«Зеркало Атонмет»

...

Больше всего запомнилось слово с перевёрнутой буквой N и чёрточкой сверху. — Пойдём спать? Утром расскажешь, когда сам проживёшь внутри немного, если что…я рядом, м? — Нарси! — Не плачь, родной, — казалось, Уэйн издевается, но по-доброму, копируя интонации из доштормового фильма-антиутопии, там тоже было разделение на высших и низших, кто они? Би и Уэф? Дядя Вова? Гедеван? — Ганс-Ганс-Ганс, — он по привычке взял ладонь за четыре пальца, как чтобы провести на танцпол, в танго только для двоих, па, пируэты и повороты. — Угу, пепелац. Будем петь «Маму»? Чёрт. — Маму… — Потом…тебе нужно отдохнуть, кстати, кроме бардов ещё…El Choclo, потанцуем? Не сейчас! Ты… Но инквизитору чистому, засомневавшемуся сегодня во всём, поставившему на паузу мысли и собственные прошлые высказывания — плевать. Тупо плевать. Как было плевать, пустившемуся во все тяжкие и влюбившемуся в своих троих Марку, было плевать его родителям (идущим наперекор) или плевать Ришару, чистому тоже инквизитору, в разводе и с дочерью и связавшему жизнь с псионичкой (понятно, зачем на днях бегал в поисках лучшей ювелирки). Та-та-та-та-ра-та-та-та-ра-та-та, та-та-та-ра-та-та-та-та-та. Тело помнит всё. Кроме имени было фигурное катание, которое в обоих жизнях он выбрал сам — панславянская диаспора, давшая начало многим выдающимся криокинетикам (как и частично североамериканская со скандинавской), селилась в местах похолоднее. Там были катки, естественные. И соревнования. Его родители…бля-я-ять, не его: не суть, были против, издеваясь и травя подобное своеволие. Любое своеволие, мечта стать стилистом или маникюрщиком так же похерена где-то кабинете Тайипа Гюлера, названного так в честь Эрдогана бывшего когда-то президентом Турции, его вторым именем, отец Сабрины, Реджеп — намного человечнее, терпимее и добрее, именно ему Ганс обязан, что жив. Он назван был первым именем. Был, умер давно. В настоящем Ганс Гюлер плакал много, в настоящем до событий, изменивших ход постштормовой истории, почти никогда...никогда со смерти Реджепа, беременная троюродная сестра была почти в обмороке. Шестнадцать. Ему было шестнадцать. Ей двадцать: столько же, сколько и Ларисе сегодня. Сегодня. Сегодня! Сегодня!!! — Не устал? — Нарсис прислонился лбом ко лбу. — Серьёзное? Прости, но…ты должен…нет, проклятье, нет, я так чувствую, понимаешь? Не делись сразу, вдруг, не твоя тайна? Не только твоя…чёрт! — Пюпитр? — Ха-ха-ха, точно спать…а то поделишься, потом смущаться будешь, так бывает…тем более у тебя…эээ… — Блин? — странное веселье, общение с Приором и Ларисой пошли ему на пользу, он встречал сон с сердцем, размером с галактику, где он он обнимал Млечный путь и как минимум самую большую звезду.

...

Восемь. Ветер снова танцевал, заплетал деревьям причудливые косы, смеялся перезвонами стебельков цветов, дышал переливами трав, рассказывал сумасшедшие сны каждому путнику. Как жаль, что никто его не видел, не чувствовал, не слушал и не слышал.

