«Зеркало Атонмет»

...

Будильник прозвенел вовремя, не сломался. Ганс, с больной головой и противным привкусом во рту, отлепился от кровати. Идти никуда не хотелось — погода хорошая, настроение дрянь, тошнит, аллергия, аппетита нет. Служебная квартирка, никогда не отличавшаяся чистотой и уютом: смотрела облезлыми стенами, из уборной пахло плесенью и какой-то дрянной химией; бегали тараканы. Прибраться бы. «Чего?! — пустая пивная полетела в стену. — Пусть шваль всякая генетическая за подобные квадратные метры...глотку дерёт, а я, для вида...», — вспомнив, что Приор может вполне устроить проверку или нагрянуть сюда сам, как было до всех этих покушений, сумбура и бунтов, Ганс вооружился тряпкой, отправляясь в соседнюю комнату. Раскуроченный плафон. Грязное, завешенное тряпками и истлевающим мусором, окно. Битые бутылки, фантики, испачканная одежда. Оскорбление на стене, вспомненное: шприц (давал знакомым однажды ключи). Хрустнул панцирь. Больно. — Сука! — на дворе май, в ступне сколопендра, успевшая укусить, а путь перегородили пауки. — Да, чтоб вас! До смерти боялся их, поднял глаза и заорал: они были так же над ним, они были везде. Облепливали всё. И это не сон. Сколько не появлялся здесь? Кое-как запрыгнув на тумбу, Ганс переполз в узкую полоску возле дивана и прогнившего кресла, покрытого коркой, там возились опарыши, несло тухлятиной и валялись трупики дохлых мышей. Сердце стучало. Равновесие держать сложно: онемела уже икра, разливался жар. Раздавленное животное блестело странным свечением, переливаясь в пыльной комнате; стали раздвигаться и разговаривать стены, насмехаться лампа да потолок. — Я всё же сплю, — телефонный звонок из комнаты противно пищал, — нет? Я сейчас! Перепрыгнул в коридор, путалось всё, тут хотелось вырубиться. — Да? — голографичное лицо Приора хмурилось: дивизию же, совещание. — Я документ, конечно, вчера на Юпитер слетал пару раз и достал оттуда три единицы пыли...звёздной... «Мне кранты! — и за опоздание, и за срач в казённом жилище и за ахинею. — Помереть?»

...

Свет. Кашель. Качается. Голоса...знакомые. Смех. Мат. На табурет около кровати со звяканьем опускается блюдце, ложка, динь-динь-динь. Кто-то пытается открыть ему рот. Работает, хрипя и прерываясь, телевизор. — Э-э-э, — это кто-то смутно знакомый, — он ещё сопротивляется! Ха-ха! Привет...с того света. Только потом удаётся рассмотреть зелёные глаза говорившего. Свои хотелось к чёртовой закрыть. Больно. — С того? — горло першило, стучали зубы, ломило голову и руку, предплечье у правой; дергались пальцы. — Ришар? Чё у меня так рука болит, и-и-и голова...эээ, спасибо. Ришар дёрнул уголком рта, присаживаясь на край кровати. Покивал. Крикнул что-то неразборчивое в сторону. Выключил надоевшие всем «старости». — Рука? Голова? Ты чуть не умер, Гюлер! Да, аколит, что? — возглас подчинённым. — Тащи, их всех в лабораторию...там разберутся...отставить курить и снимать защиту!!! Ганс лишь моргал глазами, пытаясь встать. Ничего. Мутило. — Бля-я-ядь... — Ты чё. Лежи: приказ Приора. Страх получить очередной выговор после прямого в челюсть от Главы Инквизиции не внушал оптимизма, даром, что тогда Мартен пожалел его, вернув жетон и жёстко, безапелляционно потребовав ныне исполнять всё добросовестно. Естественно, депремировали и судили...прилюдно. Тест сдан, однако. — Угомонись, Гюлер, — узкая полоска света предшествовала появлению другого инквизитора, правда форму тот свою снял: жара; сверкал в белой рубашке и коричнево-чёрной портупее с кобурой, изредка переливающейся серебристым металликом. — Иво...сам прилично-таки испугался! Да и он, — кивок в сторону. Ришар вскинулся, притворно да шутливо возмущаясь. — Что я, Жонсьер? —...тебе ключи давал тоже. — Да, давал, — подтвердил Ганс, всё же садясь, — с год назад. До всей этой, — мерзкая ухмылка сама наползла на лицо, он осклабился, — называешь по имени, да? Инквизиторы расхохотались, подталкивая друг друга в плечо. Горел день. Пели птицы: на окно села пестрая и невероятно наглая, с крикливым голосом. Завела противно-визгливую песню. — Зря мы его откачали? — подтрунивал Ришар уже на кухне, перекрикивая клокочущий чайник. — Газовая плита, однако. М-да, когда говорят что-то про служебное, казённое: не представляешь так...старо, что ли? Древне... Рассмеялся, уместившийся в кресле и задремавший с кружкой чая да книгой, Фарук. Настенные часы пробили двенадцать дня. — Ришар, э! Э, Ришар, заведи разговор ещё...за историю, философию, уморит любого, даже дурака-Баретти! Хэ-хэ! Ганс готовил кашу. Прыснул. Задний проход болел: хотелось докоснуться, проверить, посмотреть через зеркало. Тело покрывалось мурашками, словно его кто-то обнимал, шепча нежную бессмыслицу на ухо. — Чё Баретти дурак-то? И я Рашар, не «Э»... — Добро пожаловать, Рашар. — Фарук перевернул книгу. Камасутра. — Дурак, прилипчивый хоть и молчаливый. — А я что сказал? Смысл разговора упущен. Обложка привлекала внимание. Воспоминания затопили. Чёрт! Твою ж мать! Блядь! — Осторожнее! Каша едва не обожгла Марка. В сторону. У Ганса пошатнулось перед глазами, пульс подпрыгнул, возникла внезапная радость. Паника маленько, но радость. Кажется, корень найден. Скажет ли сколопендре, едва не убившей, спасибо?

