает и не вздрагивает, но бёдра напрягаются. Снова испуг, и это полезно. Это полезно и удобно, но как же, блять, заебало.       — Другие всегда обращаются к командиру на «ты». Другим всегда можно. Солдату…всегда можно? — вся ярмарка с личными местоимениями сворачивается, как и не было. Брок тянется к пачке. Хорошо уже то, что эта ярмарка вообще развернулась после использованных кодов — динамика есть. Нестабильная, нестатичная, но она существует — эта ебучая динамика с дымными глазами и железной рукой, — и пока этого достаточно. В интонации Солдата проскальзывает странная уязвимость, но Брок не торопится отвечать ему, пока не закуривает. Лишь после говорит:       — Можно наедине и в присутствии СТРАЙКа. Если есть прослушка и другие люди, общение уставное. Как понял?       — Как понял… — Солдат отвечает почти сразу, немного меняя голос и очевидно его пародируя. Он глумится, весь из себя живой и искрящийся, хотя ещё секунду назад был напряжённым и испуганным. У Брока чуть сигарета меж губ не валится. Он сбрасывает скорость, с распахнутыми в тупом удивлении глазами поворачивается к Солдату. Тот чуть ли не ржёт, блестя сучливостью в глазах. В них Броку видится широкая наглая улыбка.       И он мысленно бьёт себя по лицу за допущенную мысль: эта улыбка слишком красивая и живая, чтобы позволить ей умереть. ^^^       Меж лопатками ютится осадочное возбуждение. Дорвавшееся наружу либидо ощущается ненасытным, яростным — Брок пиздится с ним весь оставшийся путь до базы. И побеждает. Он побеждает себя, насильно вспоминая кровь и кишки. Он побеждает себя, насильно вспоминая могилу отца, кровавые кудри Патрика и фото с места убийства Клариссы. Он давит, давит и продавливает насквозь это желание, глубинное и потребностное. Никакие объяснения, предпринимаемые им до насилия над собой, не помогают: его тело полностью игнорирует все мысли о том, что нельзя в это ввязываться, о том, что нельзя поддаваться, о том, что Солдат опасный и искалеченный, и что Броку это нахуй не сдалось.       Он всё ещё не ебучий реабилитационный центр!       А Солдат — чудовище. Появись кто другой, кто назовёт коды, и всё. На большее, чем ещё один вдох, Брок может тогда не рассчитывать. И он убеждает себя в этом мысленно, обходительно и ловко, с ироничными шутками, авторитетностью — это нихуя не работает. Его тело тянет в сторону, вправо, туда, где Солдат и правда заснул, развалившись в пассажирском кресле.       И ладно бы Броку хотелось его ударить, но нет, ему хочется его коснуться. Погладить по голове, рассказать ему что-то очень страшное про свою жизнь или просто молчать век. Солдат — всё ещё чудовище, и Брок ебал, как ему это удаётся, но даже фрустрированным, нестабилизированным и потерянным, он выглядит стойким. Неприступным. Жёстким. Скалистым. Брока тянет и тянет вправо, ему хочется опереться, ему хочется остановиться в этом ебучем мотеле с только включившейся неоновой вывеской, утащить Солдата в номер и медленно втрахивать в постель всю ебучую ночь — до скулежа, до взмокшего затылка и посторгазменной, измотанной дрожи в конечностях. Ему хочется стирать испарину с чужой прогнувшейся поясницы, ему хочется молча курить с ним, ему хочется…       Рассказать Солдату про Алжир.       И никакие заверения, что этого делать не нужно, не работают. Он старается, усердствует, уговаривает себя, а после просто позволяет себе мысленное самоубийство. И вспоминает, как Родригеса подстрелили. Вспоминает Мэй с черепно-мозговой, которая еле соображает, что происходит вокруг, но держится, не плачет — её сложное выражение лица, так и отпечатавшееся в сознании Брока, вызывает у него тошноту, но ком в горле запечатывает всё это жгучее варево в его теле. Таузиг, Джек, Патрик… Он ведет себя по собственной памяти ветвистым, изгибающимся путём и приводит в Алжир. Он мысленно называет сам себе плохое слово.       