«Зеркало Атонмет»

…

Вернуться к делу о сколопендрах. Забыть. Может, привиделось? Показалось? — Может, сколопендры привиделись? Отравил…кто? — Нет, — в проёме пыльного кабинета стоял зевающий Фарук, — чем вы там занимались? Вы все? Он разводил руками. Помолчал и пошёл этажами ниже. В гараж. Ришар мило общался, щебетал, с девушкой в чате, и тоже зевал. — Я так понимаю делом не занимался никто, так? — Ганс развалился на столе, мечтательно глядя в потолок и отыскивая в дешёвой обивке смысл своей жизни, монитор едва не слетел. Ришар встрепенулся. — Гюлер, убери жопу с моего стола! — Харе базарить, грю… Вошёл Марк, контролируя шаг и прихрамывая. Процедил. — Что за манеры, что за поза! На какой панели тебя учили, кретин!!! Ганс притворно оскорбился, встал у доски. Что они имели? Некая группа людей, каким-то образом (через знакомых, наверное) связанная с Инквизицией и Корпусом, разводит, выпускает и, может быть, продаёт опасных для жизни животных. Два с половиной месяца безуспешных поисков. Ходят по кругу. — Что друг твой? Своих всех проверил: ну, шприц дебил-родственник один кинул, я уже устроил головомойку его матери; шкет клянётся-божится, мол не моё, ага, чё, я дознаниями не занимаюсь, много подобных видел. Семья хорошая…дальняя. Нестабильный из приличного района. Он? Исключено. Ришар выслушал внимательно, перевёл взгляд на Марка, на стену и доску; кивнул сам себе и продолжил. — Согласен, Гюлер, выглядит тупо, стоп. Кажется, хм, Марк, твоя жена… — он осёкся. — Чёрт, как сказать, Жозеф тот, они ж как-то узнали тогда, про охоты, нарушения, полицейских… — Ты клонишь, — упоминание Летиции лишний раз вгоняло Жонсьера в ступор, он до сих пор носил обручальное кольцо на шее; не выбросил, — к чему? Пришлось Ришару встать и начертить пару линий. — Надавить пытаются…как на кого? На нас. Кто-то что-то узнал, а-а-а…эта информация не секрет, после случившегося, быт изменился; расставаться с укладом, больно что ли, может реакция… Марк поднял брови, ёрзая и потирая задницу. — Политическая что ли? — Вполне…Марк, что с тобой, занимался конным спортом? Гюлер заржал, раздумывая над словами Ришара. Возмездие? — Ага, ха-ха, хотел жеребца: попалась кобыла! Резвая — страсть! Э-э-э, побереги вазу, побереги принтер, он редкий…доштормовой, бля, всё же, папье-маше достал…спасибо не палка… Марк вернул ему подколку. — Палками кобылы орудуют. Резвые. Ришар смотрел на них, переводя оторопелый взгляд с одного на другого, и ничего не понимал. Махнул рукой. Вернулся к делу, пожимая плечами.