...

Один. Осталось только себе напомнить, что нам с тобою не по пути.

Теперь Защитник…веры, обновлённый кабинет, три золотые полоски, должность та же. Несколько недель Ганс хотел поговорить, но то ли боялся, то ли не было повода. Ноги в присутствии Нарсиса подкашивались, тряслись руки; как наяву слышен хриплый неразборчивый шёпот, ввинчивающийся в голову. — Привет, — Уэйн пялился в левитирующий монитор последней модели, улыбаясь и покачивая ступнями: накачанные, проработанные, с рельефом, в восхитительных берцах, — как дела? Взгляд из-под отросшей седеющей чёлки холоднее стали. Губы сжаты в полоску. Неодобрение и жестокость. — Добрый вечер, месье Гюлер, — насмешка читалась явственнее, кривая ухмылка, яд, — вы по-прежнему, Ганс, да? Новая обстановка давила, путая мысли и выбивая колею, дух, лишала смысла, планов, намёков. Стакан отставлен. Воды в нём две трети. — Спасибо, месье Уэйн, — хотелось разнести кабинет, неужели только послышалось «по-прежнему», — мне больше не надо…жидкости… Хамское хмыканье в ответ. — А я и не предлагал, — капеллан, теперь уж защитник веры, псионик, отвернулся обратно; не человек, — вы сами взяли, Гюлер. Ганс задохнулся от обиды, сжал кулаки и опустил голову, сникая, всё настроение томления последних дней, предвкушение и трепет (неистовый, безудержный, патовый) выветрился. «Да, он всегда тут стоял! Этот кулер!» — наверное, слёзы он почувствует завтра, сегодня просто горечь сухую. — Но ведь раньше, — не шмыгать носом не получилось, стакан разбился, смахнутый случайно, поцарапалась обивка. Новая. — Я…я…я… Нарсис издевательски-холодно молчал, перекладывая листы в такт всхлипам. Постукивал пальцем по столу. Кивнул. Посмотрел на время. — Раньше, Гюлер, раньше, — рукав, с тремя чёртовыми золотыми, указал на выход, — разрешение спрашивать надо, разрешения и не «привет», а хотя бы «здравствуйте» или «добрый вечер». Блядь. Больше сил оставаться не было. Осколки не режут ноги: они ранят надежды и случайные воспоминания. До смерти и звёзд перед долбанными глазами. Ганс нашёл укромный уголок, чтобы поплакать, но слишком быстро почувствовал на шее поцелуй…

…

Два. Люди слишком быстро находят тебе замену.