Через несколько дней, когда в дурацком расследовании выпал призрачный выходной сам попросил аудиенции у Приора. Кабинет встретил строгостью. Без излишеств: сказывалась напряжённость, Совет давил, требуя результата, месье Монтепен, например, настаивал на широком участии полиции. Мадмуазель Сарду его хоть и осаживала, но политику закрытости Мартена не одобряла, явно намекая к чему такая закрытость может привести. Привела. Жан-Франсуа. — Да. Входите. Гюлер, — голос строг, сух и статен, вырезан как аполлоновская фигура, куколка с блошиного рынка, где случайно можно найти редкую коллеционку за копейки, сущие копейки, а история столько не стоит и не стоит на месте, — насколько я знаю ваше расследование не сдвинулось с мёртвой точки, мадмуазель Старк и мадмуазель Вейсс отчитывались, так же мной, не думайте, что мой секретарь и телохранитель будут распространять подобные сплетни, — Приор смотрел жёстко, остро, тупо, но не в том смысле, как то это понимают, а тупо по-силовому, как когда тяжеловес бьёт тебя и темнота, — мной было обнаружено, — он скривился, — Марк и Рид свои выговоры уже получили, отставить пререкания, Гюлер, вы там, простите накурились или сколопендры вас покусали, всех до единого, Единый, может это грибы?! Ганс вздохнул, собираясь духом, в голову лезли ехидные коммунизмы… «Как ты интересно наказал? М-м-м…» — Гюлер?! Ганс…простите, — Приор стремительно оказался рядом, со стаканом воды, — странный вы человек, то клянётесь в вечной верности Уэйну, то…коммунизмы? У вас болезнь Пика или глупость? Простите, ах, да, — кажется, вылез Иво, родился из заскорузлой военно-политической оболочки, как имаго или это его перманентное состояние? — В вечной верности…или это прошлое? Прошлое? Слово резануло тесаком по внутренностям, разделяя на две половины дых. Имаго окончательно стал человеком, смотря с неприкрытым сочувствием (надоело всех подозревать, перетерпел, паранойя, против кого играл) — Я…говорю вслух мысли? — Да, Ганс, да. Шло время. Но слова застряли в горле. — Месье Мартен… — Иво, — Приор подошёл ближе, глянул бездонно-пламенно и поцеловал, властно, чувственно, собственнически с намёком на отбор связных мыслей, — я ведь тоже люблю…а то гештальт не закроете, ещё. Ганс потрясённо качнул головой, отдавая инициативу, впустил ближе, дальше по границам разумного и балансировании на гранях, когда-то он катался с огромной скоростью и скользил на дугах, ловко прогибаясь в спине, делая бильман или танцуя у зеркала в зале: там в отражении был худеющий подросток, отстаивающий свою свободу. Свободу быть собой и борющийся не только со склонностью к полноте. Имя. Зал. Каток. Любимая примерочная у модистки, чей сын так нравился. Документы, тщательно собираемые и прятанные много лет, чтобы поступить…против. Вот его клочок свободы: дух совести и силы. Даже семинария и желание стать инквизитором — вызов, дань памяти Реджепу, маленькая их с Сабриной тайна, чтобы сбежать. Его дурацкая семейка силовиков не переносила. На дух. — От себя вряд ли, — Иво предложил сесть, но руки не распускал, лишь благородно касался губами скул, щёк, носа и улыбался, — как вы? Общение близкое с эмпатиком и, знаете, лучшим другом, даёт…вам нормально? Приемлемо? — Когда это точно ты, — не протирать ведь губы? — Месье…Иво, Месье Иво, как так получается, люблю я Нарсиса…просто его обожаю! Но с вами целоваться…приятно. Чёрт, — он выглядел смятенным, в раздрае, — можете высказать претензию, отвлёк мол от единения с вашим инструментом…играете ж на чём-то? Мартен протёр губы ему сам и снова стал их мелко зацеловывать, иногда смотря так пристально что дрожали руки. Возбуждения не было. Прикосновение. Причастие. Откровение. Выход. Остановка. Его целует второй человек Церкви, Глава Инквизиции — Ганс был карьеристом, зависимым человеком, который стелился ковриком и смотрел в том самом блядском «раньше» на Мартена…это то, что он хотел на самом деле, а не похвалы по службе? Это не любовь? Что это? Самолюбие? Гордыня? Эго или просто ор человека, слепого в пустыне, бредущего в полной тьме своих страхов и бездумных, бесчувственных решений с идиотскими, максимально ранящими последствиями? Неужели он хотел простого принятия; от человека, запрятанного где-то на дне. Закрытого. С холодным взглядом чёрных глаз: точно камни, сейчас, только сейчас дошло — угли, чёртов контролируемый вулкан с жерлом, куда любят заглядывать великие, ядрёные, могучие исполины — туристы, большинство вершин осталось где-то там… — Я рад, что вы здесь. Что? Мартен сел обратно за свой стол. — Виолончель. Инструмент. А поцелуй? Вы глубоко несчастны, скажем так, показал вам альтернативу, можно без чувств…с уважением, гением, искрой, заговорился, я рад, что вы здесь: всегда бывали где-то далеко, шли не той дорогой, а человек неплохой…неплохой же? Вы плачете? Рассказать теперь стало невозможно. — Сука! Можете выключить видеонаблюдение? Пожалуйста…

