К свету!

I

Кирка снова и снова врезалась в твердую, плохо податливую породу, высекая из нее искры, откалывая от камня маленькие кусочки и заставляя его трескаться. Хальтих крепко сжимал рабочий инструмент жилистой кистью, выполняя свою ежедневную рутинную работу. Рядом с ним, в узком и низком тоннеле шахты, корпели сотни других, таких же, как он, заключенных-работяг: поджарых, приземистых и коренастых. Их грязные рыжие бороды были собраны в тугие топорщащиеся пучки, а короткостриженые волосы спрятаны под рабочими касками с фонарями поверх них, имеющих колбы с особой жидкостью, излучавшей голубоватое сияние от колыхания. Когда оно тускнело, шахтеры потрясывали головами. На вымазанных копотью и пылью лицах рабочих, с тяжелыми надбровными валиками, большими, толстыми носами, и широкими подбородками, застыли угрюмость и усталость. В тусклом свечении шахтерских фонарей эти лица сами казались будто выточенными из камня. Иногда кто-то из трудившихся вздыхал и сплевывал, чихал и утирал забитый нос грязным рукавом рубахи. Других звуков, кроме отдающихся эхом стука кирок о камень, и дребезжание вагонетки, движимой спереди и сзади рабочими по неровным рельсам, слышно не было. Разговоры в нижних шахтах строго запрещались. Трое надзирателей, что то и дело прохаживались по тоннелю по узким деревянным помостам вдоль от колеи вагонетки, следили, чтобы никто из рабочих не нарушал устав, быстро пресекая любую, мало-мальски слышимую болтовню. У надзирателей был хороший слух и зоркий глаз. И тяжелая рука. Потому общались каторжники только шепотом, короткими фразами и тогда, когда два шахтера оказывались близко друг к другу. Чтобы их, все же, точно не услышали, они пользовались особым жестовым языком, что был известен каждому, изгибами пальцев обозначая слоги. В обычных городских шахтах с этим было не столь строго. Более того, рабочим даже позволялось исполнять хором рабочие песни, ведь они помогали держать темп работы, одновременно развлекая. С пением, и время пролетало быстрее. Здесь же, внизу, далеко под городом, оно мучительно тянулось. Рабочая смена осужденных, кем были все, кто окружал Хальтиха, и он сам, длилась здесь пятнадцать часов, на два часа дольше, чем там, наверху, и казалось, что день не кончится никогда. Это ощущение добавляло также отсутствие походов в шахтерскую едальню, по которым там, в обычных шахтах, определяли, который час, и сколько еще до конца. Но вот надзиратели, наконец, внезапно командовали отложить кирки в сторону. Затем, заключенные разворачивали свернутые в трубочку, грязные подстилки, и бессильно падали на них. Жили они прямо там, не покидая рабочего места. Ели и спали напротив результатов своего труда. Просыпались они под громкое «подъем!», гулко прокатывавшееся по тоннелю. Как только надзиратели видели, что все очнулись, они приказывали свернуть подстилки, а потом – взять в руки грязные, засаленные миски, валявшиеся, обычно, в ногах спящих. В них, из большущего котла, что катил перед собой ушастый, большеглазый поварёшка, половником в миски наливалась густая жидкость непонятного цвета и вкуса. Наливал ее помощник первого, такой же кухонный работник, как и он. Каждый день они спускались в нижние шахты из шахт обычных, с тамошней кухни, используя специальный подъемник, а потом возвращались к себе наверх. Хальтих угрюмо смотрел им в спины, когда они уходили, понимая, что такой же возможности у него не будет еще очень долго. «Чем же это нас тут пичкают?» – спрашивал он себя временами. Чем бы эта бурда ни была, после нее еще долго не хотелось есть, а сонливость уходила бесследно, и не появлялась снова почти до самого конца смены. От обычной шахтерской похлебки – серо-зеленого кисловатого варева, в котором можно было разглядеть мелкие кусочки грибов и мяса, это жижа отличалось бесцветностью и постностью. Еще, ее не черпали ложкой, а выпивали, поднося плошки к губам, ведь ложек заключенным не выдавали. За два с лишним года, проведенных здесь, Хальтих уже успел привыкнуть к этой бурде. По меньшей мере, вопреки его ожиданиям, каторжников кормили дважды в день, как и обычных работяг наверху. Если это можно было назвать едой. В этой тяжелой, невероятно монотонной каторжной жизни, в коей попросту не могло быть каких-либо плюсов, Хальтих, однако же, нашел парочку. Первый заключался в отсутствии нужды проводить лишнее время в дороге от дома до шахт и обратно, на что, обычно, уходило не менее получаса. Шахтерский поезд не мог увести всех за раз, и приходилось ждать в плотной, душной толпе на платформе, когда придет твоя очередь полезать в узкий вагончик без крыши и с длинной скамьей, на которой вплотную умещались шесть человек. Второй так же был связан с толпой и духотой, но уже в столовой, куда голодная орава врывалась перед тем, как начать день, и потом, за два часа до конца работы. Хальтих, в то же время, приметил, что, живя прежней жизнью, не так уж и обращал внимание на все вышеперечисленное. На этом плюсы каторжного бытия заканчивались, а минусы резко перевешивали их. Никаких тебе «Вольных Дней» – выходных, устраиваемых каждые две недели, когда, в течение сорока часов позволялось пить до упаду, драться на кулаках до первой крови, кидать ножи в мишень и прочие шалости. Никаких «Принятий Даров» – особого события, случающегося четырежды в год, по поводу которого рабочую смену урезали в половину; события, сопровождающегося жреческим священнодействием, с пением и чтением молитв, когда, жители пещерного города обменивались с таинственными Верхними, получая от них материалы, которые невозможно найти в камне, а взамен, отдавая им почти треть добытого в шахтах. И, наконец, самое главное, самое худшее лишение, с которым сталкивался в нижних шахтах: никакого Хаультцайса – еще более особого и священного события, случающегося лишь раз в год. Дня, когда обитатели глубин поднимались наверх, выходили в Верхний Мир, на бесконечные ледяные пустоши, появление на которых в любое другое время означало скорую смерть от жуткого холода. Но лишь в этот день пустоши переставали быть смертельными, ибо над ними сиял ослепительный Хаульт – светило самих Благодетелей, светило, приходящее из их обители, чтобы хотя бы раз в год глубинный житель мог получить его целебное, заряжающее живительной силой, тепло. Каждый из них нуждался в нем, несмотря на то, что родился и всю свою жизнь проводил в полутьме. Каждому рожденному в глубинах было просто необходимо зарядиться светом этого чудесного, хоть и ослепляющего светила, дабы его энергия дала ему силу протянуть очередной год. Иначе, ему становилось несладко. Слабость все чаще начинала одолевать такого, пища – хуже насыщать, также, повышалась раздражимость. Один год без Хаультцайса – и житель глубин делался болезненным, дерганным малым. Два года – и прежде бодрый, здоровый горняк превращался в худого доходягу со склочным характером, но все еще держащегося на ногах. По прошествии трех лет лишенному возможности выйти к Хаульту становилось совершенно все равно, что происходит вокруг, что происходит с ним. Его движения становились топорными, руки и ноги будто закостеневали, волосы начинали выпадать, а десны – кровоточить. По его виду можно было сказать, что он постарел на целых десять лет, хотя прошло лишь три года. На четвертый же год такой несчастный больше не мог ни долго стоять, ни держать кирку в руках; аппетит у него вовсе пропадал. Пятый год для подобного бедняги, чаще всего, являлся последним, хотя были и те, кто протягивал еще год. Именно это происходило со всеми, кому не повезло попасть в нижние шахты, именно от того каждый страшился возможности там очутиться. Хальтиху довелось это наблюдать, видеть, как угасают такие же, как он. Когда он только прибыл туда, там уже находились те, кто провел на каторге не один год. Большая часть из них не дождалась окончания срока, их трупы бросили в озеро лавы, находившееся еще ниже шахт. Такие перемены во внешнем виде и характере замечались у большинства тюнних, загремевших на каторгу, но и были среди них и покрепче, на ком лишение главного торжества глубинных жителей сказывалось медленнее, не так заметно. Хальтих, не даром носивший свое имя, был из вторых. Но за два с половиной года, что горняк уже успел пробыть тут, он стал ощущать, как, потихоньку, опустошается изнутри, медленно теряя желание жить. Его поведение и привычки менялись. Из-за запрета на разговоры за работой, он стал говорить сам с собой. Здесь не давали пиво, только лишь воду, и он, поначалу мечтавший хотя бы о кружке в неделю, уже успел расхотеть его пить. Обыденные для любого тюнних, шахтерские полутьма и скученность, начали вдруг действовать ему на нервы. Но были те, кто, все же, приходил оттуда назад, и, понемногу, возвращался к привычной жизни. Ранее, Хальтих видел таких. Осунувшиеся лица, потухшие, не выражающие чувств, глаза, угловатая, хромающая походка, замедленные движения и невнятная речь – вот типичные черты бывших каторжники. Когда им, спустя три или четыре года, удавалось, в конце концов, подняться в Верхний Мир, они падали на землю, хватались за голову и начинали кричать. Кричать от обуявшего их, страха. Их приходилось как-то успокаивать, приводить в чувства. Обычно, им давали выпить целую флягу крепкого грибного пива, держа под руки и вливая пойло в рот. Потом, когда те обмякали, следили, чтобы они, ненароком, не подняли глаза прямо к Хаульту. Два года являлись средним сроком заключения. Тем, кто как-то провинился уже будучи на каторге, к примеру, затеял драку, срок продлевали еще на полгода. Самое большее время, которое осужденный мог провести в нижних шахтах, было пять лет. Чтобы заслужить его, каторжник должен был сделать что-то посерьезней: кражу дубинки надсмотрщика, убийство или причинение увечий другому заключенному, нападение на надсмотрщика или побег. За каждое из этих поступков добавляли восемь месяцев, в случае с надсмотрщиком – все десять. И Хальтих, вместе с приятелем, умудрились заработать себе дополнительный срок, исполнив два из вышеописанных деяний, выкрав дубинку у наиболее ненавистного ими, вертухая, напав на него с несколькими подговоренными каторжанами. Раз в десять дней их мыли. Ставили к стене в уборной, где, на это время отхожие ямы затыкали пробками, и поливали каждого из шланга, присоединенного к железному бочонку с помпой. В длинном, замкнутом и плохо проветриваемом тоннеле шахты, чад от потных тел и грязной одежды очень скоро делался непереносим. Купальный день был единственным местным развлечением. Тогда же и устраивали стирку: наполняли кипятком большой чан, забрасывали в него свою почерневшую от грязи, пропитанную потом и жиром, одежду. А пока она сушилась, работникам приходилось трудиться нагишом. Еще, в тот день заключенным на завтрак давали ту, обычную похлебку, от которой они уже поотвыкли. И в ней оказывалось даже больше мяса и грибов, чем тогда, когда они еще ежедневно питались ею в едальне. «О, наконец-то еда! Все время бы так». – поговаривали каторжане. За что же Хальтих оказался здесь, в этом вечно темном, вечно затхлом месте, где была только работа, пот и боль, откуда возвращались немногие, или, возвращались, но их было не узнать? Он слишком громко кричал во время бунта, случившего в роковой день вот уже почти три года назад. По крайней мере, так решили патрульные. Бунт этот был направлен против вождя города, который сменил прежнего управителя, который, неожиданно для всех, умер. А ведь народ его любил, даже, молился за него, ибо при нем в похлебке, как будто, стало больше мяса, за пересмены, в награду, стали добавлять лишние «Вольные Дни». В дни «Принятия Даров», от и без того сокращенного почти в половину, рабочего дня, было убавлено полчаса, и заканчивались эти дни не за работой, а в едальне, за кружками более густого, чем обычно, грибного пива. Спустя же небольшое время, в народе прошел слух, что вождь умер не сам, но ему помогли. Этот слух распространялся как лавина, и вызывал в людях негодование, какое они не испытывали