Пока Горит Маяк

      Из окна Высокой Башни открывается захватывающий вид. Город отсюда — маленький, уютный и совсем не шумный; крошечные точки мельтешат беззвучно и сливаются друг с другом, так что ему кажется, что ничего внизу не имеет значения. Но там внизу живут.       Там внизу скоро будут умирать.       А он тут, у окна, ближе всех к теплу маяка, смотрит бездумно, сжимая письмо матушки в пальцах. И сдерживает слёзы, вдруг откуда-то взявшиеся. Были ли это те, что скопились за столько лет смиренной обиды? От пренебрежения? покинутости?       Он служил на благо своего города, оставленный тут всей близкой роднёй, тренировался и прилежно учился, чтобы зажить жизнью настоящего рыцаря, героя. Но теперь его ждала только участь военного преступника. Он это заранее знал, потому что не верил ни единому слову матери. Не было никакой воли отца, а Эйгон — узурпатор. Новости доходили не быстро, но доходили, а он был не дурак. И из услышанного прежде, что творилось в королевской семье, нелепее всего звучала эта перемена в желаниях Короля.       И теперь война тянет свои лапы, дымящиеся кострами лагерей, опаляет прогорклым дыханием, прорывает когтями траншеи в пробуждающейся почве, обещая наполнить их реками крови. Обещая погубить на корню жизнь, к которой он готовился.       Люцерис Веларион мёртв. По вине его брата. Пока второй принял на голову корону, к тяжести которой никогда не был готов. И матушка сообщает ему о грядущей гражданской войне в письме так просто и легко. И наконец зовёт к себе, — когда приходит время умирать.       — Что пишет сестра? — В мысли его путанные врывается знакомый голос. Дядя забегает в комнату обеспокоенный, но не лишенный стати и собранности. В холодном взгляде — всегда готовность защищать. Только вот пока Дейрон в порядке, а потом — неизбежность. И даже дядя Гвейн бессилен перед ней.       Дейрон не отвечает, протягивает руку со свёртком в сторону, когда Гвейн приближается. Рот словно онемел. Он даже не в силах повернуть голову на дядю. Всё ещё неотрывно наблюдает за точками внизу — теперь не заворожённый, но из страха смотреть куда-то ещё. Мир уже меняется, он чувствует это в воздухе. И ему никак не принять эти изменения.       По крайней мере, не с таким лёгким сердцем, как сумела матушка.       — Понятно, — цедит Гвейн и небрежно роняет бумагу на пол.       Он прибежал прямо со смены, взволнованный тем, что же за весть пришла из Королевской Гавани. Так что теперь наконец глубоко вздыхает, переводя дух, и кладет шлем в кресло рядом с окном. О него же опирает оружие, снятое с пояса.       С какое время они уже вместе наблюдают за россыпью занятых делами людей, кучками кораблей и лодок в стороне, размазанными, едва видимыми мазками облаков ещё выше. Гвейн стоит посередине, у его согнутых ног, упирая руки в каменный выступ подоконника, на котором расположился Дейрон. И совсем скоро его подбородок укладывается ему на колени, он привлекает внимание.       Как всегда, очаровательно улыбаясь.       Даже, когда всё вокруг горит, рушится и уходит под землю, он улыбается ему. Оставаясь строгим лицом и требовательным приказами с остальными. Когда Дейрон позорится на тренировке, когда печалится, когда злится, дядя всегда улыбается ему. И продолжит это делать, пронзительно заглядывая в глаза, даже когда будет падать Высокая Башня. И падать непременно на них двоих.       Как всегда, Дейрон не выдерживает и поворачивает на него голову, попадая в плен серо-голубых глаз. И тут же забывается всё внизу, за чем он так долго наблюдал. Но вот улыбаться не выходит: дядя опытный боец, дядя многое видел и ко многому готов, ему очередная война — обычный день. Так что он весел, как и обычно, в его компании. Он всегда кажется счастливым рядом с ним. И Дейрону сложно верить, что это его заслуга, сколько бы Гвейн ни шептал ему на ухо об этом. Страстно, нежно, еле слышно или заливаясь смехом.       