…

Приора напряг вывод о политической реакции, но он похвалил команду. — Месье…Ганс, могу ли… — Конечно, — но Мартен остановил взмахом руки. — Нет, если вам что-то не нравится, или я нарушу ваши границы сообщайте, — а на приоткрытый рот усмехнулся, — все мы люди, ха-ха, знаете после запуска может мошкара залететь… Диковато так шутить почти на равных с Иво Мартеном, когда всю жизнь привык пресмыкаться, согнутая и сутулая спина, обычно подобострастно изгибающаяся, болит, не желая выходить из зоны комфорта и разгибаться. Странны и одновременно логичны слова мадмуазель Лу Рид, но Стоун: представить трудно, и с Марком, нет представить Жонсьера с Мартеном запросто, слухов ходило немало; представлять телохранителей и начальника (хотя Приор явно выбивался выточенной, вылепленной из глины и полированным гравием, благородностью), даже термитная девка интернатовская (будет стыдно за глупость, гнусность, будет; как-нибудь потом) и овдовевший болезненно инквизитор, логично. Гремучая смесь. «Кто же у них главный?» — Гюлер! — Приор, грозно высказав тут же стремительно поднялся, предлагая сесть поудобнее и смеривая елейным взглядом. — Ха-ха-ха! Подошёл. Предложил выпить. Сел. Заглянул в глаза. — А у вас кто? — музыкальные пальцы прошлись по подбородку, вызывая трепет и звон мурашек, звон именно (от них заложило уши; последствия яда?). — Я был в том баре. Недавно. Не один. Ганс, несмотря на взбунтовавшееся тело, отвернулся и помотал головой. Улыбнулся. Вздохнул. — Вот мой вам протест, месье Мартен. Коньяк на два пальца. Расстёгнутый приорский китель, напоминающий кто он и с кем сидит, с кем разговаривает, где верх и низ. «Эквелибристика хренова, — чья-то фраза подслушанная случайно из чьего-то разговора-пересказа, — бля!» — Иво. «Сто восемьдесят по трассе, — опять Рид, почему он цитирует её фразы, которые она когда-то ведала, смеясь то напарнику, то Вейсс с Гектором, слушающего выражающуюся телохранительницу с напускным недовольством, а на деле же прячущего улыбку и заалевшие щёки, — но…» — Люблю, — осознание током, градом, молнией июне-июльских гроз с хвостами небесных комет: толкнуло и сказало «тссс, счастье любит тишину», — я люблю. — Пятый…элемент, хм, а я их, — стены начальника не давили, напротив радовали красивым, приятным и успокаивающим оттенком, — передайте Нарсису благодарность…Ганс, вы стали лучше работать. Закончив отчёт и пересказав мысли всех, не забыв отметить реальных авторов, Ганс поехал домой. К ним. Выходя от Приора, он ощутил некую чистоту, прикосновение прекрасного, рост, воздух-воздух-воздух, его сердце стало таким большим, огромным и казалось вместит не только город Нью-Пари, но и весь…КОСМОС. Вместе со слезами, смахиваемыми быстро-быстро, пришло понимание…почему. Почему те, кто сталкивался с Иво Мартеном, сталкивались не просто, а…как сателлиты, звёзды, спутники, когда происходит слияние бешеных энергий (плазм), все: становились лучше, чище, благороднее, достовернее (как вообще и может быть таким человек). Раньше (в том самом тёмном, мерзко-жгучем, тупом как топор отца, отца ли) он не представлял это возможным, вне досягаемости, вне орбиты. Не представлял для себя: от и к. Снова ехал в автобусе. Все на месте. Водитель. Пожилая еврейка, поздоровавшаяся с ним при встрече, рабочие, школьники и беременная молоденькая псионичка, улыбающаяся телефону и щебетавшая мило. Кто-то наорал на неё. — Месье, — глаза наполнились слезами, — я-я-я.. — Рот захлопни, шваль, раньше бы тебя…ха-ха-ха, сука! Чё ноешь, прибили… «Раньше, — Ганс уступил ей своё место, аккуратно придержав за руку и удивляясь насколько хрупкая, точёная, смуглая; судя по всему тоже турчанка, но из тех, кого ветром унести может, — раньше! — она обернулась, знакомым жестом отбрасывая прядь, на него смотрели глаза матери; настоящей, зелёные, с янтарно-блакитными прожилками (понятия не имел откуда знал второе слово, оно уносилось в далёкое, почти забытое детство на названных границах панславянской диаспоры; пыльных дорог; мазанных хат; затяжных песен и других малых народов), поэтому так любил глаза Сабрины, своей троюродной сестры, единственной из родни, кто не считал его придурком и сумасшедшим. — Знала ли? Или сама такая же? Милу растит, вон, адекватной…» Рывок. Блок. Хамло, пинком выкинуто на