давно, а, быть может, и никогда прежде. К тому же, буквально через неделю после пришествия нового вождя, все те небольшие блага, что дал горожанам полюбившийся им, руководитель, начали, один за другим, отменяться. Еще рабочие подметили, что за ними как будто бы пристальнее стали следить. Смотрителей в шахте прибавилось, и те, время от времени, заглядывали в едальню, когда там было полно народу. А после рабочего дня, когда шахтеры уже собирались засыпать в своих хижинах, они слышали, как какой-нибудь патрульный подходил к двери, стоял у нее немного, и уходил. И так было каждый день. Только уж совсем недогадливый мог не понять, что новая власть народу не доверяет. Этому самому народу такое отношение же нравилось все меньше. Работяги находили время на обсуждение того, как же выразить их недовольство, как показать этому самозваному вождю, что они его не принимают. Все понимали: крови не избежать. Но они были готовы. В тот самый день, когда все случилось, народ уже толпился у резиденции вождя тогда, когда до гудения горна, будящего их каждый день, оставалось еще, по меньшей мере, полчаса. В полутьме, освещаемой тусклыми фонарями они стояли рядами, не выспавшиеся, но уверенные, чем не на шутку удивили и насторожили патруль, что тщетно пытался окриками и приказами отправить их назад, по домам. городской управитель был разбужен сотнями голосов, выкрикивавших: «Ты не наш вождь – ты убийца!», «На тебя мы не будем работать!», «Прочь из Дворца» и «Благодетели полагаются на нас, и против тебя!». Патрульные тоже продолжали рявкать и орать приказы убраться, грозили дубинками, и нападали на кричащих чуть громче. Это только сильнее подогревало толпу, тюнних продолжали скандировать, завязывали драку с патрулем. Патруль был вооружен, люди безоружны, но вторых было больше. У первых, в то же время, кроме дубинок и коротких ножей, были воздушные ружья, которыми они не пренебрегли. Стреляли по ногам, или в руки – чтобы не убить, а только покалечить, остудив бунтующим пыл. В тот день немало кто получил болт, или был забит до потери сознания. Кто-то, попросту, оказался задавлен, отчего, умер. Власти, внезапно столкнувшись с таким бунтом, подобно которому не было уже чуть ли ни столетие, пришлось принимать решения быстро. Одних, кто отличился в бою с патрульными, и выжил, не получив серьезных повреждений, ради устрашения всех остальных приговорили к изгнанию из города: высшей мере наказания. Но поступили с ними жёстче, чем обычно в таких случаях. У них была отобрана одежда, и нагими они были вышвырнуты за городские ворота. Других, кто, как показалось, кричал громче остальных, решили отправить в нижние шахты. Там как раз ощущался недостаток рабочей силы. А всем остальным объявили, что с этого дня и на целый год вперед – никаких «Вольных Дней», а к рабочему времени, на полгода, добавлялся еще час. Даже если новый вождь и хотел бы отправить всех на нижние шахты, он бы не смог этого сделать просто оттого, что на такую ораву там не было места. И он решил, временно, сделать рядовые условия рабочих приближенным к каторжным. В народной любви он явно не нуждался, предпочитая держать людей в страхе. Отчего Хальтиха причислили к громко кричащим, как и его приятеля, Зомлиха, с которым тот делил шахтерскую хижину, он не понимал. Они находились в задних рядах и далековато от Дворца. Они повторяли оговоренные слоганы за другими, не особо стараясь, и вовсе не пытаясь быть услышанными патрульными. Тем более, что таковые, действительно активные недовольные, стояли перед ними. Оба находились с краю толпы, когда началась заварушка с патрулем, и когда тех самых, особо громких, стали выхватывать из толпы и вязать руки за спиной, они попались за компанию. Потом была городская тюрьма, затем короткий суд и вот они здесь. Изначально, им дали полтора года, но вот уже шел третий. Быть может, терять рассудок и силу духа не так быстро помогало Хальтиху, кроме его природной крепости, еще и присутствие на каторге Зомлиха, человека, который был ему близок, с которым он, прежде, провел немало времени. Вместе они работали, вместе веселились, выпивали, смеялись. Эти двое походили друг на друга внешне, но разнились характерами. Хальтиху были присущи упрямство, резкость, а когда выпивал – разнузданность и драчливость. Характер приятеля же был куда мягче и тише, но пару кружек крепкого пива делали его весельчаком. У обоих никогда раньше не было серьезных проблем с патрулем, ведь ничего слишком противоправного они не творили. В отличие от обитателей нижних шахт, с которыми приятели познакомились, оказавшись в этом проклятом месте. Воришки, в чьих хижинах находили кучу спертого ими добра, из шахт или со склада, непонятно зачем им нужного, похотники, что в поисках телесного наслаждения тайком шастали в женскую часть города в Вольный День, что жестко запрещалось и каралось законом, убийцы, напавшие на своих соседей по койке и задушившие их, или переусердствовавшие в драке с кем-то в один из тех же Вольных Дней. Потому приятели, в основном, общались друг с другом, или с теми немногими, кого, как и их, несправедливо отправили на нижние шахты после того бунта. Когда Хальтих, разминая затекшую шею, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, он кое-что приметил. В полумраке шахты, на противоположной от горняка, стороне, чуть в отдалении, что-то блеснуло в камне. Работяга, корпевший там, тут же резко подвинулся, закрыв собой блестевший в стене, предмет, и, поработав затем киркой чуть усерднее, начал запихивать себе за пазуху что-то крупное. «О-па, блестяшку нашел», – подумал шахтер, видать, тоже плату Застеннику собирает». Похоже, что кроме него действия рабочего заприметил еще кто-то вдалеке. Проходивший там надзиратель, остановился и приблизился к одному из шахтеров, который, видимо, нашептал ему о том, что ему довелось наблюдать. «О, кажись, настучал» – подметил Хальтих про себя – «Неумелый он. В рукав же надо, ну, в рукав». Надзиратель тут же перешел на другую сторону тоннеля, и, резко прибавив шаг, быстро оказался рядом с воришкой. «А ну, повернуться, быстро!» – заревел он, схватив его за плечо и крепко сжав, заставил исполнить приказ. Провинившийся задрожал, на его лице проявился ужас. Он стоял перед надзирателем, потупившись и скрестив руки ниже живота. «В глаза смотреть!» – гаркнул тот. «Руки по швам!» – добавил надзиратель. Представитель закона обшарил шахтера с головы до ног, приказал поднять руки вверх, затем повернуться. Тут он обнаружил, что штаны вора оттопырены на поясе сзади. Камень, что был спрятан там, шахтер прикрыл заправленной в штаны, рубашкой. Надсмотрщик резко выдернул ее из штанов, отчего камень провалился в штанину и выпал на землю. Как и предположил Хальтих, это оказался алмаз. «Ах, гаденыш» – прошипел законник. «Казенную собственность воровать… Зачем тебе она, а? Зачем? Отвечай!» Физиономия надсмотрщика начала краснеть и покрываться испариной. Рабочий потупил глаза. Он явно не знал, что ответить. «Мне… мне понра… понравилось, как… как она, того… блестит» – запинаясь, выдавил он. Надсмотрщик издал резкий смешок, затем, его глаза сузились. «М-м-м, понравилось как она блестит? Ты это прямо сейчас выдумал? Или ты и впрямь такой придурок?» – протянул он. «Нет… что-то тут нечисто. А ну, признавайся, зачем тебе камень!» – Надсмотрщик погрозил дубинкой. «Я… ну… я…» – начал было воришка. «Быстро!» – прикрикнул законник, замахнувшись. «Чистая правда! Я люблю, как он блестит! Оторваться не могу! Сам не заметил, как так получилось! Клянусь! – затараторил испуганный шахтер. «Ложь! Ты что-то замышляешь. Или ты признаешься сейчас, или будешь наказан! Мной! Шахтер больше не знал, как ему еще выкрутиться. От страха он замер, и еле заметно дрожал. «Нет? Тогда получай!» Надзиратель, с яростью в глазах, замахнувшись по сильнее своей похожую на скалку, но только с одной ручкой, дубинкой, обрушил свой гнев на провинившегося, сгорбившегося и прикрывшего лицо руками. Удар пришелся по плечу. Шахтер издал крик, полный боли, и сутулясь еще больше, схватился за место будущей гематомы. Следующие удары пришлись по правому боку и левой ноге. Бедолага, стоная, свалился на землю, закрыв голову, а законник продолжил истязания, с остервенением продолжая наносить беспомощному рабочему удары туда, куда придется. Он безвольно валялся на земле, точно мешок, лишь поскуливая да постанывая. Рабочие вокруг, кажется, старались не замечать жесткого наказания прямо на месте поимки, а только еще больше погрузились в работу, дабы самим вдруг не подвернуться под горячую руку. «Стой, да стой ты! Уймись! Все, хватит с него!» – выпалил другой надзиратель, подоспев к месту наказания. Он схватил коллегу за руку держащую дубинку, уже занесенную для очередного удара. «Если ты его слишком покалечишь, или чего хуже, убьешь – наказывать уже будут нас. Наше дело – поймать нарушителя, а после – сообщить о нем начальству. Ему еще лишние восемь месяцев точно добавят, и калека тут никому ни годится, понял?» Надзиратель, избивший шахтера, нехотя убрал дубинку, и процедил сквозь зубы «Моя б воля, руки бы таким отрубал, на месте». На лбу его побагровевшей физиономии пульсировала жилка, щеки вздувались, а через уголки рта шумно выходил воздух. Он с призрением косился на дрожащего на земле, мычащего от боли, вора. «Ну все, все! Остынь! Впереди еще большая часть смены». – приводил озверевшего в чувства второй надзиратель. Потом, пробежав глазами по рабочим поблизости, остановил свой взгляд на Хальтихе. «Так, ты и вот тот, как его там звать… Берите этого идиота и тащите его, для начала, в лазарет. Пускай очухается, для начала, потом уж, наказание получит». «Да, уберите это мясо с моих глаз» – добавил первый. «А после, чтобы сразу вернулись!» – продолжил второй. – «А остальным – добавочный час. Чтоб урок лучше усвояли». По тоннелю прошел недовольный вздох, вдалеке послышалась крепкая ругань. «Тихо там! Или вам еще добавить? Будете неделю по восемнадцать часов вместо пятнадцати пахать!» – прикрикнул на недовольных первый надзиратель. Шум быстро прекратился, и шахтеры продолжили свою работу, как будто, ничего и не случилось. Хальтих и его приятель тащили под руки избитого в кровь работягу. Лестница, поворот, снова лестница и снова поворот. И все едва освещено. Вор с трудом волочил ноги, закатывал глаза и тяжело дышал. Когда они поднимались по лестнице из шахты, выдолбленной в камне, вор, содрогнувшись, издал характерные стон и сип, предвещающие рвоту. «Это ж надо, додумался! Тырить алмазы, когда надзирала за спиной стоит. Ты что ж, дуралей, действительно думал, что никто не увидит?» – спрашивал избитого хальтихов приятель, Зомлих. Тот, в ответ, лишь невнятно промычал. «Очень уж хочется сделать отсюда ноги, да?» – поинтересовался Хальтих, пыхтя, таща воришку под руку, с другой стороны. Парень, всхлипнув, кивнул. «Понимаю, не ты такой один. Без алмаза, иль какого другого красивого камешка, Застенник к себе не пустит, не-а. Ты, это, когда в следующий раз попытаешься его спрятать, бери пример с меня. Нашел блестяшку, делаешь вид, что кладешь в корзину, а сам в рукав ее, чтобы та в рубаху провалилась. Только шустро. Пройдет немного времени – иди в уборную, там надсмотрщиков нет. Эй, Зомлих, что мы делаем дальше? Продолжь-ка, а то я, что-то, запыхался. Приятель ухмыльнулся. «Да, надзирал нет, зато в стенах много ямок, а еще мрак похуже, чем тут. Камешек, тебе, приятель, надо в какую-нибудь темную тряпицу завернуть, и в щель побольше затолкать. Могут найти, потом, а могут и не найти – уж как повезет. Нам, вот, с Хальтихом, до сих пор везло». – А как его так быстро заметили? – поинтересовался … у Хальтиха. – Ты что-нибудь видел? – Да, сдал его там один, не заметил я правда, кто именно. Что-то мне подсказывает, несдобровать ему теперь. Да если с ним что-то сделать захотят, я, пожалуй, присоединюсь. Стукачи нам враги. Нам, кого не по справедливости, без суда, Веселых Дней и Хаультцайса лишили! – Да… Хаультцайса… – грустно вторил ему Зомлих.