Горячие ладони обхватили торс и соски, слегка выкрутив их, даже сквозь одежду. Пах прижат к заднице; укус в затылок: лёгкий, порхающий, с дыханием. — Зачем? — голос подводил, хотелось отдаться прямо тут: подставиться, подчиниться (эти воспоминания будут жить до конца дней; нижний, придавленный, служащий, отдающий и снимающий ответственность, с себя). Подготовка не нужна. Игрался с собой часто, воображая и представляя, делал и на работе, и дома, и в поездках; снимал видео, нюдсы. Позировал. Купил одежды разной. — Хватит, — Нарсис рычал, завязывая глаза, — слишком много...думаешь! Пойдём. Потянуло лимонной химией и кардамоном, играла доштормовая музыка в стиле кантри, прямо по коридору звуки джаза. Эхо. — Переходы. Знаю, — рот Ганса зажала рука, голая, открытая и пахнущая так родно, по-свойски; он её поцеловал, покусывая, с языком, губами обозначил бугорки, прожилки. Нарсис ахнул от неожиданности, но не отдёрнул, не отстранился: напротив, прильнув, задрожал и зашептал так трепетно, что вся напускная грубость растворялась в ласковом предплечье, касающимся груди и лба, прислонившегося к темени (берцы делали повыше), и трущегося о волосы. — Повтори! — это не приказ, задушенная мольба пьяного в пустыне. — Пожалуйста, повтори! И Ганс повторил, радуясь ощущению возбуждённого члена между ягодиц. «Насадиться бы!»

…

Три. Захлопну дверь и отключу мобильник.

Не снял повязку и в собственном кабинете. Придавил к столу. Смахнул бумаги. Вошёл. — Готов, — Нарсис сдвинулся, заставляя повысить стон, — охренеть как ты готов, обожаю, когда так готовятся. Для меня. Для меня же?! — жёсткая рука на горле, одна в перчатке. Кулер булькал. Осколки сверкали в свете тусклого фонаря: перестраховщик, щиток вырубил. — Да…для тебя, как будто у меня...а у тебя? — что-то неявное резануло по сердцу. Нарсис навалился сзади, заставляя прогибаться сильнее в пояснице и касаться членом обивки кресла. Таранил резво, быстро, до упора; шлёпал и не давал уйти от прикосновения. Оттягивал волосы. — Ты пропал куда-то, да и…Гюлер. Без обязательств, знаешь, что такое? Все эти бунты...да-а-а-а, кончи на подлокотники, я их потом буду нюхать. Как пахли тобой. Ха-х. Знает. Конечно. Сам такой. «Бля-я-я, — Ганс забылся, сглатывая, повязка сорвана, светодиод больно ослепил, вызывая почти экстаз и полное отсутствие мыслей, — ты ж мой Бог!» Хватка как будто изменилась, стала всепроникающей, до души и нервов. Пси. Что-то ускользало от памяти и внимания. Мелочь. Приятная, греющая мелочь. — Замена? Беззлобная усмешка. Переворот тела. Внезапное касание скулы. Мимолётное-грустное. Ладонь к щеке, вызывающая жажду и тремор. — Не обижайся, — причмокивания по тыльной, до предплечья и обратной стороне локтя, — бывает. — Покажи мне своё клеймо, — фонарик, как назло, погас, включенный телефонный не брал достаточно далеко, — пожалуйста… Готов упасть и лечь у ног. Давно мечтал об этом. Тишина. Шелест одежды: Ганс впился в татуировку, лаская с небывалым неистовством и, не сдерживаясь, постанывая, причитая в голос. У ног. На коленях. Около псионика. Внизу. «Почему так сердце радо?» Ласковая вторая рука в волосах, потрясённое молчание, загнанные моментом вздохи. — Нарси! — короткое имя, ненавидимое капелланом и высмеиваемое многими, но вырванное памятью из бара, случайного бухого секса и обнажённых, не голых, именно обнажённых, потаённых сознаний. — Нарси… — даже тусклый свет не скроет больных, с расширенными зрачками, голубых радужек; кажется, в глазах Уэйна стояли слёзы, дёрнул на себя, притягивая и целуя. Мокро, мило, медленно, с расстановкой. Так целуют своих, — не бойся, родной, после стольких лет: первый… Оказывается, стоять в объятиях любимого псиэмпатика так дрожно, спокойно, что хочется заснуть. Исключительно рядом. — Только самые близкие…называли. — Нарси. — Ты, кстати, извини, — ласковые руки прошлись по воротничку, — о, это я тебя так? В баре? А ещё где, — Нарсис понизил голос, — покажешь? М-м-м. — Конечно. Но следующие три недели не позвонил. И не написал. Ганса мучило чувство использованности: грязное до изнеможения, антиподом к нему (ещё более ненавидимое) радость, искажённая, от того, как использовали, надежда быть использованным снова. Бутылка в стену. Не считал. Сука! Злость, наверняка тот нашёл себе кого-то ещё…опять звонок. Приор. — Гюлер! Это ни в какие ворота, мне Уэйн уже плешь проел… Ганс тупо улыбался голограмме. — У вас там всё хорошо? — А? Ага. — В космос больше не хотите? — Мартен, кажется, издевался. — Отдыхайте, Гюлер, — хмыкнул, — как расследование? — Стоит пока, тем более неофициально я… Сколопендры так сколопендры.

...