И грудина вымерзает за мгновения. Руки твёрже перехватывают руль, челюсти напряжённо сжимаются. Глубоко внутри ему хочется и будет хотеться ещё долго прикоснуться к Солдату, к его отнюдь не выжженной, быстро обучаемой сути, но это всё — пустое и бесполезное. И сколько бы Солдат ни протягивал ему жизнь своим взглядом, словом, каждым, сука, движением, Брок уже не может её принять. И ему надо бы сказать твёрдо и четко:       — Я умер. Посмотри на меня, я мёртв! — только вместо этого он юлит. Брок юлит, врёт, притворяется, скачет с чёрной клетки на белую так, словно бы имеет на это право или, может, это позволит ему действительно притвориться живым. Позволяет: снова, и снова, и снова. Люди вокруг ему верят. Солдат — тоже туда же.       Патрик был прав. И за свою правду он поплатился жизнью.       Вместо того, чтобы сказать Солдату свою правду, свою собственную, не Патрика, Брок говорит:       — Я приму это.       И Солдат ему верит. И за эту веру он ещё поплатится — это случается слишком быстро. Быстрее, чем Броку хотелось бы.       По возвращении на базу, СТРАЙК встречает их у лифта в полном составе и с напряжением в глазах. Это напряжение прячет за собой страх и волнение — они действительно беспокоились, что он мог не вернуться. Брок только вздыхает, отправляет Солдата в помывочную и тащится следом. СТРАЙК остается снаружи, охраняя вход и привычно рассредоточившись по коридору. Он переглядывается с Джеком, и Джек кивает ему сразу обо всём, но без единого слова. Его кивок не передаёт Броку и сотой части провёрнутых хитрых операций с отчётами или информации о новых медиках, лишь даёт понимание более важного — всё под контролем.       На столе в помывочной Солдата уже ждёт рвотная смесь в стакане — для прочистки желудка — и всё то же мелкое полотенце. В ожидании, Брок усаживается на стол. Лениво покачивая ногами, осматривает ничуть не изменившееся окружающее пространство. Он ожидает чего угодно — и нападения в том числе, но уж точно не того, что, расстегнув собственные штаны, стянув их, Солдат повернётся к нему.       — Командир… — он смотрит на Брока хмуро и немного растеряно. База меняет его, сковывает, и на мгновение даже кажется, что произошедшее между ними на трассе не оставило никакого положительного следа — в глубине зрачка Солдата прячется лёгкий страх. Он испуган собственной телесной реакцией. А его возбуждение слишком заметно сквозь ткань боксёров. Руки повисли вдоль боков. Весь из себя большой и сильный, сейчас Солдат неловко переступает с ноги на ногу. Он ждёт.       Брок медленно глубоко вдыхает. За весь оставшийся путь он не проронил ни единого лишнего слова в сторону Солдата. Все приказы сократились до минимума в своей содержательности, потребность повтора указаний Солдатом была урезана во избежание диалога — так было лучше. Так было лучше и удобнее. Комфортнее даже, хотя это слово и было самым неуместным во всём происходящем.       Перемену его настроения Солдат заметил. Было бы странно, если бы не с его внимательностью к окружавшим его деталям. И вот они оказались здесь: Брок сидел, устало сгорбившись и покачивая ногами, а Солдат стоял чуть сбоку, растерянный и возбуждённый.       Как мог бы Брок ему объяснить, что он не будет и не может быть для него хоть кем-то, и тем более полноправным любовником? Как мог бы он сделать это, не вскрывая свою грудину и не показывая выжженный Алжирским солнцем кратер на месте своего сердца? И смог бы Солдат понять его?       Отнюдь нет.       У Солдата всё было просто. Слишком просто и тривиально, несмотря на всю его сучливость, заигрывания и глубокий дымный взгляд, пробирающийся под кожу. И это бесило, раздражало, размазывало Брока в кровавую кашу — он искал в бессмысленном оружии человека, которого там уже не было. Да, иногда в глазах мелькала осознанность. Да, иногда Солдат разговаривал по-человечески.       