II

«Первое, что ты возьмёшь в руку, едва поднявшись на ноги, будет молоток. Последнее, что ты будешь держать в руке, перед тем, когда из тебя выйдет дух, будет кирка» – такую поговорку, с малых лет, знал каждый житель Фромарбфольта, и она хорошо отражала бытие жителей этого пещерного города. Если ты родился тюнних, то ты едва ли можешь вообразить себе жизнь иную, чем жизнь шахтера, или надсмотрщика, или городского патрульного. Быть может, пределом мечтаний для тебя будет сделаться вождем города, и мечта эта, с огромной долей вероятности, останется несбыточной. Большинство же, простые рабочие, о таком и не думали, попросту считая себя недостойными занять место вождя, ибо должность эта для лучших из лучших, заслуживших ее усердным трудом, и для самых мудрых. Будучи, также, религиозными, они верили, что достойного быть правителем выбирает сам владыка трудящихся Каубент – один из Благодетелей, которым тюнних поклонялись. У глубинных жителей, по крайней мере, формально, не было настоящей элиты. Вожди, то и дело, подчеркивали связь с народом, обращаясь к толпе по особым дням, напоминая в своих речах, что сами, некогда, были такими же простыми трудягами. Белые силуэты скрещенных кирки и молота красовались на огромном буром полотнище городского герба Фромарбфольта, вывешенном на фасаде Дворца Вождей. Этот символ каждый горожанин учился чтить с малых лет. Культ труда и общинности из века в век проповедовали местные вожди и жрецы, убеждая тюнних в их исключительной усидчивости, порядочности и трудоспособности, в сравнении с жителями соседних городов. И гражданину следовало гордиться тем, что он родился в Фромарбфольте, и подтверждать принадлежность к нему своим самозабвенным трудом. «Сегодня», в городе, ничем не отличалось от «Вчера», и ни у кого не было сомнения, что «Завтра» с точностью повторит уже прожитый день. Для временных обитателей нижних шахт, осужденных на ссылку туда за то или иное преступление, какими были Хальтих и Зомлих, каждый день был и того пуще, продолжением дня предыдущего. Большинство каторжников очень скоро теряло им счет. В то время, когда они, разбуженные надсмотрщиками, уже подкреплялись и брались за кирки, пещерный город над ними еще только пробуждался под протяжный и резкий, отдающийся гулким эхом, гудок металлического горна, заставляющий поднять веки любого соню. На третий год жизни в нижних шахтах Хальтих, как будто, начал забывать его. Как и отвыкать от городского жилища, где провел почти всю сознательную жизнь, и от ежедневной рутинной подготовке рабочих к смене. Горн не смолкал до тех пор, пока все тюнних города, в холщевой рабочей одежде, кожаных ботинках и с железными касками с фонарями на макушке, в подмышках, не выбирались из своих маленьких прямоугольных хижин, где жили по трое. Десятки таких жилищ примыкали вплотную друг к другу, и лестницей, в пять ярусов один над другим, громоздились по стенам с обеих сторон огромной длинной карстовой пещеры, образуя два городских района. В одном обитали тюнних-мужчины, в другом – женщины с маленькими детьми. Кроме одного особого дня в календаре, пересекаться им категорически запрещалось. Выбравшись наружу, шахтеры жмурились от резко ударявшего в глаза, бело-оранжевого света огня Осветителя. Этот внушительных размеров, фонарь был большущей стальной горелкой с огромным, толстым увеличительным стеклом и таких же размеров, вогнутым зеркалом, подвешенный на четырех толстых цепях между низом и потолком той огромной карстовой пещеры, в которой находился город. Его ряды террас из хижинок, громоздившихся по пещерным стенам, несмотря на яркость пламени Осветителя, все равно оставались в полумраке, потому фонари там никогда не гасли. Каждое утро на платформу Осветителя по воздушному мосту, также весившему на цепях, и ведшему с плоской крыши Дворца Вождей, приходил Возжигатель Пламени. Рабочие звали его зажигалой. Его должность была уважаемой, оттого этот человек входил во дворцовую прислугу. Он заставлял устройство засиять, и момент, когда Осветитель вспыхивал, считался началом нового дня. Весь день он проводил рядом с ним, а потом, когда все рабочие, прибывшие из шахты, расходились по своим жилищам, гасил его, и в городе наступала ночь. Каждый час зажигала подливал в огонь Осветителя масло, и тот вспыхивал с новой силой. По этим вспышкам и отсчитывали время. Далее, всем необходимо было встать по трое у хижин, а пятеро патрульных – по одному на каждый из уровней, одетых в легкую, серую броню с эмблемой города на груди, и с похожими на скалку, дубинками на поясах, подсчитывали их. Когда сей муторный и нелюбимый у работяг, процесс, начинал подходить к концу, к шахтерам спешили четверо младших жрецов из храма Культа Четырех Благодетелей. Каждый нес глубокие бадьи, держа их за ручки. В них колыхалась мутноватая вода, в которой плавал ковш. Жрецы произносили короткую молитву, давая каждому испить эту воду. Обладала она особым свойством снимать сонливость и придавать сил. Никто толком не знал, как готовят это питье, да и не спрашивал. Работяг устраивало то, что оно и вправду действовало. Проводивший время в нижних шахтах, Хальтих, подозревал, что в ту бурду, которую их потчевали, по утрам подмешивали этот самый бодрящий и отрезвляющий напиток, а в вечерний прием пищи, подавали уже без него. В это же время, на рельсовый путь, проложенный аккурат между районов-террас, подавался шахтерский поезд – состав из двадцати вагонеток с узкими лавками вдоль каждой из них. Его приводила в движение цепь, хитроумно укрепленная на вращающихся за счет действия паровых машин, шестерёнках в желобе между рельс, и таких цепей на всем пути до шахты было несколько. Специальными крюками под днищем, вагонетки цеплялись за эти цепи и так состав приходил в движение. Всех увезти за раз было невозможно, ведь в вагонетках умещались только шесть человек. Согласно давно заведенному порядку, посадка в поезд начиналась с обитателей самого верхнего, пятого уровня, а проживавшие на первом уровне уезжали в шахты последними. Порой, однако, некоторые тюнних нарушали дисциплину, пытаясь проскочить в вагонетку без очереди, стараясь затесаться среди колонны горняков другого уровня. Иногда, им везло, иногда, они попадались патрульным, хватающим их за шею, и грубо выталкивающим из шеренги. Иногда, таких нарушителей могли слегка огреть дубинкой по плечу. Да и самих горняков чьи-то подобные выходки могли разозлить, и они сами, с крепким словцом, выкидывали нарушителя из своего строя. Это вызывало задержку и толчею, патрульные выходили из себя, орали в рупоры, чтобы никто не смел нарушать порядок. Пусть и редко, но случалось, иногда, такое, что состав, на каком-то из резких поворотов, застревал, пройдя полпути, и горнякам приходится добираться до шахт своим ходом: по узким лестницам вдоль рельсов. Обычно, до момента, когда шахтерам надо было возвращаться в город, все уже успевали исправить. «Наш труд – на совесть, наша жизнь – для города!» – такой лозунг, написанный угловатыми знаками, красовался над платформой при входе в шахту, куда прибывали горняки. Он был выложен белыми плитками на выравненной, покрытой черной краской, стене. Другие два лозунга, гласящие: «Честный труд – достойный горожанин!» и «Сначала работа – потом о животе забота!» видели работяги на стенах столовой, куда голодные, отправлялись после первых шести часов в шахте. Ели работяги только два раза в день, и большинству, несмотря на активный монотонный труд, этого было достаточно. Наверное, ради того, чтобы шахтеры-тюнних никогда не забывали эти слоганы, чтобы они навсегда отпечатались в их памяти, матерям и было поручено научить их буквам, до момента, пока подросших мальчиков-тюнних не отселяли от них к мужчинам. И те же лозунги слышали трудяги всю свою жизнь во время всеобщих сборов, проводимых вождем раз в месяц, и бывшего для них вторым, после утреннего подсчета, самым нелюбимым мероприятием. На этих сборах, глашатай, с высокого постамента Дворца Вождей, медленно и гнусаво зачитывал горожанам длинный список из выполненных, перевыполненных или же, недовыполненных месячных рабочих норм по разным профессиям. Тюнних склонны были давать всему названия, точно описывающие суть, будь то какой-либо предмет, или же, рабочая специальность. Горняки добывали породу в шахтах, ковалы занимались выплавкой и чеканкой орудий труда, деталей механизмов, или изготовкой ножей и воздушных ружей патрульных. Чинилы устраняли неисправности паровых машин, неровности путей горняцкого поезда и смазкой самого состава, прочищали воздуховоды. А кашевары ежедневно варили всем горожанам наваристую похлебку и грибное пиво. И за всем зорко приглядывали смотрилы, в случае чего, наводящие порядок посредством дубинок, а на нижних шахтах – их коллеги: ненавидимые каторжниками, надзиралы. На женщинах же, лежало остальное: уборка города от грязи и пыли и слежка за подрастающими тюнних. Но были в этом порядке и исключения: ковалами тоже были женщины. Кузнечное дело традиционно считалось среди глубинных жителей, женским делом. Причиной тому могло быть то, что кузня находилась в городе, по соседству с храмом, а почти все взрослые тюнних женского пола имели, по меньшей мере, одного ребенка, за которым необходимо было присматривать. Потому далеко и надолго, например, в шахты, женщины уйти не могли. Зато могли, одновременно покрикивая на разыгравшегося мальца, одновременно стуча молотом по наковальне. Потому подросших девочек, что покрепче, отдавали в подмастерья в кузню, к уже давно трудившейся там, кузнечихе. Еще одна работа, куда брали женщин-тюнних, и где, порой, требовалось приложить силу, была работа смотрил. Если девочка, взрослея, оказывалась не только достаточно крепкой, но еще и проявляла буйный нрав – ей было самое место среди них. Уже упомянутые, «Вольные Дни», служили противовесом однообразным будням. Они, как было выше сказано, объявлялись каждые две недели, и длились точно отмерянные, сорок часов. Каждый такой период считался за одни сутки, в которые работягам позволяли пить, устраивать разные игры и соревнования, в числе коих были кулачные бои, в которых Хальтих, к слову, нередко побеждал. За ними пристально следили патрульные, дабы разнузданные работяги не слишком набили друг другу морды, и были в состоянии потом держать кирки. Пили же с самого начала дня, и до самого отхода ко сну, хотя, кого-то смаривало пораньше. Было кое-что, что в «Вольные Дни» строжайше запрещалось делать и каралось двумя месяцами каторги в нижних шахтах. А было это хождение в женскую часть города, в поисках телесных ласк, в коих, так или иначе, чувствовал нужду любой тюнних-мужчина. Бодрящий напиток, что пили работяги каждое утро, кроме заряда бодрости, также, сильно снижал это самое желание, но в «Вольные дни», после нескольких полных пивных кружек, оно, внезапно, могло проснуться. Через полторы недели после каждого такого выходного, горожанки подвергались осмотру, и, если у кого-то замечалась ранняя беременность, то у такой вызывали выкидыш. В стесненных условиях пещерного мира, лишние рты были ни к чему. Еще, городской власти было куда проще учитывать младенцев, если те рождались с разницей не больше чем в один-два дня. А вот зачинать будущих горожан позволялось в один особый короткий период в году, который с предвкушением ждали целый год: в тот самый священный день под названием Хаультцайс. Другим событием, что делало жизнь чуточку интереснее, являлось «Принятие Даров». Для жителей глубин оно имело священное значение, и ему посвящалось целых полдня. Происходило это событие значительно реже: четырежды в год. Местом священнодействия, вокруг которого собирался весь город, являлся подъемник, открытая шахта которого, собранная из железных балок, поднималась вдоль пещерной стены к самому потолку и исчезала в нем. Все начиналось в первом часу после пробуждения всех горожан. Первым делом, жрец и его помощник, в торжественной тишине вставали перед клетью подъемника, возносили молитвы Благодетелям Вышнего Мира, и окуривали место пахучим дымом от сушёных светящихся грибов и костей хауф-хаухов – слепых тучных животин, чье мелко нарезанное мясо добавлялось в похлебку, и которые сами по себе считались даром свыше. Потом, в четко отведенное время, прибывшего из шахт, грузового поезда, рабочие таскали к подъемнику тяжелые мешки, наполненные ценной рудой. Предназначалась она для Верхних – тех, кто обитал где-то там, высоко, за толщей породы, на бескрайних белых ледяных пустошах. В мире, смертельном для Тюнних – как сородичи Хальтиха называли сами себя. Жрецы учили, что эти Верхние были избранниками Благодетелей, во всем следующим их воле – в отличие от далеких предков Тюнних, и потому им даровали способность выжить на тех пустошах. Им были доступны знания и технологии, неизвестные жителям подземелий, которыми они охотно делились с ними. Правда, не безвозмездно, а за некоторую плату. Но так, по словам жрецов, было заведено самими Благодетелями. Клеть могла поднять десять таких мешков за раз, но не более, иначе грозил оборваться трос. Затем, помощник жреца удостаивался чести звонить в большой колокол висевший на перекладине напротив подъемника. Его бой гулко разносился по всей пещере, заставляя горожан заткнуть уши. Загруженная клеть приходила в