Дядя был смешлив. И самоуверен. От того его многое и веселило — людская глупость и неопытность, например. И только ему он всё прощал.       Для Дейрона он ведь был единственным по-настоящему близким человеком здесь, где его оставили для якобы подготовки к чему-то большему, пока братья пировали и тренировались в столице, подле матушки, обласканные любовью народа, гордые сыновья Короля Визериса. Мама неизменно повторяла, что он самый чудесный из её детей и что любит она его более других. С каждым годом его "любовного изгнания" верилось всё меньше.       Только от дяди Дейрон получал подтверждения этой любви.       В какой-то момент эта любовь стала превращаться во что-то иное, и каждое по-отцовски мягкое прикосновение ощущалось по-другому. И они так много времени провели вместе, что в тот самый момент не смогли удивиться. Испугаться и остановить то, что нельзя будет исправить. Пусть Дейрон до сих пор при свете дня порой сокрушался из-за мрачных мыслей о греховности всего, чтобы было между ними, ночью он не мог противостоять ни трепетным ласкам, ни нежным поцелуям. Дядю Гвейна знали как стражника не самого милостивого и иногда слишком резкого. А с ним — он всегда оставался нежен, как на тренировке, так и вне её.       Однажды, может быть, Дейрона посещала мысль, что ему бы хотелось, чтобы Гвейн чуть меньше нянчился с ним. И чуть меньше оставался завораживающе трепетным в их покоях, перед этим, всего несколько часов назад, яростно крича сослуживцам и потея в патруле на улицах Староместа. Теперь — уже никогда. Эта мысль не возникнет. Всё это время, оказывается, ему доставалось столько любви, чтобы сейчас он растратил всё живое внутри на бессмысленную войну. Его словно откармливали, как поросёнка на забой.       — Д-дядя… Гвейн, — подавившись воздухом, вздыхает Дейрон, едва чувствует руку дяди между ног. — Я не хочу…       — Не хочешь? — ласково уточняет Гвейн, склоняясь к его оголенной из-за широкого выреза рубашки шее. И руку не убирает.       — Не хочу… умирать, — вдруг выдает Дейрон, весь сжимается и вцепляется в Гвейна, скользя пальцами по доспеху на спине и снова опадая к откосу окна.       Гвейн тянется следом, обратно к шее, целует яростнее — раз уж его прервали! Но это всё ещё безграничная нежность. У Дейрона ведёт голову, и мысли — дурные и противные, — почти растворяются в сладости прикосновения всегда желанных рук. Даже теперь, в такой час.       — Ты не умрёшь, мой милый мальчик, — щекочет он горячим дыханием о кожу, прерываясь, и снова касается губами, поглаживая его пах.       В штанах так быстро и бесстыдно твердеет. О семеро, ему ведь скоро убивать и умирать, а он, сидя на окне, запрокидывает голову и глухо стонет, пока его дядя дышит тяжело у уха и оглаживает его ладонью. Пока через ткань, но если он зайдет дальше, стены не удержат его громких звуков. Он так привык к этой ласке…       Так привык к этой жизни. И мечтах о другой, счастливой, полной приключений и открытий.       А теперь война.       Война внутри и так не оставляла его в покое все эти годы. Битвы становились кровопролитнее с тех пор, как впервые дядя Гвейн к о с н у л с я его. Постоянные тревожные мысли и беспокойства о будущем, может, даже об упущенном прошлом, а также изнуряющие тренировки порой омрачали дни так сильно, что всё казалось бессмысленным. А дядя Гвейн всегда был рядом, чтобы утешить.       Вот и сейчас.       — Иди ко мне, — шепчет он в губы. Гвейн убирает руку, оставляя возбуждение без тёплой тяжести, обвивает Дейрона за талию и пытается стянуть с подоконника. Дейрон покорно спускает ноги. — Забудь о письме, — Гвейн ведёт их к кровати, прерывая влажный, затягивающий время липким медом поцелуй для коротких любовных приказов. — Забудь о своей матушке ещё на день.       Они уже у кровати, и дядя заботливо опускает его на простыни, нависает сверху, но не ложится. Тянется к его руке и сам направляет, к штанам, даёт понять, что Дейрону нужно коснуться себя. И когда Дейрон это делает, Гвейн улыбается, неотрывно смотря в глаза, шепчет:       — Поработай для меня, я сейчас.       И Дейрон может и хотел бы ослушаться, но это затруднительно, когда тело ещё помнит прикосновения. И он сжимает член, пока Гвейн, словно издеваясь, отходит чуть в сторону и н е с п е ш н о раздевается. Он ещё стоит лицом к Дейрону, когда ослабляет несколько ремней на талии. А когда снимает наплечники, то отворачивается и продолжает так. Правда, периодически оглядываясь через плечо и лукаво растягивая губы.       Дейрон чуть не захлёбывается слюной, пока жадно скользит взглядом по рельефам натренированных мышц спины, чьи очертания проступили через влажную рубашку.       Дядя всё ещё не торопится. Невыносимо медленно растягивает завязки и затем бережно, словно детей, укладывает поручи на кресло.       — Может, это не лучшая идея… — Сколько раз он говорил это? И сколько раз стонал, вгрызаясь в подушку, истекая слюной и семенем, пока горячая грудь прижималась сверху и нос зарывался во влажные волосы, и благодарил всех, кто его сейчас абсолютно точно осуждал, что эта идея всё же была. — Сейчас…       — Ещё немного, давай, не упрямься, — произносит Гвейн, наконец — наконец! — стягивая штаны и поворачиваясь к нему своим прекрасным телом.       Движения руки Дейрона ускоряются, но он не хочет, чтобы всё заканчивалось вот так. Но невыносимо уже терпеть. И Гвейн вовремя подходит спереди и опускается коленями на постель. Переступает ближе к нему.       — Я вижу, это больше не работает. Ты всё ещё думаешь о письме. Хочешь по-другому? — Дядя старается казаться строгим, когда ему удается присутствовать на тренировках, и он обычно непреклонен в их постели, и вдруг его вкрадчивый голос предлагает что-то иное, так быстро меняя решение, которое он, возможно, принял, как только вошёл. — Я могу.       Дейрон шумно выдыхает носом, когда Гвейн аккуратно стягивает с него штаны, зацепляя пальцами подвздошные косточки. Затем он даёт ему команду согнуть ноги, оглаживая ступни. И когда его чуть подталкивают за бедра, Дейрон подтягивается на руках выше на подушку, полусадится и разводит колени, ведь дядя мягко касается их. Безмолвная просьба.       К персиковой коже, покрытой мурашками, в абсолютной гармонии цветом примыкают темнеющие волосы и контур тонкого носа: Гвейн плавно опускается между его ног, и кажется, что ничего красивее быть не может. Но тут же тянется по низу к животу, задирая рубашку, касается языком и ведёт вверх. Переступает руками всё выше, оставляя изнывающий член без внимания.       Дейрон досадливо стонет.       Мучительно приятно смотреть на дядю сверху вниз, в эти глаза, в которых пылает несколько преисподен сейчас — а Дейрон почему-то тонет. Гвейн смотрит исподлобья, не давая ни себе, ни ему передышки; плавно скользит поцелуями по коже вверх.       Дейрон вынужденно отворачивает голову, вцепляясь в простыни, потому что боится не дождаться. И это становится ошибкой, ведь дядя ещё больше отлипает от его тела, чтобы вцепиться в губы и вернуть голову в прежнее положение.       — Надо отвлечь тебя, мой дорогой, — шепчет Гвейн, оставляя поцелуи на ключицах и груди. Спускается к соскам, обводит языком и затем уже без остановок движется снова вниз.       