...

Девять. Окунувшись в другой мир, мало кто хочет вернуться в свой. Никто не хочет возвращаться туда, где его не ждут.

Приор хмуро дочитал сначала краткое изложение, а потом дослушал короткий рассказ, сбивающийся и прерывающийся, как дождь. Чёрные глаза сузились. Вулкан потух — тёмный металл, лёд, снова вакуум доставшего космоса с астрономическими единицами, солнечным ветром да частичками газа и пыли. Где только кома , где хвост и где перигелий? Имаго умер, оставляя только силовика в кителе? — Обойдусь без наивных комментариев и банальщины, это просто…жутко, месье Гюлер, — нет, жив, борется в теле, вырывается, наверное, у каждого есть такие, только у некоторых явно преобладает и побеждает кордицепс, выжигая всё человеческое начисто. Кто сказал, что кордицепс не поражает людей? — Они издевались над вами? Ганс стиснул зубы, щёлкая ручкой. Мартен промолчал на этот счёт. — Один из родственников домогался до меня…потом насиловал. Много лет. Никто не знал, или делал вид, что не знает и не замечает, даже мама, — голос сорвался, — ну, я имею в виду…крэп! Пиздец, сука…простите, она ничего, вообще ничего не делала, молчала, была ли жертвой? Сама агрессором? Знала ли? Приор предложил сесть поудобнее, Ганс запротестовал, мотнув головой. — И вы мстили ей… — Нет-нет-нет, что вы?! — огромные глаза в противовес сжавшемуся сердцу, в котором, казалось, не осталось место для боли. — Я её любил…очень любил, очень-очень-очень, да, сейчас люблю, думаю, не знаю, образы смешались, они родственницы. Кровосмешение, пусть дальнее, у Гюлеров бывало, во многих ветвях. — Прямой вопрос, что вы чувствовали, когда домогались? — один-один, выход один на один. Либо гол, либо промах; ничья, победа, проигрыш. — Не поверю, что ничего! Никогда не поверю! Трепетный Ганс, робко отвечающий на мои скромные прикосновения и едва ли не урчащий не может быть бесчувственным болванчиком, не может… Занос. Выигрыш. Всех. Такого не бывает, как и чистого у двух псиоников. — Ходил по краю, Иво, конечно чувствовал: хотелось себя изолировать, изничтожить и развоплотить с исчезновением навсегда, смотрите… — Ганс показал свои руки, пересечённые многочисленными полосами. — Это только малая часть…простите, я не закончил, а пожаловался отцу, ну…понимаете, он наорал, избил, очень сильно избил: рука у него тяжёлая, и сказал, что если вякну сделает со мной то же самое…много чего говорил ещё. Мне было стыдно, липко, противно, я чувствовал себя отчуждённо, словно был не там. Когда сам таким стал, в ушах стоял его голос, Тайипа, станешь мол таким же, и посмотрим… Закончить внятно не вышло. Но так легче. Намного легче.

...