движение, и медленно ползла ввысь под бормотание жреца. Потом она возвращалась пустой, ее снова нагружали, звонили в колокол, и клеть отправлялась наверх. Обычно, это повторялось трижды, и мешков внизу не оставалось. То было первой частью торжества. За ней следовала вторая – главная, та, ради которой к подъемнику собирали всех горожан. В клеть входил помощник вождя города в торжественных посеребренных одеждах, украшенных мехом, а за ним жрец. Звон колокола, клеть вновь уходила ввысь. Возвращалась она без них, но заполненная теми самыми «Дарами»: удивительным, легким податливым материалом, именуемым «дерево», тюками еще более легкого материала, состоящего из тонких ворсинок – «тканью», и ящиками с чудным, прозрачным как вода, «стеклом». Вот, за что с «Верхними» обменивались нужной им рудой. Всех этих чудес в мире бесконечных пещер было не добыть, и для Тюнних они имели огромную ценность, за которые отдавали больше трети всего, что добывали. Кроме того, среди «Даров» были сосуды с темной жидкостью, так необходимой писарям во Дворце Вождей, чтобы царапать стопки постановлений и подсчетов на белых и тоненьких, легко рвущихся, квадратных кусочках ткани – еще одном «чуде» из Верхнего Мира. Каждое возращение клети встречалось радостными возгласами жреца, возносившего руки к верху, и толпе, по традиции, следовало ему вторить. И, наконец, третьим событием, имевшим, пожалуй, наибольшие важность и священное значение для всех тюнних, и происходившем всего раз в четыреста шестьдесят дней, что составляли тюннихский год, был тот, особый день, носивший название «Хаультцайс». Хаульт был светом. Светом и теплом в одно и то же время, точно огонь. Светом из далекого мира, где обитали сами Благодетели. Светом, сияющим высоко под далеким синим каменным сводом, за которым, как верили жители глубин, располагаться тот недостижимый Вышний Мир, и заливающим своим слепящим светом бескрайние, покрытые вечным льдом, пустоши. Этот свет давал жизненную силу, хватающую на целый год, и получить его можно было лишь в один из них, поднявшись наверх, выйдя на равнины. Но лишь единожды в год. В остальное время, подъем наверх означать смерть. Жрецы говорили, что явись подземный житель туда в любой другой день, он тотчас упадет на землю бездыханным, оледеневшим телом. Ибо лишь в Хаультцайс там, в вышине появлялся огромный, ослепительный шар света и тепла, живительную энергию, так необходимую любому тюнних. Но было одно важное правило: не при каких условиях не поднимать глаза к светилу, ибо тот, кто делал это, в мгновение ока лишался зрения. Оттого всем выдавали особые маски с тонкими прорезями-щелками для глаз. Полностью от слепящего сияния они все равно не могли уберечь, предназначаясь больше, для защиты от ярких отблесков белоснежного льда вокруг. Глазам, привычным к постоянной темноте, они тоже могли навредить. Как уже упоминалось выше, Хаультцайс был тем временем, когда мужчинам разрешалось, наконец, идти на женскую половину, дабы познать так не хватающую им, женскую ласку. За эти три дня у каждой из женщин-тюнних могло быть несколько партнеров. Кто-то из них становился отцом будущего честного горожанина или горожанки, но они могли потом никогда не узнать, кто из мужчин-тюнних их родитель. Постоянно занятые в шахтах, рабочие, их не навещали, но дело было даже не в том. Так, попросту, не было заведено. После праздника, все снова погружалось в будничную серость, хоть как-то разбавляемую показательными изгнаниями, устраиваемыми, правда, весьма редко, два, три раза в год. Изгнанию предавались те, кто уже однажды прошел каторгу в нижних шахтах, но время, проведенное там, его ничему не научило. Такого преступника приводили на середину между мужской и женской частью города, перечисляли все его прегрешения и преступления, а затем, под громкое скандирование толпы: «позор!», «недостойный!» и «прочь!», отводили к воротам, приоткрывали их, и выталкивают бедолагу прочь. Удостоившийся этой позорной и печальной участи, в течение еще какого-то времени мог сидеть у ворот, в полной темноте, не решаясь уйти в таящий опасность, Неустрой. Кто-то из них так и умирал с голоду, кто-то, все же, нехотя отправляется бродить по бесконечным пещерным коридорам и залам, время от времени заходя в тупики, двигаясь навстречу неминуемой гибели. Рано или поздно он срывался в пропасть, падал в углубление, из которого не мог выбраться, или натыкался на улленрамса – живого ужаса диких пещер, косматое и зубастое, способное разорвать тюнних своими лапищами. Если же изгнаннику, каким-то чудом удавалось избежать всего этого, и добраться до соседнего города, то и в таком случае, его, чаще всего, попросту не принимали, ибо понимали, что это злостный преступник. А, если и принимали, то запросто могли снова послать на каторгу. На жизнь, что окружала Хальтиха с рождения, он никогда не жаловался. Это была единственная жизнь, которую он знал, которую понимал. В соседних городах он никогда не был, слышал только, что там все тоже самое. Оттого, его туда даже не тянуло. Впрочем, если бы он и захотел совершить путешествие к соседям, он едва ли мог бы это сделать. На то необходимо было получить особое разрешение. Такое постоянно имели перевозчики руды, благодаря коим осуществлялся обмен между городами, добытым в их шахтах, добром. Сопровождавшим их, патрульным, тоже выдавали такое. Но у большинства тюнних не было шанса добыть это разрешение. Да и для чего? Да, поговаривали порой, что, дескать, в далеком Ойрнфольте никто не вкалывает по четырнадцать часов в день, ибо там золота хоть отбавляй, и добывать его труда не составляет. Ходили байки, что там сама земля под ногами, чуть ли, не покрыта золотой пылью, а у всех горожан свой маленький дворец, и живут они в них, не работая, так как, всю работу делают чудесные механизмы, или принятые изгнанники из других городов. «Сказки» - ворчали тюнних постарше. «Вот доживете до старости, честно трудясь, тогда и будет вам беззаботная жизнь. Отправитесь в Верхний Мир, где вас встретят двое посланников Каубента, и отведут в Лихфольт, где ждет всех праведных тюнних отдых и спокойствие».

III

У отважившихся покинуть нижние шахты Фромарбфольта, был лишь один, тайный путь наружу. Лежал он через уборную, темную, затхлую и вонючую комнату с низким потолком и глубокими дырами в полу, куда и ходили по нужде, засыпая потом отходы золой из мешков, что стояли в нишах в стенах позади. С одной из таких ниш, за дырой в самом углу уборной, было что-то не то. Из ее стены, время от времени, до очередного каторжника, присевшего делать дела, доносился едва слышимый скрипучий голосок. Обращаясь к очередному посетителю уборной, голосок делал заманчивое предложение. Он предлагал свободу. Свободу, ждавшую любого желающего прямо за стеной ниши, которую он, с помощью хитроумного механизма, мог отодвинуть в сторону. Но за особую плату: драгоценные камни – алмазы или рубины, которые голос именовал «блестяшки». О том, что именно ждет заключенных за стеной, голос не распространялся, даже, если решившие затеять короткую беседу с ним, тюнних, хотели это узнать. Несмотря на невыносимость бытия в нижних шахтах, едва ли не каждый подумал бы дважды, прежде чем соглашаться на такой побег. Потому как, никому не хотелось внезапно очутиться в Неустрое. Немногим лучше каторги казалось выживание во тьме бесконечных пещерных лабиринтов, ведущих в никуда или прямиком к гибели. На то, чтобы принять предложение таинственного голоса за стеной, решалось меньшинство, даже при том, что тот утверждал, что там, где он сам живет, довольно пищи и воды, а еще безопасно. Но у голоса оставался один козырь. Он шептал, что знает путь наверх, туда, к белым пустошам. И в священный день Хаультцайса, охотно проводил бы осмеливавшегося сбежать из шахт к нему, за стену. Именно последнее и заставляло заключенных тюнних задуматься о побеге в неизвестность. Когда Хальтих и его приятель оказались в нижних шахтах, об этом голосе из стены в уборной все давно знали. Обсуждать эту тему в часы работы, или кратких перерывов на еду, никто не осмеливался, ибо надсмотрщики все слышали. Во время же после окончания работы и до начала нового дня, ни у кого, попросту, не оставалось сил еще о чем то болтать, забивать голову мыслями. Необходимо было выспаться. Заключенные вообще говорили очень мало, и это отсутствие живого общения, при том, что все находились на расстоянии вытянутой руки, добавляло тяжести местной атмосфере. Тем не менее, иногда, когда все наконец вытягивались на своих подстилках, кто-то с кем-то коротко перешептывался, перед тем, как забыться сном. И темой общения был «Застенник» – так каторжане прозвали тот странный голос, и его заманчивые предложения. Хальтих с Зомлихом, поначалу, не совсем понимали, о чем именно идет речь, пока сам горняк не имел возможность послушать его сладкие речи. Непонятно откуда взявшийся скрипучий, писклявый голос, в первый раз, заставил его дернуться, потом решить, что это ему мерещится. Убедившись, что голос и вправду идет из стены, он прислушался. Манера речи Застенника слегка развеселила его, оттого что он почти любую фразу говорил рифмой. Долго задерживаться в уборной было запрещено, потому Хальтих поторопил внезапного собеседника перейти к сути. «Положись ты на меня, наверх дорогу знаю я. За блестяшку, в Хаультцайс, проведу туда тебя!» – стихами проговорил голос, и замолк как раз в тот момент, когда в уборную заглянул надзиратель и приказал шахтеру, сидевшего там в одиночестве, проваливать и возвращаться к работе. Последние слова Застенника засели в голове Хальтиха. Что он намеревается делать с вожделенными им, «блестяшками», никто не знал, может быть, ему просто нравилось то, как они сверкают. Но, без хотя бы, двух камешков в кармане, никто из желающих удрать, не имел шанса быть пущенным в тайный проход. И Хальтих начал алмазы. Сколько нужно было таинственному хранителю прохода, он не знал. А значит, чем больше было у него, тем лучше. Он подсматривал за другими, кто тоже собирался покинуть нижние шахты, и делал, как они. Но всех их, вскоре, засекли надзиратели. Горняк стал делать это настолько осторожно, насколько мог. Когда он замечал блестящий, в камне, алмаз, он, как только надсмотрщик проходил мимо, ловко кидал его в рукав, и зажимал подмышкой. Затем, когда все ложились спать и в шахте гасили свет, он отправлялся в уборную. Смачивая алмаз слюной, он окунал его в пепел из мешка, которым засыпали отхожую яму, и прятал в обнаруженное им, углубление в нижней части стены, как раз поблизости от той ниши с закрытым проходом в Неустрой. Так ему удалось добыть и спрятать три камешка. Поначалу, Зомлих, не разделял его энтузиазма. «А если этот Застенник врет? Может быть, это ловушка какая, не думал?» – спрашивал он приятеля. «А если и нет, то долго ль мы там протянем, а? Ты умеешь готовить? Я – нет. А чтоб готовить, огонь нужен. Этого мы тож не можем, ну, так ведь?» «Ну… Застенник, наверное, нам с этим подсобит, как-то?» – неуверенно отвечал ему приятель. «Застенник-Застенник, заладил ты с этим Застенником! Я, что-то, ему не особо верю. Мутный он. А еще вот: на чем нам спать? Что носить? Одежа, что на нас, скоро износится, и будем голыми. А улленрамс? Одна встреча с ним, и мы не жильцы!» Таковы были беседы приятелей, когда те, ели слышно, перешептывались в темноте. По словам Застенника, там, в пещерах, рядом с его собственным обиталищем, проживало четверо бывших горожан. Рядом находилось озеро, полное водных червей, а по берегам его в обилии произрастали грибы, так что, в еде и воде, нужды, сбежавшие, не испытывали. Все это звучало так заманчиво, так хорошо. Что же там было на деле, оставалось лишь гадать. Какое-то время Хальтих с приятелем ломали голову, решая, что же лучше: дожидаться, пока тебя выпустят, до чего времени оставалось еще немало, или же отправиться на встречу неизвестному. Наконец, в какой-то момент, оба склонились к последнему. Приятели понимали: Как только они сбегут в Неустрой, назад дороги не будет. Они никогда не смогут вернуться в Фромарбфольт. Ибо вернувшись, снова попадут в нижние шахты: уже до самой своей кончины. Или, их даже и не впустят в город. Впрочем, они не имели никакого понятия, есть ли из того места путь до городских ворот. А к тому же, возвращаться, пока городом правит ненавистный народу, вождь, из-за которого они очутились здесь, им также не очень-то хотелось. «Переждать бы там, за стеной, пока сменится власть, а потом вернуться. Может быть, нас бы, даже, не наказали опять, может, выпустили б, как думаешь? Мы ж тут не по справедливости сидим» – шепотом делился Зомлих с Хальтихом мыслью. Тот пожимал плечами. Сама по себе, идея пересидеть правящего вождя звучало неплохо. Вот только, сколько еще лет он будет у власти? Так или иначе, жажда воли бесповоротно завладела их умами. Единственной, и самой сложной преградой к ней были надзиралы, что бдели и в часы работы, и в часы покоя. В то время, когда все спали, если кому-то из заключенных требовалось посетить уборную, то возле ее входа всегда дежурил один из них с фонарем, дожидаясь, пока тот исполнит свое дело. Каким-то неведомым образом приятелям предстояло сделаться для них незаметными. «Что бы такое устроить?» – гадали оба, пока их кирки врезались в камень.