Где его заждались.       Да так сильно, что у Дейрона сгибаются руки, когда пульсирующая плоть ощущает теплоту горла; он, словно рухнув с высоты, опускается на подушках глубже. Разводит ноги сильнее в нетерпении и, не в силах контролировать себя, подмахивает бедрами. Гвейн тут же даёт понять, что так делать не надо, больно сжимая его ягодицы.       Все накопленные страхи, страсти, желания и обиды, вся боль, что принесло письмо матери, и всё наслаждение, затапливающее расплавленным маслом, смешиваются в огромный ком бурлящей ядовитой смеси, и Дейрон тихо мычит, а по щекам скатываются слёзы.       Вероятно, после того, как слышит всхлипы, дядя Гвейн мягко оглаживает его бедра поверху, продолжая неспешно двигаться. Этот заботливый жест разносит его внутренности в щепки.       Дейрон размыкает губы, чтобы снова сказать, как ему жаль потерянную жизнь:       — Я не хочу. Не хочу умир… А-ах!       Он чувствует, словно с семенем изливаются и все его тревоги. Почти ревёт в кулак, пока опадающий член теперь холодит отсутствием, и сам уже не понимает почему. Но Гвейн тут же ложится на него, согревая. Дядино ещё не удовлетворённое возбуждение соприкасается с его, и Дейрон, смущённый, отворачивается, как если бы это случилось впервые. Редко удавалось смотреть на дядю сразу после того, как он расплывался в мареве удовольствия и комната над ним кружилась — это слишком непривычно.       А теперь приходится снова тонуть. Потому ему не позволяют больше отвернуться.       Холодные руки касаются лопаток, проскальзывая между его спиной и простынями. Гвейн опирается на локти, нависает жаждущей тенью над его лицом, — Дейрон даже не успевает отследить, как оказался лежащим под ним. И Гвейн начинает медленно тереться, зарываясь носом в изгиб шеи.       — Ты потрясающий, мой дорогой, — выстанывает дядя, затем прикусывает его за мочку уха. И набирает темп. — Ты не умрёшь.       Ещё один узел завязывается внизу живота, и тело опаляет. Его собственным огнём — или это дядя столько источает? Но вдруг, казалось, измождённый от переживаний и неутомимой ласки, он находит в себе силы, тянется к напряжённой спине и впивается ногтями, желая притянуть ещё ближе и удержаться самому от падения в какую-то неведомую бездну.       Они оба будут гореть в ней. Как и всё Королевство.       А пока горит только соприкасающаяся с чужой плотью плоть, и сердце заходится от счастья просто быть. Быть здесь. Быть с дядей Гвейном. Греховно быть и неуместно. Чувствовать, как страстно он отдается, как жарко трётся, как выдаёт всего себя, всегда такого собранного и непоколебимого, пока мычит от удовольствия ему в рот и упрямо не прекращает целовать, несмотря на нехватку воздуха.       Наконец дядя Гвейн чуть вскидывает голову, раскрывает рот, он часто, рвано дышит, а Дейрон ловит каждый выход. И адский жар между ними становится тёплой липкостью. И Гвейн обессиленно опускается на него, втягивает шумно воздух, повторяет нежности.       И пока горит маяк Высокой Башни, он будет вести через темень бессмысленной войны. Пока они остаются тут, миру за пределами замка не достать их. Дядя Гвейн попросил на день забыть обо всем, что там, вдалеке, тревожным скоплением облаков привлекало его внимание. Дейрон не может отказать, и взгляд его теперь прикован к раскрасневшемуся лицу. С мокрыми волосами у висков, украшенное глубиной небесной синевы, там остаточно искрится жажда — и нежность. Всегда нежность. Каким бы суровым ни был Гвейн воином, каким бы суровым ни был мир за его плечами. Крепкими плечами, за которые хватается Дейрон, чтобы не видеть ничего, кроме светящегося счастьем лика.       Дядя улыбается. Как всегда.