Сад наслаждений

      С каждым новым рассветом я должен возвращаться в свою пещеру. Хозяин повторяет снова и снова, что солнце может мне навредить — кожа покроется волдырями, глаза начнут слепнуть и разум спутается. Все это я знаю, сколько помню себя. Не выходить на солнце — главное правило. Но иногда я через щель все равно подсматриваю. Больше всего мне нравятся рассветы цвета спелых персиков, когда море и небо окрашены в один тон. Персиков я тоже никогда не увижу днем, но ночью, в сиянии тысячи свечей, сколько угодно. От рассвета же, стоит мне задержаться, подглядывая в щель, как и от переизбытка фруктов, может появиться тошнота и слабость.       Слышу, как запирают дверь снаружи. Крики чаек и шум волн как отрезает. Эта часть моего мира состоит из тишины. Теперь до заката мне не выйти. Когда-то тут, в пещере, были ходы прямо во дворец, но хозяин распорядился закрыть их, чтобы у меня не было соблазна выйти. В одиночку эти тяжелые двери не открыть. Прошлый его раб, управляющий борделем, чье место я занял, сжег себя прямо посреди сада на глазах у важных гостей — то ли царей, то ли богов. Рабыни шептались об этом долго, но и темный выжженный след на траве, и сами воспоминания о моем предшественнике смыло дождем и новым потоком сплетен.       За прошедшую ночь я сильно утомился. Девушки опять повздорили, кто-то разбил дорогой светильник, а комната, сплошь в шелке и подушках, едва не загорелась вместе с гостями в ней. Со всем этим приходится управляться мне, решая проблемы и предугадывая желания. И каждый раз я чувствую отвращение, когда грязные руки тянутся к моим крыльям, а похотливые взгляды скользят оценивающе по телу. Хозяин может был бы и не прочь продавать меня, как дорогую игрушку, но у него есть наказание куда хуже. Ведь все гости должны уходить счастливыми. А если им понравилось не все, то кто внушит им, что они побывали в обители божественных удовольствий? Такова моя сила — заставить поверить в реальность их собственных фантазий.       Моя сестра, одетая в нелепый наряд из перьев и цепочек, едва прикрывающих грудь и бедра, использует свою силу примерно с той же целью. Звук её голоса забирается в головы всех, кто его слышит. Каждая её песня — сказка, легенда, миф, о том, что было и чего никогда не будет. Она заставляет их плакать и смеяться, проживая чужие жизни. Пока к утру она не начинает увядать, как цветок, отдавший слишком много своей красоты. А я снова и ловлю сплетни, что хозяину этого недостаточно — он ищет, кому продать тело Зарянки подороже.       Только сон может даровать мне покой. Засыпая, я представляю, как к моей юной сестре тянутся сотни грязных рук. Все хотят себе кусочек чуда. Но красива ли жемчужина, разорванная на части? Голоса в моей голове перекрикивают друг друга, делая ставки. Её продают, как драгоценную вазу или редкую птицу. Я не вижу снов, но представляю этот кошмар, словно наяву. Что будет, если все так и случится? Если это не просто дурные видения, а пророческий дар, который ждали от нас с ранних лет? Просыпаюсь я с трудом, совсем не чувствуя себя отдохнувшим. Тело ломит, а голова тяжелая. Слишком много вина прошлой ночью? Или слишком много тяжелых мыслей? Но хозяина не волнует, хочу ли я остаться в постели, болит ли у меня голова и в каком я расположении духа. В то время, когда догорает закат, я встаю и направляюсь в купальню.       Стены и пол выложены мозаикой прямо поверх грубого камня. Знаю, что по одному из ходов, закрытых для меня, приходят слуги, которые меняют воду, расставляют свечи, приносят чистую одежду. Среди гостей я должен ходить в тунике, наполовину открывающей грудь и не доходящей до колена. Спина в этом наряде открыта и на коже видны уродливые шрамы, где когда-то были большие крылья. Сам я их не помню, но знаю, что это символ власти надо мной. Как подрезать крылья птице, чтобы не улетела. Золотой ошейник на мне — формальность. Надеваю я его сам, но хозяин, если выходит к своим гостям, пристегивает к нему цепь и ведет меня рядом с собой. Унижения я не чувствую, но и приятного в том мало. Я прекрасно осознаю, что являюсь просто дорогой диковинкой в его коллекции. Меня показывают, хвастаются. Я знаю, что они восхищаются мной, желают меня, но все это совсем мне не нужно. Мое тело не испытывает плотского желания.       Пещера моя совсем не похожа на мрачное убежище, неприспособленное для жизни. Здесь изящная мебель, вкусная еда, иногда появляются новые книги или украшения. Если это серьги или браслет на ногу, то я знаю, что должен надеть их следующей ночью. Такой приказ хозяина.       Но держат меня здесь не по прихоти, не для наказания. Это изгнание совсем с другой целью. Мои способности — это дар и проклятие. Я очень нужен своему владельцу, но вместе с тем, держать меня в доме нельзя. Слишком близко к чужим снам я могу порождать кошмары в головах рабов и господ. Никто не хочет видеть уставших грустных куртизанок или выйти из Сада наслаждений в дурном настроении.       