IV

«Вода! Сверху льется вода! Нас заливает!» Этот крик одного из заключенных, донесшийся из дальнего конца шахты, заставил всех пробудиться. Продирая глаза в кромешной тьме, каторжники поднимались с подстилок, нащупывали свои каски с фонарями, трясли их, дабы те зажглись. «Какая вода? Где?» – вопрошали одни из первой половины шахты. «Да тут все мокро, мы вымокли уже!» – отвечали им из второй половины. Хальтих находился точно по середине шахты. Вскочив и схватив свою каску, он приблизился к месту, где шумел водный поток. Подходя, он почувствовали влагу под ногами. Пол во второй половине шахты уже был залит. Из потолка, через дыру, шириной в руку, на землю, брызжа во все стороны, лилась струя. Рядом валялось пару камней, видимо упавших сверху, вытолкнутые напором. На гвалт каторжан прибежал надзиратель с дубинкой наготове. «Начальник, у нас потоп!» – обратились к нему те, кто первым его завидел. «Какой еще…» – начал было он, но его прервал треск и звук падающих камней, в унисон с криками страха заключенных тюнних, бегущими прямо на него. «Начальник! Там полпотока снесло, вода хлещет, надо ноги делать!» – запыхавшись, наперебой проговорили шахтеры. На их лицах читался искренний ужас. «Не толпиться!» – прикрикнул на них надзиратель. – «Встаньте в ряд!» Бегло оглядев толпу, слыша усиливавшийся шум воды, он скомандовал: «За мной, на лестницу! В лазарет!» Хальтиха, как и всех, одолевал тот же ужас, но в то же время, его посетила самая ясная на тот момент мысль, кроме, конечно, той, что надо быстрее спасаться: «Вот она – возможность сбежать!» Он шепнул об этом Зомлиху, удачно вставшему позади него, и тот кивнул. «Сейчас, быстро заходим в уборную, забираем камни, и стучимся к Застеннику!» – шепотом проговорил свой план Хальтих. «Ага» – ответил тот. Стоявшая вечно открытой, уборная, находилась за лестницей. Вода, уже наполовину заполнившая шахту, пока не должна была до нее достать. Попав в нее, надо было только, не попасться надзиралам. Но тех, сейчас, должна была больше волновать затопляемая шахта. Как только приятели ступили на лестницу, они выскочили из строя, прижались к стене, а потом снова присоединились к бегущим, но уже с конца. Хальтих поднимался перед приятелем, и очутившись возле чернеющего входа в уборную, шмыгнул во тьму, затаился, присев. На свою беду, на последних ступеньках Зомлих спотыкнулся и растянулся на полу, больно ушибившись и испустив глухой стон. Хальтих был готов уже выскочить, схватить его за руку и затянуть в уборную, но не успел. До него донеслись скорые шаги надзирателся по коридору. «А ну, вставай, быстрее, поднимайся!» – гаркнул он, схватив его за плечо. «Зомлих!Вот же, улленрамс подери!» – с досадой подумал горняк, тихо пятясь к отхожей яме в дальнем углу. Как бы не было Хальтиху совестно оставлять приятеля, выбора у него было не много. Променять неясную возможность освободиться от каторжных оков, или поддержать товарища, догнав остальных? Но он так близко к цели! Следующая такая возможность может представиться ох как нескоро. Подобного выбора перед горняком еще не стояло никогда. Украдкой, он выглянул в ненадолго опустевший коридор. Пока-что всех временно отвели в лазарет. До его ушей донесся шум наполняющей шахту, воды. И усиливающийся гул шагов надзирателей. Что он им скажет, если выйдет наружу? Они, потом, потребуют объясниться, что он делал в уборной, когда остальные сидели в лазарете. Начнут все обыскивать, найдут камешки. И начнется допрос. Возможно, с пристрастием. Хальтих тряхнул головой, и снова ушел в тень. «Прости, Зомлих, но тебе просто не повезло». И начал шарить в поисках тайника. «Повезет ли мне?» Облегченный вздох вырвался из его груди, когда он проверил тайник – углубление, заложенную плоским камнем, куда приятели тайком складывали добытые алмазы и рубины, и убедился, что та все еще была нетронутой. Сжав содержимое тайника в кулаке, Хальтих приблизился к той самой угловой нише за отхожей ямой в полу. Аккуратно обойдя ее, стараясь не встать на затычку, чтобы не провалить ее ногой вглубь, Хальтих подобрался к стене. Подобрав валявшийся рядом, кусок камня, он, изо всех сил, постучал – дабы Застенник его точно услышал. Как тот ему наказал, Хальтих сначала, сделал два удара с длинным промежутком, а потом еще два, с коротким. «Ну, давай, давай, отвечай же!» – занервничал он, когда за этим не последовало никакого ответа. И постучал вновь. За стеной послышался шорох. А потом, раздался уже знакомый сиповатый голосок: «Кто-то, кто-то там стучит, и впустить к себе велит. Если камешки при вас – то пройдете вы сейчас. Токмо их вы мне вперед – иль не открою вам проход». «Камешки при мне! Отвори, быстрее!» – выпалил Хальтих, резко сбавив громкость голоса на втором слове. Стена задрожала, и медленно поползла в сторону. Когда с правой стороны появилась щель, в которою можно было просунуть руку, стена замерла. Наружу высунулась тонкая костлявая рука и раскрыла пальцы: ее владелец ждал, когда на ладонь положат блестяшки. Хальтих злобно уставился на нее. Выложив три алмаза и один рубин, что он сжимал в кулаке, он процедил: «Ну, только попробуй меня кинуть!» Тонкие пальцы сомкнулись над камнями, ладонь убралась обратно, и шахтер услышал: «Блестяшки, блестяшки так радуют глаз! За это я стенку подвину сейчас!» Стена снова пришла в движение. Перед Хальтихом открывался путь в маленький холл-пещеру, подсвечиваемый фонарем, выкрученными, некогда, с шахтерской каски, и теперь висевшими под потолком. Когда стена отошла до конца, горняк увидели перед собой маленького, едва достававшего ему носом до плеч, человечка, лопоухого и пучеглазого, со вздернутым носом и тонкогубым ртом. Его морщинистая кожа и почти лысая голова говорили об уже преклонных годах. У тюнних таковыми считались пятьдесят пять лет, однако, в Неустрое, наверняка, старились раньше. Голый торс Застенника прикрывало шерстяное покрывало, на чреслах была набедренная повязка из тряпки, тряпичные же обмотки служили ему вместо обуви. «Чинила!» – удивился Хальтих про себя. Ухаживающие за городскими машинами, чинилы, обитали в тоннельных нишах рядом с путями, заделанных обработанным камнем. Они обладали меньшим ростом, в сравнении с горняками, и более сухопарым сложением. Их глаза, круглые и немного на выкате, отлично видели в постоянном мраке, а уши, немного оттопыренные, и чуть заостренные, улавливали тончайшие призвуки, что помогало этим тюнних первыми услышать какой-нибудь подозрительный гул. В город они выходили нечасто. Еду им доставляли помощники кашевара с кухни, где готовили шахтерскую похлебку. В их крохотных коморках всегда горел фонарь со светящейся жидкостью, такой же, как на касках шахтеров, что надо было встряхивать, дабы тот не гас. Это на их маленьких плечах лежала обязанность проверки всех механизмов. Это благодаря их умелым проворным ручкам, все они редко ломались. Это они, эти смешные на вид, тюнних, ежедневно осматривали пути и приводящие поезд в движение, зубчатые колеса, в часы перед отправкой рабочих в шахту, и перед их возвращением обратно, проверяли и сам поезд на исправность. Это они время от времени прочищали шахты вентиляции, чтобы горожане продолжали нормально дышать. Нередко помощь чинил требовалась в кузню. И, несмотря на все эти заслуги, места в городе им не нашлось. Вот уже который век жили они в тоннелях, рядом с ведущими к шахтам, путями, и всех это устраивало. Да и сами они не особо просились поселиться рядом с другими тюнних, живя своим особым сообществом. Когда-то давно, в пещерном городе, где каждый угол был на вес золота, и все желающие попросту не могли поместиться, перед вождями встал вопрос, кому остаться непосредственно в городе, а кому поселиться где-то поблизости. Никто теперь не помнил почему, но приоритет был отдан горнякам и ковалам, а чинилам пришлось обустраиваться в тоннеле. Кашевары, каждый день готовившие для горняков, вели, к слову, подобную жизнь: рядом с кухней. Тем самым, они были куда ближе по образу жизни с чинилами, чем с горняками, отчего, между рукастыми жителями тоннеля и работниками кухни, нередко возникала дружба. Чинилы, также, иногда приглашались проверить что-то на кухне: печь, или воздуховод. Горняки же, склонны были смотреть на чинил свысока, и общались с ними грубее, чем друг с другом. Среди горняков бытовало заблуждение, что они, по сравнению с ними, дескать, не знали, что такое пахать по-настоящему. Они любили подтрунивать над ними, посмеиваться, травили про чинил анекдоты. Каким образом чинила-Застенник очутился тут, в пещере по соседству с нижними шахтами, можно было только гадать. Как и о том, зачем здесь, в уборной, в одной из ниш, кому-то понадобился секретный проход с отъезжающей стеной. Сам Застенник ли ее сделал? Но как? Одному ему точно было бы не справиться. Впрочем, в тот момент беглец не собирался забивать себе голову лишними вопросами. Когда маленький тюнних увидел горняка, его губы расплылись в улыбке, а в глазах заиграл огонек. Взгляд Застенника, как и странная манера речи, навевали мысль о его легком безумии. «Давай же, давай же, скорее, сюда!» – проговорил он, поманив Хальтиха рукой. Как только он оказался внутри, стена поползла обратно. Он обернулся, и увидел, как большущий каменный круг, катясь по широкому желобу в полу, закрывал проход в уборную. Теперь Хальтих лицезрел тот несложный, но действенный механизм, благодаря которому каменная дверь и двигалась. От железной оси на подшипниках в ее центре, отходил толстый длинный брус, расположенный горизонтально. К его свободному конца с утяжелителем, к верху поднимался канат, и шел в противоположную сторону, по желобку из стали, приделанному к стене под потолком. С другого его конца он свешивался вниз и оканчивался противовесом: бадьей с камнями. Застенник подбросил в нее парочку, и тогда-то заслонка и начала закрывать собой проход. «Это ты построил?» – изумленно спросил его Хальтих. Тот отрицательно помотал головой. «А кто?» «кто-то, кто-то, когда-то, когда-то» – задумчиво произнес хранитель прохода. И добавил: «Лучше нам тут не стоять. Надо дальше поспешать!» Коротышка повел его в узкий и низкий прямой коридор. Через его противоположный конец виднелись стены другой пещеры, подсвеченные пламенем огня. Очутившись в ней, горняк огляделся. Вторая пещера была в двое больше первой. У стены горел небольшой костер. Дым от него поднимался к куполообразному потоку, и уходил в углубление, в котором зияла черная дыра. – Трое еще тут со мной проживают. Сейчас то их нет – грибы да червей собирают». – Червей? – вскинул бровь Хальтих – Червей, червей! Водных, толстых, сочных и вкусных! – весело поддакнул чинила. Глаза его блеснули. – И где же они водятся? – спросил шахтер. – В озерце, дружочек, где на берегу светится грибочек! – ответил Застенник, смешно переминаясь. – Скоро-скоро ребята вернутся с добром, вот тогда и заживем! Будем чистить, резать, крошить, чтоб все это потушить! В желудке у беглеца заурчало. Сегодня он не позавтракал уже привычной ему, коричневатой жижей. Неплохо было бы это исправить. Вот только, достанется ли ему что-то от того, что принесут его будущие товарищи по несчастью? Они ведь, наверняка, еще не знают, что в их стане пополнение. Об этом горняк спросил у Застенника, и тот предложил им следующее: «А иди-ка ты к ним, пусть тебя они узнают, и вместе с тобою еду собирают. Я тебя проведу и до них доведу!» Старичок встал напротив чернеющей арки очередного хода. «Что ж, отчего бы не пойти? Здесь, пока, все равно делать нечего. Веди же!» – согласился Хальтих. Идти по ходу можно было лишь друг за другом. Пару раз горняку пришлось буквально протискиваться между гладких стен. Застенник освещал путь своим шахтерским фонарем, держа его на вытянутой руке. Стены коридора поднимались ввысь, потолок был еле различим впотьмах. Горняк подумал, что застрять в таком месте было бы до жути