Но он оставался чудовищем, и он оставался оружием. И хуй бы знал, сколько ещё времени ему могло потребоваться на полное восстановление, но даже тогда оставался один большой и слишком неуместный слон в их воображаемой комнате: ГИДРа цвела ярким цветом на просторах этого мира. А Брок случайно-осознанно расставил вокруг себя какие-то небывалые, несуществующие иллюзии, о которых боялся даже думать, но всё равно выставил. И ставил снова. И снова. Вокруг него выросла уже целая высоченная башня: из мелких мыслей о том, как он мог бы просыпаться вместе с Солдатом по утрам, или о том, как тот варил бы ему с утра кофе; но все эти и сотни других мыслей были неосуществимы.       Так же, как, например, воскрешение ебучего сгинувшего Капитана.       Или, может, свержение ГИДРы.       Солдат делает медленный шаг в сторону — плавный и мягкий — и оказывается прямо перед ним. Он напряжён, насторожен, и его руки двигаются мягко, опускаясь Броку на бёдра. Он шепчет беззвучно одними губами, и в его шёпоте много потребности:       — Командир… — хмурясь ещё более беззащитно, Солдат смотрит ему в глаза. Он точно почувствовал перемену настроения Брока, иначе вряд ли стал бы медлить и настораживаться. И это выбешивает лишь сильнее — последнее, что Броку хочется делать, — это поступать с ними обоими так, как он собирается поступить. И он прикрывает глаза на секунду, лишь на одну жалкую секунду, что мелькает слишком быстро — её не хватает ни на что. Его изнутри выкручивает такой ебейшей по силе болью, что самое время взвыть. Все, кого он когда-либо любил, умерли так или иначе от его руки. И будь Солдат хоть в тысячу большим чудовищем, чем был сам Брок, он не предложит ему участи Патрика или Клариссы. Потому что Солдат лучше него самого. Потому что Солдат не заслуживает этого.       Так же как Брок не заслуживает уже вообще ничего.       Чужие руки на бёдрах ощущаются удивительно мягко и сильно. Если бы они познакомились в другой жизни — в той, где Брок мог бы быть счастлив и любим, — он зацеловал бы его с головы до ног. Он бы сказал ему…слишком многое. Он сказал бы ему всё то, что не уместится в этой жизни никогда.       Он бы позволил себе научиться его любить.       Он бы позволил себе поверить: его любят в ответ.       Где-нибудь в другой жизни.       — Нехер лезть ко мне, Солдат. Раздевайся, блюй и мойся. Чё застыл? — его горло, что запер громадный, прогорклый ком, скрипит не его голосом. Брок распахивает глаза, щурится злобно. Его губы колюче изгибаются, и он позволяет себе мысленно вытащить тот самый, центральный кирпич из стен его башни иллюзий. Резко и больно, как срывают пластырь с гнойника, Брок отпихивает Солдата прочь. На мгновение его рука касается голой тёплой груди. Пусть это будет последнее прикосновение. Пусть Брок только запомнит и вызубрит уже — никого к себе подпускать нельзя.       Никогда.       Ни за что.       Ни при каких обстоятельствах.       Солдат отступает на два нетвердых шага. Его глаза отражают столько непонимания и растерянности, что Брок будет вечно гореть в аду и за это тоже. За это — в отдельном котле. Ничего сказать Солдат не успевает, хотя не то чтобы и собирается. Он застывает, моргает пару раз и чуть поворачивает голову в бок: он не понимает. Он не может переварить эту информацию. Он не знает, как реагировать.       Брок предлагает ему свой вариант, говоря:       — Десять минут на помыться и проблеваться. Не успеешь — получишь шокером по заднице. Приступать! — спрыгнув со стола, он рявкает жёстче. И угрожает тем, чем угрожать — самое, блять, лицемерное и последнее дело. Он не предаёт чужого доверия. Он разламывает это доверие надвое об колено и бросает к ногам Солдата, буквально глумясь над ним вслух, насмехаясь и высмеивая всё то, что Солдат хотел ему дать. В ответ Солдат лишь кивает. Его дымные, восхитительные глаза пустеют, словно что-то живое в нём выключается. И на его место приходит оружие: стабилизированное и бесчувственное.       