улицу. — Сам шваль, пшёл нах! Мадмуазель. Псионичка с изумлением разглядывала его, отмечая то же, что и он, видимо. — Вы…вы так похожи на пропавшего двоюродного брата, моего двоюродного брата, — медленный темп речи одновременно ножом по сердцу и мёдом тягучим, даром на него аллергия, лился на сердце, — Ганса… Грохотно. Лужи. Грязный асфальт. Куры, сбежавшие с ярмарки и кинувшиеся из-под колёс, кудахтали возмущённо, крики хозяина, перепалка и драка покупателей за потерянный товар. Полицейские, танцующие пьяную свадьбу. — Меня зовут Хасан по документам. По старым документам. Попутчица. С глазами матери и её нежным голосом, положила правую руку ему на шею, ойкнула, смутилась. — Можно? — дождавшись кивка, очередная псионичка разодравшая душу в клочья, прикоснулась к его нутру, открыла, раскрыла, вынимая истинного Ганса, не Хасана Лорн Гюлера, а именно Ганса. — Вы не уверены, — улыбка угасающей надежды, — я никогда его не зна…я никогда не знала вас, — он прижал её к себе, примостившись рядом и показывая свою…левую, на тыльной стороне ладони ряд родинок. Своеобразные острова-атоллы-архипелаги: Бикини, Мальдивы, Бермудский треугольник, Багамы… Тяжело утешать человека? Беременную псионичку? — Они появляются у всех…в нашем роду, через поколение. У вашего брата, родного и у моей сестры тоже…точно такие же! Мало сегодня потрясений. Последняя остановка. Следующая остановка — смерть? След? (в истории). —…у меня есть брат? — Ганс охрип, зажимая рот рукой, прокашлялся. — Можно? — остановил руку у животика, девушка кивнула, накрывая своей, они переплели пальцы. — Чувствует…ешь? Кивок. И слёзы. — Да есть и не один, то есть, скоро родится следующий. Не знаю, как они скрывали столько лет…ой, остановка моя…да, шевелится, в первый раз… Выходя, сестра шепнула на ухо: «Лариса» и оставила номер телефона. Вечером того же дня, когда Ганс сидел, обхватив голову на кухне, написала. Номера родителей. Его. Настоящих. Родителей. Псиоников!!! Мир пошатнулся, привычно конвульсивно дёргаясь, и замерцал. Берега сознания затопила тоска и обида, смешивающаяся с злостью: почти безумной яростью и гневом — столько лет ждать одобрения (а он ждал, бесплодно, тупо, по-идиотски, как собачка), а где-то есть (в самом деле существуют, не его больное воображение после очередных побоев и незаслуженной ненависти) люди, любящие его просто так. За то, что он есть. Ждущие, что он вернётся. Ищущие его. Много лет. Ему тридцать два. Двадцать шесть грёбанных лет. Двадцать шесть, и они не теряли надежд, бились, бились, бились. Боролись. — Ещё один? Сколько им? Пятьдесят? Поздний? Ещё Лариса поделилась сокровенным. Она встречалась с одним инквизитором в разводе. Тоже зеленоглазым. «Твою-ю-ю-ю, мать, — потрясение последних минут вылилось в безудержный ржач, — п-ха-ха, главное, чтобы завтра морду не набил. А-ха-ха, я похож на ту самую болгарскую чайку из старого доштормового мема, бля-я-я-ядь!» Вошёл Нарсис, внося поднос с чаем. Ганс встрепенулся, не заметил, как тот вернулся? Дела. — Да? — любимый эмпатик присел рядом, покрывая лицо поцелуями, накрыл руки своими, обнял, укрывая от всех бед; тишина, обычно передаваемая как звенящая, стала потихоньку рассасываться. — Тссс, не говори ничего, не оправдывайся, не надо: это не то…под оправдываться я имею, прости…просто сумбур, себя запутаешь же и меня, хорошо? Ганс кивнул. Глаза его наполнились слезами, а губы затряслись; выговориться хотелось, но больше хотелось спать. Пережить. Переварить историю, ломая её хребет как временную линию, у парсеков и световых лет тоже же есть линии? Или всё там многомерно-притворное, как во сне? Пересказ давался трудно: слова застревали в горле, тогда Нарсис предложил свой способ. — Тссс, это не то, что ты подумал, — ласковая рука, в дразнящем жесте, мило успокоила, — я просто тебя поцелую…хорошо? М-м? И мышцы твои разомну: каменные, надевай вещички от моей мамы… Надо рассказать о Мартене, о своих чувствах, о любви, предпочёл поцеловать: долго, мучительно, солоно, мёдно, с привкусом рахат-лукума и патоки, что продавали румынские цыгане около его дома на незапомненной улице (или стёртой) номер двадцать. Там ещё стояли три красные машины. Со спущенными колёсами и надписями, которые не всегда понимал: он тогда ещё не умел читать, да и языки редкие.

...