неприятно. Еще он подумал о том, сколько таких же как он, бежавших в Неустрой ради свободы, навсегда застряли в подобных местах, одни, без помощи, и сгинули навсегда. Хальтих поежился. К тому же, коридор не был прямой. Дважды тюнних упирались в стену и шли то направо, то налево. А стены его то сужались, то расширялись. Пока они пробирались по нему, у Хальтиха возник вопрос, который он задал Застеннику: «Скажи-ка, ты прям, действительно знаешь дорогу наверх, ну, туда, в Верхний Мир, да?» – вполголоса спросил он. После небольшой паузы, коротышка дал ответ: «Когда придет время, когда придет час, туда провести смогу я всех вас. Но не до конца: ослепнуть боюсь! Ну а как мне без глаз? Я же тут расшибусь!». Кое-что еще отличало чинил от всех прочих тюнних. То, что ставило между ними и горняками непреодолимую преграду. Празднование Хаультцайса их не интересовало. Ибо они совсем не нуждались в свете Хаульта, оказывающим оживляющее воздействие на горняков, и не могли понять такую их нужду в нем, пусть и лишь раз в год. Чинилы вполне комфортно чувствовали себя в полной темноте, обладая острейшим зрением. Сырым, спертым подземным воздухом они дышали полной грудью. По истине были они детьми пещер, эти маленькие тюнних. По-видимому, эта черта тоже вносила лепту в имевшиеся против них у всех прочих работяг, предубеждения. Вскоре, впереди послышался шум воды. Еще немного, и Застенник с горняками вышли в длинную пещеру, уходящую вдаль полукругом, по которой тек ручей. Пол ее был под легким наклоном, и вода бежала быстро. «Еще совсем чуть-чуть, ручей нам укажет путь!» – бодро скандировал чинила. Проследовав вдоль течения, они вышли к концу пещеры, к арке, из которой открывался вид на то самое озеро, к которому вел приятелей провожатый. В черной воде отражался белый и бледно-голубой свет от грибов, что в обилии произрастали по его левому, пологому берегу, у подножий огромных сталагмитов. С другой же стороны шла почти отвесная стена, переходящая в потолок, с которого свисали сталактиты. Высота потолка, как и ширина грота, в котором находилось озеро, были поистине внушительными. Его размеры лишь немногим уступали размерам пещеры, где был построен Фромарбфольт. За аркой был уступ, с которого вода ручья струей падала в озеро. С этого уступа, слева, шли проделанные в камне, ступеньки, ведущие на узкий перешеек между стеной пещеры и водой, по которому можно было перейти на берег. Вдалеке горняки приметили широкую лодку, покачивающуюся на мелководье, привязанную веревкой к сталагмиту. «Вон-там они, вон-там!» – затараторил Застенник, тыча пальцем в сторону светящихся грибных зарослей. В стороне, куда указывал чинила, виднелись две мужские фигуры. Беглец спустился на берег, и направился к незнакомцам. Те, казалось, никак не реагировали на их приближение, не окликивая их, и не переговариваясь друг с другом. Они просто стояли и ждали, когда Хальтих подойдет. Горняк решил проявить инициативу и первым обратился к обитателям Неустроя, поприветствовав их, и спросив, как много их здесь. Тюнних не отвечали, лишь смотря на новоприбывших исподлобья. Ни одна мышца не дрогнула на их каменных лицах. Вместо повседневных рубахи, штанов и сапогов, какую носили фромарбфольтцы, или, шахтерских куртки и каски, надеваемой прямо поверх, на них была целая, слегка поржавевшая броня, походившая на броню фромарбфольтских смотрил, но тёмно-синего цвета, с неизвестной Хальтиху, эмблемой на груди: большим серебристым ромбом с белой линией по краю. На поясах у них поблескивали длинные ножи. Хальтих с самого начала не рассчитывал на теплый прием, но он оказался даже слишком прохладным. Он попытался снова разговорить тюнних. Один из них сделал два шага вперед, встав почти впритык, другой же, обошел его и встал со спины. Хальтих отпрянул, и тут же почувствовал, как его грудь и шею крепко обхватили сзади. Это было столь неожиданно, что горняк, на мгновение, замер, но уже в следующую секунду принялся отчаянно вырываться. Стоящий впереди подсунул к его носу блестящий нож. «Цыц!» – гаркнул он – «Или пойдешь на корм водным червям». Он опустился на одно колено, и начал быстро обвязывать ноги Хальтиха бечёвкой. Его руки связали за спиной, и беглец оказался беззащитным. После, его потащили в лодку и усадили на пол, перед скамьей на корме. Один из пленителей уселся на нос лодки другой, оттолкнулся от берега веслом, сел на скамью посередине, и погреб. За лодкой с пойманным тюнних следовала другая, взявшаяся откуда-то, в которой сидели так же одетые люди. Лодки уплывали во тьму, которую едва рассеивали шахтерские фонари, укрепленные на их носах.

V

– Что вам от меня надо? Ку-куда вы меня везете? – вопросил Хальтих, подняв глаза на одного из поймавшего их. Подсознательно, однако, горняк понял, что произошло. – Куда надо, туда и везем – процедил тюнних на носу лодки. – Замолкнешь сам, или заставить? – злобно спросил тот, что был на веслах, когда шахтер пытался разговорить своих похитителей. Совершенно ясно для него стало одно: теперь он в плену. Хуже этого было лишь то, что привел в этот плен его Застенник, кому он простодушно доверился. А ведь, Зомлих его предупреждал. Чинила-твареныш, должно быть, состоял в некоем сговоре с теми, кому требовались пленники – бывшие сбежавшие каторжники. «Чтоб на тебя пещера рухнула, маленький уродец!» – шепотом в сердцах проклял Хальтих предателя. Беглец заплатил этому пройдохе за проход, с риском для себя добывая любимые им «блестяшки» только для того, чтобы потом сделаться чьим-то рабом, так еще, бывший чинила наверняка получал что-то за то, что доставлял поверивших ему, бедняг, новому хозяину. Внутри у Хальтиха все клокотало. Совсем скоро его догадка подтвердилась коротким разговором между тюнних: – А на этот раз, коротышка привел нам кого-то покрепче, чем тогда. Его, кажись, с одного удара не вырубишь. Как тебе? – спросил он гребца – Ну, чуть побольше будет, потолще, да. Откормлен больно. Ничего, скоро это у нас исправят. И оба залились отрывистым, лающим смехом. – Ну, хватит-то его на дольше, зато, – снова заговорил сидящий возле пойманных, тюнних, – Не так-то часто у нас новые появляются. Меж тем, лодка приближалась к горевшим вдали, огням, отражающимся в озерной воде. Берег находился в самой дальней части озера. Скоро они причалили, тюнних подтащили лодку на каменную сушу и вывели из нее пойманного Хальтиха. Под высокими сводами грота, недалеко от воды, высились четыре шатра из шкур: три побольше и один поменьше. Рядом с ними горели масляные лампы на штырях. Рядом с шатром, что находился слева, сидели несколько женщин и орудовали ножами, готовя пищу. У подобного, но более длинного жилища справа, четверо или пятеро мужчин что-то отмачивали в огромной железной лохани, периодически погружая в нее толстые палки, и помешивая ими содержимое посудины. За шатром, возле которого они работали, стоял другой, немногим меньше и короче. Пленников со связанными за спиной, руками, повели к самому малому шатру, видневшемуся в глубине берега, у самой стены. – Вожак, а вожак! – позвал один из пленителей. – Мы тут, свеженького притащили! Погляди-ка. – А? – послышалось из шатра. Полотнище, закрывавшее его вход, отодвинулось, и наружу вышел крупный, по меркам тюнних, плотно сбитый детина. До пояса на нем не было одежды, кожу покрывали шрамы и наколки. Волосы его желтоватой бороды были собраны в шесть или семь толстых коротких косичек, отчего она напоминала гирлянду. Бритый череп поблескивал в огне масляных ламп. Левый глаз пересекала длинная красная полоса, проделанная оружием противника. Кажется, глаз немного косил. Оглядев пойманного, вожак сощурился. – И откуда ты такой взялся, а? – негромко произнес он тоном, будто спрашивал самого себя. В его рту недоставало нескольких зубов, оттого он слегка шепелявил. В добавок к этому, он картавил. Однако низкий, клокочущий тембр его голоса перекрывал эти недостатки. Не услышав ответа, он недовольно гаркнул: – Глухой? Я, воопще-то, задал вопрос! Откуда фзялись на нашем озере? Хальтих были не в том положении, чтобы хорохориться, к тому же, скрывать ему было нечего. Он ответил: – Из Фромарбфольта я. – Из Фромарбфольта? И чего ж тебе там не сиделось? Что, ф городке вашем, жизнь совсем нефмоготу? И главарь рассмеялся. Приятель помотал головой. – Каторжник я, с нижних шахт. Оттого и утек. – А… – многозначительно протянул вожак. – На волю, значит, потянуло, ага. Ну, не появись ты в наших владениях, может и была б тебе воля… До первого кривого уступа. Или улленрамса, ха-ха! Детина опять залился своим низким, резким и сипатым смехом. – Я не сам туда пришел, меня Застенник привел. Знаешь ли тако… Ах! Хальтих не успел договорить, как получил резкий толчок в бок локтем от того, кто его держал. Вожак снова сощурился. – На первый раз, так и быть, прощу. В следующий – предупреждать не буду. Говорить, только когда я скажу, ясно? Он вскинул бровь. Горняк, нехотя, кивнул. – Ммм, что ты там говорил, кого я знаю? – Застенника. Мелкий такой, коротышка большеухий. Он мне то место показал. Сказал, там другие беглецы, грибы собирают и червей ловят… – Тебя, должно быть, хорошенько по голове треснули – промолвил вожак, издевательски заулыбавшись. И обратился к загоготавшим громилам, что не отпускали Хальтиха: «Парни, в следующий раз, помягче с теми, кого поймаете, а то потом всякую чухню несут». Посмеявшись с ними немного за компанию, главарь лагеря снова задал пленникам вопрос: – Значит, и ты хотел грибочков пособирать и червячков наловить? Хальтих угрюмо кивнул. – Ну, вот и наловишь теперь. Наловишь их вдоволь, и грибы насобираешь. А то у нас как раз запасы кончаются. А пока, ведите-ка его, парни, к другим дурачкам, пущай познакомятся! Заливаясь смехом, громилы потащили пленника к самому большому из шатров. Невнятно переговариваясь, они не переставали хохотать. Хальтиха же пробирала огненная ярость, готовая вылиться в безостановочные, страшные проклятия, все, которые он только знал, которые только мог вспомнить. С трудом сдерживаясь, он закусил губу. Его покрасневшие глаза слезились. «Зачем сдерживаться? Какой смысл? Ведь все кончено. Кончено!» – такая мысль посетила его. «Какая, улленрамсу под задницу, разница? Ну изобьют меня до беспамятства, ну убьют, зато, проорусь напоследок, за все годы. Быть может, хоть помру свободным». И все же, что-то не давало Хальтиху сделать это. Какая-то маленький огонек надежды, видимо, все еще теплился в его душе. «У вас пополнение, принимайте, ха-ха!» – произнес один из тюнних, ведших приятелей, и оба они с силой втолкнули их в шатер, так, что те запнулись и упали на каменный пол. Поднявшись и отряхнувшись, приятели, ели слышно выругавшись себе под нос, огляделись. В шатре было также темно, как и снаружи, если не темнее. На все его внутреннее пространство было только два масляных фонаря: один у входа, другой посередине, рядом с большим очагом, сложенным из камней. В воздухе стоял стойкий запах немытых тел, ног, и еще чего-то кислого, что Хальтих не мог определить. Из всех темных углов жилища на него уставилась дюжина блестящих глаз. «Откуда будете?» – хрипло спросил чей-то голос. «Где тебя поймали?» – вторил другой, высокий. В тот же день, Хальтих перезнакомился со всеми невольниками, обитавшими в шатре. Некоторые оказались его соотечественниками, сбежавшими из нижних шахт Фромарбфольта годами ранее, остальные происходили из иных мест. Всего плененных тюнних в лагере было девять. Их ежедневный труд состоял в поимке водяных червей и сборе грибов. Червей ловили каждый день, а грибы собирали дважды в неделю, ведь требовалось пусть и малое, но время, прежде чем они снова вырастут. Добытое, затем, мужчины приносили в лагерь, женщины готовили из этого пищу. Главаря лагеря невольники называли Бугаем. Они говорили, что нрав у него жестокий и свирепый, характер скверный и вспыльчивый. В то же время, ему были