И все же жизнь эта лучше той, что была у нас с Зарянкой до того, как мы попали сюда. Ранние мои воспоминания совсем вымылись из памяти. Но свободными мы не были никогда. Сначала жили в приюте для тех, кто не похож на людей. Там то нас и стали держать от других подальше, потому что наши кошмары пробирались в чужие мысли. Оттуда нас выкупили, а потом то и дело продавали все дороже и дороже. Уж совсем без еды и крова мы не оставались, в отличие от рабов-людей, но улавливать их мысли, пожелания смерти нам и темные фантазии об удушении цепью за кусок хлеба, давили куда сильнее пустого живота. От того и жить в пещере не так уж скверно. Тут нет ничьих громких мыслей и желаний, врывающихся мне в голову острыми копьями. Знаю, что и Зарянку держат в покоях под землей, чтобы её не касался солнечный свет. Когда таких, как мы, продают от одного хозяина другому, то всегда повторяют — их не должен касаться день.       Дверь отпирают. Я тушу очаг и свечи в своих покоях, наконец выходя в ночь. Та встречает меня не блаженной прохладой с запахом моря, которой я всегда жду, а духотой без малейшего движения воздуха. По вырубленной в скале лестнице мы спускаемся вниз, туда, где начинаются террасы прекрасного Сада. Рабы уже зажигают фонарики на деревьях и расстилают покрывала с горами подушек, окуривая воздух от насекомых. Мне очень хочется стащить спелый персик с одного из подносов, но Лебедь, надзирательница, бьет меня по руке.       — Тебе есть еду для гостей не положено. Или думаешь, что ты не раб уже? Высоко забрался, управляя своими шлюхами?       Её голос тонкой ледяной коркой покрывает меня изнутри, хотя от жары моя туника липнет к спине. Лебедь улыбается. Всегда улыбается. Её мысли я прочитать не могу. Но она отсекла бы мне мои крылья, растущие из головы, если бы могла резать взглядом. — Хозяин ждет вас у себя.       Мальчик на побегушках бросает мне сообщение своим тихим неуверенным голоском и скрывается среди деревьев, которые продолжают расцветать сказочностью. Пронесся, как вспышка, как огонек. Только бы не сгорел так же быстро.       Как и всегда, перед входом в покои хозяина я снимаю сандалии и стараюсь усилить защиту от чужих мыслей. Обычно он не груб со мной. Ни разу не бил, даже голоса не повышал. Только вот его мысли то и дело врываются в мое сознание. В них я вижу все, что хозяин на самом деле желал бы сделать со мной. В самый первый раз я выбежал, зажимая рот рукой, чтобы меня не стошнило прямо на роскошный ковер. Прошло почти три года, теперь он зовет меня редко, а контролировать свое восприятие я умею куда лучше.       — Проходи, проходи, Солнце.       Зовет меня ласково. Только от того и хуже, что жить под солнцем я не могу. Это издевка, укол, напоминание еще раз, что в пещере мне самое место.       Хозяин наливает мне вина с пряностями. Сам же не пьет никогда. Отказать я не смею, хотя знаю, что от этого вина мои способности могут обостриться. Сад наслаждений славится своим особым вином, которое прозвали Утешением. На вкус оно сначала сладкое, потом кислое, а в конце остается лишь горечь на языке.       Как славно, что мой владелец не может прочитать, что думаю о нем я. Он не урод, не худший хозяин, что был у меня. Вероятно, даже возлежать с ним не было бы совсем уж мерзко. Но когда он трогает мои крылья, оттягивает их в стороны, раскрывая полностью, я хочу вцепиться в его горло зубами, вырывая кадык.       Он приказывает не поворачиваться и я закрываю глаза. В покоях все насквозь пропиталось тяжелым ароматом благовоний, а ставни на окнах закрыты, отрезая комнаты от ночи. Тут тяжело дышать и тяжело сохранять ясность ума. Изо всех сил я стараюсь отгородиться от его фантазий, ударяющихся о мой барьер с силой бушующей стихии. Но тут мое крыло пронзает дикая боль и вся защита рушится, рассыпается на куски. Его фантазии, где он слизывает мою кровь, врываются ураганом.       — Не трогай, — приказывает хозяин.       Я тянусь к крылу, но он ловит мою руку и больно сжимает запястье. На моих глазах выступают слезы.       — Потерпи немного еще.       Наши крылья куда чувствительнее всех остальных частей тела. Она хрупкие, иногда во сне повернешься неудачно и можно сломать. Заранее одно из крыльев сломал прежний хозяин, слишком сильно сжав в кулаке.       Раскаленная игла вновь пронзает мое крыло. Даже через толщу удушливых благовоний я ощущаю запах обожженных перьев и плоти. Но хозяин, не давая мне продыху, вставляет в свежие проколы серьги и с силой закрывает застежки. Что-то горячее ударяет по моему плечу. Кровь. Замечаю это, скосив взгляд, и встречаюсь глазами с хозяином. Свои фантазии он решает воплотить в реальность, чего не бывало раньше. Чувствую его язык на своей коже и потом, новой вспышкой боли, когда он касается им раненого крыла. Меня трясет от этого, но я не могу пошевелиться.       — Иди, занимайся своей работой, — бросает он, будто ничего и не было.       Голова кружится от слишком резкого подъема, но я, пошатываясь, бросаюсь к выходу, едва не врезавшись в ожидающих за дверью посетителей. Те, просачиваясь в покои, на ходу трогают мои перья, волосы, кожу. Я буду ощущать прикосновения их рук до конца ночи.       — А мы уже заждались, пока ты там развлекаешься со своим рабом.       Друзья хозяина. Один, кажется, даже его брат. Или племянник? Не важно. Все они — постоянные гости здесь. Желанные и почитаемые. Из тех, что сами ведут себя так, будто они правят миром грез и наслаждений.       — Что не передумал еще продавать своего пернатого птенчика? А то спорили мы тут, когда ж ту твою вторую птичку…       Ответа хозяина я уже не слышу, его отрезает закрытая тяжелая дверь. Лишь надеюсь, что они не станут трогать Зарянку. Лучше уж пускай берут меня. Она слишком юная, слишком хрупкая. Сломают её и моя жизнь лишится всякого смысла.