Покидая помывочную, Брок слышит, как Солдат раздевается до конца и уходит к углу с душем. Он не смотрит, не оборачивается и его снова тошнит. Хочется закурить. И прострелить себе оба виска. Мысль о том, что так будет лучше, не утешает, а только смеётся гортанно смехом суки-судьбы. Потому что даже будучи самым совершенным человеческим орудием, в одном Солдат успел ошибиться точно.       Брок на самом деле ему был не нужен. Брок не был нужен никому — он постарался для этого достаточно, чтобы люди вокруг него были в безопасности.       Чтобы они оставались там, где были, — вокруг. ^^^       Оба новых медика, с которыми он знакомится в те десять минут, что Солдат вымывается, моложе его лет на двенадцать. Их даже запугивать сильно не приходится: по ходу до комнаты с креслом для обнулений Джек с лёгкой руки выкладывает Броку их подноготную. У одного, Ричарда, большая семья под Краковом, у другого, Джейсона, — престарелые родители в Бостоне. Только зайдя к ним, Брок знакомится, подмечает на глубине зрачка животный ужас и сразу объясняет, как они здесь работают. Ни Ричард, ни Джейсон не противятся, соглашаются на все его условия.       Брок заботится о том, чтобы их отчёты в первую очередь попадали к нему. Брок заботится. Но только лишь о себе.       Разговор получается кратким и содержательным. Дольше положенного Брок не задерживается. Видеть Солдата вновь у него уже нет никаких сил, и он сваливает к себе в кабинет — стыдливо сбегает. В родных цвета темного виридиана стенах он падает в кресло, вытаскивает из верхнего ящика стола пепельницу и запечатанную пачку сигарет. Он принимается за отчёт по миссии, расписывая чуть ли не каждый их шаг и игнорируя полностью все разговоры и случайный минет. На краю его стола покоится алая папка — она источает выжженное солнцем зловоние Алжира. И Брок бы хотел не смотреть на неё, но то и дело косится весь тот час, что занимается маранием бумаги.       И каждый раз, ухватив её взглядом, натыкается на тлеющее непонимание в глазах Солдата. У него скребёт за грудиной: тошнотой и желанием сдохнуть.       Ни тому, ни другому он не оставляет места в своём теле, заполняя его смогом.       Закончив с отчётами, Брок съёбывает почти сразу. От футболки тянется несвежий запах пота и прогорклый аромат табака. Портупея натёрла ему рёбра, плечи тяготит усталость долгой поездки и слишком долгого отсутствия полноценного сна. На лифте он едет, кажется, целый век, но это точно производная его измотанности.       Хочется вернуться к себе в квартиру и спать полгода. Хочется забыть всё и всех. Навсегда, навечно.       У выхода он сталкивается со СТРАЙКом. Они негромко переговариваются, Родригес отпускает очередную чёрную шутку. Наёмники не замечают его, и с минуту Брок просто следует за ними к выходу из ангара. Как в них всё ещё сохранилась эта искра жизни, Брок не знает, и отчего-то в моменте слишком остро чувствует — в нём самом её нет.       Её просто нет.       — Заморозили его? — поравнявшись всё-таки с идущим позади Таузигом, Брок подаёт голос. Идущие впереди ребята почти сразу оборачиваются к нему, Мэй приветственно улыбается и вновь всматривается глазами в его лицо: что она каждый раз ищет, Брок не знает, пусть бы и проверяет его настроение. Знает только, что искомое не найдёт — в нём ничего нет.       Ничего уже не осталось.       — Да, довольно быстро. Послушный уж больно был… Чё ты с ним сделал, командир, а? — Родригес быстро кивает пару раз, щурится на правый глаз. На его губах мелькает усмешка с цветом двойного дна, и Брок почти принуждает себя фыркнуть в ответ. Он точно не должен этого делать, но он говорит сучливо:       — Будешь выёбываться сильно, и с тобой то же сделаю, Родригес. Держи ухо востро.       Взгляд Родригеса на мгновение заполняется удивлением, и он быстро-быстро, будто испугано, головой мотает. А Таузиг неожиданно коротко гортанно смеётся. От удивления Брок чуть не пропускает прилетающий ему ответ:       — Не-не, командир, я не в этой банде! Правда, не надо, — Родригес вновь мотает головой, смотрит на него с каким-то священным ужасом. Мэй спускается в хохот и давится собственной слюной от веселья. Джеку приходится постучать ей несильно между лопаток, но и на его губах мелькает улыбка. А Брок всё смотрит и смотрит на Таузига, хмурится задумчиво.       — Подумаю, Родригес. Я подумаю… — они выходят из ангара. Свежий воздух на новом вдохе заполняет лёгкие. Коротко дёрнув уголком губ, Брок решает, наконец, разбавить эту муть собственных вскинувшихся переживаний и получить ответ хотя бы на один из сотен своих вопросов. Но прежде он отдаёт быструю команду: — Завтра после полудня буду ждать вас в птичнике на тренировке. Таузиг… На два слова.       Все прощаются с ними, уходят к парковке. Напоследок Мэй оборачивается — в её взгляде волнение, но Брок только отводит свой взгляд и не откликается. Ему всё ещё нечего ей дать. У него ничего нет. Только разве что пачка сигарет, и он, позабывшись, тянется к ней рукой. Уже достаёт сигарету, когда вспоминает о Таузиге, стоящем в двух шагах рядом. Тихо цокнув, прячет её назад.       — Можешь закурить, командир. Я не против. Тебе это надо, — Таузиг подаёт голос, поводит плечами, затянутыми чёрной джинсовкой. Бросив ему удивленный взгляд, Брок медлит немного, но сигарету всё же достаёт и прихватывает кончик губами. С тяжелым вздохом Таузиг прячет руки в карманах, переминается с ноги на ногу. За всей беготнёй с Солдатом и написанием отчёта он и заметить не успел, что солнце уже село. Им остался только свет редких тусклых фонарей вокруг базы, и в этом свете отчётливо виднелась седина на висках и в прядях тёмных волос Таузига. Пока прикуривает, Брок всматривается в его лицо, быстрым взглядом пробегается по крупному подбородку, по мощным надбровным дугам и суровому взгляду — Таузиг лишь на пять с половиной лет его старше, но сейчас он кажется восьмидесятилетним стариком. Особенно после сказанных слов.       Свои собственные Брок не может подобрать долго. Он подпаливает кончик сигареты, затягивается — к небу вьётся тонкая струйка сизого дыма. Ему так сильно хочется узнать, почему Таузиг так спокойно воспринимает дестабилизацию Солдата даже тогда, когда сам Брок весь напрягается и подбирается, но на кончике языка подвисает лишь одно:       — Почему? — Брок произносит это слово, затягивается вновь. Он словно бы вопрошает это самому себе. Словно бы не понимает до конца, в какие опасные дебри влезет, если позволит всему происходящему между ними с Солдатом закрутиться. И он вопрошает к себе, притворяясь, что обращается к собеседнику — лжёт себе даже в такой мелочи, прекрасно зная правду. А Таузиг тяжело вздыхает. Поднимает голову к небу — там много звёзд. Их много больше, чем видно в Вашингтоне, и Брок не знает, что Таузиг видит среди них, но он вздыхает снова. А после его плечи странно-завидно расслабляются. Он отвечает:       — Он всего лишь ребёнок с ПТСР. Иногда он опасен, но чаще всё, что ему нужно, так это пространство и время, чтобы стабилизироваться. Он отлично саморегулируется. Да к тому же, кто из нас не проверял границы, когда ты только начал с нами работать… Стоит только вспомнить, что творил Родригес, — Брок вспоминать не хочет. Он отворачивается, выдыхая сигаретный дым в другую сторону, хмурится. Его коробит и выворачивает от чужих слов, но показывать он этого не станет. И дело ведь даже не в том, что он не согласен — отнюдь это не так. А всё равно выбешивает, выкручивает болью и безмолвным скулежом: Солдат всё смотрит и смотрит, а его взгляд вымирает, обесцвечиваясь. Таузиг говорит: — Зря ты с ним так, командир. Хотя… Ты никогда не умел выбирать.       — Имеешь что-то против моих решений? — ощерившись за мгновение, Брок резко поворачивает голову назад и впивается в лицо Таузига жёстким взглядом. Он хотел бы сейчас подраться, но скорее хотел бы получить по лицу. Хорошая кровавая бойня всегда прекрасно прочищала ему мозги. Раньше он даже на незаконные бои захаживал к Хейлу, в Ричмонде, но то было ещё до ГИДРы, а после её появления они перестали быть ему нужны — каждый новый день был боем, где его смачно раз за разом прикладывало лицом о стену. Таузиг драться с ним не собирается точно. Косится в ответ спокойно, его взгляд не отвечает Броку испугом. Медленно качнув головой, наёмник вновь вздыхает.       — Я не про щупальца, — потоптавшись на месте, Таузиг разворачивается к Броку лицом и смотрит в ответ открыто. Он всё ещё спокоен, и от его слов Брок расслабляется тоже. Опускает голову, хмуро разглядывает песок у себя под ногами. — Ты никогда не умел выбирать для себя что-то не разрушительное. Я такой же. Мы все такие, Брок. Мы все жаждем хаоса, кровищи и бойни — на работе. Но твоя работа будто бы не заканчивается. Только он… Он не виноват в том, что тебя убило. Он не виноват, что ты живешь на войне. Он в этом не участвовал.       Таузиг называет его по имени. Весь устав их отношений, вся вертикаль статусов летит по пизде и неслабо бьёт Брока под дых. Временами такое случается, редко, правда. Временами они все случайно обращаются к нему по имени, и это обычно не вызывает такой реакции. Таузиг делает это нарочно со спины, неожиданно и по-ублюдски. Брок морщится, кривит губы и сплёвывает в песок. Вновь затягивается, поднимает голову, чтобы посмотреть на наёмника в упор.       — Не можешь вернуться — не тащи за собой других, командир. Я не про СТРАЙК говорю. Мы с тобой в любое пекло, даже если оно в твоей голове, тут уж не сомневайся, — Таузиг переступает с ноги на ногу вновь, оттягивает джинсовку руками, спрятанными в карманах. Еле заметно он морщится, когда струйка сизого дыма извивается в его сторону. Отступает на шаг. Говорит: — Пацана не тащи. Не заслужил он такого.       И вновь: если бы Брок был не согласен… Вот в том и проблема. Он согласен. Он согласен с каждым словом Таузига, как бы оно ни вскрывало ему шкуру тупым перочинным ножом. Он согласен полностью и без остатка, но он уже здесь. Он уже вязнет в этой болотной мутной жиже цвета дымных глаз покалеченного Солдата. Барахтаться не вариант — засасывает лишь сильнее. А не барахтаться… Ему хочется удавиться. Дёрнуться рукой к оружию в кобуре, вырвать пистолет и стрельнуть лишь раз — себе под подбородком. А лучше в рот, чтобы наверняка. Его плющит, придавливает к земле и размазывает по песку.       Солдат влечёт. Притягивает к себе чем-то важным, не ощутимым на первом прикосновении и не видимым при первом взгляде. Эта настойчивость. Устойчивость, хваткость, жажда жить, функционировать — их из него не выжгли и в нём не закодировали. Оно прорывалось изнутри с ужасающей по своей мощи силой.       Солдат выглядел как тот, на кого Брок мог опереться. Он ощущался как Патрик, игривым и язвительным. Он ощущался как Кларисса, ласковым и жадным. С ним хотелось разделить всё это дерьмо, но конец был один, предначертанный — уже дважды в жизни он пытался и пробовал, и оба конца были плачевно надгробными.       