свойственны расчетливость и экономность. Благодаря этим двум последним качествам, с рабами, пусть, и обращались неважно, но, по крайней мере, не очень сильно били. Избивать, наносить серьезные телесные повреждения громилам было запрещено, за это они сами могли схлопотать от их предводителя. Потому те, в большей степени, унижали пленников словесно. Поимка озерных тварей было делом совсем непростым, даже, весьма опасным, и Хальтих, на следующий день, познал сполна всю его тяжесть. «Лучше бы снова камень долбить!» – морщась, думал он. Озеро кишело ими, этими длинными и толстыми, скользкими слепыми созданиями с сегментированным телом, покрытым черным панцирем, скрывавшем белое, сочное и нежное мясо: то, из-за чего их ловили. Но, чтобы добыть его, предстояло, какое-то время, пострадать. Ловили их с широкой плоскодонной лодки, вмещавшей четверо. По ее бортам весела приманка: множество высушенных пещерных паучков. Когда черви, учуяв пищу, выплывали из кромешной темноты вод рядом с суденышком, и готовились полакомиться, необходимо было резким, четким движением, ухватить их чуть ниже головы, и, не теряя хватку, закинуть в большой мешок. Не в коем случае нельзя было брать их за середину, ибо тогда они изворачивались и вцеплялись в руку своими четырьмя крепкими и острыми мандибулами. И отделаться тогда от взбесившейся твари было непросто. Она нещадно продолжала кусать руку поймавшего ее, дико кричащего от боли, а другие рабы пытались ему помочь, ударяя по панцирю червя. В этой суматохе лодка начинала раскачиваться, и появлялся шанс выпасть из нее всем четырем. Тут стоит заметить, что тюнних в целом, пловцы никудышные, большинство из них, по крайней мере. И падение в подземное озеро, или реку, означало для жителя глубин смертельный приговор, если только вовремя не подоспевала подмога. Кроме этого, панцирь существ покрывала тонкая оболочка из слизи, от которой руки начинало жечь. За много часов, проведенных за поимкой, зуд делался невыносимым, а ладонь покрывалась большими алыми пятнами. От воды же, кожа на ней набухала и, потом, начинала облезать. Но иного способа поимки червей никто не знал. Ловить созданий с берега, дабы не возникло опасности утонуть, смысла не имело, ибо к нему они почти не подплывали. А задуматься над каким-нибудь приспособлением, облегчающим дело, местный главарь и не собирался. Впрочем, если какой-нибудь невольник оказывался покусанным слишком сильно, или его ладони начинали безостановочно кровоточить, или он, упав в ледяную воду и, хоть и будучи спасенным сотоварищами, насквозь вымок и слег на следующий день, Бугай, на время, отстранял его от работы, пока тот не приходил в себя. Не из человеколюбия, а, как было уже упомянуто, от одной лишь экономии. В условиях его лагеря ценен был каждый раб. Ведь новые там появлялись совсем не часто, и уж вовсе их не жалеть было бы очень неумно. А сам он, как и его приближенные, работать не хотел. По сравнению с ловлей червей, сбор грибов казался легкой прогулкой. Однако, занимались ими не все десятеро, а только пятеро тюнних. Остальные продолжали сидеть в лодке, выжидая очередную водную тварюгу. Те, кто занимались этим в прошлый раз, собирали грибы в следующий, и наоборот. За грибниками приглядывали приближенные вожака. Следили они за тем, чтобы проголодавшиеся рабы не начали, между делом, пожевывать сырые грибы, оставляя на них следы своих зубов. Кормили невольников лишь раз в сутки, после того, как вся их работа была выполнена. Немудрено, что за столько времени у некоторых из них появлялось желание поесть. Если кто-то из костоломов замечал, что раб надкусывал поднятый им, гриб, нарушитель награждался крепким тумаком по затылку, по лицу, или какой иной части тела. Еще, наблюдатели периодически покрикивали на сборщиков, чтобы те не отвлекались от работы, когда видели, что кто-то разгибал спину и начинал разминать ноги. Трудились рабы в полусогнутом положении, сидя на корточках или стоя на коленях. В первый же раз, когда горняк оказался в лодке с другими ловцами, одному из них, неправильно схватившего червя за середину, досталось от его мандибул. Существо едва не ухватило беднягу за лицо. Хальтих не помедлил, а спешно нащупав щипцы, взялся ими за голову червя и с силой сдавил, заставив челюсти разжаться. «А ты хорош!» – похвалили его все, кто был в лодке. – «Не замешкался». Когда мешок был полон, рабы вернулись на берег, и очередь тащить червей на готовку досталась одному из них и новенькому. Перед шатром, где обитали женщины, стоял большущий котел с водой, под которым лежало несколько поленьев вперемешку с сушеными грибами. Жительницы шатра сидели вокруг котла, готовясь взяться за работу. Их было пятеро. Хальтих и один из невольников угрюмо бросили мешок рядом, и отряхнули руки. Тут бывший шахтер поймал заинтересованные взгляды женщин, разглядывающих его с ног до головы. Не говоря им ни слова, он поспешил отвести глаза и уйти. Взгляды женщин были дикими, настороженными, буравящими. С их осунувшимися, усталыми и грязными морщинистыми лицами это было странное сочетание. Сальные, патлатые волосы каждой из пятерых обитательниц лагеря падали на лоб, на лицо, но тех это, похоже, не раздражало. У кого-то из них под глазами, на лбу или на щеках желтели синяки, у кого-то не хватало зубов. Здешние мужланы с ними явно не церемонились. Груди их висели, на талиях виднелись складки. Одна или две женщины показались Хальтиху беременными. Странно было думать, что они не зачинали, и не рожали в лагере прежде. Но он не заметил в нем ни одного ребенка. Что, в таком случае, тут делали с новорожденными? Когда двое отошли подальше от женского шатра, Хальтих обернулся. Женщины уже вовсю принялись за чистку червей от панцирей, орудуя небольшими молотками и ножами, за нарезку их белесой водянистой плоти, а за одно, и собранных рабами, грибов, уже подсушенных, сложенных горкой в большой железный таз. Все это они, затем, забрасывали в кипящую в чане, воду. Суп из водных червей и грибов был здесь единственной, ежедневной пищей. Самый наваристый, с лучшими кусочками мяса, ел вожак, чуть поводянистее, и с большей гущиной – остальные мужчины и женщины, а рабам доставалась уже самая вода, с редкой жилкой и лишь горсткой кусочков грибов. «А подняться против этих гадов вы не пробовали?» – полушепотом спрашивал Хальтих новых товарищей по несчастью, сидя с ними вокруг очага во время вечернего и единственного приема пищи. «Вас больше, чем их, воздушных ружей у них нет, только ножи. А Бугай этот, один против вас всех, не думаю, что пошел бы». «Ружья у них есть, но только у двоих – у Бугая и одного из его костоломов, кому он больше всего доверяет. А что до того, чтобы восстать – так у нас же, даже заточек, и тех нету. Не из чего их сделать. Они следят, чтобы в нашем шатре ничего острого не завалялось. А броня? Ты что, не заметил? Мы ж голые почти! – тюнних вздохнул. – Ну, и как тут драться? Громилы эти нас пырнут, и все на том. Или, пока мы их как-то отвлекать будем, нас Бугай подстрелит. Так что, друг, бороться у нас нет не сил, ни мочи, вот и терпим, потому. Может быть, однажды, и выйдет что-то, но точно не сейчас». «Ну ничего… придет время, и кто-то из них точно познакомится с моим кулаком!» – думал бывший горняк, насупившись, глядя на огонь и потирая костяшки. И случилось это скорее, чем Хальтих даже предполагал. В тот день он, и часть невольников была отправлена на сбор грибов. Громилы явно встали не с той ноги, и покрикивали на рабов, кажется, просто от скверного настроения. Для Хальтиха, это был первый сбор. Другие предупредили его, чтобы он не в коем случае не поддался голоду, и не надкусил, ненароком, поднятый с земли, гриб. «Даже лизнуть не пытайся! А то, ведь, можешь получить». Поначалу горняку это показалось даже забавным. Грибы, в обилие произраставшие на плоском мысе, где приятели-беглецы и были пойманы, сияли зеленоватым в темноте. Свет их исходил от множества крапинок на чашевидных шапках на пухлой, яйцеобразной ножке. Аккуратно отрывая их от мицелия, рабы складывали их в большие корзины, что выдавались каждому из них. В этом несложном, на первый взгляд, деле, присутствовала одна небольшая тонкость: срывать требовалось не слишком мелкие и не слишком крупные грибы. Хотя размерами, большая их часть, не особо отличалась. Те, что поменьше, как и те, что побольше, были одинаково несъедобными: первые не давали насыщения, вторые пропитывал яд. И Хальтих не имел понятия, сколько негодных уже набралось в его корзине. Прежде, Хальтих никогда не думал, что пещерные грибы съедобны в сыром виде, привыкнув видеть их вареные кусочки в похлебке. Но теперь, стоя полусогнутым в светящихся зарослях, и рыща руками по покрытому нитями мицелия, камню, пытаясь нащупать плотный, слегка набухший спелый гриб, он понял, в чем дело. Запах, тонкий, сладковато-пряный, который источали заросли, со временем, наполнял нос, и вызывал слюноотделение. До Хальтиха, несколько раз, доносилось, бурчание в желудке рабов по соседству. Бурчать начало и у него. Борясь с одолевающим его, желанием подкрепиться, он, периодически, сглатывал. Время шло, и этот аромат стал вызывать легкое головокружение. В конце концов, он, чудом не будучи замеченным, оторвал от очередного гриба малюсенький кусочек, и тотчас закинул в рот. Вкус его, в отличие от запаха, Хальтиху не пришелся по душе. Во рту появились легкие горечь и жжение. Сплюнуть он не решился, дабы не вызвать лишних подозрений. «Ну его в бездну, это говно жевать!» – лишь подумал горняк. После этого аппетит у него больше не появлялся. А потом, случилось следующее. К двум невольникам впереди подлетел громила. Он схватил одного их них за волосы и с силой дернул назад. «Это кто тут у нас бездельничает, а?» – спросил он вытаращившегося на него, раба. Потом, он, не отпуская волос, с силой толкнул беднягу, разжав кулак в последний момент. Раб плюхнулся в заросли, точно мешок. «А ты?» – громила повернулся ко второму собирателю. «Ты тут что, жуешь, да?» Невольник замотал головой. «Н…нет, не жу-жую, не жую!» – выдавил он. «А я все видел!» – невозмутимо, все также нахально продолжал костолом. – «А ну-ка, выплевывай!» И он пнул его под ребра. Раб, охнув, согнулся пополам, и застонал. Затем, он подошел к корзине, уже наполовину полной, и перевернул ее. «Тут рассыпано, собирайте!» – бросил надзиратель. «Он не жевал». – донеслось вдруг до громилы из-за спины. – «А другой не бездельничал. Я был тут и видел». Надзиратель резко повернулся и увидел Хальтиха, стоящего во весь рост, сжимающего кулаки. Недоумение на физиономии громилы медленно сменила издевательская усмешка. «И что?» – произнес он. – «Тебе-то какое до них дело? Ты-то сам, чего не работаешь? Тебе что, тоже наподдать?» «Ну, попробуй!» – стиснув зубы, промолвил Хальтих. «Ха! Ты только погляди, да у нас тут шутила завелся» – сипло рассмеялся громила, широко раскрыв кривозубый рот. – «Ну, что ж, посмеемся!». Он достал дубину. «Эй» – позвал костолом второго – «давай, подсоби-ка!». «Не, я, пока, посмотрю на вас, маленько» – ответил тот со стороны, зевая во весь рот. Бросив раздраженный взгляд на ленивого помощника, громила двинулся прямо на Хальтиха. Размахнувшись, он, было, произвел удар, но тот ушел от него в последний момент. В следующее мгновение, надсмотрщик получил резкий пинок под копчик. «Ах!» – вскрикнул он и спешно обернулся, тяжело дыша. Не успев ничего понять, костолом был угощен новым ударом – кулаком промеж глаз. Надзиратель отшатнулся, оглушенный. Растеряно глядя по сторонам, он провел ладонью под носом, подтерев закапавшую из него, кровь. Она продолжила течь еще сильнее, двумя потоками из-под расширявшихся и сужавшихся крыльев ноздрей, заливая грудь. «Ты… ты что сделал…» – начал громила, но тут его вдруг подкосило, и он рухнул прямо к ногам Хальтиха. Попятившись, он увидел бегущего к нему, второго надзирателя. «Иди сюда, червь!» – взревел костолом. Налетев на Хальтиха боком, он сбил его на землю. Больно ударившись о камень, он, однако, смог увернуться от едва не обрушившейся на него, дубины. Вскочив на ноги, он обежал громилу, подскочил к тому, что валялся на земле, чуть дыша, поднял валявшуюся рядом, дубину и приготовился сражаться дальше. Вся злость, что копилась в нем столько времени, вырвалась, наконец, наружу, придав горняку небывалый прилив сил. Громила кинулся на него, готовый обрушить дубину на его лоб, но Хальтих сумел отбиться своей. Снова удар, снова защита. Прежде, горняку не приходилось драться с оружием, но теперь, он осваивал этот навык сразу в деле. Когда его противник замешкался, шахтер, что есть сил ткнул ему дубиной в подбородок, отчего челюсть надзирателя хрустнула. Не теряя времени, он нанес костолому боковой удар в висок. Тот зашатался, и рухнул наземь без чувств. Из его раскрытого рта на грибницу потекла красная струйка. Рабы замерли. Поднявшись с колен, они безмолвно таращились на Хальтиха. Тот стоял, тяжело дыша, глядя на поверженного врага. Бегло окинув взглядом поляну, он приблизился к громиле, присел, и начал снимать с него грубую броню. Невольники продолжали молча наблюдать за его действиями. У них просто не находилось слов, чтобы как-то обратиться к победителю. Хальтих, наполовину облаченный в доспех, обернулся. «Хватит вам работать». – гаркнул он. – «Готовьтесь защищать свою жизнь, если жить хотите». Взглянув вдаль, на озеро, он промолвил: «Кажется, к нам подкрепление…». Хальтих был прав. Лодка с еще двумя такими же громилами причалила к берегу. «Когда нападут – не стойте как вкопанные! помогайте мне!» – выпалил горняк, отойдя подальше, и встав в боевую стойку. На сей раз битва продлилась дольше. Хальтих, уже натренированный прошлым боем, знал, что лучше, сначала, умотать врага, и только когда тот устанет, наносить коронный удар. В этот раз бой, однако, усложнялся тем, что громилы достали ножи. В ходе сражения, горняк получил несколько порезов, один из которых, на плече, оказался глубоким. Но обращать внимание на хлынувшую кровь у Хальтиха не было времени. Рабам он кричал: «Заходите им сзади!» Пока шахтер заставлял костоломов попыхтеть, пленники, по двое-трое, или четверо, облепляли их со спины, буквально, повисая на надзирателях. Хальтих бил их в колени, пинал в грудь, и те, воя и сыпля грязными ругательствами, валились в грибные заросли, роняя оружие. Тогда, рабы начинали их пинать, а те закрывали голову руками и поджимали ноги. Поверженными, они смотрелись жалко. Хальтих приказал раздеть, а затем, выбрал четырех невольников покрупнее, и сказал, чтобы они облачились в броню громил. Трое взяли дубинки, а один – два ножа в обе руки. Еще одна дубина осталась при шахтере. «Что делать с ними? Может, утопим, да и все?» – спросил один из рабов, кивая на еще дышащих и постанывающих, надзирателей на земле. Хальтих задумался. «А ну их, Улленрамс их подери! Пусть тут и остаются» – ответил он. «А теперь – в лагерь! У нас, теперь, только двое врагов: Бугай и еще один засранец. А нас, вооруженных – пятеро. И еще семеро остальных. Не думаю, что они попрут против нас. А, впрочем, будь что будет. Ну, вперед! VI Когда они проплывали мимо лодки с четырьмя ловцами червей, те ошалело глядели им в глаза. «Давайте, за нами!» – призвал их Хальтих. Он услышал, как они погребли вслед. На берегу восставших рабов никто не встречал. Женщины, пугливо, поглядывали на них, провожая взглядом, сидя рядом со своим шалашом. Все одиннадцать, во главе с горняком, приближались к личному жилищу вожака. Рядом с ним, на табурете, сидел один из громил. Его щербатое лицо пересекал шрам. Завидев восставших, он вскочил, позвал вожака, и наставил дуло духового ружья на Хальтиха. Увидев это, Горняк поднял руку, чтобы все остановились. «Бугай?» – громко позвал он хозяина. Из шалаша донесся шорох, что-то звякнуло. «Готовится напасть?» – подумал шахтер. Главарь так и не появился. «Бугай?» – позвал он снова, «Выходи к нам, слышишь?» Штору шалаша медленно отодвинула пухлая ладонь, серебряное кольцо на указательном пальце блеснуло в свете лампад. Из проема высунулось дуло ружья. «Киньте оружие на пол, если вы вооружены!» – сказал низкий, с хрипотцой, голос, принадлежащий вожаку. Все, у которых были дубины и ножи, сделали, как сказал Бугай. Кроме Хальтиха. Услышав звуки, вожак откинул штору, и вышел наружу, продолжая держать ружье в руке. Оглядев толпу, он открыл рот и поднял брови. Потом, он уставился прямо в глаза шахтеру, и удивление сменилось гневной гримасой. Не говоря ни слова, Бугай, тяжело задышав, медленно поднял духовое ружье, нацелив его на Хальтиха. Тот приготовился кинуться в сторону, и напасть на врага сбоку. Но вдруг, лицо главаря разгладилось, уголки рта поползли вверх, надутые губы растянулись в улыбке. Неожиданно, Бугай опустил дуло ружья, открыл рот и издал смешок. Потом еще и еще, и разразился клокочущим хохотом. «Эт… это что такое? Ха-ха! Это… как понимать… а?» – вопросил он толпу, не переставая смеяться. И, вновь уставился на горняка. – «А где, ха-ха, костоломы мои? Куда вы их подевали?». – «Там они остались, на грибной поляне» – серьезным тоном ответил Хальтих. – «На поляне? И что, они там, теперь, голые валяются?» – поумерив веселье, удивился вожак. Хальтих кивнул. Бугай снова захохотал, хлестнув по колену ладонью. «Ну даете!» – выпалил он. Просмеявшись, он выпрямился, чуть отдышался, и произнес: «Ну, раз они там, валяются без брони, а вы тут, пришли мне угрожать, то, выходит, эти костоломы-то, ни на что не годятся. Тех из них, кто очухается, пойдут заместо вас работать. А вы… – он оглядел невольников, и заострил внимание на Хальтихе. «А мы уходим!» – гневно сказал ему тот. – «А ну, говори, как отсюда уйти дальше!». «По-подождите, подождите. Куда вам уходить? Зачем? Да и вы мне еще понадоб…» – замотав головой, начал Бугай, но осекся, когда горняк и вооруженные рабы подняли дубинки и сделали к нему два шага. «Тихо-тихо-тихо» – слегка пригнувшись, проговорил он успокаивающе. – «Я вам предложить хочу кой-чего. От того и вам и мне выгода будет». – И что же это?» – спросил Хальтих. «Место одно, город заброшенный». Рабы – они, вот, знают, подтвердят. Потому что, водили мы их туда, в Хаультцайс, поднимались наверх. Чтоб не нам, не им не окочуриться. У меня, в шалаше, даже счетчик дней имеется, дабы знать, какой, улленрамс подери, день сегодня. Там я его нашел, в городе этом». Не веря своим ушам, Хальтих повернулся к рабам. «Да, все так, мы были там» – закивали они. «И в Верхний Мир поднимались?» Пленники подтвердили и это. «А в чем-то Застенник оказался прав. Не добавил, правда, что, сначала, рабом надо сделаться» – подумал Хальтих. «Вот видишь, я не лгу!» – промолвил вожак. – «Только, мы им, на глаза повязки надевали, чтоб дорогу не запомнили, не сбежали под шумок» – добавил он. – «Думаешь, откуда тут у нас, в лагере, дерево, откуда шкуры эти, для шалашей, лампы масляные, котел? Откуда ружья и броня на нас? А оттуда все, из города этого, со склада!» Хальтих, опустив дубину, и склонив голову на бок, вопросил Бугая: «Ну, так что именно ты от нас хочешь? «Короче, надо бы в Дворец Вождей, тамошний, пробраться. Видишь, как, город этот богат был шибко, но, потом, обвал там случился, и пожар, все местные откинулись. Склад, тот самый, по большей части, завалило, и не много там чего осталось, того, что для хозяйства, и прочего, надо. Зато Дворец уцелел. Двери его были закрыты. А окна – они в решетках, и шибко высоко, через них никак внутрь не попасть. Вот хотелось нам давно, и мне, особенно, внутри оказаться. Там, наверняка, много чего можно надыбать. В общем, на нашу удачу двери эти оказались на ключ заперты, и один из нас, взломщик, сумел их отпереть». Да вот незадача. Там, в окрестностях, бродит улленрамс. Да, кажись, не один, а с приятелем. Учуяли они нас, и прискакали, как раз, когда мы замок вскрыли. Дворцовые двери шибко тяжелы, открыть их быстро мы не сумели. Так и бросили все, и сделали оттуда ноги. Не все, правда, двоих эти твари, таки, собой унесли. Они слепые, но слышат и чуют отменно. Мы сапоги снимали, когда там были, чтобы звуку лишнего не издавать. И на брюхе ползли. Возвращались мы, потом, позже, дважды, но эти страшилы, как на зло, площадь у Дворца облюбовали. И как тут подойдешь?» «Ага, и ты, теперь, хочешь послать туда нас». – в утвердительной манере произнес Хальтих. «А ты догадлив!» – усмехнувшись, промолвил Бугай. – «Их, в общем, отвлечь как-то надобно будет. Кто-то из вас пусть этим займется, а остальные – во Дворец пройдут. Двери-то уже открыты. Опасно? Еще как опасно! Ты, небось, и улленрамсов, этих меховых уродов, прежде, и видеть не видывал». Все, что знал о чудовищах Хальтих, было из путевых баек, что иногда рассказывали народу перевозчики товаров. «Но, подумайте о награде! Вы принесете мне все блестящее и красивое, что сможете оттуда унести, а я вам покажу, как из того города без опаски в Верхний Мир подняться можно! А еще этот лагерь отдам! Сами себе хозяевами будете. Еще, укажу дорогу к другому озеру, к которому отсюда доплыть можно. Там, посреди него, остров большой есть, на котором грибов столько, что каждому их вас на всю жизнь хватит! Будете жить себе, поживать, и Хаультцайс отмечать. А сам я, наконец-то, отсюда уберусь, и вы меня больше не увидите. Ну что? Как вам такой расклад? Рабы и Хальтих переглянулись. Снова горняк услышал чье-то заманчивое обещание показать ему путь в Верхний Мир. «Хаультцайс!» – с полуулыбкой проговорил один. «Не, не доверяю я ему» – буркнул другой. «Врет, как пить дать! Чую нутром, что-то затевает» – добавил другой. «Да, темнит он. Будто только что все это выдумал. Западню, небось, готовит». – согласился еще один. Горняк нахмурился. «Вы, кто-нибудь из вас, слыхали что-то об этом городе раньше?» – спросил он тюнних. «Да, я слыхал» – ответил один из вопрошаемых. «И я» – добавил кто-то из стоявших позади толпы. – «Он, и я, происходим из города, соседнего к тому, в котором, давно уже, произошло что-то очень серьезное. Кучу народа там погибло, выжившие ушли, и теперь он пустует. Эргенфольт его название. Там раньше, серебро добывали». «Во-во!» – отозвался Бугай, – «Ну, ты слышал? Не вру я. Эргенфольт, да. И вот что: я ж, как раз из него происхожу». Хальтих поднял брови. Невольники за ним начали перешептываться. «Ты?» – недоверчиво поглядел он на главаря. «Ну, я, я!» – грубо ответил он. – «Следилой я там был. Когда началось землетрясение и потом обвал, и еще, пожар, я, и несколько ребят, давно неживых уже, рванули оттуда, куда смогли. Блуждали-блуждали по Неустрою. То там остановимся, то там. И попали сюда. От Эргенфольта сюда ход когда-то был проложен. Но мы по нему раньше-то не ходили, несколько раз сворачивали не туда. Потом какое-то время прошло, нашли дорогу обратно, кое-чем там затарились, и поскорее обратно. Там мертвяков кучи, и улленрамсы. «Хм, ну, раз ты местный, и хорошо знаешь туда дорогу, ты нас туда и поведешь». – произнес горняк». «Я? Да я ж вам только мешать буду? Да по этому ходу идя, в сторону города если, вы никогда не заблудитесь. Только под ноги глядеть надо. А так, все вперед и вперед. И про улленрамсов я все рассказал. А дворец – вы ж его ни с чем не спутаете, громадина такая…» «Нет!» – не дал закончить затараторившему Бугаю рассерженный Хальтих, приподняв дуло ружья. «Ты покажешь нам дорогу, хочешь того, или нет. Только тогда мы согласны пойти на это дело, понял? А не то…» «Лады, лады, покажу!» – пробурчал Бугай. – «Только успокойся». И спросил: «Пойдете-то когда, прям сейчас? Позже маленько?» Хальтих оглядел лагерь, на глаза ему попался большущий котел, тот, в котором женщины готовили пищу. В животе у него пробурчало. Он вспомнил, что голоден. Подкрепиться следовало и остальным. «А вот, как поедим, так и пойдем». – ответил бывший шахтер.