Удача никогда его не любила, лишь делая вид избирательно, что потворствует ему. Она совала ему шунты в лодыжку, спасение на дне колодца и рёбра, что изламывались, но так и не добивали его. Словно норовистого коня, она держала его под уздцы и вела сквозь войну, прикрываясь его проклятущей шкурой. Она давала ему настрадаться вдоволь, а после спасала/вытаскивала/вытягивала/вырывала из лап смерти.       И ради чего?       Где то великое, что Брок ждал все эти годы и все эти годы готовился совершить?       Существовало ли оно вообще?       Ему было неведомо, и незнание ужасало — с ужасом он не дружил, как и со страхом. Он отвергал и вырывал его из себя с корнем, набирал в грудине побольше воздуха и рычал, рыдая в своём рычании. Он хотел бы жить, но не умел, и всё своё желание к жизни отправил к черте в конце договора, подписав большими заглавными и кровавыми буквами как «ЖЕЛАНИЕ УМЕРЕТЬ».       Объяснить это Солдату было невозможно. Таузиг был прав, хотя и не произнёс этого вслух. Ему нужно было оградить свою работу, выставить высоченные гладкие стены и патрули. Личного в его системе координат не существовало, но работа требовала границ. А Солдат заслуживал лучшего. Не Брока с его адским пеклом прошлого и его истрёпанной проклятущей шкурой, что растеряла своё сердце ещё давно, на задворках детства.       — Правду говоришь, Таузиг. Как и всегда, — отщёлкнув с бычка последние искры, он бросает его под ноги и притаптывает берцем. Больше они не говорят. У парковки рассаживаются по машинам. Таузиг уезжает первым, а Брок всё сидит и смотрит на базу ГИДРы. Он жмурится, горбится, ухватившись за руль. Воздуха не хватает. Его всегда мало под жарким Алжирским солнцем. Жаркое Алжирское солнце Брок тащит с собой по пятам.       Всё тащит. И тащит. И тащит.       До следующей побудки Солдата проходит месяц. Брок стабилизируется — дольше положенного, но он ведь всего лишь человек, правда, — восстанавливает режим, успевает случайно словить за Наташу пулю в Брюсселе и даже получает неделю больничного. Ещё получает задумчивый, долгий взгляд от этой рыжей бестии. Она его не благодарит, естественно, но смотрит долго и проницательно.       Где-то по миру десяток людей роют информацию о её прошлом — Брок спускает на это значительную часть накопленных средств. В ЩИТе, естественно, никакой информации нет и подавно. Фьюри слишком хорошо заботится о своих агентах, выполняя обещания. Но кто ищет, тот всегда найдёт — Брок верит в это и ничего уже не ищет. А взгляд этой рыжей бестии впечатывается в его память. Она думает что-то, что — неизвестно. Ему вроде и интересно, а вроде и хочется сдохнуть, поэтому он не заморачивается. Просто живёт себе дальше.       Живёт.       Спит, ест.       Тренируется.       Он почти забывает о Солдате, всё-таки молясь всем мёртвым богам без молитв — только бы его больше не размораживали.       Только бы его больше не будили.       Только бы Броку позволили наконец умереть.       Ему и позволили бы, да сам он себе не позволяет. Тащится, хромая, на своей великой вере в то, что ещё что-то великое сделать успеет. Для чего, для кого и зачем — не знает сам. Но каждое утро просыпается с завидным упорством. Каждое утро выпивает таблетки, забывая поставить с вечера стакан воды на тумбочку, и каждое утро скатывается с постели, принимаясь за отжимания — тумбочка словно бы сторонится его, снова и снова не позволяя врезаться в себя виском, да посильнее.       Она точно что-то знает — и это тоже Брок игнорирует.       А потом Солдата будят. Его всё-таки будят, наконец, месяц спустя, чтобы заслать их вдвоём в Мексику — кто-то из ГИДРы опять облажался и нужна зачистка. Брок не отдает приказа об обнулении.       Солдата будят.       И впервые на Брока он не кидается.       Только смотрит своими большими дымными глазами. Смотрит понятливо и спокойно. И этим взглядом Брока убивает, что той же пулей, которой когда-то он сам убил Патрика.       Насмерть с первого раза. ^^^